В третий день от начала новой недели

     Глава 1. Ванька. Первые шаги новорождённого гражданина.
              Ты в игре.

     Ванька не любил вокзалы. И не только. Он не любил, когда вокруг него крутилось слишком много людей. Знакомых или не знакомых. Не любил. Очень не любил, когда к нему подсаживались, пытались заговорить, выразить свои чувства, о чём-то спросить, просто побыть рядом. Давно и сильно не любил.

     В детдоме, где Ванька прожил почти всю свою сознательную жизнь, это знали. И тоже его не любили. И он об этом прекрасно знал. Но на всё это ему было глубоко наплевать: детдом он тоже не любил. Весь, целиком и полностью. Теперь Ванька вспоминал об этом с удовольствием – сегодня он детдом покинул навсегда.

     В куртке, кепке, великоватых брюках он не спеша шёл в вокзальной толпе и, как ни странно, не испытывал при этом ни раздражения, ни злобы. Нет, он не успел перемениться ни к людям, ни к вокзалам. Просто в этот день он не ждал от жизни ничего плохого.

     Из всех вещей у него был паспорт, в глубоком внутреннем кармане, и направление на работу, вместе с корочками об окончании «фазанки» – Фабрично-Заводского Училища.

     Засунув одну руку в карман, он шёл, слегка опустив голову, как делал это всегда; в другой дымилась папироса. Ему исполнилось 18 лет.

     В детдоме, дождавшись срока, его с радостью отправили во взрослую жизнь. С кем-то там расставались с лёгкой грустью, с кем-то со слезами, с Ванькой распрощались с радостью.

     Ваньке было всё равно.

     Он остановился на привокзальной площади, посмотрел на высоко висевшие там большие часы – свободного времени оказалось ещё вагон.

     Денег у Ваньки практически не было. Своя, правдами и неправдами добытая мелочь, и то, чем снабдили в детдоме: выходной паёк. Наверное, так было положено – Ванька не знал. До завода добраться точно хватит, а там обещали помочь.

     В городе этом он никогда не был, как и в любом другом городе Советского Союза. Но это совершенно его не беспокоило. Ни страха, ни трепета перед будущим он не испытывал. Лишь немного хотелось есть. В детдоме он привык обходиться малым, а и не было ничего, так и к такому привык тоже. Но всё же, лёгкое чувство радости в душе стучало – ничто человеческое Ваньке было не чуждо: закончилась прежняя жизнь – начиналась новая.

     Он докурил папиросу, бросил окурок прямо себе под ноги, глубоко вздохнул. Улыбаться Ванька не привык, но радость он чувствовал. Засунув теперь и вторую руку в карман куртки, он стоял и, кажется, ни о чём не думал. Толпа обтекала его, становилась реже, люди шли по своим делам, расходились кто куда. Надо было и ему трогать в путь, хотя и спешить было незачем. Но всё ровно: не торчать же здесь, на вокзале.

   – Ванька, ты что ли это? Да вижу, что ты. Ты мне ещё пацаном запомнился. В детдоме. А тебя, ведь, ни с кем не спутать – сразу узнал тебя.

     Ванька стоял, как и стоял. Но слушал.

   – Это же я – Синий. Не узнаёшь?

   – Не помню. – Ванька по-прежнему стоял и не делал никаких движений. Потом он поднял голову и чуть повернул её в сторону говорящего.

     Синий он был или нет, но лицо и вправду показалось ему знакомым.

   – Ты меня-то, наверное, и не вспомнишь? Совсем ты тогда был ещё мелким, а мне через год полагалось выпускаться. Но тебя вот я запомнил. И узнал, как видишь.

     Оно и вправду, Синий правильно называл воспитателей, директора, ещё общих знакомых, знал такие подробности, чужой которые знать не мог. Детдомовский – Ванька теперь в этом не сомневался.

     «Ну Синий, так и Синий. А надо-то тебе чего?», – подумал Иван, но тот как будто прочитал его мысли.

   – Вот Стакан и Лысый. Познакомься. Они не наши. Местные.

     Ванька протянул руку.

     Клички у Ваньки никогда не было. У всех были, а у него не было. Его все и всегда так и звали – Ванька. Это было и прозвище его, и настоящее имя.

   – Спешишь?

     Ванька пожал плечами и неопределённо скривил губы.

   – Пошли к нам. Встречу обмоем. Посидим, вспомним. Расскажешь чего – давно я не встречал никого из наших. Успеешь ты на свой завод – куда он денется.


     Ехать пришлось на другой конец города. На окраину, но не заводскую. Притон, квартира, хата, непонятное что – одним словом и назвать было нельзя – находилась далеко от вокзала. А что за дела срочные тогда у них обнаружились на вокзале, Ванька расспрашивать не стал.

     Дома в той части города, где было их жилище, ни архитектурными шедеврами, ни красотой не выделялись. Всё было довольно убого. Да и время было такое – шло второе десятилетие после войны – до косметического ремонта ветхого жилья никому не было дела. Но новостройки пробивались повсюду. Здесь они тоже были. Мимо одной такой они прошли, и Ванька даже не посмотрел в ту сторону – привычное дело. Путь их лежал не в новостройку, а в присевший от времени, дом в частном секторе.

     На угощенье друзья не экономили. Иван не подавал вида, что был поражён такому изобилию, но, видимо, это было заметно.

   – Приносит братва. Кто что, да откуда. – Синий сам счёл нужным дать пояснения.

     Такого радушия Ванька ещё ни разу не удостаивался в жизни. Было приятно. Выпили. Синий и Стакан – оба оказались в авторитете – не забывали наполнять Ваньке рюмку.

     Ванька пил, ел, не особенно беспокоясь за себя – спиртное брало его слабо, уж так он был скроен; пить он мог литрами. Но не бахвалился этим. Ванька никогда ничем не бахвалился.

     К вечеру подтянулись ещё люди: видимо, та самая «братва». Познакомились. Никто ему не был знаком, никого Ванька прежде не видел, не знал. Все были старше его. Малолеток среди них не было.

     Синий сразу, чтобы не суетиться, предложил:

   – Переночуешь сегодня у нас. А завтра посмотрим.

   – Ну завтра, так завтра. – Ванька согласился бег долгих размышлений: такой вариант его вполне устраивал.

     День клонился к закату. Ванька не разглядывал компанию в доме. Курил, пил, да ел, но кожей чувствовал какое-то лёгкое напряжение вокруг, как чего-то все ждали. Или собирались куда-то идти. Так оно потом и оказалось.

   – Поможешь нам, Ванька? – Обратился к нему Синий без всяких предисловий. – Дело тут есть на полчаса. Рядом совсем, за новостройками. Там магазин один старый. Продуктовый. Ну и барахло всякое. Ликвидировать магазин собрались, сносить будут. Два дня уже не работает, но товар ещё не вывезли. Забрать бы его надо, чтобы добро не пропадало зря. Разведка донесла, что сторожа сегодня нет – заболел. Надо брать – сам, как видишь, в руки просится. Братва не поймёт, если упустим такой случай. Ну, так что, сходишь с нами? Не сдрейфишь?

     Ванька поднял глаза на Синего. Тот вдруг смутился и поспешил закончить:
   – Ну и отлично, отлично. Ты посиди, выпей ещё. Я скажу, когда выходим.


      Глава 2. Дух свободы пахнет гуталином. А не наоборот.


     Деревянный одноэтажный магазин со всех сторон был обнесён высоким забором. Лишь дверь для покупателей с кривым крыльцом смотрели прямо на новостройки. Их уже начали заселять. И новый большой кирпичный магазин тоже был готов к открытию.

     Старый магазин своё отжил. Это было видно по всему. Даже воров его затрапезный вид скорее не привлекал, а отпугивал. Но вывеска «Смешанные товары», всё же, бодрила воображение.

     С задней стороны двора к забору вплотную подступал лес. Освещения на улицах новостройки ещё не было. Ночь выдалась безлунная. Фонарь в ограде магазина тоже не горел, что казалось очевидным делом: зачем ему там гореть, если сторожа всё равно нет. Было тихо, прохладно и сыро.

     Никто не стал перелазить через забор, отрывать доску, делая лаз, компания просто обошла магазин и, не задерживаясь на крыльце, свернула висячий дверной замок – путь в магазин был свободен.

     «Как-то всё легко и беспечно», – подумалось Ваньке. Воровскую жизнь он себе представлял иначе. Ванька даже в тайне испытывал к ней определённое уважение: это трудно, это риск, это кровь и тюрьма. Это совсем другой мир. Но раздумывать над деталями Ваньке было некогда: в конце концов, Синий своё дело знает, да и остальная братва тоже не новички. Но всё равно Ивана немного потряхивало, был тут какой-то дискомфорт – Ванька не знал этого слова, но чутьём чуял неладное.

     Без суеты, не мешая друг другу, но и максимально быстро, вся компания вмиг оказалась внутри магазина. У Синего и ещё у двоих оказались фонарики. Глазам, уже привыкшим к темноте, этого света было достаточно. Никто не отдавал никакой команды, братва сама знала, что ей делать: все быстро стали хватать, кто что хотел.

     Магазин, казавшийся маленьким снаружи, внутри был вполне просторным. Как-то неожиданно для себя Ванька очутился за прилавком, возле коробок с печеньем и конфетами – он чувствовал их запах. Глубокие карманы всегда его выручали, они и сейчас оказались кстати – идя на дело, ему даже в голову не пришло взять с собой какую-то сумку или мешок.

     Набить карманы печеньем, конфетами, сунуть несколько банок, в темноте не видно каких, – времени почти не заняло. Ваньке хотелось побыстрее отсюда уйти, не правилось ему это всё. Вдруг у дверей магазина внезапно послышался топот, крик и мат. Хлопнул выстрел и дурным голосом кто-то заорал: «Лечь всем на пол. Не сопротивляться. Милиция».

     Ванька обалдел. Предчувствие не обмануло. Он тут же грохнулся на пол и прижался спиной к стене. Ванька сделал бы это и без команды, просто из элементарного чувства самосохранения, когда услышал звук выстрела. Мышцы и нервы были натянуты, и он со всей силы упёрся ногами в прилавок. И вдруг он почувствовал, что куда-то проваливается – позади него оказалась незапертая дверь, которую он сразу и не разглядел в темноте, – он тут же закатился внутрь какой-то комнаты. Совершенно естественно – так, наверное, сделал бы любой – тихо, быстро и без шума, он прикрыл за собой дверь. Почувствовав под рукой засов, Ванька задвинул его, упал на пол и затаился так, будто его тут никогда и не было. Заняло всё это две или три секунды времени.

     Склад это был или какая-то другая подсобка – Ванька не сумел сообразить. Большая она или маленькая, что там в ней есть внутри – ни о чём таком Ванька не знал, не думал, но понимал главное: сейчас надо молча лежать на полу и молиться, чтобы о тебе все забыли.

     Вокруг была кромешная темнота. Сквозь щели в двери было видно, как в магазине зажёгся свет, послышались громкие голоса людей и топот ног. Ни Синего, ни его братвы он не мог разглядеть. Прилавок в торговом зале загораживал ему весь обзор, а Ванька лежал, вдавившись в пол.

     Он прислушивался к звукам, доносившимся из-за двери, пытаясь разобраться в ситуации. Надо было решить для себя, что делать и как быть дальше. Что всё очень плохо и так уже было понятно. Но всё же, было важно знать: всё очень плохо или совсем хреново. Думать, что совсем, не хотелось.

     Из-за прилавка перед дверью было совершенно невозможно что-то рассмотреть. Ванька, стараясь не дышать и не производить лишнего шума, всё равно пытался хоть что-то увидеть в щель между дверью и полом. Совсем рядом послышались шаги, доски пола зашевелились, и прямо, напротив его лица через дверь, остановились сапоги. В нос ударил густой запах гуталина.

     В этот момент до Ваньки наконец-то дошло, как глубоко и серьёзно он

вляпался. Боясь себя выдать, Ванька зажал рукой рот и зажмурился: «Чёрт! Чёрт! Как же всё это несправедливо!». Только одна эта мысль и билась у него в мозгу.

     Почему это вдруг несправедливо? А как должно быть справедливо? Об этом не думалось. Несправедливо и всё! «Это несправедливо! Вот же чёрт!».

     Вдруг гуталиновый сапог пнул в дверь. Ваньку чуть не подбросило. Но это восстановило работу мозга и он, обливаясь холодным потом, стал тихо отползать от двери.

   – Петров.

   – Я.

   – Что это за дверь?

     Ванька замер и перестал дышать.

   – Подсобка, товарищ капитан.

   – Открой.

   – Есть.

     Ванька не чуя ни рук, ни ног, ничего не видя, не думая, куда и зачем, стал на брюхе максимально бесшумно отползать подальше от двери. Встав на четвереньки, потом на ноги, он осторожно двинулся в темноте. Глаза уже стали привыкать и ему показалось, что он даже видит какие-то полосы света на противоположной стене, но тут он налетел на скамейку, стоящую у него на пути. Скамейка покачнулась и хотела уже грохнуться со всей силы на пол, как Ванька ухватил её в последний момент.

   – Тс-с… – Одними губами произнёс Ванька и прижал скамейку к груди.

     Боясь отпустить её, чтобы лишний раз не шуметь, Ванька стоял со скамейкой в руках и крутил в темноте головой. На противоположной стене действительно виднелось несколько неровных полосок света. Ванька осторожно двинулся к ним на цыпочках. Стена оказалась совсем рядом.

     Приблизившись, Ванька пошарил по стене рукой. Всё сразу стало понятно: это было окно для приёма товара; когда-то давно за ненадобностью его забили досками. Сквозь щели досок виднелся задний двор, высокий забор, а справа на столбе ярко светил фонарь – оказалось, что он был вполне себе исправен.

     Послышалось, как в дверной замок пытаются вставить ключ. Ванька заметался.

   – Изнутри заперто, товарищ капитан.

     Ваньку как подбросило.

   – Выломать дверь!

     Ванька никогда не страдал замедленной реакцией: именно она не раз спасала ему жизнь. Но такого пинка адреналина он не получал ни до, ни после. Ни о чём уже не думая, не заботясь больше о конспирации, испытывая лишь один животный страх и желание вырваться на волю, Ванька отскочил, сколько мог от стены, а потом, со всей возможной дури, сходу вмазал тяжёлой скамейкой в забранное досками окно.

     Две нижние доски отскочили. Для Ваньки это был пропуск на свободу. Отверстие образовалось не очень большое, но для него достаточное. Для Ваньки это было всё равно, что открытая дверь.

     Очень быстро он прополз через пролом в окне и оказался на заднем дворе магазина. Где-то за углом раздавались крики, там же справа горел фонарь, а впереди был высокий забор. За ним тьма и лес. Но всё это он вспоминал и оценивал позже.

     Тогда же, лишь только выбравшись из западни, Ванька уже нёсся к забору. Перелетев через него в одно касание он рухнул в темноту, в кусты, в заросли. И ещё не поняв в чём дело и для чего это надо, он упал в этих кустах за забором и замер там, как мышь. Внутренний голос что-то крикнул ему и Ванька тут же выполнил его команду. Ему он верил полностью. Помогало это всегда безотказно.

