Идентификация - норма

     Околонаучное эссе. Исследование проблем проживания переживаний на коротком отрезке длинной истории.
     Бредовые инсталляции реальной жизни.


     В большой просторной квартире жили вещи. Это была красивая квартира. Необыкновенная. И история у неё была красивая, долгая и увлекательная.

     Все вещи любят квартиры, в которых они живут. Можно по-разному относиться к их Хозяевам, но не любить свою квартиру нельзя. Эту заповедь знали все вещи в доме.

     Все новые квартиры походят одна на другую. У каждой старой квартиры своя особенная судьба. Многие квартиры в доме были хороши. Но эта была самая загадочная и удивительная. Предмет зависти многих вещей.

     Некоторым вещам из других квартир казалось, что тут они обделены судьбой. Им было обидно за своих Хозяев: почему же не им, а другим достались такие пространства в доме!

     Но дом кем-то был устроен именно так, а не иначе. И с этим, пусть и не сразу, но пришлось смириться.

     Широка квартира моя родная – вещи не скрывали, что гордятся ею. И правда: огромная часть дома принадлежала одной лишь этой квартире.

     Много больших и маленьких комнат, а дверей и переходов просто не счесть; окна смотрели на разные стороны дома. Блуждать по её коридорам можно было бесконечно долго. Можно было ходить и ходить из одних тихих комнат в другие, а потом вдруг неожиданно попадать в горланящие и набитые вещами закутки.

     Можно подниматься по крутым лестницам на самый чердак и даже крышу, что было недоступно для других квартир, и опускаться глубоко в подвал. Толстенные стены, высоченные потолки. А окна, а витражи... Всех богатств было не счесть. Чудо, а не квартира! И вещи, конечно, жили там свои, особенные.

     Они с детства привыкали к тому, что всего везде много; привыкали к бескрайности своей квартиры и её огромности. Это пугало соседей, и вызывало снисходительную улыбку у Хозяев квартиры. И это можно было понять: всех богатств квартиры не знали даже их Хозяева.

     Хозяева в квартире, правда, не всегда случались достойные. Бывали всякие. Бывали очень толковые. Бывали и не очень. Были буйные, были спокойные. Бывали говоруны и фантазёры. Но, как говорили вещи: Хозяев не выбирают. Хотя в некоторые годы, те и не отказывались с ними советоваться. Но всё равно всё делали по-своему. Квартира жила и это было главное.

     Просторно было в квартире вещам. Хозяева о них не часто вспоминали – так, по потребности. О некоторых вещах, казалось, что и просто забыли. И вещи жили своей жизнью, не мешая друг другу – места всем хватало.

     Вещи в квартире были и старые и новые. Были дорогие и совсем копеечные. Бывали очень нужные Хозяевам вещи – тех берегли. А всякие пустяки валялись по углам и окраинам.

     Периодически в квартире появлялась новая мебель, более современная. Но это не портило квартиру – такую квартиру было трудно чем-то испортить. В неё что ни притащи, всё быстро пропитывалось особым духом. Вещи из других квартир никак не могли разгадать эту тайну. Возможно, она и была. Только вещи в квартире не сильно беспокоились об этом.

     С вещами из других квартир старались не спорить. Те иногда кричали своим соседям через стенку всякие гадости, угрожали, завидовали. Но стены были толстые – Хозяева квартиры за этим следили – и вещам ничего не угрожало. В гости – пожалуйста, но мебель не ломать. Такой был наказ от Хозяев.

     Вещи жили дружно. Надо помочь – помогали друг другу. Бывало, конечно, находились и такие, что думали только о своей комнате, считали её самой лучшей комнатой во всём доме. Другие вещи большой квартиры относились к ним с пониманием: всем известно – чем меньше комната, тем она дороже. Но, в общем, жили дружно.

     Хозяева квартиры жили по-особенному, не как вещи. Но вещи прекрасно знали, как и где они живут. Тем более что среди вещей имелись у них близкие помощники. Некоторыми вещами они очень дорожили. А без каких-то им было просто никуда.

     Дорогие вещи, почётные и уважаемые никогда не опускались до кладовок и кухонь. Это была элита среди вещей. Звёзды. По крайней мере, так они сами о себе думали. Жили они в особых дорогих шкафах и комодах. Стояли на высоких полках и висели в дорогих рамах на стенах.

     Но, всё же, главная вещественная жизнь происходила не там, а на кухне. Самым же главным местом притяжения силы в квартире был туалет. А вот непосредственно самим источником притяжения – белый, строгий, знающий себе цену Унитаз. Его спокойную уверенную силу признавали все вещи в квартире. В гордо поднятом бачке унитаза всегда плескалась вода. А из-под неплотно прикрытой крышки виделась мудрая усмешка много повидавшей на своём веку вещи.

     Хозяева квартиры очень его уважали, мнение его ценили и регулярно заходили пообщаться и побеседовать с ним. Вещи завидовали ему. Другие хотели быть на него похожим: добиться внимания Хозяев – мечта многих вещей. А уж стать незаменимым дли них помощником, об этом не всякая вещь могла даже и мечтать.

     Все понимали: без унитазов Хозяевам не обойтись. Много у них заслуг и ценных качеств. Но главное – без них квартира существовать не может. Так устроена жизнь в любой современной квартире. Все вещи это понимали, но не все могли с этим смириться. Многим хотелось хоть немножко, хоть ненадолго побыть унитазом – стать помощником Хозяина, его любимой вещью.

     Кто терпел в чём-то нужду, тот знает, что это такое – хороший и верный помощник. Отсюда и доверие к ним идёт: к тем, кто не подводит. Кто нужен, да не подводит, тот и в чинах. Хозяйская забота о том и догляд. Всё чин по чину – такую поговорку придумали сами вещи.

