Туман. Глава 12. Милан

Глава 12.

МИЛАН

После похорон отца Милан вернулся в монастырскую школу. Учился, не щадя себя, гнался за знаниями с неистовой жаждой, словно пытался отыскать в них что-то, что могло бы объяснить ему этот мир. Литература особенно влекла его. Он перечитал почти всё, что только было в монастырской библиотеке: церковные книги с пыльными кожаными корешками, ветхие фолианты по астрономии и химии, чудом оказавшиеся здесь рыцарские романы и книги о дальних странствиях. Читал жадно, самозабвенно, забываясь.
Зоран тоже учился старательно, но ему больше давались числа. В математике он не знал себе равных. По выходным они встречались с Галинкой и Марикой. Девочки мечтали уехать в город, получить профессию, жить по-другому, по-новому. А потом, когда-нибудь, они все поженятся, их дети будут вместе расти, играть, ходить в один детский сад… Всё казалось таким простым, ясным, понятным.
Но вот настал последний учебный год. Осень в тот год выдалась суровой. Сентябрь был дождливым, октябрь принёс холод, это значило, что туман был уже близко. Тот самый, плотный, тяжёлый, непроглядный, который приходит всегда.
В один из прохладных но безоблачных выходных Милан и Галинка отправились в лес за грибами. Ветер был свежий, воздух наполнен запахом влажной земли. Они долго шли рядом, подбирая грибы, но потом разошлись в поисках добычи. Милан не мог перекликаться с Галинкой, но слышал её голос где-то впереди, ловил её звонкий смех, чувствовал её присутствие. Он отвечал ей постукивая палкой о палку.
Но внезапно над лесом задрожало что-то невидимое — будто воздух стал гуще, тяжелее, пропитался тайной. Сначала всё вокруг лишь чуть померкло — деревья потеряли чёткость, трава потускнела, как старая ткань. А потом, словно кто-то пролил на мир блюдце горячего молока, налетел туман — густой, белёсый, с запахом сырой земли и далёкой воды.
Он не пришёл — он вырос. Медленно, неуклонно, из-под корней, из-под мха, из самой тишины. Сначала окутал землю, залил тропинку, расплылся между кустами, поднялся по ногам, как тёплая парная вода. Затем — выше, обволакивая стволы, ветви, плечи, лица. Всё исчезло. Мир рассыпался на белые клочки. Исчезли сосны, исчезла дорога, исчез даже свет.
Милан остановился. Туман не был пугающим. В нём было что-то мягкое, даже ласковое — как в раннем детстве, когда укрывают одеялом и шепчут: «Спи, не бойся». Он глушил звуки, приглушал мысли, растягивал мгновение. Пахло грибами, листвой, чем-то старым и добрым, как альбом с выцветшими фотографиями.
Милан замер. Прислушался.
— Я здесь! — крикнула Галинка, но голос её уже был странным, каким-то приглушённым, словно шёл издалека, из-за стены.
Он шагнул на звук. Потом ещё. Голос снова прозвучал — ещё глуше, ещё дальше.
И вдруг…
Короткий, сдавленный вскрик.
А потом — удар. Глухой, страшный, такой, от которого внутри всё оборвалось.
