Дневник инженера лоцмейстерского отряда. Глава 4

     Пятница, 16 часов. Низкая облачность. Северный ветер. Туман.
Не знаю, что на меня нашло. Но когда очередная волна тумана, наползающая с моря, стёрла тёмную черточку маяка на горизонте, на меня внезапно свалилось какое-то чувство полного одиночества. Словно мне не досталось места на корабле во времена вселенского потопа и я стою на берегу, обречённо смотря на уже скрывшийся в тумане Ноев ковчег. Эта картина безбрежного моря вокруг вызывала смутное и беспокойное чувство. Что-то сродни тому уже совсем современному ощущению, которое возникает, когда смотришь на уходящий на материк последний караван. Прощальные гудки кораблей как бы подводят последнюю черту под закончившейся северной навигацией и ты понимаешь, что впереди у тебя трудные месяцы полярной зимы с её морозами, бешеными ветрами и тоскливым серым сумраком полярной ночи. Такое чувство возникло у меня, наверное, и потому, что последние километры, оставшиеся до маяка, я, стараясь сократить свой путь, шёл по кратчайшему пути, проходившему по широкой прибрежной низине, уже полностью залитой нагонной водой. Это я уже потом позже это понял. А теперь я шлёпал уже с трудом от усталости по этой залитой морем бескрайней тундре, плавно и незаметно переходившей в море. Стелящийся над водой медленно ползущий с моря туман закрывал окружающую меня местность и не давал определить, насколько большим был подъём воды. А когда клубы поднимающегося вверх от воды, затопившей окружающую меня тундру, закрывали маяк, то складывалось впечатление, что иду я прямо в открытое море и в этот момент чувство тревоги поневоле волной накатывало на меня. Похоже, накопившаяся за день усталость, да и скудный паёк последних дней таким образом давали о себя знать. Но когда ветер, дувший с моря, несколько проредил туман и впереди показался маяк, я с облегчением увидел, что немного приподнятый над окружающей местностью небольшой кусок тундры, на котором стоял он и рядом с ним наша палатка не ушел под воду. И сразу тяжёлый камень беспокойства свалился с моей души.

     И дело было не в том, что морская вода могла подтопить нашу палатку. Хотя, конечно, и это тоже беспокоило меня. Но главная моя тревога была за толстый слой снега, лежавший в тени под маяком Меркушина стрелка. Этот кусок снега был нашим единственным источником пресной воды на этом насквозь просоленном куске заполярной тундры. И если бы его залило морской солёной водой, то дальнейшее наше существование в этих негостеприимных краях стало  бы просто невозможным.

     Сегодняшнее утро, как всегда, сопровождалось краткими выразительными комментариями Бориса типа «Снег состоит вообще-то не из воды, а в основном из воздуха». И я его прекрасно понимал. Керосина у нас осталось совсем немного и когда видишь, сколько уходит топлива на то, чтобы большую кастрюлю, плотно набитую снегом, превратить в издевательски тонкий слой воды на её дне, начинаешь поневоле злиться и беспокоиться о том, что скоро керосин закончиться и приготовление пищи станет для нас очень большой проблемой. Точно не знаю, сколько времени у него ушло на разжигание керогаза, таяние снега и варку утки. Я опять немного задремал и мне показалось, что прошло совсем немного времени до того момента, когда во входном проёме палатки появилась его большая голова в напяленной на макушку шапке-ушанке с блестящими каплями дождя, усеявшими её чёрный кожаный верх.
–– Вставайте, граф, умывайтесь! Ваш любимый континентальный завтрак уже почти готов.
–– Чего ты там всё время бормотал и ругался? –– спросил я его.
–– Ничего я не ругаюсь. Это я беседовал сам с собой, можно сказать, выражал свои эмоции по поводу нашего незавидного положения. А они, я думаю, я имею в виду эмоции, делают нашу жизнь более яркой и, можно сказать, очень сильно её оживляют.

Как обычно, в последнее время в нашем утреннем меню будет блюдо под названием «континентальный завтрак по-Меркушински». Такое громкое название дал ему Борис. Как он говорил, блюдо в стиле лёгкого аль денте. «А почему континентальный?» –– поинтересовался я. «Да потому, что от такого завтрака, как и от стандартного континентального европейского, я всегда остаюсь голодным» –– ответил мне Борис. Ну, а почему аль денте, я и сам хорошо знал. Борис экономил керосин, которого у нас осталось совсем немного. Ежедневное топление снега и варка утки катастрофически быстро съедали его запасы. Борис отрезал кусок утки. Положил на мою тарелку. Я ткнул в него вилкой и слегка поморщился. Это было явно не легкое аль денте. «Не делай своё лицо неприятным для моих глаз! Вот закончится керосин, будешь мечтать о таком завтраке. А когда растает последний кусок снега под маяком, вот тогда у нас будут по-настоящему серьёзные проблемы. Так что радуйся, пока этого ещё не случилось. Другого я всё равно тебе предложить не могу. Скажи спасибо, что хоть это у нас есть». Похоже, откусить и разжевать кусок плотного, недоваренного, практически резинового мяса утки-турпана будет совсем не просто. После такого завтрака чувствуешь абсолютно все до одной мышцы своей челюсти. Как сказал Борис, наблюдая за мной, произошла явная деградация жевательных мышц современных людей по сравнению с его первобытными предками. В ответ на мои слова о некоторых трудностях при поедании его континентального завтрака, он мне ответил: «Ты скажи спасибо, что у нас ещё есть соль. Что, уже забыл, как мы с тобой этого же турпана ели тогда совершенно несоленого? Так что не так у нас всё плохо. Вспомни те дни и в сравнении с ними картина нашей жизни явно станет более светлой и оптимистичной. Я уже не говорю о том, что тогда и курева у меня не было совсем. А это для меня –– заядлого курильщика –– страшное наказание. Ну, тебе этого, к моему сожалению, не понять.