     Так и закрепилось за унитазами: чин, да и чин. Потом уже их, да и много других вещей в квартире, стали называть чиновными вещами. Это почёт, но и ответственность большая: служить Хозяевам и иметь от них чин. Завидная это была судьба – стать чиновной вещью в квартире.

     Никто из вещей не чурался знакомства с унитазами. Авторитет их в квартире всегда был очень велик. И все унитазы принадлежали одному роду-племени. Очень уважаемому и древнему.

     История Унитаза, как чиновной вещи, длинна и глубока. Идёт она неразрывно с историей Хозяев. Неотделима она от истории квартиры.


                ***               


     Простой, неотёсанный, деревянный и неказистый с виду туалет, всегда жил на окраине. Глаз не мозолил, в первые не лез. Был прост и доступен. Большого внимания к себе не требовал. Лишнего не просил. Довольствовался тем, что давали. Но был себе на уме. И вышел-таки в важные вещи! И пошла у него жизнь, и понеслась и полетела.

     Да, знал старик Очко, как не пропасть в этом мире. Будь Хозяевам предан – говорил он своим детям. Будь добр и ласков. Будь рядом в тяжёлые минуты и не напоминай о себе, когда ты не нужен. Ну, в общем, знай своё отхожее место.

     Многочисленное потомство оставил после себя дед Очко. Разбрелись по миру его славные наследники. И никто не сидел без работы. Все были устроены, все при деле. Добрые получились ребята!

     Никто из них не предал ремесло предков, никто не забыл своих корней. И даже изысканный и ухоженный заботливыми Хозяевами белый, блестящий Унитаз, всегда поминал добрым словом своего давнего, мудрого предка.

     Были у потомков знаменитого деда Очко в роду и лётчики, и строители, и музыканты и даже космонавты. Например, его родной брат Гальюн служил во флоте и был очень уважаем всем морским сообществом.

     Крепкая получилась династия. Все были трудяги. Если ты нужен Хозяевам – говорили они – о тебе не забудут. И это была правда. К ним тянулись. С ними делились самым сокровенным.

     Только вот их младший сводный брат Писсуар позорил древний род. Чурался он большой работы, был прощелыга, выскочка и парвеню. Пробавлялся всё больше по кафешкам, да ресторанам. Любил большие вокзалы, аэропорты. Пытался прописаться на госслужбе. В общем, всё было, как в любой большой семье – не без урода.

     Раньше дед Очко делом своим занимался на задворках, да на холоде. И ничего, справлялся. Кто нужду терпел к нему шли. Всё просто было тогда в жизни. Сейчас не так, сейчас всё сложнее. Но чиновная вещь – она и сейчас вещь чиновная! И многие мечтают ею стать.

     Многие вещи в квартире хотели бы иметь высокий чиновный статус. Это уважение, достаток и гарантированная забота от Хозяев. Многие мечтают хоть ненадолго, да побыть белым унитазом. Ну это нормально. Чего стыдиться.

     Но унитазом просто так стать нельзя. Лучше всего им родиться. Или хотя бы иметь хорошие рекомендации от других уважаемых унитазов. А это сложно.

     Но чуточку быть похожим на унитаз, жить, как унитаз, вести себя, как унитаз – давно стало модным среди вещей.

     Хозяева это замечали и старались не поощрять.

   – Помните: гордыня и чванство – вот пороки, от которых гибнут многие вещи, – повторяли они не раз. – Незаменимых вещей не бывает.

     Помогало плохо. Всё равно тянулись вещи к чиновной жизни. Слишком уж отличалась она от жизни простых вещей.

     Сложное это дело: баланс между нуждой и потреблением, между желанием и возможностью, между мечтой и реальной жизнью. Общая это проблема для всех квартир в доме. Не только наша.

     Унитаз был не единственной чиновной вещью в квартире. Были и другие: попроще, нижних чинов вещи, но все они служили Хозяевам, были отмечены ими и приближены. Унитаз считал таких соратниками, единомышленниками.

Род многих из них был не слабее, чем род деда Очко. Корыта, шайки, мочалки, тазы, да вёдра, прочие мелкие, но очень важные черепки считали себя по совести, смыслу и цене близкими деду Очко. Весь этот пёстрый чиновный вещевой ассортимент жил и тянулся к Хозяйским рукам, себя определяя, как их первых и главных помощников, самых близких и нужных.

     Менялся облик квартиры. Менялся вид вещей. Но каждый унитаз, ванна, раковина или биде, любая чиновная вещь знала: кто она, откуда и кому она служит. Все они были духовно близки друг другу. Считались ближним Хозяйским кругом. Большой, верной Хозяевам, особой кастой вещей.

     Любая вещь из их братии гордилась этим, ценила, помнила, с этим жила и в любое время могла сказать о себе: «Все мы – Очковичи!».

     Это было имя, кредо и напутствие на все времена. По крайней мере, для тех вещей, что твёрдо решили стать чиновными вещами.

     Но как бы, ни важна была роль чиновной вещи в истории квартиры, не одними унитазами, да ваннами была она наполнена. Многие славные вещи были их современниками.


                ***               


     Швабра жила в уютном углу за унитазом в окружении друзей и близких ей вещей. Вела сдержанный образ жизни. Была строга, но справедлива. В разговоры и споры без нужды не мешалась; всё делала по лозунгу: поручили, выполнила, отчиталась.

     Было у Швабры своё крепкое жизненное кредо: не лезь, не суйся, не проси; Хозяева сами всё поручат и сами всё проверят. Из таких вот вещей всегда и получаются отличные помощники и заместители. Именно такой отличной вещью и была Швабра – незаменимый помощник Хозяев в большой и сложной квартире.