   – Вот, вот, товарищ капитан, здесь он выбрался, смотрите. И сиганул туда через забор. – Донеслось из-за ограды от магазина.

   – Разглядел его?

   – Не успел, товарищ капитан. Виноват. Слишком уж он быстрый и ловкий. Мелькнул, как тень, и нет его.

   – Ладно. Чёрт с ним. Ловить его сейчас в лесу, да в темноте – дело бесполезное. Да и некому за ним гоняться. Банду мы взяли и это главное. Выясним потом, кто это там был.

     Голоса удалились. Ванька начал дышать. Вокруг была темнота и лес. Ванька сначала осторожно, а потом всё быстрей и быстрей, не замечая кустов и веток, бьющих по лицу, стал уходить.

     Очень скоро, потеряв всякую осторожность, Ванька уже бежал, нёсся, летел, насколько позволяли ноги и тьма. Чуть притормаживал ненадолго, переходя на шаг, чтобы отдышаться, и снова бежал, бежал и бежал.

     Остановился Ванька не потому, что устал. Он чуть не выскочил на товарную станцию. Теперь уже, придя в себя, он начал соображать. Что за станция, далеко ли от города, есть ли охрана и прочие такие мысли требовали ответа. Паровозные гудки, свет, обычный станционный рабочий шум, которым всегда окружена любая станция, его остановили.

     Ванька попятился обратно в темноту леса и сел, тяжело дыша, на землю под деревом.



     Глава 3 В двух шагах от прошлого.
             Верь, бойся и проси. Но поступай, как знаешь.


     Ванька сидел, положив голову на руки. Сколько не знал, но рассвет ещё не наступил. Рассвет был ему не помощник. Рассвета он не хотел. В темноте же было спокойно и легко.

     Почему это вдруг он ощущал себя легко после такого бега, Ванька не задумывался. Он никогда прежде не копался в себе. А такой ерундой, как мучится поступками прошлого, вообще не страдал. Но иногда и на него что-то наваливалось. Вот как сейчас. Ванька не стал этому сопротивляться. Не поднимая головы с рук, он прикрыл глаза, продолжая слушать лес, чуть себя отпустил и задремал тревожным звериным сном.

     Ваньке редко когда во сне возвращались эти видения. Но полностью, всё же, они не покидали его жизнь никогда. Возвращаться в них часто Ванька не мог: не получалось и было опасно. Это сладостная короткая память без лиц и без имён была уж слишком сладка и слишком размягчала.

     Она – эта память – жила в нём всегда. Но жила под такой толстой, крепкой и непробиваемой защитой и так глубоко у него внутри, что о существовании её совершенно никто не знал. Здесь же, в лесу под деревом, он мог безопасно открыть свой заветный ларец – темноте он доверял.

     И Ванька снова увидел себя в далёком детстве. В таком далёком, в каком он помнил себя только во сне. Он не знал, сколько ему там лет, память не сохранила ему лиц. Но Ванька помнил все запахи, вкус, тепло. Не то гипноз, не то видения. Он погружался в эти коротенькие мгновения прошлого на несколько вдохов, и опять его выносило на холод.

     Там, в памяти, он сидел на широкой лавке у стола. Стол был огромный, на уровне лица. Позади него топилась большая печь, и он спиной чувствовал от неё жар. Мама ходила по комнате, что-то говорила ему, смеялась, потом опять говорила. Он слушал. Не помнил ни одного её слова, но это было и не важно. Он помнил её голос! Пахло хлебом и ещё чем-то очень вкусным. На этом видение пропадало.

     Следующее, что Ванька помнил, это себя в этой же комнате одного. Он долго-долго ждал маму, но её не было. Он всё сидел и сидел. Печь остыла. Пришла и ушла ночь. Стало холодно. Но мама не приходила. Ванька отчего-то понял, что мама его больше не придёт никогда. Но даже не заплакал при этом. Ванька помнил, как он стал каменеть от этих мыслей. Горе, чьей-то рукой прикоснулось к нему и забрало его детство. Взамен оно тут же дало ему нечто, что стало для него бронёй, защитой и оружием до конца его дней.

     Днём пришла соседка и взяла его за руку. Немного посидела с ним, а потом стала ходить по дому и собирать вещи. Одев его в то, что нашла, она куда-то, молча, его повела.

     Ванька ни разу ни о чём её не спросил. Соседка тоже молчала. Они долго ехали. Был вокзал, люди, было холодно, чем-то воняло. Потом они прибыли в детдом. Там Ваньку оставили и больше ни разу никто никогда к не нему не пришёл. С этого момента он помнил всё.

     Он помнил первую драку. Первый отобранный хлеб. Первую кровь. Первых врагов. В нём что-то продолжало твердеть и покрываться бронёй. И лишь глубоко внутри светилась и тлела эта его единственная память. Он хранил её, берёг, ото всех прятал. И сохранил. И сберёг. Единственно, чем он дорожил все свои детдомовские годы, были эти коротенькие мгновения прошлого, которые он бережно и тайно нёс в своё туманное будущее.

     У Ваньки была особенность – с ней он уже приехал в детдом, и узнал о ней сразу же, в первые же свои детдомовские дни. Воспитательница говорила ему: «С виду ты, Ванька, нормальный ребёнок, но глаза у тебя, как у гадёныша».

     Его не любили. Никто. Он знал это. И знал, что взгляда его боятся. Хотя сам он зла не желал всем подряд – зачем это ещё: не все же были ему враги. Очень многие нет.

     Ванька приучился ходить со всегда чуть опущенной головой: в глаза смотрел редко, по необходимости. Например, в драке. Ну или, если требовал того директор. Или милиция.

     Учительница по литературе объясняла: чтобы понять, кто же перед тобой, человеку надо смотреть прямо в глаза. Скука. Ваньке хватало бросить на человека один короткий взгляд, чтобы узнать про него всё. А порой даже то, чего он и сам о себе не знает.

    Однажды, в далёком детстве, новенькая воспитательница, в первый же день, схватила Ваньку в охапку и, смеясь, усадила к себе на колени. Прижав его к себе, она стала что-то ему рассказывать. Ванька молча слушал, а потом поднял на неё глаза. Воспитательница от неожиданности пресеклась, а потом резко сбросила его с колен, как какое-то мерзкое и противное существо. Ваньке даже показалось, что она вскрикнула. Воспитательница в ужасе выбежала из комнаты.

     Ванька никогда не плакал. Обид не прощал, пощады не просил. Боль терпел и к врачу после драк не бегал. Даже когда ему от Лапы досталось ножом, он сумел сам перевязаться и жил, не показывая вида, что ранен.
     Выжил. С Лапой побаивались связываться даже воспитатели и учителя. Неформальный лидер, как о таких типах стали говорить много позже, тогда же это был простой бандит и хулиган. Он держал в страхе всех воспитанников или попросту обитателей детдома. Для директора Лапа был ежедневной головной болью.

     В тот день Ваньке от него досталось крепко. Лапины «шестёрки» открыто предупреждали Ваньку, что он больше не жилец, потому как Лапа его сильно невзлюбил. Но вскоре Лапа пропал.

     Ну пропал, да и пропал. Руководство не слишком переживало о такой пропаже, хотя было это, безусловно, ЧП. Милиция объяснила это совсем просто – сбежал. В те недалёкие ещё послевоенные годы, это было не такой уж великой редкостью. И только Ванька знал правду. Он точно знал место, где лежал труп Лапы и точно знал, почему он там очутился.

     Кое-кто в детдоме тоже догадывался, в чём тут дело, но там привыкли держать язык за зубами. Осиротевшие шестёрки Лапы скоро стали искать себе другую силу. Крутились они и вокруг Ваньки, но тот не принял их облизывания, и они отстали.

     От Ваньки отстали все. Он стал независим. Но авторитет свой не использовал: никого не гнул, не учил, споры не разбирал. Лишь однажды он снизошёл и показал границы дозволенного. Раз делегат от коллектива подошёл к нему и положил на стол три пачки отличных папирос – без них Ванька давно не жил. Тот скользнул по нему взглядом и кивнул: «Ладно».

     Когда настало время покидать детдом, Ванька ушёл не прощаясь, не обнимаясь, не оглядываясь назад. Директор выдал ему документы. Ванька расписался в получении. Всё. Впереди был вокзал. Было это вчера.

     Теперь он сидел под деревом, и была ночь. Но Ванька знал, что утро наступит. В том смысле, что всё обязательно переменится и надо быть к этому готовым.

     Он поднял голову с рук. Ситуация казалась ему несложной. Просчитал он её быстро. Его недавние друзья и подельники ничего о нём не знали. Даже фамилии. Только имя. Синий мог сообщить кое-что: адрес детдома, например. Ну и что? Наведут справки. Документы все при нём. На работу ещё не устроился. В общежитие не вселился. В городе его никто не знает. Все шансы уйти и исчезнуть.

     Ванька не стал ломать голову, как ему жить дальше. Поднявшись на ноги, он отряхнулся, проверил документы, деньги, быстро привёл себя в порядок. Проведя рукой по поясу, он по-дружески пару раз хлопнул по рукоятке ножа. Потом застегнулся, достал из кармана пачку печенья, и хрустя им, направился в сторону товарной станции. Там вдали мелькали огни и были слышны свистки паровозов.


    Глава 4.  Конец пути – это всегда начало новой дороги.


     Ехать надо было на восток. Вглубь страны: за Урал, в Сибирь. Ванька так решил. Подальше отсюда. Конкретного плана не было, как и почти не было денег.

     Но уже началось лето. А это всё же кое-что – зимой было бы хуже. Поэтому любой товарный поезд, идущий на восток, был ему попутным. Главной сложностью и бедой оставались милиция, железнодорожники и бдительные граждане. Вот кого он сторожился больше всего. Прописки нет. Куда и зачем он едет, дотошным попутчикам объяснить было бы сложно – старое направление на работу пришлось выбросить: оно разоблачало его полностью.

     Постоянно держаться всех стороной ещё хуже, даже категорически нельзя – ты всем всегда чужак. Однажды Ванька не выдержал и купил из скудных своих средств билет на поезд. Через сутки, отоспавшись в тепле на третьей полке, а после, пересчитав остатки мелочи, он пожалел о своём малодушии.

     Давно проехал Урал. Опять прочно перешёл на товарняки. Присматривался, раздумывал, где бы ему закончить уже своё путешествие, да всё было не то. Спрыгнув на станции с поезда, походив, побродив, подумав, что-то опять толкало его в вагон, и он ехал дальше.

     Давно закончились последние копейки. На исходе были запасы энтузиазма. Куртка на Ваньке болталась, как на вешалке. Было раннее утро, когда поезд, дёрнулся, стал тормозить и остановился. Ванька вывалился из вагона. По-привычке пройдя вдоль составов, их было несколько на разных путях, он издали прочитал название: «Слюдянка». Байкал – что-то мелькнуло у него из географии.

     Отойдя чуть от вокзала, Ванька увидел, как совсем рядом плещется море, хотя до морей отсюда в любую сторону тысячи километров.

   – Байкал. – Выдохнул Ванька. – К чёрту всё! Не поеду дальше.

     Миновав станцию и спустившись по насыпи вниз к воде, Ванька долго пил прямо у берега удивительно чистую холодную воду. Пройдя потом вдоль берега, он обнаружил привязанные у воды лодки; чуть выше дома с огородами.

     Ванька осмотрелся. Он знал, что его уже заметили – местные чужого видят сразу. Однако никто к нему не вышел. Солнце светило ярко, но жары не было: от воды тянуло прохладой. Привалившись спиной к огромному валуну у берега, Ванька сел и закрыл глаза.

   – К чёрту всё. – Пробормотал он ещё раз себе под нос.

     Сколько он так просидел, Ванька не помнил – наверное, уснул. Но тут же очнулся и сразу превратился в слух, как только по гальке заскрипели чьи-то шаги.

     День клонился к вечеру. Ванька понял это по тому, как нагрелся валун, да и тень от него дотянулась до воды. Ничем себя не выдавая, Ванька сидел в той же позе, как и спал, лишь чуть разомкнув веки. Никого и ничего он не боялся, просто драка с местными была бы сейчас некстати: не хотелось опять срываться и уходить.

     Шаги остановились около него. Ванька приоткрыл глаза: три пары кирзовых сапог стояли рядом с ним. Не милиция сразу понял Ванька и поднял голову.

     Два мужика, и дед смотрели на него безо всякой вражды, скорее даже добродушно. Ванька бросил на них короткий взгляд, поздоровался и легко вскочил на ноги. Почему-то он сразу понял, что путешествие его благополучно завершилось. Так оно и вышло.

     Дед отвёл Ваньку к себе домой, покормили. С вопросами не лезли – что сам рассказал, то и ладно. Спросили только: не хочет ли он немного поработать? В артели на лов омуля люди всегда нужны. Работы там на всё лето. О лучшем нельзя было и мечтать.

     Днём работал. Вечерами помогал деду с бабкой. Спал на сеновале под тулупом. Такое счастье на него свалилось впервые в жизни.

     Байкальское лето короткое и пролетает быстро. Ясных тёплых дней становилось меньше. Часто стало штормить. Мысли о будущем постоянно лезли в голову. Надо было на что-то решаться. Тут судьба, как такое часто бывает, вскоре подкинула свой вариант.

     К соседям приехала погостить родня. Отдохнуть, да порыбачить. Буровики-геологи. Чем-то они ему глянулись. К ним и пристал Ванька с разговорами. Оказалось, что работают они в такой глуши, в какую мало, кто забирается. Бурят, ищут руду. Романтики-работяги.

      У Ваньки аж дух захватило. Романтики его совсем не интересовали, а вот работяги это да. А люди? Люди нужны? Конечно, нужны. Через две недели Ванька уехал с ними на работу. В далёкий край.



   – Вот такой вот, Коля, был у меня путь в профессию. – Ванька закончил свой долгий рассказ.

     Они сидели вдвоём в общежитии, в комнате у Кольки, его коллеги и товарища по работе. Работали они вместе в одной бригаде, в подземной буровой. Колька недавно, а Ванька всю жизнь.

     Колька оказался компанейским парнем. Портвейн он мог пить в любых количествах и всегда был рад тому, кто мог его угостить. А Ванька ценил Коляна за его открытость и отзывчивость. Когда Ваньке требовалось выпить, пообщаться – с годами у него выработалась такая потребность – Колян тут был просто незаменимой фигурой.

    Да Колян во всём был молодец. Несмотря на неисчерпаемые запасы портвейна, которые приносил к нему в общагу Иван, Колька всегда знал трудовую цену каждой бутылке – не было такого случая, чтобы он пригласил посторонних на дармовую выпивку. Эти моральные качества Коляна нравились Ивану особо.

     Ванька тоже Кольку не подводил и никогда не ошибался с выбором: вот и сегодня он принёс тот самый портвейн, его любимый.

