Жизнь прожить

Мемуары

Вступление

На нашем бытовом уровне сложилось убеждение, что так называемые – «воспоминания» или биографические «записки» пишутся только выдающимися людьми. Это в корне неверное представление. Каждый человек, проживший основные этапы своей жизни, многое в ней повидавший и испытавший, в праве поделиться своим жизненным опытом, как минимум, со своими родственниками и друзьями, и как возможный вариант – со всеми желающими ознакомиться с жизнью соотечественника, убеждённого в том, что история его народа и страны складывается из таких вот крупинок-биографий. В этом отношении хороший пример был показан нашему русскому обществу во второй половине 19-го века, когда свои биографические записки оставляли ветераны войн с Наполеоном, участники боев на Кавказе, ветераны Крымской войны. Причем, судя по публикациям «Русской Старины», «Русского Архива», «Исторического Вестника» и прочих, менее известных широкой публике журналов, воспоминания писали не только и не столько люди известные, именитые и заслуженные, сколько те, кто были рядом с ними, и решил поделиться своими воспоминаниями и размышлениями о пережитых военных испытаниях, заграничных походах и прочих запомнившихся им эпизодах прожитой жизни. В ряде подобных публикаций иногда просматривается тщеславная составляющая – наивная надежда автора – свидетеля в описаниях героических деяний того или иного военного или государственного деятеля «засветиться» лучиками отражённой славы своего кумира…

Так в 60-70 годах 19-го столетия были широко известны воспоминания генерала Ивана Липранди. Прожив долгую, насыщенную историческими событиями и приключениями жизнь, Иван Петрович написал обширные мемуары, посвящённые военным кампаниям против Наполеона, непосредственным участником которых он являлся. Мемуары были написаны живым языком, изобиловали многочисленными подробностями боевых эпизодов, многочисленными характеристиками известных исторических личностей. В тоже время автор, обладавший отличной памятью и несомненным даром исследователя, романтизировал многие эпизоды, непосредственным участником которых ему пришлось быть. Будучи по натуре фантазёром и авантюристом, в хорошем смысле этого слова, Павел Петрович легко сходился с разными людьми, заводил много «полезных» друзей и стремился быть в гуще событий бурной эпохи 20-30-х годов 19-го века. Так он с некоторым на то основанием числил себя лучшим другом и «боевым»(?) наставником А.С. Пушкина в период нахождения того в Бессарабии и в Одессе, пользовался доверием графа Воронцова, генерала Орлова и многих других известных деятелей той эпохи. Впоследствии Иван Липранди утверждал, что большую часть описаний боевых эпизодов военных кампания 1806-1812 годов Лев Николаевич Толстой «почерпнул» из его мемуаров и из непосредственных, многочисленных бесед с автором.
О личности, о боевой и «творческой» деятельности Ивана Петровича Липранди я вспомнил в той связи, что не напиши он своих «мемуаров» и не обеспечив им своеобразной рекламы о личности самого мемуариста, не отличившимся особыми подвигами и достижениями на военном и гражданском поприще, едва бы знали его современники, и уж точно не вспомнили его потомки. А так, на фоне своей общественно-политической правоохранительной и литературной деятельности, Иван Липранди почти «затмил» своего сводного брата героя польской 1830 года и Крымской кампании 1853-1855 годов генерал-лейтенанта Павла Петровича Липранди. Аналогичная ситуация прослеживается на фоне широко известных мемуаров еще одного генерала – Андрея Дельвига. Андрей Иванович, будучи талантливым военным инженером, по факту родства с ближайшим другом А.С. Пушкина – поэтом и издателем, издал интереснейшие воспоминания, в которых на фоне описания своей жизни и профессиональной деятельности привел информацию о своих многочисленных, родственниках, сослуживцах, друзьях и знакомых, среди которых были многие известные деятели той эпохи – 30-50-х годов 19-го века. И опять-таки, любопытный факт, на страницах его многотомных воспоминаний не более одной страницы посвящено его родному брату – генерал-лейтенанту Николаю Дельвигу. Это при том, что Николай Иванович Дельвиг – один из самых заслуженных боевых офицеров, отличившихся на Кавказе в 40-х годах, участник Венгерского похода и герой Крымской войны 1853-1855 годов. И таких примеров – великое множество.

Наиболее характерным в этом плане были многочисленные «воспоминания» и «исследования» Вигеля, касающиеся А.С. Пушкина и его ближайшего окружения. Обращает на себя внимание и то, что последующие поколения исследователей творчества и жизни А.С. Пушкина в большей степени посвящены дополнениям, изменениям, а в большей степени – критике Вигеля, – очевидный факт.

Я привел примеры из наиболее известных мемуарных источниках второй половины 19-го века. Но подобных мемуаров и воспоминаний, удостоенных публикации в известных журналах той поры, было многие сотни, если не тысячи. В историографии военной мемуаристики России не обошлось и без некоторых извращений. На призыв редакций исторических и литературных журналов к участникам Крымской войны – написать свои воспоминания о событиях той, сравнительно недавней для 80-х годов 19-го века эпохи, откликнулись очень многие, но и результат был не всегда удачен. На фоне «демократизации» русского общества той поры, издавались воспоминания не только заслуженных офицеров, но и бывших солдат.
Так, в сборник, посвященный обороне Севастополя, и изданный соответствующим Комитетом в 1882 году, вошли «Воспоминания Егеря», «Воспоминания Артиллериста» и проч. Эти «воспоминания», написанные и изданные на волне очевидной компанейщины, не всегда соответствовали своему назначению. Дело дошло до того, что в 3-м томе «Русской Старины» за 1882 год анонимный автор в очерке: «Под Севастополем весной 1856 года», вспоминая о своем участии в севастопольской эпопее, признался в том, что получая назначение командиром полка в одну из дивизий, добирался в Крым более 2-х месяцев. И это был офицер, принятый лично Императором, перед убытием на театр военных действий... Прибыл «предусмотрительный» полковник в Крым после оставления нашими войсками Южной стороны Севастополя. Самой ответственной задачей его полка были работы по благоустройству Братского кладбища, где были погребены воины, погибшие в ходе обороны Севастополя. И этот, с позволения сказать, «мемуарист» не постеснялся опубликовать свои воспоминания в «Русской старине». Далеко не все воспоминания вызывали повышенный интерес читающей публики, но все они без исключения несли информацию о своей эпохе, наиболее интересных или трагических ее эпизодах, о человеческих судьбах на фоне войн, восстаний и революций.

Казалось бы, кого в 21-м веке заинтересуют воспоминания корабельного врача, служившего на Черноморском флоте в 30-х годах 19-го века. И, тем не менее, эти воспоминания, опубликованные в 1863 году в нескольких номерах литературного раздела «Морского сборника», по сей день вызывают неизменный интерес у жителей Севастополя, подробное описание которого дает автор. Именно подобный тип воспоминаний, содержащих описание быта, местности и повседневных событий, позволяет оправдать их издание.
И, все-таки, были в моей жизни, и прежде всего, в моем ближайшем окружении определенные обстоятельства, позволяющие надеяться на то, что мом скромные «записки» когда-то и у кого-то вызовут некоторый интерес.


Глава 1. Мои предки по материнской линии

Родителями моего дедушки Бориса Михайловича были статский советник Емельянов Михаил Михайлович, рождения 19 мая 1867 года и дочь генерала гвардии Петрович Екатерина Всеволодовна рождения 1868 года.
Служба Михаила Михайловича проходила в судебном ведомстве Симбирской губернии. По последней должности он был членом Окружного суда Симбирской губернии, в ранге статского советника. Его отец – коллежский секретарь Михаил Алексеевич, родился в 1835 году, умер в 1869 году. Женат он был на Прасковье Дмитриевне. Его отец – Алексей Михайлович был отставным штабс-ротмистром.
Похоже, именно ему потребовалось подтвердить свои права на дворянство в 1849 году, что и явилось следствием переписки, по результатам которой сформировалось «Дело», материалы которого позволили мне проследить родословную по этой родословной линии.
В подшивке дел имеется Протокол заседания Орловского дворянского депутатского собрания от 11 марта 1846 года, на котором слушалось дело о дворянстве сына штабс-ротмистра Алексея Михайловича Емельянова – Михаила.

Из содержания документа следует, что Алексей Михайлович Емельянов обратился с прошением в депутатское дворянское собрание о внесении его сына Михаила в «…подлежащую часть дворянской родословной книги». Для доказательства прав на потомственное дворянство Емельянов представил документы:
– указ о своей отставке от 12 февраля 1823 года за подписью генерала от артиллерии, главного начальника военных поселений графа Аракчеева, который удостоверяет, что Алексей Михайлович Емельянов, из дворян, продолжил службу в чинах корнета и поручика, а 24 января 1823 года уволен в чине штабс-ротмистра;
– метрическое свидетельство Орловской духовной консистории, удостоверяющее, что у штабс-ротмистра Алексея Михайловича Емельянова и его законной жены Варвары Васильевны 13 января 1835 года родился сын Михаил.

В протоколе указано, что Алексей Михайлович Емельянов и его сын Алексей, находящийся на службе, 9 декабря 1807 года депутатским собранием были внесены в шестую часть дворянской родословной книги.
Орловским дворянским депутатским собранием было принято определение:
«…недоросля Михаила Емельянова внести по чину отца его…во вторую часть дворянской родословной книги губернии» (Ф.68. Оп.1. Д.23. Л.39-40).
– вводный лист временного отделения Елецкого земского суда от 3 марта 1848 года за № 23, удостоверяющий, что штабс-ротмистр Алексей Михайлович Емельянов в марте 1848 года временным отделением Елецкого земского суда введен во владение имением, оставшимся после смерти ого отца – капитана Михаила Алексеевича Емельянова в селе Рогатом Елецкого уезда.
– раздельный акт, совершенный в Елецком уездном суде 7 ноября 1794 года, подтверждает, что Михаил Алексеевич Емельянов (впоследствии капитан) наследовал вместе с родными братьями и сестрами имение своих родителей – отца – секунд-майора Алексея Федоровича и матери Марии Петровны Емельяновых, которое находилось в уездах Орловской губернии: Елецком – в селе Белевще, с. Сергиевском (Решетова Дубрава тож) и с. Дмитровском (Рогатое тож) и Воронежском – в деревне Емельяновке.
Далее, из документов следует, что «…Воронежский секретарь Федор Савич Емельянов и жена его Мария Ивановна в прошении от 23 октября 1755 года «…оба отказали имение младшим детям и объяснили, что старший сын их – Алексей отчислен уже с награждением движимого и недвижимого имения, а именно: за секунд-майором Алексеем Федоровичем Емельяновым состояли по ревизии 1747 года крестьяне Елецкого уезда в деревне Белевще».
– справка вотчинного департамента, выданная канцеляристу Павлу Емельянову 14 мая 1843 года за № 2-3 и ревизская сказка 15 июля 1762 года, которые удостоверяют, что «…Каширские приказные избы подьячему Петру Савичу Емельянову в 1686 году из поместного приказа в разряде выписаны: поместный оклад 200 четвертей (так в документе) и по даче и отказным книгам того же года состояли поместья Данковского и Каширского уездов в пустошах Шевальнове, Вязовой (Серкино тож) и деревне Мошановой два места дворовых». В документе также указано, что «…воронежцу Федору Саввичу Емельянову в памяти из разряда в воронежском списке 1706 года Федор Емельянов «…из недвижимого имения своего Каширского уезда Ростовского стана в селе Константиновском (Аладьино тож)», продал по купчей Ирине Васильевой усадебное место, принадлежавшее его деду Петру Савичу Емельянову.

Орловское дворянское депутатское собрание, учитывая акты, доказывающие происхождение сына штабс-ротмистра Алексея Михайловича Емельянова от подьячего Каширских приказных изб Петра Саввича Емельянова, постановило: признать право Михаила Емельянова на принадлежность к древнему дворянскому роду неограниченным и, сопричислив к роду, перенести из второй в шестую часть дворянской родословной книги.
Ф.68. Оп.1. Д.25.Л.35-36 об. Суть этого документа в том, что Михаил Алексеевич был перенесен из части второй – «…дворянство, приобретенное службой» в часть шестую – «…древнее дворянство»…
С документами, подтверждающими право на потомственное дворянство Емельяновых, вопросов не возникает. Более того, судя по должности Петра Саввича Емельянова – «…Каширских приказных изб подьячему», он принадлежал к категории, так называемых, «детей боярских», сыновей наследственных бояр, не являвшихся старшими среди братьев, не наследовавших с вотчинами своих отцов боярское звание, и потому вынужденных службой добывать себе земельные наделы.
Знакомимся со следующими документами «Дела»: … у Михаила Михайловича Емельянова были братья: Алексей Михайлович, рождения 21 января 1857 года – отставной поручик гвардии, на 1895 год – земский начальник Елецкого уезда Орловской губернии; Дмитрий Михайлович, рождения 23 октября 1861 года, на 1895 год – начальник уездного земства в Малоархангельском уезде.

Возвращаемся к тому, что мой прадед Михаил Михайлович, получив блестящее домашнее образование, сдал экзамены за курс мужской Елецкой гимназии, 1889 году окончил юридический факультет Оксфордского университета и поступил на службу в окружной суд Симбирска. В 1897 году прадед стал коллежским советником, что по табели о рангах в судебном ведомстве соответствовало воинскому званию «полковник». В 1898 году коллежский советник Михаил Михайлович женился на дочери отставного генерал-майора Петрович Екатерине Всеволодовне.

Теперь переходим к документам, относящимся к происхождению моей прабабушки – Екатерины Всеволодовны.
Екатерина Всеволодовна родилась в 1868 году в семье поручика гвардии Измайловского полка Петровича Вячеслава Григорьевича.
Всеволод Григорьевич родился 26 февраля 1841 года в семье штабс-капитана Григория Фердинандовича (по принятию православия – Федоровича) Петровича. Григорий Петрович, родился в 1808 году, окончил Училище инженеров путей сообщений. На действительной воинской службе с 1824 года. В прапорщики произведен в 1826 году, в 1828 году – в подпоручики. 6 декабря 1829 года откомандирован в Корпус инженеров военных поселений. 24 февраля 1834 года произведен в поручики. 29 марта 1838 года, по домашним обстоятельствам, уволен от службы с мундиром. 17 января 1839 года, согласно прошению, определен к «…исправлению должности» военного лесничего в Соликамский округ. 25 февраля 1843 года переименован «…штабс-капитаном». Приказом по корпусу лесничих от 24 ноября 1845 года за № 64, перемещен в запасные лесничие и назначен состоять при Вице-Инспекторе корпуса лесничих.
Потомственное дворянство получено «…чинами в службе».
Определено: «Так, проситель штабс-капитан Григорий Фердинандович Петрович, полученными в службе чинами, приобрел право потомственного дворянства законнорождённых детей его, сыновей: Аркадия, Всеволода, Григория, и дочерей: Ольги, Александры. Предоставляются Свидетельства Пермской и С-Петербургской Духовных Консисторий, и потому, на основании 17, 38, 1473, 1479 Статей 9-го тома свода законов в издании 1842 года и Высочайшего Манифеста от 11 июля 1845 года 5-го пункта внести его Господина Петровича из Дворянской Родословной книги Нижегородской губернии во вторую часть и во свидетельство того выдать ему Дворянскую Грамоту». 

Момент подтверждения Григорием Фердинандовичем своего права на потомственное дворянство совпал по времени со сроком определения его сыновей – Всеволода и Григория в кадетский корпус.
По семейной легенде, не нашедшей документального подтверждения, Григорий Фердинандович был в родстве с известным сербским вождем Георгием Петровичем-Черным. Именно он возглавлял группу из 72 семей, перешедших из Австрийских владений в Бессарабию в 1814 году. Впоследствии эта группа сербов была переселена в низовья Буга, в Херсонскую губернию и на правах колонистов или казаков, причислены к Бугскому казачьему войску. Естественно, при таком повороте событий, ни о каком дворянском статусе для представителей многочисленного рода Петровичей, в условиях России той поры не могло и речи быть.
Что касается моей родословной по линии Петровичей, то здесь больше вопросов, чем ответов. Дело в том, что сам Григорий Фердинандович, не будучи дворянином по рождению, не смог бы поступить в привилегированное Училище инженеров путей сообщения. Значит – дворянский патент у его отца имелся, но был он, скорее всего – грамотой на дворянство, выданной сербскими князьями. Если такой документ мог сгодиться в период царствования императора Александра Павловича, то уже при административных строгостях, введенных Николаем Павловичем, требовалось подтвердить свое дворянское происхождение документально, примерно так, как это сделали Емельяновы, кстати, в том же 1849 году. Видимо, это жесткое требование распространялось на все служилое дворянство. Так или иначе, но Григорий Фердинандович, не имея возможности документально подтвердить свое происхождение от сербских воевод Петровичей (наиболее известным из которых был Петрович-Черный – Б.Н.), ограничился правом подтверждения служилого дворянство Российской империи, согласно своему «…чину, полученному по службе». Кстати, Григорий Фердинандович сподобился попасть в 5-й том избранных произведений Тараса Шевченко. 27 февраля 1859 года Тарас Григорьевич в своем Дневнике назвал его «…путейским капитаном». «…Петрович по происхождению серб, образованный, прямой и сердечный человек, хорошо разумеющий и глубоко сочувствующий всему современному…» (Том 5, стр. 207, ПСС).

Логично предположить, что информацию о национальности и о происхождении Григория Петровича Тарас Григорьевич Шевченко мог получить только от самого собеседника.
Опять же, по семейной легенде, Петровичи были в родстве с Ермоловыми и Ганибалами. Что касается Ганибалов, то, как я не пытался у своей матери и тетушки – Евгении Борисовны получить на этот счет какую-либо информацию – все было бесполезно. В свое время, когда еще были живы мой дед – Борис Михайлович и его матушка – Екатерина Всеволодовна, речи об этом не было,- ни те были времена. Единственным отголоском этой слабой и не выдерживающей никакой критики версии – это очень смуглая кожа у Бориса Михайловича Емельянова и его старшей дочери – Евгении Борисовны – моей тетушки.

На историческом факультете Нижегородского университета заместителем декана трудится доктор исторических наук Мигунов Сергей. В 1997 году, когда я преподавал на кафедре покойного Валерия Павловича Макарихина предмет – «вспомогательные исторические дисциплины», Мигунов был одним из лучших студентов Макарихина. Выяснилось, что дед Мигунова по матери имел фамилию Петрович. По ряду признаков он был потомком генерал-лейтенанта Григория Григорьевича, – родного брата Всеволода Григорьевича Петровича. Со слов Мигунова, до 1938 года его дедушка имел звание капитана НКВД, что соответствовало воинскому званию подполковника. В 1939 году в ходе реформирования Лаврентием Берия НКВД, Петрович за какие-то пригрешения был лишен специального звания – капитан НКВД и уволен со службы. С началом войны он был призван в армию, и закончил войну в звании старшего лейтенанта пехоты. При увольнении в запас был лишен даже этого скромного звания. Путем нехитрого анализа мы с Мигуновым нашли явные признаки дальнего родства. Меня же с первой минуты нашего с ним знакомства удивило поразительное внешнее сходство Сергея с моим дедом в его возрасте. Фотографию Бориса Михайловича, сделанную на фронте в 1920 году, я подарил Мигунову, а он, используя соответствующие теме документы и семейные легенды, смоделировал дворянский герб Петровичей.
Вернемся к служебному списку Всеволода Григорьевича Петровича. В 1858 году, по окончании кадетского корпуса, Всеволод поступает в Михайловское артиллерийское училище, которое с отличием оканчивает в 1860 году. Следом за ним, с интервалом в год из Михайловского училища выпускается младший брат Всеволода – Григорий Григорьевич.

По выпуску из училища, в июле 1860 года, прапорщик артиллерии Всеволод Петрович получает назначение субалтерн-офицером артиллерийской батареи, приданной Измайловскому полку гвардии, то есть, становится прапорщиком гвардейской артиллерии, по существовавшему положению, на два чина опережая своих сверстников, назначенных в армейские полки. Одновременно он назначается сверхштатным преподавателем высшей математики в Михайловском артиллерийском училище. Казалось бы, блестящее начало карьеры. Тем не менее, прослужив полтора года, в декабре 1861 года, Всеволод Григорьевич увольняется от службы «по семейным обстоятельствам».

Когда 45 лет назад я впервые ознакомился с послужным списком Всеволода Григорьевича, мне сложно было представить какие «семейные обстоятельства» могли бы прервать столь блестяще начатую карьеру. Теперь же, ознакомившись со многими десятками послужных списков офицеров армии, флота и гвардии, приняв во внимание отдельные эпизоды из биографии того же Всеволода Григорьевича, я пришел к заключению, что в отставку молодой прапорщик вынужден был выйти по причине женитьбы на шестнадцатилетней девице Софье Алексеевне. Дело в том, что офицеры в ту пору могли жениться не ранее 25 лет, либо, прослужив не менее трёх лет, «…испрашивать Высочайшего соизволения на брак» с внесением солидного денежного залога. В противном случае, офицер увольнялся из армии по статье «…дискредитация воинского звания». Единственным полулегальным вариантом, являлась временная отставка, женитьба и возвращение на службу до истечения годового срока…

В случае же с отставкой Всеволода Григорьевича, даже просматривались известные преимущества по дальнейшей службе. Дело в том, что при отставке офицера гвардии, прослужившего более полутора лет, при положительной аттестации командования, присваивалось звание «…по армии» то есть на две ступени выше – в конкретном случае – «поручиком». Через год с небольшим, отставной поручик Всеволод Петрович возвращается на службу в армейскую артиллерию, где ему сохраняется звание, данное при отставке – «поручик». Если бы он вернулся в гвардию, то продолжил бы службу прежним чином – «прапорщиком гвардии». Уже через полтора года службы Всеволода Григорьевича «…за отличия по службе» вновь причисляют к пешей гвардейской артиллерии, с сохранением прежнего чина, то есть, он становится поручиком гвардии. В это время его ровесники по выпуску из училища, служа в гвардии, имели звание «подпоручик». Тем же Высочайшим указом поручик гвардейской артиллерии Всеволод Петрович прикомандировывается к Михайловскому артиллерийскому училищу в качестве «…сверхштатного преподавателя». В том же 1863 году Всеволод Григорьевич поступает в Михайловскую артиллерийскую академию. Учебу в академии Всеволод Григорьевич совмещал с преподаванием в артиллерийском училище. Дело в том, что артиллерийская академия функционировала на базе одноименного Михайловского артиллерийского училища. На последнем курсе обучения в академии в семье Петровичей рождается дочь Екатерина – моя прабабушка. Все эти годы Всеволод Петрович носил форму офицера Измайловского гвардейского полка. Новорожденную Екатерину крестили в полковой церкви. Восприемниками при крещении были командир Измайловского полка полковник князь Суворов-Рымникский, – внук легендарного полководца и его супруга. При таких-то именитых восприемниках следовало бы родиться сыну-наследнику…

По окончании академии штабс-капитан Всеволод Петрович назначается делопроизводителем оружейного отдела Главного Артиллерийского Управления, продолжая числиться по «…пешей гвардейской артиллерии», что давало ему несомненные преимущества по службе по сравнению со своими сверстниками.

Дальнейшие этапы службы прадеда особого интереса не представляют. В артиллерийском управлении он дослужился до должности начальника отдела вооружения и звания полковника. В процессе службы им были получены награды: ордена Святого Станислава 3-й и 2-й степени, ордена Святой Анны 3-й и 2-й степени. Отмечалось несколько награждений «…годовым окладом денежного содержания», награждением «…серебряным аксельбантом». Став полковником, Всеволод Григорьевич награждается орденом Святого Владимира 4-й степени. Эта была высшая награда, на которую мог рассчитывать офицер его звания и должности, не участвовавший в боях, и соответственно не имевший особых боевых заслуг.
У прадеда было несколько иностранных орденов, среди которых особняком стоял орден Святого Стефана 3-й степени. Этой наградой Всеволод Григорьевич был награжден в 1877 году. Право же принять эту награду от правительства Сербии было Высочайше пожаловано в 1878 году. Так своеобразно распорядилась судьба, что единственную награду, украшенную мечами, в подтверждение военных заслуг награжденного, полковник Всеволод Петрович получил за заслуги перед Родиной своих предков – сербов. Дело в том, что в течение 1876 году он «курировал» поставки артиллерийского и стрелкового вооружения Сербской армии, а в 1877-1878 годах организовывал вооружение русской армии, воевавшей против Турции на Балканах и в Закавказье.

Учитывая тот факт, что в послужном списке прадеда неоднократно указывалось, что «…в войнах и походах против неприятеля не участвовал», остается предположить, что шестимесячный «отпуск» в 1876 году был ему дан для организации доставки вооружения через Румынию в воюющую Сербию. Такой способ негласного участия в войнах офицеров традиционно использовался в армии и флоте России.

В этот период офицеры, отправляющиеся воевать в качестве добровольцев в борющуюся против турок Сербию, официально оформляли временную отставку, согласованную с командованием, и, с негласного разрешения русского правительства, принимали участие в боях в составе бригады русских добровольцев под командованием генерала Черняева.
Кстати, наиболее заметной фигурой из числа русских волонтеров на той войне считают полковника Раевского. Прибыв на театр военных действий, и не имея боевого опыта, Раевский не сразу смог полноценно выполнять обязанности, возложенные на него жестким и требовательным Черняевым. Более того, Черняев имел неосторожность публично усомниться в личной смелости Раевского, что возможно привело к излишней лихости полковника в последующих боях, и как следствие к трагической гибели этого мужественного и благородного человека и воина. Кстати, одной из причин, побудивших Раевского, оставить службу в гвардии и отправиться воевать в Сербию, была несчастная любовь. На месте гибели Раевского, его матушка, в последствии, возвела часовню. Бытует не лишенная оснований версия, что полковник Раевский – прототип Вронского в романе Льва Толстого – «Анна Каренина».

Как следует из послужного списка, в 1881 году полковник Всеволод Петрович подал прошение на Высочайшее имя на отставку со службы. Для сорокалетнего офицера с отличным послужным списком такой поступок был совершенно нетипичным. Причина для отставки была более чем серьезная – от послеродовой горячки скончалась его жена. Дочери Екатерине было в это время 15 лет, сыну Григорию – 11. В 1882 году Всеволод Григорьевич получает «…отставку от службы с 50% пенсионным содержанием и с производством в чин генерал-майора артиллерии, с правом ношения мундира». Так уж случилось, что первая отставка прадеда была связана с его женитьбой на Софье Алексеевне, – вторая с ее неожиданной кончиной. Вдовцом прадед пробыл недолго: в 1884 году он женился «…вторым браком на выпускнице медицинского отделения Бестужевских курсов 24-х летней девице Любови Сергеевне». В 1886 году у них родился сын – Андрей, которого ждала печальная участь – в 1921 году он проходил по «…делу профессора Таганцева», когда были арестованы и расстреляны десятки петербуржцев, в их числе Гумилев.

Что касается Петровичей, то, несмотря на солидное количество архивных документов в архивах Нижегородской, Ленинградской областей и архива Министерства Обороны, остается много невыясненных вопросов.
1. Так, отец Всеволода Григорьевича – Григорий Федорович, – скромный капитан, числившийся «…по корпусу военных лесничих», и служивший много лет чиновником Нижегородской строительной и дорожной комиссии нашел возможным дать сыновьям блестящее военное образование: пройти обучение в превелигированном Нижегородском кадетском корпусе, Михайловском артиллерийском училище и в одноименной артиллерийской академии. Но это еще можно было бы объяснить способностями юношей, и приличным денежным содержанием, получаемым их отцом в те годы на сооружении железной дороги. Но уже тот факт, что оба брата после окончания Михайловского училища были определены на службу в гвардейские полки, можно объяснить только основательной протекцией в военных кругах. То, что, для обоих братьев основной военной профессией стала артиллерия, а не инженерия, как у отца, тоже дает основание предполагать, что их благодетель имел непосредственное отношение к этому роду войск.

И, в этой связи, уже вполне осязаемо, из анализа семейных преданий, всплывает могучая фигура генерала-от-артиллерии Ермолова. В те годы, герой войн против Наполеона, и «властитель» Кавказа проживал на покое, в окружении детей и внуков, часто и подолгу жил в своих имениях в Нижегородской и Симбирской губерниях, и вполне мог «каким-то боком» соприкоснуться с Петровичами в те годы, основательно обосновавшимися в Алатырском уезде Симбирской губернии. По семейной легенде сын генерала Ермолова был сослуживцем Григория Фердинандовича Петровича.
В последней аттестации при выходе в отставку, Всеволод Григорьевич указывает, что «…никакого недвижимого имущества за собой не имел». Возможно, так оно и было, так как по тем временам считать за серьезную недвижимость небольшой хутор со 150-ю десятинами земли в селении Мурзицы вблизи от Алатыря, наверное, не стоило.
Сохранившиеся фотографии позволяют нам судить о быте отставного генерала. Поскольку фотографии делались в летнее время, на нем белая тужурка, на голове форменная фуражка с белым гвардейским верхом, темные брюки навыпуск, блестящие мокасины. У Всеволода Григорьевича по-славянски широкоскулое лицо, бородка-эспаньолка, коротко, по-гвардейски постриженные усы.
В центре семейной группы на кресле сидит генерал Всеволод Григорьевич. За ним стоит женщина с гордой осанкой и волевым взглядом – это супруга Всеволода Григорьевича – сорокалетняя Любовь Сергеевна. Левее – женщина средних лет – это сестра Михаила Михайловича – Анна Михайловна. Справа от нее молодая женщина — это моя прабабушка – Екатерина Всеволодовна. Справа от генерала сидит на кресле и щурится коротко стриженый юноша в толстовке: это его 16-летний сын – Андрей. Малыш на его колене – мой дед Борис Михайлович Емельянов. Справа внизу – круглолицый улыбающийся мужчина, в форменной белой тужурке с форменными чиновничьими полупогончиками. Это мой прадед – статский советник Емельянов Михаил Михайлович. Счастливые лица – большая семья, дети, внук…

Но, как говорят англичане, в каждой семье есть свой скелет в шкафу…
Супруге Всеволода Петровича – 40 лет, ее падчерице – Екатерине Всеволодовне – 35 лет. Они, практически ровесницы.
К моменту выхода в отставку Всеволод Григорьевич составил себе немалое для офицера его положения состояние. В течение последних десяти лет службы в Главном Артиллерийском управлении он состоял контролером и консультантом при Ижевских и Сестрорецких оружейных заводах, получая от них весьма приличное содержание. Это позволило ему приобрести шестикомнатную квартиру в доме на нынешней набережной Шмидта, купить в Мурзицах под Алатырем участок земли в 150 десятин земли с небольшой усадебкой, окруженной садом и парком. Любовь Сергеевна получила возможность вести врачебную практику – две комнаты с отдельным входом были переоборудованы под приемную и кабинет практикующего врача. Кстати, после выхода генерала Всеволода Григорьевича в отставку семейный бюджет формировался в основном за счет денежного содержания, получаемого отставным генералом в качестве штатного консультанта петербургского Металлического завода и заработков жены от врачебной деятельности. Вплоть до 1918 года в справочнике «Весь Петроград» числилась – «Петрович Любовь Сергеевна, – вдова генерал-майора – практикующий врач».
С 1880 года дочь Всеволода Григорьевича – Екатерина воспитывалась в Смольном институте благородных девиц, и по воспоминаниям самой Екатерины Всеволодовны, в течение 4-х лет училась в одной группе и жила в одной комнате с девицей Книппер – будущей женой Антона Павловича Чехова. Замуж Екатерина Всеволодовна вышла за Михаила Емельянова в 1897 году, то есть – в 31 год. По тем временам, возраст для замужества явно поздний. Михаилу Емельянову, в то время коллежскому советнику, было 32 года. Первые два года в семье не было детей, по той причине, что у Екатерины Всеволодовны было несколько «выкидышей».
Начиная с 1886 года с июня по сентябрь, семья Всеволода Григорьевича жила в Мурзицах Алатырского уезда. С учетом того, что Михаил Михайлович служил в Симбирске, скорее всего, знакомство его с Екатериной Всеволодовной произошло в Мурзицах, либо в Алатыре, до которого от Мурзиц было не более 2-х верст.
Не знаю, насколько информирована была Екатерина Всеволодовна о своем будущем супруге, его предыдущей жизни и состоянии здоровья. Я прекрасно осознаю тот очевидный факт, что девушке, достигшей 30-летнего возраста, сложно выйти замуж. Что же касается Михаила Михайловича, то в его биографии имелся факт, о котором в нашей семье старались не упоминать. Должно быть, это был тот самый «скелет», подобный тем, что хранился в шкафах уважаемых английских семей. Будучи студентом 2 курса университета, и приехав летом в поместье к родителея, Михаил переспал с молоденькой горничной, с которой у него и ранее бывала связь. Как оказалось, незадолго до этого к девушке наведывался ее жених – вольноопределяющейся и с ним она тоже провела ночь. Проблема состояла в том, что будущий офицер был болен венерической болезнью. Все это выяснилось лишь тогда, когда признаки заболевания проявились у Михаила Емельянова. Имея достаточные денежные средства, Михаил Михайлович регулярно проходил курс лечения в специализированных клиниках в Англии, где он продолжал обучение в университете, а затем – в Германии, куда он ежегодно выезжал. В 1895 году врачи заверили Михаила Михайловича, что он совершенно здоров. Насколько это соответствовало действительности сказать трудно, так как при лечении венерических заболеваний врачи в те годы широко использовали лекарства на основе исключительно вредных для организма препаратов.

Не исключено, что выкидыши у Екатерины Всеволодовны в первые годы супружеской жизни, и серьезные проблемы со слухом у второго сына – Вячеслава, слабые легкие у обоих сыновей – все это побочные следствия все той же «юношеской шалости» их папеньки. Да и то, что сам Михаил Михайлович страдал заболеваниями печени и почек, имел проблемы с психикой и умер в возрасте 39 лет, только дополняют классическую клиническую картину.

Когда я писал эти строки, на электронный лист заглянула моя жена. Она упрекнула меня в том, что не только писать о подобных фактах, но даже упоминать о них прилюдно не следует. Я попытался ей объяснить, что записки мои предназначаются для внутрисемейного ознакомления, и что значительно хуже делать вид, что все без исключения наши предки были «…белые и пушистые», и только исключительно по «неустановленным» причинам у нас проявляются последствия наследственных заболеваний; резко меняется внешность, портятся характеры, случаются «неожиданные» и явно «преждевременные» смерти… Моя жена и ее многочисленные родственники уже более двадцати лет собираются заняться исследованием своей родословной, а пока они «дозревают», у одного из племянников жены родился совершенно не жизнеспособный ребенок. Его дедушка по отцу умер, не дожив до 60-ти лет, а бабушка до смерти страдала болезнью Паркинсона. Сам же племянник еще до рождения этого несчастного создания, «случайно»? получил за служебные злоупотребления по решению суда одиннадцать лет колонии. Его отец, по всем критериям, здоровый, крепкий 46-летний мужчина вдруг умер от онкологии мозга. И так, куда не ткни… И это, притом, что среди ближайших родственников имеется пять дипломированных медиков, профессоров, скоро появится академик от медицины. Спрашивается, откуда такие напасти? Можно, конечно, свято верить в то, что глухота Бетховена, мертворожденные дети Тотлебена – все это исключительные, досадные случайности…. Но стоит взглянуть на портреты, этих исторических деятелей, мельком ознакомиться с их биграфиями и послужными списками, и многие воросы отпадают сами по себе… Не лучше ли следовать в жизни установке – «предупрежден – значит вооружен…».

На первых порах в семье коллежского советника Михаила Емельянова все складывалось пристойно. Как я уже говорил, 24 декабря 1900 года в семье родился первых сын и мой будущий дедушка – Борис, а в ноябре 1901 года второй сын – Вячеслав. Михаил Михайлович наследовал вместе с сестрой богатые имения в Воронежской и Орловской губерниях, получая немалые доходы, что позволяло безбедно существовать семье и дать сыновьм хорошее домашнее образование, подготовить их к поступлению в гимназию.
После смерти Михаила Михайловича, последовавшей в 1907 году, заботу о его семье полностью взял на себя отец Екатерины Всеволодовны – генерал Всеволод Григорьевич. Он перевез дочь с малолетними сыновьями из Симбирска к себе на Родину в Нижний Новгород и купил для них шестикомнатную квартиру на 2-м этаже двухэтажного дома по Плотничному переулку, нависающему на Балчугским оврагом и выходящему к Добролюбовской улице. Точнее было бы сказать, что он купил второй этаж всего дома. Дом №16, в котором семья жила до 1918 года, не только сохранился, но даже и номера своего не сменил. В настоящее время он находится в плачевном состоянии как большинство аналогичных старых деревянных домов Нижнего Новгорода.

До семилетнего возраста воспитанием и обучением сыновей занималась сама Екатерина Всеволодовна. Получившая отличное домашнее образование, дополненное занятиями в Смольном институте благородных девиц, она успешно обучала сыновей иностранным языкам и русской литературе. Летние месяцы семья по-прежнему проводила в Мурзицах, под Алатырем, куда приезжала из Петербурга семья старших Петровичей.
Летом 1908 года в качестве репетитора по русской словесности и иностранным языкам у Бориса и Вячеслава «трудился» пропагандист и публицист-демократ Николай Никандров. Считаю, что выбор репетитора и воспитателя для внуков генерала был не самый удачный. Для находящегося под пристальным контролем полиции активного функционера левоэсеровской организации, громко «отметившегося» в Севастополе в 1906 году при покушении на адмирала Чухнина, пребывание в Нижнем Новгороде или Симбирске было небезопасно. Поэтому, симбирская глушь и усиленное деревенское питание были очень кстати для Николая Никандровича, у которого после тюремного рациона появились первые признаки туберкулеза.
Насколько соответствовал Николай Никандров должности репетитора и наставника юношей, сказать сложно. К этому времени, он успел стать одним из ведущих боевиков левоэсеровской организации, руководил, а по последней информации лично участвовал в террористическом акте против адмирала Чухнина в Севастополе, побывал в Севастопольской тюрьме, где общался с таким же левоэсеровским боевиком и начинающим писателем Гриневским, еще не ставшим «Грином». Кстати, сам Николай Никандров имел много публикаций в периодической печати, встречался с Львом Толстым, Александром Куприным. В советское время Николаю Никандрову предстояло стать крупным партийным и хозяйственным функционером от партии эсеров, затем он вступил в РКП(б), но, при этом резко отошел от активной деятельности, занявшись исключительно журналистикой и со временем, испытывая явную тягу к Крыму и Севастополю, стал классиком моринистики. Сохранилась фотография, на которой Никандров запечатлен с двумя своими подопечными – Борисом и Всеволодом летом 1908 года.
По воспоминаниям бабушки – Серафимы Абрамовны Емельяновой, Борис Михайлович впоследствии не скрывал своих связей с Никандровым, встречался с ним в Москве весной 1918 года. Именно после этой встречи Борис Емельянов принял решение вступить добровольцем в Красную армию, что было совершенно нетипично для внука генерала гвардии и сына статского советника. По убеждению бабушки, мальчики не только восприняли у Никандрова революционные идеи, но и приучились к курению.

Что же касается «творческого» общения со столь неординарным человеком, каким был Никандров, то ребята, тянувшиеся к мужскому обществу, были от него в восторге. Как показали дальнейшие события – три месяца общения с Никандровым не пропали даром – с февраля 1915 года гимназист 5-го класса 1-й Мужской Нижегородской гимназии Борис Емельянов уже состоял под негласным наблюдением полиции за участие в молодежном левоэсеровском кружке. Этот любопытный факт я обнаружил, перебирая архивные дела Нижегородского полицейского управления. Между тем, к 10 годам, к моменту поступления в гимназию, мальчики свободно говорили по-французски, и неплохо владели английским и немецким языками. Как рассказывал мой дед маме, для непосредственной подготовки к поступлению в гимназию привлекли со стороны только одного преподавателя – протоиерея Ильинской церкви, который впоследствии преподавал в гимназии братьям Закон Божий. Сохранилось несколько журналов, изданных гиназистами 6-го класса. Один из них посвящен памяти безвременно умершего учителя словестности. В журнале напечатаны очень приличные стихи – подражание Некрасову, Тютчеву. Два стихотворения написаны Борисом Емельяновым.
Спокойная, размеренная жизнь закончилась в ноябре 1917 года, когда начались проблемы с продуктами, стрельба по ночам. Летом 1918 года началась гражданская война, белочехи взяли Самару. В сентябре гимназист 7-го, выпускного, класса Борис Емельянов добровольно вступает в Красную армию. Такой же выбор сделали несколько его одноклассников, среди них Алексей Дубровский, с которым деду пришлось пройти по фронтам гражданской войны.

В красноармейском строю дедушка провоевал не более полугода, уже с февраля 1919 года он служил чертежником в штабе бригады. С самых ранних лет Борис Михайлович проявлял способности к рисованию и позднее – к черчению. Кто бы мог предположить, что эти навыки пригодятся на фронте. Более того, после демобилизации из армии, он в течение года «зарабатывал на хлеб», вычерчивая карты, схемы и таблицы на заказ.
С ноября 1919 года дедушка заведовал чертежным бюро в штабе инженерной бригады. Обратите внимание – чертежное бюро в штабе специализированной инженерной бригады, возглавил бывший гимназист, не успевший получить аттестата об окончании мужской гимназии. Что касается специфики работ инженерной бригады – это возведение укреплений, восстановление железнодорожных мостов, обеспечение переправ через реки и пр. В это время бригадой командовал бывший генерал-майор-инженер, закончивший Инженерную академию в 1902 году. В январе 1919 года дед становится кандидатов в члены ВКП(б), в октябре – вступает в партию. В декабре того же года он назначается политическим комиссаром бригады.
Сейчас уже трудно сказать, что повлияло на столь решительный шаг девятнадцатилетнего чертежника, – пример Николая Никандрова и ранняя левоэсеровская юность, или идейная закалка, полученная в ходе гражданской войны. Моя бабушка, была уверена в том, что большое влияние на деда в то время оказывал старый, много послуживший и объективно смотревший на ход событий бывший генерал – командир бригады. Старого генерала, связавшего свою судьбу с Красной армией и советской властью, можно понять, – иметь рядом с собой в качестве комиссара юношу из интеллигентной, семьи – сына статского советника, внука генерала, или бывшего приказчика из ломбарда с местечковым акцентом, основной задачей которого был бы «контроль» и доносительство на комбрига-военспеца.
Кстати, Алексей Дубровский, однокашник деда по гимназии, (среди своих – «Леля», «Лелик»), прошел всю войну вместе с дедом, сначала красноармейцам, потом вестовым в штабе. Когда дед был назначен комиссаром бригады, остался при нем ординарцем. После гражданской войны Дубровский остался в кадрах армии; 30 лет служил в погранвойсках, после Великой отечественной войны, в звании полковника руководил Центральным музеем погранвойск. Умер в 80-х годах, до конца жизни сохранив теплую память о своем друге и однокашнике – моем деде, считал его выдающимся человеком, очень трогательно относился к его семье, до конца 80-х годов переписывался с бабушкой.
В феврале 1920 года штаб и политотдел инженерной бригады квартировали в станице Мигулинской. Во всей станице было три приличных двухэтажных дома. В одном – станичное правление и квартира атамана, во втором – почта, в третьем – магазин купца Абрама Михайловича Чумакова. Под штаб была занята школа, а у Чумаковых квартировал командир бригады.
За время гражданской войны власть в станице менялась десятки раз. В 18-м году несколько дней у Чумаковых квартировал генерал Краснов, в 19-м в доме побывали генералы Мамонтов и Шкуро. Не пустовал дом и при нахождении в станице красных… За все это время дом, по крайней мере, не подвергался разграблению, а торговля в магазине не прекращалась до 1928 года.

В семье Абрама Михайловича были два сына и две дочери. Старшая из дочерей Устинья Абрамовна, рождения 1897 года, к тому времени была замужем за дворянином, инженером-путейцем Волковым и жила в Воронеже. Сын – Моря, рождения 1895 года с 1912 года был действительной службе, с августа 1914 года на фронте в составе казачьего полка, а в описываемое время в звании сотника служил в Донской армии генерала Деникина. Младшая дочь Серафима – моя бабушка, закончив в 1918 году гимназию в Богучаре, работала учительницей в одном из соседних хуторов и жила в родительском доме. Борис Михайлович квартировал в одном из соседних домов, но не смог избежать соблазна поиграть на концертном рояле в доме Чумаковых. Старый, тертый жизнью комбриг, видимо давно собирался познакомить своего комиссара с хозяйской дочкой, но Борис Михайлович неважно себя чувствовал после недавно перенесенного возвратного тифа, и появился в доме Чумаковых не сразу. Бабушка в молодости не была красавицей, очень худенькая, высокая, светлорусая, очень проста в обращении. С дедом они были ровесниками. Борис Михайлович – брюнет, с необыкновенно смуглой кожей, с глубоко посаженными глазами, худой, необычайно подвижный, одаренный от природы, блестяще образованный. До конца своей недолгой жизни он очень нравился женщинам. Дворянин, внук генерала гвардии, сын гражданского генерала, стал комиссаром бригады – по сути, полковником по должности, и простая, скромная станичная девушка. Ни о каком основательном знании иностранных языков и речи не было, серьезной музыкальной подготовки тоже не было. И, потом, – семейный союз купеческой дочки из глубинки и большевистского политкомиссара. Это, пожалуй, покруче, чем роман купеческой дочки и краскома в рассказе «Гадюка». Через две недели после первой встречи, в ожидании очередного перемещения бригады, Борис Емельянов предложил Серафиме Чумаковой стать его женой.

Больших страстей в молодой семье Емельяновых не происходило, хотя, сама обстановка гражданской войны способствовала этим страстям. В январе 1920 года в одну из ночей бабушка была разбужена стуком в окно. Оказалось, что недалеко от станицы остановился на ночлег полк белокалмыцкой конницы с большим обозом, где проводником был есаул Чумаков – бабушкин брат. Узнав у соседей обстановку в станице, он рискнул заглянуть домой. Это были дни, когда отступавшие белые части устремились на юго-запад, к Новороссийску в надежде на эвакуацию, или на переход в Турцию. Вместе с калмыцкими белыми полками двигались целые таборы, – эта был трагический исход целого народа, испытавшего прелести большевистского рая и решившегося на тысячекилометровый поход по ледяным степям, чтобы не остаться под властью коммунистов. Они двигались целыми родами, с детьми, стариками, со всем своим нехитрым скарбом, и погибали тысячами от тифа, холода и голода. В процессе грядущей эвакуации, а точнее – Новороссийской трагедии, они пострадали больше всех. Из Новороссийска эвакуировали в первую очередь полки добровольцев Кутепова, затем кубанских и донских казаков, и в последнюю очередь должны были вывозить калмыков, но своей очереди они так и не дождались.

Весьма подробно обо всем этом напишет в своих воспоминаниях военный журналист Григорий Раковский. Бабушка рассказывала, что вся его одежда брата обледенела, а при попытке раздеться и отогреться с него гроздьями посыпались оттаявшие вши. Отогревшись и помывшись в бане, несгибаемый, суровый вояка, опять ушел в морозную ночь. При прощании он сказал, что знает о том, что его сестра встречается с комиссаром, одобрил ее выбор и пожелал счастья. Через два года в станицу из Турции вернется казак, бывший ординарец есаула Чумакова и расскажет его родителям, что Моря умер от тифозной горячки в Галлиполийском лагере, умирая просил передать последний поклон родне. Бабушка прожила 93 года, много рассказывала о своей юности и молодости, но толком не могла объяснить, каким образом у отца, – купца во втором поколении, дед которого был казенным крестьянином Воронежской губернии, сын начал службу казаком и стал казачьим офицером.

Когда инженерная бригада выступила вслед за фронтом, комиссар Борис Емельянов убыл из Мигулинской вместе с молодой женой. До конца гражданской войны бабушка и дедушка были все время вместе. В марте 1921 года родилась дочь Евгения, – моя тетка. Денщик Бориса Михайловича в тайне от отца-комиссара крестил младенца в одной из церквей на военно-грузинской трассе, где в то время производились работы силами военно-строительной бригады. В декабре 1921 года после завершения боевых действий на Юге России, бригада, в которой «комиссарил» Борис Михайлович была преобразована в «Военно-полевое строительство №…». Переболев очередной раз возвратным тифом, давшим осложнение на легкие, дед предстал перед Военно-медицинской комиссией Южного округа и был выведен в резерв. В 1922 году началась массовая демобилизация Красной армии. У деда к тому времени после ранения и трех заболеваний возвратным тифом появились первые признаки туберкулеза. В сентябре уволенный в запас по болезни Борис Емельянов с женой и годовалой дочерью прибыли в Нижний Новгород.

Мой дед совмещал в одном лице интеллигента в лучшем понятии этого слова и убежденного коммуниста-романтика. За время нахождения Бориса Михайловича на фронтах гражданской войны в Нижнем Новгороде произошло много перемен. В декабре 1918 года, как только Борис Михайлович убыл на фронт, местной большевистской властью была предпринята попытка «уплотнения» семьи бывшего статского советника Михаила Михайловича Емельянова. Процесс пошел настолько быстро, что не успела Екатерина Всеволодовна и оглянуться, как четыре комнаты из шести были заняты местной балчугской босотой. Из «экспроприированных» комнат практически ничего не успели вынести, да и выносить было некуда. Екатерина Всеволодовна, впервые в жизни, презрев принципы непротивления, привитые в Смольном институте, взяв документы, подтверждающие службу старшего сына в Красной армии, направилась в городской военкомат. На удивление, Нижегородский военком принял грамотное решение. Было решено – семье красноармейца Бориса Емельянова выделить квартиру из четырех комнат в бывшем доходном доме по адресу: ул. Добролюбова, дом 2, кв.4.

Если объективно взглянуть на ситуацию, то это был неплохой вариант. На углу ул. Добролюбова и улицы Ильинской у еврея-домовладельца Биогона было четыре «доходных» дома. В двухэтажном деревянном доме внутри двора проживала многочисленная семья Биогонов, а квартиры трех домов сдавались внаем. Два дома – № 2 и № 4 двумя этажами выходили на улицу Добролюбова и тремя этажами во внутренний двор. Во дворе были двухъярусные сараи-дровянники. Емельяновым была выделена хорошая квартира из четырех комнат, большой кухни, ванной комнаты и так называемой темной комнаты для служанки. В комнатах были оборудованы печи-голландки, облицованные белыми изразцами. Кухня вся была облицована кафелем, и оборудована большой, классической русской печью. Ванная комната так же была облицована кафелем. Все полы были из добротного дубового паркета.

Хотя, почему были? Дом стоит на прежнем месте и все в нем по-прежнему, кроме жильцов, которые сменились уже не единожды. Семье Емельяновых предстояло прожить в этом доме до 1976 года. Все бы ничего, если бы не выдающаяся непрактичность прабабушки. Но воспользоваться несомненными удобствами новой квартиры Емельяновым толком не пришлось. Уже в декабре 1919 года в одну из комнат был «временно» вселен Вадим Павлович Калугин с женой. Калугин – бывший подполковник с юридическим образованием, получивший должность в областном суде. Буквально через месяц во вторую комнату, уже по-наглому, вселился его двоюродный брат – Владимир Сергеевич с женой Валентиной («Валюрой»). Ко всему прочему, Вадим Павлович и Валентина Павловна были сводными по отцу братом и сестрой. Вне всякого сомнения, такому натиску «юристов» и их родственников трудно было противостоять.
Вадим Павлович и Владимир Сергеевич были коллегами-юристами, более того, они работали тендемом, один защитником, другой – обвинителем; вели в суде громкие дела, и естественно, были влиятельными в городе фигурами. К моменту возвращения деда с семьей с Южного фронта в Нижний Новгород уже три комнаты из четырех были «оккупированы» братьями-юристами. Оба братца были «тертые калачи», Владимир Сергеевич, дворянин по рождению, кроме службы по военно-юридическому ведомству до 1917 года, еще успел «отметиться» и в Белой армии, и, тем не менее, вел себя на удивление нагло для своего «незапятнанного» прошлого. Со временем предприимчивые «юристы» прихватят даже темную комнату, но это произойдет несколько позже.

Приезжая практически каждый год к бабушке в Горький с начала 50-х и до середины 70-х годов я имел сомнительное «счастье» общаться с Калугиными. Узнав о том, что я коллекционирую старинные монеты, Владимир Сергеевич пригласил меня, в ту пору десятилетнего сопляка, в себе в комнату, достал из шкафа «краснодеревую» шкатулку с затейливым позолоченым замочком. На дне шкатулки на прокладки из зеленого сукна лежало с десяток серебрянных рублей, полтинников и разной медной мелочи. Поворошив эти отстатки прежнего богатства, Калугин «щедрой» рукой выбрал несколько монеток в половину и в четверть копейки и торжественно вручил их мне. Честно говоря, я по-детски был глубоко поражен и оскорблен такой «щедростью». Кстати, среди тех «денег» и «денежек» были редкие монеты 80-х годов 19-го века.

Борис Михайлович отличался исключительно мягким характером, но вернувшись с фронта и обнаружив в квартире, выделенной его семье, столь бесцеремонно вселившихся жильцов, вынужден был принять кое-какие меры. Дедушка не относился к хорошо знакомым нам коммунистам «ленинского типа», которые, безусловно, нашли бы возможность грубо вышвырнуть из своей квартиры классово-чуждых подселенцев. Екатерина Всеволодовна, безусловно, чувствовала себя виноватой перед сыном уже тем, что тот из владельца четырехкомнатной квартиры, не успев в ней пожить и одного дня, очутился в коммуналке, где ему принадлежала единственная, хоть и 32-х метровая комната. Тогда же, в результате посещения военкома, объективно оценившего обстановку, прабабушке была выделена 13-метровая комната в коммунальной квартире на первом этаже того же дома со входом со двора, а 32-х метровая комната была перегородкой превращена в две: 20-ти и 12-метровую смежные комнаты. Екатерина Всеволодовна взяла в свою маленькую коммунальную комнату самые дорогие ей вещи. До конца жизни она, легко расстававшаяся с вещами, с большим сожалением вспоминала о старинном ломберном столике, подаренным ей на свадьбу отцом Всеволодом Григорьевичем и нагло захваченным «…победившим гигемогом» в доме на Плотничьем переулке.

Мама моя, Маргарита Борисовна, родилась 27 июля 1925 года, в это время отец ее – Борис Михайлович уже всерьез болел туберкулезом легких. Старшей дочери – Евгении шел уже пятый год, она росла здоровым и крепким ребенком, и опасений за ее здоровье у родителей, практически, не возникало. Начиная с этого времени, дедушка каждый год, пользуясь партийными привилегиями, два-три месяца проводил в Симеизе – в санатории для партработников больных туберкулезом. Такой режим позволил неизлечимо больному деду прожить и проработать на ответственных должностях до самой смерти в декабре 1939 года. Опасаясь за здоровье младшей дочери, моей мамы, было принято решение, по которому большую часть дня она проводила у бабушки Екатерины Всеволодовны в ее комнатке – двумя этажами ниже. Дедушка очень опасался заразить туберкулезом детей и жену, принимая все эти годы возможные меры предосторожности. Опасения эти были не беспочвенны – мама росла болезненной, слабенькой девочкой, с 11-ти лет у нее был диагностирова трахеит, болезнь горла, которая относилось к предтуберкулезным заболеваниям. Дедушка очень трогательно относился к маме, может быть потому, что она была похожа на его матушку – Екатерину Всеволодовну.
Из наиболее ярких воспоминаний детства у мамы остался случай, когда после многочисленных просьб купить куклу-негритенка, они с отцом пошли в магазин. Возвращаясь с подарком отца, мама попала под лошадь, случайно вырвавшуюся на тротуар. В результате этого происшествия у мамы на всю жизнь остался глубокий шрам на правом бедре.

Для ухода за малолетней дочерью Борис Михайлович нанял няню – Настю и поселил ее в «темной» комнате. Эти робкие попытки Емельяновых наладить свой быт встретили бурный протест со стороны потерявших чувство порядочности и всякой меры подселенцев – «юристов». В партийную организацию, где стоял на учете Борис Михайлович, последовал «сигнал», о том, что коммунист-фронтовик пользуется услугами домработницы. С няней пришлось расстаться. Самое любопытное в этой истории было то, что добившись ухода из дома Насти, «…борец за социальную справедливость» Вадим Павлович Калугин захватил злополучную «темную» комнату, где ранее размещалась няня. Произошло это уже после рождения моей мамы, когда необходимость иметь няню еще более обострилась. Дело в том, что бабушка моя – Серафима Абрамовна, от рождения страдала «сухорукостью». Последствия этой родовой, нередко встречавшейся» травмы были не очень заметны, но полноценно рука не функционировала. Уже в преклонном возрасте со стороны «сухой» руки у бабушки стал развиваться «горб». Кстати, прежде чем «уволить» Настю, дедушка, работающий к тому времени заведующим дворца культуры имени Свердлова, добился выделения ей собственного жилья. В 90-е годы женщина эта была жива, и я был свидетелем того, как она заходила к бабушке как к родственнице и сохранила на всю жизнь благодарность к Борису Михайловичу. Последний раз я ее видел в начале 90-х годов, незадолго перед смертью бабушки.
Первые годы нелегко пришлось молодой семье, – страна была погружена в разруху и сопутствующую ей безработицу. Гражданской специальности у дедушки не было – он стал подрабатывать, беря заказы на вычерчивание карт и планов. В общем, голод семье не грозил, начиная с 1921 года все члены РСДП(б), не зависимо от занимаемых должностей получали продовольственный паек по системе так называемого «партминимума». На фоне фактического голода в деревнях Поволжья, жесткой карточной системы и производственно-ведомственного распределения продуктов в городах – это было великое благо для семей коммунистов. Широкое распространение в те годы получила сеть так называемых «торгсинов». Система эта создавалась и контролировалась ВЧК для «выкачивания» золотовалютных ценностей и антиквариата у населения в обмен на дефицитные продукты питания. Чекисты брали на контроль частых посетителей «торгсинов» и периодически посещали их на дому, для налаживания «прямых» контактов с «недобитой» буржуазией и «гнилой» интеллигенцией. Когда моей маме было шесть лет, она с подружками часто гуляла во дворе Ильинской церкви. Незадолго перед закрытием церкви священник подарил девочкам колокольчики, оказавшиеся золотыми. На эти три колокольчика бабушка в 1930 году выменяла в «торгсине» мешок муки.

Дедушка занимал все годы ответственные, по тем временам, должности в Областном потребительском союзе, на Сормовской судоверфи, входил в состав Горкома партии. Будучи уже безнадежно больным и хорошо представляя это, он продолжал активно участвовать в хозяйственной и партийной жизни города. В 1937 году в Горький по приглашению профсоюза обувщиков приехал американский коммунист инженер-обувщик Лудайч с женой и 18-летним сыном. Через год, приняв советское гражданство со всей семьей, американец подал заявление о приеме в ВКП(б) мой дед, как инициатор его переезда в СССР и как партийный куратор его производственной деятельности (в кратчайший срок американец наладил производство модельной обуви) дал ему партийную рекомендацию. В 1938 году органами НКВД был арестован председатель Облместпрома Горьковской области Грубе и следом за ним – Лудайч. Первый секретарь обкома вызывал деда и материл его, на чем свет стоит, обвиняя в партийной «близорукости». После возвращения из обкома у дедушки пошла горлом кровь. Бабушка говорила, со слов деда, что, если бы не смертельная болезнь, ареста ему было бы не миновать.
Осенью 1939 года, дедушке стало совсем худо, и он в сопровождении бабушки и специально выделенного санитара очередной раз отправился в Симеиз. Умер Борис Михайлович в Симеизе 27 ноября, тело его в спецвагоне привезли в Горький и похоронили на староверческом Бугровском кладбище, за тюрьмой. Похороны были организованы на самом высшем уровне, на панихиде присутствовали секретари горкома и обкома партии, директор Сормовской судоверфи. Примеров организационного идиотизма в нашей державе всегда хватало. Руководители профсоюза сормовского объединения в знак особого уважения к памяти деда установили на его могиле солидный надгробный памятник из черного гранита. Некоторое «неудобство» представляло то, что памятник был взят с разоренной могилы богатого купца-старовера. На памятнике были вырезаны данные, подробно описавшие заслуги его прежнего «владельца». Новой таблички на памятнике не было до 1976 года – до тех пор, пока мой отец, отправляясь в командировку в Горький, не привез из Севастополя мельхиоровую табличку с указанием дат жизни своего тестя, которого ему не пришлось застать живым. Кстати, памятник в таком виде стоит по сей день.

Для того чтобы завершить тему по Петровичам-Емельяновым, следует сказать пару слов о брате деда – Вячеславе Михайловиче Емельянове. Закончив 1-ю Мужскую Нижегородскую гимназию в 1918 году, Вячеслав поступил в Нижегородскую консерваторию. Проучившись в ней до 1921 года, незадолго до возвращения с фронта старшего брата он продолжил обучение в Петроградской консерватории, проживая в семье старших Петровичей. К тому моменту младший сын Всеволода Григорьевича, сводный брат моей прабабушки – Андрей, молодой офицер, был арестован и расстрелян в ходе сфабрикованного ЧК процесса профессора Таганцева. Генерал Всеволод Григорьевич не пережил трагической смерти сына и скоропостижно скончался от инсульта. Любовь Андреевна, мачеха прабабушки Екатерины Всеволодовны, имела обширную врачебную практику и до того момента не была «уплотнена», поэтому приезд внука в Петроград даже в какой-то степени скрасил ее одиночество, грозившее ей после потери мужа и сына. Переболев в детстве гнойным отитом, Вячеслав Михайлович страдал глухотой, что не помешало ему стать хорошим музыкантом. В 1923 году он блестяще окончил консерваторию по классу фортепьяно и был принят в оркестр Мариинского театра. Он играл на одном из четырех роялей в оркестре, занимался концертной деятельностью, аккомпанировал известным в то время певцам. После смерти в 1932 году Любови Андреевны, прописанный у нее Вячеслав Михайлович, остался жить в одной из комнат шестикомнатной квартиры, ставшей к тому времени «коммуналкой», и, похоже, был вполне доволен жизнью.
Начиная с 1936 года, Вячеслав Михайлович аккомпанировал известному в те годы исполнителю Вадиму Козину, и близко «с ним сошелся» в буквальном смысле этих слов.

В начале 90-х годов об этом талантливом композиторе и исполнителе говорилось и писалось много. Козин доживал свой век в Магадане, попав в этот дальний край в 1939 году. Причина его «удаления» на край света была более чем прозаичной.