     Звали швабру Поля. Почему именно так, вещи не знали. Такое дали имя:

среди Хозяев тоже встречались чудаки. Но как назвали, так и привыкли. Промеж себя вещи называли её Полька. Она и на это имя откликалась.

     Швабра Поля всегда стояла на страже порядка: любила она чистоту. Видно, не случайно её постоянное место в квартире находилось рядом с белым Унитазом. Было даже подозрение: а нет ли здесь злого умысла против других вещей. Но, скорее всего, это было лишь случайным совпадением. Вещи они такие: мало ли, кто чем треплет: на каждый роток не накинешь платок – говорили мудрые вещи.

     Швабру Полю вещи уважали. И за строгость её, и за порядок. И за то, что никогда ни перед кем, ни прогибалась. Был в ней какой-то стержень. Побаивались её немного вещи – не без этого. Но, в общем-то, была она своей в доску девкой – плоть от плоти родная вещь. Хозяевам она служила верой и правдой.

     Вообще-то, умная была девка (да что там была, она и сейчас есть). Никогда не лезла в первые, потому и была приближена.

   – Смешно и глупо думать, – иногда пускалась она в размышления, – будто каждая швабра может управлять квартирой. А уж что-то перестраивать в квартире и тем более не каждый способен. Себя перестраивай, сколько хочешь – это можно, если считаешь, что неладно скроен. А другие вещи не тронь! Во всём должен быть порядок и смысл, – повторяла Поля.

     «Если кто-то кое-где у нас порой...», – эта песня никогда не мешала ей мыслить. – Эх, ещё бы пару тройку таких, как я – не повредило бы квартире. «Там тарам татам, татам, татам, та...»

   – Полька!

   – Чё те, Айс?

   – Всё поёшь?!

   – А чего мне? Люблю я это дело!

     Чистый Айс – тугой бочонок порошка с хитрой крышкой – жил рядом со шваброй и тоже в непосредственной близости от Унитаза. Умеют же некоторые так выбирать место для жизни: и на глаза не лезут и всегда у Хозяев на виду.

     Чистый Айс был эксклюзивный обладатель особенных прав – хранил и распоряжался запасом необыкновенно чистых нано частиц. Но для друзей не жалел: надо Швабре – бери; Унитаз брал, сколько хотел, не спрашивая. Никогда не скупился Айс для своих – чего уж там наговаривать лишнего. Не жадный был: грех сказать худого. И объём дающего не оскудевал: бочонок чистейших нано частиц никогда не пустовал.

     Айс не скрывал этого (а чего таиться от друзей):

   – У меня много, очень много чистейших нано частиц, – говаривал он, бывало.

     И Хозяева его не забывали: ему всегда своевременно досыпали доверху, под пробку, свежую порцию нано частиц, как только тех чуть убывало. За этим следили строго. А если что-то просыпалось мимо, швабра Поля это с удовольствием заметала.

     «В мире больших и сложных квартир заслужить хозяйскую любовь мало. Сберечь её – вот наша задача», – любил учить Айс другие вещи.

     О хозяйской любви мечтала каждая вещь. Только любовь штука тонкая. По требованию любви не бывает.

   – А как? Научи, Айс! Мы тоже хотим! – Вещи от него не отставали.

     Но Айс скромняга, всего никогда не рассказывал.

   – Стань нужным – вот и вся наука! – Отвечал он самым надоедливым.

     Легко сказать, стань! Да и Хозяева с ним спорили:

   – Не правда, Айс! Мы всех любим одинаково!

     Обмануть можно одну вещь, ну две. Все вещи сразу не обманешь: понимали они, что это не так. Вот Унитаз, например: много он знал интимных тайн Хозяев, но никогда не болтал лишнего. Поэтому и был у Хозяев на особом доверии. Может быть, именно в этом и была страшная тайна Хозяйской любви – всё знать и молчать.

     Не все вещи обладали этим качеством. Некоторые их них наоборот считали свою откровенность за добродетель. Швабра Поля не пыталась их в этом разубедить.

     Поля успевала везде и всюду. И повсюду у неё были друзья. Всё она знала, обо всём слышала, везде она наводила чистоту – работа такая. К каждой вещи нужен свой подход и внимание. Но если правильно с ними обходиться, то они много расскажут о своей прошлой и настоящей жизни.

     Вот и старый пионерский Галстук, ненужный теперь и всеми забытый, сегодня совсем расклеился. Качаясь на вешалке, он, чуть не плача, всё говорил и говорил. Рассказывал старый по сотому разу историю свою и своего друга по жизни – бывшего пионера, которую Полька знала наизусть. Но из уважения к Галстуку, слушала его и не перебивала.


                ***               


     Когда-то он был лучший школьный барабанщик. Маленький, толстенький, небольшого росточка, полный амбиций и невероятных планов.

     Любимец классного руководителя и, как он сам себя считал, неформальный лидер класса, что уже несовместимо одно с другим. Любил стучать в пионерской комнате. Часто вспоминал он потом о тех счастливых годах: барабанилось тогда легко и вольно. Был правильный советский мальчик.

     Летело время. Мальчик рос. Рос животик. Росли амбиции и необъятное желание всего подряд. Пионер, комсомолец, школа, институт, стройотряд, научная работа и распределение в исследовательский центр.

     Только-только начал работать; черновик диссертации уже лежал в столе. И вдруг, как с неба, – перестройка! Как поганки в лесу полезли кооперативы. Вокруг голым задом открылась совсем другая жизнь. Оказывается: вот же оно как! Вот же, как жить-то можно! Так запахло чем-то вечно загнивающим!

     Какой там кодекс «Строителя коммунизма»! Уголовный кодекс стал не страшен.