   – Ну-ну, Ваня, ты говори. – Колька заботливо наполнил два стакана до краёв.

   – Тут такая, в общем, Колян, история…

     Дверь в комнату, где они сидели, неожиданно и без стука открылась. Оба они, Ванька и Колян, враз посмотрели в её сторону. На какое-то время в комнате повисла пауза. Стаканы остались стоять на столе.


    Глава 5.  Шахтёры по несчастью. Выбрать можно лишь одну из дорог.


     К платформе на 3-й путь прибыла и остановилась длинная дачная электричка. У противоположного края платформы на 2-м пути стоял поезд дальнего следования. Ему уже объявили отправление, но красный сигнал светофора на выходе всё ещё не разрешал движения.

     Битком набитая электричка быстро опустела, и все люди, что ехали в ней, разом устремились в подземный переход. Впереди их ждал вокзал, а за ним привокзальная площадь с множеством маршруток и автобусов.

     Все пассажиры стремились домой, к своим делам и заботам. Никому из них не было дела до двух молодых людей, которые отчаянно опаздывая на поезд, сходу вломились в толпу прибывших дачников и понеслись с дикими глазами по подземному переходу к платформе.

     Один из двух приятелей был здоровенным быком, выше на целую голову другого. Хотя и тот, другой, тоже был не маленького роста.

     Здоровенного быка звали Толстый. Он шёл впереди и, как лось на переправе, рассекал, катящиеся на них, волны людей. Толпа расступалась перед ним, обходила его справа и слева, и снова быстро смыкалась позади него. Сашка – так звали второго, не отставал от Толстого. Они опаздывали на поезд, а опаздывать сегодня им было никак нельзя. Поезду второй раз объявили отправление.

     За пару дней до этого друзей – Толстого и Сашку – отправили в командировку. А ещё три года назад они оба пришли из армии.

     Так получалось по жизни, что друзья всегда были рядом. И в школе, и в ПТУ, и в армии. И потом позже – всегда вместе.

     Был у них после службы в армии короткий период вольных размышлений: думали, чем бы им заняться в жизни. Сначала хотели по последней моде создать свою бригаду – нет, не строительную, ни моляров, ни штукатуров. Насмотревшись очень познавательного фильма с одноимённым названием, поняли – всё, это судьба. Своя бригада – это круто!

     Поначалу было легко и весело. Игра «Зарница». Но потом что-то пошло не так. Сначала отхватили от дальнобойщиков. Потом от ментов еле ушли. На третий раз от бригады уже никого не осталось. Сашка получил монтировкой по башке и долго валялся в больнице. Сам Толстый всё лето отсиживался у родни в деревне; еле вытерпел все тяготы колхозной жизни.

     После таких недолгих самостоятельных поисков жизненного пути, друзьям настоятельно порекомендовали идти работать на шахту. Впрочем, в их небольшом шахтёрском городке это был вполне очевидный выбор.

     Своя прелесть в такой работе всё же была. Хотя и не о том мечталось таким реальным пацанам, как Толстый с Сашкой, но работа посменная, не сложная, свободного времени вагон, платят неплохо. А тяжёлая она, работа, или лёгкая, Толстый не понимал различия. Сашка тоже справлялся со своими обязанностями.

     А вот что им действительно нравилось на шахте, так это командировки – за это их ценили особо. Командировки они любили. В командировках они отрывались. Выкладывались по полной. Не на рабочем, разумеется, месте.

     Вот и на этот раз.

     Бухать они начали не сразу, а лишь, когда сели в поезд – всё-таки какое-то чувство долга армия в них воспитала. Маршрут был не близкий: день на поезде, потом пересадка и ещё два дня. Вторая пересадка, опять сутки пути и только тогда считалось, что вы почти на месте.

     Ожидание другого поезда в первом пункте пересадки для таких профи, как Толстый с Сашкой, не было утомительным делом. Всё у них было заранее схвачено: город знакомый, удобные кафе и рестораны разведаны. Но в этот раз чуть увлеклись – ну, чего не бывает.

     Когда они вспомнили про поезд, до его отхода оставалось уже совсем ничего. Рванули коротким путём, благо город знали. Бегом, задами, переулками, через пустыри, проходными дворами. Ещё надо успеть забрать вещи из камеры хранения.

     – Толстый! Толстый! Притормози чуток. – Сашка схватился за живот и кинулся в ближайшие кусты.

     Сашку всегда могло приспичить в самый неподходящий момент. Цены бы другу не было, кабы бы не это. Толстый и злился, и прикалывался над ним, но ничего не помогало: пронести Сашку могло в любой момент.

     – Да ладно, давай, – на этот раз миролюбиво согласился Толстый. – Вокзал уже рядом.

     Есть такая особенность во многих наших городах: рядом с оживлённым местом можно обнаружить совершенно заброшенный пустырь. Или начатую, но потом «замороженную» стройку, заваленную строительным мусором и уже заросшую кустами. Городские власти, похоже, специально берегут такие места: туалетов, как обычно, в городе нигде не было, и нет.

     Сашка скрылся в густых зарослях. Толстый, сам довольный случившемуся кратковременному отдыху, тоже отошёл к забору. Через несколько минут оба были готовы к продолжению марш-броска к вокзалу.

     Выйдя из кустов, они быстрым шагом, огибая кучи мусора, направились к дыре в заборе: надо было поспешать. И вдруг оба замерли на месте: как раз на их пути к дыре выросли, как из-под земли, трое крепких ребят, явно из местных.

     Местной привокзальной шпане почему-то всегда легко удаётся отличить своих от приезжих. Чужой в городе, да ещё в таком удобном месте, желанная и лёгкая добыча. Ещё одна маленькая бригада реальных пацанов собирала свою дань.

   – Привет, парни! – Толстый сразу же всё понял и сходу пошёл в разведку. – Спешим очень. В другой бы раз поболтали, да на поезд опаздываем.

   – Да мы недолго, чувак. Это быстро.

     Толстый заметил у переднего хороший кастет. В этом он понимал толк. Сашка тоже был не новичок в таких делах и сделал шаг в сторону, чтобы не мешать друг другу.

     Вот за что Толстый был действительно благодарен армии, так это за две вещи, которые там накрепко вбили ему в голову.

     Во-первых, никогда не бухать в долг. Ну, то есть, не одалживаться ни перед кем. В смысле, следить за языком: болтать, но ничего не обещать. И в этом деле он всегда был верен себе: никто не помнил, чтобы Толстый кому-то должен был проставиться.

     И, во-вторых, это то, что нож на поясе у ремня всегда должен быть под рукой.

     Все, кто знал Толстого, не обманывались его видимой бычьей неуклюжестью. Реакция у него была отменная. А мах ногой такой, что могла бы позавидовать балерина. Хотя он ни одного дня в своей жизни не посещал балетную студию при Доме пионеров.

     Но тут Толстый чуть не сплоховал. Если бы этот резкий удар кастетом в лицо достиг цели, всё могло бы очень плохо закончиться для них обоих. Реакция спасла: Толстый чудом увернулся, и удар скользнул мимо.

     Школа уличных драк не прошла даром. К тому же, Толстый с Сашкой были там не последними учениками. Отступать, отпрыгивать, бежать – это самый худший вариант для драки, если уж ты в неё ввязался. Чем ближе к врагу, тем больше шансов на победу.

     Толстый сразу сблизился с напавшим на него парнем, и тут же со всей силой ударил его ножом в горло. Не почувствовав никакого сопротивления, нож на всю глубину вошёл в противника, и кулак Толстого продолжая движение, и ломая тому кадык, отбросил парня на кучу мусора.

     Тут же, как на автомате, крутанувшись на носках, Толстый, успел поднырнуть под летевшую ему в голову ногу второго нападавшего из этой троицы, и быстро ударил того ножом в пах. Потом его, уже рухнувшего на четвереньки, Толстый спокойно и обстоятельно добил ножом в спину, в область сердца.

     Толстый знал, что он поступает разумно. Свидетелей драки не было. Следы на кучах щебня искать безнадёжное дело. Следовательно, оставлять в живых участников этой разборки, совершенно глупо.

     Толстый одобрительно посмотрел на Сашку, который втаптывал в гравий голову последнего противника. Потом бросил взгляд на часы:

   – Ходу Сашка. Времени в обрез.

     Совсем скоро, продравшись наконец-то через толпу, заполнявшую подземный переход на вокзале, Толстый и Сашка, отчаянно опаздывая, перепрыгивая через две ступеньки, выскочили на платформу. Мимо медленно проплывали вагоны их поезда.

     Они тут же сходу закинули свои сумки в первый же проползающий мимо них тамбур вагона и следом, быстро и ловко, забрались туда сами.

     Чуть отдышавшись и страшно матерясь, друзья, совершенно довольные, пошли искать свои места в вагоне, да и сам вагон тоже.


     Глава 6.  Скорбный инженер.


     На окраинах необъятной в прошлом империи, одна всеядная компания молодого и дерзкого олигарха, приобрела себе новые активы. Это было несколько шахт.

     Они, в продуваемой всеми ветрами степи, прижавшись к одинокому посёлку, продолжали, как и прежде, добывать руду, которая в современном мире нужна была многим. При любой власти и любом режиме она находила себе спрос.

     Шахты рубили и рубили породу, увеличивая длину выработок, как давно и ладно сделанный, хорошо отлаженный механизм. Посёлок жил, трудился, о чём-то мечтал, не зная, что о нём думает сам олигарх, страна, и какая ему уготована судьба.

     Посёлок жил. И жили в нём люди, творя и умножая добро и чьи-то капиталы. А кто владел всем этим добром и чьи конкретно капиталы умножались, доподлинно было неизвестно. Да и наплевать.

     Стояла обычная для здешних мест декабрьская погода. Давно стемнело. Я шёл скорым шагом, но, то и дело, когда сильный порыв ветра догонял и бил меня в спину, приходилось переходить на бег. Петляя с улицы на улицу, укрываясь за заборами от ветра, я спешил к своему нынешнему пристанищу – в длинную старую двухэтажную деревянную общагу.

     Закончив в конторе все дела (а точнее, просто бросив большинство из них до завтра) я, шёл, уже ставшей привычной за четыре месяца дорогой. Ветер, несмотря на мороз, дул, как сумасшедший – здешние жители считали это нормальным, – и с какой бы стороны он ни дул, ветер обязательно приносил мелкую противную пыль то с одной, то с другой шахты, которые здесь располагались в прямой видимости, вокруг посёлка.

     Снега в этих местах почти никогда не бывало. В самые вьюжные дни мело снежную крупу и, вперемешку с песком, забивало этой бело-серой массой все окрестные рытвины и канавы, что не столько улучшало местные виды, сколько наоборот подчёркивало их убогость.

     Леса тут не росли никогда. Собственно говоря, тут никогда не росло ничего, кроме травы в короткие летние месяцы. И, если не считать шахтных строений и буровых вышек, разбросанных далеко по сопкам, то, кроме самого посёлка, а он был приличных размеров, насколько хватало глаз, ничего не было видно. Одно сплошное застывшее море из холмов и сопок, на которых летом зеленела трава, а зимой их слегка припорашивало снежной крупой.

     Ночью было значительно лучше, чем днём. На посёлок и степь опускалась мгла. Она скрывала до утра всю эту, недоступную для постороннего взгляда, местную красоту. И оставалось только небо. Звёздное небо, которому не мешали ни ветер, ни пыль. Здесь оно почему-то всегда было чистым и прозрачным до самых звёзд. Однако это обстоятельство меня совсем не утешало.

     Перспектива прожить здесь несколько лет сводила меня с ума только пару первых месяцев. Потом острота ощущений притупилась и многое, что мне прежде казалось кошмаром, я перестал замечать.

     Конечно, это была не моя заслуга. Я догадывался, что я просто банально начал тупеть. Но беситься и рвать волосы в разных местах, было глупо: ведь я сам, и совершенно добровольно, завербовался сюда на работу.

     Не мог я бросить всё и уехать ещё и потому, что бешеные деньги, что летели тут каждый месяц мне на счёт, могли за несколько лет решить все мои материальные проблемы, так крепко державшие меня за горло, что казалось, будто прожил я с ними всю свою сознательную жизнь.
     Все годы моей весёлой холостяцкой жизни – фейерверк надежд и вдохновений – поблекли в памяти и остались где-то далеко. Всё чаще и чаще моя прошлая жизнь казалось мне образцовой только по числу глупостей и ошибок.

     Не мог я сорваться и уехать отсюда по многим причинам. Одна же из них грызла меня ежедневно. И ежедневно я с недоумением смотрел на себя самого со стороны и не верил, как я мог позволить себе дойти до такой жизни.

     Так, наверное, чувствовал бы себя виртуозный шахматист и баловень судьбы, постоянно одерживающий победы, которому вдруг подряд, раз за разом, поставил мат в три хода заурядный любитель. Каждый день с удивлением смотрел я на эту воображаемую шахматную доску, где клетки — это годы жизни, а фигуры – все мои поступки и события в ней, и совершенно не понимал, как же это всё могло случиться.

     Столько прекрасных вариантов, чтобы блестяще сыграть эту партию, виделось мне в прошлом, и ни одного, чтобы достойно продолжить её теперь. Да и желания этого делать я уже в себе не находил.

     Когда-то, лихо и весело нырнув в бизнес, я кое-как выплыл из него годы спустя нищий, ободранный и еле живой душой и телом. Вскоре, как хроническая болезнь, привязалась нищета, а с нею пришли долги. Потом потянулись кредиторы, приставы и закрутилась безнадёга ещё сильнее.

     Даже здесь, на краю земли, постоянно помнил я о том, что грёбаные мои банковские кредиторы, которые теперь уже чудились мне за каждой шахтой и буровой, и которые следили за мной, как за сокровищем, ни на день не позволяли о себе забыть.

     На их всеобщий негласный ростовщический тезис: «Кто банку не должен – тот зря живёт на свете», с которым они из края в край давно топтались по моей стране, и вокруг которого и сейчас, как мухи вьются мысли любого банкира, у меня было одно своё, очень сильное, твёрдое и несгибаемое возражение.

     Только мне оно и самому не нравилось.

     Ругаться и спорить опротивело. Послать всех подальше было банально и скучно, и помогало ненадолго: они мгновенно к этому привыкали и с удовольствием слушали. Потому я не прятался, не боролся, не искал иных путей. Я тупо шёл к себе в общагу.

     Друзей я не имел. К знакомствам не стремился. Всё мне надоело.

     Ежедневная моя обыденность умещалась в простой формуле: общага – работа – общага. И если мечтал я о чём, то лишь о том, чтобы как можно меньшее число людей сумело влезть в эту мою жизнь. Вот и сегодня, как и в другие дни, я добирался до своего убежища, чтобы по возможности, отгородиться там ото всех до утра.

     К сожалению, жил я там не один. Колька, мой сосед по комнате, был простым работягой на шахте. И был он, как казалось ему самому, да и многим его товарищам в их подземной буровой бригаде, большой весельчак и балагур; Колька совершенно не переносил одиночества. Поэтому, когда у него получались нерабочие дни, застать его дома было сложно.