Группа известных певцов, музыкантов, среди которых особой инициативой выделялся Иосиф Кобзон, в конце 80-х годов посещала Козина, журналисты брали у него интервью, вышло несколько телепередач с его участием. Незадолго перед смертью Вадима Козина патриархи советской эстрады вышли с ходатайством о присвоении ему звания Заслуженного деятеля искусств России и, считая, что вопрос этот в принципе уже решен, поздравили ветерана эстрады досрочно, несколько опережая события…
В последнем своем телевизионном интервью старик Козин, на вопрос тележурналиста о причинах своего ареста, гордо потупившись, повел речь о том, что в те тревожные и сложные годы он слишком уверовал в свою неуязвимость, учитывая свою широкую популярность и любовь публики, но при этом он не учел зависть и недоброжелательность коллег по цеху эстрады. Ни для кого не новость, что в среде артистической богемы такая тенденция во все времена прослеживалась, и доносы писались и сплетни сводились, но основным обвинением общепризнанного мастера ленинградской эстрады было то, что в его большой квартире устраивались оргии гомосексуалистов, более того, наиболее приближенные его «коллеги» образовали в квартире нечто подобное коммуны-общежития духовно и… физически близких единомышленников. А в те годы подобные посиделки, перераставшие в братские «полежалки», сталинским руководством не приветствовалась.
Конечно, Козину, на старости лет вовсе не хотелось вспоминать о том развеселом периоде его «творчества», после которого он оказался на Калыме, а его «милые» друзья по решению суда разъехались «гастролировать» по многочисленным лагерным зонам России. Уголовное дело с материалами следствия «…о развратном притоне в квартире известного эстрадного певца и композитора Вадима Козина», сохранилось в архивах, и явилось причиной отказа в ходатайстве Кобзона и К°: Козин так и не получил почетного звания.
До 1937 года Вячеслав Михайлович частенько заезжал в Горький – повидаться с матушкой, а после ее смерти, чтобы погостить у брата и невестки. По воспоминаниям мамы, во внешности ее дядюшки было много необычного: маникюр на руках, следы косметики на лице, пристрастие к шелковому белью – все это говорило о его, как бы сейчас скромно сказали – «нетрадиционной сексуальной ориентации». Дедушка, Борис Михайлович, очень переживал по этому поводу, скандалил с братом. Вячеслав Михайлович пытался отделаться шуточками, говорил, что артисту, работающему на эстраде, без «этого» никак нельзя. Прабабушку до самой смерти очень тревожило то, что 35-летний сын не был женат, и, похоже, не собирался обзавестись семьей. Непутевый сын успокаивал встревоженную мать, говорил, что «на примете у него имеется очень милая балеринка». Причин для беспокойств за Вячеслава Михайловича, похоже, было предостаточно – переписка с друзьями во Франции и США, посылки оттуда со всяким ширпотребом. И, тем не менее, пока была жива Екатерина Всеволодовна, прямого разрыва между братьями не было.

В одной из комнат коммунальной квартиры, в которой жила Екатерина Всеволодовна, проживала семья Измайловых. Это были представители некогда одной из самых богатых и известных в Нижегородской губернии семей. Дочь Измайловых – Мария вышла замуж за известного московского юриста – товарища отца и уехала в Москву. Сын – симпатичный, плечистый паренек учился в Горьковском Политехе и, подрабатывая электриком в Жеке, погиб от электротравмы. В один из приездов Вячеслава Михайловича в Горький, в квартиру к Емельяновым поднялся с первого этажа старший Измайлов и попросил Вячеслава отвести в Москву передачу для их дочери.
Как выяснилось, квартира их дочери Маши и ее мужа-юриста находилась на одной лестничной клетке с квартирой Козина, и соседи обратили внимание, что Вячеслав Емельянов – частый гость Козина. Вячеслав Михайлович выполнил поручение соседа своего брата, – из своих контактов с Козиным он не делал тайны. Однажды, когда моя мама находилась одна дома, в квартиру к Емельяновым заявился визитер, с явно чекистской внешностью, и настойчиво выпытывал информацию о Вячеславе Михайловиче. Такая бесцеремонность возмутила и в то же время насторожила деда, и он по своим каналам стал уточнять причину повышенного интереса «компетентной» организации к личности брата, и узнал о его аресте.
В то время арест родственника не был редкостью, но настораживала статья, по которой были предъявлены обвинения. Но тут на помощь пришел специалист – «доброжелатель» в лице соседа Вадима Павловича Калугина, сообщившего, что обвинение по этой статься следовало за «…половые извращения», и что статья предусматривала содержание в лагере общего режима на срок от двух до семи лет. Судя по всему, Вячеслав Михайлович отбывал свой срок в ближайших к Горькому Мордовских лагерях. Через некоторое время из Коми ССР пошли письма, каждое из которых заканчивалось просьбой о прощении. Как прослеживалось по письмам, на лесоповале Вячеслав Михайлович долго не задержался, стал заведовать лагерным клубом, а с началом войны, как «социально-близкий» по своей позорной статье, и имевший небольшой срок заключения, подлежал отправке на фронт. Мне до сих пор непонятно, на каком основании, человека, имевшего инвалидность по слуху, призвали в армию. Похоже, «загребали» всех подряд. В декабре 1941 года Вячеслав Михайлович заявился к Емельяновым в телогрейке, ватных штанах, в зимней шапке с завязанными на подбородке ушами. Затем от «дяди Славика» пошли письма с фронта, а с марта 1942 года – из госпиталя, куда он попал после тяжелого ранения. После госпиталя Вячеслав Михайлович был направлен заведовать клубом в прифронтовой гарнизон. Не знаю, связано это было с ранением, или нет, но с 1944 года у него была диагностирована эмфизема легких, и началось его многолетнее скитание по госпиталям и больницам. Удивляться нечему, похоже, у всех Емельяновым была склонность к легочным заболеваниям. На какой-то срок он выходил из госпиталя и устраивался на работу, но потом опять попадал на больничную койку. По сути, не имея своего угла, и попадая под категорию участников войны, Вячеслав Михайлович старался «прижиться» в госпиталях, исполняя обязанности заведующего клубом, библиотекаря и пр.

По своему печальному опыту я столкнулся с таким явлением в Симеизском противотуберкулезном госпитале: там большая часть персонала состояла из хронических туберкулезников. Это было связано еще и с тем, что офицер, заболевший туберкулезом и даже успешно прооперированный, терял право службы в строевых частях. В 1973 году в Симеизе, не считая врачей-офицеров и медсестер, даже майор-замполит, был бывшим пациентом госпиталя. К этой же категории относились сантехники, электрики, истопники и пр. Страшное это место – госпиталь для туберкулезных больных, где в 3-м отделении содержались больные с открытой формой болезни. Противотуберкулезными санаториями и больницами был заполнен этот южнобережный городок. Только прошедшие сами это «чистилище» с длительным курсом лечения в полной мере становились проф-пригодными для последующей работы в этих «специальных» лечебных заведениях. Казалось, что все, что меня окружало в то время в Симеизе было пропитано бактериями Коха. Любопытно было наблюдать, как больные открытой формой туберкулеза, еще накануне распространявшие вокруг себя эту заразу, после операции, становились самыми ревностными поборниками образцовой санитарии и гигиены, больше смерти боявшиеся «подцепить» опять эту инфекцию.

До 1959 года мама, не столько из сострадания в своему непутевому дядюшке, сколько в память до срока ушедшего из жизни отца, посылала Вячеславу Михайловичу из Севастополя посылки с фруктами, чему я был свидетелем. В скором времени он умер. Быть может, если бы он жил в семье, то протянул бы и больше 60 лет.

Наследственность – вещь серьезная. Судите сами – старший брат Вячеслава Михайловича – мой дед умирает от туберкулеза легких, под конец ставшего заболеванием всего организма; сам же он – мой двоюродный дед, умирает от хронической эмфиземы легких… Конечно, в первом случае заболеванию способствовал трижды повторяющейся возвратный тиф, «приобретенный» на фронтах гражданской войны, во втором случае – лагерь, фронт, тяжелое ранение. Мама с 11 лет страдала трахеитом в усложненной форме, и только усиленное питание способствовало полному излечению от болезни, имевшей туберкулезное происхождение.

Ну что еще можно здесь сказать, Борис Михайлович и Вячеслав Михайлович были рождены от человека, в молодости переболевшего сифилисом, так что, несмотря на заверения врачей о полном излечении, скорее всего – слабость легочной ткани у обоих его сыновей, и склонность к педерастии у младшего – все это естественное следствие той страшной болезни, от которой, он и сам до срока ушел из жизни.

Когда в ноябре 1972 года без всяких видимых причин, я – молодой лейтенант, не прослуживший на флоте и полгода, попал в госпиталь с левосторонним обширным пневмотораксом, невольно пришлось вспомнить о наследственных, «семейных» заболеваниях. Продержав меня полтора месяца во фтизиатрическом отделении 1472-го Военно-морского госпиталя в Севастополе, врачи так и не смогли «расправить» мне легкое. Подполковник Петров, старший ординатор, остававшийся за оформлявшегося на пенсию заведующего отделением полковника Могилевича, толком ничем мне помочь не смог, а точнее – не мог. Расчет на то, что «сдувшаяся» часть легкого сама восстановится – распрямившись, не оправдался. Более того, за 50 дней пребывания в госпитале, сформировалось, так называемое «…привычное поджатие» без срочного хирургического вмешательства грозило «частичной»? потерей трудоспособности и инвалидностью. Между тем, Петров заходил в отделение, перекидывался партией в шахматы с кем-либо из больных, вздыхал, пульпируя мои легкие, и уходил до следующего обхода. Поскольку никаких болезненных ощущений, кроме сильной отдышки и повышенной потливости я не ощущал, то повода для особых волнений не было. Но когда, «заботливый» врач начал вести разговоры о предстоящей комиссации и возможной демобилизации, я начал «бить тревогу».

На мое счастье, рядом со мной была заботливая и инициативная мама и исключительно «пробивной», управляемый и направляемый мамой, отец. Оценив обстановку, мама поставила, что называется «…на уши» всю медицинскую службу флота, задействовала Горздрав Севастополя и потребовала, чтобы меня проконсультировал ведущий фтизиатр Горздрава. Проблема, создаваемая беспокойным лейтенантом, а точнее, конфликт, раздуваемый его «мамашей» затрагивал «честь мундира» флотских медиков. Вокруг меня началась активная суета. 26 декабря 1972 года, в воскресенье, к фтизиатрическому отделению госпиталя подкатил служебный «газон», из гардеробной мне срочно была выдана форма и сказано в течение десяти минут собраться «с вещами». Оказалось, что из Симеиза по слезной просьбе Петрова приехал анестезиолог военного госпиталя подполковник Бараненко. В его задачу входило срочно, без всякого оформления, изъять меня из Морского госпиталя и доставить в специализированный противотуберкулезный госпиталь Одесского Военного округа в Симеизе. Через полтора часа быстрой езды мы были в Симеизе, где меня в течение нескольких минут оформили в хирургическое отделение. В палате, куда меня определили, была исключительно достойная публика: начальник лаборатории Саратовского авиационного училища, 40-ка летний капитан авиации Веселовский, начальник радиостанции с технической позиции на Кильдине, прапорщик роты аэродромного обслуживания с аэродрома в «Гвардейском», смурной гражданский мужичонка, оказавшийся дядей жены командующего флотом… Все они были прооперированы с открытой формой туберкулеза и проходили курс реабилитации.

Буквально в первый же день пребывания в госпитале хирурги резко взялись за меня. Наверное, по моему состоянию и по принятым мерам требовалось отчитаться перед севастопольским «коллегами». Уже на следующее утро хирург произвел откачку воздуха из легочной полости. Для этой цели использовался громадный шприц, подобный тому, что мы наблюдали в кинофильме «Кавказская пленница». Примерно таким шприцом кололи задницу «Трусу», которого мастерски изображал Георгий Вицин, а затем – «балбесу, которого играл Никулин. Откачав из моего легкого воздух, ни слова не сказав, позволили вернуться в палату. На следующий день меня направили на рентген, и выяснилось, что поджатие легкого сохраняется. В поисках причин повторного поджатия, «постановили», что я нарушил постельный режим, о соблюдении которого я не был предупрежден. Обвинив меня в нарушении режима, мне было сказано готовиться к операции на легком. Теперь уже точно можно сказать, что существовала реальная угроза моему здоровью, иначе бы не назначили операцию на 31 декабря 1972 года. Под общим наркозом была призведена операция на легком. Специальным металлическим «пробойником» была пробита подмышечная кость; в образовавшийся разрез подмышечной ообласти была вставлена трубка, с помощью которой были взяты необходимые анализы легочной ткани, с помощью специального зонда была произведена легочная ткань и полость легкого, и только потом проризведено принудительное, инструментальное распремление легкого. Научно выражаясь, мне была сделана – «трахоскопию левой плевральной полости с дренажированием для активной аспирации газа и жидкости».

На второй день легкое полностью распрямилось. Дренаж удален 4 января 1973 года…» (из записи в медицинской книжке). Дренаж в полость легкого оставался в течение двух последующих суток. Часть операции я ощущал и наблюдал, поскольку наркоз подействовал только на местном уровне, и только потом, когда операция закончилась – подействовал общий наркоз. Я слышал все переговоры хирургов в процессе операции, ощущал долбежку кости и введение контрольной трубки. На удивление хирургов, экссудат в легочной полости оказался чистым, и дал приличные анализы. С учетом того, что пневмоторакс случился 5-го ноября и болезненное состояние сохранялось до 31 декабря, можно было ожидать всего что угодно. Отойдя от наркоза, мне предстояло встретить самый счастливый новый год в моей жизни, по сути, второе рождение. Контролировавшая мое состояние старшая медицинская сестра Ирина, чтобы самой не заснуть при контроле за мной, рассказывала мне обо всех своих любовниках, принесла в колбе шампанского. Самое любопытное, что я запомнил из ее рассказов, это то, что подавляющее большинство фтизиатров, в том числе и хирургов, – бывшие туберкулезники с большим стажем.

Судя по всему, меня следовало еще 14 ноября направить в госпиталь Симеиза, и проблема с моим пневмотораксом была бы решена в течение недели. На память о встрече Нового 1973-го года у меня остался шрам в левой подмышечной области и сохранялось длительное болезненное состояние, вызванное «спайками» – местами удержания легкого внутри легочной полости.
Впоследствии эта область проявлялась на рентгене как – область массивных плевральных сращений. Возраст брал свое, увлекаясь все последующие годы нырянием и подводным плаванием, я умудрился не только способствовать рассасыванию спаек, но и увеличил объем легких на полтора кубических дециметра. Кто стал бы проверять? Легче поверить на слово. Болевые ощущения при глубоком дыхании и при напряженной ходьбе наблюдались еще с полгода. В Семеизском военном госпитале мне пришлось пробыть до первых чисел февраля. Одежда на нас была госпитальная, за исключением обуви и головных уборов. Гуляли по парку, при желании в драных госпитальных халатах выходили в город. В один из дней в госпиталь доставили двух офицеров из армии Островов Зеленого Мыса. У них были пулевые и осколочные ранения, осложнённые туберкулезным процессом. Помню, что эти несчастные, худющие как скелеты существа, имели кожу цвета уличной грязи – грязно-серую. У них даже не было с собой туалетных принадлежностей. В один из дней умер на операционном столе матросик, доставленный из Севастополя. В ходе операции обнаружидась несворачиваемость крови!!?

Жизнь брала свое: сорокалетний прапорщик из роты аэродромного обслуживания активно «волочился» за сестрой-хозяйкой и регулярно провожал ее домой. Капитан Веселовский тоже по ночам регулярно исчезал… Я заскучал и стал посещать госпитальную библиотеку. Там я обнаружил Историю древнего Рима, редкого издания 1940 года. Судя по книжному собранию библиотеки, она успешно пережила немецкую оккупацию – видимо из-за того, что среди оккупантов не было желающих – тащить книги из подобных специализированных «богоугодных» заведений. В первых числах февраля в Симеизе выпал снег. Прогуливались по набережной, по городскому бульвару, по береговым террасам, заходили в местные магазинчики, пивные бары. Нашему госпитальному облачению там никто не удивлялся: специфика Симеиза тех лет превращала этот городок в громадный госпиталь. Родители очень переживали за меня, раз в неделю папаня приезжал на ялтинском автобусе.

В 2013 году году я побывал в Симеизе – на месте бывшего хирургического отделения военного госпиталя – частное владение какого-то воровитого урода из Киева. Возникли печальные ассоциации и нахлынули еще более печальные воспоминания.

Ординатор фтизиатрии флотского госпиталя в Севастополе – подполковник Петров так и не стал полковником и заведующим отделением. Думаю, что не малую роль в этом сыграла моя матушка. И поделом ему. Если бы я стал инвалидом после длительного и бестолкового пребывания в Морском госпитале, то в этом был бы виноват исключительно он. В 1981 году я встретил Петрова во фтизиатрии на хуторе Пятницкого. Петров сделал вид, что не узнал меня. Хотя не узнать меня в те годы в форме капитана 2 ранга было сложно…

Я несколько отвлекся от основной темы своего повествования для того, чтобы на своем собственном примере подтвердить вся серьезность наследственной предрасположенности к некоторым заболеваниям. В процессе наблюдения за мной и особенно перед выпиской из госпиталя лечащий врач и заведующий отделением неоднократно задавали мне вопросы «… не болел ли кто из моих родственников туберкулезом?». Поскольку я твердо решил продолжить службу на кораблях, то пришлось «включать дурака» и не делиться информацией о том, что мой родной дедушка, в декабре 1939 года умер от туберкулеза в трехстах метрах от военного госпиталя – в соседнем санатории. Но специалисты, они на то и специалисты, чтобы «зрить в корень». В нашем случае в специальный окуляр, вставляемый в дренаж.
В моей медицинской книжке, сохраняемой по сей день, появилась запись «спонтанный пневмоторакс… туберкулезной итиалогии». Но, недаром же прошел курс обучения если и не на военно-медицинском факультете, то на 1-м корабельном факультете ЧВВМУ! В день выписки из госпиталя, когда мне была выдана «наруки» моя медицинская книжка, ни на секунду не сомневаясь в своей правоте, я аккуратно приписал приставку «не» к слову туберкулезной: вышло более пристойно «…нетуберкулезной итиалогии». И кто теперь, по прошествии 56 лет мне скажет, что я был не прав, продолжив службу на кораблях? Главное – это уметь «…держать удар», а уж этому родное училище нас научило. В 1974 году в это же хирургическое отделение Симеизского госпиталя попадет с открытой формой туберкулеза Володя Шиян – мой сослуживец по первому экипажу авианесущего крейсера «Киев». После успешной операции на легких Володя был так потрясен обстановкой в хирургическом отделении того же госпиталя в Симеизе, что решил не искушать судьбу и навсегда «завязал» с корабельной службой, продолжив служить сначала в учебном отряде, а затем – преподавателем ЧВВМУ. Это был его выбор.

После смерти дедушки семье пришлось нелегко. Бабушке было 39 лет, у нее не было приличного трудового стажа, не считая года работы сельской учительницей. Старшая ее дочь – моя тетушка Евгения Борисовна в то время училась на первом курсе мединститута, мама училась в шестом классе. До 18 лет маме выплачивалась маленькая пенсия, «по утрате отца-кормильца», плюс крошечная зарплата вахтера в бомбоубежище, получаемая бабушкой – вот и весь семейный бюджет.
С началом войны ситуация только осложнилась. После окончания 7-го класса мама поступила в фармацевтический техникум, – он по сей день находится недалеко от больницы Водников. Осенью 1941 года, помещения техникума были отданы под госпиталь и занятия в нем прекратились. Девочек-студенток распределили по предприятиям города. Сначала мама работала на заводе имени Микояна в Молитовке, а потом стала работать на предприятии, эвакуированном из Киева, и изготавливающем индивидуальные медицинские пакеты для фронта. Предприятие это размещалось на Малой Ямской, там, где до последнего времени располагалась фабрика НИЖФАРМа. Работы на фабрике шли в три смены, и очень было важно, что дом улице Добролюбова был совсем рядом.

До весны 1942 года фронт был рядом с Москвой и машины за готовой продукцией прибывали круглосуточно прямо с фронтовых госпиталей и медсанбатов. Девочки напряжнно трудились, вырабатывая по 2-3 нормы.
Матушка моя в те годы была худенькая и слабенькая, но очень миловидная. Она к 13-ти годам прочла всю русскую классику, увлекалась поэзией, знала наизусть всего Блока и Есенина. За ней с 14-15 лет ухаживали ребята из интеллигентных студенческих компаний. Многие эти ребята жили в соседних домах. В основном это были студенты из университета, политеха и строительного института. Алексей Штейн и Владимир Бокун учились в строительном институте. Володя Бокун с сестрой приехали в Горький к тетке из Минска, где в 1938 году были арестованы по 58-й статье их родители. Ребята взяли себе фамилию тетки и стали Татьяниными, тем не менее, в комсомол их не приняли, и поначалу Владимиру как сыну врагов народа было отказано в отправке на фронт. Михаил Лернер тоже в строительном институте. Появление его в Горьком было связано с какими-то наследственно-имущественными проблемами-разборками между бывшими домовладельцами Гаками и их одесскими еврейскими родственниками Лернерами.

Учась в институте, Михаил жил в доме Гаков, то есть в одном дворе с Емельяновыми. Он и ввел маму в эту студенческую компанию. Компания эта была вполне демократичной – в нее входили два рабочих паренька: Анатолий Сапрыкин (Толич) и Григорий Букин. Сапрыкин был токарь высокой квалификации и работал на автозаводе. Заводская «броня» так и не отпустила его на фронт.
Гриша Букин добился отправки на фронт в ноябре 1942 года. А летом 1943 года, когда мамы уже не было в Горьком, в дом к бабушке пришла девушка, назвавшаяся сестрой Гриши, и передала от него письмо, адресованное маме. Девушка эта сообщила, что на Гришу пришла «похоронка», и что, уезжая на фронт, он просил это письмо, в случае его смерти передать Рите Емельяновой. В коротком письме своем, этот скромный, милый паренек запоздало объяснялся в любви с девушкой, не посмев признаться ей в своем чувстве при жизни. Печальная, но какая-то светлая история.
В той компании мама была единственной девчонкой и, конечно же, была несколько избалована вниманием ребят. У них в отношениях царила дружеская, доброжелательная обстановка: ходили на танцы в дом «РККА» на Свердловке, собирались на вечеринки, гуляли по городу. Неравнодушны к маме более других были Леша Штейн и Миша Лернер. Считалось, что на категорию жениха больше претендовал – Лернер. С началом войны все без исключения ребята стали добиваться отправки на фронт. Уже в июле 1941 года в Гороховецкие лагеря убыли Штейн и Лернер. Мама ездила в Гороховец на встречу с Лернером, там же виделась со Штейном. Вид у ребят, естественно, был не парадный – они были одеты в обноски третьего срока, обуты в ботинки с обмотками, но были бесконечно счастливы своим положением и готовились к отправке на фронт.
Очередная встреча мамы с Мишей Лернером произошла чуть ли не в октябре того же 1941 года. Сержант-артиллерист Лернер был командирован с фронта в Москву, для вручения ему в Кремле медали «За отвагу». Его артиллерийский расчет в боях под Смоленском подбил пять немецких танков. Получив в Кремле из рук Калинина медаль, бравый сержант на свой страх и риск ночным поездом рванул в Горький и, естественно, уже на Московском вокзале был задержан комендантским патрулем. В ту пору во всех прифронтовых городах шел усиленный и жестокий отлов многочисленных дезертиров. Михаил расстегнул шинель, показал новенькую медаль и объяснил строгому капитану, что он прибыл в Горький на пару часов для встречи с девушкой.

Мамина подруга – Валентина (будущая жена лейтенанта Адуевского), по просьбе Михаила на электричке понеслась в Суроватиху, где мама с бабушкой в это время копали картошку. Маму она застала в деревенском туалете, и в прямом смысле «…с толчка» подруги устремились в Горький. Мама успела проводить Михаила на вокзал. Потом была переписка в течение долгих четырех военных лет: сначала шли длинные письма, потом пошли переводы по денежному аттестату. Летом 1942 года, младший лейтенант Лернер был направлен на шестимесячные курсы при артиллерийском училище в Красноярске. Естественно, путь его в Красноярск пролегал через Горький. На груди у бравого, боевого лейтенанта был орден Красной Звезды и новый по тем временам орден Отечественной войны 2-й степени. Для лета трудного, военного 1942 года – такая подборка наград много значила. С февраля 1943 года письма от Михаила Лернера приходили уже с Воронежского фронта.

Летом 1943 года в Горький, наверное, впервые с октября 1918 года, прибыл целый эшелон с военными моряками. В соответствии с изменившейся обстановкой на фронтах и флотах, и планированием наступательных действий, началось интенсивное строительство малых кораблей: бронекатеров, морских охотников, торпедных катеров. На фоне строительства на сормовских судоверфях малых и средних подводных лодок, в Зеленодольске, начиная с осени 1942 года активно стали строиться боевые катера для речных и озерных флотилий.
В составе эшелона моряков, прибывших с Азовской флотилии, были лейтенанты 1-го выпуска Бакинского Военно-морского училища, среди них был мой будущий отец – лейтенант Никольский Виталий Николаевич.


Глава 2. Мои предки по отцовской линии

В самое ближайшее время отцу предстояло познакомиться с моей мамой – Емельяновой Маргаритой Борисовной, но, пока это не произошло – немного о предках моего батюшки.

Прадед мой Никольский Михаил Николаевич родом был из города Козлова, ставшего впоследствии Мичуринском. Первоначально он работал десятником на строительстве железной дороги, поздне стал подрядчиком на строительстве отдельных участков дороги. Видимо, сколотив вместе с братом стартовый капитал, они занялись торговлей скотом, гоняя гурты из Козлова в Царицын и Ростов, торговали мясом на рынках Ростова. Собрав более значительный капитал, братья стали торговать в Ростове мужской одеждой, имели свой магазин и склад. Разделив капитал, Михаил открыл магазин готового платья в городке Александрово-Грушевском, который впоследствии был переименован в Шахты. Судя по всему, торговля шла успешно, к 1880 году Михаилу Николаевичу принадлежали два универсальных магазина. Начиная с двадцатых годов двадцатого века – в здании одного из них – городской суд, а в другом – городской главпочтамт. По тому предназначению, какое отвели зданиям в советское время можно судить о их размерах и о том значении, для небольшого городка, каким по сей день являются Шахты.

У Михаила Николаевича было трое сыновей: Сергей, Николай и Александр. Старший – Сергей, в наследники купеческого дела не годился. В 1912 году он женился на балерине гастролировавшего в Ростове Пражского балета, потребовал у отца свою долю наследства и уехал с молодой женой в Австрию. К тому моменту он умудрился попасть под один из трех автомобилей в городе и лишиться ноги. Младший – Александр, был еще молод и не имел специального коммерческого образования. Оставался средний сын – Николай – мой дед. Он родился в 1882 году, к 1900 году окончил реальное училище и в 1905 году – коммерческое училище в Ростове. Начиная с 1910 года, отец фактически передал ему управление магазинами.
В 1911 году Николай Михайлович женился на 16-летней купеческой дочери – Надежде Николаевне Бражниковой. Бражниковым в городе принадлежали два магазина скобяных товаров. Наверняка, брак этот был спланирован и обговорен отцами-купцами. Согласно красивой семейной легенде, 16-ти летняя Наденька Бражникова была послана в магазин к Никольским купить атласных лент, и приглянулась хозяину магазина Михаилу Николаевичу. Через неделю он заслал к Бражниковым сватов, а через месяц состоялось венчание и свадьба. Традиционный быт купеческих семей был не прост, через месяц «семейной» жизни, молодая жена сбежала из дома Никольских в родительский дом. Дальше события развивались по установившейся веками традиции – на следующий день молодой муж, управляя пароконной «пролеткой» на резиновом ходу, с лакированными бортами, подъехал к парадному входу дома Бражниковых и дождался когда «проштрафившаяся» жена, со скорбным видом, скромно одетая выйдет и сядет позади мужа. Из ритуала было исключено только традиционное использование вожжей – как основного атрибута воспитательной меры.

Все последующие годы семейной жизни Надежда Николаевна и Николай Михайлович прожили в любви и согласии, в 1917 году у них родился сын – Николай, 16 февраля 1920 года родился мой отец – Виталий. Вот только до рождения второго сына отец не дожил, он умер от тифа в Новочеркасской тюрьме в декабре 1919 года.

Дело в том, что в 1915 году Николай Михайлович, по условиям военного времени как военнообязанный был призвал на действительную воинскую службу. Службу он проходил в Баку, где располагались тыловые учреждения Турецкого фронта. В каком звании он служил, мне не удалось узнать, но младший брат Николая Михайловича – Александр Михайлович, в 1961 году гостивший у нас, утверждал, что дед был офицером. Это похоже на истину, потому как имея соответсвующее образование, Николай Михайлович, наверняка был аттестован: либо на офицерскую, либо на должность военного чиновника. Бабушка, Надежда Михайловна несколько раз ездила к деду в Баку и жила там по несколько месяцев, что тоже в какой-то мере, говорит в пользу офицерского либо чиновничьего служебного положения деда.
Был ли Николай Михайлович демобилизован после развала Турецкого фронта, то ли его уже повторно призвали в армию при Деникине, но в 1919 году он находился на службе в окружном управлении железных дорог. В октябре 1919 года дедушка был арестован контрразведкой деникинской окружной администрации, обвинен в должностном преступлении, и по суду приговорен к расстрелу. В чем состояло его преступление перед правительством генерала Деникина, я не знаю, но по рассказам бабушки, по его вине несколько эшелонов с военными грузами попали в руки наступавших красных частей. Скорее всего, это произошло в результате, неразберихи и паники, сопровождавших отступление белых армий. Бабушка добилась приема у Деникина, и смертную казнь деду заменили 25-ю годами каторги. При приближении красных частей к Новочеркасску, ворота тюрьмы были открыты, арестованные валом поперли из камер, и деда, болевшего тифом, по всей видимости, затоптали. Бабушка в то время была на седьмом месяце беременности и не могла поехать в Новочеркасск, да и в условиях непрекращающихся боев, это едва ли и было возможно.
Официально получилось так, что своей преждевременной трагической смертью Николай Михайлович обеспечил своей осиротевшей семье право не писать в графе «происхождение» – «из купцов», а указывать факт гибели мужа и отца в тюрьме при Деникине.

Младший из братьев – Александр Михайлович Никольский, успел до революции окончить коммерческое училище, поработать приказчиком в одном из отцовских магазинов. В 20-х годах он неоднократно пытался заняться торговлей, но арест в 1927 году и содержания в тюрьме в течение нескольких месяцев заставили его резко изменить тактику. В 20-30-е годы он постоянно получал посылки и денежные переводы от старшего брата Сергея, который до 1918 года жил в Австрии, затем в Аргентине. Когда в 1936 году факт общения с братом-эмигрантом стал известен «компетентным» органам, Александр Михайлович, не на шутку струхнул, с одним вещмешком покинул Шахты, переселившись в подмосковный поселок Железнодорожный (б. «Обираловку» – Б.Н.). Но купеческая натура брала свое, сначала Александр Михайлович занялся перепродажей мануфактуры в Москве, а когда и это стало небезопасно, стал выращивать зверьков для биологических опытов и, беря подряд на это «богоугодное» дело, получал от института корм, который вполне годился и для личного употребления.

В 1935 году у Александра Михайловича умерла жена, оставив его с сыном – подростком. При всеобщей паспортизации 1936 года, Александр Михайлович изменил отчество, став Александровичем, и указал возраст на 13 лет моложе, отрекшись навсегда от «гнусного» купеческого наследия. Во втором браке у Александра Михайловича, ставшего к тому времени Александром Александровичем, родилась дочь. Фокусы его с изменением паспортных данных официально «всплыли» только после его смерти в 1968 году, когда его родственники занимались переоформлением частного дома. Сын – Владимир, не ужившись с молодой мачехой, сбежал из дома. Шел 1937 год, в Испании шла гражданская война, и многие мальчишки пытались попасть на «ту войну». Неизвестно, попал ли сын «дяди Сани» на испанскую войну, но в списках погибших и пропавших без вести при освобождении Севастополя в апреле-мае 1944 года, значится лейтенант Никольский Владимир Александрович, 1923 года рождения.

В процессе «уплотнения» Никольских в 1918 году, две комнаты в их доме были выделены под контору Горного управления. В этой конторе работал горный инженер Мельников Илларион Михайлович со своим секретарем. В течение того времени, что дедушка Николай Михайлович был на фронте, а затем – в тюрьме, Илларион Михайлович «столовался» у Бражниковых-Никольских, а ночевал в конторе на диванчике. В конце 1919 года к Иллариону Михайловичу Мельникову должна была приехать из Новочеркасска его жена Любовь Дмитриевна. В ожидании ее приезда, Илларион Михайлович договорился с Надеждой Николаевной о сдаче ему еще одной комнаты для проживания. К назначенному сроку жена Иллариона Михайловича не приехала, а немного позже «добрые» люди из числа общих знакомых сообщили незадачливому мужу, что оказывается жена его давно приехала, но проживает в квартире старинного знакомого и коллеги Иллариона Михайловича – горного инженера Василия Павловича. От такой новости Илларион Михайлович впал в длительный запой, а когда очнулся, то ощутил на себе повышенную заботу хозяйки дома – Надежды Николаевны. Убедившись в том, что его жена – Любовь Дмитриевна от него ушла «безвозвратно» и возвращаться не собирается, Илларион Михайлович немного погоревал, а затем смоделировал весьма своебразный способ общения со своей бывшей супругой и лучшим другом.

Последующие 36 лет жизни, каждую субботу вечером, Илларион Михайлович тщательно брился, одевал костюм-тройку, выпивая для бодрости духа 150 грамм водочки и шел в гости к Василию Павловичу и Любови Дмитриевне, «играть в шахматы». Самое любопытное состояло в том, что к его приходам готовились и встречали как самого желанного гостя и …родственника. Опять-таки, как само собой разумеющееся, он стал членом семьи и в доме Никольских-Бражниковых. Именно «членом», но никак главой не семейства в полном смысле этого слова. Старшего сына бабушки Надежды Николаевны – трехлетнего Николая он просто «не замечал», а при рождении в феврале 1920 года моего будущего отца – Виталия, «вдруг» (?) выяснилось, что Илларион Михайлович не выносит запаха грудного молока. Эта «проблема» была решена самым радикальным способом, 3-дневного малыша Надежда Николаевна принесла во флигель к своей бабушке и к отцу Бражникову… Новорожденного откармливали козьим молоком и до шести лет воспитывали дедушка, прабабка и тетя – Мария Николаевна Бражникова. Папа был выкормлен козьим молоком, но всю жизнь отличался крепким здоровьем и поразительной устойчивостью ко всякого рода инфекциям.
Стоит ли осуждать за это бабушку? Как уже говорилось, накануне описываемых событий в тюрьме, при так и невыясненных обстоятельствах, погиб дедушка Николай Михайлович и семьи Никольских и Бражниковых оказались в тяжелейшем материальном положении. Магазины, склады с товарами, счета в банке, дома были национализированы в декабре 1918 года. Большие средства, в том числе и семейные ценности, пошли на взятки следователю и судьям, с целью спасти деда от «расстрельной» статьи… Бывшие хозяева дома – прадед Бражников со своей старенькой матерью стали жить в маленьком флигельке, где «в добрые, старые» времена жила прислуга и дворник… А что же наш «благодетель» Илларион Михайлович Мельников, взваливший на себя непосильную ношу содержания многочисленного семейства?

Родившись в 1888 году в семье владельца частной Новочеркасской гимназии, Илларион Михайлович окончил в Новочеркасске гимназию, а в Петербурге – привилегированный Горный институт, параллельно посещая занятия в университете на географическом факультете. После революции отец Иллариона Михайловича сделался директором в бывшей своей гимназии и до конца жизни оставался очень состоятельным человеком. В 1919 году дом, в котором в Новочеркасске проживали Мельниковы, был конфискован, а глава семейства получил квартиру при школе. Илларион Михайлович Мельников представлял из себя классический тип русского интеллигента, со всеми присущими ему плюсами и минусами. Прослужив более 40 лет горным инженером, он умудрялся еще преподавать географию сначала в новочеркасском лицее, а затем – в вечерних школах города Шахты.
У Иллариона Михайловича было три сестры: старшая – Раиса, была замужем за полковником Янковским, к началу войны его уже не было в живых; средняя – Елена была замужем за священником, младшая – Калития была замужем за военным медиком. К началу отечественной войны муж Калитии умер, и она поступила работать в госпиталь сестрой-хозяйкой. Раиса и Елена вдовствовали и со временем перебрались из Новочеркасска в Шахты, жили вместе в крошечной однокомнатной квартирке и очень бедствовали. Судя по всему, мужья всех трех сестер имели прямое отношение к Белой армии, и если и дожили до середины 30-х годов, то уж точно не пережили «чисток» и последующих репрессий тридцатых годов. В Шахты из Новочеркасска сестры-вдовы перебрались, не от хорошей жизни, а чтобы быть поближе к своему брату – Иллариону Михайловичу, который, по мере возможностей, им помогал. Младшая из сестер, оставшись с родителями в Новочеркасске, со временем стала наследницей всего нажитого родителями и, похоже, не спешила помогать старшим сестрам-«лишенкам». 
Работая в горном управлении на ответственных должностях, Илларион Михайлович не оставлял своего пожизненного увлечения географией, и преподавал этот предмет в вечерней школе. Благополучно пережив, «Шахтинское дело», когда во вредительстве обвинили большую группу старых специалистов, горных инженеров, Илларион Михайлович умудрился в 1933 году «…за восстановление разрушенного горнорудного производства» получить орден Трудового Красного Знамени, а в 1935 году – орден Ленина.
Мой прадед Николай Бражников представлял собой тип настоящего купца; лишившись, по сути, всего в ходе революции, он не оставлял надежды на возрождение своего торгового предприятия. В 1918 году с приходом к власти Деникина, он организовал на рынке торговлю скобяными товарами в трех ларьках. Свернув торговлю с приходом советской власти в марте 1920 года, он один из первых возобновил ее с объявлением НЭПа в ноябре 1921 года. В 1927 году дед был арестован «за коммерческую деятельность, несовместимую со строительством социализма», и отправился на 5 лет на Соловки, на «перековку». «За ударный труд на стройках социализма» был досрочно освобожден в 1930 году. И даже после этого не оставил попыток возобновить торговлю. Как рассказывала бабушка Надежда Николаевна, грамотно оценивая обстановку, всякий раз при реальной угрозе, Николай Бражников, «сворачивал» торговлю, продавая торговые точки, реализовал товар, зарывал кубышку с деньгами, и только тогда «безропотно» подчинялся требованиям властей.

Каждый раз, возвращаясь из лагерей или тюрьмы, он сжигал старую обовшивленную одежду, парился в бане, вырывал заветную «кубышку» и начинал новое дело. В 1932 году бывший почетный гражданин Александрова-Грушевска, бывший купец 1-й гильдии Николай Бражников сгорел в сарайчике, куда его определили после очередного возвращения в «родной» дом. Тяжелее всех переживал смерть дедушки мой папа, он плакал навзрыд, и никто его не мог остановить. С этого момента душевного тепла и доброго отношения в семье он уже не видел.
Папа прожил во флигельке с дедом, прабабкой и теткой Марией Николаевной до шести лет, фактически, не зная матери и только догадываясь о ее существовании. Играя во дворе с мальчиком Колей, старшим его на три года, он не знал, что это его родной брат, что красивая и гордая тетя, которая иногда заходила во флигель – его мама. Особенное отчуждение матери к младшему сыну стало ощущаться с 1924 года, после рождения у Мельниковых – сына Геннадия.

Когда папе исполнилось шесть лет, дедушка подозвал внука, посадил рядом с собой и объяснил ему непростую ситуацию: в большом светлом доме – напротив флигеля, живет его мама и старший брат, Николай, младший брат – Геннадий. Следует войти в дом, подойти к матери и сказать, что он уже взрослый и хочет жить вместе с ними… Послушный внук сделал все так, как сказал ему дедушка.

Все последующие годы проживания в «родительском» доме, папа остро ощущал к себе отношение как к пасынку. Старший Николай был от природы и от непростых условий существования дерзкий, что ему не давали, то он брал сам. Новые вещи покупались только Геннадию, будь то костюмчик, или велосипед… На все вопросы старших сыновей Надежда Николаевна отвечала просто в ясно: Илларион Михайлович кормит вас и поит и вы должны быть за это благодарны ему.

С 1932-го по 1938 год Мельниковы-Никольские брали на откорм несколько свиней и весь уход за ними, ложился полностью на папу. Объяснение было простое – Николай – большой, ему стыдно, а Геннадий маленький ему это не под силу. Так и повелось, что очереди за продуктами по карточкам, уход за младшим братом, уход за свиньями – все ложилось на отца. В город на прогулки родители, естественно, брали только Геннадия.
Когда папа учился в 9-м классе Геннадий, не отличавшийся крепким здоровьем, серьезно заболел. Ухаживая за младшим братом, пропуская занятия в школе, папа был вынужден остаться в выпускном классе на второй год. Мальчишек очень угнетала обстановка, при которой не было возможности ни прилично одеться, ни сходить в кино. Николай, имевший явную склонность к механике и электротехнике, начиная с 14-ти лет подрабатывал помощником электрика в ЖЭКе, часто беря себе в подручные папу. Купеческая кровь неудержимо рвалась наружу – мальчишки ловили силками певчих птиц и продавали их на рынке. Покупая папиросные гильзы и табак, 14-летний папа набивал папиросы и торговал ими вразнос, за что неоднократно ему приходилось выслушивать нравоучения от Иллариона Михайловича.

В 1923 году Мария Николаевна – младшая сестра бабушки Надежды Николаевны, вышла замуж за бухгалтера городского банка Дмитрия Пономарева. В 1924 году у них родился сын – Виктор, в 1925 – Андрей. В 1935 году Пономаревы получили отдельную двухкомнатную квартиру в новом доме, что было небывалым событием для маленького шахтерского городка того времени. Папа ходил к Пономаревым как на праздник – помыться в ванной.

Сложно и трагично сложилась судьба у мужчин в этой семье. Летнее наступление немцев в 1942 году было настолько мощное и сокрушительное, что у многих жителей юга России, сложилось впечатление, что Германия несокрушима, и что немцы пришли сюда надолго, а быть может и навсегда? Старший бухгалтер городского банка Дмитрий Пономарев, не только не эвакуировался с коллективом банка, но и остался на своем рабочем месте после прихода в Шахты немцев. Чем занимался при немцах Александр Бражников – старший брат Надежды Николаевны и Марии Николаевны, я не знаю, но и он и Дмитрий Пономарев с сыном Виктором ушли на запад вместе с отступавшими немцами. Александр бесследно исчез в вихре военных событий, а Дмитрий сначала оказался в немецком концлагере, а потом «благополучно» перекочевал в наш – советский. Писал оттуда покаянные письма; до освобождения не дожил – умер от воспаления легких. Когда я маленьким пацаненком бывал в гостях в Шахтах у папиных родных, Мария Николаевна, проживая вместе с Мельниковыми, как когда-то в юности, рассказывала мне красивую «легенду», о том, что ее муж и сын, воюя в экипаже одного танка, геройски погибли в бою.

 В свете последних событий, свидетелями которых были жители небольшого городка, после восстановления в Шахтах советской власти, Марию Николаевну вызвали в горисполком и потребовали освободить двухкомнатную квартиру. Сын Марии Николаевны – Андрей, – ровесник Геннадия Мельникова, летом 1942 года был мобилизован в, так называемую, трудовую армию, а при достижении призывного возраста в 1943 году его отправили на фронт. В марте 1945 года пришло извещение о нем как о пропавшем без вести в период освобождения Венгрии. Сразу после войны папа, по просьбе своей тетки, пытался выяснить судьбу своего двоюродного брата, но безуспешно. Мария Николаевна в 1943 году вернулась в дом к Мельниковым и прожила в нем до своей смерти в 1969 году.
При объявлении оккупационных властей о том, что прежним владельцам будет возвращена их собственность, отобранная большевиками, Илларион Михайлович, выпив для храбрости стакан водки, собирался идти в городской магистрат с требованием возврата реквизированных у Никольских магазинов и складских помещений. Представляя возможные последствия от такого «похода», Надежда Николаевна дала возможность «борцу за справедливость» выпить еще 50 граммов и отправила его спать. Наутро, протрезвев, «…жертва советской власти» с большим трудом восстанавливал в памяти события предыдушего дня. И это был дворянин, интеллигент, получивший образование в двух университетах, награжденный двумя советскими орденами. А мы пытаемся убедить себя в том, что гражданская война в России закончилась в 1920 году.

В предвоенные годы, не смотря на трудности и бытовые неудобства, молодежь жила активной, насыщенной событиями жизнью. Ребята занимались в школьных кружках электротехникой, радиотехникой, судомоделизмом. Практически все юноши и девушки были охвачены системой ОСАВИАХИМа, занимаясь спортивной стрельбой, автоделом, прыжками с парашютом и пр. Пределом мечтаний для рябят из рабочего шахтерского городка была учеба в горном техникуме, а затем – в институте по горному профилю. Служба в армии считалась естественной и необходимой. Мой папа не был исключением среди своих сверстников, успешно занимался радиоделом, имел 10 прыжков с парашютом, занимался вольной борьбой. Больших переживаний и трудов стоило папе восстановиться в школе после годичного перерыва, связанного с длительной болезнью «Генаши». Помог восстановиться в школе учитель географии, хорошо знающий папу и семейную обстановку у Никольских – Мельниковых.

В 1938 году был призван в армию старший папин брат – Николай. До призыва он окончил 7 классов и работал электриком на шахте. Службу он начал на Черноморском флоте. В те годы служба на флоте длилась 5 лет. Первый год молодые матросы обучались военно-морским специальностям в учебном отряде. Николай Никольский успешно заканчивал курс обучения на моториста, и у членов мандатной комиссии возникли сомнения в том достоин ли молодой моторист высокой чести служить в советском военно-морском флоте? Видимо основательно «копали» флотские чекисты, выяснившие, что курсант Николай Николаевич Никольский происходит из купеческого сословия, да и отчим его, по всем признакам, социально чужд строителям нового социалистического общества. Сильнейшей моральной травмой для рабочего парня из горняцкого городка стало решение комиссии: «отчислить в распоряжение Ростовского областного военкомата».
Вернувшись в Шахты, Николай Николаевич продолжил работать на своей прежней должности – электриком в шахте, и не прекращал попыток вернуться на флот. Пытаясь выяснить обстоятельства гибели своего отца, братья ездили в Новочеркасск, в управление тюрьмы, но толком ничего узнать не удалось. Кто-то надоумил Николая написать письмо Клименту Ворошилову, – в результате в июле 1939 года он добился своего и продолжил службу на флоте в качестве моториста на торпедном катере. Вот он, яркий образец того, как молодежь стремилась служить в армии и на флоте. Скорее всего, после принятия в 1939 году Закона о всеобщей воинской обязанности, были сняты прежние ограничения по призыву «отдельных» категорий населения, ранее считавшихся «социально чуждыми» пролетарскому государству. В армию стали призывать юношей с казачьих станиц Дона и Кубани, со Средней Азии и Кавказа.

Если заходила речь о службе в армии, то для шахтинских ребят пределом мечтаний была учеба в Новочеркасском танковом училище. Большинство ровесников папы, закончивших 9-й класс в 1938 году, в 1939 году приехали в первый каникулярный отпуск в курсантской форме с танковыми эмблемами на петличках. Ребятам же, прибывшим в военкомат весной 1939 года объявили о комсомольском наборе в Военно-морские училища. Учитывая, что старший брат Николай к тому времени уже служил на торпедных катерах Черноморского флота, папа, ни минуты не сомневаясь, дал согласие представителям ВМУ, и уже через неделю вместе с двумя своими друзьями Овчинниковым и Коптевым собирался поступать в Ленинград в ВМУ имени Фрунзе. Но вызов пришел из Баку. Оказалось, что ребята попали в дополнительный набор, предназначавшийся для учебы во вновь формируемом Бакинском Военно-морском училище.
После полуголодной безотцовщины, молодому парню, привыкшему к суровым условиям существования, учеба и жизнь в училище показались настоящим подарком судьбы. Он неоднократно вспоминал, что только в стенах училища он начал есть досыта и без помех учиться. Курсанты первого набора совмещали занятия в училище со строительством учебного и лабораторного корпусов, но и это не было помехой для тех, кто настойчиво стремился стать офицером флота. Кстати, не всем учеба и строгая воинская дисциплина пришлась по нутру.

Николай Коптев с первого дня пребывания в училище стал «косить» сначала от работ, а потом и от занятий, ссылаясь на заболевание ног, полученное при работе в шахте. Николай, закончив школу на год раньше папы, успел поработать в забое и стать «ударником» труда, но работа в шахте показалась ему цветочками по сравнению с напряженной учебой в ВМУ. Комиссовавшись «…по состоянию здоровья» Николай Коптев вернулся на «родную» шахту, в которой проработал 30 лет (работая даже при немцах), и к 45 годам, став уже по-настоящему, инвалидом, ушел на заслуженную пенсию. Всю жизнь он искренне желал о своем слабохарактерном поступке – уходе из училища. Когда папа в 1952 году приехал в Шахты уже в звании капитана 3 ранга и кавалера пяти боевых орденов, Николай Коптев пришел в гости небритый, в ватнике, с искренним восхищением смотрел на папу, пил водку и горько плакал.

Кстати, Николай Коптев, учась в училище, передал, более скромному в общении с окружающими, папе, адрес своей знакомой шахтинской девушки, с перспективой переписки. Девушка эта была дочерью известных ростовских актеров Инсаровых, умерших от тифа в 1921 году. Увидевшись с Инной Инсаровой во время своего первого курсантского отпуска, папа стал с ней встречаться и под конец отпуска вошел с ней «…в плотный контакт». Судя по всему, эта милая девушка, так же, как и папа, не особенно избалованная судьбой, посчитала папу своим женихом и уже на правах будущей невестки весь последующий год забегала «на огонек» к Надежде Николаевне. Зимой 1940 года, в начале второго курса у папы воспалился аппендицит, перешедший в перитонит. Потеря из-за болезни четырех месяцев учебного времени, грозило папе оставлением на повторное прохождение курса. Получив в июне 1941 года отпуск «…по состоянию здоровья», папа приехал в Шахты. С трудно заживающим послеоперационным швом, двадцатилетнему юноше было не до романтических встреч с заждавшейся общения девушкой. Но девушка оказалась очень настойчивой, что в последующем и оттолкнуло от нее папу. Начало войны застало отца в Шахтах.

В первый же день, после выступления Молотова по радио, папа явился в городской военкомат, но проверив его документы, военком принял решение не прерывать отпуска и, более того, дал указание по окончании отпуска освидетельствовать состояние здоровья курсанта при военно-медицинской комиссии военкомата. Вернувшись в Баку, папа добился разрешения у начальника училища продолжить учебу на своем курсе и с большим трудом осилил программу курса обучения. Инна Инсарова, скрыв от окружающих свою беременность, ушла в армию связисткой, и после бурной переписки с папой сделала аборт. Оставшись в армии, воевала под Сталинградом и, демобилизовавшись «по состоянию здоровья» весной 1943 года, вместе с нашими войсками вернулась в Шахты. Похоже, сильный был у девушки характер. 
Когда летом 1942 года немецкие войска, наступая на Сталинградском направлении, приблизились к Ростову, Шахтам грозила оккупация и бабушка Надежда Николаевна в письмах попросила папу сделать все возможное, чтобы его сводный брат Геннадий, к тому времени закончивший школу, был вызван в Баку для поступления в училище. Папа, будучи курсантом 3-го курса, несмотря на свою поразительную скромность, обратился с этой просьбой к начальнику училища. Буквально за несколько дней до прихода в Шахты немцев, Геннадий Мельников, получил вызов для поступления в Каспийское училище и убыл в Баку. После сдачи приемных экзаменов большинство зачисленных в училище курсантов было направлено для учебы в Тихоокеанское Военно-морское училище во Владивосток. Благополучно и безмятежно проучившись в ТОВВМУ по сокращенной программе 3 года, Геннадий закончил училище в 1945 году, и успел принять участие в войне с Японией в качестве командира боевой части связи на одном из эскадренных миноносцев. Первые четыре послевоенные года Геннадий служил на миноносце в Совгавани, бывшей в те годы редкостной дырой, что впоследствии стало причиной многочисленных упреков Надежды Николаевны к папе, что он не добился того, чтобы «Генаша» учился в Баку, и по окончании училища не попал бы тогда в «эту страшную дыру на краю земли».

Предъявлять подобные претензии к папе, было вполне естественно со стороны спивавшегося к тому времени Геннадия, но диковато со стороны матери и отчима, прекрасно знавших, что отъезд из Шахт в июне 1942 года спас 17-летнего Геннадия от прелестей немецкой оккупации.
Кстати, старший из братьев – Николай, отслужив да года на флоте, был направлен на учебу в Новочеркасское танковое училище, но, проучившись там три месяца, был отчислен за слабую успеваемость и нарушения дисциплины. В свою «родную» бригаду торпедных катеров Черноморского флота старшина 2-й статьи Николай Никольский вернулся перед самым началом войны.

В ноябре 1941 года на базе училища была сформирована отдельная бригада морской пехоты. Курсанты набора 1941 года и матросы Каспийской флотилии составили основу взводов, рот и батарей, из курсантов 2-го курса были назначены командиры отделений и заместители командиров взводов. Офицерский состав бригады был назначен из командно-преподавательского состава училища и флотилии. Возглавил бригаду начальник училища капитан 1-го ранга Сухиашвилли. После кровопролитных боев под Москвой в марте 1942 года в училище с Сухиашвилли вернулось не более полусотни курсантов. С началом войны, 4-х годичный срок обучения в военно-морских училищах был сокращен до 3-х лет. Это стало возможным за счет сокращения программ, интенсивности обучения и отказа от отпусков.
В сентябре 1942 года большая группа курсантов выпускного курса проходила стажировку на кораблях и подводных лодках Черноморского флота. Папа стажировался на одной из малых лодок, участвовал в боевом походе, что впоследствии стало основанием для награждения его медалью «За оборону Кавказа». Четыре курсанта-стажера погибли на двух лодках, не вернувшихся из похода. В декабре 1942 года курсантам 1-го набора Бакинского училища было присвоено воинское звание – лейтенант и они убыли на воюющие флоты и флотилии. С учетом того, что за предыдущие военные годы на флотах и флотилиях погибло большое число кораблей всех типов, вакансий для молодых лейтенантов было не так уж и много.

Группа выпускников Бакинского училища, предназначавшаяся для службы на катерах, в течение трех месяцев обучалась на дополнительных, организованных при училище курсах командиров бронекатеров. Скорее всего, в аналогичных группах проходила подготовка будущих командиров торпедных катеров, офицеров малых подводных лодок. По окончанию курсов 16 февраля 1943 года (день совпал с папиным днем рождения), выпускники курсов были назначены в «…распоряжение начальника Управления кадров ВМФ», и уже отдельным приказом направлены в распоряжение командира 1-го отряда строящихся кораблей – приказ Народного Комиссара ВМФ № 0874 от 17 апреля 1943 года. Одна из групп будущих командиров катеров прибыли в город Горький, где в здании «Дома Водников» на набережной Волги, напротив речного вокзала располагались штаб и службы 1-го отряда строящихся кораблей. Катера строились в Зеленодольске, команды для них формировались в Горьком и процесс этот затянулся на многие месяцы, в течение которых молодые лейтенанты не только основательно подготовились к предстоящим боям, но некоторые даже обзавелись семьями.

 
Глава 3. Знакомство моих будущих родителей

Кратенько проанализировав родословную каждого из родителей, с полным на то основанием я могу перейти к моменту их знакомства. На момент знакомства моих родителей мама работала в цеху фармацевтической фабрики, готовящей индивидуальные пакеты для фронта. Все предыдущие военные месяцы она поддерживала переписку с Михаилом Лернером, считала себя его невестой, более того, с января 1942 года получала денежные переводы по его офицерскому аттестату.

По-видимому, среди маминых многочисленных подруг, таких же 17-18-летних девушек, она одна была «…всерьез засватанной», и старалась соответствовать этому статусу. Представьте себе май 1943 года: завершался второй год жесточайшей, кровопролитной войны. Горький миновала судьба прифронтового города, но немецкие командование, реализуя план войны на изнурение противника, активизировало налеты бомбардировочной авиации на район автозавода и сормовских судоверфей. Большая часть школьных и административных зданий была занята под госпитали и штабы формируемых для фронта частей и соединений. На базе Горьковского гарнизона за время войны были сформированы десятки стрелковых и танковых дивизий. Фармацевтическая фабрика работала в три смены: студебеккеры за индивидуальными пакетами к ее воротам прибывали круглосуточно. В городе активно функционировали подготовительные военные училища, в том числе морское и кавалерийское. Пройдет немного времени и восемнадцатилетние их выпускники, получив звание младших лейтенантов сразу же попадут на фронт. То есть война неназойливо, но напоминала о себе. Все больше крепла уверенность в том, что «Наше дело правое и победа будет за нами!»

И в этой обстановкне в город приехали молодые морские офицеры и стали появляться на танцевальных площадках, в театрах, ресторанах. Среди горьковских девчонок, успевших подрасти за два военных года, и не избалованных мужским вниманием, начался «переполох». Мама, поначалу на эту суету не обращала внимания, но как-то раз ее одноклассница по школе и лучшая подруга – Валентина уговорила пойти на танцы в «Дом командиров РККА». Дело в том, что Валя познакомилась с молодым бойким лейтенантом Алексеем Адуевским, и он попросил девушку пригласить подругу, для поддержания компании с его другом – лейтенантом. При первой встрече – мама была не в восторге от папиной внешности. Небольшого роста, коренастый, очень застенчивый. А когда во время вечерних прогулок он, видимо желая щегольнуть знанием астрономии, начал ей рассказывать о галактике, об отдельных звездах на небосклоне, мама стала уже подумывать, как избавиться от незадачливого кавалера. Но папе, похоже, девушка сразу понравилась, и он был необычайно настойчив в ухаживаниях: дарил цветы, приглашал в театр.

Казалось, вся обстановка была против этого союза. Бабушка считала, Мишу Лернера более подходящей партией, старшая сестра – Евгения, заканчивающая четвертый курс медицинского института, считала, что семнадцатилетней девчонке, не следует встречаться с приезжим офицером, тем более что официальный жених – на фронте. Можно было сделать скидку на то, что Миша Лернер, зная маму с тринадцати лет, наверняка считал, что она не дозрела до серьезных отношений и, наверное, был прав. Лейтенантов тоже можно было понять, они хорошо представляли, что их ждет в самое ближайшее время. Им хотелось до убытия на фронт успеть все и сразу…
Подружки завидовали бурному развитию их отношений. Девчонки, живущие в российской глухомани, морских офицеров до этой поры видали только на картинках в журналах и в кино, естественно, не имели ни малейшего представления о званиях, знаках различия, наградах. Они стали убеждать маму, что ее кавалер – Герой Советского Союза. Оказалось, что за Звезду Героя они приняли знак ГТО 1-й степени, носившейся на цепочке. Не обошлось и без простенькой, незамысловатой девичьей интриги. В тот период, когда конфетно-букетный период общения перерос в поцелуйно-зажимальный, одна из подруг сообщила маме, что знает, какого цвета плавки у ее ухажера. Потом, в процессе бурного объяснения выяснилось, что коварная подруга, наблюдала за лейтенантами, во время их купания в Волге. Между тем, обстановка напряглась: лейтенант Адуевский вдруг «сделал предложение» подруге Валентине. До того момента, папа был только мельком знаком со своей потенциальной тещей, а маму встречал у подъезда ее дома.

На дворе стоял июль 1943 года, команды бронекатеров были укомплектованы и размещены в Тобольских казармах, где впоследствии будет училище связи, а затем – зенитно-ракетное училище. Прибыв в Горький в мае 1943 года экипажи бронекатеров вместе с катерами прибыли в район базирования Азовской флотилии только в мае 1944 года, то есть процесс пополнения флотилии новостроящимися катерами занял около календарного года. Непосредственное формирование команд началось в октябре 1943 года. До этого момента командиры строящихся катеров проходили курс подготовки по планам штаба отряда и несли наряды по разнарядке командования Горьковского гарнизона.

Не смотря на военное время, лейтенанты получили возможность посещать театры, культурно проводить вечернее время. 27-го июля 1943 года мои будущие родители оформили свой «брак» в Сталинском райотделе ЗАГСа города Горький. Знакомы они были около двух месяцев. Возможно, что «расписались» бы они и раньше, но именно 27-го июля маме исполнилось 18 лет.

Прогуляв всю ночь на набережной Волги, они с самого раннего утра дожидались открытия ЗАГСа и, посулив бутылку конька из лейтенантского пайка, заручились обещанием двух случайных прохожих, стать «свидетелями» их бракосочетания. Благо, что с паспортами в то военное время ходили все. Гостями на их свадьбе были шесть лейтенантов-командиров катеров. На самом почетном месте за свадебным столом сидели основные инициаторы знакомства молодоженов – лейтенант Алексей Адуевский с женой Валентиной. Они успели «оформить» свои отношения неделей раньше.

Для города Горького июля 1943 года свадьба была вполне пристойная. Четыре лейтенанта, включая новобрачного, пожертвовали свои месячные продовольственные пайки, – пайковую водку принесли все семь человек. Бабушка испекла громадные пироги с капустой и яйцами и пирог с пайковой тушенкой. Вот он список почетных гостей той военно-морской свадьбы:
Капитан-лейтенант Виктор Орлов, заместитель начальника штаба 1-го отряда новостроящихся кораблей, и по совместительству – муж одноклассницы маминой старшей сестры Евгении Борисовны – Зинаиды Николаевны.

Командиры бронекатеров:
«БКА-3» командир лейтенант Глазунов Вадим Георгиевич.
«БКА-4» командир лейтенант Нетесанов Алексей Сергеевич.
«БКА-5» командир лейтенант Панин Иван Петрович.
«БКА-6» командир лейтенант Назаров Андрей Владимирович.
«БКА-8» командир лейтенант Фомичев Николай Васильевич.
И, соответственно, молодой счастливый муж – командир «БКА-7» лейтенант Никольский Виталий Николаевич.

В ближайшем будущем эти катера составят 7-й отряд 4-го дивизиона 2-й бригады Дунайской флотилии, но до этого лейтенанты могли спокойно прожить десять мирных месяцев. В условиях продолжавшейся войны это был настоящий подарок судьбы, к сожалению, для некоторых из них – последний.
Двоим из этого списка – Вадиму Глазунову и Николаю Фомичеву не суждено было дожить до дня Победы.

Свадебное пиршество «гудело» всю ночь, окна и двери квартиры № 2 на втором этаже дома № 4 по улице Добролюбова были открыты, многие прохожие запросто в ту ночь заходили выпить стопку за свадебным столом.
Кстати, день свадьбы родителей совпал с праздником – Днем Военно-морского флота, что было символично для семьи моряка. Так, с той поры в нашей семье совмещали празднование маминого дня рождения с очередной годовщиной свадьбы и днем Военно-морского флота. А гладиолусы, что подарили молодые офицеры маме 27-го июля 1943 года, с той поры стали самыми любимыми мамиными цветами. По ее завещанию они изображены на ее надгробном памятнике.

Глава 4. Здравствуй, Пермская тайга!

Процесс достройки и приемки бронекатеров флотом шел по схеме, наработанной десятилетиями, если не веками. Но следует признать очевидный факт, в условиях тяжелейшей войны, потери николаевской, херсонской судостроительных баз, практической «заморозки» строительства больших и средних кораблей в Ленинграде, Молотовске и Архангельске; Рыбинская, Сормовская и Зеленодольская базы были сохранены, и постоянно наращивали выпуск малых подводных лодок и катеров для нашего флота. Причем, происходил этот процесс планомерно и основательно. Офицеры штаба отряда и командиры новостроящихся катеров, периодически направлялись на судостроительную верфь, для контроля достройки и освоения материальной части кораблей. По фактической достройке катеров, и готовности структуры береговой базы в районе предполагаемого временного базирования, личный состав отряда отправился в поселок Курья, находящейся в пригороде Перми. Для флотской молодежи, составлявшей основу экипажей и штаба, условия в месте базирования были вполне приемлемы. Весь поселок представлял собой десяток одноэтажных крепких бревенчатых домов, протянувшихся вдоль реки. В 300 метрах темной стеной стояла вековая тайга.