     Белая пена от схлынувшей в море очередной волны очертила чёткую границу воды, подступившей уже вплотную к нашей палатке. Волны накатывались одна за другой, но было уже видно, что они становятся более пологими и белые крутые гребешки на их вершинах начинают сглаживаться. Я смотрел на ледяную волну, накатывающуюся на мои высокие резиновые сапоги, а в памяти возникли светящиеся в ночи верхушки больших пологих длинных ласковых волн Индийского океана, мягко подползающих по тёплому песку к моим босым ногам. Полная луна в обрамлении сияющего над головой яркого звёздного южного неба делали эту открывающуюся моему взгляду картину поразительно красивой и завораживающей. Ещё недавно на мне была толстая арктическая куртка, на ногах унты, на лице шерстяная маска. Поэтому довольно быстрая смена тяжёлой объёмной одежды на тонкую невесомую рубашку и шорты и этот настоянный на запахах моря ветер, ласково дувший в лицо, создавал удивительно сильное ощущение лёгкости и, я бы сказал, свободы. Было как-то нереально легко и приятно после почему-то всегда дующего тебе в лицо холодного северного ветра бродить утром босиком по песку и наблюдать, как рыбаки бросают в море сети, которые, пролетев несколько метров, плавно раскрывались в воздухе и плавно падали в океанскую волну.

     Но что интересно, очень часто даже в такие приятные для меня моменты я внезапно переносился в свой ставшим для меня уже давно родным суровый северный край. Я в этот момент вспомнил, как однажды тёплым солнечным июльским днём сделал попытку искупаться в Колыме. Но как только я сделал несколько шагов в ледяной воде от берега, и мои ноги соприкоснулись с обжигающе холодным льдом, лежащим под толстым слоем ила на дне реки, как мое желание искупаться мгновенно испарилось. Я с трудом удержался на ногах на этом очень скользком наклонном подводном леднике и сразу же понял, что моё желание искупаться в реке, мягко говоря, было явно недостаточно продуманным. Почему-то эта попытка, а не заплывы в водах различных тёплых южных морей, мне запомнилась очень ярко.
    А когда я смотрел, как густой серебряный поток мелкой рыбы, пойманной рыбаками, сверкая на солнце, переливался через край большой корзины в ящик, стоящий у кромки воды, то в этот момент даже поразился течению моих мыслей, потому что эта картина напомнила мне наши обычные северные будни.

      «Борис, давай быстрей подставляй ковш!» Тугой серебристый тяжёлый поток олова падал на место перекрещивания медных проводов и превращал это пересечение, предварительно обмотанное тонким медным проводом и смазанное спиртовым раствором канифоли, в прочный блестящий узел. Держать высоко поднятый над землёй тяжёлый ковш было неудобно, и я немного переступил левой ногой. И в этот момент она внезапно провалилась в нору, выкопанную леммингом. На секунду я потерял равновесие. Мои руки, державшие большой ковш, наполненный до краёв расплавленным оловом, непроизвольно дёрнулись и струя расплавленного металла, вместо того чтобы попасть в ковш, который снизу запаиваемого узла медной сетки держал Борис, выплеснулась ему на ногу.
      –– Чёрт тебя побери! Аккуратней и смотри, куда ставишь ногу! В этом году леммингов развелось немеряно и они всё тут кругом перерыли своими ходами. Ты вот меня попрекаешь, что я постоянно ношу свои грубые кирзовые сапоги, которые никогда не высыхают и постоянно влажные в этом сыром северном климате. Похоже, ты сегодня решил их кардинально высушить. А как ты думаешь, если бы сейчас на мне были эти твои дорогие современные крутые ботинки, которые ты мне постоянно предлагаешь приобрести, что с ними было, а главное что было бы с моей ногой, после того, когда ты на неё вылил почти целый ковш расплавленного олова? А вот мои старорежимные, слегка влажные кирзовые сапоги только зашипели на тебя, когда олово попало на них. Но в целом это испытание они прекрасно выдержали. А ты говоришь –– прошлый век. В нашей сегодняшней работе на антенном поле мои кирзовые сапоги –– это самое то, что надо!
     Уже не только руки, но и все мышцы болели от этой гонки. Когда в пляшущих на холодном северном ветру языках большого костра оловянные прутки превращались в жидкое серебро, надо было как можно быстрее, пока не остыл расплавленный металл, запаять как можно больше пересечений большой, натянутой в метре над землёй медной сетки. Эта сетка, натянутая нами под антенной радиомаяка, называется противовесом –– это, можно сказать, искусственная земля. Потому что под нашими ногами вечная мерзлота и никакой речи о хорошей земле, которая нужна для эффективной работы радиомаяка, и речи не может быть. Я последние два дня пытался настроить радиомаяк острова Новая Сибирь на максимальную мощность, которая обеспечила бы работу радиомаяка на расстоянии сто пятьдесят миль. В километрах это расстояние будет равно 241 км. Но у меня ничего не получалось и мне с большим сожалением пришлось признать, что антенный контур, состоящий из антенны и противовеса под ним, не соответствует необходимым параметрам для оптимальной работы радиомаяка. И этот вывод я сопроводил тяжёлым вздохом. Этот вывод означал, что в следующие дни нас с Борисом ожидает тяжёлая работа. Надо было значительно увеличить площадь поля противовеса, натянутого над землёй под антенной. Сначала мы с Борисом забьём металлические уголки или трубы в землю, потом между ними будем натягивать медный провод в виде сетки и затем все пересечения медного провода запаяем. Забить глубоко в землю металлический уголок –– в вечную мерзлоту –– ещё та проблема. Семь потов сойдёт, пока это сделаешь. Поэтому, представив, какая работа нас ждёт с Борисом, я понял, что скоро мы отсюда явно не улетим и надо подумать, как правильно распределить оставшиеся у нас продукты.