     Как Кольке для отдыха нужен был шум и компания, так мне – одиночество и тишина. Мы не делили с ним время и не договаривались специально. Всё получалось как-то само собой: он гулял и приводил друзей днём, а вечера были мои. Вечерами, если он был свободен, Колька сам убирался куда-нибудь к друзьям-подружкам.

     Такой сосед меня вполне устраивал.

     Ветер с пылью опять врезал меня по лицу. Отворачиваясь от него, я, то боком, то задом, добрался наконец-то до заветной двери в общагу. За дверью было тепло. Но что в общаге меня всегда восхищало больше всего, так это то, что там никогда не было ветра.

     Общага была наполнена звуками. Отовсюду слышались смех, крики, вопли, визг, громкие разговоры, музыка. Всё это усиливалось, когда открывалась чья-то дверь, а потом снова приглушалось. Мой путь проходил по лестнице на второй этаж.

     Я расстегнул пуховик, стряхнул с себя снежную крупу и пыль, и стал не спеша подниматься к себе в комнату.

     Я был единственный представитель ИТР в этом общежитии. Все остальные её обитатели были работягами разных профессий. Даже самому себе я казался здесь неким чужаком. Мне, конечно, нашли бы другое жильё, если бы я сильно об этом просил. Но я не просил. Мне было всё по фиг.

     Мой статус офисного работника и моя должность, а она была приличная, создавали вокруг меня в общаге некую полосу отчуждения. И за своего не считали, но и полностью игнорировать не могли: зарплата многих из них напрямую зависела от результатов моих ежедневных замеров и докладов их директору. В общаге жили в основном командировочные – лихой шахтёрский люд – и почтения этот люд ни к кому не испытывал по определению.

     «Сейчас заварю свежего чаю». – Сказал я сам себе.

     Это был мой ежевечерний ритуал. Запас конфет у меня всегда имелся. Я уже почти добрался до своей «берлоги», и я ликовал. Честное слово, ничего мне в этом мире, кроме конфет, чая и одиночества, в этот момент было не нужно. Такое простое нехитрое счастье.

   – Здорово, инженер! – Кто-то гавкнул мне откуда-то сзади.

     Я замер на половине лестницы.

   – Как работалось сегодня? Не случилось ли чего ужасного по твоему ведомству?

     Я повернулся, отряхивая с пуховика остатки пыли, и, как можно безразличнее, сказал:

   – Привет, Толстый!


     Глава 7.  Общага, где не сбываются мечты.


     Хотелось материться. Но делать этого было категорически нельзя – для Толстого это было бы приглашением к беседе. А такой гость мне ни сегодня, ни в любой другой день был не нужен.

   – Спасибо, Толстый! Так радостно было сегодня трудиться, знаешь ли, что я и не заметил, как пролетел день. А жаль! Работал бы ещё и работал! Жду вот не дождусь утра, чтобы вновь вернуться к любимому труду.

     Толстый сразу потерял ко мне интерес.

   – Ну-ну, ну-ну…

     Мы разошлись. Вот и полутёмный коридор на нашем этаже. Лампочки там опять спёрли. Или разбили. Светила в конце только одна. Но что было действительно плохо, так это то, что из-под двери нашей комнаты пробивалась тонкая полоска света – Колька был дома.

     «Ну это ещё не катастрофа. – Я был в этом уверен. – Он просто ещё не успел никуда уйти. Такое бывало».

     Зная, что дверь не заперта, я толкнул её и замер на пороге. В комнате было накурено, хоть подвешивай топор. Колька с каким-то другом из своей бригады сидели за столом. Колька сидел на своей кровати, а гость – на моей. На столе, посреди горы окурков и консервных банок, стояли два полных стакана с вином.

     У меня самому не хватило бы фантазии представить такую картину. Я переступил порог, тихо поздоровался – всё на автомате – и стал крепить свой пуховик на гвоздь у двери.

     В комнате, если не считать гостя, окурков и вина, всё было по-старому. Две железные кровати стояли вдоль стен, между ними, видавший виды, стол. Шторы в общежитии считались пережитком социалистического прошлого и их давно украли; гардины, видимо, были никому не нужны. Справа от входа стоял шкаф со всякой всячиной, рядом с ним я уже успел повесить свой пуховик. Синий табачный дым лишь немного добавлял романтики.

     Колькиного приятеля я точно знал: видел в шахте в их бригаде и не раз – работа такая. Он даже чем-то запомнился мне, не помню чем. Имени его я, конечно, тоже не помнил. Со мной в посёлке: и на улице, и в магазине, в клубе многие здоровались, полагая, что раз они меня помнят, то и я обязательно должен помнить их. Колька с приятелем, скорее всего, думали также.

     Разглядывать гостя было как-то неудобно, но тут и одного взгляда было достаточно: на вид ему, как тому зайцу из анекдота, было лет триста. Не первой свежести. Потрепала его жизнь. Но силы ему, всё же, сохранила. Работал он под землёй, а это не просто. Оттуда, если здоровья нет, сам убежишь на второй день. Колька оборвал мои размышления:

   – А мы, Женя, тут вот с Ванькой посидеть решили немного.

     «Тьфу, бля! Ванька! Конечно же, Ванька! Да и хрен с ним». Я вежливо поздоровался ещё раз:

   – Правильно, что решили – где же ещё.

     Вечер безнадёжно пропал – надеяться было не на что. Плана «Б» на такой случай у меня никогда не существовало. Все расчёты на прекрасное молчаливое одиночество с чаем и конфетами рухнули. И надо было найти в себе мужество это признать.

     Я пробрался мимо Ваньки на свободное место у окна и сел. Ванька оказался рядом справа. Мы оба сидели на моей кровати. А сидеть, к слову говоря, больше было не на чем: единственный стул Колька неделю назад отдал соседям на пару часов.

     Но лишние стаканы, в отличие от стульев, в комнате были. Колян быстро подсуетился: нашёл в шкафу один чистый стакан, наполнил его жидкостью, которую они пили, и поставил передо мной.

   – За встречу! – Тост у Коляна нашёлся сразу. Он светился радостью, и искренне был рад, что вечер их благополучно продолжился.

     Кто он был, этот мой сосед Колька, откуда он, что за судьба его сюда закинула, я знать не знал. И не спрашивал его никогда об этом. Меня он, кстати, тоже. Был он невысокого роста худощавый коротышка.

     Возраста, мне казалось, что был он, как я, может младше. Одно я знал точно, что был он не то калмык, не то якут, а может даже и местный житель – абориген. Должны же здесь быть какие-то местные коренные жители.

     Я пригубил жидкости из стакана и даже сделал несколько глотков. Портвейн оказался хуже, чем было обещано на этикетке. Понятно, что в бутылки разливали то, что было на сию минуту в бочках, а этикетку приклеили, какая подвернулась под руку. Но делая поправку на дыру, в которую его привезли, и это можно было считать подвижничеством со стороны коммерсантов.

     У нас дома, в нашей семье, такой напиток никогда не употребляли. Будучи ещё студентом, на практике, пару раз в дружной компании с девчонками, что называется для балдежа, втайне от родителей, мне приходилось его пить, но такие интимные подробности моей личной жизни Колян с Ванькой, конечно, не знали.

     Я отвернулся к окну. Друзья трепались о чём-то своём. Ко мне с беседой не приставали, до дна выпить не просили, уважаю я их или нет, выяснить тоже не пытались – уже только за это я им был благодарен.

     Иногда всё же краем уха я прислушивался к их разговорам и делал вид, что мне это любопытно. Всё-таки невежливо было так уж откровенно игнорировать их присутствие: ведь, в конце концов, эта комната была и Колькиным обиталищем тоже.

     За окном по-прежнему бился ветер. Он что есть сил трепал оторванный край забора. Чуть дальше виднелась старая поселковая баня, на крыльце у которой намело сугроб из песка и снежной крупы. Над крыльцом на столбе моталась одинокая лампочка. За месяцы жизни в общаге этот вид из окна стал мне совсем привычным. Иногда я его даже не замечал – как же быстро всё в жизни меняется. Я посмотрел на своё отражение в окне, вздохнул и повернулся к приятелям за столом.


     Глава 8.  Хроники неудач.


     Колян молотил языком не переставая. У него было столько свежих новостей, как будто они с Ванькой не виделись сто лет! Колян перескакивал с одной темы на другую, потом возвращался обратно – казалось, что он был в восторге от самого процесса говорения. Со мной он так никогда не общался.
     Ванька чаще молчал. Он глядел на дымящуюся папиросу или как-то чуть вниз и изредка кивал головой.

   – Нет, Ваня, – наседал Колян, – подарить золотую цепочку ребёнку! Да мне в жизни такого никто не дарил. Ну и что, что ей уже 12. Украдут у неё эту цепочку завтра – чё будешь делать?

     Я прослушал эту историю в Колькином исполнении несколько раз и, кажется, понял, о чём шла речь: Ванька что-то кому-то подарил, а Колян был всей душой против этого.

   – Бригаду нашу можно было три раза напоить за эти деньги. – Колька страдал за коллектив, а это всегда благородно.

     Я усмехнулся и посмотрел на Ивана. И тут я чуть не крикнул вслух: «Твою ж мать!» – я вспомнил, чем запомнился мне Ванька ещё там, под землёй, в шахте. Взглядом! Своим взглядом.

     У него был совершенно необычный взгляд. Когда он внимательно на тебя смотрел, то сразу возникало ощущение, что тебя подцепили на рыболовный крючок и тянут. А ты пытаешься и не можешь с него соскочить. Было от этого и жутко и неприятно. Ванька отводил взгляд и всё исчезало. Наваждение какое-то. Кого-то это пугало, кого-то злило. Не самое лучшее качество при знакомстве с людьми. «Откуда у него в таком случае вообще есть друзья?» – подумалось мне.

     «А чего это он ту девчонку называет дочкой? – продолжал я мыслить. – Дочкой она не могла ему быть по определению: просто старческая причуда. Всюду у этих стариков «сынки», да «дочки». Хорошо, хоть меня сынком не называет». Всё это уже стало меня сильно напрягать, и я решил вступить в беседу. Ну, чтобы хоть как-то отвлечься.

   – А может, Иван, правильно Колян говорит: чего баловать чужих детей? Родители потом что на это скажут? Зачем это тебе?

   – Так мы с женой и есть родители. – Иван чуть повернулся ко мне, наклонив голову. – Это же дочка моя. У меня жена молодая.

     Я молча откинулся на стену и, кажется, забыл закрыть рот.

     «Ни хрена себе кавалер! – Думал я. – Жена молодая. Это что же здесь так радоновые воды в шахте на здоровье влияют? Поживёшь ещё чуток, так и мутанта тут встретишь». В полном изумлении я допил свой стакан и снова отвернулся к окну.

     Разговор за столом с новой силой понёсся всё о том же.

   – Ваня, не порть девочку своими подарками. Её и без тебя будет кому испортить.

     Ванька стряхнул пепел с папиросы в пустую консервную банку и посмотрел на Коляна.

   – Коля, заткнись!

   – Заткнулся, Ваня! – Чётко, по-военному, ответил Колян и без паузы погнал дальше. – Я вот, что ещё хотел сказать-то…

     Колян неожиданно замолчал.

   – Э-э… – Посмотрел он на Ивана, потом не меня. – Чего я хотел сказать-то…

   – Так ты, Коля, вроде бы, собирался заткнуться. – Я попытался направить его мысль в правильную сторону.

     Он как-то неуверенно на меня посмотрел.

   – Ну да…

     И в самом деле, замолчал.

     В комнате повисла тишина. А потом вдруг случилось нечто.

   – Знаете, – заговорил я, – у меня сестрёнка есть. Младшая. Ей тоже 12 лет. – Мне показалось, что Иван чуть улыбнулся. – Нет, правда. Машкой зовут.

     И я начал говорить такое, чего не рассказывал даже в отделе кадров или директору.

   – Сестрёнка моя! Учится в музыкальной школе – у нас в семье все играют. Учится, вроде как, играть на фортепиано. Не понимает ни фига! Таскает мне на проверку всю домашку из школы. Ну, чтобы я снова ей всё объяснял – говорит, что там плохо рассказывают, непонятно: «Буду играть, как бабушка. Давай, объясняй скорее, времени нет – мне ещё стихи учить по литературе».

     Когда я был в возрасте, как Машка, мне прочили блестящее музыкальное будущее. Я был любимец преподавателей, про маму с бабушкой и не говорю. Всё давалось мне легко. И школа и музыка. Вундеркиндом не был. Отличником тоже. Уж не знаю, что они там во мне видели эти педагоги. Думаю, скорее, хотели бабушке угодить – в каком-то смысле она была местная музыкальная легенда. Да, бог с ней.

     А вот кем я действительно был и, возможно, выдающимся, так это фантазёром. Всегда что-то выдумывал, придумывал и сочинял. С пользой и без пользы. Жизнь вдыхал полной грудью. Всё само катилось и летело в руки. Никаких проблем у меня никогда не было. И ни в чём не было мне отказа. А уж слово нужда – это вообще было что-то из дореволюционного лексикона. Но становиться профессиональным музыкантом, к чему, думаю, меня готовила бабушка, мне и в голову никогда не приходило. Считал, что учить других людей музыке – это не моя судьба.

     Но сесть за инструмент и что-то там сочинять любил всегда. Бабушкины коллеги из консерватории были мне ещё страшнее Машки. Они стыдили меня и ругали. По их мнению, я наглухо зарываю свой талант. Но всё же, продолжать семейную музыкальную традицию, я был не согласен. Поэтому я выбрал Политех, как меньшее из зол.

     Но музыку не бросил. И всюду таскал с собой нотную тетрадь. Бабушке и маме об этом не рассказывал, чтобы уж совсем не разбивать им сердца.
     «Чёрт возьми! Неужели от судьбы не уйдёшь?» – Я злился и брыкался, но в самое, порой, неподходящее время, хватал тетрадь и записывал туда пару-тройку музыкальных фраз или предложений.

     Иногда показывал это друзьям – некоторые из них были уже художественными руководителями разных коллективов. Те  хватались записывать, тащили и подсовывали мне чьи-то стихи. Но нет, нет, нет, только не это. У меня бизнес – я сбегал: дела, работа.

     А педагог из меня – и это чистая правда – был и есть никакой. Раз-другой могу ещё объяснить, а потом начинаю психовать. Особенно, когда меня не понимают. Вот так вот и орал я на Машку, как на врага. А она ещё больше терялась, когда на неё кричали. А как не орать?! Возьмёт диссонирующий аккорд и сидит, думает. Я терпеть не могу, когда диссонанс без разрешения остаётся. Да и кому это понравится?

   – Ну чего сидишь? Разрешай аккорд. Чего тут думать! Вот же кошмар!!!
     Наору на неё, потом помиримся. А завтра – опять объясняй.
     И никогда она на меня не сердилась. Всегда прощала мне эту дурь. Невероятно! Я отвернулся к окну.
     Не помню уже: рассказывал я об этом Ивану с Колькой, или просто сидел и думал про себя – а думал я об этом каждый день.