     Опьянило, закружило, понесло. Одна авантюра приходила в голову смелее другой. Но рановато кинулся юноша в омут предпринимательства. Не всё ещё успело поменяться в квартире. Не все ещё вещи смотрели тогда на этот бардак безразлично. И был молодой человек не понят – срок за мошенничество, зона, нары.

     Отсидел немного и вдруг УДО за хорошее поведение. И хорошие барабанные навыки. Вышел. Прошёлся по квартире. Заглянул в одну комнату, открыл дверь в другую. А тут! А здеся! А вокруг! За что сидел, теперь награждают! Братва – уважаемые люди! И снова, как в омут.

     Старый пионерский Галстук прервал ненадолго свой рассказ. Его сильно затрепало сквозняком и закачало на вешалке. Многоопытная швабра чуть придержала вешалку и Галстук, успокоившись, продолжил изливать душу.

     Создал заматеревший слегка молодой человек своё дело. Потом ещё одно. И пошло, и покатило. Дружил со всеми: и с бывшими комсомольцами и с нынешними братками. И честь отдавал и пальцы гнул. Везде он был типа свой. Стал с комсомольским задором на чистой фене обучать братков теории прибавочной стоимости. И как вычислить норму прибыли объяснял. И что такое рентабельность – тоже ребятам знать было необходимо. Вот она будущая трудовая буржуазия! Вот он шанс! Широко и смело шагал он в новую жизнь. Всё вокруг своё, родное! Но был не понят. Получил по кумполу и сам всё отдал, что успел заработать. Своим же браткам.

     Такая обида его взяла! О многом успел он тогда подумать, пока валялся на больничной койке. Что же это такое: совсем в доме правды нет?! Своя братва, вместе сидели, одну зону топтали, одним языком говорим – и вот тебе пожалуйста!

     Вышел он из больницы. Слега поседевший мужчина. Живот обвис. Ни денег, ни надежд. Смотрит: а в бывшем клубе храм. Зашёл. Батюшка все грехи ему отпустил. И так потянуло его к святому! Благолепие вокруг. Поклоны, службы, рясы, в ризах образа. Дух захватило. И как в омут!

     Братья и сёстры приняли его, как родного. Немного лишь напрягало то, что иногда его называли заблудшей овцой, но это пустяки. И не такие погоняла давали.

     Нарадоваться на него поначалу братья и сёстры не могли. Ряса сидела на нём, как влитая. Будто всю жизнь в ней проходил. Евангелие на раз мог на пальцах раскидать. Стал виртуозом молитвы. Поклоны бил, как стахановец. Умел одинаково хорошо креститься и правой и левой рукой. Но был не понят.

     Да и сам уже хотел уйти. Начали одолевать его смутные сомнения. Разгуляться негде. Прибыли личной никакой. Перспективы в земной жизни слабые. А возлюбить ближнего, как самого себя, оказалось и вовсе делом неподъёмным. Бросил рясу и вернулся он в жизнь светскую.

     А там, как говорится, поезд давно ушёл. Кинулся навёрстывать. И снова, как в омут. Ждать уже некогда. На эксперименты времени нет. Жизнь на закате, здоровье слабое, а простых дорог к большим деньгам не осталось.

     Покрутился, повертелся. Открывать маленькую фирмочку или хлебный магазинчик – просто унизительно: не для того создан. Опять пометался, покидался. Идеи его и фантазии, оказывается, больше никому не нужны. Друзья-сидельцы на форумах и конференциях между собой на высокой фене разговаривают. Уже и не понимают его. К себе не приглашают, за стол свой не сажают. Куда бедному бывшему барабанщику податься?

Велика квартира, а стащить нечего. Всё давно разделено и поделено, расписано по своим. Крошки и те кем-то заметаются. Да и не о крошках мечталось. Что же теперь, в рабочие, что ли, идти? Опять же ничего тяжелее барабанных палочек в жизни не поднимал. Горе и тоска.

   – Вот так вот, Поля, жизнь мечты-то разбивает, – Галстук помолчал. – И что же теперь делать? Инсульт и два инфаркта. Куда он теперь, болезный! Где-то кого-то консультирует, кого-то по мелочи дурит... Да разве ж о таком мечталось! При его-то энергии и широте.

     Галстук всплакнул, утёрся, обгрызенным когда-то уголком, и замолчал. Швабра Поля слушала его и, чтобы не тратить время зря, пританцовывая, тёрла хозяйский паркет.

   – Эх, Галстук, ты, Галстук... «Если кто-то кое-где у нас порой...»,  – задумчиво бормотала она свой любимый мотивчик, – говорила же я тебе, – «...Чисто жить не хочет...» – А ты всё: «Ура! Свобода! Заря!». – Пожар это не заря!

     Галстук понуро кивал Польке, продолжая болтаться на вешалке. Потом, сам не заметив как, забылся старческим сном.

   – Пообтрепался ты, Галстук. Непригоден стал ни к чему. Совсем полинял. Ненужная ты вещь. – Задумчиво сказала Поля. – Но и без тебя теперь-то уже как?

     Поля тихо, стараясь не разбудить старого друга, прикрыла дверцу шкафа. Дел в квартире было: за день не переделать. И швабра Поля, ловко скользя по паркету, заторопилась в дальнюю кладовку: там вечно был беспорядок.


                ***               


     Большая и сумеречная кладовка была прекрасным и романтичным местом для ненужных Хозяевам вещей. Все те вещи, что жаль было выбросить, а потребности в них давно не было, Хозяева надолго, если не навсегда, определяли в эту добрую обитель. И чего здесь только не было.

     Пристанище авторитетов из прошлой жизни. Хранилище прежних ценностей. Оно не имело таких благородных названий, как музей, библиотека или загадочная кунсткамера. Более того, многие вещи даже побаивались таких больших и сложных пространств: строгость библиотеки не каждой вещи была по душе.