Для штаба был выделен большой хутор с двумя домами и многочисленными хозяйственными постройками. Рядом были построены две большие казармы, столовая и клуб. Семьи офицеров были размещены в частных домиках и в одной из казарм, разделенной перегородками под семейное общежитие. Начались плановые занятия по изучению материальной части и подготовке к сдаче курсовых задач по вводу кораблей в строй. Процесс этот был рассчитан на полгода. Условия полноводной реки позволили командирам катеров и командам получить навыки, управления катерами в условиях, приближенных к предполагаемому театру боевых действий.

К сожалению, листки с воспоминаниями матушки, надиктованные буквально в последние недели ее жизни, мной утеряны, и я не могу воспроизвести всей полученной от нее информации. Память на события, имена у мамы была феноменальная. К примеру, она помнила всех сотрудников штаба отряда, всех вольнонаемных служащих. Например, для меня неожиданной была информация о том, что баталером финансовой службы штаба отряда был мичман Холайчев, отец будущего помощника командующего Черноморским флотом, контр-адмирала. В процессе службы старший Халайчев стал майором, вышел на пенсию и прожил рядом с моими родителями на соседних улицах сорок лет. Младший сын Халайчева, как и старший, окончил, как и я школу в Севастополе, затем ВВМУ им. Нахимова и, прослужив 30 лет на флоте и в Морской академии, вернулся в Севастополь, стал мужем сестры моего одноклассника по школе Андрея Лазебникова – Наташи.
Между тем, в процессе наступления наших войск, было освобождено побережье Азовского моря, и с учетом планирования дальнейших боевых действий, Азовская военная флотилия, для пополнения которой предназначались новостроящиеся катера, в апреле 1944 года преобразуется в Дунайскую. Командующим флотилии оставался контр-адмирал Сергей Георгиевич Горшков.

Описанию боев на Дунае и периоду послевоенного траления Дуная, в которых участвовал мой отец, я посвятил отдельное исследование, поэтому, чтобы сохранить хронологию в этом сумбурном изложении материала, я вкратце остановлюсь на событиях 1944-1949 годов, имевших непосредственное отношение к нашей семье. Я уже писал о том, что в июне 1944 года мой батюшка из Баку, где они расстались с матушкой, убыл в Темрюк, к месту сосредоточения дивизионов Дунайской флотилии, формирующихся на базе действующих структур Азовской флотилии. Через несколько недель основное боевое ядро флотилии было перебазировано в Очаков и Одессу, где началась подготовка в боевой операции в поддержку 4-го Украинского фронта по овладению Белгород-Днестровска. С этого момента, практически беспрерывно до самой победы над Германией и ее союзниками в мае 1945 года, папа, командуя бронекатером № 7, входившим в 7-й отряд бронекатеров 4-го дивизиона бронекатеров 2-й бригады Дунайской флотилии, прошел с боями до Будапешта, Братиславы и Праги.
С 12 мая 1945 года бронекатер входил в 7-й отряд бронекатеров 4-го Тульчинского Дивизиона бронекатеров 2-й Сулинской бригады катеров Краснознаменной Дунайской флотилии. С 14 января 1946 года батюшка был назначен командиром отряда в составе 1-го Дивизиона Малых кораблей 2-й Сулинской бригады Краснознаменной Дунайской флотилии.
После реорганизации Дунайской флотилии в марте 1947 года папа был назначен командиром Электромагнитного тральщика № 648 в составе группы электромагнитных тральщиков флотилии. С ноября 1948 года в должности командира «ТЩ-660» находился в составе 4-го отряда 2-го Дивизиона катерных электромагнитных тральщиков 1-й Краснознаменной бригады траления Краснознаменной Дунайской флотилии.

Все это время боевое траление производилось на Верхнем и Среднем Дунае, в территориальных водах Австрии, Венгрии.

Встретиться с папой в Очакове в июле 1944 года маме не довелось, и она вернулась в Шахты, к папиным родителям. Города Ростовской области недолго были аккупированы немцами, но тяготы военного времени ощущались в полной мере. Буквально на следующий день после приезда мамы в Шахты, к Мельниковым заявился чиновник местной администрации, чтобы гражданка Никольская Маргарита Борисовна, не имеющая постоянной прописки, явилась с паспортом и сменой белья для участия в работах в составе местных бригад Трудового фронта. Кстати, сигнал о «бездельнице-иждивенке», проживавшей у Мельниковых, последовал от бывшей папиной подруги Инги Инсаровой, отвергнутой им в 1942 году. Иллариону Михайловичу пришлось надеть свой «горный» вицмундир с двумя орденами и направиться к местным вождям для защиты невестки от принудительной трудовой «мобилизации». Просьбу свою он подкрепил солидным денежным «подарком».
В тот период Илларион Михайлович, презрев свое прежнее интеллигентское отношение к коммерции, занялся частным предпринимательством. Пользуясь старыми связями, на одном из заброшенных предприятий он доставал пряжу и цветные нитки, на другом – катушки и бобины. На рынке он появлялся с мастерски изготовленными катушками ниток. Дефицитный товар расходился мгновенно и приносил «мастеру» приличный доход, позволявшей семье безбедно существовать в период оккупации, а затем – в условиях жесткой карточной системы. Во время оккупации в одной из комнат у Мельниковых-Никольских квартировал немецкий офицер-летчик.

По воспоминаниям бабушки, Надежды Николавны, немец щедро делился своим пайком и ухаживал за соседской 18-летней девушкой. В декабре 1942 года немец повез девушку на «смотрины» к своим родителям в Гамбург, а в январе 1943 года вернулся с ней в Шахты как с законной женой. Естественно, при отступлении немцев весной 1943 года, «молодожены» спешно покинули Шахты. Ранее о подобных человеческих поступках со стороны оккупантов я не слыхал. Война войной, а жизнь продолжалась даже в таких неожиданных проявлениях.

В сентябре мама обнаружила, что она беременна. Писем от папы не было уже в течение двух месяцев, и мама запаниковала. Не сообщив о своей беременности папиным родителям, она решила ехать домой – в Горький. В Горьком она была в первых числах октября. Писем от папы по-прежнему не было, и мама – девушка решительная и практичная – решилась сделать аборт. Время для планового аборта было упущено, да и аборты во время войны были строжайше запрещены. Прямым следствием этого запоздалого аборта были многие последующие проблемы с моим «запоздалым» появлением на свет. За период маминого отсутствия в Горьком с февраля по октябрь 1944 года скопилась целая пачка писем и денежных переводов от Миши Лернера.
Еще летом 1943 года мама написала Михаилу Лернеру о том, что она собирается выходить замуж и просит прекратить перечисление денег по аттестату. Михаил ответил, что переводы он будет присылать и впредь. Теперь же, с конца 1944 года, узнав о том, что мама вернулась в Горький, в дополнение к денежным переводам от Лернера пошли посылки с «трофеями».

Папа же, узнав от родителей о том, что мама неожиданно, толком ничего не объяснив, уехала в Горький, переводы по денежному аттестату продолжал посылать в Шахты. Так что складывалось «интересное» положение, обиженный муж денег не шлет, а старинный друг посылает переводы, и не только деньги. Никакие объяснения папы о том, что в период с июля по сентябрь 1944 года, переписка с моряками Дунайской флотилии была прервана мамой, не воспринимались.

Мамина подруга – Валентина, в марте 1944 года родила сына, и получала на него переводы от Алексея Адуевского, служившего на Балтике, и, похоже не собиравшегося возвращаться к своей «горьковской» семье. Дело в том, что еще в период нахождения в Горьком, отец Алексея Адуевского по семейной легенде – «обычный квалифицированный слесарь», сумел добиться перевода сына на Балтийский флот, поближе к родительскому дому в Ленинграде. Любопытно было бы знать, какой «квалификацией» должен был обладать «простой слесарь», чтобы в военное время обеспечить перевод сына-лейтенанта из Горького в Ленинград?

На моей памяти на «Киеве» служил скромный лейтенант – командир одной из многочисленных групп электротехнического дивизиона. Женат он был на простенькой ленинградской девочке, которая путала падежи и говорила «баушка» вместо «бабушки». В 1982 годы лейтенант – единственный из офицеров его категории и срока службы получает жилье в новом доме и со временем безболезненно переходит на береговую должность. Оказалось, что отцом его малограмотной жены был тоже «обычный» ленинградский слесарь-сантехник, который обслуживал квартиру адмирала Орла. Адмирал этот был известен не только тем, что загубил в свое время героя-подводника Маринеско, но и тем, что решительным пинком ноги открывал двери любого военачальника и чиновника. В последнем же случае адмирал проявил себя чутким и отзывчивым к чужим проблемам человеком.

В конце концов, от папиных родителей мама узнала номер полевой почты отца. После первого же письма, отправленного мамой, с февраля 1945 года на ее горьковский адрес пошли денежные переводы по аттестату. О прерванной беременности речи не было, каждый считал себя правым.

После окончания войны папа продолжал служить в Дунайской флотилии, бригады которой организационно входили в состав наших оккупационных сил в Австрии, Венгрии, Югославии, Словакии. За период с 1945 по 1949 год папа трижды приезжал в отпуск в Горький.

В марте 1949 года «ТЩ-660», которым командовал мой батюшка, был передан в 3-й дивизион 3-й Бригады траления Одесской ВМБ. В личном деле появилась запись: «Исключен из списков офицерского состава КДуФ, убыл на ЧФ». Только теперь мама получила возможность приехать в Очаков из Горького, где она находилась с октября 1944 года.
О том, что мама находится в Очакове, рядом с Одессой знал Михаил Лернер, и он упросил маму приехать к нему в гости, хотя бы на несколько часов.
Окончив войну в звании майора и в должности заместителя командира артиллерийского полка, Лернер решал, стоит ли ему оставаться в армии, и настойчиво спрашивал совета у мамы. По сути дела, Михаил открытым текстом говорил, что если мама согласится на его предложение, то он остается в армии и поступает в академию. Воспитанный в семье ортодоксальных евреев, просчитывающих каждый шаг, он не мог осознать и принять, как его, красавца, майора, награжденного шестью орденами, «обошел на крутом повороте» флотский лейтенант, небольшого роста, не броской внешности…

Не будучи кадровым военным, но, пройдя всю войну, как говорили, «от звонка, до звонка», с учетом незаконченного высшего технического образования и учебы на краткосрочных училищных курсах, Лернер имел все основания для поступления в академию. Как и мой батюшка, в 1945-1948 годах он оставался в составе Западной группы наших войск в Германии и Австрии и, похоже, переписывался с мамой. Зная о том, что у мамы нет детей, он терпеливо ждал дальнейшего развитию событий до тех пор, пока родители не «воссоединились» в Очакове. Теперь, он, должно быть, хотел увидеться с мамой для решительного разговора. И мама, с папиного согласия, решила съездить в Одессу.

Одесса апреля 1949 года. О чем здесь говорить, когда перед глазами стоят живописные картины послевоенной Одессы, «схваченные» создателями фильма «Ликвидация». Конечно, маме хотелось выглядеть эффектнее на свидании с Мишей Лернером, с которым они не виделись с апреля 1942 года, то есть, с момента, когда он направлялся на учебу в училище с фронта.
Мама на примере тех же Биогонов – родственников Лернеров, соседей по двору, хорошо представляла себе адаптированное к российским условиям горьковское еврейство, но то, что она увидела в доме Лернеров – одесских потрясло ее воображение. Целое кодло всяких тетушек, бабушек, братьев, сестер, которые все рвались посмотреть на «избранницу» Мойши Давидовича. Маму, похоже, оторопь взяла только от мысли, что все это жидовское «кодло» могло стать ее родственниками. Михаил Лернер, по всей своей предыдущей жизни, давно оторвался от всего этого местечкового быта, но, несмотря на свои 30 лет, он оставался образцовым внуком, племянником, сыном всех этих кривых старух, пейсатых стариков, дядюшек и многочисленных горластых, чумазыхь жиденят.

Бабки обступили маму как стая старых ворон: как зовут девочку? – Риточка, а как звали твоего папочку, ах, ну конечно же, Борис… А почему же ты такая беленькая и худенькая? Тут же стали рассказывать, как тяжело им живется, и в какой тесноте им приходится ютиться…
Миша мог вполне спрогнозировать мамину реакцию, но, будучи умным человеком, знающим себе цену, следуя национальной и семейной традиции, не желал ничего менять. Не знаю, о чем говорили они с мамой, но даже проводить ее на автобус Михаил не пошел. В довершение всех приключений, в одесском трамвае с мамы сняли золотые часы – подарок Лернера, присланный из Германии. Все – одно к одному…
Как выяснилось, Лернер давно уже сделал свой выбор. В это время он уже работал режиссером одесского кукольного театра, зарабатывал сущие копейки, но очень дорожил и гордился своей работой. В 1950 году он женился на русской девушке, в том же году у них родился сын – Борис. Со временем Лернер станет директором театра, пробудет на этой должности до 1985 года и уедет в США, где станет совладельцем кукольного театра в Лос-Анжелесе… Хотелось бы взглянуть на сына Лернера – моего ровесника и «тёзку» – Бориса…


Глава 5. Рождение «потенциального антисемита»

В январе 1950 года, завершив очередной этап траления, «ТЩ-660» был опять возвращен в состав Дунайской флотилии, с базированием в Измаиле, а 12 февраля родился я.
Родился я в 2 часа ночи 12 февраля 1950 года в родильном доме маленького придунайского городка Измаила. К моменту моего рождения родители состояли в браке около семи лет.

К этому времени они уже потеряли всякую надежду на рождение ребенка. Будучи в Горьком, они неоднократно проходили различные обследования на этот счет: старый еврей –лаборант из частной поликлиники на улице Свердлова папе сказал, что по данным обследования и по всем объективным данным он был способен «…обсеменить все женское население Горького»… Причиной же маминого бесплодия усматривали в аборте, сделанном на поздней стадии беременности. Тогда же был сделан вывод о том, что этот диагноз – бесплодие, – неокончательный. Встретившись в Очакове после годового перерыва, на фоне южного солнца и усиленного питания появились все условия для продолжения рода. Тогда же, когда в семье ожидали рождение ребенка, наиболее «проницательные доброжелатели» связывали этот факт с недавней поездкой мамы в Одессу.
По всем признакам, я был долгожданным, желанным и вымоленным ребенком.

Страна в эти годы жила трудной послевоенной жизнью, у всех на памяти были голодные годы, незадолго до этого была отменена карточная система, в провинции сохранялся дефицит продуктов, маленькие заработки и пр. В городках нижнего Дуная, практически, не чувствовались последствия войны. Рынки были заполнены свежими овощами, фруктами, зеленью, рыбой, контрабандной икрой. Офицеры получали хорошие пайки, приличные зарплаты. Прослужив несколько послевоенных лет в западных придунайских странах, все они заметно «прибарахлились», привезя с собой много западного ширпотреба, материи, всяких безделушек. Пока мама ходила в «интересном положении», не имея аппетита, она питалась исключительно австрийским шоколадом. Свежую черную икру знакомые рыбаки приносили в свертках из лопухов. Легендарная дунайская селедка продавалась на рынках боченками.

Родители снимали комнату в доме местных липован-староверов. На последних месяцах беременности маме помогала по дому соседка-липованка, работавшая нянечкой в родильном доме.

11 февраля 1950 года был субботний день. К моменту моего рождения из Горького приехала бабушка, заготовили в тройном комплекте детское «приданное» – различные пеленки, чепчики и пр. Маму проводили в родильный дом «своим ходом». Бабушка оставалась дома, а папа с самого утра 12 февраля направился к родильному дому. Февраль в том году был очень теплым, папа был в тужурке со всеми орденами. Он уже знал о том, что ночью мама родила меня. Несмотря на неоднократные попытки, папа не мог получить какую-либо дополнительную информацию. Когда, наконец, его терпению пришел предел, он стал требовать, чтобы к нему вышла заведующая родильным домом. Появилась средних лет еврейка, одетая в несвежий белый халат, заляпаный кровью. Папа обратился к ней с вопросом – каково состояние жены и ребенка? Заведующая тупо с прищуром посмотрела на папу, выдержала паузу и заявила, что врачи сделали все возможное для спасения роженицы, а ребенка спасти не удалось. Папа чуть дар речи не потерял – с раннего утра, от нянечки Домны Акимовны, он уже знал о моем рождении. Заведующая, видя папино состояние и опасаясь «немотивированных» поступков с его стороны, скоренько юркнула за дверь, а вышедшая медсестра участливо посмотрела на папу и посоветовала идти к местному столяру и заказывать маленький гробик…

Пока все эти события развивались у входа в родильный дом, мама очнулась от глубокого наркоза, который был предпринят в ходе «родовспомогательных» мероприятий, завершившихся Кесаревым сечением. Почувствовав неладное, и не имея возможности даже шевельнуться, она подняла крик, требуя показать ей ребенка. Пришедшая на ее крик акушерка, грубо заявила: нечего орать – молодая, родишь еще раз…
На папу же в это время «спустили» всю местную румынско-жидовскую кодлу во главе с сестрой-хозяйкой, которая с румынско-еврейским акцентом стала «русского офицера и кавалера» обвинять в непристойном поведении. В этот момент отец готов был разорвать на части всю эту мерзкую компанию. Трудно сказать, как бы папа повел себя дальше, если бы через пару минут сердобольная нянечка не поднесла меня к окну, и я слабенько запищал. Вес мой при рождении был 4,8 килограмма, прилежание у меня было нестандартное, все это стало причиной крайне сложных родов.
Оказалось, что роды длились в течение нескольких часов, бедную маму терзали сначала без наркоза, потом с наркозом. Когда я появился на свет, то не подавал признаков жизни: передавленный пуповиной, наглотавшийся родовой жидкости. И эти, с позволения сказать, представители передового отряда самой гуманной профессии, испугавшись за жизнь роженицы (больше – за свои задницы), бросили новорожденного ребенка, не попадавшего признаков жизни, на мраморный столик в предоперационной, где я лежал, пока шла операция по спасению матери.

Ни о каких попытках реанимировать новорожденного даже и речи не было. Наблюдая со стороны за деятельностью акушеров, сердобольная нянечка, вынесла меня в соседнюю с операционной комнату, приготовила два ведра – одно с теплой, другое с холодной водой и поочередно стала меня макать – то в одно, то в другое, до тех пор, пока я жалобно не запищал. О «проделках» нянечки акушеры не подозревали, спокойно уйдя завтракать с чувством выполненного долга. Застав нянечку за ее «реанимационными» мероприятиями, заведующая разразилась площадной бранью и угрозами. Суть ее «ора» состоял в том, что оживленный таким варварским методом ребенок, обречен стать идиотом.

Мои племянники – врачи-педиатры, заглянув в мои записки, хором заявили, что новорожденный в такой ситуации не имел шансов на выживание. Однако… Для полноты картины остается сказать, что фамилия заведующей родильным отделением была Коган, врача-акушера – Кацнельсон…

После «закаливания» на мраморном столике у меня началось двустороннее крупозное воспаление легких, так что из родильного отделение мама вместе со мной перешла в детское отделение той же больницы. Можно себе представить уровень медицинской помощи в том же Измаиле, когда после переливании крови новорожденным малышам две девочки умерли в течение часа, а у меня же кровь не пошла в организм, а вздулась в виде громадного нарыва на крошечной ягодице. Нарыв тут же был вскрыт и на всю жизнь у меня остался не просто шрам, а нечто подобное воронки, поражающей по сей день своими размерами. Меня маме долго не приносили, а показывали только издалека, когда же впервые мама взяла меня на руки и обнаружила шрам, то поднимать скандал было уже поздно, да и не безопасно, так как мы были в полной власти этих, не побоюсь этого слова – врачей-преступников… Я был настолько ослаб, что не мог сосать материнскую грудь, приходилось сцеживать молоко и кормить меня через соску. Молока же у мамы было столько, что она его постоянно сцеживала и отдавала двум другим матерям.
Как оказалось, самое страшное еще было впереди. Когда мне не было еще и годика я заболел дизентерией, такой сильной, что врачи с ней справиться не могли. Я слабел с каждым днем. Опять врачи все той же больницы, и опять прогноз – ребенок не выживет. Папа на служебной машине поехал в Одессу и привез оттуда старого, опытного детского врача. Осмотрев меня, он сказал – кормить только перетертыми зелеными яблоками. На удивление всем и особенно врачам, я поправился. После этого, у родителей не было проблем с моим здоровьем лет до четырех, пока я не заболел воспалением среднего уха.
До сих пор не стихает полемика вокруг судебного процесса 1951-1953 годов о так называемых «…врачах-отравителях». Вне всякого сомнения, отдельные методы Сталина достойны всяческого осуждения, но… Анализируя ситуацию в медицине той поры (и не только той), можно с уверенностью сказать, что поводы для репрессий дали сами евреи. Начиная с 1928 года репрессиям подвергались, инженеры-горняки, геологи, биологи, военачальники. Видать, пришла пора и врачей. Быть может, кто-то станет отрицать, что в среде медиков-евреев не было злоупотреблений, в том числе и финансовых; не было наглейшего «кумовства» при назначении на ответственные должности в лечебных и научных учреждениях, не было наглого «выдавливания» из престижных поликлиник и больниц врачей «неевреев»; что не создавались льготные, благоприятные условия для пациентов-евреев, в ущерб всем прочим…

Врач-еврей, как правило хороший специалист, ответственный, работящий… Но стоит в одном лечебном отделении, в одной поликлинике, на одной кафедре института, «случиться» трем-четырем евреям врачам, то, будьте уверены, это уже ячейка потенциальных вымогателей-взяточников, коррупционеров, финансовых аферистов. Вам нужны примеры, доказательства? Да зайдите в свою районную поликлинику. Я не садист, поэтому не предлагаю вам лечь «подлечиться» в районную больницу… А, если все эти явления имели и имеют место, то, причем здесь кровожадный Сталин и его «антисемитское» окружение?

Ожидая моего появления, родители решили, что папе следует перевестись на береговую должность; 10 февраля в его личном деле появляется запись: «Старший офицер по боевой подготовке организационно-планового отделения управления органов тыла флотилии». На штабной должности папа вытерпел всего месяц и попросился опять на корабли. 27 марта он был назначен командиром 6-го отряда катерных речных тральщиков.
Своей родины, Измаила и времени жизни там я практически не помню, и могу судить о нем по рассказам родителей и по многочисленным фотографиям. В 1950-1951 году мы жили в Килие. Улицы поселка представляли собой насыпи между каналами-арыками Дуная. Берега каналов были укреплены деревянными сваями-брусьями. По каналам перемещались лодки и баркасы. Как рассказывали мне бабушка и мама, они старались не оставлять меня без присмотра ни на минуту, но я изыскивал возможность вырваться на свободу. Начиная с годовалого возраста, подводя меня к каналу, взрослые убеждали меня в опасности упасть и утонуть. Во дворе, рядом с калиткой было отверстие для кур и собак. При всякой возможности, я устремлялся к этому лазу и бегом бежал к берегу канала. Бабушка (ей в ту пору было 50), бежала следом. Подбегая к воде, я останавливался, поджидал бабушку и жестами объяснял ей, что близко к воде подходить нельзя. Первыми словами, которые я произнес, были не мама и папа, а «кюч» и «каман». Ключ меня привлекал, потому что им запиралась калитка, а камнем приваливалось отверстие в заборе для кур, через которое я покидал двор.
Военные годы уходили в прошлое, победное, праздничное состояние сменялось рабочими буднями. Изрешеченные пулями и снарядами, латаные-перелатаные бронекатера и мониторы становились на «консервацию», разъезжались по флотам ветераны флотилии, награжденные многочисленными наградами. С их отъездом крошечные дунайские базы – Килия, Измаил, Кислицы, обрели свой привычный облик: обычных провинциальных для жизни и «гиблых» для службы «дыр». Небольшие корабли, очень низкие разряды и должности. В это время, мечтой практически каждого офицера-дунайца было вырваться на флот, на большие корабли. Об академии и речи не было, – единственной реальной перспективой оставалась учеба на Высших офицерских классах. В 1951 году на базе Черноморского ВМУ были образованы годичные курсы подготовки и специализации офицеров минно-тральной специальности. Проблема высокой минной опасности на Черном море существовала фактически с первых дней войны и в отдельные периоды она становилась основной причиной гибели боевых кораблей, больших потерь среди судов, обеспечивавших снабжение войск приморских группировок наших войск.

Объективную оценку обстановки на Черном море и сам процесс борьбы с минной опасностью дает капитан 1 ранга Воронин в своих воспоминаниях. Существование минной опасности всегда признавались нашим командованием, но не всегда давалась правильная оценка первопричине этого явления. Это было возможным, прежде всего, потому что основной инициатор и косвенный виновник создания «повышенной» минной опасности на Черном море – адмирал Октябрьский оставался на посту командующего флотом до 1948 года. Борьбе с минной опасностью на Черном море уделялось исключительное внимание командованием Военно-морского флота. Сам факт создания Минных офицерских классов говорит в пользу особого внимания командования к этой проблеме. Прослужив на флоте около десяти лет; в течение 8 месяцев непрерывно участвуя в боевых действиях, мой отец заслуженно получил право пройти обучение на специальных Высших офицерских классах.

Мне было полтора года, когда мои родители со мной и со всем своим нехитрым скарбом прибыли в Севастополь. По всему было видно, что на Дунай они решили не возвращаться. Но для этого нужно было, как минимум, закончить «классы» с отличием.


Глава 6. Осваиваем Севастополь

Наверное, первые детские воспоминания должны быть связаны с какими-то яркими впечатлениями. Не знаю, какое впечатление Севастополь 1952 года произвел на моих родителей, но я очень хорошо помню улицу Ленина, засыпанную крупной щебенкой (позднее я узнал, что это был колотый ломами камень от разрушенных войной зданий) и столовую в полуподвале здания рядом с Домом офицеров флота. На этом месте многие годы было кафе, затем – пельменная, а сейчас опять, как в старые времена – столовая. Сравнивая довоенные фотографии улиц городского кольца с современным видом, замечаешь, как бы «проседание», или врастание домов в землю… Это явление стало следствием того, что сотни тон каменного крошева от разрушенных войной домов не вывозилось, а использовалось для мощения дорог, что неизбежно приводило к поднятию их уровня, и создавало впечатление «проседания» старых домов дореволюционной постройки, которым посчастливилось пережить период глобальной реконструкции центральной части города. Особенно это заметно по уровню подоконников таких домов как Ленина, 10, где в то время размещался первый из восстановленных в городе ресторанов – Приморский, а до революции домом владел дед Анны Ахматовой.
В поиске пристанища, к вечеру дня приезда мы очутились в частном домике на 6-й Бастионной улице. Судьбе было так угодно распорядиться, что при повсеместных разрушениях 1854-1855 и 1941-1942 годах в Севастополе сохранялись крошечные островки, сохранившие старую застройку. Районы, где в период Первой обороны были возведены 6-й и 7-й бастионы были именно такими «островками». В районе частной застройки, протянувшимся от 1-й городской больницы до Мартыновой бухты, сохранилось много старых частных домов, особнячков, «хуторков» городского типа. Ближе к берегу моря сохранились фортификационные сооружения и казарменные городки, построенные в конце 19-го, начале 20-го веков. По сей день на улицах, вдоль хребта, с южной стороны нависающего над районом Карантина, а с другой – над районом центрального рынка очень много участков с явно выраженной «хуторской» застройкой. Застройкой этого типа является хорошо известный всем черноморцам участок, занимаемый гарнизонной гауптвахтой. Этому району на ближайшие три года предстояло стать моим маленьким Севастополем.

Пределы местной «ойкумены» для малыша моего возраста были жестко ограничены рубежами, определенными родителями и местными условиями.
Фамилия первых наших хозяев была Бородулины. Самих хозяев я не помню, дом их вспоминаю с трудом. Запомнилось лишь то, что в тот период глубоко поражало мое детское воображение. Играя с маленьким козленком, я не заметил, как тот попал копытцами в расплавленную для каких-то хозяйственных целей смолу. У козленка склеились смолой передние ножки. Недолго разбираясь, дед-хозяин дома, на моих глазах зарезал несчастного козленка. Мне было так жаль козленка, что я плакал до истерики. Я постоянно прятался при встрече с сыном хозяина – молодым морским офицером, мне он казался бандитом и убийцей. Значительно позже мне объяснили причину моих вполне обоснованных страхов. Будучи старшим помощником на одном из черноморских эскадренных миноносцев, этот офицер подвергся нападению матроса, бывшего уголовника, которому показалось, что к нему незаконно «придирается» офицер. Взяв опасную бритву, этот урод, явившись по очередному вызову в каюту старшего помощника, исполосовал ему лицо бритвой. В результате, несмотря на многочисленные операции, на лице этого офицера остались глубокие багровые шрамы, производившие на окружающих отталкивающее впечатление. Вынужденный оставить воинскую службу, этот несчастный молодой человек начал жестоко пить.

Несмотря на эти «мелкие» неудобства проживания в частном секторе, для моих родителей, этот период был одним из самых счастливых в их жизни. Папа занимался на «классах» в училище, каждый вечер приходил домой, мы ходили гулять в «город». Для этого мы спускались пешком в район центрального рынка и выходили на Большую Морскую улицу. В тот год перед отцом стояла непростая задача – закончить «классы» на отлично, чтобы иметь возможность выбора места службы. В противном случае, ему вместе с нами грозило возвращение на Дунай. Потому он засиживался допоздна в учебных аудиториях, приходил с учебниками домой. То ли в период учебы, то ли сразу после окончания папой «классов» мы перешли жить в дом к Власюкам на противоположной стороне улицы – ближе к лестнице-спуску в район Карантина. Проживание у Власюков так же не обходилось без проблем. Хозяин дома жестоко пил, и норовил выпить за счет постояльцев. Младшая дочь хозяина – шестнадцатилетняя девчонка, без всякого снеснения примеряла на себя мамины наряды, а со временем обнаружились пропажи вещей и дефицитной в те времена косметики. По всем признакам, следовало опять подыскивать новое жилье.
С трудом протянув год, в течение которого папа обучался на Высших Специальных офицерских классах, мы перебрались в дом на той же 6-й Бастионной, но уже в северо-восточной ее стороне. Хозяином дома был Лев Маркович – старый ветеран Первой мировой и участник Великой Отечественной войны. За участие в Первой мировой войне он был награжден Георгиевским крестом 4-й степени и двумя медалями. За участие во Великой Отечественной – принудительными работами в составе бригад «трудового фронта» и условным тюремным сроком в 4 года, который он отрабатывал, трудясь на стройках народного хозяйства. При оставлении нашими войсками Севастополя, Маркович оказался в пересыльном конслагере в районе нынешнего троллейбусного парка. Его жена – «тетя» Маруся с годовалым малышом на руках неоднократно появлялась у проволочного ограждения, до тех пор, пока Марковича, страдавшего от дизентерии, не отпустили из лагеря. Просидев в подвале весь период оккупации, он был арестован «освободителями» в июне 1944 года, за «добровольную сдачу в плен и сотрудничество с оккупантами».

Рядом со стеной, огораживавшей усадебный участок со стороны улицы, на поверхность выходил громадный валун, который в моем детском воображении ассоциировался с мотоциклом, каких было немало у соседей по улице. Я садился на него верхом, и урчал, имитируя звук работающего мотоциклетного двигателя. Мотоцикл был пределом мечтаний севастопольских мальчишек той поры. Особенно поражали наше мальчишеское воображение трофейные машины. Обладатели такого богатства делались кумирами мальчишек всей улицы. У хозяйского сына – Павла был старенький «взрослый» велосипед, тоже в свое время брошенный немцами. Иногда он катал меня на нем, подкладывая для этого на «раму» маленькую красную подушечку.

Помнится, что самые дальние пункты, которые «мы» с Павкой достигали на его велосипеде, находились на прямой видимости от нашего дома. Это было обязательное требование мамы, отпускавшей нас на велосипедную прогулку. Для этого Павел под присмотром мамы крепил на «раме» маленькую красную подушечку и усаживал меня на нее, придерживая одной рукой в процессе движения. В тот период западной границей велосипедной трассы была обшитая листовым металлом будка по продаже керосина, стоявшая на переходе к крутому спуску в район Карантина. В настоящее время там, в штольне бывшего бомбоубежища, размещается шиномонтаж.

Позднее этот участок вошел в улицу Демидова. На той же «плешке», где происходила торговля керосином, наиболее заметным ориентиром по сей день каким-то чудом сохраняется командно-дальномерный пункт одной из многочисленных старых береговых батарей. Не знаю, носила ли тогда эта улица имя Демидова, но именно она, оставляя справа Кожный диспансер, круто спускалась до уровня улицы Очаковцев, упираясь в конечном итоге в улицу Одесскую.

Несколько позднее восточной границей наших велосипедных, а со временем и пеших прогулок был район выхода 6-й Бастионной улицы на площадь Восставших. До начала массовой застройки этого района, завершившегося возведением гостиницы «Крым», наиболее заметным «знаковым» объектом здесь был хлебный магазин. Он размещался на «мысочке» между улицей Частника, граничащей с проезжей дорогой, проходившей вдоль стены стадиона «Чайка», и непосредственно улицей «6-й бастионной». В те годы о 6-м бастионе, давшем название улице, напоминал вал, своим направлением, повторявший крутой от природы склон и остатки рва, со временем превратившегося в придорожную сточную канаву. Район этого склона более сотни лет использовался жителями ближайших домов в качестве свалки бытовых отходов. Казалось бы, редкое проявление кощунства и надругательства над памятью многих сотен, если не тысяч наших воинов, павших прямо на этом склоне в ходе многомесячной борьбы за Севастополь в ходе первой обороны города. Аналогичная «свалка» существовала в районе бывшего редута Шварца и 5-го бастиона. Исключение здесь составил только район Кладбища «коммунаров», кстати, возникшего на месте долгое время бывшего здесь «собачьего» кладбища. Да и само кладбище «коммунаров» образовалось как естественное наследие тюремного кладбища.
Чтобы резко завершить этот «вираж» от кладбищ к «свалкам» и наоборот, следует напомнить, о том, что в районе нынешней площади «Восставших» долгое время находилось место захоронения воинов, погибших на Пятом и Шестом бастионах. До очередной реконструкции площади в 80-х годах прошлого столетия в центре клумбы сохранялось надгробие над могилой мичмана Реймерса. До тех пор волосатые и потные ручища наших «рефарматоров» не осмеливались осквернить прах последнего из героических защитников Севастополя, которому посчастливилось лежать там, где его похоронили боевые товарищи. Это только официально считается, что защитники Севастополя захоранивались на Братском кладбище. Значительная часть погибших защитников города в лучшем случае захоранивалась на кладбищах, располагавшихся за каждым из бастионов, редутов, люнетов, а в дни боев зарывались прямо на позициях. Тому имеется немало свидетельств.

Можно было бы предположить, что малообразованные, некультурные жители севастопольской окраины не предполагали, что они ежедневно высыпают мусор и выливают нечистоты на прах своих дедов и прадедов. Ничего подобного. В те годы в большинстве домов на той же 6-й Бастионной сохранялись многочисленные находки предметов вооружения, снаряжение и быта, имевшие непосредственное отношение к периоду Крымской войны. На местных приусадебных участках часто рылись котлованы под новые дома, проводились трубопроводы, ежегодно перекапывались огороды. В процессе этих земляных работ по сей день находят вещественные доказательства тех жестоких боев, что происходили здесь в период обороны Севастополя. Редкий частный дом или особняк не имел ядер, традиционно укрепленных на вершинах каменных столбов, к которым крепились ворота. Так что с уверенностью можно сказать, что севастопольцы во все времена были обречены быть в «курсе» основных этапов героической и многострадальной истории своего города.

Как я уже писал, мои родители в очередной раз поменяли «хозяев», перейдя от Власюков к Николенко. Возвращаюсь к колоритной по всем меркам фигуре хозяина усадьбы. Лев Маркович прошел две войны. Хотя, правильнее было бы сказать не «прошел», а просидел... Начав воевать в 1914 году, он в октябре попал в австрийский плен, где пробыл до осени 1918 года. Вернувшись в Севастополь, Лев Маркович до 1941 года работал на судоремонтном заводе, но брони, видимо, не имел. Призванный в армию во время Отечественной войны, прошел все испытания, выпавшие на долю нашей многострадальной армии при защите Севастополя.

Как я уже отмечал, в июле 1942 года он оказался в плену. Из пересыльного лагеря был отпущен немцами, когда к колючей проволоке подошла его жена – с малышом на руках. Пересидев в погребе весь период оккупации, и достигнув к моменту освобождения города 55 лет, был освидетельствован «фильтрационной» комиссией при особом отделе Приморской армии армии (в которой служил до июля 1942 года). Имея в послужном списке ранения и контузии, отравления газом и… несовершеннолетнего ребенка, он был направлен в принудительном порядке на восстановление объектов народного хозяйства на шахтах Донбасса, где проработал до 1950 года. К моменту нашего прибытия в Севастополь, старый солдат и дважды военнопленный, занимался своим приусадебным хозяйством и старался нигде особенно не засвечиваться. Военные потрясения и послевоенные испытания стали причиной того, что Лев Маркович , как говорят в народе – стал «дурковать» и занимался исключительно домашними делами. Ни о какой пенсии даже и речи не было – деньги на пропитание зарабатывала его жена – тетя Маруся. Кроме дочери – Тамары, у них был двенадцатилетний сын – Павел. Зять хозяина – молодой мичман Николай Николенко, – участник боевых действий в составе экипажа линкора «Севастополь», на тот момент служил старшим писарем строевой части корабля. Его жена – Тамара Львовна, была ровесницей мамы и они быстро подружились.

С этой семьей родители дружили всю оставшуюся жизнь. Тетя Маруся держала пару коров и торговала молоком на базаре, занималась перепродажей цветов, оптом покупаемых в Симферополе. Приусадебный участок был ухожен, хорошо оборудован. Большая часть зацементированного двора была затенена беседочным виноградом, в саду росли яблони, сливы, черешни. Старый солдат был не лишен чувства здорового юмора. На крестовине для пугала в саду была надета офицерская никелированная каска времен Первой мировой войны, а нужник, стоящий во дворе, он периодически опорожнял черпаком, сделанным из офицерской каски времен последней войны. Я, лишенный счастья общаться со своими дедами, умершими задолго до моего рождения, тянулся к этому интересному и загадочному человеку. Частенько я заходил на «хозяйскую» половину дома и чужой дед, не имея в те годы своих внуков, показывал свое немудреное хозяйство, качал меня на своей изуродованной войной ноге.
Длительный период последнего места проживания, скорее всего, был связан с дружбой мамы с хозяйской дочерью, Тамарой, ее ровесницей. Николая Николенко среди своих звали любовно – «хохол». Таким образом, семья Никольских оказалась под одной крышей с Николенко. По воспоминаниям родителей, почтальоны частенько путали адресатов, числящихся по одному адресу.

Прожив на 6-й Бастионной, по совокупности, всего полтора года, мои родители практически до конца жизни сохранили с «хохлами» дружеские, почти родственные отношения. В их дом на 6-й Бастионной мы ходили в гости очень часто, так же как и они ходили к нам в те квартиры, в которых нам впоследствии пришлось жить в Севастополе.

Все, кто побывал в те годы в Севастополе, обращали внимание на то, что на фоне массового строительства и восстановления центральной части города, основная масса жителей проживала в районах частной застройки: на Зеленом холме, Корабельной слободке, Бамборах, в районе судоремонтного завода, в Туровке, на улочках, примыкавших к рынку. Это было вполне естественным явлением. Возвращавшимся после войны в Севастополь жителям, легче было восстановить полуразрушенные частные дома, чем дожидаться восстановления или постройки больших капитальных зданий.

До 1948 года, т.е. до принятия «сталинского» плана по восстановлению Севастополя, Сталинграда, Минска, центральная часть города оставалась в развалинах и в запустении.

Начиная с 1945 года, в восстановлении города участвовали многочисленные военно-строительные организации, в массовых масштабах для восстановительных работ использовались военнопленные. В эти годы жизнь в городе зарождалась и развивалась исключительно на окраинах. На северном склоне центрального городского холма, в районе пересечении улиц Суворова и Марата, на противоположной стороне от нынешнего магазина «Фиолент» в процессе укрепления крутого склона между опорными стенками была оборудована сохранялась небольшая площадка. В 1948 году к приезду И.В. Сталина на этой площадке был спешно собран из деревянных блоков одноэтажный коттедж. Долгое время на его стене сохранялась памятная латунная табличка, напоминавшая о пребывании здесь вождя во время его кратковременного визита в Севастополь. Сейчас не стоит уточнять, кому этот коттедж помешал. Бог им судья. Главное же в том, что в центральной части города на тот момент не оставалось ни единого здания, где мог бы с минимальным комфортом остановиться Сталин.

Визит Сталина в Севастополь в 1948 году был неслучаен. Среди руководителей США и Англии, посетивших Севастополь осенью 1944 года, утвердилось мнение, что восстановить город на месте грандиозного пепелища нереально… Это «особое» мнение наших бывших «друзей» только в большей степени убедило Сталина в том, что воссоздание Севастополя именно на прежнем месте в очередной раз подтвердит правоту и силу нашего социального строя. Действуя в соответствии с планом восстановления города, прибывшие со всей страны строители, размещались компактно в строительных «городках». Так севастопольцы старшего поколения отлично помнят, что в Загородной балке до конца 70-х годов существовал городок из бараков, в которых жили преимущественно строители. Загородная балка для малышей моего возраста, живущих на той же 6-й Бастионной была таинственной и уже поэтому манящей территорией. В начале 50-х годов в той же балке был выпас скота, принадлежавшего жителям близ лежавших улиц. Едва ли кто сейчас помнит о том, что там же периодически останавливался цыганский табор. Должно быть, цыган привлекали хорошие условия для их коней, подходящее место для разбивки шатров, и самое главное – близость городского рынка. Подобное явление было характерно не только для южных городов. Цыган всегда хватало в России, но в послевоенные годы увеличился их приток из Румынии, Молдавии, Приднестровья. По сей день редкий город центральной России не может «похвастаться» цыганскими слободками на своих окраинах, и вместе с ними – проблемами с распространением наркотиков.

Статус «закрытого» города-гарнизона, полученного Севастополем с середины 50-х годов, позволил ему избежать всех прелестей, связанных с компактным расселением цыган, но частично это явление затронуло и наш город. Всякий раз с появлением цыганского табора в Загородной балке у окрестных жителей прибавлялось проблем. Скажу честно, в свои 3-4 года я смутно припоминаю, как цыгане ходили по дворам. Но то, что были случаи воровства вещей, похищения маленьких детей, помню отлично. В период нахождения рядом табора, нам, малышам, категорически запрещалось выходить на улицу, тем более играть с маленькими цыганами, которые стайками попрошайничали по дворам. Маленькие цыганята устраивали импровизированные «концерты», мастерски крутились на животах в дорожной пыли. Таборы долго не задерживались в балке, но в процессе воспитания местной малышни – «страшный цыган с большим мешком, – был одним из главных персонажей-страшилок, призванных напоминать о том, что следовало слушаться родителей и самое главное – не отходить далеко от дома. Специфика районов частной застройки, диктовала свои если и не деревенские, то уж точно – поселковые условия: начальные, и восьмилетние школы, маленькие магазинчики, ларьки, пункты сбора утиля, драки и поножовщина по ночам. Первичные признаки городской цивилизации появлялись в районе площади Восставших с постройкой, а точнее с восстановлением самой крупной в городе 1-й городской больницы. Как знать, был бы мой отец рабочим, или мичманом, возможно, что мы были бы обречены жить на этой улице пару ближайших десятков лет. А так, с очередными званиями и должностями отца, изменялись и места проживания нашей семьи до тех пор, пока мы не укоренились в доме № 1 на Садовой улице. О прежних местах оставались лишь смутные воспоминания и старые друзья раннего, голоштанного детства.

В августе 1952 года, закончив с отличием обучением на классах, папа получил назначение командиром Морского тральщика – «Т-75». В момент назначения тральщик достраивался на Камышбурунском судостроительном заводе. Завод этот располагался в пригороде Керчи. «Принимать тральщик от промышленности» мы отправились всей семьей.

Помню большой, пыльный двор, боковую стену дома, на второй и третий этаж поднималась приставная металлическая лестница- трап. В пыльной песочнице я играл с такими же, как сам – маленькими детьми. Папа был постоянно занят служебными делами, к которым от относился с какой-то фанатической ответственностью. В какой-то момент мама оставила меня одного во дворе и ушла на почту. Мне показалось, что она очень долго отсутствовала, и я пошел ее искать. Пошел я не с пустыми руками, набрал морских камушков. Как ни странно для пацаненка не полных трех лет, до почты я дошел, но мамы там, уже не застал. Вид у меня был вполне бойцовский – коротенькая рубашонка, босой и без штанов. Назад, во двор меня уже всего зареванного привели старшие девочки, посланные встревоженной мамой на мои поиски. Это мне – «первопоходнику», было не полных три года. Этот свой «поход» я запомнил во всех подробностях.
Двор, где мы временно жили в Камыш-Буруне, располагался в сотне метров от крутого обрыва к морю. Обрыв этот был необычайно притягателен для пьяных рабочих завода и подгулявших матросов. Случалось, что с этой кручи срывались свиньи, козы и маленькие детишки. Ну, во всех отношениях примечательное местечко. Маме, похоже, наука с моим краеведческим походом была хорошая, даже слишком, так как с тех пор она всюду таскала меня за собой, не оставляя ни на минуту без присмотра. Приходилось с ней ходить по магазинам, по базарам и что было самое неприятное для малыша,- по маминым подругам и по портнихам. В этих притягательных местах мамочка моя «зависала» на долгие часы. Была, конечно, этим «прогулкам» альтернатива, но опять-таки не очень приятная – сидеть дома под замком во время маминого отсутствия.

Когда я пишу эти строки, передо мной стоит электрокамин, изготовленный для «папиного» корабля в электроцехе керченского завода. На нем стоит дата изготовления – апрель 1952 года. Хорошо работали керчане, за семьдесят последующих лет в камине ни разу не менялись «тены»… Сейчас он продолжает мне служить по прямому назначению на даче, напоминая о тех славных временах, когда мы с папой и мамой «командовали» тральщиком…

После приема в заводе тральщика папа повел его к месту назначения в Стрелецкую бухту Севастополя, а мы накануне были отправлены домой поездом через Симферополь. Казалось бы, не сложная для опытного моряка задача – совершить переход кораблем из Керчи в Севастополь. Проблема была лишь в том, что, прокомандовав бронекатером во время войны, тральщиком и группой тральщиков на Дунае, папа не имел опыта плавания на море, по сути дела – он оставался «речником», не плававшим вне видимости берегов. Примерно об этом бубнил начальник отдела кадров ЧВВМУ им Нахимова полковник административной службы Гнедаш, доводя до папы приказ Военно-Морского Министра о назначении его командиром морского тральщика. При плавании на реках, очень много своих сложностей, течение, плесы и мели, ураганы и штормы, плавание по узким фарватерам, проблемы швартовки к временным слабооборудованным причалам. Но в условиях реки имелось существенное преимущество – плавание всегда происходило в непосредственной близости обеих берегов. Условия осложнялись и тем, что штурманом на тральщике был выпускник ЧВВМУ 1952 года лейтенант Евгений Епифанов, для которого этот морской межбазовый переход, не считая предвыпускной стажировки, был первым.
Шел 1953 год, на подходах к Севастополю сохранялась повышенная минная опасность, требовалось использовать рекомендованные фарватеры.
Морское плавание характерно своими специфическими особенностями и, прежде всего – это плавание вдали от берегов, с использованием маяков, радионавигации. Требовалось доскональное знание района плавания, характерных очертаний основных ориентиров, характеристик элементов навигационного оборудования района плавания.

Обычно для таких переходов на корабль прибывал начальник штаба дивизиона, или кто-то из опытных командиров.
При формировании экипажа тральщика основные офицерские должности были замещены молодыми лейтенантами – выпускниками училищ, за исключением разве помощника и механика. Вот и получилось, что главные «мореходы» – командир и штурман впервые участвовали в самостоятельном и ответственном морском плавании.

Под конец перехода предстояло войти в Стрелецкую бухту – место постоянного базирования кораблей дивизии Охраны водного района (ОВРа). При вхождении в Севастопольскую бухту, мореплаватели ориентируются, прежде всего, по створу Инкерманских маяков. Имея же пунктом назначения Стрелецкую бухту, следовало, оставив справа Херсонесский маяк, следовать вдоль берега по курсу, проложенному между берегом и кромкой защитных минных полей. При этом, справа следовало оставить Казачью, Камышевую, Круглую (Омегу) бухты и, ориентируясь на малозаметные ночью входные знаки, войти в Стрелецкую бухту.

Следом за Стрелецкой, располагается похожая на нее по очертанию берегов и по входным ориентирам – Карантинная бухта. На мостике между командиром и штурманов возник спор о месте поворота, – командир настаивал на повороте на траверсе Карантинной бухты, штурман не уверенно доказывал, что повернуть в Стрелецкую следует раньше. Командир настоял на своем и корабль, оставив справа очередной пост НИС, последовал дальше. И только разглядев при свете луны развалины Херсонеса, командир понял свою ошибку. Корабль повернул на обратный курс, произвели опознавание с постом на мысу, находящемуся на территории ЧВВМУ, и благополучно вошел в Стрелецкую бухту.

Оглядываясь на условия службы последних 50 лет, кажется довольно странным, что на корабле, вышедшем из завода и впервые совершавшим межбазовый переход в ночное время, не находился кто-либо из командования бригады или дивизиона. В конкретном случае, было бы достаточно присутствия на борту корабля дивизионного штурмана. Случай этот мне рассказал бывший штурман тральщика, капитан 1 ранга Евгений Васильевич Епифанов в 1979 году. Мне в ту пору было 29 лет, через год мне предстояло стать капитаном 3-го ранга, и я вполне мог объективно оценить ту непростую ситуацию, в которую мог попасть корабль, и его командир, зайдя в «чужую» гавань, особенно в военное время.

В апреле 1944 года, накануне начала Крымской операции, из Новороссийска в Очаков перебазировались дивизионы одной из бригад торпедных катеров. При приближении к Тарханкуту на одном из катеров забрахлил мотор и катер отстал от основного отряда. С опозданием в час катер продолжил теперь уже одиночное плавание. Похоже, счисление пути не велось, опыта спмостоятельного плавания в этом районе у командира не было, и он, что называется, среди бела дня принял Ак-Мечеть за Очаков, до которого оставалось еще более 30 миль. В результате, этой ошибки в определении своего места, катер не только приблизился к берегу, но вошел в порт, занятый противником. Вернуться назад не было возможности, немцы на входном молу очухались и подняли тревогу. Применить торпедное оружие, из положения «по-походному» было не реально. Действий крупнокалиберного пулемета хватило на несколько минут боя. Перекрестным огнем немецких кораблей корпус катера был превращен в решето. С тонущего катера сняли четверых членов команды. Плененных моряков видали жители Ак-Мечети, впоследствии сообщившие об этом нашему командованию. Один из этой четверки выжил и вернулся к своим после освобождения Крыма.

Это все к тому, что во все времена нужно было отлично ориентироваться по береговым ориентирам, и уж точно не заходить в гавани к противнику.

Папа об этом эпизоде никогда не упоминал, как о досадном явлении в своей многолетней и практически безупречной штурманской практике.
С августа 1952 года по апрель 1954 года папа командовал тральщиком. Это был период интенсивного боевого траления: если в 1953 году на него пришлись только – одни сутки, то в 1954 году «тральных» суток уже было 207. Именно в этот период производилось тщательное, повторное траление севастопольских бухт. Для достижения максимальной гарантии уничтожения на дне мин и взрывоопасных предметов использовались шнуровые заряды. Пройдут три года… 29 октября 1955 года на внутреннем рейде погибнет линкор «Новороссийск». Одна из наиболее вероятных причин гибели корабля – минная версия.
К 10 часам утра 1 ноября н
ачальник штаба бригады капитан 2 ранга Попов и командир 98-го дивизиона капитан 3 ранга Никольский будут вызваны к председателю Государственной комиссии заместителю председателя Совнаркома генерал-полковнику Малышеву с отчетными материалами о результатах траления Севастопольских бухт. Если сказать, что оба они, поднимаясь по ступеням штаба флота с легкой дрожью в коленях, значит, ничего не сказать. Просчитав возможные последствия этого «визита», отец, пренебрегая требованиям приказа МО № 010, понес на доклад Малышеву свой «личный» экземпляр калек каждого дня траления. И с каждым документом дотошный Малышев разбирался, уточняя отдельные детали. Однако, обошлось. По представлению правительственной комиссии должности лишился их старший начальник – командир Дивизии кораблей ОВРа контр-адмирал Галицкий. Основная причина жестокого наказания Галицкого – выявленные комиссией грубые нарушения в системе охраны входа на внутренний рейд главной базы. Это, кстати, один из аргументов в пользу «диверсионной» версии гибели линкора.

Как только папа был назначен на должность командира корабля, сразу же последовала подвижка в очереди на получение жилья. С возвращением из Камыш-Буруна нам дали комнату в коммунальной квартире дома № 2 по улице Подгорной. Кстати новое наше жилье было примерно в километре от прежнего на улице 6-й Бастионной. Первые дома улицы Подгорной находятся чуть левее главного павильона современного Центрального рынка. Место это севастопольцам хорошо известно по первым жертвам войны от взорвавшейся здесь немецкой авиационной мины. Мина эта была сброшена в 4 часа утра 22 июня 1944 года, когда еще никто не знал, что началась война. Кстати, эта часть города сохранилась значительно лучше, чем весь остальной город. Несколько двухэтажных, нетипичных для Севастополя деревянных домов было построено на косогоре, справа от дороги в 1946 году. Скорее всего, дома эти были доставлены в Севастополь в разобранном виде и собраны военными строителями на фундаментах старых домов, разрушенных в войну. В этих домах все конструкции были деревянные, начиная от стен и кончая лестницами и перилами. С учетом сложного положения с жилым фондом, большая часть квартир использовалась как «коммуналки». То, что дома эти имели не местное, не традиционное севастопольское «происхождение» было слишком очевидно. В квартирах были установлены классические печи-голландки, облицованные изразцами. В этом районе рядом с Центральным рынком, начиная с конца 40-х годов, было размещено несколько военно-строительных организаций. Рядом с Мартыновой бухтой в полную мощь действовал завоз Железобетонных изделий. Продукция этого предприятия обеспечило городское строительство на этапе восстановления города.

Когда наша семья поселилась в доме на Подгорной, в нем жил разный люд. Нашими соседями по квартире был мичман Лопатюк с женой. Являясь старшиной команды в электротехническом дивизионе линкора «Новороссийск», Лопатюк выполнял обязанности водителя автомашины командира линкора. Наверное столь ответственная должность и позволила мичману получить в те годы благоустроенное жилье. Так что семья капитана 3 ранга Никольского занимала 20-метровую комнату, а семья мичмана Лопатюка жила в соседней комнате, рядом с кухней. В комнате, в которой мы жили, было громадное на всю стену окно, из-за которого, зимой было очень холодно. С дровами и углем в те годы для офицеров и мичманов не было проблем, на их покупку предусматривались специальные выплаты. Соседи наши были несколько старше моих родителей. Мичману – «дяде Володе» было уж точно за 40 лет. Не смотря на украинскую фамилию, Лопатюки по внешности оба были из крымских татар, – очень аккуратные, домовитые. Детей у них не было и они по-хорошему, по-доброму относились ко мне, – четырехлетнему малышу.

Накануне трагедии с линкором «Новороссийск», его командир пошел в отпуск, и одновременно отправил в отпуск своего водителя мичмана Лопатюка. Лопатюк отвез командира в санаторий на Кавказе, вернулся в Севастополь и сошел с корабля за сутки до гибели корабля. Когда ночью 29 октября раздался взрыв, Лопатюк – опытный моряк, фронтовик, почувствовал неладное, и пешком отправился на берег бухты. На его глазах линкор перевернулся вверх килем. К тому времени папа уже служил командиром 98-го дивизина тральщиков и наше семья жила уже в новой квартире, на улице Садовой, но с Лопатюками родители поддерживали дружеские отношения, и последнюю информацию по обстоятельствам гибели линкора мы получили, что называется из «первоисточника».
В подъезде дома на Подгорной на каждом этаже было по две квартиры. В другой квартире было двое детей младше меня и они меня особенно не интересовали. В квартире над нами жила семья с девочкой. Она была старше меня года на два, звали ее Маша и с ней я настойчиво пытался дружить. В глубине нашего двора, притулившись к глухой стене большого, двухэтажного дома, стоял щитовой барак. Я тоже там бывал, так как в бараке проживала семья мичмана Роганова, с сыном которого, моим одногодком, я играл во дворе. Жена мичмана – тетя Надя, была маминой «землячкой», из рабочего района Горького. Мичман служил на подводной лодке, и семья его вскоре получила жилье в Балаклаве. Через несколько лет мичман Роганов спился и его выгнали со службы, а с его семьей мы общались еще с десяток лет.

Во дворе мальчишек нашего возраста было мало, и мы часто ходили играть в соседние дворы. Никто нами специально не занимался, о детских садах мы не слыхали. Несколько раз мы пытались дойти до заветного «пляжа» в Мартыновой бухте, и всякий раз за это нам крепко доставалось. Болтались по соседним дворам, выходили в район рынка. Старшие мальчишки тащили во двор много военного хлама, – ржавое оружие, военное снаряжение было повсюду. Хорошо помню, гофрированные немецкие термосы, пряжки от солдатских ремней, никелированные подковы с ботинок эсэсовских солдат, мелкие немецкие и румынские монеты. Война напоминала о себе не только многочисленными развалинами, – пленные румыны, работавшие на ближайших стройках, ежедневно проходили мимо нашего двора в свои казармы, расположенные в районе нынешнего Яхт-клуба. Наши матери в ту пору часто готовили мамалыгу. Мы ее ели и распевали: «Мамалыга – молоко, Румыния –далеко…»

В нашем доме ни у кого не было телефона и чтобы позвонить папе на службу нам приходилось ходить в ближайшую воинскую часть. Это была какая-то военно-строительная контора. Она размещалась в щитовом двухэтажном деревянном доме явно послевоенной постройки. На КПП у дежурного был телефон. Подходила молодая женщина с маленьким мальчишкой и дежурные (их было двое; один менял другого) разрешали нам звонить.
Процесс был сложный. Мы звонили дежурному по бригаде, тот сообщал папе на корабль, папа приходил к дежурному и звонил на телефон войсковой части, где мы с мамой ждали звонка. У одного из солдат, дежуривших в этой части была оригинальная кубанская фамилия – Добрывечор. Когда папа звонил по названному телефону, бодрый голос отвечал: «…рядовой Добрывечор слушает!». Если ты – рядовой, то какой, к черту, «Добрый вечер»? Потом разобрались, посмеялись.

Напротив нашего дома – через улицу была 4-я школа. В те годы она была начальной. Несмотря на свои четыре года, я был уже морально готов учиться… С завистью посматривал на мальчишек и девчонок за школьным забором. Как-то у «взрослых» девочек, я увидал в руках рукодельные гирлянды из цветной бумаги. Они с такой гордостью их несли, что я решил, что это и есть те самые «пятерки», которые получают ученики за отличные знания.

У родителей часто бывали гости. Чаще других были семьи офицеров с папиного корабля и традиционно приходили «хохлы»-Николенко. От той поры осталось много фотографий, папа в те годы не расставался с фотоаппаратом.

Когда весной 1954 года папа был назначен командиром дивизиона, и нам предстояло переезжать на новую служебную квартиру, я, поначалу, не был в восторге, так как привык ко двору и к местным мальчишкам.


Глава 7. О том, как мы с папой служили в ОВРе

Если папины тральщики не были в море, то каждую субботу он брал меня с ночевкой на свой флагманский корабль. Сохранилось много фотографий той поры. По-хорошему, и мой служебный, корабельный стаж следовало вести с этого времени, собирая его посуточно.

Службу на тральщиках той поры не сравнить по напряженности и по опасности со службой на тех же эсминцах, крейсерах и тем более – линкорах. Здесь все учебные задачи отрабатывались для того, чтобы в море успешно выполнить задачи боевого траления с учетом всех возможных неожиданностей вплоть до подрыва корабля на мине. Вероятность подобного исхода нельзя было полностью исключить, особенно, когда происходило траление коварных и более мощных донных мин. По большей части приходилось тралить мины наших отечественных образцов, в изобилии выставленных в первые дни войны.

Ни на каком другом морском театре, кроме Черноморского не было такого интенсивного и продуктивного послевоенного траления. Некоторым исключением была Балтика, она даже опередила Черное море по числу послевоенных подрывов кораблей и судов на минах. Но если на Балтике, в основном, приходилось тралить немецкие мины, то на Черном море больше тралили свои. В районах, примыкавших к внешнему рейду Севастополя, и на рекомендованных фарватерах к главной базе нередко встречались мины «союзников».

Основную головную боль для тралящих сил Черноморского флота составляли наши минные поля, состоявшие из многих тысяч мин и сотен минных защитников. Эти минные постановки производились в спешке, при слабом навигационном обеспечении. Для прохода в минных полях своих кораблей оставлялись узкие извилистые фарватеры, усложнявшие подход к главной базе флота кораблей, особенно судов гражданских ведомств. До самого конца обороны Севастополя у наших противников на Черном море не было боевых кораблей, способных угрожать нашему флоту и, тем более, способных прорываться к главной базе, так что поставленные минные поля представляли смертельную опасность только нашим боевым кораблям и особенно судам, при выходе и входе в Севастопольские бухты. Статистика потерь неумолимо свидетельствует о том, что большинство кораблей и судов нашего флота погибли на своих минах, либо от ударов авиации противника, не имея возможности маневрировать при прохождении минных фарватеров.

Позднее к жертвам авиации добавились потери от огня береговой артиллерии немцев, пристрелявшихся к тем же минным фарватерам. Самое дикое было то, что эти смертоносные минные поля постоянно подновлялись после штормов, и практически все подходящие к Севастополю корабли и суда, для большей безопасности и точности прохода неизменно ликвидировались минными тральщиками. Нередки были случаи, когда в ожидании тральщиков, либо в ожидании рассвета, суда задерживаясь у входного в фарватер буя, и невольно становились мишенями авиации и артиллерии противника.

Кстати, именно сложностями прохода и объяснялось то, что переходы кораблей и судов из баз Кавказа жестко привязывались ко времени суток, из расчета обязательного ночного перехода и входа в базу с первыми лучами солнца. Вся эта «рукотворная» «минная» эпопея как нельзя лучше иллюстрирует печальную, но справедливую истину, – что мы – русские, постоянно и упорно создаем себе трудности, а затем героически их преодолеваем. Правильнее было бы сказать, что большинство трудностей и сложностей создается нашими вождями и руководителями, а уже борьба с их последствиями ложится на плечи рядовых исполнителей.