     Свой первый банковский кредит под ноль процентов я взял три года назад. Через год оказалось, что долг мой банку, несмотря на все мои старания, не только не уменьшился, а стал ещё больше. Ещё через два года уже три банка долбили меня, как сваю, и, казалось, стремились только лишь к тому, чтобы навсегда сделать меня своим вечным должником.

     Я понял, что меня специально втаптывают, загоняют, вмазывают насмерть и навсегда вбивают в долги. Ведь каждый банк всегда стремится иметь своё, пусть и небольшое: миллиона на два, на три, стадо таких же баранов, как я, которых можно вечно стричь и стричь. И гадать не нужно: удаётся им это или нет.

     Сам не знаю, как я оказался в такой ситуации. Не тому, видно, в школе учили. А потом и в институте. Как ни крутился, как ни пытался выдернуться – всё бесполезно: лишь только больше увязал.

     Банковский менеджер приходил к нам, как к себе домой. А мой отец, всю жизнь отдавший науке и автор нескольких книг, выслушивал его поучения:

   – Вы не понимаете: ваш сын мошенник. Он не платит деньги банку. Его долг растёт. Нужно срочно заплатить проценты. Я могу вам помочь взять кредит и как-то, хотя бы временно, перекрыться с долгами. У вас ведь есть, что оставить в залог. Но самое главное: ваш сын навсегда испортит себе кредитную историю. Это же страшно. Как он будет жить дальше?

     Надоело мне это всё до смерти. И деваться некуда: ну, просто петля. Нет, правда, был один выход. И намекали на него более чем конкретно. Продав бабушкину квартиру, в которой мы все жили, вопрос бы вполне решился. Огромная пятикомнатная квартира сталинской постройки в центре города могла решить многие проблемы.

     Мама с папой начали было издалека вести со мной этот разговор: «Зачем нам так много? Как-нибудь проживём». Бедные мои родители! Интеллигенты в третьем поколении, они и не подозревали, что их сын знает такие слова. Папа молча ушёл к себе в кабинет. Думаю, он так и не простил меня. Даже расставаясь на вокзале, когда я отправлялся в эту глушь, он был какой-то чуточку чужой: не простил.

     Да я его отлично понимаю. Я и сам такой. Но всё же, и сейчас при словах: «продать квартиру и заплатить проценты банку», во мне вскипает столько ненависти, что я теряю над собой контроль.

     Тогда же, с психу, я записался в политическую партию. Не совсем уверен, что правильно помню её название: какая-то народная-хороводная. Думал: вот буду первым в очереди за вилами, на которые после выборов всякую обожравшуюся тварь поднимать будем. Но первым оказался (правда, по партийным спискам в Госдуму) сын какого-то столичного олигарха. Он и стал потом депутатом.

     Партия же эта «хороводная» как-то сразу, тут же после подсчёта голосов, резко заткнулась или впала в анабиоз до следующих выборов – не знаю. Не знаю и знать про них ничего больше не хочу. Я уже тогда ехал сюда в поезде с направлением от биржи труда на работу.

     Мои родные остались дома. Я знал: без меня им будет лучше. Я неудачник. Я заболел унынием. А неудачники – они, как заразные люди, от них надо держаться подальше.

     Неудачливостью, унынием и пессимизмом можно заразиться и проболеть этим всю жизнь. Это опасная болезнь. Я поехал лечиться. На «фронт». Здесь будет мой дальний рубеж обороны.

     Сам в дерьмо залез, самому из него и вылезать. Так красиво и гордо я думал. Буду здесь отбиваться от подонков в приличных костюмах и галстуках, которые своими жадными носами уже начали обнюхивать наше имущество.

     На «фронт» я прибыл, но уныние не проходило. Почему-то.

     Я смотрел в окно. Там не утихал ветер. На крыльце бани всё плясал и плясал жёлтый круг света от болтающейся лампочки. Он запрыгивал на крыльцо, лез на стену, потом срывался и скакал по кучам мусора. И вдруг неожиданно уже снова вытанцовывал на крыльце.

     Я смотрел и смотрел на его пляски, и мне стало чудиться, что из-за бани, из темноты выглядывает противная рожа банковского менеджера. Вот осмелев, она вылезла полностью, потом рожа, увеличиваясь в размерах, подплыла ближе, и, наконец, повиснув за окном, стала улыбаться мне в лицо.

     Чуть придвинувшись к окну, я стал внимательно её разглядывать. Клерк в галстуке, менеджер по работе с клиентами, – я узнал его – всё улыбался мне в окно.

   – Гнида! Сволочь ты! Тварь! Задушу с-сука! Своими руками задушил бы тебя, паскуда!

     Морда в окне сразу перестала улыбаться и куда-то пропала. Мне стало душно. Я оглянулся. Табачный дым в комнате плавал волнами. Было тихо. Колька, стараясь не скрипеть половицами, почему-то на носках, возвращался от открытой в коридор двери. Ванька задумчиво затягивался папиросой.

   – Что, совсем плохо учится? – Как-то скорбно задал Колька вопрос.

   – Кто? – Я не совсем понял, о чём это он.

   – Ну, сестрёнка твоя, Машка; ты же рассказывал.

   – Хорошо она учится. Чего ей плохо учится?

     В открытую дверь неожиданно заорали:

   – О-о, Колян! А где Толстый? А, нету. А где не знаешь?

   – Не знаю, Сашка. У нас его нет.

     Сашкина физиономия исчезла в тёмном коридоре. Колян подошёл, захлопнул дверь и повернул два раза ключ в замке.

   – Толстого ещё только здесь не хватало!

     Но тут же о нём забыл, потому как долго думать о грустном он не умел. По своей привычке непредсказуемо перепрыгивать с одного на другое, Колян спросил:

   – А правду, Ваня, говорят, что месторождение тут случайно открыли? Рассказывают, что и ты в этом участвовал.

   – Ты, Коля, ерунду всякую, да сплетни не слушай. Знаю я эту историю. Не доподлинно всё, но знаю.

   – Расскажи, Ванька. Ты классно рассказываешь.

   – Ну…

   – Стоп. Шас, Шас, погоди. – Колян кинулся к шкафу, достал оттуда бутылку портвейна, легко и ловко её открыл и разлил по стаканам. – Рассказывай.


     Глава 9.  Легенда одного открытия.
               Удача – награда за веру в чужой талант.


   – Что знаю, то и расскажу. Придумывать от себя ничего не стану. История давняя. Времена тогда были послевоенные, какие сами знаете. Война закончилась. Отечественная, значит. Народ домой стал возвращаться, какой-никакой.

    Ну да ладно. Это всё не о том. Мир он, вроде, и был, но как-то всё было неспокойно.

   – Ну да, да, Ваня, да.

   – Что, Колян, да?! Что да? Кто тебе спокойно жить даст? Хоть тогда, хоть сейчас. Пока в рыло не врежешь, да так, чтоб перевернулись и обделались, до той поры и будут тебя цеплять.

     Ну, в общем, нужно было стране создавать новое оружие. Для обороны. Иначе не выжить. А для этого нужна была руда. Особая, сами понимаете, руда. Много руды. А где её взять, если её нигде нет?

     Искали. И здесь тоже рыли, да что-то всё без толку. И вот тут дело одно произошло интересное. Ну, ладно. Погоди. Сейчас всё по порядку.

     Экспедиция здесь стояла геологоразведочная. И там у них среди теологов был один такой странный чувак. Мало чего про него знаю. Ну парень, да и парень. Геолог. Бухал только сильно. Бухал, но дело своё знал. Может, даже лучше, чем другие.

   – Да… Ваня. Да ёпт… Да я вот это по себе знаю. Бухаешь, бухаешь… Я бухаю, а работаю, может, даже лучше других – ну вот скажи, Ваня.

   – Да, да, Коля. Ну ты слушай.

   – Ну вот. – Колян посмотрел на меня так, как будто его только что повысили в звании. И тут же он покосился на дверь – ему всё время мерещилось, что там кто-то ходит. Портвейна было ещё пол шкафа – и его нужно было беречь: Коляну совсем не хотелось, чтобы кто-то из соседей некстати припёрся в гости.

   – Чувак этот не просто так бухал, – Ванька продолжил рассказ. – Он был ещё, видно, очень умный парень. Он как-то рассчитал, что руда обязательно должна здесь быть. Ищут её неправильно. Указал на карте, где нужно пройти скважинам, на какую глубину, расчёты приложил. Всё приготовил для доклада начальству.

     И пошёл он со своими расчётами сразу к начальнику партии. Ну, естественно, немного вмазал для храбрости – это уж, как водится. Тут нельзя его осуждать. Оттуда послали. Он даже ещё и рассказать ничего не успел. Пошёл к главному геологу – ну тот-то должен соображать. Тоже послали. Типа, ты самый умный, что ли?

     На другой день вмазал ещё покрепче и в партком – ну, чтобы уж наверняка. А там комиссия из области приехала. Заседают. Решают что-то. Он в дверь к ним без спроса и давай с порога на них наезжать.

   – А кто-нибудь, вообще-то, помнит из вас, что такое наехать на партком? – Ванька задал риторический вопрос. Ответ я знал, но промолчал.

   – Редко такое кому-то могло тогда прийти в голову. Наезжал он сначала спокойно. В смысле, без мата. Но слово за слово и понеслось. До рукопашной, конечно, дело не дошло – это уже совсем голимая статья, но обложил он секретаря так, что тот не сразу понял, куда его послали. Повернулся и ушёл.

   – И чё? – Колян слушал, разинув рот.

   – Ну чё, чё. «Разгром» Фадеева читали?

   – Нет. А чё? – Колян самым естественным образом ответил за нас обоих.

   – Немая сцена. Вот чё.

     Колян растеряно и с большим уважением посмотрел на Ивана.

    А чувак этот, геолог, в тот же день и уехал. Рюкзак на плечо и ушёл. До станции добрался, там – на поезд и всё – ищи ветра в поле. Так про него больше и не слышали. Но это всё пустяки. Главное не в этом.

     Проходит неделя и группа товарищей – его коллег – давай толпой ломиться к начальству. И доказывать ему, что бурить и руду искать надо не там и не так. Оказывается, что чувак тот пропал, а расчёты его не пропа-а-ли. Остались расчёты-то. Да он и не скрывал их, делился с коллегами. И как только он исчез, так товарищи по работе сразу сообразили, как правильно ими распорядиться. Вот уж кто знал настоящую-то цену его расчётам!

     Ну, толпой ломиться, это же не одному. Это же коллектив. И не просто коллектив, а все, как один, активные комсомольцы. От них же не отмахнёшься просто так.

   – Стоп, стоп, стоп, Ваня. Стоп. – Колян резко оживился. – Это вот тут, Ваня, ты это мне поясни. Как это так – говоришь: активные все, как один. Так чё бывает, что ли? Ну так, чтобы все были только активные?

     Иван замер и остался сидеть с открытым ртом. Со стороны могло показаться, что он сильно о чём-то думал. Я до этого момента и представить себе не мог, что у Ивана может случиться такое выражение лица. Но длилось это не долго. Колян ещё успел его о чём-то два раза спросить, когда Иван его перебил:

   – А тебе-то, Колян, чё? Тебе-то какие нужны? Сам-то как думаешь?

   – Да, вопрос непраздный, между прочим. – Меня это тоже сильно заинтересовало. – Ты, это, Николай, не скрываешь ли чего от товарищей?

   – Да вы чё наезжаете-то, в натуре?! Да на фиг мне нужны эти ваши активные, пассивные! Просто спросил. Спросить нельзя?! Я для пояснения, может быть, вопрос задал. По делу.

   – Господи ты, боже мой! – Я отодвинулся от стола. Глянул сначала на Ивана, потом не Кольку. – Коля, плохо это всё может закончиться.

   – Чего это?!

   – Пугают меня эти твои вопросы. Ты уже в политику полез! Ты остановись. Ты знаешь, сколько там таких?

   – Да ну вас на фиг. Где я и где политика? Рассказывай, Ваня, дальше.

     Иван выдохнул.

   – Ну так вот, значит. Кинулись они, эти активисты, к начальству. Да опоздали трошки – ушёл поезд. Решение наверху уже приняли: работу остановили, финансирование сняли, соляры нет. Осталось только оборудование демонтировать.

     Но по расчётам того чувака, геолога, значилось, что в этом квадрате тоже может находиться руда. Только сильно глубже. И они, представь, сказали начальству, что согласны бурить даже за свои деньги. В общем, как-то убедили начальника экспедиции, и он дал команду бурить под их ответственность.

     Через неделю поняли керн с рудой. Руда же она здесь гнёздами залегает.

   – Да в курсе, в курсе. – Я хотел, чтобы Ванька не отвлекался.

   – Так вот они вбурились в такое гнездо. Прямо в руду.

   – Быть не может! – Колян от потрясения перешёл на литературный русский. – Бурить за свои деньги?! Ну нах! Я бы не стал. За свои деньги бурить?! Да они там чё, совсем охренели? Мне деньги нужны маме на операцию, а я им тут бесплатно бурить должен.

   – Вот потому, Коля, ты и не Герой России. – Попытался я пошутить.

   – Ну и на фиг мне ихнее геройство. Лучше бы операцию сделали маме без очереди, да бесплатно. Ну а чё было потом-то с теми клоунами, что бурили за свои деньги?
   – Громкая была история. У начальства чуть припадок не случился. Ведь, ещё совсем немного оставалось, и ушли бы они с того квадрата. И с кого бы тогда спросили? Руду эту по всей стране искали, а она оказалась здесь.

     Всё потом было: и ордена, и премии, и звания. Посёлок вот этот строить начали. Шахты закладывать.

   – Не, ну на фиг, бурить за свои деньги. – Колян не мог прийти в норму.

   – Это хорошо ещё, что кредит не взяли! – Я тоже не забывал о своём. – А то, может быть, ещё до сих пор расплачивались бы за ту скважину. Хотя какие тогда были кредиты. Хорошее было время. Вот только жаль, что в ту пору прекрасную, жить не пришлось ни мне, ни тебе. – Немного перефразировал я классика.

   – Почему это? – Колян вступился за правду. – Ванька-то жил. А кредит это ты зря. Это такая хорошая штука! Ты чё! – Колька распечатал ещё одну бутылку. – Вот раньше-то как бывало? На пузырь не хватает, а догнаться надо. До получки ещё неделя – и чё делать? Вот и носишься по подъезду, как дурак, – ищешь, где занять. У соседки перехватишь до получки, и не успеешь ещё до магазина дойти, как она уже всё матери доложила, что ты за пузырём пошёл. Ну как так жить можно?! И чё ей этой козе сделать после этого? Пойти вернуться и в пятак ей вмазать? Я не могу – она мне больше не займёт.

     А сейчас, ты чё! Не хватает – пошёл в кассу, а она в том же магазине, занял до получки и живи. Сколько раз так выручало! Вот, что такое кредит! Не, ты чё! Кредит это класс! А с тем-то чуваком что стало, который всё это замутил?