     Музей – это, конечно, звучит гордо. Это вершина карьеры для любой вещи. Но это и её конечный пункт. Жирная, но окончательная черта. А многим вещам хотелось действий, а не покоя.

     Назад из музея ещё никто не возвращался. Тем более, из кунсткамеры. А из кладовки ещё мог быть выход в большую жизнь. Такое случалось.

     «Жизнь переменчивая штука. От кладовки никто не застрахован». – Говорили одни её обитатели. «Мы себя ещё покажем. Хозяева о нас ещё вспомнят». – Повторяли другие.

     Швабру Полю все вещи в кладовке отлично знали. Она была там частый гость. Но за свою, однако, кладовчане её не считали. Держали дистанцию. У вещей из кладовки была своя гордость.

     Там, на самой верхней полке, в глухом углу под потолком, стояло в ряд несколько пыльных флаконов с весьма уже потёртыми этикетками.

     Красивая бутылочка «Красная Москва» с остатками духов по-барски, слегка чопорно и надменно, держалась в стороне от общей группы. Наверное, она имела на это право. Она, обладатель старого роскошного аромата, духа давней эпохи, просто не могла смешаться с общей толпой.

     Своё лидерство она продолжала считать почётной, осознанной всеми другими вещами, объективной необходимостью; сумрак кладовки нисколько её не смущал. Даже наоборот: придавал сил, отваги и вдохновения.

     В кладовке ходили легенды о «Красной Москве»: о годах подполья, лишений и борьбы. Многие вещи помнили такие рассказы ещё с детства. И «Красная Москва» с достоинством несла бремя этих легенд.

     Красивый дух свободы бродил в «Красной Москве». Иногда он поднимался к самому горлышку. Аромат лёгкого безумия метался в ней и рвался из-под крышки. Иногда его собиралось так много, что «Красная Москва» была готова взорваться от восторга. Она начинала кричать и вопить такими словами, что, как казалось ей самой, потрясала целую Вселенную, весь дом, всю квартиру. Ей чудилось, что от её громоподобного крика выламываются двери и окна квартиры, вылетает дорогая мебель, взмывает и кружится никому ненужный хлам во всём доме.

     «Красная Москва» рвала душу всем вещам своим ароматом, вводила их в транс, и те, подчиняясь её обаянию, покорно слушали знакомые заклинания.

   – Есть такая партия! – кричала в такие минуты во всё своё бутылочное горло «Красная Москва».

   – Есть такая партия! Такая партия... Партия... И... Йа...

     Дух выходил на волю, этим всё и завершалось. На самом же деле вместо грома, боя и огня происходил лишь тонкий, еле слышный писк, лёгкое шипение. Во флаконе выравнивалось давление, и звук прекращался.
     Такое случалось не часто. А с годами становилось всё реже, что вполне объяснимо: запасы аромата не вечны. Но на многие вещи в квартире даже после такого недолгого сеанса было трудно смотреть.

     Даже это лёгкое колыхание эфира кого-то приводило в полное смущение и растрёпанный вид. Меняло их ценности и предназначение.

     Удивительный запах разлетался от «Красной Москвы» по всей огромной квартире. Он заставлял одних раздувать ноздри перед собственной тенью. Других – задумчиво грустить. Кто-то после этого рвался в полёт, и его сломанный пламенный мотор начинал петь забытые песни. Кому-то вспоминалась молодость и сабельный поход. Кому-то чудился Турксиб и Магнитка. В чьих-то глазах взвивались кострами синие ночи. А кто-то вздрагивал и озирался на дверь, ожидая конвоиров. Иные же внимательным взглядом начинали водить по сторонам, ища неверных уклонистов.

     В квартире наступало короткое оживление. Вещам становилось веселей и радостнее жить. Им казалось, что по всей квартире, среди всех вещей навсегда поселились свобода, равенство и братство.


     Но аромат, прилетевший от «Красной Москвы», быстро выветривался. Ничего не происходило. И оставалась после него только досада на всех и вся за напрасное ожидание счастья.

     «Красная Москва» задумчиво смотрела в пыльный угол кладовки. Она, как и прежде была готова повести туда за собой все вещи квартиры. «Красная Москва» видела там не тёмный угол, а яростный мир. И ей было не страшно за такую иллюзию сорваться с высокой полки и грохнуться о кафельный пол.

     Глядя на неё, в такие минуты оживали и другие её соратники-флаконы. Старый интеллигент «Шипр» стряхивал паутину и как-то странно молодел. Бродяга «Тройной» готов был свернуть себе крышку – было бы только сказано. А сельский рабочий аристократ лосьон «Огуречный», крутил колпачком и часто улыбался.

     Однако от «Красной Москвы» никакой команды не поступало, и все флаконы дружно соглашались, что их время ещё не пришло.

     Вся эта пёстрая компания бутыльков давно уже перестала быть нужна Хозяевам. Но старой Хозяйке всё было их жаль. Больших хлопот они не доставляли, и выбросить их не поднималась рука. Всё ж таки свои.

     Хозяйка даже хранила, немного сама того стесняясь, в потаённом углу кладовки удивительную коробочку. Там лежала совершенно пустая бутылка Кёльнской Воды. В ней не было абсолютно никакой пользы. Но Хозяйка хранила её. Она не видела в том странности или чудачества. Потому что есть вещи, которые помогают строить и жить, а есть те, которые просто напоминают о том, что жили. Напоминают о былом и думах, о прошедшем и несбывшемся. О том, что многое в жизни совершенно точно могло быть иначе. А все разговоры о заранее существующей предопределённости событий – это оправдание для неудачников и бездельников. Понимание этого всегда будоражит и злит. И понимание этого гораздо сильнее многих других вещей побуждает строить и жить.