Милан застыл, сердце заколотилось. Он рванулся вперёд, спотыкаясь о корни, раздирая руки о ветки, погружаясь в белую стену тумана. Пустота под ногой – он чуть не сорвался в пропасть, но удержался, вцепившись в мокрый камень. Сердце колотилось так, что отдавало в висках. Внизу, в молочной пелене, ничего не было видно, но он уже знал. Знал с той животной уверенностью, что приходит перед непоправимым. Спуск был мучительным. Камни осыпались, холод тумана проникал до костей. И вот он увидел её. Галинка. Неподвижное тело среди острых камней. Голова неестественно запрокинута, волосы спутаны и темны от крови. Платье задрано, обнажая страшно вывернутую ногу... Мертва. Милан рухнул на колени рядом. Протянул руку, коснулся её щеки – ледяная. Под пальцами ощутил липкую влагу крови на камнях. Мир сузился до этого маленького, растерзанного тела, до запаха сырой земли и железа. Тишина давила, сжимала горло, та самая тишина, в которой он жил годами, ставшая его тюрьмой. Он хотел закричать – как тогда, в детстве, когда увидел.… Но не мог. Немота сковала его, как цепями. Грудь сдавило невыносимой болью, такой, что казалось, она вот-вот разорвётся. Он открыл рот, пытаясь вытолкнуть из себя этот ужас, эту потерю, но из горла не шло ни звука. Только безмолвный, искажающий лицо спазм. И вдруг что-то внутри сломалось. С хрипом, с усилием, которого он не прилагал с того самого дня, из глубины его существа вырвался звук. Не крик – скорее, рёв раненого зверя. Грубый, сдавленный, чужой. Милан замер, не веря. Он слышал. Он слышал себя! Этот звук, прорвавшийся сквозь годы молчания, оглушил его. И тогда он закричал снова – уже не сдерживаясь, вкладывая в этот крик всю боль, весь ужас, всю свою разрушенную жизнь. Голос, вернувшийся к нему над телом мертвой возлюбленной, рвал тишину леса, смешиваясь с плачем и яростью.
После смерти Галины Милан долго не мог прийти в себя. Он сидел у окна, глядя в пустоту, не отвечая на вопросы, не отзываясь, когда его звали. Глаза его стали потухшими, лицо осунулось, губы часто дрожали, будто он что-то говорил в своей голове, но вслух не произносил ни звука.
Зоран, чувствуя себя беспомощным, снова и снова пытался растормошить друга.
— Милан, да ведь ты не виноват… — говорил он, осторожно дотрагиваясь до его плеча. — Ну скажи что-нибудь… Ну хоть слово!
Но Милан молчал.
Прошли недели. Жизнь вокруг шла своим чередом: мальчишки бегали по улице, женщины спешили на рынок, в храме звонили колокола, перекликаясь с далеким шумом ярмарки. Но для Милана всё это оставалось чем-то далёким, словно происходило за невидимой стеной. Он не слышал смеха, не замечал запахов, не ощущал тепла солнца. Всё застыло в одном страшном мгновении.
Он просыпался утром, не чувствуя разницы между сном и явью. Иногда кто-то подходил к нему, пытался заговорить — Зоран, отец Симон, даже учителя — но слова не доходили до него.
Так продолжалось до дня, когда приехала мать.
Анна явилась неожиданно, запыхавшаяся, встревоженная, с глазами, покрасневшими от тревоги и недосыпа. Стоило ей войти в дом, как она бросилась к сыну, опустилась перед ним на колени, обхватила его лицо ладонями.
— Милан… Милан, посмотри на меня… — Голос её дрожал, в нём было столько боли и любви, что даже он, отрешённый от всего, вздрогнул.
Анна смотрела в его лицо, искала в нём ответ, хоть какой-то знак, что он ещё здесь, что её сын не исчез в своей немоте.
— Милан… Ты живой. Ты здесь. Я так боялась…
Он молчал.
Она прижала его голову к своему плечу, гладила по спутанным волосам.
— Сынок, я здесь… Я рядом…
И вдруг он хрипло, тихо, словно учился заново говорить, произнёс:
— Это ещё одна жертва тумана…
Анна вздрогнула, отстранилась и заглянула в его лицо.
— Ты… сказал что-то? Милан, ты заговорил?
Он поднял на неё глаза.
Она сжала его руку, и в её глазах вспыхнула радость, боль, облегчение, тревога — всё сразу.
Когда об этом узнал отец Симон, он перекрестился и сказал:
— Благодарение Господу! Горе должно было очистить твою душу…
Но больше всех радовался Зоран.