При массированных минных постановках с воздуха использовались самые мощные, трудно извлекаемые, или уничтожаемые донные мины. Приходится признать, что в течение 1942-1944 годов авиация Черноморского флота неоднократно привлекалась для минирования подходов к Севастополю и самих Севастопольских бухт. При этом применялись самые современные образцы отечественных, английских и американских донных мин. Поэтому, при анализе причин гибели линкора «Новороссийск», следовало принять к сведению и эту информацию. Если учесть и то, что, оставляя Севастополь в мае 1944 года, немцы тоже не поскупились на минные сюрпризы для наших кораблей, то можно себе легко представить степень минной опасности вокруг Севастополя и в его бухтах. Сейчас мало кто уже вспоминает художественное полотно, украшающее стену в фойе кинотеатра «Победа» – «Севастопольцы встречают корабли Черноморской эскадры» и стоит дата – 6 ноября 1944 года. Это притом, что Севастополь был полностью освобожден от захватчиков 9-12 мая. Целых шесть месяцев тральным силам флота пришлось напряженно работать, чтобы обеспечить максимальную безопасность перехода с Кавказа и входа в Севастопольские бухты кораблей эскадры во главе с флагманом – линкором «Севастополь».

Сейчас уже трудно себе представить ту степень насыщения минами и прочими взрывоопасными предметами наших прибрежных вод и бухт, что наблюдалась в 40-50-е годы прошлого века. Напоминанием о тех «славных»? временах служат последние случаи появления всплывших со дна мин в районе Павловского мыска и 12-14 причалов, постоянные «находки» бомб и снарядов в районах проведения прибрежных земляных работ. И это притом, что с тех пор минуло восемьдесят лет.

В первой половине 50-х годов единственным транспортом, с помощью которого можно было добраться в ЧВВМУ и к причалам ОВРа, был рейсовый автобус – краснобортный «пазик», ходивший, кажется, один раз в час. Конечная остановка у него была ниже нынешней конечной остановки троллейбуса 6-го маршрута – ближе к КПП береговой базы ОВРа. Слева от дороги располагались мрачные, серые дома Туровки, построенные «хозяйственным» способом в конце 40-х годов. Справа от дороги шло интенсивное строительство двухэтажных домов, которые со временем составили небольшой микрорайон, одним «боком», примыкавший к территории Черноморского военно-морского училища, и с другой, – южной стороны, выходящий к дороге, идущей от хозяйственных ворот училища вдоль забора, ограничивающего территорию береговой базы дивизии кораблей Охраны водного района. Это были современные по тем временам, двухэтажные домики, построенные в течение 1948-1954 годов профессиональными строителями с привлечением бригад военнопленных. В этих домах жили в основном преподаватели ЧВВМУ им Нахимова, наиболее достойные офицеры и мичмана Дивизии ОВРа, бригады Спасательных судов, причалы кораблей которой соседствовали с причалами ОВРа.
Поскольку квартиры в этих домах распределялись, по степени их готовности, большая их часть была до 1954 года уже заселена. В последующие годы аналогичные дома для той же категории жильцов строились в поселке Карантин. В одном из этих домов получил квартиру начальник штаба бригады траления капитан 2-го ранга Попов. В соответствии с планом строительства Севастополя, принятом на государственном уровне, застройка улиц городского кольца и центрального городского холма производилась высококвалифицированными строителями, с использованием самых современных технологий и материалов. В тот же период шла интенсивная застройка городских окраин, создавались жилые микрорайоны в районах рыбного порта, отдаленных бухт и будущей промышленной зоны. Основу этой застройки составляли двухэтажные дома на 4-6 квартир, аналогичные тем, что строились в Стрелецкой. Это были районы Камышевой и Стрелецкой бухт, «Пироговки», «Карантина», улиц Северной и Корабельной сторон, примыкавших к восстанавливаемым и стоящимся промышленным предприятиям. Немало таких домов было построено и в городе, внутри и за пределами центрального городского кольца. При строительстве части этих домов продолжали использоваться деревянные перекрытия, ставились печи. В большей части тех домов отсутствовало паровое отопление, а ставились печи-«голландки». Дома, построенные в те годы, неоднократно перестраивыемые, значительно обветшали, но продолжают эксплуатироваться по сей день.

В течение рабочей недели отца я практически не видел. Дома он бывал редко, да и если бывал, то приходил поздно, когда я уже спал, а уходил рано утром, когда я еще спал. При таком специфическом недельном распорядке, единственно возможным для общения днем становилось воскресенье, когда отец либо оставался «старшим» на бригаде, либо обеспечивал выполнение распорядка дня на кораблях своего дивизиона. Каждый поход на корабль, становился для меня маленьким событием. Сейчас, когда тральные «силы» флота состоят из трех базовых тральщиков, трудно себе представить, что только в одном 98-м дивизионе у отца была периодами 10-12 кораблей. Это при том, что несколько кораблей периодически находилось в ремонте.

Сохранилось множество фотографий, запечатлевших меня на корабле летом, и зимой. На одних фотографиях я вместе с папиным замполитом старшим лейтенантом Зозулей, на других – с папиным сослуживцем с «Очаковских» времен капитан-лейтенантом Василием Обуховым – «дядей Васей».
Собираясь на корабль, папа брал с собой кожаный коричневый саквояж. Именно саквояж, вместительный, удобный, пахнущий кожей, кораблем и морем. Для меня каждое посещение кораблей превращалось в маленький праздник. До того года, как я пошел в школу, папа иногда брал меня с собой и в будничные дни, начиная с 1957 года – исключительно по выходным дням.
Летом я иногда оставался на корабле по нескольку дней. Командирская каюта тральщика мне запомнилась, пожалуй, лучше, чем мои корабельные каюты на тех кораблях, где мне потом пришлось служить: на УКР «Дзержинский», на ТАКР «Киев», на БПК «Адмирал Исаков». Сыну моему в этом отношении повезло меньше, кроме моей каюты командира БЧ-2 на «Исакове», он других не видел.

Приходя на корабль, папа обычно вызывал старшину – приборщика каюты и поручал ему провести меня по кораблю. Для мальчишки 4-5 лет многое на корабле было непонятно, или труднообъяснимо. Вполне естественно, что толком объяснить мне назначение больших, сигарообразных буев, размещавшихся по-походному на шкафутах корабля, и привлекавших внимание своей яркой красной окраской и оперением, делавших их похожими на небольшие самолеты, мои «экскурсоводы» в тот период не могли. Если честно сказать, несмотря на 20-летнюю корабельную службу, не связанную с процессами траления и минных постановок, отдельные детали трального оснащения и вооружения я изучил только в процессе подготовки к занятиям по Боевым средствам флота с курсантами училища тыла.

Одно я могу сказать точно и определенно – минно-тральная специальность одна из самых сложных, ответственных и опасных военно-морских специальностей. Со мной в училище тыла служил Александр Скрыпник. Окончив минно-торпедный факультет училища Фрунзе и получивший назначение на минный тральщик командиром БЧ-3-2, этот смышленый и хорошо подготовленный по специальности офицер, при первой же возможности, продолжил службу уже на десантных кораблях. Его рассказы о специфике службы на минных тральщиках, даже в наше время, позволяют объективно представить себе ее специфику и сложности. Уже будучи командиром БЧ-2 на корабле 1-го ранга, я не упускал возможности овладеть «смежными» специальностями: радиотехнической, связи, электро-механической, противолодочной… При этом я в очередной раз убедился в том, что сложнее, ответственней, и опасней обязанностей офицеров минно-тральной специальности, на флоте не существует. В 1983 году при нахождении БПК «Адмирал Исаков» в доке росляковского завода, рядом с нами стоял минный заградитель. Вместе с командиром БЧ-3 капитан-лейтенантом Алексеем Соколовым я заходил на борт этого корабля и каждый раз убеждался в сложностях повседневной и боевой эксплуатации минно-трального оборудования.

В те бесконечно далекие 50-е годы наш «командирский» обход корабля обязательно включал машинное отделение, кубрики команды, камбуз, каюты офицеров, изъявлявших желание со мной познакомиться, и завершался ходовым мостиком и зенитной артиллерийской установкой «В-11». Ходовой пост был особенно интересен: никелированные рукоятки машинного телеграфа, никелированные трубы для переговоров голосом с машинным отделением и прочими постами корабля. На крыльях мостика всегда находился один из вахтенных сигнальщиков; можно было перебрать сигнальные флаги, посмотреть в бинокль, посидеть в командирском кресле. Но самым интересным занятием было забраться в зенитную установку, сесть за кресло горизонтального или вертикального наводчика и поводить стволами – вниз-вверх, влево-вправо… Можно было посмотреть на картинки типовых воздушных целей вероятного противника. «Учебник сигнальщика» выпуска 1954 года очень долго был моей настольной книгой. Книга эта по сей день хранится у меня, как напоминание о начале моей военно-морской карьеры.

На тральщик я приходил с перспективой ночевки и последующего участия в утреннем распорядке выходного дня на боевом корабле.
Некоторое неудобство состояло в том, что в командирской каюте было только одно спальное место, как сейчас помню, справа, за письменным столом, за ширмой… там же – левее койки был умывальник, с типичным для корабельных кают, наполнительным бачком, с поворотным никелированным краном. Спальное место для меня оборудовалось на каютном диване.
В выходные дни на кораблях бывали и дети других офицеров кораблей, штаба. Так, часто можно было встретить обоих братьев Обуховых – Александра и Игоря, Жилкина; какие-то девчонки вечно крутились на командирских мостиках… «Большой сбор и последующий – смотр» юных гостей бывал по корабельным праздникам. Сохранились фотографии, сделанные на кораблях при праздновании Дня ВМФ с 1956-го по 1960 годы.
Период командования папой кораблем в 1952-1954 годах мне запомнился отдельными только фрагментами. В ту пору мне было 3-4 года. Форму своеобразного ритуала принимал процесс просмотра кинофильмов по вечерам в выходные дни. С учетом весеннего или летнего времени я был легко одет. Выходя на палубу, я усаживался в кресло, вынесенное специально для командира. Часто туда же папин вестовой приносил командирский тулуп на коже. При выходе командира на просмотр кинофильма, подавалась команда для приветствия приходившего на демонстрацию фильма старшего на корабле, после чего начиналась демонстрация.

Мне больше запомнился период 1955-1960 годов, когда папа был командиром дивизиона. Во-первых, периодически менялся флагманский корабль дивизиона, чаще всего свой брейд-вымпел папа «держал» на тральщике, получившим при постройке наименование «Вишневский», в память известного писателя и драматурга Всеволода Вишневского. Редкий для военно-морского флота прецедент, когда боевому кораблю присваивалось имя писателя, хоть и мариниста. Особо редкий еще и потому, что на флоте той поры не принято было «именовать» корабли 3-го ранга. На нашем веку мы видали белоснежные лайнеры: «Александр Пушкин», «Константин Паустовский», «Тарас Шевченко». Но чтобы корабль 3-го ранга получил такое «почетное» название… Сохранилось много фотографий, сделанных в процессе визита в Севастополь и в дивизию ОВРа родственников и соратников автора «Оптимистической трагедии», «Гибели эскадры» и других повестей... Повести Вишневского неизменно становились пьесами и сценариями кинофильмов, часть которых были экранизированы при жизни автора. Частыми гостями моряков ОВРа были известные в те годы артисты театра и кино. Только на моей памяти на кораблях 98-го дивизиона в течение недели гостил Василий Быков с большой группой актеров кино.
Со временем я обследовал территорию береговой базы ОВРа, часто выходил в спортивный городок, к штабным помещениям. Летом я купался на водной станции, оборудованной для спортивных занятий команд кораблей. Кстати, я стал уверенно держаться на воде лет с 4-х после проведенного папой эксперимента. Приучив меня сидеть у него на шее, во время «заплывов», отец неожиданно нырнул, оставив меня барахтаться в воде на большой глубине. Было мне в ту пору четыре года. С тех пор я безбоязненно плавал, нырял и не требовал большого контроля со стороны старших. Это было лето 1954 года.

В апреле 1954 года командир 98-го дивизиона тральщиков капитан 3 ранга Забелин получил назначение командиром 72-го Отдельного дивизиона строящихся и ремонтирующихся тральщиков Черноморского флота и убыл к новому месту службы в Керчь. Это «перемещение» по службе было связано, прежде всего, с тем, что до той поры должности командиров дивизионов в дивизии ОВРа соответствовали штатной категории «капитан 3 ранга», а на Отдельном дивизионе были, так называемые, «вилочные» должности – «капитан 3-2 ранга».

Забелин был один из самых опытных и заслуженных командиров кораблей и дивизионов в дивизии. Его карьерному росту мешало его происхождение из семьи потомственных военных моряков и независимый, прямой характер. Не имея академического диплома и «перехаживая» в звании капитана 3-го ранга два срока, потеряв надежду стать начальником штаба бригады, Забелин для того, чтобы получить долгожданное звание  «капитан 2-го ранга» согласился перейти на «тупиковую» должность в Керчи. Как выяснилось позже, Забелин несколько поспешил, буквально через полгода после его ухода должностная категория командиров дивизионов траления, стала – «капитан 2 ранга». Получив назначение и убывая к новому месту службы, Забелин рекомендовал на должность командира 98-го дивизиона – командира «Т-75» капитана 3 ранга Виталия Никольского. Случай по тем временам уникальный: из десяти командиров тральщиков в дивизионе пять были аттестованы на должность начальника штаба дивизиона, девять командиров прослужили в должности более пяти лет и имели немалые заслуги в период войны.

В этой ситуации отца, прослужившего в должности командира неполных два года, назначают командиром дивизиона, минуя должность начальника штаба. Это притом, что на эту должность могли претендовать двое начальников штабов дивизионов и 22 командира, часть из которых прослужили в этой должности более десятка лет. Не говоря уже о вполне возможном назначении на эту должность «варягов» с бригад траления на других флотах. У папы было одно несомненное преимущество – все предыдущие годы службы он командовал кораблями: бронекатером, катерным тральщиком, отрядом катерных тральщиков. Всегда он был только командиром и его командирский стаж к тому времени превышал 12 лет. Плюс к тому он имел опыт боевого траления в сложных условиях Дуная. Тральные силы черноморского флота в те годы наращивались. Уже в 1957 году в составе дивизиона было 12 тральщиков.

Обратите внимание на нынешний причал ОВРа под Лазаревскими казармами, в строю 3 тральщика – это весь дивизион траления сводной Бригады ОВРа. А в те далекие 50-е годы таких дивизионов как 98-й в составе 10-й Бригады траления было два. То количество тральщиков, вполне могло считаться тральными силами флота, а нынешние три «тральца» как любовно их называют служащие на них офицеры, по их скорбному числу ассоциируются, разве только с «…тремя тополями на Плющихе…». Когда мы ведем речь о «тральных силах флота», подразумевая 22 морских тральщика, это одно. Когда же мы на весь Южный Военный округ России можем «выставить» целых три!!! тральщика, то невольно рождается мысль, а быть может, тогда уж не стоит их и «выставлять»? Теперь, когда северо-западная часть Черного моря, как 83 года назад превратилось в зону боевых действий, с возросшей минной опасностью, быть может, что-то изменится…
При назначении папы командиром дивизиона, на его место – командиром «Т-75» был назначен помощник командира одного из тральщиков соседнего дивизиона капитан-лейтенант Василий Обухов. Обухов был хорошим, опытным офицером и редкостным «службистом», более того, из помощников командиров на 22 тральщиках двух дивизионов он был самым заслуженным, самым старшим по возрасту и по сроку пребывания в звании. Тем не менее, назначению Обухова в немалой степени способствовал его однокашник по училищу, капитана 2 ранга Попов – начальник штаба бригады траления. Безусловно, назначение это состоялось с согласия папы, так как тральщик входил теперь в его дивизион.

Прослужив 20 лет на кораблях, успешно командуя бронекатерами, тральщиками, дивизионом кораблей, папа с «белой» завистью смотрел на офицеров, служивших на миноносцах и крейсерах, свято веря в то, что настоящая образцовая корабельная организация осуществима только на этих кораблях. Эту же уверенность и веру он передал мне по наследству. С этой «верой» я взошел на борт крейсера, прослужив последующие 15 лет на крейсерах и на авианосце, и все эти годы пристально оглядываясь по сторонам, пытался уловить суть и природу и преимущества этой особой, «крейсерской» организации. Последние 10 лет, занимая ответственные должности на кораблях 1-го ранга, я по сути уже являлся, если не идеологом, то уж точно, носителем этой «крейсерской» организации.

В процессе этого многолетнего «творческого» поиска, мне было что и с чем сравнить. Да, действительно, Корабельный устав, начиная с редакции 1959 года корректировался применительно к организации крейсеров той поры. Более того, этот устав дорабатывался под неусыпным контролем адмирала С.Г. Горшкова, в свое время командовавшего бригадой черноморских крейсеров. Я свято верю, что на крейсерах «Червона Украина», «Красный Кавказ», «Красный Крым», «Коминтерн» и «Молотов», действительно была внедрена и успешно действовала эта стройная и жесткая организация. Иначе, эти крейсера, просто не осилили бы всех испытаний Великой войны. И, кстати, трагическая гибель «Червонной Украины» 11 ноября 1941 года была прямым следствием минутного ослабления этой организации…

Я помню как, действуя с благородной целью отработать на «Киеве» образцовую организацию в соответствии с требованиями устава, старший помощник командира покойный Вениамин Павлович Саможенов раздобыл настоящую крейсерскую «рынду» и в безуспешном поиске места, куда бы ее «пристроить», дал указание укрепить ее на правом крыле сигнального мостика. Будучи отличным старпомом и образцовым служакой Вениамин Павлович был уверен, что такой атрибут как «рында» будет способствовать формированию потребности у экипажа следовать букве Корабельного устава. Оставалось только добиться, чтобы звуки корабельного колокола не только «отбивали» привычные и родные для настоящего моряка «склянки», но и отдавались пульсациями крови в жилах каждого члена экипажа; напоминали о святости требований уставов и наставлений.

К чему все эти лирические отступления от темы? Небольшой в 75 человек экипаж морского тральщика примерно совпадает по численности с экипажем средней дизельной подводной лодки. Схожесть не только в числе но и в специфике службы – в обеих случаях, не фигурально, а фактически, от деятельности каждого члена экипажа при выполнении задач в море зависит жизнь всех… Усвоив эту простую и доходчивую истину, и специальность осваивается легче, и вахты несутся бдительнее, у каждого члена экипажа ответственность становится выше. А стоит ли рядом с площадкой трапа на крейсере вахтенный офицер с командиром вахтенного поста и горнистом, или дежурный по дивизиону кораблей третьего ранга, подав команду, стрелой летит по причалу встречать комдива, за десять шагов переходя на строевой шаг,- это уже специфика службы, отработанная каждым командиром на доверенном ему посту.

Представьте себе какая гордость распирала грудь пятилетнего мальчугана, гордо идущего с отцом по причальной стенке, когда гремела, именно гремела команда «Хирро!!!» (что означало – Смирно!) и по причалу спортивной трусцой, придерживая рукой кортик, бежал капитан-лейтенант (согласно инструкции, дежурными по дивизиону заступали помощники командиров кораблей) и докладывал громовым голосом: «Товарищ капитан 2 ранга, за время вашего отсутствия, на кораблях дивизиона происшествий не случилось…».

Вы спросите, почему не «смирно» а какое-то рычащее – «хирро»?, почему обязательно команду подавать громовым голосом? Все легко объяснимо. Когда дежурный по миноносцу или старший помощник встречает на трапе командира, его команду должны слышать по всей верхней палубе до бака. Когда командира встречает дежурный по дивизиону из 10-12 кораблей, то команда его должна быть услышана как минимум метров за 200-250. И не только услышана, – по этой команде при проходе по причалу командира дивизиона на юте всех кораблях дивизиона должны стоять дежурные с командирами вахтенных постов и желательно старшие на кораблях, остававшиеся на ночь за командира. Более того, на юте флагманского корабля комдива встречал один из командиров, остававшийся в этот день старшим в дивизионе. В момент, когда командир дивизиона вступал на трап флагманского корабля, подавалась команда для встречи, и тут же на мачте взвивался присвоенный ему брейд-вымпел.

Для того чтобы эта непростая «схема» сработала успешно, грамотные дежурные (а других не держали…) за 30 минут до предполагаемого прибытия комдива, посылали на КПП своего рассыльного с заданием, – завидя командира дивизиона, идущего от остановки автобуса, «пулей лететь» к дежурному и предупреждать его…Командиры постов на юте ближайших к КПП кораблей, внимательно отслеживая «процесс», своевременно информировали о нем дежурных и старших на кораблях.
Теперь прикиньте все элементы встречи командира дивизиона, прибывающего к подъему флага, и вы, легко согласитесь, что по сравнению с этим «простеньким»(?) элементом ритуала, хваленая крейсерская организация со всеми ее «заморочками» могла спокойно и безмятежно отдыхать.

И ведь это только один из многих элементов повседневного ритуала, а бывали и праздники со своими непростыми ритуальными «выкрутасами». Севастопольцы, живущие рядом с гаванью, обречены ежедневно «отслеживать» звучание всех сигналов, подаваемых горном и голосом на боевых кораблях. Для каждого старого моряка, эти сигналы, предшествующие подаваемым командам, как бальзам на душу, при условии, что подаются вовремя и исполняются грамотно. А если звучат они вразнобой и с явной фальшью в исполнении горном… До конца 80-х годов самыми «звучащими» были крейсера, стоявшие на якорных бочках на внутреннем рейде.

В настоящее время самый близлещащий «звучащий» объект – стоянка больших десантных кораблей на Минной «стенке» и 3-х малых противолодочных кораблей на причалах – между Минной и Телефонной пристанями. Начиная с 05 ч. 45 мин. по корабельной трансляции подаются команды в соответствие с типовым распорядком дня. Часть команд подается с включением режима на пульте трансляции «верхняя палуба»… Это неминуемо предполагает слышимость подаваемый команды большей частью города. За 15 минут до подъема флага горнистами на кораблях играется «повестка»…

В 8.00 под звуки гимна на кораблях поднимаются Военно-морские флаги… Прислушавшись, в качеству и синхронности производимых сигналов, вы легко проследите, насколько четко отработана повседневная организация на этих кораблях и на соединении в целом. Сам же я, по-стариковски просыпаясь в 5 утра, неоднократно убеждался в том, что звуковое сопровождение команд по выполнению утреннего распорядка дня вызывает большие сомнения в качестве отработки повседневной организации на современных кораблях.

Связано это, прежде всего с тем, что профессиональной подготовкой горниста на крейсерах занимались штатные начальники оркестров – военные дирижеры. С исчезновением крейсеров, и сокращением должностей дирижёров, подготовка горнистов была поручена помощникам командиров кораблей… Стоит ли их винить за слабую подготовленность горнистов? И разве нынешние помощники и старпомы виноваты в том, что в процессе эволюции корабельной организации был извращен один из основных законов философии, «допустивший» при резком сокращении количества кораблей на флоте, еще более резкое снижение качества организации на них.

При обучении в училище, дежуря по роте и подавая команды при построениях, я неизменно выкривал-вырыкивал: «Хиррро!!!», вместо привычной команды «Смирно!», сознательно копируя тех давно уже ставших легендарными дежурных по 98-му дивизиону Морских тральщиков из далекого 1959 года. Эту же «рявкующую» команду я пронес через 25 лет последующей офицерской службы. Особенно я тешил себя, дежуря по училищу Тыла и встречая начальника училища – генерал-майора, подавая эту команду во всю мощь, своих, уже изрядно заматеревших и огрубевших горловых связок. В этой связи, я могу утверждать, что в некотором роде являлся носителем, пропагандистом и «отголоском» той высокой организации службы, что существовала на флоте в 50-х годах 20-го века и определялась не размерами корабля, а неукоснительным выполнением требований Корабельного устава.

Моя жена по причине своей исключительной занятости, до сих пор не прочитала до конца ни одну их моих книг, и, тем не менее, периодически находя брошенные на столе черновики, делает глубокомысленные замечания. Вроде тех, что «стал бы командиром крейсера и отрабатывал на нем образцовую организацию», прозрачно намекая на то, что моя крейсерская карьера застопорилась на почетной, но скромной должности командира БЧ-2. Ну что взять с женщины, хоть и дочери капитана 1 ранга, не станешь же объяснять, что пока я искал вокруг себя рычаги для решительного служебного рывка, сначала – выбирая невест, затем – перебирая жен, так уже и служить стало поздно.

К сожалению, с годами многие требования Корабельного и Боевого уставов, неоднократно подтвержденные практикой, в том числе и боевой, ослаблялись, забалтывались, а некоторые и нарушались. Поэтому, следует считать, что для отработки высокой повседневной и боевой организации не суть важно, на каком корабле она отрабатывается, – на крейсере или на морском тральщике, а то – кем и как она отрабатывается, и какие результаты при этом достигаются.

Когда командир авианесущего крейсера «Киев» капитан 1 ранга Юрий Соколов, распекая на очередное служебное упущение, и желая поубедительнее это сделать, гремел свом басам: «Ты бы и со сраным тральщиком не справился…». Не знаю, справился бы я с командованием тральщика, или нет, – не довелось проверить, но в одном я уверен, что на бригадах траления в 50-х годах такая манера общения между командиром и подчиненными офицерами не практиковалась.

Интересно, сложно и напряженно, складывалась жизнь и служба офицеров на кораблях дивизии ОВРа в 50-х годах. Взять хотя бы тех, кто был наиболее близок по службе и по жизни с папой в те годы. Из офицеров-сослуживцев отца я запомнил:

Василия Обухова, «дядю Васю». Одновременно с папой в декабре 1942 года он закончил ВВМУ. В годы войны служил на малых морских охотниках. К моменту окончания боевых действий на Черном море, старшим лейтенантом, был награжден орденами Красной Звезды и Отечественной Войны 2-й степени. В 1949 году командовал катерным тральщиком в составе 3-го Дивизиона катерных тральщиков 1-й Краснознаменной бригады траления Одесской Военно-морской базы. К этому же дивизиону был временно прикомандирован от Дунайской флотилии Тральщик №660, которым командовал мой отец.

Когда папа прибыл из Камыш-Буруна в Севастополь командиром морского тральщика № 75, Василий Обухов служил помощником командира на одном из тральщиков соседнего дивизиона. Новых кораблей поначалу было немного, они только начали прибывать с завода. Многие заслуженные боевые офицеры продолжали служить на первичных должностях с весьма смутными перспективами службы.

Одной из последних причин, по которой Василия Обухова очередной раз «обошли» назначением, была утрата секретной документации на новые бомбометы «БО-1», устанавливаемые на многих кораблях, в том числе и на тральщиках. В апреле 1954 года папу назначили командиром 98 дивизиона тральщиков, а Василий Обухов стал командиром тральщика. Я уже писал о том, что назначению Обухова командиром корабля в немалой степени способствовал его однокашник по училищу – на тот период начальник штаба бригады траления – капитан 2-го ранга Попов.

Наша семья дружила с Обуховыми, часто бывали у них в гостях. Сыновья Василия Николаевича, Александр, рождения 1947 года и Игорь, рождения 1951 года учились со мной в одной школе. Тетя Надя Обухова была москвичкой из очень непростой семьи, с многочисленными связями. Дядя Вася по матери был поляк, со всеми чертами присущими этой нации, вспыльчивый, самолюбивый, несколько «упёртый». Имея поддержку в Москве на уровне начальника Управления кадров ВМС, он знал, что рано или поздно, карьера ему будет обеспечена. Так, собственно, и произошло. Когда в ходе значительного сокращения ВМФ в 1960 году Дивизия ОВРа преобразовывалась в бригаду, бригада траления в дивизион, то командовать этим дивизионом выпало именно капитану 3 ранга Василию Обухову. Это назначение было поддержано, так как командиром бригады ОВРа становился его друг, бывший начальник штаба бригады капитан 1 ранга Попов.

Уже в 1963 году капитан 2 ранга Обухов был назначен начальником штаба бригады кораблей обеспечения Новоземельского полигона. В задачу штаба бригады входило обеспечение первых ядерных испытаний в районе Новой Земли, проводки арктическим путем кораблей и судов на Дальний Восток. Позднее для этой цели была создана постоянно действующая Арктическая экспедиция особого назначения – АЭОН. Видимо, чувствуя недомогание и явное переутомление напряженной службой, Василий Обухов спешил побыстрее покинуть Новую Землю. 
Кандидатура капитана 1 ранга Василия Обухова рассматривалась в ГМШ для назначения командиром вновь сформированной Отдельной бригады на Дунае. В 1969 году при обеспечении проводки очередного арктического перехода, находясь в районе Диксона, капитан 1 ранга Обухов был снят с флагманского корабля с диагнозом «острый аппендицит». Военно-транспортным самолетом «дядю Васю» доставили в Москву в госпиталь Бурденко. У него оказался рак пищевода на запущенной, неоперабельной стадии. Финал был печален. Старший сын Василия Обухова – Александр, закончил училище на два года раньше меня, а службу завершил командуя атомной подводной лодкой в звании капитана 1 ранга. Младший его брат – Игорь, закончив среднее мореходное училище, в конце свой карьеры стал капитаном океанского буксира, неоднократно совершавшего рейсы в Гамбург и Брест.

Вторым членом папиной «команды» был Иван Бабич – «дядя Ваня». Войну он начинал матросом, затем – боцманом торпедного катера, имел многочисленные ранения и боевые награды. В 1943 году был направлен на учебу в Бакинское училище, ускоренный выпуск которого состоялся в 1946 году. Службу начинал командиром батареи МЗА на крейсере Черноморского флота.

В 1955 году, с учетом боевых заслуг и ранений, в звании капитан-лейтенанта, был назначен дивизионным артиллеристом в бригаду траления ОВРа. На момент глобального «хрущевского» сокращения. Служил флагманским артиллеристом бригады траления в звании капитана 3 ранга. С его сыном Вадимом я учился в 1-й школе в параллельных классах. В училище он поступил на год позже меня. Службу завершил на должности военпреда где-то в Саратове. Его сестра по сей день живет со мной в одном доме на Терещенко, иногда видимся.

Кравченко Юрий Васильевич, выпускник училища Фрунзе 1941 года. Воевал на кораблях бригады траления на Балтике, после учебы на ВОЛСОк, в Ленинграде, служил в ОВРе ЧФ, последняя должность перед увольнением в запас – флагманский артиллерист дивизии, капитан 2 ранга. После увольнения в запас, в течение многих лет работал капитаном на рейсовом катере «Коралл». Умер от инфаркта в 1966 году. Его жена, тетя Нина работала старшим физиотерапевтом севастопольского Горздрава. Старший из трех сыновей, Юрий, 1949 года рождения, окончив школу в 1966 году, на год раньше меня, закончил ЧВВМУ. Службу закончил в Риге, старшим офицером Особого отдела ВМБ.

Василий Маркелов, наиболее способный и перспективный из офицеров штаба дивизии, в свое время с отличием закончил ВВМУ и Морскую академию. Это он, флагманский минер дивизии, планировал и организовывал тральные операции в период с 1954 по 1960 год. После массового сокращения вооруженных сил с декабря 1960 года трудился в институте Физики Моря АН СССР, стал кандидатом наук, ведущим научным сотрудником. Рано ушел из жизни, не дожив до 70 лет. Старший его сын, на год раньше меня кончивший школу не поступил в училище, «забракованный» терапевтом, якобы, за повышенное давление.
Я в первый и наверное в последний раз в жизни видел 18-летнего парня, рыдавшего как маленький ребенок. Окончив институт в Москве, профессионально занялся спортом, стал заслуженным тренером России по баскетболу. Из него вышел бы отличный морской офицер. Младший сын Маркелова, окончив училище на пару лет позже меня, стал ведущим специалистом морского полигона по испытанию корабельных крылатых ракет.

Вот и получается, что сыновья «ОВРовских» офицеров поддержали семейную традицию и стали морскими офицерами: Александр Обухов, подводник, командир АПЛ пр. 670, Игорь Обухов- капитан большого морского буксира-спасателя Балтийского пароходства, Вадим Бабич, начальник цеха ракетно-технической базы, Юрий Кравченко – офицер особого отдела ВМ Базы; Юра Маркелов – старший специалист ВМ Полигона, старший офицер УРАВ ВМФ.
Наверное, в этом был определенный смысл жизни нашего послевоенного поколения.

С некоторыми офицерами, ранее служившими в ОВРе, я встречался в ходе своей жизни и службы.

В период прохождения лагерных сборов, а ближе к специфике ЧВВМУ – курса молодого бойца, командиром учебного взвода в нашей роте был мичман Мосарский. Этот мичман представлял тип классического, карикатурного «унтера» – большого роста, с громовым голосом, с длиннющими усами и вечно выпученными глазами. По утверждению моего отца, в конце 50-х годов Мосарский служил на береговой базе дивизии ОВРа. В 1980-х годах я встретил его в должности смотрителя старого кладбища на улице Пожарова.

Нам в училище преподавал морскую практику капитан 2 ранга Кузнецов, по кличке «Рыжий». Кличка ему была дана за выдающийся цвет волос. До 1960 года он 8 лет командовал катерным тральщиком и только в 1961 году стал командиром отряда катерных тральщиков, входившим в бригаду траления.
Штурманом на БТЩ № 75 под командованием отца начинал службу выпускник 1952 года ЧВВМУ Евгений Епифанов. Его отцом был полковник НКВД, имевший немалый вес в своем ведомстве. В 1955 году командующий Черноморским флотом адмирал Сергей Георгиевич Горшков, ожидал назначения Заместителем Главнокомандующего ВМФ, и на очередном выходе в море на одном из тральщиков 98-го дивизиона, спросил у отца, – нет ли у него на примете молодого офицера, достойного стать флаг-офицером замглавкома. Папа, хорошо зная способности своего штурмана-москвича, порекомендовал Евгения Епифанова на эту должность.
Дело в том, что Горшков, будучи командующим Дунайской флотилией и обладая феноменальной памятью, хорошо помнил отца, в то время командовавшего бронекатером № 7, в составе одной из бригад флотилии. Евгений Епифанов, впоследствии сохранял самую добрую память об отце, сыгравшим немалую роль в его назначении в Главный штаб ВМФ.
Штурманом на одном из тральщиков начинал свою офицерскую карьеру Михаил Власов. Капитан 1-го ранга Власов преподавал нам в училище Историю Военно-морского искусства. С его сыном Михаилом я учился на одном курсе в ЧВВМУ и впоследствии неоднократно пересекался в процессе службы, в том числе при руководстве практикой курсантов на Северном флоте. Миша служил старшим преподавателем ВМУ им. Фрунзе, а я – старшим преподавателем факультета тыла ВМФ Нижегородского училища тыла.

Соседство с Черноморским училищем в определенной мере предполагало привлечение опытных офицеров дивизии ОВРа к последующей службе в качестве преподавателей и строевых командиров курсантских подразделений. Более того, в ОВРе и ЧВВМУ был единый особый отдел, в чем я убедился в 1972 году накануне выпуска из училища.


Глава 8. Где эта улица, где этот дом…?

Как я уже писал, в апреле 1954 года состоялось назначение папы на должность командира 98-го дивизиона 10-й бригады траления 20-й Дивизии ОВРа Черноморского флота Квартирно-эксплуатационная служба (КЭС) флота, действуя в соответствии с инструкциями, составленными сталинскими наркомами, четко выполняла требование по использованию служебных квартир. Переводился к новому месту службы офицер, занимавший конкретную, номенклатурную должность, – его квартира передавалась его преемнику по должности. В полной мере действовала Директива Министра обороны по обеспечению жильем семей офицерского состава по особому списку, в котором числились командиры соединений кораблей, занимавшихся боевым тралением.

По самому поверхностному анализу на 1953 год в сорока квартирном доме № 1 по улице Садовой только пять-шесть семей жили в отдельных квартирах. Счастливыми их обладателями были: командир крейсера «Адмирал Нахимов» капитан 2-го ранга Чулков, старший помощник командира крейсера «Молотов» капитан 2 ранга Серов, заместитель начальника политуправления полковник Сутырин, майор медицинской службы Сабиров и командир 98-го дивизиона БТЩ капитан 3 ранга Забелин, политработник подполковник Ковальский. Все остальные 3-комнатные квартиры использовались как коммунальные. Однокомнатные квартиры первого со стороны двора этажа традиционно заселялись семьями мичманов.
Детские годы проходят очень быстро. До того как я занялся написанием этих записок, я был твердо уверен, что наша семья в этот дом переехала году в 1955-м. И только, когда передо мной легли ксерокопированные листы папиного личного дела, стало ясно что жить в 27 квартире мы стали с лета 1954 года. Как сейчас помню весенний день 1954 года, когда папа и мама взяли меня с собой смотреть нашу новую квартиру по улице Садовой. Для четырехлетнего мальчугана, семья которого уже на его памяти неоднократно меняла жилье в частных домиках и жила в коммунальной квартире, переселение в отдельную двухкомнатную квартиру, естественно, было большим событием. Я помню, как впервые в жизни мы поднялись с Большой Морской по лестнице мимо кинотеатра «Победа», как прошли мимо скверика с памятником Максиму Горькому и приблизились к большому дому на пересечении улиц Таврической и Садовой.

В квартире Забелиных меня больше всего поразил большой черный телефон c металлическим корпусом и обшитый кожей диван. В то время телефоны в квартирах были большой редкостью. Телефон этот, металлический, с высоким штативом для рычага, был, скорее всего, довоенный, либо немецкий трофейный. Такие телефоны мне потом уже никогда не встречались. В квартире был полный комплект казенной КЭЧевской мебели: платяной шкаф, буфет с резными дверками, большой кожаный, кабинетный диван, столовый стол, стулья, кровать с никелированными деталями, массивный двух тумбовый письменный стол. В прихожей – трюмо, на кухне типовой для того времени кухонный шкаф – стол. В правом углу кухни – кирпичная печь… Наличие печи меня не удивило, на нашей старой квартире в двухэтажном, деревянном доме на Подгорной была Русская печь, основной своей частью размещенная в комнате наших соседей, а «изразцовым» тылом – в нашей комнате, то есть, топилась она нашими соседями. Подборка мебели была такова, что можно было прийти с двумя чемоданами и вполне пристойно жить. Что мы, собственно, и сделали.

Такая практика сохранилась в деятельности КЭЧ Черноморского флота сохранялась не долго, потому как где-то году в 1960-м офицерам уходящим в запас, а до того времени проживавшим в служебных квартирах, были выданы ордера на эти квартиры, а казенную мебель следовало сдать на склады КЭЧ, либо выкупить за какую-то смешную цену. Из всей этой «обстановки» батюшка мой оставил только письменный стол, в чем был абсолютно прав, – дубовый кабинетный письменный стол с массивной столешницей, со вставкой из зеленого сукна, – эта была, несомненно, стоящая вещь. Перенеся эту вновь обретенную реликвию в сарай, папа решил его реставрировать, и уродовался с ним не меньше полугода. Мама, имевшая всегда решающий голос в вопросах оформления квартиры, настояла на том, что стол этот был продан. Продали его за смешную даже по тому, для 1961 года цену в 20 рублей!

Процесс вселения нас в новую квартиру был продуман и организован очень грамотно. В течение нескольких недель группа матросов с мичманом во главе произвели основательный ремонт всей квартиры. Больше всего мне запомнились панели «под дуб», сделанные в кухне и коридоре. Если при этом учесть, что дому после его восстановления не было и пяти лет, то можно считать, что въехали мы в новую квартиру. С двором меня знакомил трехлетний Толик Седов, проживавший в соседней 28-й квартире. С учетом того, что в своем старом дворе на Подгорной, я гулял самостоятельно, у меня не было проблем с «акклиматизацией» на новом месте. Большинство жильцов обеих домов, формирующих наш двор, были представителями семей молодых офицеров, соответственно, и детей во дворе было много. Отцы семейств, за редким исключением, были старшие офицеры, поэтому большинство моих ровесников были уже вторыми детьми в семье. Старшие ребята, в основном были рождены накануне войны, или в 1946-1947 годах.
Четко осознавая всю кажущуюся глупость и бесперспективность своей попытки, «вскрыть» обстановку в доме на середину 50-х годов прошлого века, я упорно, по крупицам складываю эту местами уже не восстановимую мозаику. Не думаю, что кому-нибудь кроме меня это нужно, поэтому будем считать, что это ностальгический старческий всплеск.

Пока родители осматривались в квартире, я отправился знакомиться с двором и его обитателями. Так бывает с самого раннего детства: младший сын наших соседей Анатолий Алесандрович Седов, для своего ближайшего окружения, для бывших одноклассников так до самой смерти и оставался «Толиком». Это притом, что мы давно разменяли седьмой десяток лет, многое в жизни повидали, претерпели немало бед и испытаний. Ведь никто уже не объяснит, почему меня всю жизнь зовут «Борис», не Боря и уж никогда не Борик. Кстати, мои бывшие одноклассницы, продолжают меня упорно называть «Бориска». Видимо, прав Владимир Сюткин, утверждающий в одной из своих песен, что «девушкам видней».

Как уже говорилось, дома № 1 и № 3 по улице Садовой находились в ведении КЭЧ флота. В них жили преимущественно семьи старших офицеров. У этих домов была непростая история. До конца тридцатых годов 20-го века на этом участке по левой стороне улицы домов не было. На склоне холма в сторону нынешней улицы Ленина, двумя террасами располагались виноградники и сады. Эти террасы шли примерно до уровня перекрестка улиц Садовой и Алексакиса (угол 110-й Поликлиники КЧФ). Под участком нижней террасы, нависавшей над спуском, проходила дорога, соединявшая улицу Таврическую (Павлюченко) с Екатерининской (Ленина). Мощная подпорная стенка, ограничивающая эту террасу со стороны спуска, заканчивалась двухпролетным каменным трапом, поднимающимся на уровень нижней террасы со стороны улицы Екатерининской. Левее трапа был оборудован въезд на территорию когда-то здесь существовавшего винного склада. По анализу сохранившихся документов, застройка и последующее оборудование этого участка склона, были непосредственно связаны с функционированием винного склада и причудами его хозяев. Видимо, в их интересы не входила застройка жилыми домами, участков склона, непосредственно нависавшими над территорией склада.

Итак, на бывших садовых террасах дома были заложены в конце 30-х годов 20-го века. Расположение фундаментов нынешних домов с №№ 1 и 3, по улице Терещенко, до 1962 года – Садовой, примерно соответствует уровню прежних садовых террас. Заложенные в 1939-м году дома предназначались для командного состава бригады подводных лодок Черноморского флота. К лету 1941 года в доме № 1 уже завершались отделочные работы, были розданы ордера, но пожить семьям подводников в новых домах, толком, не пришлось – началась война, и бригада подводных лодок была перебазирована на Кавказ. После войны дома эти были процентов на 50 разрушены, но флот остро нуждался в жилье, и еще до принятия правительственного решения 1948 года о восстановлении города, дома эти восстанавливались силами военных строителей и военнопленных.

На фотографиях 1946 года, сделанных специалистами городского отдела архитектуры и строительства видно, что у дома № 1 полностью отсутствовала кровля, была разрушена большая часть северной стены нарушены межэтажные перекрытия. Домов с подобными разрушениями в городе было немало, но наши два дома начали восстанавливать, до начала работы комиссии, жестко требовавшей ликвидации «развалин» для последующего строительства новых домов. Так было уничтожено здание бывшего Управления Севастопольской крепости и здание бывшего училища Путей сообщения на площади перед Владимирским собором. При закладке на крутом косогоре фундамента дома, проектом предполагалось в пониженной, «дворовой» его части иметь четыре этажа, а в возвышенной, – выходящей на уровень улицы стороны – три этажа. При том, что уровень склона менялся и вдоль продольной оси дома, «сквозными» оставались только два средних подъезда; четвертый и первый подъезды имеют вход только со двора.

При восстановлении дома после войны в полуподвальной части первого этажа, в его части, примыкавшей к южной, продольной стене, было оборудовано частично заглубленное противоатомное убежище. Видимо, посчитав подобный эксперимент неудачным, строители уже на этапе завершения строительства, эту часть первого этажа дома переоборудовали в сараи. Это было вызвано еще и тем, что в кухнях каждой квартиры были оборудованы кирпичные печи для приготовления пищи, и сараи рассматривались в первую очередь как места хранения угля и дров для растопки этих печей. Между отсеками сараев, предназначенных для каждого из подъездов, для поддержания микроклимата долгие годы сохранялись металлические двери с кремальерами, и вдоль линии сараев оставлена 80-сантиметровая труба от ранее здесь установленной системы очистки воздуха.
В соответствии с довоенным проектом, на каждой лестничной площадке во всех четырех подъездах нашего дома, начиная со второго, если смотреть со двора этажа, предполагалось иметь по две трехкомнатные квартиры. На первом этаже, с учетом все тех же сараев, оборудовалось по две однокомнатные квартиры, окна которых выходят в сторону двора. При восстановлении дома после войны в проект были внесены корректуры, предполагавшие одну из трехкомнатных квартир двух средних подъездов «разделить» на одно и двухкомнатную квартиры. Как следствие такой планировки – в каждой их этих вкартир крошечная прихожая, а кухня и туалет каждой двухкомнатной квартиры оборудовались на участке, по прежнему плану, составлявшему тамбур между двумя трехкомнатными квартирами. И так, оставив по две трехкомнатные квартиры только на первом с улицы этаже, в двух средних подъездах, на втором и третьем этажах оборудовались три квартиры: трехкомнатная, двухкомнатная и однокомнатная. Об этой «инициативе» послевоенных проектировщиков по сей день напоминает наличие балконов только при трехкомнатных и однокомнатных квартирах. При том, что двухкомнатные квартиры остались без балконов, с окнами, выходившими в сторону улицы.
Есть и менее заметные, но весьма существенные особенности – участки санитарно-технических систем, ранее предназначавшиеся на одну трехкомнатную квартиру, с тех пор уродливо разведены дополнительными «коленами» на две квартиры. Впоследствии это стало причиной частого засорения сточной системы канализации в этих квартирах. Количество сараев в подвальном блоке не соответствовало числу квартир, оставляя треть квартиросъёмщиков в 2-х средних подъездах без сараев. Как я уже отмечал, до 1957 года, при наличии парового отопления, от местной котельной на угле, оборудованной на полуподвальном участке дома № 3, на кухнях всех квартир оставались печи, изначально предназначавшиеся для приготовления пищи.

В поисках «своего» сарая между жильцами часто происходили конфликты. Часть сараев эксплуатировалась несколькими хозяевами. Обстановка с сараями еще более обострилась после введения в эсплуатацию соседнего дома № 3, в котором сараи не были предусмотрены проектом: вместо них были оборудованы квартиры. В этих условиях, участились случаи «самозахватов» сараев. В 1960 году капитан 3 ранга Владимир Шульга, уволенный со службы, уезжал с семьей в Киев, и капитан 3 ранга Николай Алексахин, как ему казалось, с полным на то основанием «вломился» в оставляемый им сарай. Он не принял в расчет, что у того сарая был еще один хозяин, который без восторга воспринял такой поступок жильца из соседнего подъезда. Казалось бы, и смех и грех… Уже только для объяснения подобных явлений, как «дележка» сараев, следовало знать предысторию и «историю» своего, и на всякий случай – соседнего…

По сей день, среди городских риэлторов, не обремененных знанием истории своего города, наши дома № 1 и № 3, рассмариваются как «сталинки», построенные в период с 1948 по 1952 годы. При этом, не учитываются такие немаловажные элементы в конструкции домов, как отсутствие бетонного каркаса, при деревянных межэтажных перекрытиях, драночно-щитовые стены, разделяющие помещения в квартирах. Основу кровли составляют все те же мощные деревянные балки, и покрытие крыши до начала 70-х годов было черепичное. О таком наследии как кирпичные печи на кухнях я уже упоминал.

Для 1948 года, когда еще весь город без преувеличения лежал в развалинах, а столичные строительные тресты только приступали к возведению домов по городскому кольцу, наши два дома № 1 и 3 по улице Садовой были, вошли в первую десятку домов на улицах Центрального городского холма, восстановленных за первые пять послевоенных лет.
Начну с нашего, третьего по счету со стороны двора подъезда. На первом этаже, считая со двора, – две однокомнатные квартиры. Там же, по центру площадки – вход в подвал. Подвальный отсек поделен на сараи. Начиная с 1955-го года все отсеки подвала соединялись сквозным коридором, перекрываемым межотсечными дверями. Потолочные перекрытия подвала – бетонные, несущие нагрузку стены – из крымбальского камня. При восстановлении дома была сделана судорожная попытка превратить подвал в «частично» заглубленное убежище. Свидетельством тому – межотсечные металлические двери с кремальерами. В конце 50-х годов эти двери были заменены на деревянные. До сих пор вдоль южной стены подвала проходит труба архаичной системы автономной очистки и регенерации воздуха. С учетом частичного (одностороннего) заглубления в землю одной из несущих стен, появились условия для подобных импровизаций. В руководящих документах по гражданской обороне предусматривался вариант оборудования подобных убежищ, имевших ограниченные возможности защиты населения при угрозе ядерной войны. Дальнейшая реализация «проекта», не была осуществлена по чисто бытовой причине – угроза ядерного нападения постепенно отошла на второй план, при том, что в доме было печное отопление и для хранения угля для хранения угля и дров для топки печей требовались сараи. По ходу строительства соседнего, 3-го дома, происходившего с запаздыванием на год, в его подвальном со стороны двора ярусе была оборудована котельная на угле, рассчитанная на обеспечение паровым отоплением двух домов. В этой связи, в обоих домах было установлено оборудование для парового отопления. Между тем, на кухнях оставались кирпичные печи, которые были разобраны в процессе оборудования квартир газовыми плитами в 1958 году. Первоначально газовые плиты работали на привозном, баллонном газе, затем поставили газораспределительное оборудование. На моей памяти, в нашей семье печь не использовалась, только занимая место на кухне. До начала поэтапного процесса «газификации» был пятилетний период, когда для приготовления пищи использовались керогазы и «керосинки»

Стены дома, несущие основную нагрузку, сложены из крепкого крымбальского камня, остальные – из ракушечника. Часть внутренних стен смонтирована из бревенчатых блоков, обшитых «дранкой» и оштукатуренных. Межэтажные перекрытия все деревянные. Чердачные конструкции тоже все собраны из деревянных балок.
Для сравнения: все дома, построенные по городскому кольцу в течение 1948-1956 годов, имеют межэтажные перекрытия из бетонных конструкций, чердачные конструкции в них значительно прочнее, – усилены металлическими балками. Большинство этих домов создавались на мощных бетонных фундаментах, по большей части под ними оборудованы противоатомные убежища, оснащенные новейшим для начала 50-х годов оборудованием.

Я уже вел речь о том, что в период заселения жильцами нашего дома в 1951 году, в Севастополе не то, что царил жилищный кризис, – жить просто было негде. Первые дома из числа строящихся по «сталинскому» плану восстановления Севастополя были сданы не ранее 1951-1952 годов, а до этого срока каждый квадратный метр жилья распределялся на уровне командующего флотом и председателя севастопольского горисполкома. Поэтому неудивительно, что первыми жильцами восстановленного дома, получившего по готовности порядковый № 1 на улице Садовой, стали семьи политработников рангом не ниже подполковника, командиров соединений кораблей рангом не ниже капитана 2 ранга, офицеров особого отдела и отдела кадров флота.

Недавно, прогуливаясь по улицам городского холма, мой однокашник по школе – подполковниик в отставке Алексей Аксюченко, поведал мне историю вселения его семьи в дом, входящий в единый архитектурный ансамбль с известным каждому севастопольцу «Домом адмирала Корнилова». До конца 1956 года, квартира, в которой ныне проживает Алексей Леонидович, представляла собой «коммуналку», в которой проживало три семьи. 33-метровая комната, была перегорожена двумя фанерными перегородками, две 8- метровые клетушки были проходными. Кухни и туалета не было. Примусы и кирогазы 6-ти семей, обитавших в двух квартирах 2-го этажа, стояли на лестничной клетке…

До 1937 года единственный на три дома туалет находился во дворе в бывшей «дворницкой», поделенной на два отсека – «М» и «Ж»… Не сложно предположить, что при строительстве дома в 1848 году жильцы использовали «горшковую» систему, вынося по утрам собранные за ночь «фекалии» во двор. Кстати, фасадная стена бывшей дворницкой каким-то чудом схранилась, напоминая о тех славных, «коммунальных» временах. Заметьте, это самый центр города, как говорится, «центральней» не бывает.
Не будем тревожить светлую память жильцов, обитавших до 1956 года в квартире № 4 дома № 19 по улице Суворова. Назовем лишь самого достойного и инициативного из них – майора интендантской службы Ивана Назарова. Последствия ранений и пагубные привычки, приобретённые на войне, не позволяли майору, в полной мере проявить способности руководящего интенданта, но не мешали ему давать толковые советы товарищам из ближайшего окружения. Ревизор продовольственной службы мичман Леонид Аксюченко прислушался к советам старшего товарища. Побудительной причиной тому стала женитьба мичмана. Родители его невесты, молодого врача проживали в двухэтажном доме самой возвышенной части Красной горки.

Как в большинстве домов, строящихся коренными жителями Крыма, непосредственно для жилья активно использовался второй этаж. Теперь же, обитателям 4-й квартиры дома 19 по улице Суворова было предложено «резко» улучшить квартирные условия, переселившись на первый этаж 2-х этажного дома, стоящего на Красной горке и находившегося во владении отчима жены Леонида Аксюченко – старого караима Шайтан-Рофе. Потенциальных переселенцев-«отселенцев» несколько смущала удаленность их нового жилища от центра города, и то, что подоконники приобретаемых ими квартир были вровень с землей. Но их сомнения быстро рассеялись, когда они узнали, что в качестве компенсации за «частичные» неудобства, они получают по ящику тушенки, по два мешка муки и по солидной сумме денег. Сам майор Назаров, как основной инициатор и главный гарант «чистоты» обмена, не опустился до уровня полуподвального этажа, а въехал в светлую однокомнатную пристройку к тому же дому.

Теперь самое время пояснить, что до середины 30-х годов упомянутый дом на Красной горке принадлежал местному богатею-караиму – Шайтану-Рофе. Он же был хозяином постоялого двора с чебуречной, известной на весь город. Он же был главным «акционером» артели рыболовов, чьи ялики базировались на Северной стороне. Его братья владели домами в Севастополе, Ялте и Евпатории, участком набережной в той же Ялте… С приходом к власти «гегемона», Шайтан-Рофе поэтапно терял часть своих владений, и постепенно обосновался в полуподвальном этаже своего бывшего дома. Приемная дочь предприимчивого караима, перед войной окончила первый курс медицинский института в Симферополе, благополучно пережила оккупацию и после войны завершила образование в том же вузе и и в конце 40-х годов работала врачом железнодорожной поликлиники. В 1949 году она вышла замуж за участника обороны Севастополя мичмана Леонида Аксюченко. В 1950 году у них родился сын Алексей. Не желая стеснять обитателей дома на Красной горке, родители Алексея Леонидовича первое время жили в крошечной «коммуналке», получененой его отцом.

Согласно семейной легенде, когда молодая жена впервые пришла в 6-метровую комнату в «коммуналке», то она несколько расстроилась. Кроме обшарпанного стола и двух стульев комнатушка вмещала только одностворчатый шкаф. Но шкаф этот скрывал приятный для девичьей души сюрприз… Кроме вешалки с типовым набором форменной одежды и пары стоптанных башмаков, в углу была аккуратно сложена целая пирамида из пачек сторублевок, оплетенных яркой банковской лентой, облигаций государственных займов и нескольких сберегательных книжек. Для мичмана-холостяка, служившего в продовольственной службе тыла флота; не имевшего вредных привычек и несклонного к пагубным страстям, – это было нормальное явление. Не следует, конечно, забывать, что мичман по своей квалификации кока-инструктора являлся ревизором продовольственной службы. Жены моих выпускников Нижегородского училища – офицеров тыла, доходчиво объясняя причины своего материального благополучия, делали упор на то, что тратятся они только на хлеб, потому как на корабли и в части хлеб доставляют черствым. После этой информации, требуются ли дополнительные пояснения заметного благополучия сотрудников тыловых органов? Так что для приобретения отдельной квартиры у молодой семьи Аксюченко имелись вполне достаточные «стартовые» условия. Проблема была лишь в том, что в те времена купля-продажа квартир, мягко сказать, не приветствовалась нашей властью. Теперь, по прошествии 60 лет, глядя на окна квартиры, расположенной на первом этаже того же дома, где на 2-м этаже живет Аксюченко, и невольно заглядывая в окна первого этажа (немытые десятки лет), легко себе представить условия проживания в остальных квартирах дома в 1956 году.

Это небольшое отступление от темы сделано для того, чтобы на отдельном примере дома, расположенного от нашего в 150 метрах, проиллюстрировать жилищные проблемы, что существовали в Севастополе в 50-х годах прошлого века. Никто не станет спорить с тем, что до сдачи в эксплуатацию в начале 60-х годов первых «хрущевок», обладателей отдельных квартир в домах центральной части Севастополя было очень немного.

Как я уже отмечал, на момент заселения в наш дом жильцов первой «волны», все без исключения трехкомнатные квартиры использовались как «коммуналки». Наиболее ярким примером могут служить условия проживания семей полковника Григория Матях и капитана 3-го ранга Николая Баранова. Матях, занимая не малую должность заместителя начальника МИС флота, имея двух сыновей-подростков, ютился в однокомнатной квартире до 1962 года. До этого же периода, «кочевала» по коммуналкам нашего дома семья заместителя начальника отдела кадров флота капитана 2 ранга Баранова.

По жильцам нашего, с улицы 1-го, со двора, 2-го подъезда. Однокомнатные квартиры на первом этаже со двора занимала семья инженера флотского МИС Жирякова и пожилого майора в отставке. С Валей Жиряковой я учился в одном классе. После 8-го класса она поступила в Судостроительный техникум и только тогда семья переехала в новую двухкомнатную квартиру. Обитатели второй однокомнатной квартиры выделялись разве только тем, что активно выращивали цветы в полисаднике под своими окнами. Что касается квартир этого этажа, то все они отличались не просто повышенной сыростью, а страдали неистребимой «подвальной» плесенью, так как за южной стеной коридора и комнаты располагались помещения подвала, со всеми «происходящими» оттуда запахами, прелостями и прочими «прелестями». 
Выше этих квартир – на втором этаже, считая со двора, на первом этаже, если заходить с улицы, в трехкомнатной квартире жили семьи начальника политического отдела Авиационно-ремонтного завода в Омеге полковника Малышева и семья стоматолога 110-й поликлиники подполковника медицинской службы Новикова. Старшая дочь Малышевых – Светлана 1942 года рождения и младшая – Наташа – моя ровесница. Малышевы занимали 2 комнаты, а Новиковы, имевшие дочь Свету 1952 года рождения, занимали комнату с балконом. «Расселение» этой коммуналки произошло только в 1958 году, когда Новиков по должности начальника стоматологического отделения 110-й поликлиники получил звание полковника и соответственно – отдельную квартиру.

В двух комнатах трехкомнатной квартиры напротив Малышевых жила семья офицера бригады подплава с двумя взрослыми сыновьями, одному из которых было 12, другому 14 лет. В третьей, большой комнате с балконом, жила пожилая учительница музыки, видимо, получившая столь «престижное» жилье за заслуги в музыкальном образовании детей флотских начальников. Женщина эта была настолько «интересная», что о ней следует сказать несколько слов. В те годы ей было около 60-ти лет. Она выглядела очень необычно, ходила в шляпках с вуалью, на высоченных каблуках, одевалась для своего возраста странно. Лет до 80 она продолжала ходить на все тех же высоченных каблуках, в костюмах сделанных явно на заказ. Нас, мальчишек, она постоянно отчитывала за плохое поведение на улице. Моя жена – Наташа, чья семья жила в соседнем подъезде, застала ее в преклонным возрасте, и запомнила по очень любопытному случаю. Двенадцатилетней девочке она очень спокойно и, как бы сострадая, рекомендовала «не носить на голове платка». До самой преклонной старости, а она точно «зашкалила» за 90 лет, женщину эту нельзя было назвать старухой: в ней чувствовалась порода, и очень основательное воспитание.
Самым диким для нас, да и, похоже, для более взрослых жильцов дома, было то, что эта «дама» резко критикуя, наше мальчишеское, поведение, ставила в пример порядки, установленные немецкой администрацией при оккупации Севастополя. Правда, не ясно было – какой из оккупаций, потому как по ее возрасту она, вполне могла пережить ее дважды. Взрослым жильцам дома от нее доставалось: я точно помню, что когда семья командира дивизиона сторожевых кораблей капитана 3 ранга Владимира Шульги рискнула подселиться по разнарядке в две комнаты этой квартиры, то для дяди Володи – любителя крепко и часто «врезать», наступили трудные времена. Не исключено, что соседство с этой поборницей порядка и высокой нравственности стало одной из причин того, что, демобилизовавшись, Шульга решил с семьей перебраться на родину – в Киев.

На момент нашего вселения в дом, Шульги жили в однокомнатной квартире третьего с улицы этажа на нашей лестничной клетке, по соседству с нами – в квартире № 26. Дядя Володя – был человеком сложной судьбы. В 1941 году, курсантом 1-го курса нашего Черноморского училища попал в морскую пехоту, где провоевал до 1943 года. После излечения от тяжелого ранения был возвращен в Военно-морское училище. Завершив учебу в 1946 году, начал служить на Больших охотниках. Будучи исключительно талантливым человеком и отличным моряком, через четыре года стал командиром корабля, а с 1955 года командовал дивизионом Больших морских охотников в той же дивизии ОВРа, где в бригаде траления служил мой отец. Владимир Шульга был талантливым художником-самоучкой, его акварелями была увешана вся квартира.

Сужбе и жизни семьи мешало то, что «дядя» Володя был запойным пьяницей, – пьянел от малых доз спиртного, начинал материться и дебоширить. Сын его – Сергей, был старше меня на три года, что для детского возраста – большая разница. Воспитанием Сергея никто не занимался, он рос редкостным аболтусом, прогуливал уроки в школе, периодически убегал из дома, прятался по чердакам и подвалам, возвращался домой грязный и голодный. Вокруг него крутились такие же «дети подземелий»: сын полковника авиации – Володька Чайковский – «Чая», сын майора артиллерии Серега Червоненко – «Чирва». Когда Червоненко уехали жить в район Херсонеса, вся эта «босота» перенацелилась на ту дальнюю окраину, периодически обитая в потернах старой батареии и в заброшенных склепах Херсонеса. Этим юным «отморозкам» в ту пору было по 9-11 лет, а мне, соответственно, – 6-8. Я рос на редкость спокойным, «домашним» пацаном, редко доставляя беспокойство родителям. Наблюдая со стороны за старшими мальчишками, и в полной мере осознавая всю глубину их падения, я, тем не менее, иногда в тайне от родителей, когда они «оседали на дно», в одном из соседских подвалов, приносил им продукты, или выполнял мелкие поручения.

О дальнейшей судьбе Червоненко и Чайковского мне ничего не известно, а Сергей Шульга в 70-х годах возглавлял в Киеве один из многочисленных вокально-инструментальных ансамблей. Талантливый был парень. Младшая сестра Сергея – Светлана, – ровесница моей жены Наташи, росла славной, милой девочкой. В их компании была еще дочь майора Барышева – Ирина. В 1959 году, когда девочкам было по шесть лет, их определили в балетный кружок при Доме офицеров флота. С учетом комплекции их мам, это было смелое решение. Теперь, когда у меня появляется желание повредничать, вспоминая о тех далеких 50-х годах, я напоминаю несостоявшимся балеринам о том времени смелых надежд и безудержных фантазий… их родителей.