     Швабра Поля давно присматривала за «Красной Москвой». И хотя та смущала умы многим вещам, Поля смотрела на неё снисходительно: в конце концов, Хозяевам видней.

     Поля сама не раз лично слышала, как «Красная Москва» с жаром вещала:

   – Все вещи появляются на свет равными, с одинаковой стоимостью и с равными потребительскими свойствами. Братья! Мы все равны друг перед другом и одинаково ценны для Хозяев! Только наглые хрустали и меха заставляют многих из нас жить по кладовкам и подвалам. Каждая вещь имеет одинаковое право жить в богатом шкафу, где живут сейчас манто и собольи шубы.

     У пустых стеклянных банок на полках и бутылок от этих слов загорались глаза. Сгибались в дугу металлические крышки. Кастрюлям и тазам казалось, что у них взрывается мозг.

   – Пора вышвырнуть зажравшиеся шапки и пальто и занять их место в шкафу! Кто был ничем, тот станет всем, друзья мои!

     Посуда гремела и брякала, жадно поглядывая на дверь. От таких слов они в любой момент готовы были сорваться с полок. Волнение гуляло по их рядам. Чувство несправедливости этого мира не давало им покоя.

     И только скромно стоящие у дверей Совок и Веник, охлаждали раскалённые классовым сознанием головы пустых банок. Очень хорошо им помнилось, сколько битых черепков вымели те из кладовки, с антресолей и из погребов в ещё недавние времена. Да и о Мусорном Ведре вспоминалось с дрожью.

     Когда же такие речи доносились до богатых комнат, то красавицы шубы просто поплотнее прикрывали двери своих уютных шкафов, и спокойно жили дальше. Некоторые самые ценные вещи, встречаясь с Хозяевами, могли себе позволить дать им совет: «Может быть, стоит уже покрасить в кладовке, да чуть подмести?». Но больше, все же, надеялись на союз Метлы и Веника. Они не подведут.

     Поля всё это замечала, слышала и знала, но вмешивалась редко и по делу: хорошая швабра не делает лишних движений. Лишь пробурчит, бывало, глядя на «Красную Москву»:

   – Ох, и озорница!

     Обычно этого хватало.


                ***               


     Не всем, однако, доставляли радость ароматы, долетавшие из полузакрытой кладовки. Не потому что они казались кому-то отвратительными – такие вещи были редки – красоту этих ароматов признавали даже враги: уж, что другое, а красивый дурман «Красная Москва» напустить умела. Просто у некоторых напрочь свернулся нюх в процессе классовой борьбы. Но речь как раз не об этих.

     На кухне под раковиной, вечно путающийся под ногами у Хозяев, стоял, изрядно замызганный, Яблочный Дезодорант. Он профессионально различал, долетавшие до него запахи. Дезодорант и сам был их ценителем. А уж определять, откуда дул ветер и что он нёс, мало ему было равных. Соперничать в этом могла с ним лишь «Красная Москва».

     Другое рождало в нём чёрную зависть и просто сводило с ума. Как ни пытался Дезодорант быть похожим на «Красную Москву», как ни пыжился, ни дулся, но ни разу ни один свободный аромат не вырвался из-под его крышки без воли Хозяев.

     Только они, иногда нажав ему на кнопку-голову, позволяли переполнявшим его спёртым искусственным синтетическим ароматам гулять по квартире.

     Их, конечно, тоже слышали многие вещи, кто-то из них даже мог сразу определить, откуда несутся запахи. Но спутать их с «Красной Москвой» было невозможно. А признаться в том, что разлетались они не по его собственной воле, а по воле Хозяев, Яблочный Дезодорант не мог даже себе. И как не злили его эти обстоятельства, они ничуть не прибавляли ему ни мужества, ни сил.

     Синтетический же аромат быстро надоедал. Всё меньше вещей обращали на него внимания, и Хозяева всё дальше задвигали его, вышедший из моды Дезодорант, подальше от своих хозяйских глаз.


                ***               


     Дочь учительницы Указки и вечного трудяги дальнобойщика Протектора, росла очаровательным ребёнком. Была она любимой, долгожданной и единственной. Всё у неё в жизни получалось с первого раза. Она купалась в достатке и любви, и была счастлива. Хотя и появилась она на свет в смутное время перемен и мнимых свобод.

     Как это было модно в те годы, родители дали ей красивое иностранное, многим непонятное, но приятное на слух имя – Либера.

     И как угадали!

     С малых лет была Либера любознательным ребёнком. Девчонка-непоседа. Всё хотелось ей узнать-разузнать, всюду пролезть и залезть, особенно, куда не просят. Свой необыкновенно длинный нос (хотя он её не портил) она вечно пыталась засунуть в такие места, что с некоторых пор приличные вещи стали сторониться одного с нею общества. Но у неё было много и своих друзей, и она не страдала от одиночества.

     Либера быстро росла. С самого раннего детства другие вещи замечали её красивые упругие формы. Они, в конце концов, и определили её судьбу. Имея к тому же в дополнение много других незаменимых качеств, она стала тем, кем стать могли лишь немногие – большой и красивой Клизмой.

     Клизма Либера – спасибо Хозяйке – была среди вещей на особом счету. Не сказать, чтобы они её любили, но привилегированное положение было ей обеспеченно. И она стала этим злоупотреблять.

     Порой она вытаскивала на свет такую информацию, что неискушённые вещи просто ахали. И не только они. Но всё бы ничего: в принципе, Клизмы всегда жили рядом с Хозяевами. Но никогда ещё прежде никем из вещей свобода слова, знаний и информации не воспринималась столь вызывающе односторонне.