— Теперь можно, наконец, поговорить! А то всё я, да я… — Он хохотнул, но в голосе его звучала нервозность.
— Это тебе никогда не мешало, — слабо усмехнулся Милан.
— Ну да, но всё же… Иногда хочется получать ответы на свои вопросы!
Юноши заговорили, сначала осторожно, словно пробуя слова на вкус, потом увереннее. Они много говорили, но обо всём — только не о том, что случилось в тот проклятый день. Впрочем, и без слов было ясно: пустота, образовавшаяся в душе Милана, не заполнилась.
Анна была счастлива. Её сын снова говорил, а значит, возвращался к жизни. Но она видела: он изменился. В нём было что-то холодное, отстранённое, будто он не до конца вернулся из своей внутренней тьмы.
Когда Милан снова начал ходить в класс, ученики встречали его по-разному. Кто-то отводил глаза, не зная, что сказать. Кто-то, напротив, с любопытством поглядывал, будто ожидая, что он вдруг расскажет о своём горе вслух.
Но больше всего его удивило внимание Роберта Фуци.
Роберт был одним из лучших учеников, сын старосты деревни. Он всегда держался чуть в стороне, но не из-за скромности, а скорее потому, что чувствовал своё превосходство.
Раньше он почти не замечал Милана, после той драки, случившейся в самом начале, но теперь что-то изменилось.
Однажды, после урока, он подошёл к нему и сказал:
— Ты изменился.
Милан поднял брови.
— В каком смысле?
Роберт усмехнулся.
— В глазах у тебя что-то другое. Раньше ты был… мягче. Теперь — нет.
Милан ничего не ответил.
— Это не плохо, — добавил Роберт, пожав плечами. — Просто… интересно.
И ушёл.
С того дня Милан начал замечать, что Роберт время от времени смотрит на него с чем-то похожим на уважение. Это было странно.
А может, и не так уж странно.
Ведь действительно, внутри него что-то умерло. И что-то родилось заново.
Зима выдалась снежная, красивая, такая, какая бывает только в детстве: белоснежные сугробы искрились в морозном воздухе, скрипел под ногами снег, над деревней стояла тишина, наполненная только потрескиванием дров в печах да звонким детским смехом, доносившимся с горки.
Зоран с радостью принял приглашение Милана провести Рождество у него дома. Ему нравился этот старый, прочный дом, где пахло тёплыми пирогами и свежей хвоей, где мать Милана, Анна, всегда встречала его с улыбкой и хлопотливо усаживала за стол.
Но в этот раз Зоран вел себя иначе. С первых же дней Милан заметил, что друг как-то изменился. Зоран, всегда такой бойкий и беспечный, теперь часто молчал, подолгу сидел у окна, задумчиво глядя во двор, и, что самое странное, почти не слушал, когда Милан говорил с ним.
А потом он понял, в чём дело.
Зоран всё время смотрел на Душану.
Младшая сестра Милана, Душана, выросла. Казалось, ещё совсем недавно она бегала за ними хвостиком, мешалась в мальчишеских играх, а теперь вдруг превратилась в стройную, живую, красивую девочку с длинной русой косой и ясными, смеющимися глазами. Она уже не пряталась за матерью, как прежде, а смело отвечала на шутки, смеялась вместе с ними и ловко бросала снежки в Зорана, попадая прямо в плечо.
И Зоран… он вдруг стал совсем другим рядом с ней.
Он пытался держаться естественно, но не мог. То вздрагивал, когда она смеялась, то краснел, когда она случайно касалась его руки, то вдруг замолкал, смущённо глядя на неё.
Милан замечал это и с каждым днём мрачнел всё больше.
Однажды, после катания с горки, когда Душана убежала в дом, чтобы помочь матери, Милан резко схватил Зорана за локоть.
— Ты что-то скрываешь. — Его голос был напряжённым, почти сердитым.
Зоран попытался отвести взгляд, но не смог.