      –– Ладно. Виноват, Борис. Давай передохнём. Руки уже отваливаются. Не держат этот чёртов ковш. Уже часа четыре работаем. Понятно, что пока стоит погода и не пошли дожди, надо быстрее её выполнить. Но у меня уже руки не держат эту чёртову железяку. Давай сделаем перерыв.
      С этими словами я поставил в костёр тяжёлый, сваренный из металлической трубы, ковш и опустился на квадратный синий ящик с надписью АНРМ-150, которая расшифровывалась как «автоматический навигационный радиомаяк с дальностью действия 150 миль». Взял в руки свой бинокль, который лежал на крышке ящика и начал внимательно смотреть на гребень длинного холма, окаймляющего с севера долину реки, в которой мы сейчас работали. Почти сразу же на его вершине я отметил еле заметное движение. Сфокусировав сильный морской бинокль на этом месте, я чётко увидел на фоне светло-серого неба сначала два уха, а затем и рассмотрел большую лобастую голову светло-рыжей полярной волчицы, лежащей на брюхе. Положив голову на передние лапы, она внимательно наблюдала за нами.
     –– Борис, посмотри –– похоже, наша старая знакомая опять подглядывает за нами. Чем хороша наша работа в таких заброшенных на край света местах? В любое время, когда у тебя появилась свободная минута, ты можешь понаблюдать за жизнью диких животных, живущих рядом с тобой. Ну и они, конечно, в свою очередь, могут сделать то же в отношении тебя. С этой стаей волков, обитавших в районе наших работ, мы сталкивались неоднократно. Они вели себя довольно нагло. Может, потому, что на острове уже давно не было людей, и они в какой-то мере потеряли страх перед человеком и свою природную осторожность. Если ночью выпадал свежий снег, то утром, выходя из своего жилища на острове, мы видели вокруг дома многочисленные следы, оставленные ночью этой волчьей стаей. А небольшая квадратная площадка перед дверью была затоптана особенно сильно. Если сказать точнее, я был с этой стаей «на ножах». Да и они мне спуску не давали.
      Когда заканчивались продукты, основой нашего питания становилась дичь. В этом случае добыть оленя было совсем не просто. Напуганные приземлением и взлётом вертолета, они уходили далеко вглубь острова. Приходилось проходить многие километры, чтобы их найти. А потом с тяжёлым грузом за спиной, сильно нарушавшим равновесие, преодолевать глубокие овраги и из последних сил добираться до нашей базы. Рюкзак приходилось набивать по максимуму, потому что возвращаться уже больше было бесполезно. Как только я уходил с места охоты, как там словно из-под земли появлялась знакомая мне стая волков и, что интересно, даже не дожидаясь пока я уйду достаточно далеко. А на месте охоты довольно быстро оставались лишь белые обгрызенные волками кости. А когда дичь становится единственным средством твоего пропитания, такое поведение хищников меня сильно злило. Эту стаю я всегда узнавал по светло-рыжей окраске крупной волчицы, которая с матёрым широкогрудым тёмно-коричневым на загривке и хребте полярным волком, похоже, были вожаками этой стаи. В моей памяти хорошо сохранилась картина, как эта пара слаженно и красиво бежала во главе стаи по моим следам, цепочка которых чётко отпечаталась на прибережной отмели Благовещенского пролива. И вот сейчас эта светло-рыжая хитрая бестия в который раз с вершины холма, нависавшего с севера над речной долиной, в которой мы работали, внимательно наблюдала за нами. И учитывая довольно сложную и даже в какой-то мере драматическую историю моих отношений с этой стаей, мне это сильно не нравилось.