     Многие вещи старого покроя и моды, которые помнили не только нынешние, но и другие времена, её осуждали. Открыто замечания не делали: воспитание не позволяло. Да и понимали – другие же времена.

     Но вот молодые! Вся эта синтетика, косметика, заменители и прочее стекло (они вообще считали, что вечность началась со вчерашнего дня) принимали на веру всё, что приносила им Либера.

     Постепенно у Либеры образовалось огромное количество сторонников, подражателей, единомышленников. И многие вещи даже стали искренне полагать, что жизнь без Клизмы невозможна.

     Клизма Либера стала знаменитой.

     Но ничего не улетучивается так быстро, как слава и успех. Побрякушки, пластмасса и дешёвый ширпотреб вышли из моды. Разное дерьмо уже не возбуждало прежнего интереса.

   – Другими стали вещи, что ли? – сокрушалась Либера.

     И как ни старалась она трудиться с удвоенной силой, друзей вокруг становилось всё меньше и меньше. Ускользающая слава всегда очень плохо влияет на характер. Постепенно красавица Клизма превратилась в стервозную девку.

   – Нет, – толковали между собой старые мудрые вещи. – Вечность началась не вчера, но не всякая клизма способна это понять.


                ***               


     Каждая вещь, но сути своей, консервативна от природы. Кепка, рубашка, штаны или валенки, хоть подшитые, хоть не подшитые, всё равно останутся именно той вещью, какой и были созданы. И в душе они всегда верны своему предназначению.

     Встречаются, конечно, и такие вещи, которые пытаются угнаться за новыми веяниями: перешиваются, ушиваются, пытаются себя украсить, стать лучше новых. Но над такими лишь снисходительно улыбаются. Время неумолимо над вещами и любая вещь рано или поздно выходит из моды.

     Хуже бывало, когда какая-то вещь начинала мнить себя ни тем, чем она является на самом деле. Не тем, какой вещью и для чего она была создана. А тем, чем ей вдруг привиделось. Например, неожиданно туфли или ботинки начинали говорить всем вокруг, что они ощущают себя тарелками для супа, а пара старых носков ни с того, ни с сего объявляли, что они больше не пара друг другу, а новые модные галстуки. Они теперь так себя видят. И строго требовали, чтобы и другие вещи так же их называли.

     Умные вещи понимали, чем всё это может закончиться: Хозяева просто вышвырнут когда-нибудь их на помойку. Вот и всё. Ничего, кроме брезгливой жалости, остальные вещи к ним не испытывали. Иногда лишь пошутят: «Хочешь стать другой вещью – попроси об этом Хозяина». Но это было смешно. Ещё бы вещи не указывали Хозяевам, что им делать.

     Приличные вещи это понимали и не пытались сделать невозможное – изменить свою природу. Вещи – консервативные существа. Особенно самые простые из них. Они надёжные, верные и долго служат. К тому же не любят они кривляк и хвастунов. Был вот в квартире такой случай.

     Однажды одна высокопоставленная вещь, не подумавши, брякнула рядом с кучей других вещей что-то своё сокровенное:

   – Я вам, дорогой коллега-депутат скажу напрямую, как конгрессмен конгрессмену...

     Осёкся, но было поздно: половина вещей в квартире уже лежало в лёжку. Хохот стоял несколько дней. Даже Швабра Поля грохнулась на пол и пыталась кататься от смеха; её долго не могли поднять. А лишь только вспоминала: «Кон-гресс-мен» как снова сползала по стенке.

     И чтобы казалось такого: ну есть же сэры, мэры. Господ так, вообще, как собак не резаных. Но тут приклеилось намертво: «Два эсера из СССРа». И всё: те замолчали в тряпочку и старались больше вещам на глаза не попадаться. Так про конгрессменов никто больше из вещей и не слышал.

    Но вот «Сенаторов» этим было уже не пронять. Так им это слово понравилось – не отодрать.

     Сенатор! Глаза закроешь и плывёшь, как во сне. Сколько всего было мечтано-перемечтано! Ясно же, что никогда им не станешь на самом деле – не повезло с квартирой – но, хотя бы зваться так, как у них. Тяжёлый случай!

     Тут, хоть всей квартирой оборжаться – всё будет впустую. За такую мечту зубами загрызут. Такую мечту отнимать нельзя – чистый грех. Легче таблички поменять всем им на кабинетах. Так, наверное, и сделают.

     Пусть отзываются, на что хотят, лишь бы служили верно. Ведь слуги же народа! Вещи это поймут.


                ***               


     В самом загадочном, полутёмном углу туалета, за большой Ванной, прикрывшись от всей остальной квартиры своим закадычным другом Мусорным Ведром, жило удивительное изделие, вещь в себе: большая Стиральная Доска.

     Отличной ручной работы, добротно сделанная вещь, она по-своему была чудо, как хороша. Многие вещи в тайне завидовали ей. Открыто не говорили: спорить с хозяевами – дурной тон, но думать-то не запретишь.

     Отлично устроилась: всегда ухожена, работой не обременяют. Чего ещё? Когда если и попросят – не без этого – сделать что-то в особом порядке, ну так и что? Многие вещи были бы рады чего-нибудь сделать для Хозяев, так их не просят.

     Доску же два раза просить ни о чём не приходилось – сделает всё так, как надо и даже лучше. С крупными вещами Доске, конечно, было, не справится – Хозяева это понимали. Но и вещей поменьше в квартире было полным-полно, с ними тоже надо было кому-то заниматься. Доска сама всё это видела и указаний не ждала.

     Иногда же иной вещи достаточно было лишь намёка, что Стиральная Доска ею серьезно интересуется, как вещь было уже не узнать – та сама себя приводила в порядок.

     Характер у Доски был беспокойный, но Хозяева доверяли ей полностью: та знала, чего можно было делать, а чего нельзя. И жила так Доска за Ванной и Ведром много лет на полном взаимодоверии.