В последующие годы Шульги часто приезжали в Севастополь, последний раз дядя Володя приезжал со Светой – году в 1970-м. К тому времени Света, превратившаяся в очень миленькую девушку, училась в медицинском училище, а Сережка, на удивление, взялся за ум, самоучкой освоил игру на гитаре, и, как я уже упоминал, со временем возглавил вокально-инструментальный ансамбль. Судьба Светланы сложилась сложно. Первый ее муж – хирург, трагически погиб от электротравмы, закидывая спиннинг под проводами ЛЭП, второй – получил запредельную дозу радиации при ликвидации Чернобыльской аварии. Тетя Валя Шульга умерла от диабета, дядя Володя – от инсульта…

В однокомнатной квартире 2-го с улицы этажа жила семья майора Сидорова. На моей памяти Сидорова в форме я не видал, видимо, он был уволен в запас до 1956 года. Сыну Сидоровых – Аркадию в 1955 году было лет двенадцать. К 17-ти годам Аркадий был высоченным, широкоплечим парнем, со спортивной фигурой, с вьющейся шевелюрой. Целеустремленный был паренек. После окончания 1-й школы он не поступил как большинство севастопольских парней из семей нашего круга в Военно-морское училище, а поехал в Свердловск – в то училище, которое когда-то оканчивал его отец. После окончания училища Аркадий приехал в свой первый офицерский отпуск с молодой женой,- скромной, девчонкой с крашеным шиньоном на голове. Даже на мой подростковый взгляд – странный был выбор, как говорится – «ни рожи, ни кожи». Видимо, сватам не пришлась ко двору молодая невестка, и в очередной раз она появилась в доме только после смерти свекрови, для переоформления на себя квартиры. К тому времени, трагически ушел из жизни Аркадий. Служа в Москве, после окончании академии, он был насмерь сбит автомобилем.

Следом за сыном ушел из жизни старый «Сидор» – как звала соседа моя матушка. Его вдова – Валентина Сергеевна – «тетя Валя», прожила еще долго, покидала этот свет тяжело, оставаясь в полном одиночестве, помутившись рассудком. Сильный у нее был характер, пытаясь совладать с тяжелым недугом, ходила на Телефонную пристань рыбачить и дышать свежим морским воздухом. Печальная это была картина. С тех эта квартира принадлежит дочери Аркадия, внучке «Сидоров». Она иногда приезжает из Москвы в летние месяцы.

В двухкомнатной квартире на одной лестничной клетке с Сидоровыми жила семья полковника Сутырина. Сутырин, на тот момент был заместителем начальника, или начальником одного из отделов в политическом управлении флота. Но, даже при этом, основной причиной получения отдельной квартиры, была открытая форма туберкулеза у его жены – Розалии.
«Тетя» Роза – яркая брюнетка с точеной как у статуэтки фигурой была больна туберкулезом и редко выходила из дома. Каждый год по нескольку месяцев ей приходилось проводить в санатории Симеиза. Сыну Сутыриных – Валерию в 1955 году было 14 лет. В 1959 году жена Сутырина умерла. Старший Сутырин начал жестоко пить. Валерий, по всем внешним признакам, выдержаный, воспитанный парень, начал чудить. В один из дней он со своим другом угнал новую «Победу». Ребятишки «немного покатались», врезались на машине в дерево и сбежали… В те времена в Севастополе хорошо, если было 20-30 таких машин. Милиция очень быстро вычислила «угонщиков». Обошлось без суда, старший Сутырин, пользуясь своим служебным положением, сумел замять скандал, видимо, откупившись от пострадавшего владельца машины.

Тогда же, Валерий перешел в вечернюю школу и пошел работать на завод. Сутырин уволился в запас, женился на секретарше из политуправления, но пить не бросил. За год до окончания школы, Валерий заболел туберкулезом. Нужно отдать должное мачехе – она приложила максимум усилий для его излечения. Учась в 10-м классе, Валерий «по-соседски» пытался ухаживать за старшей дочерью Малышевых – Ириной. Кажется, они учились в одном классе. Родители Ирины – Малышевы, дали парню такой «от ворот поворот», что он от своей затеи отказался.

Окончив школу, Валерий поступил в Ленинграде в Военно-морское училище, пару раз приезжал в отпуск. После смерти старшего Сутырина, последовавшей году в 68-м, Валерия я больше в Севастополе не видел. В квартире оставалась жить вдова Сутырина с сыном от первого брака, затем появились внуки.

В трехкомнатной квартире на том же втором с улицы этаже в двух комнатах жила Семьи майора Барышева, а в комнате с балконом жила семья капитан-лейтенанта Николая Шевцова. Барышевы перебрались в эту квартиру накануне нашего переезда в дом, после рождения у них второй дочери – Ирины. До переезда в эту квартиру они жили в одной из комнат в аналогичной квартире этажом выше вместе с Седовыми. Майор Алексей Васильевич Барышев, он же с подачи моей мамы – «Лешунчик» и «Соловей-разбойник», – человек непростой и интересной судьбы. Внешностью он напоминал актера, исполняющего роль «Губы» в сериале «Баламут». Родившись в 1910 году в волжском городке Макарьеве, в 11 лет вступил в комсомол, в 13 лет сел за рычаги американского трактора. По утверждению «дяди» Леши – он был первым комсомольцев в округе, освоившим трактор. В 1933 году, отслужив срочную службу, поступил в Рыбинске в педагогический институт. Со второго курса института по партийной разнарядке был направлен на политическую работу в одну из первых частей авиации. 
В 1938 году Алексея Васильевича в звании «ротного политрука», без видимых причин, уволили в запас. В те годы для политработников столь малого уровня причина была стандартной – «потеря политической бдительности». В июле 1940 года «младший политрук» Барышев был призван из запаса и направлен на краткосрочные курсы подготовки политсостава РККА. После окончания курсов Алексей Васильевич был направлен инструктором политотдела одной из авиационных частей Южного фронта. После освобождения восточной Украины, часть наших аэродромов под Полтавой была предоставлена для базирования авиации США.

На таких аэродромах вся структура аэродромного обслуживания оставалась нашей, а система базирования – смешанной: наша авиадивизия и американская бригада. Вполне естественными считались контакты между союзниками. В какой-то момент капеллан американской части посочувствовал своему советскому коллеге, пропагандисту политотдела, что тот добирается на аэродром пешком, а не на машине. Чуть было не подарил сердобольный американец капитану Барышеву свой старенький «Бьюик»…
Война войной, а жизнь продолжалась. Весной 1944 года Алексей Васильевич был «сражен» красотой и певучестью полтавской «дивчины» – Анастасии, с которой и связал свою жизнь, позабыв о своей прежней семье, остававшейся в Макарьеве. Контакты с американцами не остались без внимания наших бдительных «органов» – 1946 по 1948 год у Алексея Васильевича опять был перерыв в службе. Оценив обстановку и «забыв» о контузиях и, вовремя полученной инвалидности, капитан Барышев возвращается на службу. Как вспоминал «дядя» Леша: «служил в авиации, затем решил послужить на флоте». С 1949 по 1960 год Барышев, ставший майором, служил инструктором в политуправлении Черноморского флота. Перед увольнением в запас Алексею Васильевичу присвоили долгожданное звание – «подполковник». В результате «дискретного» прохождения воинской службы у Барышева возникли проблемы с начислением пенсии при увольнении в запас. Как говорят в кругу «посвященных», он был уволен «на тридцать процентов». Даже по условиям 60 года ему была начислена «смешная» пенсия – всего 83 рубля. На эти деньги предстояло существовать семье с двумя несовершеннолетними детьми. Анастасия Архиповна, – «тетя» Ната перед войной окончила педагогическое училище и, начиная с середины 50-х годов, более 40 лет трудилась воспитателем ПТУ № 3, располагавшегося напротив нашего дома. Кроме Ирины, родившейся в 1953году, у Барышевых была ставшая дочь Людмила, рождения 1947 года. После рождения Ирины, Барышевы «заметно» улучшими квартирные условия, и перебрались из одной комнаты, которую они занимали на «пару» с Седовыми в трехкомнатной квартире, в две комнаты аналогичной квартиры, но уже этажем ниже.

С 1954 года в одной квартире с Барышевыми большую комнату с балконом занимала семья командира башни крейсера «Ворошилов» капитан-лейтенанта Шевцова – «дяди» Коли. Женой «дяди» Коли была «тетя» Галя. Галина Шевцова работала медицинской сестрой в терапевтическом отделении нашего военно-морского госпиталя. Был период, когда она жестоко болела туберкулезом в открытой форме, и периодически по 2-3 месяца проходила курс лечения в Симеизе.

Все-таки полезное это дело, переносить свои мысли на бумагу. Раньше у меня никогда не возникал вопрос: каким образом молодая женщина с открытой формой туберкулеза могла работать медработником в военном госпитале? Родом тетя Галя была из Чорноречья – бывшего татарского «Чоргуня». Ее туберкулез, видимо, был следствием юности, совпавшей с годами оккупации и последующего послевоенного голода… Николай Шевцов тоже не был здоров. Несмотря на молодые годы, у него было заболевание сердца. Видимо, это и позволило молодому офицеру перейти с корабля в отдел кадров флота. Шевцов был отчаянный автомобилист. В 1958 году он стал обладателем «Москвича», затем «Победы». В 1962 году с большим трудом приобрёл «Волгу». Тете Гале из-за своего заболевания приходилось часто проходить курс лечения в Симеизе, отправляясь к ней, Шевцов иногда брал нас с собой. Мог ли я тогда предположить, что зимой 1972 года стану пациентом того же самого госпиталя в Симеизе?
Из этих поездок в Симеиз мне больше всего запомнились остановки, сделанные в пути. Быстрая езда меня сильно «укачивала». Несколько раз останавливались проехав Верхнесадовое, в районе «развилки» на ОВИР, Бельбек и Северную сторону. В те годы там был оборудованный для пассажиров проезжих машин родничок. Я запомнил несколько «куч» боеприпасов, собранных саперами, но по каким-то причинам сразу не вывезенных, и не уничтоженных.

У Шевцовых часто бывал племянник тети Гали из Черноречья – Володя. Нас иногда оставляли вместе – «поиграть». Мальчуган вел себя агрессивно, по-шпански; по возможности, я избегал с ним общения.

Я уже говорил, что нам досталась квартира на самом верхнем – третьем с улицы этаже. Как я уже писал, на момент нашего вселения, рядом, в однокомнатной квартире с № 26 жила семья капитана 3-го ранга Владимира Шульги. В этой квартире они жили до 1958 года. Это притом, что в 1953 году у них родилась дочь – Светлана. Стоит обратить внимание на то, что семья старшего офицера плавсостава, имевшая двух разнополых детей, обреталась 5 лет в восемнадцати метровой комнате. Когда, наконец, Шульги заняли две комнаты в трехкомнатной квартире на первом этаже, на их место въехала семья капитана финансовой службы Соскова, старшей дочери которого было 14 лет, а младшей Рите – 5 лет. Старшая дочь Сосковых в училась в нашей 1-й школе. В одном из шкафов кабинера биологии в школе мне тогда же попался скелет курицы, «выполненный ученицей 8-го класса Сосковой». Маменька у них была женщина, на мой детский взгляд, исключительно сварливая и вредная; она всячески стремилась извести нашу кошку, которая была исключительно домашней, и на лестничной клетке появлялась раз в три месяца, для очередного общения с котом.

У жильцов этой квартиры постоянно были какие-то серьезные проблемы. По всем признакам, как говорил булгаковский герой, это была «плохая квартира…». Году в 1960-м капитан Сосков отправился «за майором» на Камчатку, а его семья перебралась соседний № 3, дом. После них в 26-ю квартиру вселилась семья капитана медицинской службы Гуревича. Вот это уже точно был – «финиш…». Дочь Гуревичей – Наташа прдставляла собой «нечто» в полном слысле этого термина. На тот момент ей было 12 лет, самостоятельно она не передвигалась, ее нужно было поддерживать с двух сторон. Голова у нее постоянно запрокидывалась и требовала поддержки, глаза выдавали в ней совершенно безумного человека. Издавала она какие-то странные, нечленораздельные звуки. Если ее на какое-то время оставляли без присмотра, то она издавала какие-то звериные звуки и поедала свой кал…

Страшная картина. В конечном итоге, Гуревичи определили «дочь» в закрытый интернат, где она вскоре умерла. Весьма неожиданным для врача Гуревича было решение повторить смелый эксперимент – и опять родить ребенка. Родилась девочка – и опять назвали ее Наташей. После рождения ребенка майору Гуревичу дали квартиру в одном из домов на проспекте Генерала Острякова. Обстоятельства сложились так, что в 1976 году Гуревичи напомнили о себе моим родителям. С целью проживать ближе к 1-й музыкальной школе, для занятий музыкой их дочери Наташи они искали возможность вернуться в наш дом. Мои родители, опасаясь грядущей? реконструкции нашего дома, и рассматривая варианты обмена, каким-то образом попали в сферу тройного обмена, затеянного Гуревичами, и перебрались в квартиру 76 дома 102 по проспекту Острякова. Но эта была уже совсем другая история…

После Гуревичей в квартиру № 26 въехала Сима Исаковна Рейнис – врач-акушер нашего севастопольского родильного дома. Через ее руки в полном смысле этого понятия – прошли тысячи севастопольцев, родившихся в Севастополе после 1950 года. Сима Исаковна была участницей войны, среди ее наград был орден Красной Звезды. Жила она одна, младшая ее сестра жила на улице Древней. Она проживала в этой квартире и после того, как мои родители выехали из этого дома. Умерла Сима Исаковна неожиданно от воспаления легких. С тех пор квартиру наследует ее племянница, которая приезжает в летние месяцы.

Над Барышевыми в квартире 28, жила семья подполковника Седова. Александр Леонтьевич Седов, «дядя Саша», был тоже человек очень непростой судьбы. Родился он в 1908 году. Отслужив срочную службу, в 1932 году поступил и в 1936 году окончил Севастопольское училище зенитной артиллерии (СУЗА). Служил на зенитных батареях береговой обороны Балтийского флота, с началом войны командовал зенитной батареей на Ладоге. В 1940 году от туберкулеза умерла жена Александра Леонтьевича. В это время их сыну – Аркадию было два года. В период войны маленький сын находился на попечении родственников в деревне Кокошкино поблизости от места службы Александра Леонтьевича.

В декабре 1942 года, четко выполняя боевую инструкцию по опознаванию воздушных целей, орудия батареи капитана Седова сбили наш самолет, нарушивший принятую систему опознавания. Пока уточняли все обстоятельства гибели экипажа самолета, командир зенитной батареи был арестован органами НКВД и длительное время находился под следствием. По суду он был оправдан, но тяжелый моральный груз сопровождал Александра Леонтьевича всю оставшуюся жизнь. Прямым следствием чрезвычайного происшествия было то, что из боевых наград у капитана Седова были две медали: «За оборону Ленинграда» и «За взятие Кенигсберга».

В период голодной блокадной зимы командир батареи капитан Седов выдал двоюродной по отцу сестре пропуск, позволявшей ей раз в сутки проходить с тележкой в продпищеблок батареи и забирать остатки пищи с солдатской столовой. Естественно, пропуск был выдан на имя «гражданки Седовой». Согласно проверенной годами народной мудрости «всякое добро должно быть наказуемо». Мудрые деревенские родственники подсказали девушке, как обеспечить свое дальнейшее существование и… В 1945 году сестра Александра Леонтьевича обратилась в суд о взыскании алиментов на рожденную дочь и в качестве доказательства отцовства приложила пропуск, выданный на ее имя двоюродным братом.

В послевоенные годы Александр Леонтьевич служил начальником отдела ПВО Таллиннской ВМБ, дослужился до звания подполковника. Все эти годы он воспитывал сына Аркадия и исправно выплачивал алименты на воспитание «дочери»(?) Лидии. С таким солидным «багажом», он вынужден был воспользоваться услугами домработницы и кухарки. В этом качестве оказалась деревенская девушка Тамара, испытавшая все прелести войны: гибель родных, голод, оккупацию, заключение в концентрационный лагерь. Выполняла она свои обязанности настолько старательно, что в 1950 году стала уже официальной женой Александра Леонтьевича, а в 1951 году родился сын – Анатолий. В описываемый мной период, Аркадий учился в 10-м классе 1-й школы, а с трехлетним Толиком Седовым мы играли и во дворе, и дома.

Аркадий Седов, окончив ВУЗ, работал на своей родине в Ленинграде, изредка приезжая в Севастополь. Последний раз я видел его на похоронах Александра Леонтьевича в 1984 году. Где-то году 1964, из деревни приехала «дочь»? Александра Леонтьевича – Лида. Кажется, к этому моменту умерла ее мать. Тамара Федоровна Седова болезненно реагировала на приезд «дальней» родственницы, пыталась доказать, что после деревенской школы та не «потянет» учебу в Севастополе. Помнится, они брали у меня какие-то учебники, устраивала бедной сироте какие-то экзамены. К чести Леонтьевича нужно признать, что он настоял на своем – девочка осталась у них в семье. Чтобы ее не попрекали куском хлеба, она училась в вечерней школе и устроилась работать на фабрику Нины Ониловой. Где-то через год Лиде дали место в общежитии, и она ушла туда жить. В этот же период за ней стал ухаживать курсант третьего курса Севастопольского инженерного училища, серьезный, деревенский парень, отслуживший до училища срочную службу, все годы учебы являвшийся старшиной учебной роты. Вскоре ребята поженились и убыли на Северный флот, куда получил назначение муж Лиды.
Сейчас живя в десятиэтажных многоподъездных домах, немногие могут похвастаться тем, что знают своих соседей по подъезду, не говоря уже о жильцах соседних подъездов. В этом отношении немногое изменилось с 50-х годов прошлого века, с той только разницей, что дома были пониже, и жильцов в них было поменьше. Все, конечно, зависит от степени общительности и коммуникабельности каждого из нас. Можно было десятки лет прожить в таком доме как наш и не толком не знать жильцов соседнего подъезда.

Можно было бы ограничиться информацией по обитателям «родного» мне подъезда, в котором я со своими родителями прожил 23 года, и это было бы вполне естественным хотя бы потому, что мы прожили в этом подъезде с мая 1954 по сентябрь 1977 года. В соседнем – 2-м с улицы подъезде с 1957 года жила семья моей жены, а последние двадцать лет живу и я, что в некоторой степени обязывает меня кратенько остановиться на его обитателях за последние 60 лет.

Прежде чем перейти к обитателям этого подъезда, следует вернуться к 1947 году, когда принималось решение о восстановлении дома. По оценке комиссии, разрушения дома не превышали 40%, и было принято решение о его восстановлении с существенными изменениями прежнего проекта. Не исключено, что первичная проектная документация на дом была утрачена в период войны, иначе руководство строительной организацией, восстанавливавшей дом, не позволило бы себе вносить столь существенные изменения в первоначальный проект. Теперь весьма логичными видятся два «сквозных» средних подъезда дома, а были ли они предусмотрены первоначальным проектом?

Вопрос этом возник в той связи, что две трехкомнатные квартиры, первых (с улицы) этажей 2-го и 3-го подъездов по площади значительно меньше остальных трехкомнатных квартир дома. Часть площади этих квартир «съедается» подъездным вестибюлем, «врезанным» послевоенными проектантами между этими квартирами в довоенном проекте. Я уже вел речь о том, что в процессе восстановительных работ, на вторых и третьих этажах двух средних подъездов одна их трехкомнатных квартир переоборудовалась в отдельные – двухкомнатную и однокомнатную, с отдельными входами. Вход в однокомнатную квартиру оставался на прежнем месте. Вход в двухкомнатную квартиру прорубался по центру лестничной клетки. Крошечная «прихожая», туалет и кухня 2-х комнатных квартир по площади и расположению соответствовали площади вестибюля первого с улицы этажа. Поскольку, добавились санузлы и кухни в двухкомнатных квартирах, потребовались доработки в системах водообеспечения и канализации. В соответствие с новой планировкой, балконы оставались в каждой трехкомнатной и однокомнатной квартирах. Пара двух центральных подъездов имела «зеркальную» планировку квартир.

Уже при первичном заселении дома возникли первые недоразумения. Так майору медицинской службы Сатару Керимовичу Сабирову, имевшему двух разнополых детей-подростков, задолго до готовности дома был выдан «смотровой» ордер на трехкомнатную квартиру с указанием ее номера. И только накануне вселения выяснилось, что вселяются они в двухкомнатную квартиру.

Основным «источником информации» по жильцам второго подъезда, да и по всему дому до 1955 года стала старшая дочь покойного Сатара Киримовича Сабирова – Лариса Сатаровна. До 1951 года, то есть до заселения дома жильцами, Сабировы жили в «пристрое» к забору на территории Ремесленного училища, располагавшегося через дорогу – напротив нашего дома. На момент вселения Ларисе Сабировой было 10 лет, а ее младшему брату – Вячеславу Сатаровичу – четыре года, вполне сознательный возраст для оценки обстановки и накапливания информации.

Итак, смотрим на дом со двора. В левой однокомнатной квартире 2-го подъезда жила семья администратора театра имени Луначарского – Афонина. Афонин был администратором театра еще с тех времен, когда театр размещался в здании бывшего Петропавловского собора. Удивительно, но факт, во время последней войны собор этот был разрушен меньше, чем во время Крымской. В помещении собора пред войной был городской архив, а по воспоминаниям старожилов при немецкой оккупации была конюшня. В это верится с большим трудом. Я не очень хорошо себе представляю, каким образом можно было туда заводить лошадей, если не сделать особых помостов, да и узкие проходы, расположение храмового зала на уровне второго этажа едва ли способствовали такому специфическому использованию этого культового здания. Скорее всего, там располагался какой-либо склад фуражного имущества, а слух о конюшне, был на руку нашим ретивым послевоенным пропагандистам, обвинявших немцах в святотатстве, при этом забывавшим о том, что до самого оставления Севастополя нашими войсками в этом здании размещался городской архив, не самое «богоугодное» заведение. Да и само здание собора являлось своеобразной «крышей» над потерной, в которой размещался Инженерный отдел флота. Здание бывшего собора восстановили быстро; по крайней мере, уже с 1952 года там шли спектакли театра, получившего имя Луначарского.
Помню, что в ту пору в театре часто ставились детские спектакли и наш сосед Афонин, на правах администратора, нашу дворовую ребятню туда водил бесплатно. Когда в 1958 году было построено нынешнее прекрасное здание драматического театра на проспекте Нахимова, Афонин перебрался в него вместе с театральным коллективом и работал там еще, как минимум, лет тридцать. У Афониных было двое детей, – старшая дочь – года 1939 рождения, и сын Владимир – мой ровесник, 1949 года рождения. Семья ютилась в однокомнатной смежной с подвалом квартире первого со двора этаже, быть может, это было одной из причин того, что старшая дочь Афониных болела туберкулезом. Это была милая девушка, худенькая, бледная; году в 1958 у нее уже был маленький ребенок. Афонины получили новую квартиру в 1964 году, прожив, практически 13 лет в полуподвале. Был период, когда при ремонте 2-й школы-восьмилетки, занятия с учениками проводились в нашей школе. Окончив 8 классов, Володя сделал попытку поступить в 9-й класс нашей 1-й школы, но неудачно. Я не знаю судьбы остальных Афониных, но Володя, отслужил в армии, работал на заводе и умер, не дожив до 50 лет.

В однокомнатной квартире справа от Афониных жила семья мичмана. Самому мичману было лет 35, соответственно, жене года 32, дочери – 10-12 лет. Жили они в этой квартире, как минимум, года до 63-го… Девочка эта была стройная и худенькая как тростинка, со светло-русыми вьющимися локонами. В 1961 году ей было лет 17-18.

По всем своим данным, она могла составить чудесную пару молодому офицеру, но ее отец, похоже, был из слишком «правильных» мичманов и имел на этот счет имел свое «особое» мнение. Явно с «подачи» отца девочка встречалась с красивым, рослым старшиной 1 статьи, вышла за него замуж и уехала с ним после демобилизации. Мичман году в 62-м ушел в запас, продолжал работать в военных мастерских на Минной стенке, а вскоре они получили новую квартиру и покинули наш дом. С тех пор в этой квартире подолгу никто из заметной публики не живет из-за крайне «ограниченных» условий обитания.

На втором со двора этаже над Афониными, жила семья флагманского механика бригады миноносцев, капитана 2 ранга Брыля. К 1957 году, старший из сыновей – Феликс, заканчивал 10 класс 1-й школы, младшему – Игорю было 4 года. Мама их – Майя до рождения Игоря долго болела туберкулезом. До 1956 года в той же квартире в комнате с балконом жил мичман, дальний родственник Крылей. По сути, Василий Дмитриевич Брыль, служа флагманским механиком бригады эсминцев, будучи капитаном 2 ранга, и имея двух сыновей, старшему из которых было на момент демобилизации отца 17 лет, стал хозяином отдельной квартиры только незадолго до увольнения в запас. Можно точно утверждать, что на момент гибели линкора «Новороссийск» на конец октября 1955 года, в квартире проживали две семьи.

В тот период часть эскадренных миноносцев Черноморской эскадры базировалась в Одессе. Видимо, по этой причине часть офицеров штаба бригады месяцами находилась там. В конкретном случае, флагманский механик бригады оставался в Севастополе, а его помощник – капитан 3-го ранга Николай Иванович Алексахин обеспечивал базирование эсминцев в Одессе. По дальнейшему развитию событий я получил информацию из «первоисточника» – от своего тестя Николая Ивановича Алексахина. До 1957 года Алексахины жили в коммунальной квартире в доме на улице Керченской. После рождения у Алексахиных в 1956 году третьей дочери – Елены, на уровне политуправления флота решался вопрос о предоставлении ему отдельной трехкомнатной квартиры. Тогда же, в 1957 году Николай Иванович получил смотровой ордер на трехкомнатную квартиру… в Одессе…. Даже, если учесть, что жилье это предоставлялось как служебное, подобное решение командования выглядело весьма странно… При том, что офицер штаба бригады, рано или поздно должен был вернуться в Севастополь, логичнее было бы предоставить ему жилье по основному месту службы. Если бы я не знал своих покойных сватов, то мог бы предположить, что они так достали командование своими требованиями получения отдельной трехкомнатной квартиры, что начальник политуправления контр-адмирал Торик был готов предоставить им жилье не только в Одессе, а и в самой Москве. Прибыв в Севастополь из Одессы за получением смотрового ордера, Николай Иванович поспешил поделиться своей радостью со своим начальником – Василием Дмитриевичем Брылем.
Если четко следовать семейному преданию, то между Василием Брылем и Николаем Алексахиным возник «сговор», не сказать бы – «заговор»… Флагманский механик капитан 2-го ранга Василий Брыль, готовясь к увольнению в запас, пишет представление на своего помощника Николая Алексахина о назначении его на должность флагмеха бригады эскадренных миноносцев. С учетом же «вновь открывшихся обстоятельств», на фоне решения кадрового вопроса, просит командование эскадры пересмотреть вопрос о перераспределении квартир: Алексахину – предоставить трехкомнатную квартиру, освобождаемую Брылем в Севастополе, а выделенную Алексахину трехкомнатную квартиру в Одессе – оформить на увольняемого в запас Брыля.

В конечном итоге так все и произошло – по крайней мере, что касается квартир. На фоне значительного сокращения Вооруженных сил, эскадра Черноморского флота расформировывалась, отдельная бригада эскадренных миноносцев прекращала свое существование как соединение; часть кораблей выводилась в резерв. 40-ка летний флагманский механик бригады капитан 2 ранга Василий Брыль был уволен в запас, а 34-летний его помощник Николай Алексахин был вынужден искать другую должность. Что же касается должностных перестановок, то Николай Иванович Алексахин был назначен заместителем командира базы технического имущества флота. Алексахины – старшие и младшие были бесконечно рады получению новой, трехкомнатной квартиры и, наверное, никто из них не задавал себе вопроса, а что было бы Николай Иванович согласился на получение квартиры в Одессе? А ведь в этом случае, при расформировании штаба бригады, пришлось бы решать: продолжать службу в Севастополе, сдав квартиру в Одессе, либо – сохраняя за собой квартиру в Одессе, увольняться в запас. Существовала и другая проблема, офицер, не выслуживший 20 календарных лет, при увольнении в запас не мог претендовать на оставление за ним служебного жилья. На фоне массового сокращения Вооруженных сил, вряд ли для корабельного механика нашлась бы подходящая должность в Одесской Военно-морской базе.

Но случилось то, что случилось. Уволившись в запас, Василий Дмитриевич Бриль с семьей переехал в Одессу, а в квартиру № 11 дома № 1 по улице Садовой вселилась семья капитана 3 ранга Алексахина Николая Ивановича.
До отъезда Брылей в Одессу с представителями их семьи я общался на доступном мне – «дворовом» уровне. «Тетя» Майя появлялась на балконе, когда звала со двора младшего сына Игоря. Это была красивая яркая брюнетка с цыганскими или еврейскими чертами лица. Василия Дмитриевича я запомнил значительно меньше,- как любой офицер плавсостава он редко бывал дома. Я и своего отца в те годы видел не чаще 2-3-х раз в неделю. Мое общение со «взрослыми» ребятами нашего двора вполне соответствовало разнице в возрасте. Я очень хорошо помню, когда Феликсу родители купили духовое ружье – «воздушку». Он со своими сверстниками – девятиклассниками стрелял из нее воробьев, а мы ходили следом и хоронили жертв их «охоты». Были и явно дурацкие занятия. Так, старшие ребята, встав внизу под подпорной стенкой между нашим и пятым домом, проверяли нас малышей на «вшивость», приглашая прыгать с трехметровой стенки, в расчете, что они успеют поймать нас на руки. Дурной пример был очень заразителен, – уже в этом возрасте не хотелось выглядеть трусливее других… Старшие ребята, проводя подобные «спортивные» эксперименты, не всегда учитывали соотношение своей массы с массой тела своих «ассистентов».

Очень хорошо помню, как уже удачно пойманный на руки сыном тети Софы – Анатолием – Тошкой, я вместе с ним рухнул на землю. Хорошо, что все обошлось без травм. Младший из Брылей – Игорь, был ровесник Генки Даниленко, Саши Куликова, Иринки Барышевой. Им было по 3-4 года. Помнится, у Игоря вследствие родовой травмы была ограничена функция одной из рук. В народе такая беда называется «сухорукостью». Видимо, это была одна из причин, по которой родители запрещали ему отлучаться со двора. Для нас – более старших мальчишек, достигших 5-6 летнего возраста, ближайшим притягательным для прогулок объектом был сквер с памятником Горькому – «Лундик». «Лундиком» он стал на нашем босяцком сленге, должно быть, потому, что сквер, как и расположенный в нем театр носили имя Луначарского. То, что малыши тянулись вслед за нами, это был естественный процесс, но проявлять заботу о младших готовы были не все.
В лучшую сторону выделялись ребята, имевшие младших братьев. Видимо, родители успели привить им потребность заботы о младших. Это просматривалось у Матяхов, у Мироновых, у Козловых, Барановых, у Скоробогачей. Позже это качество проявилось у Куликовых. В том же, запомнившемся случае, в сквер со мной пошел Толик Седов, Женька Козлов и «увязался» Игорь Брыль. Мы знали, что Игорю категорически запрещено покидать территорию двора, тем не менее, не остановили его. В тот год в сквере были вырыты ямы для посадки деревьев. Мы там долго играли и возвращась во двор встретили Феликса, разыскивавшего Игоря… Прекрасно помня о том, что мы «забыли» Игоря в одной из ям, мы прикинулись дурачками и указали Феликсу лишь направление поиска. Нам, шестилетним придуркам, было невдомёк, что четырехлетнему мальчугану с ограниченной функцией одной из рук самому не под силу выбраться из глубокой ямы.
В те годы двор был полон ребятами разных возрастов. Самые старшие были 39-40 годов рождения и в ту пору они учились в старших классах ближайших к дому школ: №№ 1, 2 и 3. Кстати в ту пору руководство РАНО настоятельно требовало от родителей, проживавших в нашем доме, обучать детей в исключительно в школе №2. Наиболее инициативные добивались того, что их дети учились не во 2-й школе – «восьмилетке», а в 1-й школе – в ту пору – «десятилетке». Это требование в основном выполнялось. Обе дочери полковника Ковальского – Люда и Галя; старший сын подполковника Седова – Аркадий; сыл майора Сидорова – Аркадий; дочь полковника Малышева – Ирина; дочь капитана Соскова – Ирина; сын подполковника Палкина – Анатолий; сын капитана 2-го ранга Брыль – Феликс; дочь подполковника Танцуры – Лариса, учились в 1-й школе. В тех семьях, где родители не особенно «заморочивались» воспитанием детей, старшие сыновья и дочери учились во 2-й школе-восьмилетке. Это были: сын полковника Сутырина – Валерий, сыновья майора Ищенко – Анатолий и Владимир, приемная дочь Сары Израильевны – Алла, дочь и сын майора Сабирова. Поскольку, разница в возрасте была более десяти лет, мы на них посматривали со стороны и исключительно – снизу вверх… Вторая возрастная «волна» включала ребят рождения 1946-1948 годов.

Как говаривал мой старший товарищ, – ныне покойный, первых родили уходя на фронт, вторых – придя с фронта и немного осмотревшись… На рождение третьих решались не многие. Ко второй возрастной категории относились: сын командира миноносца капитана 2 ранга Храмцова – Владимир; сын майора Сабирова – Вячеслав; младший сын Шестакова – Павел; старший сын полковника Матях – Григорий, старшая дочь Серовых – Ольга, дочь капитана 3 ранга Ляховича – Ольга В эту же группу ребят не территориально, но организационно входил сын майора Скорика – Сергей. Скорики жили в служебной квартире, расположенной с полуподвальном блоке учебного корпуса ПТУ, напротив нашего дома, и Сергей учась в одном классе 2-й школы с Сабировым и Храмцовым, естественно «крутился» в нашем дворе. Кроме того, Сабировы до вселения в наш дом два года были соседями Скориков – живя в пристрое к стене ПТУ.

Кая я уже отметил, с ребятами старшей возрастной категории у нас, в ту пору – шестилеток, прямых контактов не было. Тем не менее иногда и мы напоминали старшим о своем существовании. Вокруг сестер Ковальских наблюдалось паломничество одноклассников и курсантов выпускных курсов обоих Военно-морских училищ. Недавно о симпатиях к Гале Ковальской признался 84-х летний Феликс Брыль. Смешно об этом вспоминать, но мы – дошколята, очень болезненно, я бы сказал – ревниво воспринимали столь активное внимание курсантов к девушкам из «нашего» двора. Мы подстерегали ничего не подозревавших курсантов и и «расстреливали» их заранее заготовленными снежками и ледышками. На войне – как на войне, не редко и нам доставалось от курсантов. Нас догоняли и натирали рожицы снегом. С полным на то основанием можно сказать, что я со своим ближайшим окружением: Женькой Козловым, Санькой Кузьминым чаще других проверяли на «вшивость» потенциальных женихов сестер Кавальских.

Кончилась эта «противостояние» тем, что Люда Ковальская вышла замуж за выпускника ЧВВМУ – лейтенанта Лунева, а младшая – Галя – за выпускника Инженерного училища – «Голландии», – симпатичного армянина.
«Тошка» Ищенко был какой-то шальной, вокруг него в режиме «шестерок» крутилась местная шпана: все эти «Чаи» – Чайковские, «Чирвы» – Червоненко. В летние месяцы Анатолий обретался на набережной Приморского бульвара в дворике, образованном стеной и подпорной стенкой с верандой-переходом полуразрушенного здания бывшего Института физических методов лечения. Сейчас в этой части здания находится театр-студия танца Елизарова. Это при том, что само здание бывшего института физических методов лечения им. Сеченова, на 40% оставалось в развалины, лишь слегка подчищенных по периметру. Там шла серьезная карточная игра, крутились неумытые девчонки. В течение многих лет там была летняя «площадка» одной из молодежных «малин» Севастополя.

Недавно я узнал, что в те годы в нижних этажах этого здания были жилые помещения. Мой сослуживец – Олег Сатыга, говорил о том, что они с матерью до 1958 года жили в комнате на первом этаже, но жилые помещения были и в полуподвальном этаже здания, выходящим дверьми и окнами на набережную. На большей части набережной Приморского бульвара в те годы был городской пляж. Между пляжем и развалинами ИФМЛ был сооружен высокий забор, который можно было легко преодолеть по воде… Аналогичным забором от ИФМЛ была отгорожена территория городской водной станции. Через какие-то 200 метром за набережной Корнилова начинался Центральный городской рынок. С одной стороны – пляж, – с другой базар, между ними живописные развалины, – идеальное место для «времяпрепровождения» всякой босоты. Последний раз я Анатолия Ищенко встречал на пляже в компании с очень красивой женщиной. Было это году в 1963-м.

В декабре 1980 года, возвращаясь из Севастополя в Североморск, я летел самолетом из Симферополя в Москву. В салоне самолета рядом со мной сидел мужчина лет сорока, щуплый, рыжеватый. Разговорились… Оказалось, что он приемный сын тети Софы Ищенко – Владимир и хорошо помнит меня по нашему двору середины 50-х годов. От него я узнал, что «Тошка» в 1961 году пытался поступить в одесскую мореходку, болтался с полгода по Одессе, имел проблемы с милицией… Вернувшись в Севастополь, серьезного занятия не нашел, приличную специальность так и не приобрел.
 Старший Ищенко работал тренером сборной флота по волейболу, имел звание Заслуженного тренера России, его жена – Софья Михайловна, припоздав с воспитанием своих сыновей, занялась общественной работой, организуя нашу дворовую детвору. С 1963 года она заведовала складом спортивного имущества на кафедре нашего ЧВВМУ и с переменным успехом «способствовала» поступлению в училище сыновей своих подруг и соседей.
Чтобы соблюсти хоть какую-то последовательность в изложении материала, вернемся к обитателям 11-й квартиры – Брылям. Следы от пребывания этой семьи в Севастополе еще долго напоминали о себе самым неожиданным образом. Многие годы в застекленном шкафу читального зала детской библиотеки сохранялась фигурка гладиатора-негра, с алой лентой через плечо, слепленная из пластилина «читателем библиотеки – учеником 6-го класса Феликсом Брылем». Феликс несколько раз появлялся в нашем дворе в последующие годы, в период обучения в Высшем мореходном училище Одессы. Скорее всего, это происходило в период практик и стажировки на кораблях флота. К кому приходил он в наш двор не знаю, из его ровестников в те годы оставались Сабировы, Ищенко, Ковальские… К Алексахиным он точно не заходил. Сам Феликс Васильевич, по прошествии 60 лет об этих эпизодах не мог вспомнить. Оказывается, что уже никто из нынешних обитателей нашего дома не помнит о том, что до 1960 года детская библиотека размещалась в особнячке на улице Ленина, затем несколько лет была на первом этаже дома № 50 по улице Ленина, и только году в 1966 библиотека, получившая имя Гайдара, оказалась на первом этаже жилого дома на площади Ушакова.

В процессе целенаправленного развала Военно-морского флота Хрущевым, престиж службы офицером флота резко упал и сыновья многих офицеров, желая, все-таки связать свою судьбу с морем, поступали в мореходные училища Одессы, Херсона… Следом за Феликсом в Одессу «потянулся» его ровесник и сосед по двору сын Софьи Михайловны Анатолий – «Тоша». Но в отличие от Феликса, с отличием окончившим школу, Тошка не поступил даже в среднюю мореходку, год проболтался в Одессе, похоже, спутался с «криминалом», и, вернувшись в Севастополь, стал уже откровенно «дурью маяться».

Как я уже отмечал, основным инициатором переезда Брылей в Одессу был был Василий Дмитриевич. Должно быть, уже тогда он видел себя в должности старшего механика океанского лайнера. Так, собственно, и произошло, – не далее как через полгода по приезде в Одессу он принял должность стрмеха на большом, океанском сухогрузе. Как бы даже не в год отъезда Брылей, в высшее Одесское мореходное училище поступает Феликс. Родом Василий Дмитриевич из городка Тихорецка Краснодарского края
Несколько лет назад племянница Василия Дмитриевича Брыля – Тамара Петровна Семинская передала мне статью из газеты Одесского морского пароходства «Морской Бизнес»: «Быль о Брылях». В очерке, размером на целый «разворот с переворотом» подробно рассказывается о всех членах этой дружной семьи, в которой все мужчины проявили себя талантливыми инженерами, моряками. Поскольку содержание этого очерка дополняет и развивает мои воспоминания, я дискретно воспользуюсь материалами этой публикации.

«Старший сын – Феликс, после переезда семьи в 1957 году в Одессу, окончил Высшее Мореходное училище по специальности – судовой инженер-механик. В 1962 году, окончив курсы повышения квалификации инженер-механиков Военно-морского флота, служил на атомных подводных лодках, окончил Военно-морскую академию, несколько лет возглавлял береговую базу флотилии разнородных сил в Полярном. Увольнялся он в запас с должности заместителя начальника Военно-морской академии…».
Как я уже отмечал, Брыли, практически до самого отъезда в Одессу, жили с подселением. В комнате с балконом жила семья мичмана. Мичман этот приходился Василию Дмитриевичу дальним родственником. С проживанием здесь этого мичмана связана история, напомнившая о себе лет пятнадцать назад.

В холодный, дождливый вечер 29 октября 2008 года в квартире № 11 (а именно о ней сейчас идет речь) раздался звонок в дверь. Дома в это время были: хозяин квартиры 87-летний Николай Иванович Алексахин, его старшая дочь – Наталия и я – его зять. На пороге стояла очень взволнованная женщина средних лет. Извинившись за беспокойство в позднее время (шел уже 22-й час), она сказала, что очень давно ее мама жила в этой квартире и хотела бы, хотя бы на минутку, зайти, взглянуть на обстановку. Мы пригласили ее войти, предложили выпить с нами чаю.

Женщина, осматриваясь по сторонам и заметно волнуясь, рассказала, что в летние месяцы 1956 года ее мама встречалась с главным старшиной срочной службы, служившим на линкоре «Новороссийск». Молодые люди собирались пожениться и уже ожидали рождения ребенка. Мичман, проживавший в этой квартире, и приходившийся им родственником, временно приютил их. Как известно, 29 октября 1956 года «Новороссийск» погиб. Погиб на нем и главный старшина, так и не дождавшийся рождения ребенка. Уехав на свою родину – в Тихорецк, молодая женщина родила дочь. И с тех пор, когда девочка подросла, мама часто рассказывала ей о Севастополе, о флоте, о линкоре, на котором служил и погиб ее отец и о комнате в квартире с балконом, в которой она прожила несколько счастливых дней с ее отцом… Прошло более 60 лет со дня гибели линкора, ветераны, оставшиеся в живых, члены семей погибших моряков уже много лет съезжаются в Севастополь в траурный для них, для флота и Севастополя день 29 октября. Женщина эта, ориентируясь в Севастополе по рассказам матери, легко нашла нужную ей улицу, дом, квартиру, но, всякий раз приезжая в Севастополь, не решалась зайти сюда, а в том вечер – решилась. Уже много лет – Ташкент, где она проживала с мужем- пилотом гражданской авиации, как и большинство прочих окраин, стал чужим не только для России, но и для Украины, а это только «подсыпает соль» на старые, незаживающие раны, – наследие ушедшей в прошлое эпохи… А трагедия «Новороссийска» одна из тех старых ран. Вот такой своеобразный «привет» неожиданно пришел в наш дом из того уже далекого, 1956 года,- времени о котором мы сейчас ведем речь.

На 1957 год в семье Алексахиных было три дочери: Наталия, 1953 года рождения; Ирина – 1955, и Елена – 1956 года.
Напротив квартиры №11 Алексахиных располагается квартира № 12, в которой с момента заселения дома жила семья майора Чернолуцкого. Старшая дочь – Елена – 1949 года рождения. До 1957 года семья жила в комнате с балконом в сторону двора. Две другие комнаты занимала семья майора с двумя сыновьями-подростками. Был небольшой период в 57-м году, когда в этих двух комнатах жила семья капитана 3ранга Баранова, офицера отдела кадров флота. В 1957 году у Чернолуцких родилась дочь Ольга, и они стали претендовать на две комнаты той же квартиры. В школу в 1957 году Володя Баранов шел уже из этой квартиры, да и Санька, младше нас на год, – тоже. Отдельную квартиру Барановы получили только в 1960 году, когда отец стал заместителем начальника отдела кадров флота и получил звание капитана 2-го ранга.

К этому сроку рядом с только что отстроенным штабом флота были построены два дома, выходящие двумя этажами на улицу Суворова, тремя – в сторону двора, выходящего на склон в сторону улицы Луначарского. Напротив этих домов, – через дорогу, «сталинка», постройки 1952 года, в которой размещается политуправление и отдел кадров флота. Хорошие, добротные дома, но построены были в стиле эпохи начала 60-х годов типичными «хрущовками»; с крошечными кухнями, с низкими потолками, но зато с газовыми «колонками», с балконами и пр. В этом доме Барановы не задержались, уже в 1964 году с постройкой так называемого «адмиральского» дома по улице Луначарского, они получили там четырехкомнатную квартиру, в которой до самой смерти в 2018 году жил девяноставосьмилетний Николай Баранов. Мама ребят умерла рано от онкологии, жили они с отцом. Володя Баранов, рождения ноября 1949 года; мы с ним учились в параллельных классах 1-й школы. Успешно занимаясь в секции плавания, прыжками в воду, достиг звания кандидата в мастера спорта. «Курируемый» заботливым отцом после окончания ЧВВМУ, и распределенный на БПК «Очаков», быстро достиг должности командира СКР пр. 1135, затем, командуя БПК «Петропавловск», перевел его на ТОФ, и вернулся на Черноморский флот. Какое-то время командовал УКР «Дзержинский» перед его выводом в резерв. Заканчивал службу в украинском флоте на должности заместителя начальника УВФ. После выхода в запас с десяток лет «старпомил» и «капитанил» на иностранных океанских судах. Где-то году в 2015 умер от инсульта за рулем автомашины. Младший его брат – Александр – «Санек», на год позже нас закончил школу. После ЧВВМУ служил в научном военном институте – «дельфинарии»; защитил кандидатскую диссертацию по акустике, все последующие годы преподавал в ЧВВМУ, успешно «пережив» украинскую «оккупацию». После смерти Володи, ухаживал за престарелым отцом. Изредка мы встречаемся с ним на юбилеях ЧВВМУ.

Итак, полновластными хозяевами квартиры № 12 Чернолуцкие стали в 1960-м году, когда старшей дочери Лене шел девятый год, а младшей – Ольге, третий. Матушка их Александра Федоровна более сорока лет работала терапевтом в 110-й флотской поликлинике, ее муж – отставной майор, Сафрон Демьянович рано ушел из жизни, и запомнился больше тем, что старательно ухаживал за растительностью на газонах и гонял нас – соседских мальчишек за диковатые шумные игры под их окнами.

  На третьем со двора и, соответственно, на втором этаже с улицы в трехкомнатной квартире, над Алексахиными, с момента заселения дома жила семья бывшего политработника политотдела дивизии подводных лодок капитана 2 ранга Бродского. Я уже говорил о том, что при строительстве нашего дома в 1939 году, он предназначался для комсостава бригады подводных лодок. Естественно, офицеры штаба и политотдела бригады были в первых рядах претендентов на получение в нем квартир. За четыре года войны офицерский и мичманский состав бригады, штаба и политотдела, с учетом боевых потерь и «текучки», сменился как минимум – трижды. И, надо же такому случиться, что первыми в списках на получение жилья в 1951 фигурировали: бывший председатель жилищной комиссии бригады капитан 2 ранга Бродский, бывший командир дивизиона капитан 1 ранга Бобров, и бывший флагманский механик бригады капитан 1 ранга Александров. Даже бывший начальник продовольственного склада береговой базы мичман Труханов фигурировал в этом списке, но квартиру получил в доме № 3, который был восстановлен несколько позднее.

Старший Бродский, запомнился тем, что ходил в кожаном плаще военного образца и более 15 лет работал заведующим овощным магазином на улице Ленина, напротив кинотеатра «Украина». Старший сын Бродских – Наум, 1939 года рождения, с 1956 года учился в московском ВУЗе, младший – Виктор, 1947 года рождения, учился во 2-й школе. Наум с очередной «волной» репатриантов в 1969 году выехал в Израиль. Виктор после окончания школы-восьмилетки, работал помощником фотографа, учился в «кулинарном» техникуме… Одно время возглавлял буфет на заводе «Парус». Не смотря на свое ярко выраженное еврейство, жестоко и запойно пил. В конечном итоге, трагически погиб, то ли бросившись, то ли случайно попав под машину.

В двухкомнатной квартире рядом с Бродскими жили Сабировы. Я уже упоминал о том, что в ожидании получения жилья в нашем доме, Сабировы несколько лет жили в одноэтажном «пристрое» к стене двора ПТУ № 3. Глава семейства – Сергей Киримович (правильнее, Сатар Керимович), отставной майор медицинской службы, в 60-х-90-х годах работал хирургом в медсанчасти ЧВВМУ и по-соседски помогал ребятам, поступавшим в училище. Так в марте 1967 года, при прохождении мной предварительной комиссии он помог моим родителям «поставить на место» женщину-невропатолога, «усмотревшей» у меня «левосторонний фациализ», что, естественно, было опротестовано флагманским невропатологом флота, к которому я в этой конфликтной ситуации попал на прием. Не стал Киримыч «придираться» и к Володе Баранову, у которого после перенесенному в детстве туберкулеза костей нижних конечностей, левая нога была на сантиметр короче правой. Что, кстати не помешало Володе стать чемпионом флота по прыжкам с вышки в воду и 30 лет прослужить, командуя кораблями.

Старшая дочь Сабировых – Мария Сатаровна, 1944 года рождения, сын-Вячеслав 1947 года. Слава после учебы во 2-й школе – «восьмилетке», завершал учебу в 1965 году в нашей 1-й школе, – в тот период «одиннадцатилетке». Окончив ЧВВМУ в 1970 году, служил на кораблях 7-й Оперативной эскадры Северного флота, затем – начальником курса и преподавателем на заочном отделении ЧВВМУ. Женился он на Рите Сосковой, семья которой проживала в соседнем с Сабировыми подъезде нашего дома. Лариса Сабирова после учебы в институте вышла замуж за выпускника Инженерного училища, родила сына. До развода с мужем, жила на Крайнем Севере. Сейчас среди жильцов дома той поры середины 50-х годов она самая старшая, поскольку семья жила в доме с 1951 года, затем идут сестры Малышевы, чьи родители получили квартиру в 53-м году, следом за ней иду я, «дискретно» проживающий в доме с 1954 года.
В однокомнатной квартире №15, напротив Бродских, жила семья майора с женой и дочерью десяти лет; звали ее – Жанна. После рождения второго ребенка у жены майора случился послеродовой психоз. Сразу после этого они выехали из нашего дома. После них в квартире жила молодая поэтесса, где-то 1937 года рождения. Ее родители жили рядом, в доме, чудом сохранившимся на спуске Василия Кучера.

На третьем с улицы этаже в трехкомнатной квартире № 16 над Бродскими жила семья Шестаковых. Глава семейства – отставной полковник политработник. После демобилизации он долго работал в обществе «Знание», читая лекции по войсковым частям, организациям и школам. Их детей звали: Алла, Владислав и Павел. Старший – Владислав учился в Рижском училище гражданской авиации, приезжал в отпуска в летной униформе. Затем, получил серьезную травму и с летной работы ушел. Развелся с молодой женой и вернулся в Севастополь. Павел был где-то 1946-1947 годов рождения. Видимо, после смерти старшего Шестакова его наследники – Алла и Павел квартиру разменяли. Позднее в этой квартире поселилась семья Рязановых. Старший Рязанов несколько десятков лет трудился в Морском Гидрофизическом институте, имел много научных работ, – наиболее известная – использование сероводорода из глубин Черного моря. Вдова пережила его лет на сорок, уйдя из жизни в 2022 году. Владелицей квартиры после смерти матери стала их дочь Наталья.
В двухкомнатной квартире № 17 над Сабировыми жила семья с двумя дочерями. Одна из них – Татьяна – ровесница Славы Сабирова, – значит года 1947 года, вторая несколько младше. Эту семью сменил «некто»(?) Крук. Фигура интересная, загадочная и «темная». Практически ни с кем из соседей не общался. Разведясь и «разъехавшись» с женой, и живя один, пускал к себе квартиранток – студенток. Студентки эти периодически рожали от него детей, ругались с Круком, и съезжали… О «героическом» прошлом капитана НКВД в отставке Крука я узнал совершенно случайно.

Уборщицей подъездов нашего дома была женщина средних лет, не очень опрятной наружности, жестоко пьющая. Делая приборку, бывала под «хмельком», часто что-то напевала… Однажды мне пришлось стать свидетелем любопытной сцены – наша уборщица, что называется в «Бога и в мать чихвостила Крука, и он как-то вяло отбивался. Среди оскорблений, которыми женщина «награждала» Крука звучали: «Живодер», «Вертухай проклятый», «Эсэсовский холуй»… В один из праздников уборщица пришла на работу в опрятном платье, на груди у нее были медали «Партизанская слава» 1-й и 2-й степеней. На вопросы любопытной детворы – наша уборщица рассказала о том, что она воевала в партизанском отряде, работала в подполье, была схвачена румынами и год провела в концентрационном лагере под Бахчисараем. Видимо, после лагеря немецкого, ей пришлось побывать и в наших «родных» лагерях. Видимо, встреча с Круком напомнила ей о тех «лихих» военных и первых послевоенных годах.
На том же третьем с улицы этаже в однокомнатной квартире № 18 жила семья Палкиных. Александра Васильевна работала в радиомастерских. Сын у нее 1956 года рождения, начиная с 70-х годов жил с семьей отдельно. Работал на радиозаводе, болел астмой. Зимой 2010 года во время сильнейших морозов, во время сильного приступа астмы он замерз на улице и умер до приезда скорой помощи. Александра Васильевна пережила сына на полтора года.

В первом и четвертом со двора подъездах, начиная со второго со двора этажа были только трехкомнатные квартиры, соответственно, по две на каждом из этажей. Этим квартирам предстояло долгие годы быть «коммуналками». На первых со двора этажах этих подъездов, на «сарайном уровне», было по две однокомнатные квартиры. В первом подъезде в левой квартире № 1 жила семья подполковника-летчика. Глава семьи, видимо служил в одном из ближайших авиационных гарнизонов: то ли в Любимовке на Бельбеке, то ли на Каче… Дома он бывал очень редко. Семью он поселил в Севастополе, видимо, для того, чтобы его дочери учились в приличных школах. Старшая – Регина, была меня старше года на четыре, где-то ровесница Славика Сабирова, младшая – Инна – была чуть младше меня. Девочки ни с кем из сверстниц во дворе не общались.

В однокомнатной квартире № 2, справа жила семья полковника Матях. Полковник занимал ответсвенную должность, чуть ли не заместителя начальника МИС флота. У него было двое сыновей, Михаил и Владимир. Не помню причины, но у старшего была кличка – «Псих», у младшего – «Чюня». Михаил учился в третьем классе 2-й школы, туда же в 1957 году поступил Володя. Мама у них – красивая, статная женщина, очень крикливая, все пыталась навести во дворе порядок. Отец запомнился тем, что посадил на маленьком газоне, справа от входа в подъезд катальпу. Михаил, по-видимому окончил спортивный вуз, потому как много лет трудился тренером в Севастопольском яхт-клубе. Об этом я узнал в 1983 году, когда мой сын Алексей занимался в одной из секций клуба.

О судьбе моего ровесника – Владимира, я не имею информации, так как семья Матяхов году в 62-м переехала в дом-новостройку. Матяхов году в 62-м сменила семья мичмана Рыгайло. Сын его Виктор, был младше меня года на четыре. В 60-е годы мичман служил лаборантом на кафедре гироскопии в ЧВВМУ и жестоко пил. Когда семья еще жила в этой квартире Виктор успел закончить ЧВВМУ и распределился на Северный флот. В трехкомнатной квартире № 4 над Матяхами жили две семьи: семья капитана 3 ранга Баранова, с сыновьями Володей и Сашей – «Саньком», и семья пожилого мужчины, по виду – отставного мичмана. У него была крикливая, но незлобливая жена – «тетя Шура», Сара Изральевна. У них была взрослая, лет двадцати дочь, работавшая фармацевтом в 36-й аптеке на Ленина. Поскольку «тетя Шура», всячески препятствовала шумным играм до обеда, мы решили, что дочь ее привлекали к ночным дежурствам. Над ними в квартире № 6 жили Пименовы с сыном Павлом.

В трехкомнатной квартире № 3 на втором со двора этаже жил пожилой вдовец с двумя сыновьями погодками, видимо рождения 53-54 годов. Глава семьи, должно быть, до демобилизации занимал солидную должность, потому как у него была редкая в те годы «Победа» с приподнятым корпусом и усиленными пружинными рессорами. Старший из мальчишек, Виктор учился в одном классе с моей женой Наташей. Над ними, на третьем этаже со двора в квартире № 5, жила семья майора Козлова. Очень похоже, что Козлов служил в одном авиационном гарнизоне с подполковником, семья которого жила на первом этаже. По некоторым признакам Козлов в тот период заведовал авиационными мастерскими. Очень части он появлялся с какими-то балками, мешками. Старшая дочь Козловых – Наташа, рождения 1947 года; красивая стройная блондиночка, учась в старших классах дружила со своим одноклассником, сыном капитана 2 ранга Швагера, проживавшего на первом этаже дома, выходящего углом на пересечение Таврической и Суворова. На стене дома памятная доска, напоминающая, что в период обороны там жил адмирал Корнилов.

Глава семьи еврей, которого мой отец когда-то служивший с ним, в шутку называл – «Шанкер». У «Шанкера» была дочь – миленькая евреечка с точеной фигурой. Так вот с сыном этого «Шанкера» Наташа, уже окончив институт, выйдя замуж за выпускника «голландии» и живя в одном из заполярных гарнизонов, приезжала в отпуска и как зомбированная «поддерживала дружбу»… Вот уж точно, «сердцу не прикажешь», или «старая любовь не ржавеет». Этот парень к тому времени превратился в бездельника и оболтуса, что нередко наблюдалось в еврейских семьях той поры. Коммерция в ту пору была не в чести, а другой работы он себе не представлял. Называлось это только не коммерцией, а фарцовкой…

Младший сын Козловых – Евгений, родившийся в 1951 году, учился в одном классе с Толей Седовым. Закончив 8-й класс, поступил в Судостроительный техникум, и убыл куда-то по распределению. Старший Козлов после демобилизации начал жестоко пить, и, похоже, они с женой «разъехались», разменяв квартиру.
В трехкомнатной квартире № 7 с балконом над Козловыми жила очень красивая, молодая женщина. Где-то раз в год, приезжал и очень красиво (с цветами, конфетами и шампанским) за ней ухаживал очень солидный мужчина. Однажды я увидал его в маршальском мундире. Очень похоже, что это был Толбухин.

Поскольку значительная часть квартир использовалась как «коммуналки», семьи, проживавшие в них постоянно «мигрировали», улучшая свои жилищные условия за счет съехавших семей. Так Сосковы в 1960 году сменили однокомнатную № 26 квартиру в нашем доме, на две комнаты в трехкомнатной квартиры в доме № 3, а затем – вообще переехали в пятиэтажку, построенную на улице Суворова напротив 1-й школы. Так и Барановы перебрались от «тети Шуры» во второй подъезд Чернолуцким, затем в «хрущевку» на Советской, и только потом – в «адмиральский» дом на Луначарского.

Что касается последнего – четвертого подъезда, то о его жильцах той поры у меня очень мало информации. C 1959 в левой однокомнатной квартире № 29 первого этажа жила семья капитана 3 ранга Голубчикова. Позднее Голубчиковы жили в трехкомнатной квартире № 31 2-го этажа вместе с семьей Копейкиных. Возможно, они переехали туда, в процессе улучшения условий жилья. Витя Голубчиков носил очки с толстыми линзами; мы – маленькие засранцы за глаза звали его «очкариком». По слухам, со временем «очкарик» стал профессором-биологом. Жизнь в большинстве трехкомнатных квартир устаканилась в начале 60-х годов, когда началось массовое переселение из коммуналок в хрущевские пятиэтажки, которые росли как грибы после дождя: сначала на улицах Гоголя, Музыки, и в Стрелецкой, затем на проспектах Горпищенко и Острякова.
Итак, на втором этаже в левой квартире жили Голубчиковы и Копейкины. Лена Копейкина училась в 1-й школе, Виктор – 3-й. Лена Копейкина ровестница моей жены – Наташи. Изредка они встречаются еще с двумя своими ровесницами – Ириной Барышевой и Леной Кузьминой, семья родителей которой в 50-е–начале 60-х годов жила на 1-м со двора этаже соседнего 3-го дома.

На 2-м со двора этаже в трехкомнатной квартире справа № 32 жила семья полковника Ковальского. У них было две дочери – Галина и Алла. Обе были чертовски хороши: Галина – яркая блондинка, Алла – еще более яркая брюнетка. Галина было на пару лет старше, потому дочь Валерию – Леру, она родила в 1953 году. Ее муж старший лейтенант Лунев служил на линейном корабле «Новороссийск» и по семейной легенде Галина с ним рассталась, потому как после трагической гибели корабля он категорически отказался продолжить службу в плавсоставе. Судя по отрывочным сведениям Лунев с десяток лет служил в Учебном отряде Черноморского флота и на конец 60-х годов все еще имел звание капитана 3 ранга. Галина при ее внешности и характере не долго оставалась «в девушках», в 1957 она повторно вышла замуж за одного из бывших многочисленных ухажеров-курсантов, ставших офицерами. Старшие Ковальские решили максимально облегчить дальнейшую семейную жизнь Галине, приняв полностью на себя проблемы с воспитанием дочери Валерии-Леры. Так это было или иначе, но все десять лет обучения в 1-й школе Лера жила в семье бабушки, а мать с мужем, кратковременно «отметившись» на севере, жили отдельно в районе Стрелецкой бухты, рядом с кинотеатром «Мир».

Отставной полковник Ковальский более двадцати лет работал экскурсоводом. Младшая дочь Ковальских Алла году в 58 вышла замуж за выпускника Инженерного училища, получившего назначение на одну из атомных лодок, и уехала с ним к месту службы мужа. Сына – Игоря она родила году в 59-м. Как в большинстве семей офицеров-североморцев, Алла частенько, месяцами оставалась в Севастополе, маленький сын годами жил с бабушкой и дедушкой.

Через десяток лет муж Аллы с должности механика подводной лодки перевелся на должность преподавателя Инженерного училища в Севастополе. Для этого Алла «презентовала» жене флотского кадровика дорогой перстень с бриллиантами. Валерия Лунева, воспитанная с семье бабушки и дедушки, получила классическое «хуторское» воспитание, после окончания школы она даже не собиралась поступать в ВУС, а закончила какие-то бухгалтерские курсы и по примеру и с «благословления» матери, тети и бабушки, «собиралась» выйти замуж за флотского офицера. А до той поры встречалась с курсантом 4-го курса. Бабушке паренек это не нравился, для ее «шляхетского» уровня, жених внучки из села казался ей нежелательным вариантом.