   – Да ничего. Так и потерялся где-то. Ушёл. Но молва-то всё равно идёт. От людей же не скроешь правду: то первое месторождение так его именем и называют.

   – Постой, постой. Так это чё, это вот то…

   – Да, да, Коля, оно и есть.

   – Мать твою! Мы ж в прошлом месяце там работали.

     Я не стал ничего поправлять в рассказе Ивана. Хотя точно знал, как оно было на самом деле. Ко всем документам в конторе, в том числе и под грифом секретно, я имел доступ. Историю открытия этого месторождения давно изучил. Всё было не совсем так. Или совсем не так. Но я не стал их разубеждать: легенду уже не переделать. В конце концов, меньше бы секретили – меньше было бы легенд. – Подумал я.

     Снизу от входной двери, на первом этаже, послышался крик и мат комендантши общежития, почти одновременно с ним грохот и звон разбитого стекла. Тут же донёсся хохот.

   – Ну вот, – Колян покосился на дверь, – Толстого искали, а он и не терялся.
     Я глотнул из стакана и кивнул головой.

   – А у меня, парни, беда. – Услышать такое от Ивана было так неожиданно, что мы с Колькой, не сговариваясь, одновременно посмотрели в его сторону.


    Глава 10. Ванькина беда. Пришла пора встречать восход заката.


     Беда пришла неожиданно. Впрочем, так оно происходит всегда. Сколько беду не жди, а прилетает внезапно. Как удар.

     Так и говорят: Удар Судьбы. Так оно и есть. Договориться с судьбой нельзя. А выиграть что-то у неё можно – судьба игру любит.

    Так что, если ты ловкий игрок и сумеешь правильно распорядиться тем, что дали тебе для игры, то долго сможешь отбиваться и уходить от её ударов. Судьба к таким благосклонна. Таких судьба отмечает. Прощает им многое. Но стоит лишь однажды подставиться, пропустить от неё удар, и навсегда можно потерять будущее.

     Бывает, что один пропущенный удар судьбы уничтожает все твои планы, полностью стирает мечту, в пыль разносит надежду. И тем это горше, что надежда это часто последнее, что остаётся у человека по-настоящему своего.

     Но никогда не проси у судьбы пощады. Это скучно. Можешь играть – играй. Держись, бейся. Ну а проиграл, так извини – уступи место другому. Такие у судьбы правила: другой игрок уже ждёт своего случая.

     Да и вот ещё что! Знающие люди говорят – судьба игру любит, но не пытайтесь с ней шутить.

     С судьбой Ванька никогда не шутил. Играть играл, но не шутил. Судьбу он уважал. И она ему за это многое чего прощала. Но сегодня он от судьбы удар пропустил. Это было так неожиданно для них обоих! Глупо, нелепо и скучно!


                ***               


     Была ровно середина дня, когда Иван пришёл домой. Он открыл дверь своим ключом и стал на пороге. Надя, его жена, оказалась дома. Было слышно, как она возилась на кухне: там гремела посуда, и шипело что-то на сковороде.

     Он никогда не знал, не пытался даже запомнить, графика её работы. Врач, а особенно хороший врач, не имеет личного времени. В любой час: и ночью и днём, могут тебя позвать, прийти, позвонить. Спросить совета или попросить помощи.

     Авария ли на шахте, пьяная ли поножовщина в посёлке или соседский мальчишка синяк посадил – всё равно: иди, помогай, лечи, работай. Такая у них доля.

     Давал клятву: «К чужому горю будь готов!»? Давал! Ну так и в чём дело?

     К чужому горю будь готов! К чужому горю всегда готов!

     К своему нет.

     «Дома Надька. Ну и хорошо, что дома. Сколько тут ни стой, а сказать придётся. Так уж лучше сразу», – подумал Иван и решительно поплёлся на кухню.

   – О! Привет! Ты чего это сегодня так рано?

     Надя посмотрела на него и, видя, как он топчется в дверях, будто забыл дорогу, отложила ложку, вытерла руки полотенцем и спросила:

   – Ну?

   – Ну что ну? Попрут меня завтра с шахты. Вот и все тебе ну. – Выдал Иван сразу всю, как ему казалось, суть проблемы.

     Надя сложила руки на груди, посмотрела профессионально на него ещё раз и обратилась, как можно спокойнее:

   – Ванька, ты не мямли, а говори мне толком и обстоятельно. Что произошло?

   – Я похож на инвалида?

     Надя помолчала немного, наклонив голову, потом вдруг усмехнулась и бросила по нему быстрый взгляд:

   – Да и не замечала до сих пор, – и уже серьёзно продолжила, – говори.

   – Комиссию медицинскую я не прошёл. От работы отстраняют. Инвалидность мне лепят. Какая-то гнида завелась у нас в комиссии!


Ванька от возмущения начал говорить быстро, сбивчиво и обо всём сразу:

   – Пишут мне чего в справке – вот посмотри, – он замотал зажатой в кулаке бумажкой, – Слуха у меня нет, я глухой и не могу работать в шахте. Я недостаточно хорошо слышу, ты поняла – нет?! А где мне теперь работать?! Твою мать! Или что они там себе думают, что я под землёй вместо перфоратора на саксофоне играю? Идиоты! Что мне там слушать? Что мне надо я вперёд их услышу! – Ванька раздражённо прошелся несколько раз по коридору и остановился, о чём-то думая.

     Надя сразу поняла всю ситуацию и молча, смотрела на Ивана, ожидая, пока тот угомонится. Но депрессия у Ивана сменилась деятельным возбуждением и метавшаяся в голове мысль: «Надо что-то делать» нашла себе выход.

   – Надя! – Ванька ушёл в зал и крикнул уже оттуда. – Иди сюда.

     Надя вздрогнула от неожиданности и быстро подошла.

   – Что?! – Она посмотрела на Ивана, который стоял, отодвинув телевизор, в дальнем углу комнаты. – Ты зачем туда забрался? – Надя сделала шаг в комнату, но Иван замахал на неё руками:

   – Нет, нет. Стой там. Спрашивай меня.

   – О чём мне тебя спрашивать?

   – Нет, ты вот, спроси меня, а я тебе отвечу. Ну, как врачи на медкомиссии спрашивают. Число какое-нибудь там спроси. Проверь: глухой я или нет.

   – Понятно, – Надя провела рукой по лицу, – м-да, тяжёлый случай.

   – Что?

   – Я ещё ничего не сказала. – Надя ответила Ивану громко. – Так. Готов слушать?

   – Да.

   – Слушай и повторяй. Как на медкомиссии. Понял?

   – Да.

   – Внимательно слушаешь?

   – Да.

   – Надя тихо, но внятно и по слогам произнесла: «Пошёл на х...».

   – Э-э, постой, постой, так, так, так. Щас, Щас... Шестьдесят шесть.

     Сначала ничего не происходило. Потом Надя ухватилась за дверной косяк и перестала дышать. Она стояла с открытым ртом и смотрела на Ивана.

   – А ты какое число сказала?

     Надю переломило пополам. Она, давясь смехом, отделилась от косяка и упала на диван.

     Ванька понял, что он опять не угадал. Уже в третий раз. Два раза на медкомиссии и вот опять. Чёртовы числа! Он вылез из угла, задвинул на место телевизор и, заложив руки за спину, отвернулся к окну. Потом он упёрся лбом в стекло и стал думать.

     Но, собственно, думал было уже не о чём. Вид у Ваньки был, как у насмерть убитого. Чувствовал он себя при этом ещё хуже. Примерно так, как будто ему только что сообщили, что шахту закрыли, а посёлок сносят.

     Ванька тупо смотрел в окно. Перспективы одна мрачнее другой вставали перед глазами: «Как жить?! Как же теперь жить? Неужели это всё?! Начало конца или это уже и есть конец?». Тоска поднималась всё выше и выше.

     Понятное дело – всё когда-то заканчивается. «Но рано, – билась одна единственная мысль в голову. – Эх, рано, рано. Да чего там… Не рано. Начал поздно. Что же теперь?».

     Перестав смеяться, Надя давно уже сидела на диване, сложив руки на груди, и смотрела на ссутулившуюся спину Ивана.

     Иван продолжал смотреть в окно и не видел улицы. Пытаясь осознать новую реальность, он не сразу услышал Надю.
   – Ванька! Вань-ка!!! Ты чего это запечалился? Тест пройден. – Надя встала с дивана и подошла к Ивану. – Годен. К труду и обороне. Давай сюда твою справку. С таким слухом, как у тебя, ты вполне можешь ещё работать. И даже в шахте. Это я тебе, как врач говорю. Завтра принесу тебе новую, правильную справку. Можешь не сомневаться. Не переживай. Обойдётся всё.

     Иван удивлённо посмотрел на Надю и машинально достал из кармана бумажку.

   – Слух у тебя и вправду не как у Моцарта. Ну так и что? Да не убивайся ты так – Надя толкнула Ваньку плечом, – у Моцарта он тоже был не идеальный.
     На лице у Нади на секунду вспыхнула улыбка и тут же пропала. Иван опять упёрся в окно. Поняв, что шутка прошла мимо и даже не близко, Надя повела разговор строже:

   – Хватит хандрить. Вот не люблю я, когда у тебя такое настроение.

   – Конечно могу работать. Я тоже так считаю, – ожил Иван.

   – Ну, вот и отлично. А теперь, знаешь-ка что: сходи ты куда-нибудь, да и развейся хоть, что ли. Когда у тебя такое выражение на лице, ты сам на себя не похож. Пойди развей ты свою печаль-тоску и забудь о ней.

     Иван улыбнулся одними губами, помолчал и задумчиво произнёс:

   – Ладно. И в самом деле, пойду, пройдусь.

     Потом посмотрел на Надю:

   – Долго не буду. А задержусь, так позвоню.

   – Да ладно.

     Иван вышел за дверь. Надя ещё немного постояла, слушая, как удаляются его шаги, потом взглянула на часы, ахнула и заторопилась на кухню.

   – Ну мужики, ну сильный пол, – хмыкнула она, схватив ложку, и что-то став быстро ею мешать.

     Потом подумала и, немного поморщив брови, добавила:

   – Сильный, но очень непрочный.


                ***               


     Когда в посёлок приехала жить и работать молодая девушка врач, к тому же лучшая выпускница медицинского института, это стало событием поселкового масштаба. И даже больше. Добровольно выбрать из множества отличных вариантов именно этот посёлок для жизни – до такого надо было додуматься!

     Поступок требовал объяснения, но причин для этого не находилось. По крайней мере, для многих из тех, кто приезжал сюда лишь на заработки.

     Учиться и жить в столице, иметь все перспективы для карьеры и роста. Для многих это уже был предел мечтаний. А её ждали лучшие клиники. Открытая дорога в науку. И всё это бросить? Да ради чего?

     Что, захотелось вернуться в свою деревню? Не забылись родимые степи? Всё ещё снится запах травы и ветер в лицо? Да ладно!

     О раздолье и родных степях хорошо петь в областном хоре, живя в удобной городской квартире. Нерациональные поступки в рациональном мире трудно подаются объяснению. Порой же их вообще невозможно понять.

     Но они случается.

     Она отказалась ото всех предложений и вернулась домой. И всем, кроме её старых родителей, это показалось предельно странным.

     Надя, так её звали, работала в посёлке уже второй год и никуда не собиралась отсюда уезжать. Своенравной и упрямой она была с детства. Ни за что её не уговоришь, пока сама того не захочет. Втемяшится что в голову – не свернёшь. Таких людей судьба либо ведёт, либо тащит. Надю она просто любила.

     У Ивана всё было в жизни иначе. Ни в чём они с Надей и близко не были схожи.

     Сам Иван давно уже смирился с тем, что не будет у него никогда ни семьи, ни детей. Хоть и на работе он первый, и характер, вроде, не конфликтный. Но для простого человеческого счастья всего этого оказалось недостаточно – люди его сторонились. Или лучше сказать: обтекали. В глаза, конечно, ничего ему не говорили, но эту его особенность в посёлке знали: его взгляда боялись все. И всегда от него все дружно шарахались.

     Всё же Иван не замыкался в себе. Специально одиночества не искал, как и не искал друзей. Со временем научился жить, не задевая других, и жизнь пошла ровнее. Но у судьбы свои правила. Она сама часто исправляет людские поступки: и долгую их нерешительность, и слишком резвую прыть.

     С Иваном случилось тоже самое.

     В деревне вся жизнь на виду. И Надю, конечно, все знали. Многим она нравилась. Женихов была полная деревня – работа на шахте и у буровых требовала молодых, да сильных.

     Ивану она, конечно, тоже нравилась. Она казалась ему даже невероятной красавицей. Девушкой из другого мира.

     Надя и в самом деле вовсе не была дурнушкой. Длинные, чуть волнистые, волосы по плечам. Смуглая кожа. И слегка раскосые глаза, в которых метались отблески неудержимой силы кочевников – её далёких предков.

     Никаких попыток познакомится, подружиться, сблизиться Иван, конечно, не делал. Это было бы просто смешно. Тем более в его-то годы.

     Иван прекрасно понимал, что этот цветок растёт не для него. И шапка не по Сеньке. И сани не его. Глупо даже думать об этом. Он и не думал. И не страдал.

     Знать своё место и видеть свой путь – уже большой подарок в жизни. Огромный бонус и фора на старте. Это спасает от кривых дорог и пустых мечтаний. Экономит годы или даже целую жизнь.

     Иван владел этим даром и никогда не пёр на рожон. Но любоваться издали на чужой в жизни приз, никому не запрещено. В бригаде с товарищами они не раз обсуждали её прелести: Иван не был ханжой.

     Но зная свою печальную особенность, для Ваньки посмотреть в глаза девушке было всё равно, что въехать в клумбу на танке. Мужиков тошнило от его взгляда, и они кидались в драку. А для девчонки это стало бы психологической травмой на всю жизнь. Так он, по крайней мере, считал.

     Нет, искать дружбы с Надей – это был бы полный бред. Да и годы, опять же. Хоть Иван и не думал о них и не чувствовал своих лет, но свою печать они всё же оставляли. Захочешь забыть, да не забудешь.

     Именно поэтому новость о свадьбе Ивана и Нади потрясла посёлок до самого его основания. Она, как цунами, прокатилась через него несколько раз, полностью поломав прежние представления о жизни у многих его обитателей.

     Иван и Надя! Более нелепого сочетания невозможно было себе представить. Открыто насмехаться не решались – это было бы чревато, но непонимание оставалось. Хоть и уважали Ивана в посёлке, но такой его поступок не одобряли. Не по рангу, Ваня. Знать бы место своё надо!

     Иван никак не реагировал на это и комментариев не давал. Самим же найти объяснение такому событию населению в посёлке не удавалось. Но Иван и самому себе не мог объяснить, как оно такое случилось.

     Никогда и никому в жизни Иван не признался бы в том, что это не он выбрал себе Надю. Это Надя выбрала его себе. А пристальный магический взгляд Ивана, она била, как сталь стекло. Надя была единственной, на кого он не действовал вообще никак. Вторым таким человеком на свете оказалась их дочка Катька – вся в мать.