— Что ты имеешь в виду?
— Не притворяйся, я всё вижу! — Милан сжал губы. — Ты весь день ходишь за Душаной, смотришь на неё, как…
Зоран покраснел.
— Милан…
— Говори прямо!
Зоран вздохнул и, немного помедлив, произнёс тихо:
— Мне нравится Душана.
Милан отпрянул, как будто получил удар.
— Что?!
— Ты всё правильно услышал.
— Ты с ума сошёл! — Милан вспыхнул. — У тебя есть Марика!
Зоран опустил голову.
— Я знаю…
— Тогда какого чёрта ты творишь?! Душана — моя сестра!
— Милан, послушай…
— Нет, это ты послушай! — Голос Милана стал жёстким. — Я не позволю тебе морочить ей голову!
Зоран поднял на него взгляд, и в его глазах было что-то новое — что-то твёрдое, серьёзное.
— К Душане у меня совсем другие чувства.
— Ах, вот как?! — Милан саркастически усмехнулся. — А к Марике какие?!
— Марика… — Зоран отвернулся, словно подбирая слова. — Я её люблю… но по-другому.
Милан тяжело дышал.
— Я не знаю, что с тобой происходит, но знай одно: если ты разобьёшь сердце моей сестре, я этого не прощу.
Зоран не ответил. Он смотрел на реку, укрытую льдом, и снег медленно падал на его плечи.
По возвращении в монастырь Зоран твердо решил переговорить с Марикой. Он знал, что этот разговор неизбежен, но тянул с ним до последнего, словно надеялся, что время само всё расставит по местам. Они не встречались уже дней десять, но в субботу Марика прислала ему записку с просьбой встретиться.
Марика ждала его на знакомой поляне у реки. Ветер играл в её светлых волосах, в глазах — ожидание, но без прежнего восторга. Когда-то она бросалась ему навстречу, едва завидев издали, а теперь стояла спокойно, будто предчувствовала, что услышит.
Зоран подошёл, не зная, с чего начать. Он смотрел на неё, такую родную, с её тонкими, чуть покрасневшими губами, с лёгкими веснушками на щеках, но чувствовал: что-то между ними уже изменилось.
— Марика… — Он вздохнул и отвёл взгляд. — Скоро школа закончится. Я собираюсь уехать… в университет, в большой город.
Она не удивилась.
— Я знаю, — тихо сказала она. — Мы ведь мечтали поехать вместе.
— Да… — Зоран провёл рукой по волосам. — Но я не знаю где буду жить и не смогу приезжать часто. Учёба… новая жизнь…
Марика смотрела в землю, медленно переминаясь с ноги на ногу.
— Ты хочешь сказать, что между нами всё кончено? — её голос звучал спокойно, но пальцы нервно теребили край платка.
Зоран не ответил сразу. Он и сам не знал, что сказать. Всё было не так, как он представлял.
— Я… — начал он, но Марика перебила:
— Ты уже не любишь меня, да?
Он резко поднял голову.
— Я… я не знаю.
Марика горько усмехнулась и прикусила губу.
— Нет, ты знаешь. Просто не хочешь сказать.
Она отвернулась, медленно отошла к дереву, прислонилась к нему спиной и вдруг заплакала. Плечи мелко вздрагивали, но она не издавала ни звука.
Зоран шагнул было вперёд, но остановился.
— Прости… — тихо сказал он.
Она всхлипнула, вытерла слёзы ладонью, подняла на него глаза — и в этом взгляде уже не было боли. Только усталость. И… какое-то странное облегчение.
— Наверное, так даже лучше, — прошептала она.
Зоран смотрел на неё, и сердце сжималось от чего-то неуловимого, но он знал — назад пути нет.
Марика глубоко вдохнула, расправила плечи и улыбнулась, чуть печально, но спокойно.
— Я всегда знала, что ты уедешь. Ты рождён не для деревни.