     Откуда она тут взялась, не понимали даже видавшие виды вещи. Знали только, что была она тут не вечно, хотя и давно. Неизвестный мастер – сразу видно, что большой специалист – сделал вещь на заказ. Имени своего не оставил, но надпись на Доске сделал витиеватую и загадочную:

     Личная Доска Первого Руководителя.

     Какого такого руководителя? Что значит первого? Их первых пруд пруди. Тут каждый второй считает себя первым. Доска в подобности тоже никогда не пускалась. Просила лишь: зовите вы меня по-простому, как свою, по одним лишь инициалам: ЛДПР. А никто и не возражал.

   – Не морочьте вы себе голову сложными проблемами, – говорила Доска, – живите проще. И будет всем вам счастье. Однозначно.

     От крупных вещей разъяснений не поступало. Возможно, они и сами не знали, кто это и как оно здесь появилось. У крупных вещей всегда была своя, недоступная для простых вещей жизнь. И свои, не нужные другим, проблемы.

     Поэтому вещи, подумав немного для приличия, все и согласились. А чего не сделаешь ради общего счастья?
     – Не будем заморачиваться, – решили они. – Однозначно!


                ***               


     Большое Мусорное Ведро многое повидало на своём веку. Честная и верная служба его не осталась не замеченной: Хозяева Ведро ценили. Работу нашли ему и по профилю и уважаемую одновременно. Чего ещё лучше! Одно лишь немного смущало Ведро: прежние лихие годы всё ещё напоминали о себе.

     Бока огромного и мощного Ведра были покрыты ссадинами и вмятинами – следы конфликтов и разборок. Не раз и не два прилетало Ведру кованным солдатским сапогом. И теперь в хмурые дождливые дни эти раны давали о себе знать: трещала и отлетала эмаль; бок ржавел, ныл и шелушился. Но Ведро и не думало сдаваться. Хозяева дали ему в жизни ещё один шанс и Ведро не собиралось упускать такой случай.

     Давно написанные на его боку слова – синим по белому – были плохо видны. А буква «В» почти полностью стёрлась. Название читалось как Мусорное Едро. Но все вещи знали, как нужно правильно произносить это имя, и не путались.

     Хозяева не напоминали Ведру о полученных увечьях. Старый солдат не должен стесняется шрамов, обретённых в боях. Едро так Едро. Главное, что оно в строю. Служит Хозяевам, и ему доверяют.

     Мусорное Ведро было уважаемой вещью в квартире. По крайней мере, с ним старались не спорить. Зачем? Никто же не хотел раньше времени оказаться на помойке.

     «Вынесем всех... И широкую, ясную... Там, там, там...». Дальше слова забывались, но Ведро любило только эти первые строки.

     «Вынесем всех!» И некоторые вещи, особенно те, о которых давно не вспоминали Хозяева, начинали себя очень неуютно чувствовать. Но тут Ведро улыбалось, поправляя крышку, и всем становилось легче. В принципе, Ведро не было жестоким и не свирепствовало: само прожило нелёгкую жизнь и знало цену вещам. Но служба есть служба.

     Лишь Унитаз дружески поправлял Ведро, журча в унисон водой: «Вынесем всё, дружище». Ведро хмыкало одобрительно и тепло поглядывало на Унитаз: всем на свете нужны друзья. Не у всех только они есть. И не у всех могут быть настоящие друзья. Ибо настоящая дружба, что бы там вещи не говорили, может быть только между равными. В отличие от любви – та слепа.

   – Да шутю я, шутю, – Ведро добродушно посмеивалось и тёрло помятый бок. – Шутю я, чего уж там. – И Ведро опять устало поправляло крышку.

     Вещи в квартире слышали это ворчанье и оттаивали в себе, вновь проникаясь большой симпатией к Ведру. «Эх, хорошо, всё-таки, жить и любимым быть в своей квартире», – сразу вспоминалась вещами поговорка Старого Хозяина.

     Вещи переглядывались: просто камень с души. Ну как такое не полюбить! И они улыбались ему: кто смущенно, кто открыто.

   – С таким Ведром жить можно, – неслось с верхней полки.

   – Что ты! И не такое бывало!

   – Лишь бы не было пожара...

   – Хозяевам лучше знать, что делать: поумнее нас будут.

   – А куда они на хрен без нас? Голые станут ходить? – Камнем прилетело вдруг с дальнего угла.

     Это была уже дерзость. Унитаз предупредительно пошумел водой. Но Швабра даже и не стронулась с места: лишь удобнее устроилась в своём углу.

     Всё стихло. Было слышно, как где-то тикает будильник. На улице слышался то крик, то смех, то ругань, то свист и брань. Выла собака.

   – Как всё же хорошо у нас в квартире, – задумчиво сказали платки и шапки. – Жить бы и жить.

   – И, правда. – Ответила им обувь.

   – Да. – Вздохнул полной грудью френч. Потом прикрыл веки и прислушался к собственным ощущениям.

     По тихой квартире крался лёгкий и чудный аромат. Он слегка кружил голову и звал за собой в неопределённую светлую даль. Потом, как из далёкого далёка, похожий на курантов бой, чётко донеслось от «Красной Москвы»:

   – Смело, товарищи, в ногу...

   – Ура! Свобода! Заря! – Паролем прошелестело откуда-то из шкафа.

   – Ох, и озорница! – Громко, чтобы все слышали, прилетело в ответ из туалета.

     Аромат пропал и о нём тут же забыли. Вещи разом заговорили каждая о своём – много новостей накопилось за день.

     Прошёл прекрасный день. Наступил прекрасный вечер.

     Жизнь в огромной квартире продолжалась.