                ***               


     Иван вышел из дома на улицу и остановился. Порывами ветра его качало из стороны в сторону. Сразу стало привычно, буднично и на минуту беспроблемно. Чтобы не топтаться на одном месте, он медленно пошёл вдоль улицы. Опять в голову полезли мысли, о которых прежде не думалось годами, а сегодня от них невозможно было отбиться. Вспоминалось всё что-то больше давнее, далёкое. И это только сильнее расстраивало его и загоняло в тоску. Хандра не проходила. Что-то, как заноза, сидело в душе.

     Никак он сегодня не мог отвязаться от одной мысли: «Это закат. Закат жизни». Как бы жена не развеивала его печаль, тоска накатывала всё новой и новой волной.

     «Закат жизни встречать надо там, где она начиналась,– вдруг ясно, как надпись на стене, появилась в голове у Ивана эта мысль. – Вот это правильно».

     Дойдя до перекрёстка, Иван остановился. Теперь он точно знал, что ему нужно делать.

   – К Кольке в общагу! Чего это я сразу не додумался, куда же ещё!

     Когда есть принятое решение, жить всегда становится проще. Иван чуть повеселел. Поправив мохнатую шапку на голове, он развернулся и направился прямо к магазину.

   – Ну, Ванька, ну и напугал ты меня, чёрт. Я-то думал серьёзное что случилось. Вот получишь завтра правильную справку и заживёшь по-прежнему.

   – Эх, Коля-Коля, да разве только в справке дело! Старость! Старость в дверь ломится! Вот я о чём. Это даже не звонок – звонки и раньше бывали – это уже пароходный гудок, если с работы готовы выгнать. А нельзя мне стареть Коля: дочка у меня маленькая. Про жену и не говорю.

   – Ты, Вань, это, в голову-то не бери всё подряд, – махнул на него рукой Колька. – Ну какой ты там старик? Тоже мне. Ты и на старика-то совсем не похож.

     У Ивана губы чуть скривились в улыбке.

  – Ты лучше это… вот что: замахни-ка портвешка стакан-другой и всю старость как рукой снимет. Я всегда так делаю. Отличное средство.

   – Ну, это примерно тоже, что справку поддельную нарисовать. Даже хуже: та хоть действует дольше, – не удержался я от комментария.

     Тут мне захотелось чем-то помочь Ивану, сказать что-то такое, что могло бы приободрить его, а то беседа наша становилась какой-то уж совсем печальной. Я уже начал подбирать для этого слова, но тут Иван сам продолжил:
   – Так вот оно всегда и бывает. Крутишься, мучаешься, скребёшься – ну, думаешь, всё – щас заживу. Справился, добился, ура! И тут – бац! Хрен тебе! Всё посыпалось. Ну, или конкретно треснуло. Как будто кто-то тебе новую вводную дал: иди, рубись дальше. Выгребайся, если сможешь.

     Время пошло: сможешь разобраться с новой ситуацией – хорошо. Живи. Не сможешь – тоже хорошо: значит всё – миссия твоя закончена, уступи место другому. Иван замолчал и шумно вздохнул.

     Колька задумчиво курил сигарету. Он катал её между пальцами, уйдя в далёкое своё, а потом, как вспомнив что-то, оживился:

   – Да-да. Знаю, Ваня. Понимаю тебя. Знал я такого, чего уж там – никогда не забуду. Как это ты говоришь: того, кто вводные любит в жизни подкидывать.
Я посмотрел на Кольку. Тот был предельно серьёзен.
   – Знал?!

   – Знал!

   – Ну конечно. Знал он его. – Я хмыкнул и отвернулся к окну.

   – Да я его видел вот так, как тебя сейчас! – Колька чуть не крикнул мне это через стол. Видимо, моё неверие сильно его задело.

     Я хмыкнул ещё раз.

   – Да я тебе отвечаю! У нас в армии капитан был – чистый зверюга! Так вот уж он умел давать вводные, я тебе скажу!

     Я чертыхнулся про себя и снова отвернулся к окну. А Колька тем временем продолжал:

   – Ох, и любил он вводные. Особенно такую: «Газы-ы-ы!» – Колька заорал так, что меня подкинуло на кровати.

     Чуть не перевернув на себя полный стакан портвейна, я, перегнувшись через стол, заорал на Кольку громче, чем его капитан:

   – Ты чего орёшь?! Сдурел совсем? Чего орёшь, как потерпевший?

   – А вот такая вот была у него вводная.

   – Да плевать я хотел на твои вводные! Только за одну такую вводную можно получить бутылкой по башке.

   – Ты не поверишь, а я вот об этом до конца службы мечтал. До самого последнего дня об этом думал. Но не получилось.

     Я махнул на него рукой.

     Иван сидел всё в той же задумчивой позе, глядя чуть вниз, курил папиросу, и иногда, едва заметно, кивал головой.

     Колян, разбуженный рассказом про капитана, опять нёс какую-то чепуху. Я покосился на него.

   – Да, Вань, что тут скажешь, – Колька поводил по воздуху зажженной сигаретой, пытаясь что-то вспомнить или выразить какую-то свою мысль, – нет, как говорится, пророка в родном отечестве, когда он особенно нужен.

   – Точно, Коля! – Я сходу поддержал его мысль. – Как нет портвейна в родном киоске, когда он позарез необходим.

     Колька замер с сигаретой в руке, не чувствуя подвоха, и пытаясь осмыслить услышанное.

     Мне стало смешно и немного его жаль. Колька поднялся до таких неосвоенных им философских высот, что мог бы гордиться собой. А я его прямым ударом в мозг вернул обратно на грешную кровать.

   – Шутка, Коля. Всё ты правильно говоришь. Я и сам об этом часто думаю. Не о портвейне.

     При слове «портвейн» Колька непроизвольно метнул взгляд на шкаф, который он предусмотрительно запер на ключ.

     Тут в дверь громко постучали, а потом пнули два раза и забарабанили по ней рукой. Та затряслась, но устояла, хотя мне показалось, что должна была сразу слететь с петель.


     Глава 11.  Вечер перестаёт быть томным.
                Ловушка судьбы.


     Нравы в общежитии никогда не бывали образцовыми, но и там всегда существовал свой порядок: пожара, вроде, не было. Мы все, трое разом, уставились на дверь.

   – Колян, открывай!

   – Мать твою... Толстый, – как-то обречённо выдохнул Колька. – Иду, иду, – тут же громко крикнул он Толстому и стал выбираться из-за стола. – И-иду-у, – пропел он ещё раз, уже подходя к двери.

     – Толстый! Привет! Ты откуда?

     Тот, не говоря ни слова, ввалился мимо Кольки в комнату – я сам каждый день заходил в неё скромнее. Всё так получилось буднично и по-свойски, что никому и в голову не пришло ему возразить.

     Как-то по-особенному пританцовывая и делая руками неопределённые жесты, смысл которых не каждому было понять, Толстый прошёл и остановился посреди комнаты. За ним нарисовался в дверном проёме Сашка.

   – Ну, так и привет! – сказал всё-таки Толстый. И получалось, будто он обращался не к Кольке, а сразу ко всем.

     Ванька, как обычно, едва заметно скользнул по нему взглядом, и продолжал сидеть, кивая головой. Со стороны казалось, что и он тоже, вроде, как здоровается. Колька потоптался вокруг и, не зная, что ему делать, снова сел на свою кровать.

   – Да виделись уже, – ответил я за себя.

   – Когда? А-а... Да, верно.– Бросил Толстый в ответ, и, не посмотрев толком в мою сторону, продолжил:

   – Ну, чё, выпить-то есть?

   – Не, Толстый, всё закончилось. Так уж просто сидим, базарим на сухую, – быстро, по-военному отчитался Колька, сумев даже не покоситься на шкаф.

   – Ну, ну, – Толстый подошёл к столу, взял пустую бутылку из-под портвейна, заглянул в горлышко одним глазом. Он шмыгнул несколько раз носом, покрутил в руках бутылку и, чуть задержавшись взглядом на полном стакане портвейна, что стоял подле меня на столе, поставил её на место.

   – Всё что ли выжрали?! – от двери подал голос Сашка и, полностью войдя в комнату, он захлопнул за собою дверь.

     Было видно, что Колька почему-то именно себя считал виноватым за появление нежданных гостей и чувствовал себя при этом крайне неуютно. К тому же, Колька не мог понять, как ему себя вести. Хоть Толстый с Сашкой и не друзья ему, но живут, все же, рядом и видятся часто – да каждый день – то на работе, то в общаге.

     Он и морщился, и тушевался, но на правах более близко знакомого им человека, взялся продолжить беседу:

   – Да у нас тут чего было-то? И по паре на нос не было. Так уж, пустяки. Сидим, да и всё. Разговоры разговариваем.

   – А чё тогда не сгоняешь до ларька? – Толстый пригладил пятернёй стриженый ёжик волос и хмыкнул ещё раз носом. – У вас же аванец сегодня был. Или ты все бабки опять домой маме отправил? – От двери послышалось Сашкино ржание.

     Толстый прохаживался по комнате и с наигранным интересом разглядывал обстановку. Его фальшивая учтивость, которую он на себя напустил, войдя в комнату, так же ему шла, как галантность обезьяне. Сашка не удержался и хохотнул у двери ещё раз.

     Любил он Толстого. Ещё с детства им восхищался. Не каждый мог вот так, как он, одними словами разделать лоха. Да так, чтобы тот и пузырь поставил, и денег дал, да ещё и чувствовал себя при этом виноватым во всём.

     Это был особый шик. Так надо уметь. Не у каждого реального пацана это получалось. Вот он, Сашка, так не умеет. И сто раз это видел, и наперёд знает, чем всё закончится, а сам повторить не может. Ну, Толстый есть Толстый! Чего тягаться.

     Я понимал, что Колька не знает, на что решиться, и что ответить. Ясно, что и нарываться не хочется. Слухи разные о Толстом ходили. Чувак он серьёзный. Ни шпаны, ни ментов не боится. Крутой по жизни. Зачем с таким отношения портить? Огребёшь в одну минуту неприятностей и не расхлебаешь потом. А отвечать ему что-то надо: не сидеть же вот так и молчать.

     Колька тёр то одну, то другую щёку:

   – Ну да, маме... На инвалидности... Да мы что-то тут, Толстый, сидим вот, думаем... Не хватает, правда чего-то. Я давно уже мужикам говорю: «Сгонять, что ли ещё до магазина?».

     Ванька чуть поднял голову от стола и, прищурившись, посмотрел на Толстого. Того как будто развернули за плечо. Он обернулся на взгляд:

   – А ты чего пялишься, старый? – Он удивлённо взглянул на Ивана. Всю обезьянью галантность Толстого вдруг сразу сдуло. Но взгляд Ивана Толстого не испугал.

     Ванька поднял голову и откинулся на стену. Потом, положив ногу на ногу, спокойно привалился плечом к спинке кровати и стал разглядывать Толстого.
Он разглядывал его, как изучают насекомое под увеличительным стеклом. Толстого передёрнуло, и он рассвирепел:

   – Ты чё, оборзел, бля? Язык проглотил? Может тебя напугать, чтобы к тебе речь вернулась? Так обделаешься, нах.

     Это было уже откровенное хамство. Настроение сегодня у Толстого было откровенно хреновое. Такое бывает, когда недопьёшь. Потом маешься и маешься. И ни вино, ни водка уже не идёт – всё только злит. Колька это хорошо знал по себе, а я это хорошо знал по Кольке. Мы с ним переглянулись. Толстого уже сорвало и понесло.

     Сашка откровенно веселился у двери. Тут неожиданно Толстый нагнулся и стал в упор рассматривать Ивана.

   – Ну-ка, ну-ка, стой! Саня, это же он вчера с той тёлкой молодой прогуливался, помнишь? Пацаны ещё обалдели – в жизни они такой козы не видели.

   – Ну, тёлку да, а жука этого я чего-то не помню, – честно, как покаялся, ответил Сашка. – Я на тёлку смотрел.

   – На тёлку и я смотрел. Ты чё, старый, ты кончай борзеть-то, – Толстый даже дёрнулся от возбуждения, – тебе с такими выгуливаться по рангу не положено. Иди простатит лечи, бля.

   – Толстый, ты чё, это дочь его. Я тебе отвечаю. – Колька встал во весь рост, и, как на комсомольском собрании, посмотрев на Толстого с Сашкой, пристыдил их обоих. – Вы чё, в натуре, мужики?

   – Колян, – Толстый растопырил пальцы и, разведя руки, повернулся к Кольке, – ты меня за лоха-то не держи: он ей в дед морозы даже не годится по возрасту, а ты мне сейчас про дочь лепишь.

     Толстого уже несло и кидало, как бревно по порогам. Лицо пошло красными пятнами.

   – Вы чё, бля, разводить меня сюда позвали, – заорал Толстый, хотя никто его сюда ни разу не звал.

   – В общем, так, нах. С тебя, старый, за борзость твою, бля, два пузыря и немедленно. А будешь пялиться, ещё за двумя сейчас метнёшься. А тёлку, которую ты тут выгуливаешь, завтра сам приведёшь ко мне.

   – Я обещал пацанам девочку подарить? – Толстый не оборачиваясь, указал пальцем на Сашку.

   – Обещал. – Бодро ответил тот.

   – Заметь – я слово держу.

   – Ну х.. ли прищурился, кочевник?! У тебя со слухом проблемы? – неожиданно угадал Толстый. – Ты ещё здесь?

     Иван спокойно сидел и смотрел на Толстого. При таком идиотизме я присутствовал впервые в жизни.

     В бреду мне не привиделось бы такого. Я осторожно повернул голову и посмотрел на Ивана – нет, Иван был прежний. Он сидел, как и сидел. Как будто и не было в комнате никакого Толстого. Я тихо повернул голову назад.

     Что делать – вопрос был бы хороший где-нибудь в других местах, но здесь я его себе даже не задавал. А что, в самом деле, надо в таких случаях делать? К участковому бежать? Я и не представлял даже, как он выглядит этот участковый. За то время, что я здесь прожил, участкового я не встречал ни разу. Да и нужды в нём никогда не было. До сегодняшнего дня.

     Я знал, что участковый тут один на несколько посёлков. Ближайший как раз верстах в тридцати от нас. Да и толку что? Ситуация казалось мне совершенно безнадёжной. У меня запершило в горле, и я прокашлялся.

Толстый даже не посмотрел в мою сторону.

   – Подойди-ка сюда поближе, сынок. – Сказал Иван почти ласково.

     У Толстого дёрнулась щека, и округлились глаза. В комнате на несколько мгновений повисла жуть.

   – Чт... Ч... Ах, ты, сука! – Толстый шагнул к Ивану и потянулся рукой к ремню на поясе.

     Тут Ванька, качнувшись телом сначала в одну, потом в другую сторону, левой ногой, обутой в огромный тяжёлый, с большими протекторами, ботинок, неожиданно и резко, как из катапульты, вмазал Толстому по колену – тот как раз оказался в нужном для удара месте.