Я к тому времени прослужив год на УКР «Дзержинский», перевелся в экипаж новостроящегося Такр «Киев» и готовился убыть к месту формирования экипажа в Николаев. К своим 18-ти годам Лера превратилась в миловидную рослую, статную блондинку с хорошей фигурой. Я очень редко видал ее мать, Галину, не особо баловавшую дочь своим присутствием, поэтому мне казалось, что Лера внешностью больше похожа на бабушку – старшую Ковальскую. Я к тому времени находился в «свободном» поиске, «перебрав» с пяток местных девушек, задержал на ней свой взгляд. Лера считала себя вполне созревшей, чтобы как можно быстрее выйти замуж за офицера, и в этом своем стремлении готова была «отодвинуть» в сторону друга-курсанта, с которым общалась более 2-х лет. Дополнительным стимулом ее стремления было то, что бабушкой Ковальской моя кандидатура была заочно одобрена.
В июле 1973 года у меня было пару недель перед убытием в Николаев, и я несколько раз встретился с Лерой. Слишком многое меня настораживало, для прогулок Лера выбирала парк в Херсонесе. Вне всякого сомнения ее привлекали не местные древности, а реальная возможность уединиться. Во время второй встречи я решил ее слегка «пощупать»; и она, как будто бы, была не против, но поджав пухлые губки решительно заявила: «женись тогда и будешь «лапать»… Вот тебе и раз… Так вот, взять – и жениться? А как же процесс ухаживания, – букетно-конфетный период, объяснения в любви, или хотя бы имитация всего этого процесса. А тут как на базаре, покупай и пользуйся.

Во время очередной «вылазки» в Херсонес Лера, взглянув украткой на часы, что называется, не моргнув глазом, предложила прогуляться вдоль берега в направлении к местному санаторию-профилакторию. Не доходя развалин крепостной стены Херсонеса нам навстречу, как бы случайно, вышла Лерина мама – Галина с мужчиной лет сорока пяти, брюки на котором держались с помощью ремня от флотского кортика, безошибочно выдавая в нем, если и не служащего офицера, то уж точно – отставника. Единственно не было понятно, то ли на принудительные смотрины Галя вышла вместе со своим вторым мужем, или для такого «деликатного» случая привлекла своего бывшего мужа Лунева, отца Валерии. Они величаво прошествовали мимо, не представляясь друг другу, а лишь раскланявшись с нами как соседи или случайные знакомые. Не смотря на то, что все это выглядело дешево и вымученно, Лера ничуть не смутилась, сделав вид, что встреча совершенно случайна.

Уже тогда, просчивав возможный ход событий, на который меня «вытягивали» старшие Ковальские, я решил, не затягивать процесс общения с Лерой, и по добру – по здорову, «сваливать» в Николаев. Не тут-то было, – уже через пару дней, скромно потупив свои волоокие глазки, Лерочка сообщила, что бабушка и дедушка, ждут меня с родителями в гости. А я то, по своей наивности до тех пор считал, что «смотрины» устраивают невесте, а не жениху. Как же тогда квалифицировать такое приглашение, уж не помолвка ли? Видимо, не хотели старшие Ковальские вот так, за здорово живешь «отпускать» потенциального жениха в Николаев. Моя мама, узнав о приглашении, вроде как приахнула, но, относясь с большим уважением к Ковальским, которые были старше моих родителей, как минимум, лет на десять, согласилась, вроде как «свои», разберемся…
 
В назначенный час мы поперлись в гости, благо до соседнего подъезда пятнадцать метров. «Званым» вечером правил муж Аллы, симпатичный армянин лет тридцати пяти. Мама за глаза его звала – «сын армянского народа». Бабушка Ковальская – сама простота, «заходите, соседи дорогие, давно уж надо было поближе познакомиться и общаться…». Ну, думаю соседи, так соседи. Я сел на противоположном от Леры крае стола. Выпили, закусили. Лерка сидела как кукла фаянсовая, потупив глаза, ну как засватанная. Ну что делать, – нужно было как-то разрядить обстановку, прощаясь, пообещал писать и звонить из Николаева. Ну и как говорится, до следующего приезда, теперь уже в очередной отпуск. Самое интересное, что моя матушка, отличавшаяся трезвым мышлением, вроде как поначалу способствовала моим контактам с Лерой.

Находясь в Николаеве, я как и обещал, иногда позванивал, еще реже писал, получая в ответ письма, пропахшие острыми духами, с рисунками каких-то бабочек, с детскими приписками, вроде как – «жду ответа, как соловей лета». Этот «роман в письмах» с явными запахами польского хутора, меня начинал раздражать, хотя возникали печальные мысли о том, что, быть может, флотскому офицеру и нужна такая жена-хуторяночка с кукольной внешностью и «баушкой» вместо бабушки. К счастью все разрешилось, как бы самим собой. При очередном телефонном разговоре с мамой, та сообщила что наша соседка Иринка Барышева, с малолетства неровно дышавшая в мою сторону, по «секрету» сообщила, что она регулярно посещает в компании с Лерой танцевальные вечера в Инженерном училище. Появлялась реальная возможность выяснения «отношений» с последующим разрывом, и слава Богу, не отношений, а всего лишь – контактов с Лерой. С такой задачей я в очередной раз приехал в Севастополь. Ну, и вроде как, надо бы встретиться с «невестой»… Позвонил и договорился о встрече. В назначенное время Лера не подошла. Ну, нет – так нет. Вышел на улицу Ленина прогуляться. И вот те раз, по противоположной стороне улицы, не доходя памятника «Комсомольцам» вижу девушку под руку с курсантом. Пригляделся, Лерочка собственной персоной. Поскольку мне этого «явления» было более чем достаточно, решил не имитировать сцен ревности и даже на глаза им не попадаться.

Конечно, потом были слезы и сопли, объяснения вроде того, что во время той встречи, Лера собиралась «объясниться» и окончательно порвать отношения со своим многолетним другом-курсантом…
Последняя наша «официальная» встреча состоялась в июле 1974 года, после нашей с Наташей свадьбы.

Как в дешёвом водевиле под нашими окнами остановились «жигули» сына армянского народа; из машины вышла Лера и постучала нам в окно. Благо оно было на первом этаже. Могла бы заранее позвонить и договориться о встрече. В явной запарке, распалившаяся в ярости девица, ничего другого не придумала, как стала перечислять училищные «похождения», а больше – сплетни, характеризовавшие меня не с самой лучшей стороны. Затем Валерия гордо села в «авто» и укатила в сторону своего подъезда, до которого, как я уже говорил, было с десяток метров.

Через полгода она вышла замуж за «своего» паренька, в тому времени ставшему курсантом 5-го курса, и по всем признакам не прогадала, потому как эта, со слов бабушки, «деревенщина» с успехом окончил Академию Советской Армии и вырос в должностях от помощника военно-морского атташе, до консула в каком-то заокеанском Сан-Франциско. Старики Ковальские поумирали, квартира долгие годы числилась за их наследниками. Алла после демобилизации «сына армянского народа» перебралась в Москву. После смерти мужа она периодически приезжала в Севастополь. Последний раз она, по старой памяти, приходила в гости к Ларисе Сабировой году в 2015. Поскольку они судачили у меня под окном, я вышел поздороваться с ними. Алла ничуть не изменилась в свои 75 лет, оставалась все той же балаболкой и фантазеркой, радостно сообщая, что после смерти мужа к ней выстроилась очередь из претендентов-адмиралов на ее «легкую» руку и «широкое» сердце. Видимо, учитывая мое присутсвие, Алла, между прочим, поведала о том, что Лера с мужем владеют богатым особняком на Южном берегу. Но, опять-таки, не в полной мере себя контролируя, упомянула, что пару лет назад Валерия прошла курс лечения в «психушке» с серьезным диагнозом. Видимо, годы, прожитые на чужбине не прошли даром. Поводом появления Аллы возле своего бывшего дома, было посещение хирурга в 110-й поликлинике.

«Ноги начинают отказывать», да, похоже не только ноги, одним словом,  завидная невеста. Ну, дай бог им всем здоровья и счастья.

Над Ковальскими, на третьем со двора этаже в квартире № 34 жила семья Бобровых Глава семейства ветеран флота – инвалид, без одной ступни; ходил с палкой. Старшая дочь – Наташа, рождения 1947 года, два брата-близнеца Юра и Витя 1951 года рождения. Судя по ряду признаков старший Бобров был офицером-подводником, должно быть, именно поэтому семья получила квартиру в нашем доме. Оба брата-близнеца учились в 1-й школе с Толей Седовым, Женей Козловым и Сашей Кузьминым. Все это были мальчуганы самого близкого со мной круга общения. Уехали они в 1964 году в Колпино, должно быть на родину своего отца, или покойной матери? По слухам оба парня поступили в Нахимовское училище. Быть может, с этим и был связан их переезд из Севастополя.

Бобровых сменила семья отставника, опять-таки, бывшего подводника-флагманского механика. По ряду признаком, он был сослуживцем отца моего одноклассника – Володи Нестерова. Отец Володи – Илья Михайлович, начав службу в 1931 году в бригаде черноморского «подплава» до 1939 года командовал одной из подводных лодок. Сын нашего соседа – Виктор, был старше меня на пару лет. Я учился в 8-м классе, Виктор в 10-м, возраст запредельный для завязывания знакомств. Тем не менее, если с кем и общался Виктор в нашем доме, то исключительно со мной. Симпатичный блондин со слегка вьющимися волосами. Моя будущая жена и ее сестры, неровно дышали в его сторону, и за глаза звали – «Сметанка». После 11-го класса, на год раньше меня, Витя поступил в Ленинграде в училище им. Дзержинского; некоторое время служил на атомных подводных лодках, затем в военных НИИ. Многие годы квартира числилась за «Сметанкой»; как минимум, раз пять он приезжал, и мы с ним накоротке общались.
В трехкомнатной квартире № 33, разделяя один балкон с семьей Виктора, жили какие-то темные личности. В этой квартире сыновьями были какие-то оболтусы, там постоянно происходили какие-то скандалы, в том числе и с привлечением милиции.

На верхнем, четвертом со двора и, соответственно – третьем с улицы, квартира № 35 справа использовалась как коммуналка. При начальном заселении дома в ней жила семья командира миноносца капитана 2-го ранга Храмцова. Кто был у них «подселенцем» я не помню. Но то, что был подселенец, это факт, потому как в 1964 году Храмцовы получили отдельную квартиру в доме № 3 на Советской, напротив здания политуправления флота. Виктор Храмцов старше меня на три года. Когда мне было лет 5, а ему, соответственно – 8, он «выдурил» у меня альбом с новыми марками, дав на замену корпус старого телефона. Моя мама, узнав о таком варианте обмена, заставила меня пойти к Храмцовым, и вернуть альбом. Так, вот, направляясь к ним, я блуждал по каким-то комнатам коммунальной квартиры, пока попал в их комнату. Время было такое, когда командир эскадренного миноносца, закончивший морскую академию, с сыном подростком вынужден был жить в коммунальной квартире. Почему-то у меня сложилось впечатление, что родители Вити были значительно старше моих. По крайней мере мама Вити, «тетя Пуша», по всей вероятности – Пульхерия, выглядела значительно старше моей мамы. При постройке домов рядом со штабом флота Храмцовы получили там благоустроенную отдельную квартиру, поэтому не исключено, что старший Храмцов был уволен в запас с должности офицера штаба флота. Сразу же после постройки кинотеатра «Севастополь» на Корабельной стороне там шел кинофильм «Трое вышли из леса», и Храмцовы, отправляясь на просмотр, взяли меня по-соседски с собой.

Когда мы с Володей Барановым учились в 3-м классе, а Виктор, соответственно – в 6-м то вместе начинали заниматься в секции плавания, которая, почему-то предполагала первичные занятия «всухую» на стадионе «Чайка». Я по каким-то причинам отказался от спортивной карьеры, а Баранов со временем выполнил нормы кандидата в мастера по прыжкам в воду с вышки. В конце 70-х годов Храмцов был командиром БЧ-2 на атомном крейсере «Киров», а в середине 80-х годов – флагманским РО 7-й Оперативной эскадры.

Каким образом расселяли квартиру, с которой съехали Храмцовы, я не знаю, но в 1962 году путем каких-то хитросплетений в эту квартиру въехала семья отставного капитана 3 ранга Ивана Бабича. До этого времени Бабичи проживали в полуподвальном сыром помещении под городским Аквариумом. Из разговоров родителей я помню, что старший Бабич после смерти своей матери продал дом на родине, где-то на Украине. Как офицеру запаса с двумя разнополыми детьми ему полагалась двухкомнатная квартира. Видимо, для получения трехкомнатной квартиры не обошлось без крупной взятки горисполкомовским чиновникам.

С 1951 года на 3-м этаже в двух комнатах трехкомнатной квартиры жила семья старшего помощника командира линейного корабля «Новороссийск» командира капитана 2 ранга Леонида Дмитриевича Чулкова. В 1954 году Чулков стал командиром крейсера «Нахимов» и получил квартиру на Большой Морской в адмиральском доме через дорогу кинотетра «Победа». После Чулковых в эту квартиру въехала семья командира крейсера «Куйбышев» капитана 2 ранга Серова. Дочь, 1946 года рождения, кажется, звали Ольга, а младший Слава Серов, был рождения 1953 года. Слава учился в 3-й школе вместе с Ирой Барышевой. В 1960 году, посмотрев на варварский развал Черноморской эскадры, Серов в звании капитана 1 ранга уволился в запас, и много лет капитанил на большом морозильном траулере. Умер он прямо на мостике от сердечного приступа. Через несколько лет Слава с сестрой квартиру разменяли и больше здесь не появлялись. Слава Серов, закончив Механический факультет Севастопольского Приборостроительного института, на инженерных должностях не задержался, – стал освобожденным комсоргом на предприятиях судоремонта. Последний раз я я его встретил в Североморске в 1978 году. По информации от общих знакомых Слава рано ушел из жизни.

Кроме информации о жильцах своего «родного» дома 50-х годов прошлого века пару слов скажу о ближайших домах, с жильцами которых, я по уровню своего дошкольного уровня в той или иной степени общался.
Дом № 3 по Садовой улице. Первые упоминания о нем носят противоречивый характер. Так, Евгений Чверткин, видимо, слегка перенапряг свою память, когда указал в своих воспоминаниях, что над двором его бывшего дома ( по Екатерининской № 64) «…нависал пыльный, пустой косогор). В конце 40-х-начале 50-х годов, когда семья Чверткиных жила в этом доме, наш дом № 1, хоть и частично разрушенный стоял с 1939 года и в 1940 м году успел получить свой порядковый номер, правда, для начала по улице Чкалова. Это название улица носила несколько лет, видимо, не далее 1948 года, до начала активных восстановительных работ в этом районе. По воспоминаниям старейшей жительницы нашего дома, Ларисы Сабировой, дом, впоследствии получивший №3-й, был заложен в 1949 году и принят от строителей не позже 1953 года.

Именно этому дому было суждено занять тот «пустырь», о котором пишет Женя Чверткин. При закладке фундамента под 3-й дом, приходилось учитывать резкий наклон рельефа местности в сторону улицы Ленина. По сути, – фундамент дома закладывался по линии бывшей второй садовой террасы естественного склона.

Так, на самом приниженном участке склона дом имел три полноценных этажа, а по линии южной стены, жилой блок был заглублен от 2-х метров с западной до 4-х метров в восточной его части. С учетом понижения уровня грунта на склоне, не только в северном, но и западном направлении, проблема с планированием квартир решалась радикально, – в направлении двора окна 1-го этажа выходили в бетонную траншею, проложенную вдоль всей стены дома. И это притом, что сама траншея в своем направлении вдоль южной стены дома с запада на восток увеличивала свое заглубление от 2-х до 4-х метров.

Вся центральная часть «приземленного» 1-го этажа была отведена под котельную, обеспечивавшую на тот момент дом № 1 и находившейся в постройке дом №3. Котельная работала на угле и обеспечивала теплом ближайшие дома. Такое «соседство» неизбежно предполагало и угольную пыть в процессе постоянных загрузок угля, и гул от работающих котлов. Если вход во второй – «восточный» подъезд был оборудован слева от котельной на уровне перекрытий между 1-м и 2-м этажами, то для входа в подъезд, как бы «делящего» дом на две части, был оборудован переход, нависающий над уровнем «траншеи» с глубиной в 2 метра, и возвышенный от уровня двора на метр.

И так, в восточной части дома глубина «траншеи» достигала 4-х метров.
Жители квартир первого этажа, с окнами в сторону двора, без всякой натяжки могли утверждать, что они живут в подвальном помещении. Квартиры на всех трех этажах размещались по обе стороны от продольных коридоров. По сути, такой коридор, проложенный вдоль 1-го этажа, делил квартиры на жилые, и условно жилые, для тех жильцов, чьи окна выходили в сторону «ямы». Впоследствии, борясь с неизбежной сыростью в этих квартирах 1-го этажа, со стороны западной стены дома грунт был срыт на глубину траншеи, проложенной со стороны южной стены. Из тех же соображений вдоль восточной стены не только была проложена траншея 2-х метровой глубины, но и оборудован отдельный вход на том же «подвальном» уровне. Не сложно себе представить проблемы, испытываемые жителями квартир, с южной стороны 1-го этажа.

В квартире 1-го этажа, примыкавшей справа к котельной, жила многочисленная семья во главе с дворничихой «Никаноровной». Муж и взрослый сын ее работали на Севморзаводе, а внученок лет 2-х, по малолетству, оставался вне сферы нашего влияния. В начале 60-х годов мужчины этой семьи резко взялись за ум, и выстроили на своей исторической родине в Грушевке двухэтажный дом, куда и перебралось все семейство.
Об обитателях квартиры 1-го этажа, выходящей на северо-восточный угол дома, помню лишь то, они всячески препятствовали нам, 6-7 летним оболтусам, спускаться в яму на уровень их окон. Из прочих жильцов 1-го этажа, вспоминаю семью Виноградовых, окна чьей квартиры выходили на вечно сырой, юго-западный угол дома.

В квартире слева от котельной традиционно селились семьи, которым и сырость была ни по чём… Чтобы объективно оценить степень сырости в этих квартирах, достаточно взглянуть на традиционно ржавые ставни на окнах, выходящих в сторону «ямы». Пьяные крики и драки, происходящие в этой квартире, уже более полувека «развлекают» обитателей нашего двора. Во время одной из таких драк, пьяная компания, похоже, до смерти забила мужа дворничихи Оксаны, живущей с детьми и собаками в соседнем подъезде.
Из жильцов, квартир, окна которых выходили в сторону склона и на улицу Ленина, помню только семью капитана 3 ранга Скоробогача, с сыном которого- Александром я поддерживал дружеские отношения. Саша был старше меня на год, а его сестра – Наташа – на три года. Оба они учились во второй школе. Отец их, после должности замполита командира миноносца, имея звание капитана 3 ранга, на фоне резкого сокращения флота, довольствовался должностью заведующего Клубом Надводных кораблей рядом с Минной пристанью. Должно быть, поэтому детвора из нашего двора часто играла на территории клуба. Кстати, впоследствии многие из нас были записаны во «взрослую» библиотеку при клубе, существующим по сей день.
Помещение читального зала библиотеки «Групкома тыла-100» традиционно используется для разного рода собраний и проведения сборов служащих Электромеханических мастерских порта, расположенных в десятке метров, слева от спуска к Минной пристани. После увольнения в запас старшего Скоробогача, семью уехала в Одессу. Почему-то у меня сложилось мнение, что до 1962 года в одной из квартир 2-го этажа, выходивщей окнами на обрыв, проживала семья капитана 3 ранга Гончарова. По имевшим подтверждение слухам первая семья Якова Акимовича Гончарова погибла во время землетрясения на Камчатке в конце 40-х годов. Второй раз он женился на молодой учительнице, чуть ли не на студентке, когда в начале 50-х годов, служил командиром роты в ЧВВМУ. Покойная Тамара Петровна Семинская, вспоминала, о том, что была знакома с будущей женой Гончарова до ее замужества. Дочь Гончарова Светлана была меня года на два младше. В 1962 году Гончаровы получили отдельную квартиру в новой пятиэтажке на пересечении Марата с Советской. Света, поступив в один из московских вызов, там же вышла замуж, и лишь изредка появлялась в Севастополе.

Гончаров служил заместителем начальника и начальником 1-го Корабельного факультета ЧВВМУ. В 1971 году, после «гастролей» с попыткой уйти из училища курсантов моего отделения Сережи Кириллова и Жени Яцевича, Яков Акимович меня пожалел, не позволив разжаловать и снять с должности. Умер он лет семидесяти пяти. Мама Светланы после смерти Акимыча прожила в той же квартире до глубокой старости. Я ее встречал в магазине «Фиолент» чуть ли не до 2020 года. На втором этаже справа от входа в подъезды было по две квартиры: в сторону двора – однокомнатная, а в сторону склона – двухкомнатная. В однокомнатной квартире второго подъезда (над «ямой») жила семья Кузьминых. Отец – мичман, служивший старшиной машинной команды на одном из миноносцев. Старший сын – Александр – младше меня на год, учился в одном классе с Толей Седовым и Сашей Барановым, младшая – Лена, ровесница и на каком-то этапе – одноклассница моей Наташи и Лены Копейкиной. Мама ребят – «тетя Рита», участница боевых действий на Кавказе, начиная с того периода работала вольнонаемной в частях флота, в том числе в учебном отряде на Фиоленте. Был период, когда вместе с ними все в той же однокомнатной квартире проживала бабушка. Сухонькая пожилая женщина с горбом, передвигалась по двору с помощью скамейки. Затем ей дали комнату в коммуналке где-то поблизости.

Над Кузьмиными в одной из комнат трехкомнатной квартиры жили Тройниковы – мама с дочкой Светой. Мама – яркая брюнетка с хорошей фигурой и смазливым кукольным личиком. Дочка – вся в нее: воображуля, ни с кем во дворе не общалась. Маму пару раз видал с молодыми любовниками, по виду гражданскими моряками. В той же квартире жила пожилая одинокая женщина, которая часто просила наших дворовых девченок принести продукты из ближайшего магазина. За « услугу» расплачивалась дорогими шоколадными конфетами. Где-то в середине 60-х эту квартиру «расселили» и в нее въехала семья с дочерью Монитой. Через десяток лет, Монита вышла замуж за выпускника Голландии по фамилии Мишин; родили двух мальчишек. В середине «диких» 90-х годов Мишин, «выбрав» минимальный для офицера-подводника стаж, в звании капитан-лейтенанта уволился с флота. Дети выросли, и воспитанные в лучших капиталистических традициях, слегка задержавшись в Москве, получив высшее коммерческое образование, «свалили» в Англию. В начале 2000-х на волне приватизации жилья Манита с Юрой Мишиным, «приватизировали» часть чердачного помещения над их квартирой, и прикупили с перспективой сдачи в аренду, пару квартир.

В квартире над котельной жила семья майора медицинской службы. Его сына 52-го года рождения звали Юрий. Бледнолиций, белокурый паренек, ни с кем во дворе не общался. Позже в эту квартиру вьехали Турковские: женщина с сыном подростком, старше меня на год. Исключительно оправдывая свою фамилию паренек напомилал внешностью то ли араба, то ли турка, наверняка являясь евреем. На втором этаже над левой частью «ямы» жила семья Мироновых с двумя сыновьями, один 1947-го, второй – мой ровесник – 1950 года. Я больше общался с младшим, учившимся во 2-й школе. Над ними – на верхнем этаже жила семья подполковника-медика Даниленко с сыновьями; Юрием 1947 года и Геннадием – 1953 года.

На том же этаже жила семья мичмана Труханова. Он служил продовольственным баталером на береговой базе бригады подводных лодок. Служа на такой «хлебной» должности, он смог приобрести исключительно редкую для 1960 года «Волгу» первой модификации – М-20. Был эпизод, когда эта машина, плохо зафиксированная ручным тормозом, начала съезжать по уклону двора и основательно деформировала ограждение, сваренное из 10-мм железных конструкций. След от столкновения просматривается на ограждении спустя 70 лет. Уже только по этому факту можно судить о прочности корпуса машин этой модели... Старшая дочь Трухановых – Света, участь в институте сошлась с матросом-водителем машины береговой базы, часто бывавшим в их доме. С интервалом в пару лет у них родились два сына – крепких, красивых но исключительно непутевых; водка, наркотики… После смерти старшего Труханова, а был он, не моложе 1915 года рождения, квартиру разменяли и Светлана с сыновьями заняли две комнаты в трехкомнатной квартире 1-го с улицы этажа 1-го подъезда. Если не ошибаюсь, третью комнату с балконом в те годы все еще занимала «баба-Яга» в шляпке с вуалью. Один из сыновей Светланы умер от «передоза» году в 2018-м. Оставив квартиру второму сыну, она, видимо живет в доме покойной сестры на 7-м километре Балаклавского шоссе. Младшая дочь Трухановых – Татьяна, старше меня на год, то есть -49-го рождения, училась во 2-й школе, после смерти матери переехала к своей тетке в Керчь, где и жила до конца 90-х годов. По неподтверждённой информации она построила дом на 7-м километре Балаклавского шоссе. Умерла где-то до 2020 года.
В трехкомнатной квартире третьего этажа два окна которой выходили в сторону двора, жила семья отставного подполковника Танцуры. Он был значительно старше наших родителей, подтверждением тому – орден Ленина, полученный им за выслугу лет до 1956 года. Этим орденом, носимым им по государственным праздникам и явно подчерненым волосом он и запомнился нашей дворовой ребятне. Старшая дочь Танцур вышла замуж где-то году в 56, потому как ее муж в 1962 году был капитан-лейтенантом и одно время возглавлял спортивную роту Спортивного клуба флота. Как-то вылепив из пластилина «вальтер», я разгуливал с ним по двору и с целью «разоружить» малолетнего террориста, на меня как коршун налетел танцурин зять… Выворачивая мне руку, испортил мою «поделку». В те годы дочери младших «танцур» было не более пяти лет. Белокурая с вьющимися локонами, как кукла… В 90-х годах семья младших Танцур проживала в Нижнем Новгороде и сверх инициативная дочь ветерана была совладелицей вещевого рынка в районе Черного Пруда. Навещая мать, прожившую чуть ли не 96 лет, дочь, «между делом» построила особняк в Любимовке и успешно сдавала его внаём.

Соседствуя по межквартирному коридору с Танцурами, в двухкомнатной квартире с окнами на улицу Ленина жила семья отставного капитана 2 ранга Олейника. Олейник был старше моего отца года на три. В июле 1942 года он, уже в звании капитан-лейтенанта, служил главным артиллеристом Новороссийской ВМБ. Так сложились жизненные обстоятельства, что до начала 50-х годов в семье не было детей. Году в 1954-м не особенно распространяясь на этот счет, они усыновили годовалого мальчика, дав ему имя Александр. С воспитанием его у приемных родителей была масса проблем. Мальчуган рос болезненным, с крайне возбудимой нервной системой. Он мог в истерике разбросать с балкона ордена и медали отца, которыми ему, видимо, позволяли играть. Был случай, когда он с балкона 4-го этажа сбрасывал крошечных цыплят, видимо, «проверяя» как они полетят. Лет до 6-7 он выходил во двор только под контролем старших. Сашкину маму мы звали «тетя» Люба. Она занималась только домашними делами и воспитанием приемного сына. Школьную программу Саша осилил с большим трудом, и, что было совершенно не характерно для семей флотских офицеров образование получил в институте пищевой промышленности. Как следствие – лет сорок, до выхода на пенсию он проработал на севастопольском пивоваренном заводе. Внешность Саша имел очень привлекательную, жена его тоже очень хорошо выглядела. Умерла она от онкологического заболевания году в 2015. Сын после окончания юридического факультета служит где-то в полиции Симферополя.
Когда нам, мальчишкам, было по 6-8 лет мы часто бывали на чердаке нашего дома, имевшего сквозные переходы между отдельными отсеками от первого подъезда до четвертого. Заходя на чердак в одном из подъездов, выходили во двор через один из соседних подъездов. Подобное увлечение не всегда было безопасным. Дело в том, что в те далекие 50-е годы чердаки служили привычным пристанищем для всяких босяков и бомжей. Жильцы квартир, не имевших балконов, сушили на чердаках постельное белье. В это же время, чтобы затруднить доступ на чердаки всякого рода чужаков, на входные двери стали вешать замки, и где это было возможно перегораживать чердачные отсеки. Так, периодически заделывался камнем переход между третьим и четвертым отсеком. Нам было мало пыльных чердачных помещений, периодически мы выбирались через чердачные окна на крышу.
Ясно, что жители квартир на верхних этажах были не в восторге, когда мы шастали по зыбким чердачным перекрытиям, что приводило к появлению трещин на штукатурке потолков и являлось источников дополнительных шумов, беспокойств за сохранность белья и проч. Спускаясь с чердака, мы как стадо диких бизонов с топотом и шумом сбегали по ступеням лестниц, беспокоя нервных, пожилых жильцов. Кстати, бывали случаи, когда чердачные «гости» таскали белье, или использовали его по прямому назначению, подстилая его для своего ночлега. Периодически наиболее беспокойные жильцы, встревоженные ночевками на чердаках бомжей, привлекали милицию, но насколько я припоминаю, бомжи в этих случаях благополучно исчезали, пользуясь все теми же межчердачными переходами. Если не считать заходов в гости к друзьям по двору, живущим в соседних подъездах, то именно те, межчердачные «переходы» существовавшие семьдесят лет назад были единственным вариантом перехода для ознакомления с «чужими» подъездами.

Что представлял из себя дворовой ребячий коллектив нашего двора середины 50-х годов?

Где-то лет до семи-восьми, наши интересы и наши игры не выходили за пределы двора. Выносили во двор игрушки, что-то «строили» из земли газонов… Затем перешли на участок дворовой территории за домом № 3, там ЖЭКовские плотники изготовили столик, скамейки, там же жаждущие благоустроить двор жители посадили ягодные кусты, а позднее – виноград. Затем мы стали спускаться в, так называемый, «нижний» двор – пространство ярусом ниже, ограниченное с одной стороны тыльной частью домов № 50-52 по улице Ленина, с другой – «нашей» стороны – комплексом лестниц и подпорных стен высотой в десятки метров, для подъема с «нижнего» двора в верхний. От уровня двора бывшего винного склада до бывшего первого садового яруса была сооружена мощная подпорная стена. На этом уровне была оборудована промежуточная площадка, размером 15 на 30 метров, выполнявшая роль навершия над несколькими штольнями. На самой площадке с 90-х годов 19-го века было расположено заведение, носившее претензионное название – «Сад-Эрмитаж». Со стороны двора бывшего винного склада под площадку «Сада-Эрмитажа» уходили две штольни, по всем признакам, изначально использовавшиеся для складирования бочек с вином. С начала 50-х годов, видимо, как напоминанием о тех давних временах, одна из штолен использовалась для складирования винной тары, сдаваемой населением. Площадка же, основательно зараставшая сорной травой и кустарником, была в нашей детской терминологии – «полянкой»

Я уже писал о том, что на северном склоне центрального городского холма, где сейчас проходит улица Терещенко, – ранее Садовая, до конца 19 –го века находились виноградники и сады, собственно, и давшие название улице. Для удобства выращивания садовых деревьев, вдоль склона были проложены две террасы. Склон нижней террасы был укреплен мощной подпорной стенкой, вдоль подножия которой Таврическая улица по пологому спуску выходила на Екатерининскую улицу

Вдоль южной стороны площадки-полянки была сооружена вторая подпорная стена, выходящая на уровень бывшей верхней садовой террасы. По сути дела, фундамент дома № 1 был заложен на уровне верхней террасы, а дома № 3 на уровне террасы нижней.

Наши мамы, воспитывавшие нас при привычном отсутствии служащих на флоте отцов, перестраховываясь, запрещали покидать центральную часть двора, для того, чтобы мы постоянно находились в их поле зрения. При таких «жестких» требованиях, та же «полянка» уже считалась запретной для игр зоной.

У старших ребят были свои занятия, у нас – малышей – свои игры. Были отдельные моменты, где наши интересы пересекались. Часть территории «полянки» превращалась в волейбольную площадку, на специально оборудованных шестах, натягивалась крепкая матерчатая сетка, препятствовавшая падениям мяча в нижний двор. Старшие играли, младшие подавали мячи, уходили с площадки старшие, тут же «эстафету» принимали младшие уже со своим мячом. Дворы в те годы были очень прилично оборудованы. Газоны были ограждены деревянными заборчиками, на газонах посажены деревья, в том числе и фруктовые. Орех, посаженный 55 назад отставным майором Чернолуцким, по сей день является достопримечательностью (к сожалению, единственной) двора. Полковник Матях на крошечном участке газона, примыкающем к выезду со двора в сторону 110-й поликлиники, посадил катальпу, которая благополучно росла еще несколько десятков лет. На участке газона, ограниченном спуском от 3-го дома на улицу Ленина, была оборудована детская песочница и поставлены скамеечки.

Шла вторая половина пятидесятых годов – каналами соединялись Волга и Дон, на сибирских реках строились гидроэлектростанции, Израиль воевал с арабами… все это нашло отражение в наших играх и занятиях. На «полянке», за спортивной площадкой, ближе к арочному забору, за которым позже была построена лестница, ведущая от площади Суворова к 110-й поликлинике, прорывалась длинная канавка, местами широкая, обозначающая гавань, местами – узкая, изображающая канал. Берега ее укреплялись береговыми «фортами», слепленными из глинистой земли. Учитывая тот немаловажный факт, что руководили строительством этих гидротехнических и фортификационными сооружений ребята 14-15 лет, вся эта «береговая инфраструктура» выглядела весьма солидно. Параллельно с этими работами, старшими ребятами создавался «флот» враждующих группировок. Из дерева изготавливались корпуса парусников, в том числе и винтовые, из пластилина – броненосцы. Жестяные винты приводились во вращение закрученными резиновыми жгутами, до времени удерживаемые во взведенном состоянии. По указанию старших ребят, мы ведрами носили воду для заполнения водных «магистралей»… Когда уровень воды достигал проектного, у берегов основного, центрального водоема выстраивались флоты противников, а мы, «поденщики», занимали места зрителей. До условного сигнала ребята держали каждый свою модель с готовым к движению «движителем», по сигналу главного судьи, модели ставились на воду и пускались навстречу моделям, изображавшим корабли противника. Основной расчет делался на «мощность» двигателя, на прочность и остроту тарана, вмонтированного в форштевень модели. И не беда, что одни модели не выдерживали заданного курса, другие – не достигали намеченной цели: главное было в реальной попытке смоделировать морское сражение.

Не знаю, вспоминают ли о тех детских играх, капитан 1 ранга-инженер в отставке Феликс Бриль, капитан 1 ранга-инженер в отставке Валерий Сутырин, бывший реф-механик Евгений Козлов, бывшие специалисты судоремонтного завода Сергей Скорик, отставной капитан 2 ранга Вячеслав Сабиров, бывший электромеханик атомной подводной лодки Александр Кузьмин, бывший корабельный связист Анатолий Седов, но об этом им готов напомнить бывший вахтенный офицер авианосца и командир БЧ-2 противолодочного крейсера Борис Никольский. Так что можно с известной долей уверенности и удовлетворением сказать, что большинство участников тех игр, в той или иной степени в конечном итоге доигрались…

Как я уже говорил, в двух домах, «формирующих» наш двор, жили семьи старших офицеров, в большинстве имевших двух детей.

Самые старшие:
Ковальские: Люда, Галя.
Ищенко: Анатолий, Владимир.
Чулкова Людмила.
Седов Аркадий.
Сидоров Аркадий.
Сутырин Валерий.
Малышева Ирина.
Афонина Светлана.
Брыль Феликс.
Бродский Наум.
Сабирова Лариса.
Шестаковы: Владислав
Малышева Светлана, 1944

Следом за ними шли ребята рождения 1947-1948 годов:
Матях Григорий, 1947
Бродский Виктор, 1947
Сабиров Вячеслав, 1947
Миронов Николай, 1948
Храмцов Владимир, 1947
Козлова Татьяна, 1948
Боброва Наталия, 1947
Барышева Людмила, 1948
Скоробогач Людмила, 1947
Даниленко Николай, 1947
Виноградов Юрий, 1947
Серова Ирина, 1946
Труханова Светлана, 1944

И только за ними уже шла наша возрастная «категория»:
Матях Владимир, 1949
Баранов Владимир, 1949
Афонин Владимир, 1949
Миронов Владимир, 1950
Скоробогач Александр, 1949
Никольский Борис, 1950
Труханова Татьяна, 1949
Малышева Наталья, 1950
Козлов Евгений, 1951
Кузьмин Александр, 1951
Баранов Александр, 1951
Седов Анатолий, 1951
Бобровы: Игорь, Борис, 1951
Голубчиков Виктор 1951

Последняя категория, представлявшая для нас интерес:
Серов Вячеслав, 1953
Ковальская-Лунева Валерия, 1953
Барышева Ирина, 1953
Алексахина Наталия, 1953
Гончарова Светлана, 1953
Даниленко Геннадий, 1953
Куликов Александр, 1953
Кузьмина Елена, 1953…

При таком «обилии» детей разных возрастов наш двор жил интересной деятельной жизнью.

Дав краткое описание обитателям домов № 1 и № 3, я замолвлю пару слов о тех ближайших домах, где жили семьи мальчуганов, с которыми мы общались в ту пору.
В этой связи имеет смысл вс
помнить о жильцах домов, разрушенных в середине 60-х годов при капитальном ремонте зданий в процессе оборудования главка Азчеррыба. Структура эта была богатейшая в те годы. Промысловые суда, рефрижераторы, плавбазы во всю «бороздили просторы мирового океана», обеспечивая рыбой половину населения Советского союза.

В процессе реконструкции зданий практически было уничтожено одно из самых заметных зданий Севастополя, чудом сохранившихся после войны. С начала 50-х годов в этом комплексе зданий бывшей гимназии, размещалось среднее профтехучилище, готовящее младших специалистов для судостроительной промышленности и для вспомогательных судов флота. Судя по первым послевоенным фотографиям, здание это незначительно пострадало в войну, cохранив фасад и большую часть капитальных стен. Между проезжей частью Садовой улицы, и северно стеной здания, видимо, с учетом местности, для въезда конных экипажей на уровень крыльца центрального, парадного входа был оборудован пандус.
Судя по литографиям и первым фотографиям середины 19-го века, этот пандус существовал и до Крымской войны, выполняя свою основную роль для хозяев двухэтажного здания – предшественника гимназии. Среди картин английского художника Симпсона, сопровождавшего английский осадный корпус в период Крымской войны и осады Севастополя, есть полотно, изображающее улицу Садовую, со стороны участка, на котором впоследствии был построен наш дом № 1. Справа – на косогоре, просматриваются галереи садов и виноградников, давших название улице. Впереди виден частично разрушенный Петропавловский собор, построенный в 1848 году, слева, на возвышении – торцом на перекресток с Таврической улицей – двухэтажное здание, к подъезду которого выводил этот пандус. Изначально пандус этот был «сквозным»- въезд на него был возможен как со стороны Таврической улицы, так и для экипажей, двигавшихся с восточной стороны Садовой. При реконструкции здания во второй половине 80-х годов 19-го века, наверняка с перспективой размещения в нем учебного заведения, пандус этот был разделен широкой лестницей, поднимавшейся к центральному входу в здание, ставшее основным корпусом гимназии. По нумерации домов с начала 50-х годов здание Училища по улице Садовой имело № 2. Под № 4 находился 2-х этажный дом, построенный в 90-х годах 19-го века. Он, как говорится, стена к стене был «пристроен» к тому крылу здания гимназии, что выходило фасадом на улицу Садовую. Очень похоже, что планируя в основном, трехэтажном здании разместить гимназию, двухэтажный дом-пристрой, предназначался для хозяина, или директора гимназии?

Этот 2-х этажный дом, своей правой стеной притулившийся к стене училища, краевед Чверткин, в своем капитальном описании улиц городского холма, числит «разрушенным» и не восстанавливавшемся после Крымского землетрясения. Не знаю насколько этот дом пострадал в 1927 году, и пострадал ли вообще, но в 1956 году в нем благополучно проживали четыре семьи, Первый этаж бы заселен «простым» народом. В угловой квартире жила семья мастера судоремонтного завода. Оба его сына, старший года 1948 года рождения, младший 1952 – окончили судостроительный техникум. Там же жила семья Заболоцких. Отец – отставной мичман, его жена – сотрудница горисполкома, сыновья – Виктор, 1948 года и Владимир, 1950 года.
В одной из квартир второго этажа жила семья городского архитектора Романовского. У него была дочь 1947 года рождения, стройная, белокурая девочка, звали ее Людой. В квартире второго этажа с балконом жила семья еврея-хозяйственника, плотного в толстых очках, похожего на героя картины «Покровские ворота». Году в 62-м у него умерла жена и осталась девочка лет 7-8…
 
Описываемые мной дома, своими тыльными стенами ограничивали традиционный двор – «колодец», с трех сторон ограниченный стенами зданий, возведенных на углу Советской, Таврической улиц и Садовой улиц. А с четвертой, восточной стороны, – высоким каменным забором, отделявшим его от двора нынешнего педагогического вуза, а в дореволюционные годы – училища механиков флота. Вдоль этой стены тянулись многочисленные сараи, летние кухоньки… По углам притулились какие-то чахлые полисаднички, столики, скамеечки.

В центре двора стояла типовая для Севастополя тех лет водопроводная «колонка», «питавшаяся» от подземного родника. Чистую, колодезную воду брали воду для хозяйственных нужд, а когда возникали проблемы с подачей водопроводной воды, что случалось нередко в те годы, то и для приготовления пищи. У нас, живущих в соседних домах, никогда не возникали вопросы о происхождении этой воды. И только в начале 60-х годов, когда завели речь, о необходимости сноса старого здания Училища в процессе возведения главка Азчеррыбы, все больше звучала проблема грунтовых вод, якобы размывших фундаменты близ стоящих зданий. Причиной тому была легкомысленная и явно неудачная попытка, «заглушить» этот источник воды. Не возникает ни малейшего сомнения в том, что старое, историческое для Севастополя здание бывшей гимназии можно и нужно было сохранить.

После восстановления зданий после войны в здании бывшей гимназии размещалось среднее ПТУ, а в здании бывшего училища механиков флота размещалось общежитие для учащихся этого профессионально-технического училища. По сути дела, корпуса этого учреждения занимали часть квартала, ограниченного улицами Советской, Таврической и Садовой Основные учебные классы и аудитории размещались в том крыле здания, что выходило на Таврическую улицу, а в том, что выходило на Садовую размещалось общежитие. Был еще корпус, построенный параллельно учебному и образующий с ним еще один внутренний двор, используемый для гаража и различных хозяйственных служб. В этот двор со стороны Таврической улицы вел переход тоннельного типа, закрываемый двустворчатыми металлическими воротами. В доревоюционные времена эта часть здания использовалась как «доходный дом». Не исключено, что там же проживали штатные преподаватели гимназии.

В описываемое мной время те помещения, что выходили окнами во внутренний двор, использовались как специализированные учебные кабинеты, а те помещения, что выходили окнами на восток в сторону ранее описанного мной двора, использовали как обычные, по большей части коммунальные квартиры. В одной из квартир на третьем этаже жила семья Кальницких с тремя дочерями. Одна из них, Юлия, закончила 3-ю школу, медицинский институт и уехала в Ригу. Под ними, на втором этаже жили Бакаловы. Там было три сестры. Внук одной из них неоднократно избирается в городской совет, фамилия его «на слуху» у севастопольцев в 50-е годы. На втором этаже жила семья Гузь. Кто то из старших мужчин этой семьи сидел в тюрьме.

На первом этаже жили старики Ничепоруки. Бабушка дожила до преклонных лет и последние годы передвигалась с помощью табуретки. Старик служил швейцаром в ресторане «Приморский», и по вечерам, возвращаясь с работы, раздавал соседским ребятам конфеты, полученные в качестве щедрых чаевых…

Об этом комплексе зданий упоминает Евгений Чверткин в своем описании, перечисляя жильцов дома на начало 20-го века. После восстановления здания в 1949 году часть квартир продолжала использоваться по своему основному предназначению, но жильцы в них стали попадать через арочный проход, оборудованный в той части здания, что было обращено в сторону Таврической улицы. Поднимаясь по металлическим «трапам», они входили в кухни, а уже затем – через коридоры – в жилые комнаты. Часть окон этих квартир выходила во внутренний двор-колодец. При постройке дома в 80-х годах 19-го века, большая часть квартир имели 4 и более комнат, окна которых выходили на Таврическую и Садовую улицы. После многочисленных перестроек, в доме «образовались» помещения, в которых требовалось круглосуточное электрическое освещение.

Со стороны Таврической улицы «тоннельный» проход во внутренний двор училища был загорожен двустворчатыми воротами. Слева в стене перехода был вход в одну из квартир. Скорее всего, при строительстве дома она предназначалась для дворника. С начала 50-х годов в этой квартире жил завхоз ПТУ Поздняков со свой семьей. Его сын Виктор приходил играть к нам во двор. Похоже, что у завхоза были недоброжелатели. Как-то ночью ему постучали в дверь и сообщили, что в здании пожар. Не добежав до центрального входа в училище Поздняков умер от обширного инфаркта.
Внутренний двор училища в середине 50-х годов имел мрачноватый вид. Тыльные, выходившие во двор стены, похоже, никогда не штукатурились, да и в этом не было необходимости, потому как все здание было построено из крепчайшего крымбальского камня, добываемого в местных каменоломнях. Булыжное мощение двора сохранялось только отдельными участками. Как и следовало ожидать, весь этот неказистый вид волне компенсировался шикарными квартирами, с высоченными потолками, широкими подоконниками… Как уже отмечалось, окна этих квартир выходили на улицы Садовую и Таврическую и только отдельные окна «смотрели» во внутренний двор училища.

Следующим объектом, привлекавшим наше внимание, был сквер имени Луначарского, в нашем мальчишеском обиходе – «лундик». Этот сквер, существовавший в этих границах с конца 19-го века, первоначально окружал Петропавловский собор в его деревянном варианте, затем – в нынешнем, белокаменном обличье. Свое очередное на тот момент название сквер получил от городского театра, «квартировавшего» в здании собора с 1949 по 1958 год. В процессе богоборческой деятельности большевиков, собор был закрыт, и с конца 20-х годов в его помещениях и обширных подземных ярусах размещался городской архив. После восстановления здания собора в 1949 году, в нем до 1958 года размещался городской драматический театр имени Луначарского. После переезда театра в новое, специально для него построенное здание на проспекте Нахимова, Петропавловский собор унаследовало городское управление культуры, на долгие годы разместив здесь городской Дом культуры. Судя по всему, скверик о котором идет речь, – старейший в Севастополе. По «древности» с ним может конкурировать разве только сквер, разбитый рядом с памятником Казарскому на нынешнем Матросском бульваре.

В центре сквера на центральной клумбе «красовался» уродливый бетонно-гипсовый памятник Максиму Горькому. Пролетарский писатель, стоял сгорбившись со шляпой в руке, повернувшись задом к «рассаднику» пролетарской культуры. Кстати, это было своеобразной традицией, ориентирования монументов, фигура адмирала Нахимова, занявшая свое старое и достойное место на повторно переименованной в его честь площади в 1958 году, также развернута спиной к Севастопольской бухте. Кстати, «присутствие» в скверике памятника «классика» советской литературы, среди местных жителей не изменило привычного названия сквера…
Сквер был исключительно ухоженный… Высажены молодые деревья, кусты сирени, бордюрные кустарники всегда были пострижены. По концентрическим аллеям сквера стояли садовые скамейки… На центральной клумбе, в окружении памятника традиционно высаживались цветы – ярко-красные калы и душистый горошек…

В скверике этом было где разгуляться в то время… Молодые мамы прогуливались там с малышами. Чаще там сидела мадам Бродская с кем-нибудь из своих знакомых. Нашим тридцатилетним мамам было тогда еще далеко до «посиделкового» возраста. В районе скверика нас в те годы больше привлекали входы в подземелья, один из которых был рядом с местным «парковым» туалетом, второй – менее заметный – в виде люка – на газоне, спускающимся от северной стены здания собора на Таврический спуск. В конце пятидесятых годов эти штольневые переходы активно восстанавливались по комплексному плану строительства противоатомных убежищ. Эта отдельная тема, наших увлечений, которая занимала нас в течение нескольких последующих лет.

Здесь же при входе в туалеты и в подземные переходы мы устраивали игры в «ловитки». Как будто-бы безопасная игра, но устраиваемая на высоких стенах, ограничивающих вход в подвальную часть туалетов, она превращалась в опасную для здоровья и жизни затею. Прыгая со стенки на стенку, мы всякий раз рисковали сорваться вниз на бетонные ступени лестницы, ведущей в подвал с переходом в штольню. В те годы помещения Дома Культуры отапливались по старинке – дровами, высокие штабеля которых укладывались на площадке, ограниченной колоннадой и резервным выходом из здания в направлении Таврического спуска. Юные придурки, разбирая поленницы из тяжеленных секций стволов берез и сосен, мы устраивали лазы в глубь штабелей из дров, представляя что это блиндажи и «штабы», рискуя всякий оказаться под завалами бревен. Взрослые, занятые домашними делами, не догадывались о наших военно-прикладных занятиях. Это нам уже было лет по 8-9, от силы – 10…

В это же время, нам становилось тесновато на «объектах» ближайшего к нам «лундика». Все чаще мы спускались на улицу Ленина, переходили через проезжую часть дороги и попадали в сквер, теперь носящий название «Ленинского комсомола». В районе этого сквера, тогда еще не имевшего памятника, давшего впоследствии ему название, нас привлекали развалины некогда большого дома, идущего вдоль дороги, и обрывистый склон к Телефонному причалу. В этом районе было в то время два восстановленных после войны здания – гостиница КЭЧ ЧФ (теперь в этом здании размещается ОУС ЧФ) и красивый особняк в котором была детская библиотека им. Гайдара (в 90-е годы 19-го века – особняк помощника командующего эскадрой Черноморского флота). Здесь наши интересы уже пересекались с мальчишками с ближайших дворов, домов 46-44 по улице Ленина, но, поскольку это была «нейтральная» территория, то до открытого столкновения дело дошло только пару раз. Располагая хотя бы часом «вольного» времени мы обычно спускались к причалам – «в низуху». Здесь у нас было множество интересных занятий – от рыбной ловли до проникновения в хозяйственные дворы военных мастерских. Дело в том, что на причалах от Графской пристани до бывшей Царской пристани размещались флотские ремонтные мастерские, различные склады, пакгаузы и прочее…

И если механические мастерские имели высоченный забор и охранялись, то цеха радиомастерских, размещавшиеся вдоль Минной пристани, солидной ограды и охраны в дневное время не имели. В настоящее время из всего комплекса мастерских осталась лаборатория по поверке электроизмерительных приборов и большая котельная на территории когда-то солидных механических мастерских. Во дворе мастерских находились большие металлические ящики, предназначенные для различных технических отходов. Во время интенсивной работы мастеров, выполнявших очередные заказы флота, туда попадали детали приемо-передающей аппаратуры, детали трансформаторов и прочие …ну очень нужные мальчишкам вещи. Рядом с этими ящиками располагались места для курения рабочих, периодически кто-то выходил или входил в цеха, так что незаметно проникнуть во двор мастерских, забраться в высокобортный ящик, выбрать в металлическом хламе, нужные детали и благополучно выбраться было не так-то и просто. В эти ящики иногда попадали и бытовые отходы… Так что после этих рейдов «за штучками», от нас несло как от настоящих мусорщиков: стойкий запах металла, машинного масла перемешивался с запахом помойки.

«Низуха» представляла для нас интерес круглый год, но начиная с конца апреля, вылазки наши становились чаще, а с началом летних каникул делались чуть ли ни ежедневными. Весной, когда начиналось цветение миндаля и вырастала густая трава, мы часто выходили на крутые спуски, ведущие к причалам. Рылись ямы, изображающие окопы с брустверами. Одна из команд занимала позиции в этих «окопах» и выдерживала блокаду другой команды, находившейся выше по склону. В обе стороны летели комья сырой земли, имитирующие «гранаты», земляные шары, имитируемые «ядра». Попадание такой «гранаты» даже в задницу было весьма ощутимым, не говоря уже о других частях тела. Естественно, что явными преимуществами обладали те, что находились на верхней части склона. Затем группы менялись местами. После подобных «боевых» упражнений мы приходили домой грязные как черти. На этих же склонах вырастали целые заросли кустов с «волчьими» ягодами. Часто они нависали над крутыми обрывами. В этих заросших густыми кустами лабиринтах мы устраивали подобие блиндажей, прятали там друг от друга какие-то «секреты». В грунте склона за бывшей гостиницей КФ попадалось много типографского шрифта. До июня 1942 года рядом размещалась редакция и типография газеты «Красный черноморец». Видимо, оставляя город, работники типографии сбросили в обрыв запас штифта.

Эти игры не всегда заканчивались благополучно. Так, учась в третьем классе, мой одноклассник Коля Захаров сорвался с обрыва, нависавшего над причалами Каменной пристани в районе нынешнего парка «Воинов-интернационалистов». В результате падения с четырехметровой высоты Колька сломал себе руку. С приходом теплого, летнего времени, в кустах этих появлялись ужи и медянки и мы с этими местами расставались до следующей весны.

Рыбалкой на причалах занимались не все, в основном те, чьи отцы были любителями этого дела. Среди нас таким преемником лучших традиций был Толик Седов. Он с отцом Александром Леонтьевичем практически все выходные проводил с удочкой на причалах Телефонном, Каменном, а то и на Приморском. Ловили они профессионально: пикшу на «самодур», ласкиря, кефаль, окуня – на червяка. Неоднократно и меня привлекали к рыбалке, но поскольку до профессионалов мне было далеко, интерес к этому занятию у меня не закрепился. Дома у Седовых всегда было рыбное изобилие, и вечно на лестничной клетке пахло жареной рыбой. К этой страсти Толя Седов приучил и своего сына – Максима и часто уже с ним ходил на рыбалку. Максим трагически погиб, учась в симферопольском медицинском институте. После окончания СПИ Толя два года послужил на флоте и затем создал компанию по ремонту оборудования связи кораблей и судов. Умер Анатолий Александрович Седов семидесяти лет в 2021 году.
В начале лета большинство мальчишек нашего двора ловило крабов на краболовки. На металлический обруч, сделанный из толстенной «вязальной» проволоки, крепилась сетка, часто взятая от обычной «авоськи», делалась распорка из четырех кончиков; они завязывались в узел, и последний крепился в стандартной бельевой веревке. В качестве наживки чаще использовалась селедка. В те времена в магазинах она стоила копейки, но и тех у нас не хватало на более серьезные дела, поэтому мы в качестве наживки использовали селедку из мусорных баков, стоявших у корабельных причалов. Та селедка, обычно тухлая, как нельзя лучше годилась для наживки. В краболовку ловились в основном «травяшки», реже попадались каменные и песчаные крабы. Крабы, пойманные краболовами, потреблялись в основном нашими мамами, привыкшими на своей родине к ракам. Мы же, начиная с 10-летнего возраста, используя маску и ласты, для своего потребления ловили более «благородных» крабов-«камяшек».

С начала 60-х годов наши отцы в большинстве стали военными пенсионерами, и наши семьи не жировали – каждый гривенник был на учете. Самое большее, что мы себе могли позволить, это пойти в воскресный день на детский сеанс в кинотеатр за 10 копеек. По вечерам, в выходные дни для экипажей кораблей, стоящих на Минной и Каменной «стенках» показывали кинофильмы. Обычно просмотр кинокартин устраивался на юте кораблей, ошвартованных кормой к причалу. Мы гурьбой спускались к причалам и, проходя вдоль пирсов, выбирали фильм, который нам был больше по душе. Усаживались на кнехты и смотрели кинофильмы, иногда по несколько раз на разных кораблях. Запах моря, кораблей, причальных «помоек» нам был знаком и дорог с самых ранних лет.

Наверное, нам на роду было «прописано» связать свою жизнь с портом и морем. Подростковая психология – сфера сложная и поступки наши были часто непредсказуемые и трудно объяснимые. Начиная с 5-6 лет, мы все уже неплохо плавали. Во всем дворе единственный Саша Кузьмин плавать не умел, и переживал по этому поводу. Лет до десяти, на «море» самостоятельно из всей нашей компании родители отпускали, кажется, только одних Барановых. Тем не менее, купаться мы ходили все. Но, вместо того, чтобы ходить на цивилизованный пляж, размещавшийся в те годы на Приморском бульваре, мы, естественно, отправлялись в «низуху». Мало того, что купались мы в совершенно не приспособленных для купания местах – рядом с корабельными причалами, но и подбирали экстремальные для купания условия. Так, мы прыгали в кильватерную струю отходящих от Телефонного причала катеров. Это было вызвано не только пустым бахвальством – отходящий от причала катер, разгонял мазутную пленку с поверхности воды.
Если сказать, что мы купались в грязной воде – это значит ничего не сказать… В Южной бухте, в то время плотно заставленной всевозможными кораблями, кроме масляной и мазутной пленки плавало множество мусора, не исключая фекалий, дохлых крыс и прочего… Но такие «мелочи» не могли остановить будущих покорителей океанских широт. Прыгать с причала в воду было уделом малышни 8-9 лет, ребята взрослее играли в «ловитки» на обширной крыше зала ожидания, построенного на причале. Только в суровых условиях соцдействительности конца 50-х годов можно было назвать Залом ожидания большой щитовой сарай, с такой же крышей, покрытой рубероидом, местами подгнившим. Крыша этого сарая, особенно ее углы, нависая над причалом, служили «идеальным трамплином» для прыжков в воду игрокам в «ловитки», ищущих особых ощущений, или приключений – уж как кому посчастливится. В те годы Телефонная пристань являлась основным пунктом посадки на катера рабочих судоремонтного завода и офицеров и мичманов на плавсредства с кораблей, стоящих в заводе и на внутреннем рейде. При входе на причал были установлены турникеты, и все было организовано «по-взрослому». Кто сейчас помнит эти рабочие катера, покрашенные в «шаровый» цвет, имевшие маленькие иллюминаторы, народ в них набивался поистине – как сельди в бочке. Рядом со входом на причал стояли будки, в одной из которых была касса, в другой – фуражечная мастерская. Рядом располагались бабушки, торговавшие семечками и орехами и шкаликами водки.

Для нас Телефонный причал превращался в своеобразный клуб по интересам. Кто-то с левого края, на мелководном участке ловил донкой рыбу, кто-то загорал на крыше, кто-то в полутемном углу «зала ожидания» резался в карты. В отдельные периоды, администрация военного порта пыталась навести здесь порядок, и всю эту «****обратию» гоняли с пристани. Тогда нам ничего не оставалось, как переходить на соседние причалы, которые находились в заведовании у бригады вспомогательных кораблей, но и там нас особенно не привечали. Периодически появлялся дневальный матрос, или дежурный по причалам – мичман, и мы оперативно сворачивали манатки… Именно в те года, вокруг здания штаба бригады и причалов УВФ была возведена металлическая изгородь и поставлены с двух сторон КПП. Причалы Минной стенки на нашей памяти всегда были ограждены. Ох уж эти военные…

В поисках доступного участка берега мы перемещались в сторону Каменной стенки. «Подходящий» участок во все времена существовал напротив каменного «трапа», проложенного с незапамятных времен, от гостиницы КЭЧ к причальной полосе. Не один десяток лет здесь была стоянка штабного корабля «Ангара». Далее шли огороженные высоким каменным забором причалы катеров Штаба флота. Этот участок причалов со стороны берегового обрыва был ограничен каменными пакгаузами с каменным же перроном. Именно до этого участка доходила железнодорожная ветка, проложенная от товарной станции. Долгие годы там находился весь железнодорожный «отстой». Пакгаузы эти, местами переходя в двухэтажные здания, тянулся до въезда на причальную линию в районе спуска к причалам с площади Пушкина (теперь – площадь Суворова). Вот здесь уже интересных для нас мест было хоть отбавляй! Сами пакгаузы, выходящие в сторону перрона каменными стенами и крепкими воротами, нам были недоступны, да и не интересны. Между первым и вторым отсеками пакгаузов стояла подстанция. За ней моряки устроили импровизированную свалку всякого вышедшего из употребления флотского имущества. Там были в изобилии старые пробковые матрацы. Матрацы изготовлялись из грубого брезента, к которому крепились брезентовые же с металлическими пряжками ремни. Внутрь матраца набивалась пробковые кубики, размером примерно с кубический сантиметр… Кто помнит сейчас времена, когда матрацы служили не только по своему прямому предназначению, но и по прикладному? Средством спасения с гибнущего корабля, а свернутые в тугие рулоны и выставленные на надстройках и мостиках – для зажиты от пуль и осколков снарядов? Ремни позволяли свернуть матрац в тугой рулон, а при необходимости и привязать к нему раненого для последующей «транспортировки» вплавь с тонувшего корабля.
Это сейчас натуральной, «дикорастущей» пробки с трудом хватает для закупорки бутылок с дорогим вином, а в доброе, старое время из пробочных брусков, скрепленных канатиками, изготовляли еще и спасательные пояса, из расчета на каждого члена команды, а на пассажирских судах – и на пассажиров… Привычный нам пенопласт в ту пору считался непозволительной роскошью.

Прямо напротив первого блока пакгаузов в выемке скального грунта по сей день размещается объект, служивший во время обороны Севастополя в 1941-1942 годах – Командным пунктом флота. Со стороны, внешняя, наземная часть КП флота смотрится как громадный бункер, в виде неправильной формы прямоугольника с закругленными фасами. Размеры его примерно 25х20х10 м. От любопытных глаз бункер и окружающий его двор был прикрыт массивным каменным забором высотой не менее четырех метров. Не знаю как сейчас, а тогда, году в 59-60-м, ничто нам не препятствовало выходить на бетонную крышу бункера. Выход вентиляционных шахт, расположенных несколько выше по склону, ничем не был защищен, частично они были завалены камнями и осыпающимся грунтом.

Судя по характерному шуму и по движению воздуха в отдельных шахтах, часть помещений командного пункта вентилировалась, – значит и жизнь внутри КП продолжалась. На самом краю крутого склона, резко спускающегося к бункеру КП, возвышается высокая подпорная стенка, усиленная несколькими мощными перлонами. Подпорная стенка без какого-либо характерного признака (не считая выравнивания по вертикали) переходит в тыльную стену здания, – в тот период гостиницы КЭЧ флота.
Сейчас, когда я пишу эти строки, у меня не остается ни грани сомнения в том, что существует подземный переход между подземными ярусами КП и нижними, заглубленными ярусами гостиницы. Хорошо представляя себе насыщенность всего массива городского холма многоярусными, разветвленными штольнями и подземельями, несложно представить себе наиболее реальную схему подземных переходов. Гостиница флота в конце сороковых годов восстанавливалась на фундаменте здания бывшей редакции и типографии флотской газеты. Рядом сохранялись развалины трехэтажного здания, в котором до его разрушения в период войны размещалось политуправление флота. Ни для кого не являлось секретом и то, что подвальные помещения политуправления и редакции «Красного Черноморца» имели выходы в специально оборудованную штольню, из которой подземный переход вел в подземелья Инженерного управления флота, и дальше в потерны под Владимирским собором, где во время обороны Севастополя «базировался» разведотдел флота. Если попытать с пристрастием ответственных лиц МИС, Инженерного управления и Гражданской обороны флота, то они, наверняка смогли бы дать нам исчерпывающую информацию по всем этим вопросам. Только кому это сейчас надо?