Он попытался сказать что-то ещё, но она подняла руку, остановив его.
— Прощай, Зоран.
И он понял: это конец.
Зимние месяцы в монастырской школе проходили в напряжённой подготовке. Учителя всё чаще говорили о грядущих экзаменах, о будущем, о том, что перед выпускниками открываются большие дороги.
Зоран всё больше уходил в учёбу. Его мысли то и дело возвращались к Душане, но он не позволял себе мечтать. А Милан, хоть и не упоминал больше их рождественскую ссору, словно отдалился от него. Между ними не было прежней лёгкости, беззаботного смеха, дружеских шуточек. Теперь они говорили в основном о книгах, экзаменах, будущем.
Прошла весна, и вот настал день, когда ученики монастырской школы прощались с детством. Они уже не были мальчишками, беззаботно гоняющими мяч во дворе. Впереди их ждала новая жизнь.
Настоятель собрал лучших учеников в храме. В воздухе пахло воском и старым деревом, солнечный свет пробивался сквозь высокие окна, заливая пол золотистыми узорами.
— Пути Господни неисповедимы, — говорил старый монах, обводя их строгим, но тёплым взглядом. — Учение — это путь к свету. Пусть же Бог благословит вас в вашем странствии.
Зоран стоял рядом с Миланом, чувствуя, как его сердце замирает. Это был порог новой жизни.
Монастырь выделил им немного денег — скромную сумму, но достаточную, чтобы начать. Настоятель перекрестил их и, положив руку на голову каждого, тихо произнёс молитву.
Зоран чувствовал, как всё прошлое остаётся позади. Впереди был большой город. Впереди была жизнь.
Вечер медленно опускался на монастырский двор, заливая его мягким, золотым светом. Воздух был напоён запахами трав и сырого дерева, а где-то вдалеке гудела пчела, задержавшаяся в цветущем кустарнике.
Зоран стоял, глядя в сторону дороги, где через несколько дней должна была появиться повозка, уносящая его в другую жизнь. Мысль о предстоящем отъезде волновала, но не давила — до тех пор, пока он не услышал тихие шаги за спиной.
Душана подошла, как всегда, легко, будто ступая по воздуху. Глаза её были задумчивы, чуть тревожны, но губы улыбались.
— Ты уезжаешь?
Он кивнул.
— Скоро.
Душана посмотрела куда-то в сторону, будто не решаясь задать ещё один вопрос. Потом всё же произнесла:
— Ты будешь писать?
Зоран задержал дыхание. Он хотел сказать, что, возможно, не сможет. Что впереди у него будет другая жизнь, другой ритм, и письма… письма могут потеряться среди всего этого. Но тут же понял — он не хочет, чтобы так было.
— Да, — ответил он, и на этот раз в его голосе не было лжи.
Душана улыбнулась, но в её улыбке мелькнула тень.
— Я буду скучать по тебе, — добавила она, и её голос дрогнул.
Зоран хотел что-то ответить, но слова застряли в горле. Сердце гулко стучало, и ему казалось, что если он сейчас скажет хоть что-то, оно разобьётся от этой странной, но сладкой боли.
Душана вдруг шагнула ближе. Он почувствовал лёгкое прикосновение её руки к своей ладони, едва уловимый запах трав и солнца в её волосах.
— До встречи, Зоран, — сказала она, а в следующее мгновение её губы, тёплые и нежные, коснулись его щеки.
Это было так быстро, так невесомо, что он не сразу понял, что произошло. Душана тут же отвернулась и, вздохнув, побежала к дому, оставив его стоять посреди двора с горячими щеками и дрожащими руками.
Зоран провёл пальцами по тому месту, где только что был её поцелуй.
В груди медленно разливалось странное, щемящее чувство — и не только боль утраты, но и светлая надежда.
Возможно, их дороги разойдутся. Возможно, они больше никогда не встретятся.
Но этот миг останется с ним навсегда.