     Было отчётливо слышно, как у Толстого что-то хрустнуло в ноге и он, разинув для крика рот, повалился на Ванькины колени. Но не успел он рухнуть, как Ванька, правой рукой влёт, перехватил его за горло. Мгновенно он сгрёб его горло в кулак и Толстый завис, опираясь на здоровую ногу, на уровне Ванькиного лица.

     Рука Ивана, привыкшая легко управляться с буровыми штангами, могла бы запросто раздавить Толстому гортань, а то и вырвать ему пищевод вместе со всеми его потрохами. Ванька, конечно, это знал и боролся с искушением.

     Его пальцы медленно, железными крючьями, всё сильнее и сильнее стягивали горло Толстого. Толстый сначала пытался освободиться и дёргался, но быстро оставил эти попытки. Дикая боль лишила его всякой способности к сопротивлению.

     Слёзы, слюни, сопли, пена текли по лицу Толстого. Он не мог вздохнуть и, задыхаясь, царапался и судорожно хватался за Ванькину руку. Но это было всё равно, что пытаться голыми пальцами выдернуть стальную скобу, вбитую в бревно.

     Прошла минута. Толстый почти затих. Глаза его давно уже ничего не выражали, кроме мучения. Сашка у двери превратился в соляной столб и про него все забыли. Если бы не сопение Толстого, в комнате стояла бы полная тишина.

     Я посмотрел на сине-красное лицо Толстого, на всю его фигуру, нелепо повисшую на Ванькиной руке, как на огромном крюке, фигуру, такую жалкую сейчас и беспомощную, что и сам почувствовал себя почти парализованным. Я почему-то не сомневался, что таким Толстого никто и никогда в жизни ещё не видел.

     Продержав его так ещё некоторое время, Ванька, молча, с силой оттолкнул Толстого от себя. Тот перелетел через комнату и всей своей тушей врезался в шкаф. Шкаф загремел, закачался, пытаясь упасть, послышался звон падающих в нём бутылок, однако он выровнялся, устоял, и всё затихло.

     Тишина в комнате продлилась недолго. Вскоре Толстый стал хаотично дёргать то рукой, то ногой и биться спиной о шкаф. С каждым его ударом там что-то громко звякало.

     Я почти как Сашка, выпучив глаза, смотрел на Толстого и ждал, что сейчас из шкафа из разбитых там бутылок польётся вино. Оно начнёт подтекать под Толстого, и тот будет лежать и дёргаться в луже этого вина. Картина была бы совершенно сюрреалистичной.

     Но время шло, а ничего такого не происходило. Толстый немного затих, вино из шкафа не текло.
 
     Вскоре от Толстого послышался тонкий вой. Видимо, боль к нему стала возвращаться. Тут вдруг Сашка, безмолвно стоявший всё это время в дверях, расколдовался и ожил. Он запрыгал, забегал, заскакал вокруг Толстого. Он бестолково метался по комнате и постоянно повторял одну и ту же фразу: «Мужики, вы чё, ну, вы чё, в натуре-то?». Но все молчали.

     Тут общий наш паралич снял Колька. Он вскочил с кровати, подбежал к лежащему около шкафа Толстому, и, грубо оттолкнув Сашку, заорал Толстому прямо в лицо так, что это наверняка могли услышать на улице:

   – Вынеси свою жопу в коридор и там на ней сиди!

     Потом схватил Толстого за руку и потащил его к двери. В худощавом и щуплом на вид Коляне трудно было себе представить такую силу. Он волочил Толстого, как живое бревно. Толстый, хоть и не сопротивлялся, но и никак ему не помогал. Легче было катить в шахте гружёную вагонетку. И тут наконец-то Сашка кинулся ему на помощь.

     Вдвоём с Коляном он выволокли Толстого из комнаты.

     Услышав громкую возню и шум в коридоре, из соседних дверей показались любопытные головы. Теперь только они – открытые двери – освещали коридор, в котором не горела уже ни одна лампочка.

Далеко Толстого тащить не стали – Колька сказал, что раз он пришёл сам, то пусть сам и убирается, куда ему надо – положили у стены.

     Любопытные головы смотрели на это – их прибавилось вдвое – и молчали. Колька не обращал на них внимания. У него был вид человека, которому вышвыривать Толстого из своей комнаты давно стало привычным и будничным делом. Отряхнув руки, он сбил пыль с брюк и повернулся к двери.

   – Ты, Колян, чего сегодня орёшь на всю общагу? – Раздался за его спиной чей-то голос.

   – Молчать всем! – без секунды паузы и громче прежнего дурным голосом проорал Колька в ответ, развернувшись при этом всем телом, и даже подпрыгнул на месте. – Закрыть всем двери! Это учения!

     Как же он всё-таки хорош! Как он величественен, строен, красив своим напором, своей строгой и упрямой силой! Да нет, он просто прекрасен – грамотно и вовремя отданный приказ!

     Приказы у нас любят – и это справедливо. Сколько их, невероятных приказов, команд и распоряжений, вошли в народную память и культуру, наравне с пословицами и поговорками! Трудно сопротивляться такой одновременно и красоте и силе! В это не верят всерьёз, но такая красота и в самом деле спасти может многих. И даже весь мир!

     Действительно: команда подействовала. Все двери захлопнулись. В коридоре стало темно. Слышалось лишь сопение и возня Толстого и Сашки.

     Колька вернулся в комнату и, лишь едва притворил за собой дверь, как кинулся прямо к шкафу. Он открыл обе его дверцы и, страдая, стал перебирать бутылки. Но все они, на удивление, оказались целы.

     Поставив их на место, вновь плотно затворив дверцы шкафа, Колян поднялся с пола с обновлённым лицом. Только попытался он что-то нам сказать, как дверь в комнату снова открылась настежь – на пороге опять стоял Сашка.

     Коляна повело боком.

   – Тебе чего тут надо? – Уже привычно заорал Колька.

   – Ребята, бинт дайте. В коридоре какая-то сука лампочки разбила. Толстый идти не может, все руки себе порезал в кровь о стекло.

   – Слушай, ты сумасшедший, да?! Ну откуда у нас бинты?! – Накинулся на него Колька, опять крича, что было силы. Видимо, у него окончательно сбился регистр, и он уже не мог говорить тихо.

     Я сдёрнул полотенце, висевшее на спинке моей кровати, и крикнул Кольке:

   – На, отдай ему. – И кинул полотенце через всю комнату.

     Колян поймал его на лету и, как шубу с барского плеча, жестом подал полотенце Сашке:

   – Возьми. Пусть утрётся.

   – Спасибо, ребята...

     Сашка нырнул с полотенцем в темноту коридора и тут же исчез. Колян, выглядывая из комнаты и вытягивая шею, стал смотреть ему вслед. Затем попятившись, вошёл обратно в комнату, прикрыл дверь, немного так постоял, прислушиваясь, а потом, решительно махнул рукой и повернулся к нам:

   – А! Да и хрен с ним, с этим полотенцем!

     Хлопнув с воодушевлением в ладоши, он радостно произнёс:

   – Итак, следующий номер концертной программы...

     Но Иван его перебил:

   – Следующий номер программы, Коля, – это надо идти домой. – Он поднялся на ноги, прошёл на середину комнаты и, как бы извиняясь, продолжил – я предупредил, конечно, Надюху, что задержусь, но всё равно ведь, волнуется. – Пожал плечами. – Пойду.


    Глава 12.   В третий день от начала новой недели.
                Игра идёт ни до поражения и ни до победы.


     Колян чуть не заплакал настоящими слезами.

   – Ну ё-моё, Вань! Не, ну это, как это, что.… Не, ну.… Ну, тока сели, Вань. Выпить даже толком не выпили. – Колька развёл руками.
     На него было жалко смотреть.

   – Не, ну чё так резко обломили-то?!

   – Нет, нет, Коля. Пора. Идти надо. Правда.

     Иван надевал свой пуховик, Колян, страдая, заламывал руки, я просто стоял рядом. Одевшись, Ванька встряхнул свою большую мохнатую шапку и, прежде чем нахлобучить её себе на голову, вдруг посмотрел на меня, на Кольку и сказал:

   – А приходите к нам в гости. Я вас с женой познакомлю, с дочкой. – И не дожидаясь нашего ответа, стал считать. – Сегодня среда, завтра в ночь, так.… Давайте в субботу.
   – Ну, ладно. – Меня слегка качало, и мне было всё равно.

     В Кольку эта идея вдохнула новую жизнь.

   – Конечно, Ваня! Базара нет! Ты чё! Обязательно придём.

     Я покивал головой, пожал плечами.

   – Дочка моя, Катька, тоже в музыкальную школу ходит – она вам что-нибудь сыграет.

   – Вот, точно. А вот такую песню она знает? И Колян затянул что-то страшное: «Тополя-а, Тополя-а…». Напрасно я думал, что у меня совсем уже не осталось сил – никогда нельзя себя недооценивать.

   – Коля, заткнись! – Я рявкнул на него так, как делал это только на нашу непутёвую Машку, когда она слишком долго не могла найти нужный аккорд или не попадала в ноты. Не знаю, какое было у меня в ту минуту выражение лица, но Ванька расхохотался, лишь бросив на меня короткий взгляд. Я думал – он не умеет смеяться. Но в чём тут был юмор, я так и не понял.

     Иван в отличном расположении духа напялил на себя шапку:

   – До встречи. – Мы пожали друг другу руки, Колька кинулся его провожать.

     Я остался один, о чём и мечтал весь вечер, но радости от этого никакой не почувствовал. Невольно прокручивались в памяти все события сегодняшнего дня. А в голову лезла всё одна и та же мысль из Ванькиного рассказа о себе: судьба игру любит, но не пытайтесь с ней шутить. Причём тут это?

     Не успел я об этом подумать, как за дверью послышалось Колькино пение: «Тополя-а, Тополя». Дверь открылась. Вполне себе счастливый Колян стоял на пороге.

   – Слушай, Колян, а ты веришь, что судьба может дать знак, а то и прямо сама всё исправить, если ты тупой или не понимаешь? – Попытался я сформулировать главный, как мне казалось, вопрос жизни на сегодняшний день.

   – А зачем? – Колян думал недолго.

   – Судьба играет ни до победы и ни до поражения. – Я пытался говорить, как можно проще. – Так происходит потому, что она не может иначе. Просто так устроена жизнь. Такие у неё правила. Каждый в ней игрок – хороший или плохой, но каждый. И каждый бывает победителем и каждый бывает побеждённым. А самое главное, поменяться местами всё это может в любой момент. В любое время. В любой день недели. Да хоть сегодня.

     Колян потоптался, не зная, что мне сказать, потом полез под кровать, достал обломок веника и начал им мести в комнате пол.

   – Правильно. – Я принялся убирать со стола.

     Некоторое время мы работали молча.

   – Напиши мне слова своей песни. – Крикнул я Коляну – он уже скрёб веником в коридоре, было слышно, как он сгребает в кучу битое стекло.

   – Нравится?

   – Нет. Новую мелодию напишу. – Потом уже тише добавил: Свою напишу. Совсем это другая будет песня. Другая будет история. – Давно бы надо было этим заняться, подумал я про себя, да всё: то бизнес, то долги. Время пришло, но пока не пнут, не поймёшь.

   – Да. – Сказал я ещё раз. – Любит судьба игру. Ну, а что? Для того и живём. Сыграем.

     Как только принял я для себя этот вывод, проще стало во всём. Кольке об этом говорить не стал, но Ваньку захотелось срочно увидеть.

   – Колян! – Тот уже опять был в комнате и спихивал в большой мусорный пакет пустые бутылки и остатки трапезы. – Ты вино-то не выжри до субботы.

   – Вот ещё! Нам его теперь и прятать даже не надо. Можно и дверь на ключ не запирать – не возьмут.

   – Думаешь?

   – Конечно. Ванька и так здесь в авторитете, а теперь и подавно. Толстый с Сашкой приезжие, недавно тут. Борзые. Вот и доигрались.

   – Это точно. А победить-то нельзя. – Но думал я о другом.

   – Ваньку?! Бесполезно. Эти придурки полезли сами не зная на кого. Я думал, что он их просто уроет. Их тут закопать можно так, что захочешь потом найти – не найдёшь. Да и искать не будут. Как того чувака геолога. Бесплатно бурить – ну чудаки!

     Колька заговорил, а это надолго. Я уже привык к такому: думать о своём, пока он говорит. Но тут не получалось.

   – Это он тебя постеснялся. Ты же у нас начальство.
   – Да ты охренел! – Я в удивлении присел на кровать. – Какое я тебе начальство!

   – Все так говорят. Ты же пока подпись не поставишь в Актах, они в бухгалтерию не уйдут. И зарплаты не будет.

   – Как я её тебе не поставлю, если всё правильно сделано! Хотя такие случаи бывали, – вспомнил я. – Ну так то было заслужено.


   – Не, мужики тебя уважают.
   – Да ладно!

     В жизни бы не подумал, что меня кто-то уважает. Мне казалось, что все всегда смотрят на меня с иронией. Родители никогда особенно не хвалили. А бизнесом занялся, так и тем более – чуть квартиры их не лишил. Дед – Царство ему Небесное – при каждой свободной минуте учить пытался. Ну, дед – это дед. А Машка так и вообще никогда меня в грош не ставила – как она теперь там со своими «домашками»? Позвоню ей завтра.

     Но не стал продолжать эту тему. Другое не выходило из головы.

   – Ты не забудь, что нам к Ваньке в субботу.

   – Вот ещё! Забуду я!

     Я почувствовал, как кто-то или что-то стало от меня отступать. Как будто я становился другим. А, может, просто прежним. Давно заброшенную шахматную партию, где клетки это прожитые годы, а фигуры – все мои дела и поступки, мне немедленно захотелось доиграть. Я даже знал как.

     «Ну и ладно, что нельзя победить судьбу. Ну и пусть, что игра не до победы. Главное – не опозориться при игре».

   – Поскорей бы суббота. Колька, ты, кажется, обещал там что-то спеть? Я тебе новую мелодию придумал. Дай-ка запишу, пока не забыл.

     Я полез в свой чемодан. Ещё дома я закинул туда чистую нотную тетрадь. Так и не доставал её ни разу за всё это время.

     Устроившись на кровати поудобнее, я быстро записал несколько тактов к припеву – мне и раньше нравилось начинать именно с него. Чуть подумал. И гут мне почудилось, что в комнате что-то не так. Прислушался – точно: Колян молчал. Я поднял голову от нот.

   – Ты чего это, Колян? – У него был испуганный вид.

   – Так я же не это… не знаю как. Может, ну её на фиг эту песню?

   – Не, не, Колян, сыграемся. Ты ещё в хоре у нас споёшь. – Но это шутка была уже на грани фола.

     Я посмотрел на бедного Коляна и расхохотался. Впервые, как сюда приехал.

   – Нет, Коля, игра она идёт не до поражения и не до победы: она просто идёт. Ваньке не забыть бы сказать об этом. Что он в игре. Пусть не расслабляется. Нам всем ещё играть и играть.