Невольно возникает вопрос: почему командование флота, покидая свой подземный КП в последних числах июня 1942 года, и переходя на Командный пункт береговой обороны, в потерны бывшей 12-й батареи в Херсонесе, не распорядилось об уничтожении столь важного объекта?
Думается, что главной причиной этого было не столько поспешное оставление КП, а чисто техническая сложность подрыва столь мощного бетонного массива. Громадные глыбы бетона, образовавшиеся при взрыве 35-й береговой батареи и Инкерманских штолен с боезапасом, являются тому подтверждением, не говоря уже о циклопических бетонных глыбах, образовавшихся в результате попытки немцев взорвать ставку Гитлера – Вольфшансе. Кстати, те же немцы, оставляя Севастополь, не стали взрывать флотское КП.

Поскольку и в 50-е и в более поздние годы, вплоть до нынешних, КП в «законсервированном» своем виде обслуживается и охраняется, взглянуть на него можно лишь с обрыва, а лучше всего с внутреннего дворика, оборудованного слева от входа в ОУС флота. Кстати, уже более сорока лет, с момента постройки гостиничного комплекса флота на проспекте Острякова, в старом, бывшем здании гостиницы размещается отдел Устройства службы и «резиденция» помощника командующего флотом (ОУС ЧФ).
Если вдоль берега премещаться дальше в западном направлении от бывшего КП флота, то метров через 120 сравнительно пологий склон снова переходит в обрыв высотой метров 10-15, возможно рукотворный, «подровненный строительной техникой при оборудовании входа в штольни, «пробитые» в отвесной части обрыва, и используемые в военный период. В большинстве штолен, как и в этом случае, было предусмотрено, как минимум, по два входа – в повседневной деятельности для регулирования входа–выхода, и в случае завала одного из входов, для обеспечения бесперебойного функционирования учреждения, находящегося в штольне.

Прошло пару лет и году в 1963-м военные строители начали расчищать и восстанавливать штольни, входы в которые находятся напротив Каменного причала. Вот тогда-то эти штольни, освещенные на период проводящихся в них работ, и привлекли наше внимание. Оба входа буквально через десяток метров сходились в обширном тамбуре, и продолжалась широким и высоким штольневым переходом. Бетонированные участки встречались редко – больше в тамбурах больше наблюдалась вырубка в скальном грунте размером где-то 2х3, периодически переходящая в залы, из которых уже шли два, а то и три хода. Судя по всему, в период эксплуатации штольни в качестве госпиталя, или медсанбата (именно за это говорили многочисленные находки), все переходы оборудовались указателями. О посещении этого подземелья я рассажу более подробно, описывая подземный Севастополь. В настоящее время район входа в штольни обнесен высоким забором, и сядя по ряду признаков, этот участок используется как склад и хранилище ГСМ.

Следом за этими штольнями, в районе перехода на причалы Каменной пристани, в углу, образованном первым маршем вырубленного в скальном грунте трапа к площади Суворова, находились остатки железобетонного сооружения, представлявшего нечто среднее между дотом и станцией очистных сооружений. Определить разницу было сложно, так как в описываемое время железобетонное кольцо диаметром метров в 6, использовалось как место свалки, удобное для периодического сжигания мусора.

Следующим объектом, часто нами посещаемым, были причалы Каменной пристани. Слева от выхода на стационарный бетонный причал был прикрытый пакгаузами и перегороженный шлагбаумом участок, где стояли танкера и водоналивные суда – «водолеи». Вход туда преграждался КПП с воротами. Центральная часть причала занималась судами бригады гидрографии, следом –судами радиоразведки, дивизионом судов размагничивания. Между отдельными участками причальной стенки периодически возникали какие-то КПП, но для нас они не являлись преградой. С этих причалов хорошо ловились крабы. Глубина там приличная – около 6 метров. Наживку для краболовок мы чаще брали на мусорных баржах, капитаны которых не препятствовали нашему безобидному промыслу. В те годы еще использовались настоящие, пахучие манильские тросы, кранцы тоже изготавливались из натуральных материалов. Использование старых автомобильных покрышек считалось дурным тоном и уважающими себя капитанами и командирами не допускалось. На большинстве причалов на кильблоках стояли поднятые с воды для ремонта катера, остро пахло счищенными с их бортов ракушками, суриком, ржавчиной и …непременно ближайшей помойкой.

Наверное, каждый из нас уже тогда, моделировал себя в той или иной роли, или в ситуации, которые нами наблюдались в повседневной жизни военного порта. Я отлично помню ситуацию, когда к одному из причалов Каменной стенки (кстати, на каждом причале была обозначена фамилия и звание заведующего) швартовался СКР пр. 50. Эти исключительно красивые и ходкие сторожевые корабли несколько похожие на маленькие миноносцы, любовно именовались «зверьками» по названием большинства из них: «Лев», «Куница», «Волк» и т.п. Так вот, к причалу швартовался кормой такой сторожевой корабль.

По тому, как швартовался он лихо и неумело, теперь-то я могу предположить, что это был не наш, не черноморский, а северный или балтийский корабль. Это для них непривычна швартовка кормой к причалу, с предварительной отдачей якорей. Корма корабля неоднократно приближалась к причалу, в очередной раз на один из кнехтов был заведен швартовный конец, но при очередной «отработке» от пирса, этот кнехт был вырван из грунта вместе с таким трудом заведенным швартовным концом. Представьте себе это усилие, если кнехтом служило бомбическое орудие времен 1-й обороны Севастополя. В своей офицерской практике я участвовал в сотнях швартовках, многократно наблюдал их со стороны, были даже человеческие жертвы при швартовках, но подобная дикость мне уже не встречалась. Наблюдая такие эпизоды из морской практики, не просто было примерять «под себя» командирский мостик.

Причальная стенка рядом с железнодорожной товарной станцией использовалась различными портовыми плавсредствами. Раньше этот участок назывался «Царской» пристанью, потому как именно сюда швартовалась Императорская яхта «Штандарт» в период визитов Императора с семьей в Севастополь. В конце этой части причальной стенки было место отгрузки песка, используемого для строительных целей. Периодически сюда подходило специализированное судно и через большие трубы перекачивало в эту «песочницу» песок. Вода стекала, песок нагревался на солнце и горы песка, ограниченные стеной в виде квадрата со стороной метров в 25, становились в летнее время излюбленным местом для купания и игр. Кстати, примерно такая же «песочница» была у восточного берега Артбухты.
Вдоль железнодорожной товарной станции, ближе в береговому обрыву располагались какие-то склады, видимо, обслуживавшие ту же товарную станцию. Склады эти охранялись и сторожа почему-то препятствовали нашим рейдам в этот район. В одном из складских бараков были сложены листы пенопласта, тогда являвшегося новинкой химического производства и вызывавшего у нас нездоровый интерес. Конкретной цели дальнейшего использования этого материала у нас не было. При изготовлении поплавков для рыбной ловли хватило бы небольшого куска, мы же тащили, сколько могли унести.

Как-то возвращаясь во двор после удачного «набега» на этот склад нам встретился спорсмен-яхтсмен, который предложил нам деньги за пенопласт, но требовалось набрать его более 1 кубометра. Видимо, яхсмен за счет листов пенопласта в трюме яхты, рассчитывал обеспечить ее непотоплячемость в случае опрокидывания. Это был уже явный перебор, сторожа объединились и устроили на нас засаду. Попались Женька Козлов и Витька Бродский. Вечно сопливого Женьку отпустили, а 12-летнего Витьку догнали на крутом подъеме и дали пару пинков.

Дальше – в сторону портовых мастерских и холодильника мы заходили реже. Зато, спортивная площадка, сооруженная на косогоре, спускающимся к судоремонтным мастерским, между верхней и нижней троллейбусными трассами нами часто посещалась. Видимо из-за отдаленности, подземелья, уходящие в гору напротив здания флотского холодильника в то время у нас не вызвали интереса. Позднее, году в 1962-1963 начались наши вылазки в район подземелий на Историческом бульваре, но об этом периоде – отдельный разговор.
 
Глава 9. Подземный Севастополь
в жизни мальчишек нашего двора

Мало кто из Севастопольских мальчишек избежал соблазна хоть раз в жизни спуститься в поземные ходы, в изобилии имеющиеся в нашем городе, и здесь я не составил исключения. На годы моего детства пришелся период интенсивного строительства новых подземных сооружений и реконструкции старых. В эти же 60-е годы мои ровесники проявляли особый интерес к минным галереям, оставшимся после Крымской войны, к потернам балаклавских фортов, к батареям более позднего периода. В конце 50-х годов, в ходе недоброй памяти реформы Хрущёва по сокращению Вооруженных сил, прекращали существование многие из воинских частей. Это позволяло нам, севастопольским мальчишкам той поры, бывать в районах, ранее являвшихся запретными для посещения зонами: побережье в районе Фиолента и Херсонеса, на Инкерманских высотах, на кордонах Мекензиевых гор, в местах боев в районе Сухой речки, в Бельбекской долине. Ни одна из поездок на пришкольный участок на 3-м километре Балаклавского шоссе не проходила без интересных находок. Нас не останавливали ни бесконечные подрывы наших сверстников на взрывоопасных предметах, ни дежурные пикеты комнаты милиции в местах паломничества юных черных копателей на батарейных двориках в Херсонесе.

Когда идет речь о чем-то подзабытым, малоизвестном, или таинственном и спорном, то лучше всего начинать с того, что видел своими глазами. Старожилы Севастополя отлично помнят ряд штолен, уходящих в глубь холма напротив Музея флота со стороны улицы Ленина. В 50-х годах при входе в одну из них был оборудован продовольственный магазин, в соседней – промтоварный. Под новый, 1958 год мне в этом магазине купили отличного, ватного «Деда-Мороза». В конце 50-х годов при строительстве основного, наземного здания штаба флота, оборудовались его подземные яруса, и входы в эти штольни были прикрыты подпорной стенкой. Стена возводилась спешно, без учета геологии этой части центрального городского холма. Не прошло и двух десятков лет, как эта стена частично обрушилась и была восстановлена на более капитальной основе и при этом была установлена стелла, посвященная памяти ческистов, погибших в период войны. В градостроительном комитете Севастополя, видимо, были практичные люди, не лишенные чувства юмора – большинство входов в подземелья, примыкавших к центральному городскому холму были приспособлены под бетонированные туалеты. Из подобных сохранившихся, частично «заглубленных» объектов» можно назвать туалеты на Приморском бульваре, – напртив входа в городкой Аквариум, на площади Суворова, рядом с лестницей на троллейбусную трассу у Матросского клуба…
Я жил в центре города на улице Садовой и на моих глазах в начале 50-х годов при строительстве домов по «сталинскому» плану восстановления города, одновременно под «новостройками» создавались подземные укрытия с системами противоатомной защиты. По большей части, начиная с конца 60-х годов, их не использовали по прямому назначению, но многие из них существуют и поныне и вновь стали использоваться после начала СВО на Донбассе. Для повышения живучести эти сооружения имеют по несколько ярусов; по два и более входов-выходов. Многочисленные убежища, создаваемые под новостроящимися домами, были соединены между собой. Как соты они пронизывают центральный городской холм, Малахов курган, Воронцову гору... Вход с площади Суворова – выход на Большой Морской в районе главпочта; вход во дворе дома № 52 по ул. Ленина – выход во дворе дома напротив центрального хлебного магазина на Большой Морской; вход за офисом Гидрофиза («Бункер») – выход в районе кинотеатра Победа во дворе спортивного общества.

Я назвал для иллюстрации только те объекты, которые без труда можно наблюдать в ходе разовой кратковременной пешеходной прогулки по центру города. Практически, на любом из спусков, на срезах холмов, в подпорных стенках многоярусных дворов Севастополя их не один десяток. Большинство из этих ходов «облагорожены», оборудованы, так называемыми технологическими металлическими дверцами с навесными замками. В те далекие времена, когда во дворах еще «водились» дворники, МИСовские службы, управдомами держали там всякий хозяйственный хлам. Для иллюстрации таких объектов, можно посетить дворы по Ленина 48, 52, по Большой Морской за магазином «Капитан»… Во время сооружения подземных объектов, оборудованных системами противоатомной защиты, стройки эти, своей доступностью, и однообразностью у нас, мальчишек, они особого интереса не вызывали. Тем более, что в начале 60-х годов часто проводились учения по гражданской обороне и в ходе этих мероприятий можно было без труда побывать в этих подземных сооружениях. Совсем другое дело, посещение старых, заброшенных, полузатопленных подземелий.
В 1962 году проводились восстановительные работы в подземельях, берущих начало под собором Петра и Павла. Входы в подземные галереи начинались по соседству с общественным туалетом, остатки которого существуют и поныне. Один из входов располагается со стороны улицы Луначарского; второй – со стороны лестницы от нынешней городской Прокуратуры на улицу Ленина. Работы по ремонту и реконструкции ходов велись в течение нескольких месяцев, и нам, мальчишкам, никто особенно не препятствовал посещению интересующего нас объекта. Один из ходов начинался лестницей, и шел в направлении Владимирского собора и штаба флота. Второй ход шел в сторону потерны бывшего Военно-строительного управления флота, примерно под нынешним магазином «Крымские вина» на улице Ленина. В настоящее время первый ход забутован камнем, а в районе второго, заметно просела земля и виден узкий лаз под землю – похоже, нынешнее молодое поколение успешно приняла «краеведческую» эстафету. Ну, а в то время, вдоль стен подземных переходов располагались многочисленные кабельные трассы, освещались они добротными светильниками в плафонах корабельного образца. Далеко в подземный переход нам не позволяли спускаться, объяснив, что внизу идет откачка грунтовых вод. По ходу спуска, мы несколько раз проходили через залы, но ответвлений в сторону Исторического бульвара, либо в сторону вокзала я не припомню.

Несмотря на строжайшие предупреждения взрослых – не приближаться к подземным ходам под Историческим бульваром, несколько раз мы с ребятами отправлялись в путешествие по таинственным галереям. Входы в минные галереи, начинающиеся изо рва 4-го бастиона нас не особенно манили, может быть своей кажущейся доступностью и слишком уж разрекламированной опасностью. Для первой экскурсии под землю мы выбрали подземный ход, начинающийся под так называемой позицией батареи «Грибок», со стороны вокзала. Проникнуть туда было не так-то просто: лаз располагался во дворе маленького частного домика, рядом с тем, что и поныне существует, и обитатели которого, судя по объявлениям, успешно ремонтировали модные в те годы мопеды. Учитывая наши серьезные намерения и достаточно солидный возраст, как никак, нам было лет по двенадцать; мы основательно приготовились к спуску под землю: у нас были фонари, свечи, моток суровых ниток…

Закрепив нитку за при входе, мы решительно вошли в подземелье. Подземный ход представлял собой прорубленный в скальном грунте коридор, в сечении где-то 2 на 1,5 метра, с хорошо обработанными стенами и подволоком. По мере продвижения, ход заметно сужался, и обработка стен уже не казалась такой идеальной. Дважды мы выходили на своеобразные подземные перекрестки, и чтобы не заблудиться оба раза поворачивали вправо – как нам казалось, в направлении здания Панорамы. При удалении от входа метров на 80-100 мы попали в подобие зала с высотой более 3-х метров, с комнатками-нишами вдоль стен. В этом зале стояли ряды двухъярусных коек, валялось какое-то тряпье. Судя по всему, помещение это предполагало размещение ста с лишним человек, т.е. примерно армейской роты. Находки нас немного разочаровали: десяток масленок с оружейным маслом, россыпью оружейные патроны и кучи гнилых, вонючих портянок и бинтов. Никаких признаков пребывания здесь минеров 1-й обороны Севастополя не было и в помине. Проходя дальше по подземному ходу, кто-то из нас споткнулся о непонятный большой предмет, в темноте принятый за мешок с землей. Оказалось, – что это окаменевший труп большой собаки. На останки сдохшей псины, брошенной в мешок, десятки лет осыпалась глиняная пыль с потолка и стен, превратив их в нечто подобное экспонатам города – музея Помпеи. На этом этапе мы решили прервать наш поход и вернуться назад, впечатлений было уже предостаточно.

Третьим запомнившимся эпизодом было неоднократное посещение штольни в районе Каменной пристани, за штабным зданием бригады кораблей вспомогательного флота. Штольня эта было одна из десятка подобных, входы, в которые расположены вдоль причалов и набережных от продсклада флота до Графской пристани. По внешним признаком эта штольня ничем не отличалась от прочих, разве только тем, что слева от входа располагались остатки разбитого ДОТа, а рядом был подъем от Каменной пристани на площадь Суворова. В штольне в течение рабочего дня проводились восстановительные работы, а после их окончания, никто нам не препятствовал знакомиться с подземельем. Подсмотрев за рабочими, где включается освещение, где они оставляли инструмент, мы несколько раз посещали подземелье. Теперь-то можно с уверенностью сказать, что в этой штольне во время войны размещались службы штаба одного из флотских соединений. Повсюду встречались остатки разбитой мебели, явно корабельного происхождения, разбитые сейфы, оружейные пирамиды и прочий воинский хлам. Все это рабочими выносилось и сжигалось рядом со входом в штольню. Подземелье имело три ответвления, одно из них шло в направлении подземного КП флота, находившегося метрах в 200 правее, другое имело направление в сторону площади Ушакова и основное – под площадь Суворова.

Примерно в 50-60 метрах от входа располагался зал с рядами двухъярусных армейских коек и всеми сопутствующими суровому армейскому быту принадлежностями: гнилыми ремнями, подсумками, противогазами, масленками. Кстати, освещение было восстановлено только до первой развилки, примерно в 50 метрах от входа. Проходив более часа по этим мрачным подземельям, мы вернулись к выходу. Каково же было наше удивление, когда мы увидели, что паренек, не решившийся на поход вглубь подземелья, и дожидавшийся нас у входа, за время нашего отсутствия, разрыл кучу песчаного грунта прямо при входе и обнаружил хорошо сохранившийся немецкий карабин. Мы же своими находками похвастаться не могли. Карабин мы не решились вынести из штольни и зарыли недалеко от входа. При очередной попытке пройти в штольню, нас не пустили сторожа. После реконструкции штольни она, включая прилегающую территорию, используется как склад ГСМ.

Всё, что касается севастопольских подземелий, то тема эта интересная, малоизученная, окруженная известным ореолом секретности и таинственности.

Если знаменитые одесские или керченские катакомбы – это в основном, результат деятельности людей по добычи камня, то изначальное происхождение ряда севастопольских подземелий имеют естественный, природный характер. Чередование пластов глины и скального грунта в структуре крымских предгорий, при наличии большого числа подземных источников воды, уже само по себе, способствовало вымыванию или выветриванию целых пластов глины и прочих более мягких слоев с последующим образованием естественных полостей и пещер. Если посмотреть на срез центрального севастопольского холма со стороны железнодорожного вокзала, то эти слои или пласты легко просматриваются на фоне срезов, образованных причальной линией Южной бухты и двумя автомобильными трассами, верхней и нижней. Так, первая линия, на которой просматриваются входы в подземелья, находится на уровне причальных стенок от городского холодильника до Графской пристани. Вторая линия, или ярус, возвышается над первой на 10-15 метров и несколько смещается по уровню залегания пластов, отслеживая «рабочий» слой вулканической, или осадочной глины. Третий ярус возвышается над вторым уже метров на 10, и завершается все четвертым самым верхним ярусом, в 5-6 метрах от поверхности холма Исторического бульвара. Это, если отсчет вести от уровня моря. Далее, в сторону центра города, холм заметно понижается, и уже приближаясь к площади Ушакова, два верхних яруса сходят на нет. Не каждый из этих слоев годится для прокладки подземных ходов, и тем более штолен. Пласты плитняка, скального грунта и глины заметно понижаются в сторону площади Нахимова и уже на Приморском бульваре, с очень большой натяжкой, прослеживается последний, самый нижний ярус с обширным подземельем бывшего Николаевского форта, под площадью Нахимова, спортивным клубом флота, смотровой площадкой, Приморским бульваром и Дворцом пионеров.

Суть происхождения природных подземелий под Севастополем пусть обсуждают специалисты-геологи, нам же вполне достаточно исторической и краеведческой «ниши» по исследуемой проблеме.
Если посмотреть на карту древнего Херсонесского государства, созданную по горячим следам неравнодушными к проблеме русского наследия флотскими офицерами, прибывшими в Крым сразу же после его присоединения к России, то становится очевидным следующее. Севастополь в нынешних его границах расположен на территории, разделенной на так называемые «клеры» – участки между гражданами Херсонеса и активно использывавшихся ими для строительства укрепленных усадеб и сельскохозяйственных нужд. До сих пор на местности, не застроенной жилыми массивами и не занятой войсковыми частями и предприятиями, с возвышенностей и с воздуха прослеживаются следы границ «клеров». Остатки массивных каменных заборов отлично сохранились в пригородных районах Стрелецкой, Омеге, по линии от мыса Фиолент до Инкермана – фактической границе Херсонеса. В тех же районах прослеживаются остатки скальных выработок и гротов, уже в те времена, использовавшихся для оборонительных и хозяйственных целей. Природные подземелья и рукотворные скальные выработки активно использовались в Севастополе с первого дня существования Севастопольской крепости.

Для нас интерес представляют следующие периоды в подземном строительстве: первый в период 1-й обороны, второй в 60-90-е годы 19-го века, третий – в 10-х годах 20-го века, четвертый – в конце 20-х – 30-х годах и пятый – в 50- 60-х годах 20-го века, и последний- шестой, – в ходе которого в 80-е годы строились по всем флотам, включая и наш, новые, подземные командные пункты. На всех этих этапах строительством подземных коммуникаций и сооружений занималось военно-инженерное ведомство и частично – городской строительный департамент, с активным привлечением военнослужащих. Эти, весьма почтенные организации во все времена умели хранить свои профессиональные тайны. Сейчас уже никто не станет отрицать, что севастопольские храмы: Свято-Никольский – на Братском кладбище, Владимирский и Петропавловский соборы на Центральном городском холме и Владимирский собор в Херсонесе являлись узлами мощных, разветвленных подземных коммуникаций, предназначенных для использования в случае осады города противником. Если же анализировать с некоторым пристрастием архивные документы Военно-инженерного ведомства и Строительного департамента России, то просматриваются довольно любопытные закономерности. Севастопольский краевед Воронин, еще четверть века назад подметил, что проектированием и строительством Свято-Никольского храма, Владимирского собора на городском холме и Владимирского собора в Херсонесе занимался один и тот же человек – архитектор Авдеев. При анализе Перечня документов по Севастопольскому порту: Ф. 326, опись. 1, том. 5, дело 14082 и 14083 выяснятся, что в 1869-1872 годах восстановлением и реконструкцией Петропавловской церкви руководил все тот же архитектор Авдеев. Причем деятельность архитектора Авдеева не ограничивалась проектированием и строительством вышеперечисленных храмовых комплексов. Среди архивных документов имеется в том же фонде, дело за № 14019, Генеральный план местности с нанесенными храмами Владимира и Петропавловским, с указанием ряда создаваемых или восстанавливаемых подземных коммуникаций.

Итак, авторство Авдеева в проектировании и создании мемориального комплекса Братского кладбища и венчающего этот комплекс Свято-Никольского храма; Владимирского собора и Петропавловской церкви на городском холме и Владимирского собора в Херсонесе документально подтверждается. На первый взгляд – это образец высокой творческой активности и большой работоспособности молодого способного архитектора. В свое время Воронин обозначил факт такой творческой активности как «загадку академика Авдеева». Можно было бы не согласиться с Ворониным, отождествлявшим в лице Авдеева автора проектов возводимых в Севастополе храмов с руководителем строительства сети подземных коммуникаций, «завязанной» на эти храмы. Ведь в доказательство своей версии Воронин не привел ни одного документального подтверждения. Тем не менее, я считаю, что по ряду косвенных признаков, версия Воронина имеет право на существование. А потом, что изменилось, если бы мы узнали, что проектированием и строительством подземных коммуникаций руководил не Авдеев а один из его помощников? Ведь, так или иначе, проектируя и строя храмы, архитектор не мог не знать о том, что из нижних, подземных ярусов храмов уходят в толщу земли подземные переходы.

Опираясь на уже имеемые факты и архивные материалы, можно утверждать, что на фоне создания храмов, призванных увековечить память героев и жертв обороны Севастополя, талантливый архитектор и строитель Авдеев возглавил создание разветвленной системы подземных коммуникаций. Она в ближайшей перспективе должна была связать основные опорные пункты возрождающейся Севастопольской крепости с ее командными пунктами, штабами, узлами снабжения с перспективой обеспечения всеми необходимыми боевыми средствами и припасами. Именно такая скелетная крепостная основа призвана была стать не показным, а фактическим памятником многочисленным жертвам войны, понесенным, прежде всего, из-за отсутствия подобной структуры накануне Крымской войны.
Косвенными признаками выполнения Авдеевым этого грандиозного плана могут служить следующие очевидные факты. Строительство Свято-Никольского храма-памятника вместо первоначально определенных 3-х лет происходило в течение 13 лет, Владимирский собор строился, начиная с 1851 года, в течение 30 лет, с перерывом на Крвмскую войну. К восстановлению и реконструкции Петропавловской церкви не приступали до тех пор, пока и этот объект не перепоручили Авдееву. С Владимирским собором в Херсонесе была примерно такая же история. Основной причиной столь затянувшегося строительства этих объектов, по версии Воронина, было то, что под «крышей» строительства храмов происходило грандиозное по масштабам и колоссальное по затратам строительство подземных коммуникаций. Заметьте, это происходило в то время, когда Севастополь только начинал свое восстановление после разрушительной Крымской войны и испытывал острую нужду в строительных материалах и в рабочей силе. Истории свойственно повторяться: в конце 50-х и начале 60-х годов, когда «развалки» домов встречались даже в центре Севастополя, и многие семьи ютились в «коммуналках», десятки тысяч тонн бетона высочайшего качества, шли на возведении под строящимися жилыми домами противоатомных укрытий. Так что, подобное явление и мы тоже «проходили».

Обратимся к архивным документам. Так, в фонде 84, описи 1, томе 3, делах №№ 6598-6607: «Акты, сметы, объяснительные записки, расчетные ведомости и переписка по производству строительных работ в Севастополе за 1861 – 1869 годах» проходили непомерно большие суммы, выделенные на проектирование и строительство вышеперечисленных храмовых комплексов. В делах за №№ 6777-6779 за 1861-1863 годы: «Решения Адмиралтейств-Совета», проходит активная переписка по сметам, приводятся многие объяснительные записки подрядчиков и организаторов строительства по производству «строительно- ремонтных» работ в Севастополе, хотя в эти годы «наружной» активности в строительстве не наблюдалось. Зато, именно на этот период приходится начало активного строительства подземных коммуникаций.

Официально строительство Свято-Никольского храма на Братском кладбище началось в 1857 году. Молодой император Александр Второй посещает Севастополь, знакомится с ходом строительства храма, в сопровождении архитектора Авдеева спускается в нижний предел храма. О чем говорил император с архитектором, видимо, останется тайной, остается предположить, что император, активно участвовавший в планировании и проведении мероприятий военной реформы, всерьез озабоченный проблемами укрепления обороноспособности государства, наверняка, входил в суть проекта по превращению Севастополя в неприступную крепость, и максимальную защиту его гарнизона в случае осады, подобной той, что подвергся город в период Крымской войны.

Сразу же после визита императора в Севастополь, Авдеев отправляется в столицу и удостаивается длительной аудиенции у военного министра и императора. Финансовые затраты по строительству храмов только по департаменту Строительства скоро превысили 0,5 миллиона рублей. Для сравнения, строительство уникального и роскошного царского дворца в Ливадии обошлись казне в 1 миллион рублей. В нашем же случае, по документам проходят строительные подрядчики из Херсона, Николаева, Ростова, с которыми за проведенные работы расплачивалось уже Адмиралтейство… К строительным работам активно привлекались саперный батальон и батальоны гарнизонных полков 13-й пехотной дивизии.
Как уже говорилось, сроки строительства Владимирского храма превысили ранее определенные в 10 раз, а Свято-Никольского храма в 4 раза, при этом архитектор Авдеев становится академиком архитектуры. Главное, что нас настораживает не сам факт награждения, а дата присвоения столь почетного звания. Звание академика архитектуры было присвоено Авдееву за четыре года до официального освящения Свято-Никольского храма, при формулировке: «…за мемориальный комплекс Братского кладбища и Свято-Никольский храм». Создание трех новых, грандиозных храмов, восстановление четвертого, уже, само по себе, заслуживало высокой награды, но рискнем предположить, что невидимая глазу обывателя подземная составляющая этих храмовых комплексов имела свои контрольные этапы строительства и заслужила значительно большей награды – многолетнего доверия и искренней благодарности трех российских императоров. Итак, Свято-Никольский храм был торжественно освящен в 1870 году. Теперь то, уж казалось, остальные достраивающиеся храмовые комплексы можно было бы передать помощникам, но Авдеев, месяцами работающий в столице, сохраняет за собой все прежние должности в Севастополе.

Подоспевшая Русско-турецкая война 1877-1878 годов явилась острым и болезненным напоминанием о том, что Севастополю давно пора становиться мощной приморской крепостью, оборудованной и оснащенной по последнему слову техники и вооружения. Происходит активный процесс формирования севастопольской крепостной структуры. Один за другим создаются и проходят стадии утверждения проекты строительства севастопольской крепости. И теперь уже, глядя на эти планы, можно с уверенностью сказать, что все они опирались на создаваемую подземную, скелетную основу, призванную придать создающемуся крепостному комплексу мобильность и динамичность.

И вновь в Севастополь приезжает государь, только теперь это уже Александр Третий. Молодой император, получивший прекрасное военное и инженерное образование, участник боевых действий в ходе очередной Русско-турецкой войны 1877-1878 годов, на местности знакомится с ходом работ по превращению Севастополя в первоклассную крепость – работ инициированных и контролировавшихся его отцом, покойным императором Александром Вторым. Император в сопровождении академика Авдеева посещает прекрасные православные храмы, и в первую очередь Свято-Никольский и Владимирский. Вновь, как и его отец, двадцать лет назад ведет длительную беседу с архитектором Авдеевым. Причем, здесь, не лишне заметить, что в отличие от своего покойного батюшки, молодой император повышенной религиозностью не отличался. Остается опять-таки догадываться о сути столь длительной беседы императора с архитектором в нижнем пределе храма, освященным именем Николая Чудотворца. А, если учесть незримую духовную связь этого подземного храма с одноименным храмом на Братском кладбище, и принять во внимание особое предназначение храмов в структуре возрождающейся крепости… Думается не случайно и нижний предел Владимирского собора и Свято-Никольский храм наречены и освящены были именем Николая Чудотворца. Имя этого Святого напоминало Александру Второму и Александру Третьему о выпавших под конец жизни страданиях и о преждевременном уходе в мир иной их венценосного отца и деда Николая Павловича, и было призвано помочь возвести на должном уровне Севастопольскую крепость.
По мнению В. Воронина основная цель постройки системы подземных коммуникаций в границах Севастопольской крепости – обеспечение эффективно действующей системы скрытой разведки и быстрой, но незаметной передачи развединформации. Уважаемый коллега указал лишь на второстепенную задачу разветвленной подземной сети в любой крепостной структуре.

Первая и основная функция подземных коммуникаций крепостного района – это дублирующая и постоянно действующая, защищенная от прямого воздействия противника сеть снабжения опорных пунктов и батарей всеми видами боевого снабжения и обеспечения, прежде всего, боеприпасами.
Вторая и немаловажная функция сети – это скрытная и быстрая переброска на угрожаемых направлениях мобильных воинских подразделений с техникой и вооружением.

Третья – это скрытная эвакуация личного состава фортов стационарных батарей, в случае угрозы захвата их противником. Кстати, в частичном варианте такая схема была подготовлена и успешно использовалась в ходе боев на Бельбекских позициях в апреле-мае 1944 года немцами против наступающих в этом направлении частей советской армии. В классическом варианте подобная схема была подготовлена и реализована немцами в Кенигсберге и в Пиллау, где под землей были сооружены целые города с заводами, электростанциями, хлебопекарнями и госпиталями, подземными заводами для ремонта судов и аэродромами, а внешняя оборона базировалась на систему фортов, соединенных многоярусными подземными сооружениями. Этот боевой район оказался настолько устойчивым в обороне, что советские войска, подойдя к нему осенью 1944 года, сокрушили его только в конце апреля 1945 года. В ходе боев в Манчжурии против Квантунской японской армии нашим войскам пришлось преодолевать сеть мощнейших подземных укрепрайонов, узлы которых располагались под буддийскими монастырями, традиционно расположенными на возвышенностях, контролирующих окружающую местность. Этот эпизод очень образно показан в двухсерийном фильме «Через Гоби и Хинган».
Так что севастопольские подземные сооружения, предназначавшиеся для усиления обороны накануне Второй мировой войны могли выглядеть лишь жалким, нищенским подобием кёнигсбергскому и маньчжурскому вариантам.

Мы же с вами пока вернемся в 90-е годы 19-го века. С целью реализации первой и основной функции – комплексного обеспечения крепостных струкрур – основные подземные коммуникации были оборудованы рельсовыми путями. До конца эта идея была полностью реализована только на сравнительно небольшом участке между береговыми батареями Северной стороны и «Нахимовскими» погребами. К сожалению, последние остатки рельсовых путей, ведущих к потернам батарей, расположенных от Константиновского до Толстого мыса, были демонтированы предприимчивыми сборщиками металла в начале 90-х годов 20-го века. Узкоколеечное полотно подземных коммуникаций предназначалось для передвижения электродрезин и электровагонеток с различными вариантами боеприпасов. Аналогичная сеть рельсовых путей была проложена по поверхности земли и отлично просматривается на секретных, в свое время, картах и схемах. Признаки ранее существовавших подземных рельсовых путей В. Воронин обнаружил в потерне, идущей от Свято-Никольского храма в сторону Инженерной пристани. Обнаруженная им рельсина, сохранилась, видимо, только из-за того, что при очередной реконструкции подземного хода была вмонтирована в свод подземелья.

Теперь стоит остановиться на схеме подземных коммуникаций. В своей публикации в газете «Слава Севастополя», В. Воронин сетует на то, что в доступных исследователю архивах схемы подземных коммуникаций Севастопольской крепости отсутствуют. Я считаю, что это вполне естественно. Официально все подземные коммуникации по сей день находятся в ведении Гражданской обороны, отдела МИС флота и «отдельных» хозяйственных субъектов. С полным на то основании, можно утверждать, что в настоящее время до 80% подземелий Севастополя остаются бесхозными и невостребованными, а их схемы частично утрачены. Ежегодно по войсковым частям в схеме плановых докладов числится донесение о состоянии подземных сооружений и скальных выработках, находящихся на территории частей. В свое время, будучи инженером по охране труда Флотского экипажа, размещенного в казармах бывшего учебного отряда флота, я сделал попытку обойти подземные коммуникации, находящиеся в «моем» заведывании. Площадь так называемых подвалов, находящихся под зданиями и сооружениями военного городка, даже в нынешнем «обрезанном» состоянии составляет более 2800 метров. Это с учетом того, что часть подвалов теперь в заведывании филиала МГУ, Новороссийской Морской академии, Бригады ОВРа и подплава. Нижний ярус этих подвалов уходит в скальный грунт и имеет многочисленные ответвления, закрытые решетками или заложенные, «забутованные» камнем. Только под штабным корпусом Учебного отряда просматриваются три узкие штольни, в сторону Малахова Кургана, вокзала и улицы Будищева. Размеры штолен и их направление ограничены железнодорожным тоннелем, проходящим под зданием штаба ОВРа.

О фактических масштабах этих подземелий можно судить уже только по тому, что в конце мая 1942 года сюда был временно переведен госпиталь из Инкерманских штолен. Из подвала в правом крыле здания я легко вышел на спуск, ведущий к Водолазному полигону бригады подплава. Кстати, выход из этого подземного перехода когда-то был ограничен массивной металлической дверью с навесным замком. На момент проверки замок на двери отсутствовал и любой желающий мог без труда через подземный переход пройти в подвальное помещение под штабным корпусом. Думается, что подобная картина, в разных вариациях, может быть отслежена по всему Севастополю. В лучшем случае входы в подземелья и штольни замурованы камнем или забетонированы. Не будет преувеличением сказать, что любой подвал домов, расположенных на центральном городском холме, по городскому кольцу, по улицам Одесской, Керченской, на горе Матюшенко, на Воронцовке, может иметь вход в один из ярусов подземных коммуникаций. Один из известных в Севастополе предпринимателей А.Н. Ракитин с конца 90-х годов арендовал под офис полуподвальное помещение в доме № 48 по улице Ленина. В его кабинете на стене висело переходящее красное знамя, в начале недоброй памяти «перестройки», «эвакуированное» с крейсера «Кутузов», где Ракитин был заместителем командира по политической части. При ремонте офиса, в стене, на которой висело знамя, обозначился пролом, расширив который рабочие проникли в подземный ход, ведущий под старинный дом, числящейся под № 46, по улице Ленина, но выходящий своим «тылом» на спуск Сильникова. Ну совсем как в сказке «Приключения Буратино», где в коморке у папы Карла холст с нарисованным очагом, закрывал вход в таинственное подземелье.

Лет двадцать назад, среди гостей моего тестя, в свое время командовавшего базой технического имущества на Северной стороне, был отставной мичман, когда-то служивший на этой базе техником. Так вот в разговоре, этот отставной мичман обмолвился, что у него имеется карта-схема подземных сооружений объектов флота на Северной стороне. В ответ на проявленный мною нездоровый интерес к упомянутой карте, мне была обещана встреча, которая, к сожалению, вовремя не состоялась
По версии Воронина, подземный, он же подводный, тоннель проходил под бухтой между нынешней площадью Захарова и Графской пристанью. Если учесть, что на этом участке глубина бухты достигает 28 метров, и принять во внимание, как минимум, пятнадцатиметровый слой плотного донного ила, остается предположить, что тоннель должен был располагаться ниже уровня моря как минимум на 50-60 метров. При имевшихся в 80-90-е годы 19-го столетия технических и строительных возможностях, строительство такого сооружения представляется весьма проблематичным. Да если бы и стояла такая задача, то более рационально, во всех отношениях, подводную часть тоннеля составить из двух секций: первую от Инженерной пристани до Павловского мыса, а вторую – от Павловского мыса до Телефонной пристани. Я считаю, что расхожая версия о существовании коммуникаций, связывающих под бухтами отдельные объекты Северной и Южной стороны, больше базируются на фактах затопления или подтопления большинства имеющихся подземных коммуникаций грунтовыми водами, которые чересчур впечатлительные исследователи готовы принять за воду, попавшую в подземелья из бухты. То, что эта вода солоноватая, и я могу подтвердить, но утверждать, что это морская вода – слишком легковесно. Большинство источников грунтовых вод в районе всего Гераклейского полуострова имеют горьковато-солоноватый привкус, и это вовсе не означает, что они имеют морское происхождение.

Документально подтверждается наличие тоннельного перехода от домика от смотрителя Братского кладбища до Инженерной пристани. По документам и схемам на картонах, сохраняющимся в архиве музея Артиллерии Инженерных войск и связи, следуети, что этот подземный переход выходил к причалу, от которого предполагалось, технику и войска доставлять на Телефонный причал специальными паромами.

По свидетельству инженера-горнопроходчика Манько Вячеслава Васильевича, в начале 50-х годов он возглавлял бригаду разработчиков метростроя, которым было поручено составить план и техническое задание на создание подземно-подводного перехода, который, начинаясь в штольне в районе улицы Пожарова, выходил бы в районе возвышенности с памятником 2-й Гвардейской армии на Северной стороне. Со смертью Сталина и прихода к власти недобитого троцкиста и волюнтариста Никиты Хрущева, этот проект не был доведен до конца, а затем отменен окончательно. Вячеслав Манько в конце 40-х годов закончил Томский горный институт, имел большой опыт строительства тоннелей и подземных переходов. Сейчас уже мало кто из севастопольцев старшего поколения припомнит о том, что при входе в штоленку слева от учебного корпуса «Севастопольского профессионального торгово-кулинарного лицея» до середины до начала 60-х годов находилось одно из подразделений Московского метростроя. Становится понятным, что планы этого «учреждения» не ограничивались строительством противоатомных убежищ в Севастополе.

Рассматривая различные версии и варианты планирования подземно-подводного тоннеля под бухтой, я, опираясь на архивные источники, предлагаю свою версию связи Северного и Южного крепостных участков Севастопольской крепости. То, что подземная коммуникация существовала между Свято-Никольским храмом Братского кладбища и районом Инженерной пристани – это факт неоднократно подтвержденный. То, что отлично оборудованная подземная магистраль проложена от Владимирского собора до района Телефонной пристани – это тоже очевидный факт. В настоящее время сохраняется в рабочем состоянии переход из подземных ярусов штаба флота к Телефонной пристани.

Что же касается архивных источников, то я уже упоминал о том, что в архиве Главного инженерного управления Ф.3/л, оп. 26., № 2846 находится чертеж каменной пристани в Инженерной бухте, предназначенной «для переправы личного состава через Большой рейд». Схема выполнена в красках, имеет формат 930 на 600, в масштабе 1 дюйм – 5 сажен. Схема датирована 25.08.1893 года. Главное достоинство этого документа в том, что именно по нему означенная пристань была построена в апреле 1895 года. Аналогичная схема, уже за № 2852 представляет собой чертеж Телефонной пристани, предназначавшейся для приема паромов с личным составом, переправлявшихся через Большой рейд. Более того, – в описи Главного инженерного управления в том же фонде 3/л., оп. 26, за № 2850 приводится чертеж проектируемого парового парома для переправы войск через Большой рейд. Чертеж выполнен на кальке без указания масштаба, размером 1040 на 780 и с датой изготовления – 1893 год. Документы эти хранятся в архиве Музея Артиллерии, Инженерных войск и войск связи музейного комплекса Петропавловской крепости С-Петербурга.

Если принять к сведению эти два документальных свидетельства и при этом учесть, что к обоим пунктам посадки-высадки выходят оборудованные для перехода личного состава подземные переходы, то версия о существовании на тот момент (1895 год) еще и перехода под дном бухты в районе Большого рейда попросту отпадает. Скажу вам больше, упомянутые мной документы в свое время носили гриф секретности, в этой связи, можно с уверенностью сказать, что при проектировании и постройке подземного перехода под бухтой (если бы таковой существовал хотя бы в завершенном проекте), документация по этому проекту находилась бы рядом с документами, о которых уже шла речь. Пытливый и недоверчивый читатель может сказать, что документы по подземным коммуникациям могли иметь более высокий гриф секретности, поэтому их и не оказалось среди нами рассмотренных. Ну что ж, как только вы их обнаружите, продолжим творческую дискуссию. А пока примите к сведению те документы, на которые ссылаюсь я. Чтобы закрыть на данном этапе дискуссии «подводно-подземную» версию, я скажу и то, что категорически отрицаю и версию о существовании перехода под Южной бухтой, не только по сложности строительства подобного перехода, но и по его тактической нецелесообразности на конец 19-го века. Для перехода через Южную бухту в период Крымской войны действовал наплавной мост, с 90-х годов 19-го века успешно эксплуатировался подвесной мост.

До последнего времени оставалась надежда, что публикация трофейных немецких документов периода Второй мировой войны, прольет некоторый свет и на обсуждаемую нами проблему. С началом оккупации немцами Севастополя, немецкие военные инженеры составили подробнейшие отчеты по севастопольским оборонительным сооружениям, системам телефонной и телеграфной связи. Скорее всего, не обошли немцы вниманием и подземные сооружения Севастополя. Наверное, наши чекисты и инженеры, знакомясь с этими документами, сделали для себя много неожиданных открытий…и решили информацию эту попридержать до лучших времен, и, похоже, времена эти еще не наступили.

Как уже говорилось, в районе Херсонеса, центром подземных коммуникаций, военного назначения являлся Владимирский собор. В сектор береговых батарей и фортов Херсонеса входили батареи №№ 11-12, с возвышавшейся массивной башней командного пункта сектора береговой обороны, – он же один из запасных командных пунктов флота. На берег Карантинной бухты выходили штольни с боезапасом минной роты, причалы и здания которой располагались там же. Потерны береговых батарей, командного пункта и минные штольни соединялись подземными переходами напрямую и через подземелья Владимирского собора. Во время 2-й обороны Севастополя в подземельях Владимирского собора Херсонеса располагался склад имущества политуправления ЧФ, в этой связи, многие политработники и журналисты неоднократно пользовались подземными переходами, как кратчайшим и безопасным маршрутом от причалов к собору. Это отмечал в своих неопубликованных воспоминаниях секретчик разведотдела ЧФ мичман Шаров. Кстати, тот же Шаров упоминал и о том, что из подземелий под Владимирским собором на центральном холме Севастополя, где в конце обороны Севастополя располагалась оперативная группа разведотдела штаба флота, без особого труда можно было перейти подземным ходом в потерну редакции Флага Родины на улице Ленина, в штаб флота и на КП флота – в районе Каменной пристани.

После периода активного строительства береговых батарей в 90-е годы XIX века аналогичное интенсивное строительство происходило в 10-е годы 20-го века. В этот период с учетом опыта Русско-Японской войны модернизировались старые и возводились форты и батареи так называемого «Бельбекского» сектора. В 1909 году Севастополь посетил император Николай Второй. Визит последнего императора, совпал с завершением проектирования и началом строительства Бельбекского сектора батарей и фортов Северной стороны, и реконструкцией сектора фортов и батарей от Херсонеса до Балаклавы.

Находясь в Севастополе с Военным и Морским министрами, император утвердил планы строительства новых и реконструкции старых батарей. Если взглянуть на карту 1913 года с имеющимися и строящимися укреплениями Севастопольской крепости, то, легко обнаружить, что спланированные к постройке батареи северо-западного сектора расположены по дуге окружности, центром которой является Свято-Никольский собор Братского кладбища. Впервые в истории Севастопольской крепости строящиеся батареи и форты, изначально рассматривались как универсальные, – для стрельбы по морским и береговым целям. Воронин пытается нас убедить в том, что строящиеся батареи были сориентированы на уже имевшиеся к тому времени подземные коммуникации, хотя доказательств он никаких не приводит. Строительство бетонированных фортов и батарей, оснащенных современной артиллерией – это очень дорогое удовольствие. По имеемой в наличии документации, в том числе и бывшей секретной, строительство этих батарей шло очень медленно, прежде всего, из-за недостаточного финансирования, поэтому предположить еще и колоссальные расходы на строительство подземных коммуникаций между укреплениями может только фантаст.

Кстати, к началу Первой мировой войны ни одна из намеченных постройкой батарей до конца достроена и вооружена не была, а на достройку и вооружение основной и центральной батареи сектора, будущей «30-й», потребовалось уже в 30-е годы 5 лет. По версии же Воронина, мало того, что все батареи Бельбекского сектора имели между собой подземную связь, – все они централизованно были связаны подземными коммуникациями со Свято-Никольским собором Братского кладбища. Я готов поверить в то, что между отдельными группами батарей существовали подземные переходы и не более того. Так, на территории Херсонеса, до сих пор сохраняются бетонированные артиллерийские позиции корабельных артустановок, выполнявших задачи противокатерной и противовоздушной обороны подземного КП, размещенного на потернах бывших 11-й и 12-й батарей береговой обороны. Так вот эти позиции сообщались под землей с потернами КП, но расстояние между ними не превышало 250-300 метров. Это факт очевидный и неоднократно проверенный местными мальчишками, проникавшими через эти ходы в охраняемые потерны в поисках военных раритетов.
Все же утверждения Воронина относительно подземных коммуникаций между батареями Бельбекского сектора требуют документального либо авторитетного свидетельского подтверждения. Межде тем, при строительстве непосредственно отдельных секций 30-й батареи: КДП, башен, дотов, обеспечивавших круговую оборону, они соединялись основной потерной и ее ответвлениями, обеспечивая безопасное перемещение по ним батарейцев и бойцов пехотного прикрытия батареи. При этом, в полной мере были использованы бетонированные переходы и укрытия, созданные ранее, при существовании на этой позиции 27-й береговой батареи.

В воспоминаниях Ларисы Пшениной говорится о существовании оборудованных подземных переходов между центральной частью города и железнодорожными тоннелями. Возможно, будучи маленькой, впечатлительной девочкой, она восприняла один из технологических входов, которыми оборудованы все тоннели за «тайный, подземный ход». Если бы действительно существовали такие капитальные, подземные переходы, разве погибла бы команда бронепоезда «Севастопольский», заживо погребенная в Троицком тоннеле? Слабенькими, но аргументами в пользу версии Воронина являются два широко известных факта. Первый – это успешный выход из потерны по подземным коммуникациям в безопасное место части личного состава 30-й береговой батареи во главе с ее командиром майором Александером. Второй – успешный выход из плотного вражеского кольца части батарейцев 54-й батареи во главе со своим командиром старшим лейтенантом Заикой. Кстати, отдельные детали версии Воронина еще не поздно проверить, в районе бывших береговых батарей, расположенных в районе Радиогорки, идет интенсивное жилищное строительство, и проникнуть в потерны этих батарей не составляет большого труда. Воронину же огромное спасибо уже за то, что он решительно приподнял саму проблему – изучения и исследования подземных сооружений, а уж то, что у проблемы этой не просматривается ни конца, ни края, то уж это – наша общая забота.
Чтобы не прослыть безнадежным скептиком, я попытаюсь отщипнуть хоть один лавровый листок из густого лаврового венка фантаста Воронина. Для этого я приглашаю читателей мысленно перенестись в потерну 35-й береговой батареи всего лишь на два дня 2 и 3 июля 1942 года. Знающий читатель скажет, – хорошенькое предложение, проще было бы отправиться в виртуальное путешествие к воротам Ада…

Так вот, по словам полковника Пискунова, 2 июля, оставшаяся на 35-й батарее группа старших офицеров приняла решение возглавить остатки Приморской армии. Образовав на демократических началах военный совет в составе начальника штаба артиллерии 25-й стрелковой дивизии майора А. Белоусова, начальника артиллерии этой дивизии полковника Ф. Гросмана, командира 404-го артиллерийского полка подполковника А. Бабушкина. Возглавляли совет комиссар 109-й стрелковой дивизии бригадный комиссар А. Хацкевич и командующий артиллерией 4-го сектора обороны полковник Д. Пискунов. ОНИ ПЕРЕШЛИ В ОДНУ ИЗ ШТОЛЕН ХЕРСОНЕССКОЙ БУХТЫ. Ответственному за связь А. Бабушкину удалось связаться с Новороссийском и доложить создавшуюся обстановку. Договорились, что в ночь на 3 июля в бухту прибудут катера для эвакуации. В течение дня были сделаны промеры и обозначены подходы к берегу. Выделены сигнальщики с фонарями, охрана и старшие. К сожалению, в назначенное время по ряду организационных причин посадки не произошло, и пять пришедших катеров брали людей с воды далеко от берега…

Предыдущий абзац представлял собой отрывок из воспоминаний полковника Дмитрия Пискунова, прожившего длинную, сложную, полную испытаний и трагедий жизнь. В ходе обороны Севастополя, он проявил себя как первоклассный артиллерист, талантливый организатор применения артиллерии дивизий, секторов, отличный оператор штабов, вплоть до армейского. В свое время Пискунов с отличием окончил академию, неоднократно представлялся к присвоению генеральского звания и звания Героя Советского Союза. С честью выдержал все испытания фашистского плена, был восстановлен в воинском звании и продолжил службу на ответственных командных и штабных должностях. Это все к тому, что каждому слову полковника Пискунова можно доверять на все 100%. А теперь обратите внимание на выделенную мною в абзаце фразу… Вдумайтесь в конкретику этой фразы: «перешли из потерны 35-й батареи в одну из штолен Херсонесской бухты»! Когда я впервые прочитал воспоминания Пискунова, решил, что это опечатка в конкретном издании. От 35-й батареи вдоль побережья в сторону Херсонесского городища следуют: Казачья, Камышевая, Стрелецкая, крошечная Песчаная и только потом – Карантинная, которую в давние времена отождествляли с Херсонесской.

Судя по всему, под Херсонесской Пискунов имел в виду небольшую бухточку, когда-то именовавшуюся Соленой. Левее оставалась береговая черта от мыса Херсонесский с одноименным маяком и южным мысом при входе в Казачью бухту. Повторяю, ошибиться Пискунов не мог, местность в районе Севастополя он знал лучше, чем содержимое своих карманов. Мемуары его еще при жизни автора выдержали несколько изданий. Взгляните на карту Севастополя 1942 года, с показанием сети шоссейных и грунтовых дорог, съездите на «топике» по маршруту от Центрального рынка до Казачьей бухты, а лучше – до КПП аэродрома, пройдите до мемориала у бывшей 35-й батареи. А теперь представьте себе, что группа немолодых, обессиленных длительной бессонницей и отсутствием воды людей, из штольни 35-й батареи, находящейся за Казачьей бухтой, вдруг взяли, да и перешли в штольню на берегу Соленой бухты. Все побережье к этому времени плотно контролировалось немецкими войсками. Поскольку в перечисленной компании Энштейна не было, то мгновенный эффект перенесения во времени и в пространстве исключаем. Что же тогда остается?
Правильно, остается обратиться за консультацией к коллеге Воронину, и он вам, наверняка, скажет, что группа старших офицеров, в сопровождении отделения автоматчиков охраны и четырех старшин из группы гидрографии флота, воспользовалась подземными переходами и вышла в одну из штолен, врезанных в обрывистый берег, ограничивавший Херсонесский аэродром. Дальше в воспоминаниях Пискунова говорится о том, что подполковник Бабушкин из этой штольни вышел на связь с Новороссийском, старшины ночью сделали промеры и выставили контрольные вешки и стали ждать прихода катеров. Дальше говорится о том, что эвакуация не состоялась, потому, как катера не смогли подойти к берегу и брали людей с воды. Так оно все фактически и происходило, за исключением того, что… катеров было не пять, а семь, и не все они брали людей в районе 35-й батареи.
Ну а теперь, не спеша и по порядку. Во время первой попытки эвакуации, в ночь с 1-го на 2-е июля, на сторожевых катерах и тральщике, бравших людей с воды, в Новороссийск было эвакуировано не более полутора тысяч человек. Это из расчета максимальной загрузки сторожевых катеров по 250 человек. Кульминационной точкой отсчета трагедии считается момент подрыва башен 35-й батареи. От взрыва, пожара и отравления продуктами горения, погибли многие сотни людей, находившихся в потернах батареи, и не предупрежденных о готовящемся взрыве. Абсолютному большинству, из более чем 80 тысяч защитников Севастополя, стало ясно, что это – конец.
Даже в самом страшном, кошмарном сне нам с вами не представить того, то творилось в районе 35-й батареи в ночь со 2-го на 3-е июля. В этой ситуации, перечисленная нами группа военачальников, сохраняя самообладание и прекрасно оценивая обстановку, не смотря на то, что в данный момент моряков среди них не было, предпринимает исключительно грамотное решение, – повторить попытку эвакуации. Производится доклад в Новороссийск о готовности принять катера, оговаривается и то, что руководящая группа должна быть эвакуирована отдельно, и называется место ожидания эвакуации – небольшой причал в Карантинной бухте.
О последнем, героическом рейде семи сторожевых катеров под командованием капитан-лейтенанта Дмитрия Глухова написано немало. Сам Дмитрий Глухов, как известно, героически погиб осенью 1943 года, а, видимо только он мог бы авторитетно прокомментировать тот факт, что при выходе на траверс Херсонесского маяка, пять катеров направились к причалу 35-й батареи, а два катера во главе с командиром дивизиона, полным ходом пошли в сторону Стрелецкой бухты.

Покойный капитан 1-го ранга Решетов в своих воспоминаниях писал, что комдив, на всякий случай хотел проверить, родные причалы, не задержался ли кто из своих с эвакуацией. Эта мотивация рейда двух катеров оставалась единственной и никем не оспаривалась даже при жизни катерников-участников этого перехода. После доклада сигнальщиков флагманского катера, о том, что над зданием штаба ОВРа виден флаг со свастикой, подсвеченный прожектором, катера пошли мимо входного мыса Стрелецкой бухты и в этот момент их обстреляли из крупнокалиберных пулеметов и минометов. На обоих катерах были раненые и убитые. После этого катера повернули в сторону Камышевой бухты, в глубине которой, на южном берегу шел бой. Подойдя к причалу, катера, оперативно приняли на борт раненых и мешок с письмами, и тут же отошли на соединение с пятеркой катеров, действовавших в районе 35-й батареи.

Судя по всему, у группы полковника Пискунова были неплохие шансы на спасение, но, видимо, не судьба. После обнаружения и обстрела катеров, исключительно смелый, решительный, но не авантюрист, Глухов, неся ответственность за всю проводимую операцию, не решился зайти в узкую и мелководную Карантинную бухту, зная наверняка, что о рейде его катеров оповещены все немецкие посты на побережье. В эту же ночь, несколькими часами раньше, успешно покинули Стрелецкую бухту, два буксира под командованием начальника плавсредств разведотдела ЧФ старшего лейтенанта Ищенко. После несостоявшейся эвакуации группа полковника Пискунова ВЕРНУЛАСЬ В ПОТЕРНУ 35-й БАТАРЕИ, и через несколько дней была пленена вместе с десятками тысяч наших советских воинов. Вот такая история с проблемной, точнее, с виртуальной геометрией… Это для любителей фантастики из местных краеведов.

Где находилась та потерна, в которую переходила группа военачальников в ожидании эвакуации, в конце концов, не так уж и важно. Для нашего исследования важен уже тот факт, что под Гераклейским полуостровом на базе многочисленных подземелий были проложены глубокие штольни.
А если отрешиться от фантастических вариантов и приспуститься на нашу многострадальную севастопольскую землю, то вышеописанный эпизод примет более заземленный, но все-таки подземный вариант. Не имея четкого представления о возможностях флота, о погодных ограничениях возможной эвакуации, а главное, учитывая хаос и деморализацию, охватившие, преданную командованием и брошенную на верную гибель Приморскую армию, группа старших офицеров, предпринимает очередную попытку личного спасения. С этой целью они покидают район 35-й батареи, и по подземным коммуникациям проходят в одну из штолен справа от Херсонесского маяка, на берег крошечной, так называемой, Маячной-Соленой бухты и используют аэродромную радиостанцию для связи с Новороссийском.

Далее, все происходит так, как описывает в своих воспоминаниях полковник Пискунов. Только и тогда остается предположить, что, оговорив свое нахождение в ХЕРСОНЕССКОЙ бухте, не дав конкретной «привязки» на местности, сухопутные военачальники, выйдя на связь с командованием флота в Туапсе, внесли известную путаницу, и тем обрекли себя на плен… Тогда становится понятной и логичной причина, по которой капитан-лейтенант Глухов во главе группы Морских охотников, посланных для эвакуации защитников Севастополя, поначалу направился в район Стрелецкой, а затем Казачьей бухт, и только затем приблизился к берегу в районе 35-й береговой батареи.

Перечислив ряд фактических и фантастических сюжетов из неисчерпаемой темы «севастопольских подземелий», я призываю севастопольских краеведов поделиться своей информацией по этой теме.

Так уж получилось, что на проблему изучения и «освоения» севастопольских причалов и подземелий я подошел с позиции мальчишки, жившего в центре города. Точно так же ребята, жившие на Корабельной стороне спускались к причалам «подплава», живущие на улицах, примыкавших к площади Макарова, шли на Угольную пристань, в Стрелецкой – к причалам ОВРа…. В Севастополе везде ощущается присутствие флота и обстановка порта…
Для того чтобы отвлечь нас «от улицы» в летнее время наиболее инициативные взрослые жильцы наших домов пытались организовать нашу детвору. Рано утром во дворе проводилась физзарядка, по вечерам на «полянке» за домом №3, превращенной в спортивную площадку, проводились турниры по волейболу, настольному теннису. Пару раз за лето мы всем двором выезжали на Черную речку, в район Нижнего Чоргуня. В начале и в конце летних каникул проводились вечера с костром на «полянке» и со смотрами местных «талантов». Руководила всеми этими мероприятиями Софья Михайловна Ищенко. Она резко взялась за наше воспитание, похоже, только тогда, когда ее сын Анатолий – «Тошка», после неудачной поездки в Одессу с целью поступить в мореходное училище, отправился «мотать» свой первый срок.

Аналогичные мероприятия с детворой проводились и в «нижнем» дворе. По крайней мере, запомнились вечера с кострами, играми и танцами.
Севастополе в середине 50-х годов следы прошедшей войны встречалось на каждом шагу. Даже в центре города оставалось много разрушенных домов, так называемых – «развалок». Последняя такая «развалка» была разобрана только в 1964 году при строительстве дома по улице Луначарского, по готовности получившего № 42.

Первое мое осознанное знакомство с этим послевоенным наследием состоялось году в 1953 году. Мы жили на улице Частника, рядом с центральным рынком, когда старшие мальчишки приносили во двор с мест боев ржавое оружие, пряжки от ремней немецких солдат, подковки от ботинок солдат СС. В те годы за этим «богатством» и ходить-то далеко не нужно было. Ближайший лагерь немецких военнопленных, занимавшихся восстановлением города, размещался на 3-м километре Балаклавского шоссе, а на работы их водили в район Мартыновой бухты.
 
Глава 10. Воспоминания о школьном периоде
 
До школы я получил неплохое домашнее воспитание при полном отсутствии соответствующего возрасту образования. Ни чтения сказок, ни каких-либо развивающих игр, тематических прогулок не было и в помине. Мама была слишком занята собой, в постоянном ожидании возвращения отца со службы, связанной с постоянными выходами в море. Весь воспитательный процесс сводился к выполнению стандартного распорядка дня на фоне жесткой требовательности и как результат – со временем было достигнуто не просто послушание, а беспрекословное повиновение всем требованиям старших. Идя в школу, я не знал ни одного стиха, ни одной буквы алфавита, то есть в этом отношении я был подобен чистому листу бумаги. Я хорошо помню, в какую панику впала мама, когда ей сказали, что при оформлении ребенка в школу от него могут потребовать пересказ сказки или чтение стиха. Сейчас бы такое явление назвали – образцом дошкольной педагогической запущенности.

О каких-либо мастеровых навыках, получаемых обычно от отцов, от дедушек не было и речи. Точнее было бы сказать, что мое трудовое и первичное «социальное» формирование ограничивалось «дворовым», мальчишеским самообразованием. Лет с трех я стал лепить из пластилина, и мог часами просиживать за этим занятием. Маме это было очень удобно, оставляя меня «под замком», она была уверена, что я занят любимым делом и ничего не натворю. Я очень завидовал своим сверстникам, ходящим в детский сад, или имеющим старших братьев, способных их чему-то научить.

До момента демобилизации в декабре 1960 года, папа мой постоянно был в море и первые три школьных года процесс моих занятий «курировала» исключительно мама. Запаса маминых знаний хватило на первые два года «кураторства», так как уже в третьем классе помочь по математике она мне не могла. Для своего возраста я был на редкость бестолковый мальчуган, но у меня хватило ума усвоить, что «гранит науки» желательно сокрушать, но можно и прогрызать. Я стал постигать школьные премудрости исключительным упорством. До рождения в 1954 году в Горьком моего двоюродного брата, ежегодно месяца на полтора к нам приезжала бабушка – мамина мама. В последующие годы бабушка стала приезжать реже и на меньший срок, – ей приходилось вести домашнее хозяйство и по сути дела, воспитывать младшего внука – Дмитрия.

Моя тетушка – Евгения Борисовна, родилась в 1921 году, то есть, была старше мамы на четыре года. В детстве она дружила исключительно с мальчишками, была очень подвижна и энергична, резка в движениях и по-мальчишески грубовата. Ежегодно, в летние каникулы она на пару смен выезжала в пионерские лагеря. Будучи смуглой от рождения, загорев на солнце, делалась похожей на негритенка. Именно на негритенка, потому как была очень худенькой и коротко остриженной. По окончании медицинского института в 1943 году, несмотря на то, что по специализации была детским врачем, Евгения Борисовна была призвана в армию и в качестве врача полкового медсанбата одной из дивизий тульского формирования прошла с боями от Смоленска до Кенигсберга. В составе все той же дивизии была направлена на Дальний Восток. После разгрома японской Квантунской армии войну заканчивала в одном из госпиталей Харбина. Ее жених – полковой хирург при попытке помешать самоубийству японского офицера умер от ранения самурайским мечем, которые почему-то оставляли военнопленным. После демобилизации тетушка вернулась на родину в Горький и с тех пор работала участковым врачом. Более двадцати лет она была главврачом районной поликлиники. В первом браке у нее детей не было, так что сына – Дмитрия она родила только в 1954 году, когда ей было 33 года. Евгения Борисовна была яркой брюнеткой, а мама – блондинкой. О их внешности можно судить по приведенным мной фотографиям.
При том, что наша улица Садовая размещается в центре городского холма, существовала определенная проблема с школы. Школа № 2 в 200 метрах, а школы № 1 и № 3 – в 300-х метрах. Школа № 2 большой популярностью не пользовалась, прежде всего потому, что она была «восьмилеткой», и, хорошо представляя эту «специфику», заботливые и предусмотрительные родители старались «отдавать» детей в 1-ю или 3-ю школу.

Наш год рождения, 1950 й, оказался на самом пике демографического взрыва – первые классы оказались переполненными. За все 10 лет обучения у нас в классе не было меньше 40 человек, а бывало и по 42... Я был определен не просто в 1-ю школу, но и в 1 «а» класс. 1 сентября 1957 года в нашей семье решили сделать праздничным днем. К нам в гости пришли все «хохлы» – Николенко, даже маму Тамары Львовны – тетю Марусю взяли с собой. Мне были подарены хорошие по тем временам школьные принадлежности. Дубовый пенал служил более 12 лет, и использовался даже на первых 2-х курсах в Военно-морском училище. На его крышке, как на прикладе снайпера я вырезал последовательно цифры от 1 до 10, соответствовавшие классам средней школы. Мест для отметок о пройденных курсах обучения в училище не оставалось, да и перьевые ручки в те годы уже ушли в область преданий. С учетом того, что родился я в феврале, в школу я начал ходить с некоторым опозданием – в 7 с половиной лет. Таких как я – «переростков» в классе было более половины ребят.

В большинстве семей моих одноклассников, несмотря на немалые звания отцов и солидный возраст матерей, было по одному ребенку. Большинство ребят пришли в школу хорошо подготовленными – многие умели писать и читать.

В вихре торжеств, посвященных началу учебного 1957 года, я совершенно забыл о том, что нам в первый же день занятий было дано задание – написать несколько строк – квадратиками и кружочками. Спохватился о невыполненном задании я только на следующий день, придя в школу. В школу я стал ходить с очень большим желанием, но с первого дня занятий из-за своей неподготовленности почувствовал себя несколько неуютно. Наверное, это был один из основополагающих выводов по начальному этапу обучения. Должно быть, с этих пор я стал заниматься как одержимый. Мама, видимо, правильно оценила обстановку, и приложила максимум усилий, чтобы я начал бегло читать и неплохо писать. Как ни странно, я научился этим первичным премудростям раньше многих ребят в классе. По крайней мере, мне не пришлось переучиваться… Для типовой советской школы конца пятидесятых годов я был идеальным учеником, – исключительно послушным, спокойным, совершенно не склонным к нарушениям дисциплины.

Теперь уже точно можно сказать, что в нашем классе учились детишки очень непростых родителей. У Кати Великой и Тани Ботылевой отцы – Герои Советского Союза. У Володи Нестерова отец – адмирал и кавалер трех орденов Ленина…

С самого начала обстановка школы располагала к тому, что «случайно» попавшие в класс ребята, незаметно покидали наши ряды. После первого класса, якобы, из-за получения нового жилья в Стрелецкой, ушел Володя Зюменков, после второго – Бородулина, чьи родители получили квартиры в других районах; в третьем класса на второй год остался Сережа Жаров, после пятого класса ушла Лисицина. Саша Алмазов проучился с нами все десять лет только потому, что мама, одна воспитывающая его с сестрой, работала машинисткой в штабе флота.

Весной 1959 года наш класс принимали в «октябрята». Буквально с первых часов пребывания в школе из нашей среды усиленно «выдвигали» лидеров. Первыми «октябрятами» стали наши отличники – Наташа Акберова, Марина Ягудина и Лена Баклагина. Марина Ягудина, успешно войдя в тройку лидеров, тут же отметилась и как «фотомодель». Ее поясной фотопортрет в натуральную величину в школьной парадной форме с октябрятской звездочкой на груди красовался последующие лет пятнадцать в витрине центральной (поныне существующей) фотографии рядом с центральным же хлебным магазином на Большой Морской. В «октябрята» основной группой принимали нас на крейсере «Керчь». Этот крейсер-ветеран, в свое время являвшимся лидером в скорости среди крейсеров итальянского флота. Крейсер стоял на внутреннем рейде, на, так называемых, «третьих бочках». Запомнилась светлая кают-компания, отделанная темными дубовыми панелями, круглые столики, инкрустированные ценными породами дерева… и темные как норы кубрики моряков. Угощали нас чаем с круглыми шоколадными конфетами. Кто из наших родителей был инициатором конкретного мероприятия я не помню. Отличительным знаком «октябрят» нашего «призыва» была эмалевая солдатская звездочка на поле картонной, обтянутой тонким кумачом звезды. Это уже позднее появились металлические красные звездочки с портретом маленького Ильича.
В «октябрятах» мы проходили совсем немного, уже весной 1960 года нас принимали в пионеры. Отлично помню светлый теплый день конца мая; с Телефонной пристани, нас доставили катером на Северную сторону.
Поскольку всем этим мероприятием руководил отец Леночки Баклагиной, капитан 1 ранга, командовавший в то время Базой технического обслуживания, то логично предположить, что там нас и «посвятили» в юные ленинцы… Но мне почему-то кажется, что торжественное мероприятие это было организовано в военном городке бывшей 4-й береговой батареи.
«Городок» бывшей 4-й батареи, сохранился до сих пор – справа от причалов Северной стороны, на возвышенности, со стороны бухты огражденной высоким валом, облицованным бутовыми плитами, на которых по сей день просматривается цифровая разметка, служившая для выверки магнитных компасов кораблями 3-го ранга, – так называемая – катерная «мерная линия». При остром желании, точное место этого торжественного в нашей «партийной» жизни акта можно уточнить хотя бы потому факту, что ритуал приема в пионеры происходил в казарме рядом с мемориальной койкой одного из пятерых героев-«фильченковцев» – Красносельского. Я всегда считал, что матросы, во главе с политруком Фильченковым, легшие со связками гранат под фашистские танки, служили в одном подразделении, и уже после войны, покойных героев равномерно «закрепили» за войсковыми частями Северной стороны, чтобы никому (в том числе и героям посмертно) не было обидно…

После окончания 2-го класса родители решили отправить меня в пионерской лагерь на берегу бухты Омега. Почему именно в этот лагерь, ведь уже существовал лагерь в Батилимане, который «обслуживал» в основном детей из семей подводников; лагерь в бухте Ласпи, который был сориентирован на детей из семей работников севастопольских предприятий? Судя по тому, что в лагере рядом со мной оказались Игорь и Саша Обуховы и Жилкин, несложно предположить, что в этом лагере отдыхали дети, чьи отцы служили в Дивизии кораблей ОВРА и бригаде АСС. Район Омеги в те годы был малообитаемый. Если в Камышевой бухте уже функционировал рыбный порт, был небольшой судоремонтный заводик, вокруг которых был построен небольшой микрорайон, то Омега, находящаяся примерно на полпути от бухты Стрелецкой к бухте Камышевой, была представлена двумя войсковыми частями – Авиационными ремонтными мастерскими и батальоном связи. Небольшой поселок в десяток частных домов, примыкал к мастерским. На противоположной стороне дороги выделялся памятник генералу Острякову и погибшим с ним при бомбежке в мае 1942 года военнослужащим и рабочим мастерских.

Не чаще чем раз в час из города ходил автобус в Камышовую бухту, который делал остановку на «пересыпи» в районе очистных сооружений в самом конце залива Круглой или, как ее привычно называли – Омега. В те годы на левом берегу бухты уже существовал оборудованный пляж, правый берег был в заведывании у ремонтников авиационных мастерских.
Трудно сказать, что привлекало сюда людей. Быть может песчаное дно и быстрая прогреваемость воды в мелководной части бухты. Левее береговой черты с пляжем в камышевых «зарослях» было несколько грязевых источников-вулканчиков, источавших мерзкий болотный запах, но, похоже, именно они и привлекали сюда жаждущих излечиться от разных недугов. Значительно позже я узнал, что в 90-х годах 19-го века на базе этих источников существовала грязелечебница доктора Шмидта. Вплоть до начала 70-х годов, когда началось активное «облагораживание» пляжа, этот участок берега, источавший все то же зловоние, заросший осокой, камышом, какими-то чахлыми кустарниками и основательно загаженный, продолжал привлекать к себе внимание.

Западной границей пляжа, ближе к выходу из бухты, служил каменный забор, ограждавший пионерский лагерь «Омега». Все помещения от спальных до клуба и столовой представляли собой щитовые бараки на кирпичных фундаментах. В лагере было три отряда, я в свои 9 лет был определен во 2-й. В отряде из моих одноклассников никого не было. Из ранее знакомых, в совет дружины лагеря входил Сергей Меняйлов, ученик 5 класса, старше меня на три года. Школу он заканчивал в одном классе с Сабировым и Храмцовым из нашего дома. В целом, в лагере мне понравилось, хотя там было все то, от чего мои ровесники были не в восторге. Хождение строем, разучивание отрядной песни, строгий распорядок дня. Пионервожатыми в первом отряде были студент-практикант и курсант Военно-морского училища. В столовой мы сидели по четыре человека за столом, нигде позже в других лагерях такой «роскоши» я не наблюдал.

Очень интересно было организовано открытие лагерной смены. Вся подготовка и проведение этого мероприятия было организовано силами 1-го отряда, а мы и малыши из 2-го и 3-го отрядов были только зрителями всего этого «действа». Помню, что были использованы сказочные и легендарные сюжеты с крымским колоритом, особенное впечатление на нас произвели сценки из сказок Пушкина. Кот, на «золотой» цепи у дуба, русалки на ветвях… Все было очень необычно и неожиданно. Большое внимание уделялось трудовому воспитанию. Поскольку смена была 1-й – июньской, купаться разрешили не сразу, а где-то в середине смены. При выходе из воды от каждого требовалось для очистки дна выносить из моря камни. стати, это был один из косвенных признаков того, что лагерь функционировал не так давно. Наибольшее впечатление на нас произвел шторм, который выбросил на каменистый берег предмет, очень напоминавший морскую мину. Как потом оказалось, это был так называемый минный «защитник», сорванный штормовыми волнам со своего якоря. Девченки и мальчишки размещались поотрядно в одном корпусе, но в разных его «отсеках»-палатах. Помню, что на своих ровесниц-девочек 2-3 класса мы внимания не обращали; больше наше внимание было сосредоточено на «пионерок» из 1-го отряда, которым было по 11-14 лет, у многих из которых рельефно выделялись «первичные» женские признаки. Правда, попытки завязать знакомства со старшими девочками жестко пресекалось их ровесниками-мальчишками из того же 1-го отряда.

К сожалению, когда по конца лагерной смены оставалось дней 7-8, неожиданно в один из вечеров приехала мама и, мотивируя свои действия тем, что днями ожидался приезд тетушки с братом, забрала меня из лагеря.
И смех и грех для того, чтобы в вечернее время приехать в Омегу, мама воспользовалась попутной грузовой машиной, шофер которой терпеливо ждал, пока меня не выдернут из клуба, где шел просмотр кинофильма; затем я впопыхах собирал свои нехитрые пожитки… При этом я забыл на вешалке свое легкое демисезонное пальтишко, за которым мы возвращались в лагерь с пол дороги…

Каково же было мое разочарование, когда я узнал о том, что до приезда наших родственников оставалась целая неделя, и я вполне мог бы вернуться из лагеря вместе с остальными ребятами. Эта чрезмерная, эгоистичная материнская опека будет сопровождать меня и мешать всю жизнь.
Наши «горьковчане» приезжали к нам летом практический каждый год. При этом тетушка, имея определенные льготы как участковый детский врач, успевала в течение месяца отдохнуть в одном из кавказских домов отдыха, а затем уже приезжала с братом в Севастополь. Иногда вместе с ними приезжала и бабушка «Сима» – Серафима Абрамовна Емельянова.
Первые ощутимые трудности в учебе появились в третьем классе. Именно в этот период началось заучивание наизусть таблицы умножения, появились примеры, решаемые «в столбик»… Нам давали какие-то методички карманного формата, помогавшие заучивать наизусть все четыре математических действия с двузначными цифрами, это уже был какой-то «атас»… Случилось так, что моя покойная матушка, исключительно способная от природы, обладавшая феноменальной памятью, знавшая наизусть всего Блока и Есенина, о школьной программе по математике, не говоря уже о физике и химии, имела весьма отдаленное представление. А главное, не имела ни малейшего желания постигать эти науки даже теперь, вместе со мной. Где-то в середине третьего класса она заявила отцу, что ее знания школьной программы иссякают, и она слагает с себя всякую ответственность за дальнейший процесс контроля за моим обучением в школе. Кстати, при обсуждении в семье проблемы перспектив службы отца, на фоне глобального сокращения советских Вооруженных сил, мои школьные «проблемы», тоже принимались в расчет. Эта проблема в совокупности с мамиными болезнями, фактическими и надуманными, плюс – нежелание покидать Севастополь ради продолжения службы отцом на Камчатке, или Новой Земле, способствовали тому, что батюшка мой, имевший право на 50% пенсии, безропотно в 40 лет ушел в запас.
В те годы прожить молодой семье (папе шел 41-й год, маме 35, мне было 10 лет) на пенсию в 150 рублей было непросто. Все последующие годы такую пенсию получали мичмана, выслужившее 25-30 лет, при том, что старшие офицеры, выслужившие более 25 календарных лет, получали от 180 рублей до 200 рублей. «Исход» из армии и флота сотен тысяч офицеров (сокращению и увольнению подлежали миллион двести тысяч военнослужащих), создал в стране непростую обстановку, в том числе и с трудоустройством. Первые полтора года после увольнения папа проработал «кочегаром на жидком топливе» на старом эсминце, превращенном из Гвардейского корабля в подвижную электростанцию. Единственным преимуществом этой должности был получаемый продовольственный паек. В условиях проблем с продовольствием начала 60-х годов, несколько килограммов мороженного мяса, пара килограммов рыбы были немалым подспорьем для нашей семьи из трех человек. Я хорошо помню, как родители распаривали в духовке и потом поджаривали черствый хлеб, получаемый на паек. Удивительного в этом ничего не было: в те годы белый хлеб выдавали в очередях по спискам, а в школах по «осьмушке» на каждого ученика. В этой ситуации, мама приноровилась образцово вести домашнее хозяйство, все были прилично одеты, накормлены. Родители умудрялись в те годы покупать столовое серебро, хрусталь, обновлять мебельные гарнитуры. При этом, мама до конца своей жизни не работала, занималась исключительно домашним хозяйством.

Cлучались ли события, которые особенно запомнились из той поры? После окончания 1-го класса нас решили сводить на Братское кладбище Северной стороны. Благополучно перебравшись через бухту на рейсовом катере, мы долго ждали автобуса, а когда он пришел, то оказалось, что класс в 40 человек при наличии большого числа прочих желающих в него попасть, не имел шансов воспользоваться этим видом транспорта. С нами в тот «поход» отправилась папина тетушка Мария Николаевна Бражникова и ее вместе со мной решили отправить на том автобусе, в расчете, что остальные доберутся следующим рейсом. Но поскольку группы желавших попасть в очередной автобус только увеличивались, от этой идеи пришлось отказаться. Мы же с бабушкой Марией и примкнувшим к нам Санькой Ракитиным, прождав битый час на остановке около входа на кладбище, вернулись опять на площадь, видимо уже тогда носившую имя не доброй памяти генерала Захарова, командовавшего 2-й Отдельной Гвардейской армией, освобождавшей Севастополь с Северной стороны. Наша учительница Лидия Алексеева Евдокимова по своей молодости и неопытности заранее не учла тех «транспортных» проблем, неминуемо возникавшим с таким многочисленным классом как наш, в отдельные годы достигавшим 44-х человек. Не зная о том, что наш класс расположился на вынужденный обстоятельствами пикник на высотке у памятника 2-й Гвардейской армии, самостоятельно сели на катер и вернулись домой.

Это было мое первое и не совсем удачное знакомство с памятными местами Северной стороны. К местам, видимо, рекомендованным для посещения классными коллективами в те годы относились: Исторический бульвар, Максимова дача, Сапун-гора. Так за период обучения в начальной школе мы «осваивали» окрестности города. Пределом мечтаний для поездок в составе семьи считалась Ялта. Летом, в редкие дни выходных, когда папе удавалось вырваться с кораблей, мы ездили на такси купаться в Херсонесс. Из тех поездок запомнилось, что в безымянной балочке, левее современной улицы Древней, рядами стояли танки и военные грузовики. Вокруг были пустынные места с небольшим числом хуторов и различных воинских частей по берегам Стрелецкой, Круглой, Камышевой и Казачьей бухт. Причиной накапливания там тяжелой военной техники были наши поставки военного снаряжения: сначала на Ближний Восток в район Суэцкого канала, где происходили бои арабов с евреями, затем на Кубу в помощь повстанцам Фиделя Кастро. Пунктом загрузки техники и отправки военных грузов привычно были причалы Карантинной бухты, реже Угольный причал на Корабельной стороне.

Будучи крупным для своих лет пацаном, я «пожизненно» сидел на последней парте и ко мне, начиная с третьего класса, стали подсаживать второгодников. А второгодник в начальных классах, если не хронический балбес, то «кладезь» знаний, накопленных за предыдущий год обучения. Я мастерски подсказывал такому великовозрастному оболтусу на гуманитарных предметах (при заранее отработанных, дополнениях с «места»), а он в благодарность за это, на контрольных по математике, успевал делать и свой вариант и помогать мне. Некоторые нарушения в консенсус вносило лишь то, что мои оценки чаще были выше, чем у «куратора».

Мне исключительно нравился режим занятий во 2-й смене. Этот период пришелся на 2-4 классы. Приходя из школы часов в 17, а позднее – в 18, я, наскоро перекусив, садился за уроки. После этого, еще успевал на полчасика выбежать во двор. Приготовление уроков с вечера, позволяло мне использовать утренние часы по своему усмотрению, а минут за 30 до школы еще и повторить накануне выученное. Особенно это хорошо «срабатывало» при изучении материала, требовавшего закрепления, к примеру, заучивание наизусть различных правил, стихотворений…

После окончания 3-го класса родители отправили меня в пионерский лагерь «Батилиман». В отличие от обычных пионерских лагерей, в которых было три смены, в этом лагере ограничивались двумя; так, первая смена, начинаясь в середине июня, завершалась в середине июля. Лагерь был расположен на северном участке берега бухты Ласпи. Это был «подведомственный» лагерь дивизии подводных лодок Черноморского флота, и был он более «военизирован» чем «Омега». В нем, как и в «Омеге» было только три отряда, в отличие от своего территориального соседа – лагеря «Ласпи», в котором было в отдельные годы до 15-ти отрядов. Ребята старшего – 1-го отряда были размещены в четырехместных палатках, а 2-й и 3-й отряды в одноэтажных зданиях, по-отрядно. Остановка Южного Берега; ощущения дикой, первозданной природы, каменный «хаос» после многочисленных землятресений, громадная скала, нависавшая над бухтой, звон цикад по ночам…

Запомнился печальный эпизод, когда 6-летний мальчуган из младшего 3-го отряда, видимо, стремясь вернуться домой, самостоятельно «покинул» расположение лагеря и так и не был найден, несмотря на всевозможные меры, предпринятые для его поиска. Очень на солидном организационном уровне была проведена «военная» игра, чем-то напоминавшая подобные мероприятия по планам «Зарницы». Во время сильнейшего шторма на берег одной из многочисленных соседних бухточек был выброшен самолет-штурмовик периода войны. К тому моменту, как наши инициативные «поисковики» вышли к самолету, пограничниками были сняты с него пулеметы. Мы же на «память» взяли кусочки, подгнившей алюминиевой обшивки. В ходе нашей смены силами пионеров проводились земляные работы по оборудованию площадок, дорожек. Видимо, одурев от безделья, группа мальчишек нашего отряда, разобрав шанцевый инструмент, после ужина продолжили работы. За этим занятием нас застали пионервожатые и директор лагеря, обеспокоенные нашим отсутствием на каком-то плановом мероприятии. В результате – все участники трудового процесса, не только не были наказаны, но и по окончании смены получили «Похвальные» грамоты.
По всем признакам директором лагеря был отставной политработник. Каждое утро на общем построении лагеря под звуки горна поднимался флаг, а вечером после вечерней «поверки» происходил его «торжественный спуск». На подъем и спуск флага в качестве поощрения назначались наиболее достойные пионеры из наших рядов. Более того, каждую неделю после подведения итогов, переходящее Красное знамя передавалось отряду, добившемуся наилучших показателей. Нарушителей распорядка дня выводили из строя для общественного порицания. Так, однажды покуривая сухие веточки «лианы», мы были замечены мальчуганом из третьего отряда. Этот духовный «наследник» традиций Павлика Морозова, доложив об увиденном воспитательнице, в результате чего, на очередном построении, мы стояли на линейке «позора», а переходящее знамя под звуки горна и барабанную дробь, от нашего отряда передавалось отряду нашего «доносчика». Ребята из первого отряда ходили в трехдневный поход, а наш отряд участвовал в нескольких пеших прогулках по ближайшим местам Боевой славы. Помню были на участке, где раньше находилась пограничная застава под командованием лейтенанта Терлецкого.

После четвертого класса уже исключительно по моей просьбе меня отправили в пионерский лагерь «Алсу-2». Видимо, где-то существовал еще и «Алсу-1»? Лагерь располагался в живописной долине Сухой речки. В этот раз я оказался опять-таки, во втором отряде со своим одноклассником по школе Владиком Гусевым. По всем основным «лагерным» показателем, этот лагерь был «слабее» «Батилимана». Во-первых, он был далеко от моря, да и те чахлые крымские дубки и корявые кустарники не стоило бы считать лесом. Быть может, просто мы немного подросли и наши требования к «лагерному» отдыху возросли? Чуть ли не на третий день нашего пребывания в лагере паренек из одного со мной отряда – Славик Потряхаев во время обязательного послеобеденного сна уединился в беседке со знакомой ему по школе девочкой из 1-го отряда. Этот факт раздули до вселенского масштаба, «пришив» 11-ти летним ребятам чуть ли не «аморалку». Славке грозило отчисление из лагеря, но потом все стихло. Накануне торжественного открытия лагерной смены произошло еще одно происшествие – у физрука пропал стартовый пистолет. Не мудрствуя лукаво, подозрение в краже пало, опять-таки, на наш отряд. Как это практиковалось во все времена в коллективах со слабым уровнем воспитательной работы – всех ребят нашего отряда лишили права участия в вечерних, праздничных мероприятиях, посвященных открытию смены. По сути, в отношении нас была предпринята мера группового наказания. Пионервожатым в нашем отряде был студент 4-го курса Ульяновского педагогического института, который не переставая напоминал, что в школе он сидел за партой, на которой по легендарной версии сидел юный Владимир Ульянов-Ленин.
Пытаясь нас привлечь к трудовой деятельности, из нашей среды выделяли рабочих по столовой, и дневальных при шлагбауме, преграждавшим въезд на территорию лагеря. В один из дней наш отряд отправился в однодневный поход на одно из озер в Бахчисарайском районе. По плану «похода» предполагалось купание в этом озере. Для наших севастопольских ребят, привыкших к плаванию в море, купание в том мутном, и грязном водоеме граничило с издевкой. Я в числе четырех мальчишек отказался купаться в озере, мотивируя это тем, что по имевшимся у нас сведениям, на дне много стекла от битых бутылок и ржавого железа. Когда вожатый стал грозить нам наказанием, мы не стали обострять обстановку и зашли в воду. Из воды я вышел с сильным порезом левой стопы. Из ранки обильно шла кровь, и я обратился к вожатому с просьбой дать мне перевязочный материал для перевязки ноги.

За этой сценой наблюдала девушка-пионервожатая девичьего коллектива нашего отряда. Когда выяснилось, что ни бинта, ни зеленки нет у нашего руководителя, девушка эта, нисколько не стесняясь нашего присутствия, назвала вожатого напыщенным индюком и придурком. При разборке этого инцидента, была попытка меня заочно обвинить в том, что я, чуть ли не специально порезал себе ногу. В результате, на вторую часть смены к нам в отряд был назначен новый пионервожатый.

Ну, что ж, в какой-то мере это тоже была подготовка к взрослой жизни.
Весь третий и четвертый годы обучения в школе я посещал кружок «Прикладного искусства» в городском Доме пионеров. Вот, где в полной мере были востребованы мои навыки в лепке из пластилина. К концу первого года обучения я стал признанным лидером в своей возрастной группе, мне поручали «аккордные» задания. Руководительница нашего кружка – Ольга Леонидовна, была очень добрая воспитательница и чудная художница. Она прививала нам чувство художественного вкуса, обучала навыкам работы с пластилином и глиной, формованию слепков с готовых форм.

Предварительно форма смазывалась вазелином, и первый слой наносился на воде, что позволяло при высыхании всей формовки, легко снимать отформованную копию. Формовка происходила путем наклеивания на глиняную форму послойно, мучным клейстером лоскутков газетной бумаги. Делалось обычно 5-6 слоев, последний наносился более тщательно, с использованием белой бумаги. Снятая формовка просушивалась, с ее внутренней части снимался провазелиненый слой и наносился слой белой бумаги на клейстере. Затем приступали к раскрашиванию формовки, ориентируясь на образец. В завершение процесса мастера устремлялись к руководителю с традиционным воплем: «Ольга Леонидовна, поправьте!». Ольга Леонидовна брала в руки сырой полуфабрикат и буквально несколькими мастерскими движениями кисти, «оживляла» маску зайца, волка, медведя или лешего…
Изготовление звериных масок, было первым этапом в деятельности юных мастеров-«прикладников». Изделия старших ребят, были жестко ориентированы на учебные программы истории, географии тех классов школы, в которых учились «мастера». Так, пятиклассники изготавливали барельефы из Истории древнего мира, к примеру – египетские пирамиды, сфинксы, образца настенной росписи греческих храмов, изображения греческих воинов. Наибольшим успехом пользовался барельеф конного Спартака, раненого в ногу вражеской стрелой. По курсу географии 6-7 классов имелся вариант огнедышащего вулкана, айсберга на фоне северного сияния и пр. Вся изготовляемая кружковцами продукция, за исключением выставочных экземпляров, уносилась домой, маски использовались на утренниках, в школьных спектаклях, «изделия», соответствующие школьной программе, в нужный момент приносились в школу. Такая подборка изготавливаемых форм, формовок, макетов, способствовала более целеустремленной работе «кружковцев», по крайней мере, гарантируя им отличные оценки в школе за изготовление учебных пособий.

Как-то Ольга Леонидовна спросила меня: не участвовал ли я в изготовлении макета Луны с облетающим ее спутником? О том, что ребята в старшей группе изготавливали для выставки такой макет, я знал, но отношения к нему не имел. Оказалось, что паренек, изготовивший макет, перешел в 7-й класс и «выбыл» из пионерского возраста. Я же по своим рабочим навыкам и по возрасту вполне подходил под стандартные требования, предъявляемые к авторам работ, представляемых на выставку детского творчества в Москве. Так что, меня «назначили» автором выставочной работы. Через полгода об этом факте нам напомнила «Пионерская Зорька», сообщившая о том, что из работ, изготовленных детьми всего мира, и выставленных в павильоне при ООН в Нью-Йорке, особым успехом пользовалась работа, изготовленная пионером из Севастополя Борисом Никольским. Кстати, об этом выдающимся факте сообщила маме, прибежавшая к ней дочка соседки – тети Наты Барышевой – Ирина, – «…тетя Рита, ваш Боря в Нью-Йорке!». Дело происходило субботним утром, («Зорька» в те годы выходила раз в неделю), я, учась в пятом классе, был в школе, Иринка, учась во втором – занималась во вторую смену и была дома.

«Сенсационное» сообщение на всесоюзном радио не прошло незамеченным – в школе меня поздравляли, а в Доме пионеров, мое ближайшее окружение, зная степень моего фактического участия в данном «проекте», скромно помалкивало. Настоящим героем дня я стал через пару месяцев, изготовив пластилиновую форму для формовки початка кукурузы с лицом счастливой советской колхозницы. Формовка была изготовлена в виде «ваньки-встаньки», устойчивость ей придавал залитый в донышко на клеевую основу свинец. Очеловеченная красавица кукуруза была послана в дар от пионеров Севастополя супруге Никиты Сергеевича Хрущева – Нине Петровне. В Дворец пионеров пришло он нее благодарственное письмо, где «первая леди» Советского Союза благодарила меня, «простого пионера», как основного автора столь актуального в то время сувенира. Наверняка, в архиве Дворца пионеров в переписке за 1961-1962 год имеются документальные подтверждения моих особых заслуг перед социалистическим отечеством.
Частыми гостями нашей творческой мастерской были учителя средних школ, в том числе и тех, чьи ученики занимались в кружке. Так за помощью к Ольге Леонидовне обратилась молодая, инициативная учительница рисования нашей школы – Александра Александровна. Она просила изготовить из папье-маше серию звериных голов для школьного кукольного театра. Естественно – Ольга Леонидовна «вывела» ее на меня, тем более что учительница была из моей школы. Учитывая ответственность задания, и малые размеры форм, я постарался сделать качественные формовки. Раскраской их занималась сама Ольга Леонидовна. Александра Александровна была очень довольна работой, но наше с ней общение на столь высоком творческом уровне создало мне впоследствии некоторые проблемы. В шестом классе на уроках рисования от нас требовалось изображать предметы по известным законам перспективы, а это не так-то просто. С учетом того, что мои способности в лепке и формовке были несомненны, то и здесь ко мне предъявлялись явно повышенные требования. Но, никогда до этого не занимаясь рисунком, слабо владея карандашом и кистью, я не смог оправдать доверие и требования учителя. Почему-то она была уверена, что, мастерски владея техникой лепки, интуитивно чувствуя форму предмета, я просто был обязан хорошо рисовать и чертить.
В часы занятий рисованием нас водили на учебные экскурсии по городу, знакомя с разными архитектурными стилями. Видимо, учительница эта, получившая хорошее художественное, а возможно и архитектурное образование, пыталась и нас воспитывать в нужном направлении, но, похоже, со своей повышенной активностью, она пришлась не ко двору директору школы – Ивану Петровичу Аржаных, и мы с ней вскоре расстались.
Занятия в Доме пионеров проводились с 10 до 12 часов два раза в неделю. В нашу смену на занятия в кружок ходил Сережа Кирсанов, который после окончания 3-й школы учился в училище в 3-м взводе нашей роты ЧВВМУ «коллега», однако… Иногда кружковские мероприятия назначались и на выходные дни. 12 апреля в субботу, в день полета в Космос Юрия Гагарина, у нас были занятия. О космическом полете нашего соотечественника мы узнали из сообщения по радио. По субботам, в клубе для обеих смен демонстрировались кинофильмы. В кружке мы все занимались с большим желанием. В 1962 году на развалинах бывшего Института физических методов лечения был выстроен Дворец пионеров, и нам предстояло переселиться туда. Дворец был выстроен на славу, обширные светлые помещения, громадный вестибюль, оборудованный по последнему слову техники актовый зал. Ольга Леонидовна, зная мое стремление больше лепить, предложила мне перейти в формируемую скульптурную студию, и я согласился. По началу занятия в студии мне пришлись по душе. Работа с глиной, пластилином. Но вот здесь то, мне пришлось уже основательно взяться за карандаш, осваивать технику рисунка … и пр. В студию пришли способные ребята, многие из которых имели неплохую «студийную» подготовку. На их уровне я по многим параметрам явно проигрывал. Занятия проводились с 15 до 17 часов, три раза в неделю. Готовясь к занятиям в школе, я стал пропускать студийные занятия, за что мне стало доставаться… Это уже был 6 и 7 класс, и осознанного желания стать скульптором или архитектором у меня не было, я уже бредил морем и готовил себя к карьере военного моряка.

Среди моих родственников и ближайших знакомых не было ни скульпторов, ни художников. Это значительно позже «оказалось», что двоюродный дядушка моей жены – Наталии, Борис Десницкий художник-пейзажист и декоратор. Еще в более поздние времена выяснилось, что моя двоюродная тетушка Александра Николаевна Мосорина, – «тетя Шура», уже в то время была кандидатом наук, а со временем стала академиком архитектуры… Так что, при выборе карьеры скульптора, мне было бы на кого «опереться». А между тем, несмотря на свои заметные успехи в скульптурной студии я распрощался со своими студийными «коллегами» без особых сожалений и позже возвращался к лепке или формовке, должно быть, как бывший музыкант к старому пылящемуся годами инструменту, исключительно для «души».

Где-то, начиная с третьего класса, происходило формирование мальчишеских групп по «территориальности» проживания и по особым интересам. Так, проживая в одном доме, постоянно и в школе, и во дворе, держались вместе Володя Нестеров и Коля Захаров. Тогда же формировались связи между одноклассниками, проживавшими в ближайших к школе дворах. В тот же период происходило сближение ребят, занимавшихся вне школы в спортивных секциях. Впервые проявляются и другие интересы. Симпатизируя одной и той же девочке Свете, проживавшей в доме № 44 на улице Ленина, я чаще стал общаться вне школы с Мишей Данилейко, жившим в соседнем со Светой 46-м доме, при том, что «гулять» мы отправлялись во двор дома, где жила девочка. Получался своебразный, хоть и детский, но «треугольник». Где-то до 8-го класса наша «рассадка» по партам жестко контролировалось классными руководителями. При чем все мальчишки класса сидели с девочками. И это при том, что в разные годы учебы бывали варианты, когда на 14-15 рябят в классе приходилось по 25-26 девочек. Исключения допускались для ребят со слабым зрениям и для разгильдяев, которых учителя старались держать поближе во время занятий.
Начиная с 3-го года обучения наш класс пополнялся второгодниками. Из своего первоначального состава, после 3-го класса мы «потеряли», оставшегося на второй год, Сергея Жарова. Еще раньше от нас ушли Борисенко, затем Лена Раевская, Зюменков. После пятого класса Валера Бутманов, Сергей Исенко, Влад Гусев, Коля Чемодуров. Валеру Бутманова я встрел уже после поступления в ЧВВМУ, где он и Андрей Ланчук учились на 2-м Противолодочном факультете. А Сережу Исенко я встретил в 1973 году, когда мы оказались в экипаже авианесущего крейсера «Киев», на котором он служил в боевой части связи после окончания ВВМУ им. Попова. После третьего класса ушел от нас Витя Беляков, который годом позже оканчивал 3-й факультет ЧВВМУ. Отца Чемодурова – чиновника Севастопольского горсовета перевели на руководящую должность в Крымском правительстве, чуть ли не председателем Крымского Облисполкома. Николай, закончив в 1974 году Крымский медицинский институт, стал известным хирургом, доктором медицинских наук, профессором; руководил клиникой в Симферополе.

После ввода в 1963 году в действие 39-й школы, наши одноклассники, проживавшие на Большой Морской, Одесской и прочих улицах, в районе школы-новостройки, вынуждены были продолжить обучение в этой школе. Из класса тогда ушли: Садовникова Наташа, Сущенко Юра, Выхрестюк Миша, Каменский Миша, Лазебников Андрей, Богданов Юра. Тогда же были основательно перетасованы классы нашей параллели. Один из классов, кажется «Б»?, был «раскассирован». Точно помню, что все пришедшие к нам ребята были из этого класса: Субботин Саша, Коновал Саша, Аксюченко Алексей, Игорь Захаров, Молчанова Таня, Зубова Таня, Кантырева Таня, Гладштейн Наташа, Решетова Наташа. Все они с нами доучились до выпуска из школы.

Видимо, от того, что я традиционно сидел по последней парте в левом углу классного помещения, ко мне периодически «подсаживали», как бы на исправление кого-то из второгодников. Так, в четвертом классе я сидел со Слободянюком, рослым, смуглым, красивом парнем из рабочей семьи. Двумя классами старше училась его сестра, очень красивая девочка. Они жили в одном из старых, реставрированных домов на улице Луначарского, ближе к Петропавловскому собору. Выполняя роль «ведомого» по отношению к более старшему и многоопытному Слободянюку, я составлял ему компанию в рейдах по чердакам ближайших домов, по каким-то свалкам. Зимой мы катались на листах кровельного железа на катке, устроенном на крутом косогоре вдоль Гидроотдела, рядом с памятников В.И. Ленину.
Затем ко мне подсадили очередного второгодника, Фридмана, пришедшего к нам после 5-го класса. Тот жил на улице Ленина, напротив Центрального балка. С ним уже у меня были общие интересы – коллекционирование старинных монет. Из той же «второгодной» компании был Езерский – «Езер», симпатичный белокурый, малообщительный парень.

Где-то в том же 6-м классе к нам пришли: Калашникова Галя, Панин Саша, Агафонов Женя. Отец Калашниковой, кажется, прибыл на флот после окончания академии, отец Жени Агафонова – адмирал, принял должность начальника тыла флота, сдав на ТОФе должность командира базы «Стрелок». Мама Саши Панина, красивая как куколка женщина, определила к нам в класс сына, видимо, пользуясь покровительством кого-то из высоких начальников. У Саши была младшая сестренка. Семья их очень нуждалась, мама работала кассиршей в гастрономе в 52-м доме, а жили они в коммуналке в старинном доме на Пологом (Сильникова) спуске. Саша был очень способным пареньком – любимцем учителя физики Владимира Ефимовича Виленчика. Панин имел очень своеобразную внешность: вьющиеся, темные волосы, при нежной, белоснежной коже проявлялись негритянские черты.

Проучившись повторный год в нашем, тогда уже шестом классе, незаметно исчезла из класса Марьясина, дочь какого-то хозяйственника-еврея. Где-то в 7-8 классах «отметился» у нас Семенов, живший в одном дворе с Каменским, где-то на задворках 39-й школы. Мы, должно быть, в этом возрасте быстро взрослели, более требовательно относились к себе и к окружающим…
С параллельными классами мы почти не общались, исключая, разве только с «гэшниками», с которым мы поддерживали внешне незримую, но важную «математическую» связь.

В «Б» классе запомнился Генка Борджадзе, и то только потому, что он жил рядом – в доме, соседствующим со 110-й поликлиникой, а затем – учился в ЧВВМУ двумя курсами младше меня. Он неожиданно ушел из жизни от энцефалита, учась на 3-м курсе. Аня Сливинская, из того же класса, яркая, стройная красивая девочка, дружившая с Галей Калашниковой, и жившая непродолжительное время в соседском доме № 3.

Где-то, начиная с 5-го класса я начал коллекционировать старинные монеты. Правильние этот процесс следовало назвать не коллекционированием, а бессистемным собирательством. В определенную систему этот процесс вошел после сильнейшего шторма зимой 1964 года, когда был основательно провернут и перемешан отвалочный грунт, свозимый десятками лет с раскопок Херсонесского городища. «Монетный» промысел там существовал всегда, но с декабря 64 года он принял массовый характер. Чуть ли не каждый день на берегу, начиная от Солдатского пляжа до Карантинной бухты в прибрежном грунте копошились группы подростков. Иногда среди них появлялись взрослые мужчины. Просеивая грунт, заполнивший промоины и трещины в прибрежных скалах, все искали монеты, бусины, нательные крестики, пуговицы, гирьки – все то, что все то, что не привлекло внимание рабочих на раскопках городища. Как правило, все мелкие металлические предметы в процессе шторма, осели на самое дно этих, как мы их называли, «колдобин». В этом «старательском» деле особенно преуспевали местные пареньки из ближайших к Херсонесу школ. В «лучшие» дни реально было «нарыть» более двадцати монет от античных 5-3 веков до нашей эры до средневековых: греческих, римских, византийских, пантикапейских, ольвийских, скифских…

Вторая, не менее продуктивная «волна» поиска, наступила летом 1965 года когда поисковики с берега вошли в воду. Сначала по колено, затем, раздевшись и надев «маски», стали «разрабатывать» прибрежные участки дна. Процесс этот, слегка ослабевая, по мере «выработки» мельчайших трещин и «колдобин», активно продолжался несколько лет, постепенно переместившись на берег Карантинной бухты.

Более чем серьезно относясь к занятиям в школе, у меня даже мысли не было пропустить занятия ради очередной поездки в Херсонесс. Оставались только воскресные дни, но более двух часов мы редко задерживались в районе городища. Иногда в этих поездках мне компанию составляли Саша Кузьмин и Женя Козлов, но, поскольку они не были так захвачены поисковой лихорадкой, что в 1965-1966 годах я ездил в Херсонес с Вадимом Переплесиным. Вадик учился в параллельном классе, и не в меньшей чем я степени был увлечен поиском монет и их систематизацией. В эти же годы к нам присоединились Игорь Сивенко и Виктор Тягун. Но уже в ту пору Игорь был более сориентирован на «чистое» системное коллекционирование, без «копания» в земле.

Пионерские галстуки мы носили долго, чуть ли не до середины седьмого класса. Припоминаю, что последний год, не без оснований, считая себя вышедшими из пионерского возраста, носили их не очень охотно. Если кто-то приходил в школу в помятом галстуке, по большей части это означало, что школы нес он его в кармане…Помню и то, что вошел в первую «семерку» одноклассников, принятых в комсомол. Комсомольские билеты нам вручали в торжественной обстановке в Горкоме комсомола, где ныне размещаются структуры городского суда.

С большим трудом осваивая программу по предметам, требующим умственных усилий (такие, как арифметика, а позднее – алгебра и геометрия), я очень рано проявил себя как тугодум. Сначала я по этому поводу очень сильно, по-детски, переживал. Тогда же, я взял на вооружение старую, как свет, истину, – если человек осознает, что он – дурак, то он уже не дурак. Следуя в дальнейшем этой установке, жить стало значительно веселее. Смерившись со своей очевидной, по всей видимости – наследственной, а точнее – врожденной бестолковостью, я компенсировал этот серьезный недостаток необыкновенной усидчивостью и настойчивостью в освоении школьной программы. Меня уже не смущало то, что освоение материала и выполнение заданий, которые у других ребят, занимавшие, к примеру, 20 минут, у меня требовали час-полтора. В результате – значительную часть учебной программы я постигал не головой, а «усваивал», что называется – задницей.

В эти же годы, проявляя чудеса артистизма и изобретательности, по возможности, делал вид, что знания мне даются легко и непринуждённо.
Как всякий единственный в семье ребенок, я нес в себе известный заряд эгоизма и некоторого жлобства, но, желая ладить с коллективом, по первой же просьбе давал списывать заранее сделанные уроки. Суровая действительность заставляла вырабатывать свою методику занятий по отдельным предметам. Например, изложения я писал по следующей схеме: незаметно клал на колени черновую тетрадь, раскрытую на развороте. Когда учительница читала тест первый раз – писал первые трети каждой фразы, второй раз – вторую треть, третий раз – последнюю треть. В результате, когда текст читался четвертый раз (и такое бывало), я успевал еще и откорректировать написанное. Теперь мне оставалось только «творчески» обработать тест и грамотно расставить знаки препинания. Мама способствовала привитию мне интуитивной грамотности, и я всегда успешно следовал своему «внутреннему голосу», а не правилам грамматики. Если не на «отлично», то уж на «хорошо» этот метод меня всегда выводил. Моя поразительная настойчивость и усидчивость настраивало в мою пользу большинство учителей. Я прекрасно помню, как моя первая учительница в начальных классах – Лидия Алексеевна Евдокимова, печально качала головой и ставила мне четверку, когда другому не поставила бы выше тройки. Как моя бессменная с пятого по десятый класс учительница математики – Нина Ивановна Давыдова, бормоча про себя: «боже, какой бестолковый», медленно, как бы нехотя, вырисовывала в журнал «четверку». Именно не ставила, а «вырисовывала». При ответах у доски я все чаще получал отличные отметки, за контрольные работы оценочный бал колебался между тройкой и четверкой, реже – пятеркой. Если была возможность готовить задания на очередной урок заранее, то я готовил их за день, а то и за два. Эта несколько диковатая система, многократно увеличивая нагрузку и время подготовки, подстраховывала меня от всяких неожиданностей в день предъявления заданий. Получалось, что вместо того, чтобы готовиться только к очередному учебному дню, я готовил задания на день-два вперед. Качество подготовки к конкретному уроку при такой двухэтапной подготовки от этого в чем-то даже выигрывало…

Нина Ивановна Давыдова была у нас классным руководителем с 5-го класса, вела математику в двух параллельных классах – нашем – «А» и в «Г». Создавая нам дополнительные трудности, она готовила четыре варианта контрольных, и распределяла их иногда по порядку, а иногда – «вразброс». К примеру – первый урок – контрольная работа в 7 «Г». К моменту окончания контрольной работы, у наших «побратимов» «мобильная» группа из нашего класса, в которую непременно входили Олег Ляшенко и Коля Захаров, устремлялась к дверям класса этажем выше, стараясь успеть до начала перерыва между уроками. Ребята из «Г», выполнившие работу раньше, уже выходили из класса и являлись первыми источниками информации – номера вариантов, ответы в уравнениях, тождествах и главное – способ распределения вариантов. Как только звенел звонок, мы первыми врывались к ним в класс, и пока «гэшники» крутились у учительского стола, кто-то судорожно дописывал контрольную, кто-то с опозданием пытался «всучить» тетрадь учителю, мы успевали «опросить» наших доверенных и неоднократно проверенных в деле «агентов», в большинстве случаев по нашей просьбе сохранявших черновики своих решений. В большинстве случаев нужную информацию я получал от Миши Бабича, – он был отличником по математике и «любимчиком» у Нины Ивановны…

Когда наш класс «А» писал контрольную работу первый, то со стороны наших постоянных контрагентов из «Г» класса, весь процесс повторялся «вплоть до наоборот». Поскольку мы – трое энтузиастов, сидели рядом, нам было легче сориентироваться с полученным «подсобным» материалом, не зависимо от методики распределения вариантов. Подготовить большее количество вариантов, предварительно прорешав их, учитель был просто не в состоянии. Не секрет, что при таком «оперативном» обмене информации, нередко тиражировались одни и те же ошибки. Нина Ивановна прекрасно контролировала обстановку, наблюдала за нами, и если мы не наглели, то не особенно и препятствовала нам. Бывало, что контрольная работа в нашем классе проводилась на следующий день после «Г». Тогда у нас была возможность прорешать все четыре варианта и в полной мере подготовиться к контрольной работе. Но, к сожалению, в этом случае увеличивалась вероятность того, что учитель успеет подготовить дополнительные варианты контрольной работы. Ну, что ж, на войне – как на войне… По математике наша подготовка была значительно выше среднего уровня по городу. Физику с 7-го класса нам преподавал Владимир Ефимович Виленчик. Его методика и уровень преподавания были одни из самых высоких в школах города. Он никого не унижал, никого не третировал, но каждому давал то, к чему ученик стремился, и на какой уровень рассчитывал. С более сильными учениками у него был несколько отдельный режим работы, но и требования к ним были значительно повышенные. Нас, середнячков, такой подход даже устраивал. На выпускном экзамене в 10-м классе Виленчик поставил всего лишь «хорошо» Николаю Шевченко – одному из своих любимчиков, зная, что тот будет поступать в Приборостроительный институт, и без каких-нибудь колебаний поставил «отлично» мне, зная, что я поступаю в Военно-морское училище.

Он – единственный из учителей стал с девятого класса нас готовить к «вузовской» системе – лекция-практика-зачет-экзамен. Он первый заставил нас постоянно работать над материалом, введя практику «летучек», заставляя постоянно работать, готовясь к каждому очередному занятию, систематически оценивая усвояемость текущего материала и одновременно набирая «статистику» по успешности каждого из нас.

В школе хорошо было поставлено обучение истории. Александра Федоровна, закончившая, в свое время Университет во Владивостоке, обучаясь с мамой Олега Ляшенко в одной учебной группе, заложила в нас умение работать с материалом, привила любовь к своему предмету. Впоследствии, сам, читая лекции и проводя семинары по Военной истории, я ее часто вспоминал.
Ботанику, зоологию и биология нам преподавала Татьяна Арсентьевна Ульянова. Предметы эти нами хорошо усваивались, да и знания эти в жизни были нелишни. На всю жизнь запомнились поездки на школьный опытный участок на 3-м километре Балаклавского шоссе. Вонизм формалина, исходивший от шкафов в кабинетах, реанимируется теперь все чаще при посещении моргов, в процессе провода покойников. Теория доминантных и рецессивных генов, проблемы наследственности были интересны, и не потеряли актуальности по сей день.
В этот период формируется мое окруже
ние, в котором мне предстояло войти во взрослую жизнь. Игорь Сивенко, «экстадированный» в 39-ю школу после 7-го класса, вернулся к нам в 1-ю школу уже в 9-й класс. Его «однодворник» Виктор Тягун, закончивший восемь классов во второй школе, так же с 9-го класса продолжил учебу в нашей школе. Был эпизод, когда при засыпке грунтом Городского оврага, в районе Одесской улицы, с одного из самосвалов высыпали грунт с большим количеством мелких серебряных монет начала века. Мы с Игорем и Виктором очень активно на той куче «потрудились».

Начиная с 1965 года в 1-й школе было пять девятых классов – а, б, в, г, д. Стоило ли при этом удивляться, что многих ребят, учившихся в трех последних классах мы в лучшем случае знали только в «лицо».
С учетом того, что призыв на срочную военную службу производился с 19-ти лет, а мы в основной массе школу оканчивали семнадцати лет, то к военкомату мы не имели никакого отношения. Для нас не было секретом, что уже в 1966 году, когда мы учились в 9-м классе, с нашими «учетными» карточками работали представители отделов кадров училища Нахимова и Инженерного училища.

Следуя очередному педагогическому «всплеску», где-то с 1962 года, наша школа стала именоваться «политехнической», и с учетом 11 лет обучения, делалась попытка профессиональной подготовки учеников старших классов. Помню, что девчонок готовили по программе – химик-лаборант, а ребят – электротехник-лаборант и водитель 3-го класса. В основном, занятия эти проводились в процессе последнего, одиннадцатого года обучения, и естественно, отвлекали ребят от целенаправленной подготовки к поступлению в ВУЗы. Не помню, как долго эта бредовая программа действовала, но к моменту нашего прихода в 8-й класс, при одиннадцатилетней программе ребята уже занимались только автоделом, с перспективой сдачи экзамена на водителя 3 класса, а с переходом на десятилетнюю программу обучения все ограничилось уровнем автослесаря 2 разряда. Девочки изучали «домоводство».

В 1966 году был последний выпуск ребят, завершавших обучение по одиннадцатилетней программе, с параллельным выпуском тех, кто уже обучался по десятилетней программе. На нас, выпускников 1967 года ломка школьной программы отразилась лишь в том, что выпускники 11-х классов, предыдущего года получали права водителя 3 класса, а мы – только свидетельства автослесарей. На фоне «сворачивания» программы по 11-летнему обучению в 1966 году одновременно состоялся выпуск 10-х и 11-х, что неизбежно вызвало проблемы при желании выпускников поступать в ВУЗы.

Из выпускников школы того года в училище поступили Сергеев, Юра Кравченко, Воробьев, Вокал… Я помню, как навзрыд рыдал выпускник того года нашей школы Маркелов, «забракованный» терапевтом приемной комиссии ЧВВМУ. Якобы, у парня спортсмена – кандидата в мастера по волейболу было повышенное давление. Закончив институт им. Лесгофта Маркелов стал тренером сборной России по волейболу. Хотя, был один редкостный придурок, которого дотянули до выпуска по одиннадцатилетней программе – сын бывшего комбрига-дунайца, начальника Севастопольского порта Потапова. Каким-то образом его «втюрили» в Инженерное училище, откуда после первого же семестра отправили служить на флот матросом.
То, что в 1966 году выпуск состоялся сразу и 11-х и 10-х классов, создало известные проблемы не только с поступлением в ВУЗы. Выпускники 11-х классов оказались со всех сторон в дурацком положении: в случае «провала» с поступлением в ВУЗ сразу же после школы, им, достигшим 18-летнего возраста, безвариантно грозил призыв в армию.

Но даже теперь, убедив, прежде всего себя, а затем уже и вас в целесообразности моего, не побоюсь этого термина, исторического бытописания, я обнаружил, казалось бы, простенький факт, имеющий некоторое отношение к основной теме – тот класс, в котором я проучился десять лет в Первой средней школе Севастополя, так же может претендовать на уникальность в части касающейся отношения к нашему Черноморскому Военно-морскому училищу и уж точно к Военно-морскому флоту.
В этой связи будет совершенно естественным, что ту часть бытописания, что связана с периодом подготовки и поступления в училище, я «увяжу» с историей своего школьного класса. Судите сами.

Выпускники 1967 года 10-«А» класса школы № 1 Севастополя.

1. Агафонов Евгений, сын контр-адмирал Д. Агафонова. В 1972 году – МИТИ, в 1981 году – Академия им. Крылова. Начальник отдела боеприпасов УРАВ ВМФ, полковник.

2. Аксюченко Алексей, сын мичмана. Симферопольский Медицинский институт в 1973 году, Начальник медицинской службы атомной подводной лодки ТОФ, начальник медпункта береговой базы, подполковник медицинской службы.

3. Алмазов Александр. Воспитывался матерью, секретарем-машинисткой одного из отделов штаба ЧФ. В 1973 году – ЧВВМУ. Начальник лаборатории и заместитель начальника цеха РТБ ЧФ, капитан 3 ранга.

4. Ветошкин Владимир, сын майора милиции. 3-й факультет ЧВВМУ в 1972. Заместитель по МТО командира РТБ ЧФ, майор. Старший офицер отдела кадров тыла ВМСУ, подполковник.

5. Данилейко Михаил, сын майора-политработника. 1972 – КВИРТа. Подполковник.

6. Захаров Игорь, сын капитана 1 ранга, начальника Минно-торпедного управления ЧФ. 2-й факультет ЧВВМУ в 1972 году. Начальник ремонтного отдела Минно-торпедного управления КСФ, капитан 1 ранга.

7. Захаров Николай. Севастопольский судостроительный техникум в 1970 году. 5-й механик на судах Рыб-холод-флота. Из-за серьезной травмы единственный из выпускников нашего класса, не получивший высшего образования.

8. Коновал Александр, сын мичмана. 3-й факультет ЧВВМУ в 1972 году. Старший преподаватель, доцент Академии Советской армии, капитан 1 ранга.

9. Ланчук Андрей, сын начальника отдела пропаганды ПУ ЧФ, капитана 1 ранга. 2-й факультет ЧВВМУ в 1972. Старший офицер РУ ТОФ, ЧФ, капитан 1 ранга.

10. Ляшенко Олег, сын старшего офицера 8-го отдела штаба ЧФ, капитана 2 ранга. 1-й факультет СВВМИУ в 1972 году, командир электромеханической боевой части атомной подводной лодки, капитан 2 ранга.

11. Нестеров Владимир, сын контр-адмирала. 1-й факультет ВВМИУ им. Дзержинского. Начальник кафедры СВВМИУ, кандидат технических наук, доцент. Капитан 2 ранга.

12. Никольский Борис, сын капитана 1 ранга. 1-й факультет ЧВВМУ в 1972 году. Командир БЧ-2 корабля 1-го ранга, старший преподаватель НВВУ тыла, доцент.

13. Панин Александр. Механический факультет СПИ в 1972 году. Старший преподаватель СПИ.

14. Ракитин Александр, сын полковника-политработника. 3-й факультет ЧВВМУ – в 1973 году, ВПУ им. Ленина – в 1982 году. Заместитель командира КР «Кутузов», заместитель командира береговой базы Новоземельского полигона, капитан 2 ранга.

15. Субботин Александр, сын подполковника авиации. Факультет вооружения ХВАТКУ в 1971 году, служба в морской авиации ЧФ, подполковник.

16. Шевченко Николай, сын прокурора ЧФ, полковника. СПИ в 1972 году, заведующий кафедрой СПИ, КТН, доцент.
Обратите внимание: из 16 выпускников класса – ТРИНАДЦАТЬ старших офицеров, из них – ДЕВЯТЬ! – выпускники Военно-морских учебных заведений, из которых – СЕМЬ! – выпускники ЧВВМУ.
Для тех, кто в порыве чувства попранной справедливости, попытается оспорить мое утверждение об уникальном кадровом «вкладе» нашего класса в офицерский корпус ВС СССР, готов дать небольшое, но весомое приложение.

В связи с постройкой 39-й школы, из нашего класса в эту школу в принудительном порядке были переведены ребята, жившие на Большой Морской и Одесской улицах. Это были: Сущенко Юрий, Выхрестюк Михаил, Виктор Каменский, Лазебников Андрей, Садовникова Наташа, Марьясина Лена. Из них вернулась в наш класс только Садовникова Наташа.

В разные годы с 1957 по 1967 год в составе нашего класса учились:
1. (1957-1960) Беляков Геннадий, сын полковника, выпускник 3-го факультета ЧВВМУ в 1973 году, полковник БРАВ.
2. (1957-1960) Бутманов Валерий, сын капитана 2 ранга, выпускник 2-го факультета ЧВВМУ в 1972 году, капитан 1 ранга.
3. (1957-1962) Васин Михаил, сын полковника БРАФ, выпускник 2-го факультета ЧВВМУ 1973 года, капитан 1 ранга.
4. (1957-1963) Исенко Сергей, сын капитана 1 ранга, выпускник ВМУРЭ им Попова 1972 года, капитан 1 ранга.
5. (1957-1963) Лазебников Андрей, сын контр-адмирала. Выпускник ЧВВМУ 1973 года и ВПА им. Ленина в 1982 году, капитан 1 ранга.
6. (1957-1963) Сущенко Юрий. Механический факультет СПИ, 1972 г.

Старший инженер Вертолетного завода в Омеге, подполковник авиационно-технической службы.
Из 21-й выпускницы нашего класса (на определенном этапе) 18 побывали замужем за офицерами ВМФ, из них 12 – за выпускниками ЧВВМУ. Дальнейшее развитие этой темы не входит в наши планы, и чревато обвинениями в подтасовке или фальсификации информации, не предназначенной для открытой печати…

Написал две последние строки и, вроде, подготовив себе «отмазку на случай каких-то обвинений, «наездов» со стороны наших разлюбезных одноклассниц…

И тут же припомнил старый журналистский принцип: сказав «а», следует произнести и «б»… Воспроизводя фразу, озвученную одним из статистов в бессмертной комедии Гайдая «Операция «Ы» и другие приключения Шурика» – при разводе на работы «пятнадцатисуточников» в вытрезвителе: «Огласите весь список, пожалуйста»…

Приступаю, таки, к нашему списку:

1. Акберова Наталия, дочь старшего офицера разведывательного отдела флота, капитана 2 ранга. Учась на третьем курсе СПИ, вышла замуж за выпускника 1-го факультета ЧВВМУ 1970 года Сазонова. Прослужив несколько лет на технической позиции 41-й бригады, старший лейтенант Сазонов, щупленький, небольшого роста, своей поразительной курносостью похожий на сказочного мужичка из русской народной сказки, не без помощи заботливого тестя, плавно перешел на службу в ЧВВМУ и долгие годы служил начальником курса, прежде чем нашлась подходящая вакансия на одной из кафедр.

2. Баклагина Елена, дочь начальника базы технического снабжения флота, капитана 1 ранга. Трезво, по-взрослому оценивая обстановку и, учитывая слабое здоровье, не стала пять лет терзать себя в стенах СПИ, и сразу после выпуска из школы стала работать на инженерных должностях в Техническом управлении флота. Начиная службу на крейсере «Дзержинский», я часто встречал ее на Телефонной пристани при ожидании плавсредств на корабли, стоявшие на рейде, и на «площадке» ТУ в районе Севдока и Инкермана, где она долгие годы заведовала хранилищем электрооборудования. Хорошо представляя свои проблемы со здоровьем, замуж Лена принципиально не стала выходить, хотя могла себе составить неплохую партию. В раннем возрасте переболев полиомиелитом, у нее всю жизнь были проблемы с ногами, она ходила медленно и чуть заметно прихрамывала. При купеческой по отцу фамилии, Лена унаследовала от матери явную аристократичность во внешности, у нее были тонкие черты лица, пепельного цвета волосы, которые она заплетала в длиннющую косу, и исключительно выразительные серые глаза.
Воспринимая ее как одноклассницу, мы к ней привыкли и, должно быть, особенно и не приглядывались. Чтобы по достоинству оценить ее внешность, нужно было быть взрослым, опытным мужчиной. При очередной встрече с Леной на Телефонной пристани рядом со мной оказался командир дивизиона универсального калибра крейсера капитан 3 ранга Васянович. Он сразу «заприметил» Лену и попросил, чтобы я его с ней познакомил. Васянович в глазах молодого, начинающего службу лейтенанта, был опытным офицером, было ему в ту пору 38 лет, он второй срок «перехаживал» в звании, и знал толк в службе, и в женщинах. Долгие годы Лена ухаживала за престарелой матерью, которая дожила до 90 лет. Не имея специального образования, Лена десятки лет проработала в ТехУпре на ответственных инженерных должностях и умерла в 60 лет, потрясенная безвременной смертью своей многолетней подруги-сослуживицы по ТехУпру (и нашей одноклассницы) Галины Калашниковой, о которой речь пойдет в порядке фамильного списка.

3. Борейшо Галина, дочь капитана 2 ранга. Учась на 4-м курсе СПИ, вышла замуж за выпускника ВМА, капитана 3 ранга. Муж ее долгие годы преподавал в академии, заведовал кафедрой, капитан 1 ранга.

4. Брусиловская Элеонора. О родителях ее не имею ни малейшего представления, но брат ее капитан 1 ранга Брусиловский, выпускник ЧВВМУ 1966 года, будучи флагманским РО 170-й бригады 7-й Оперативной эскадры Северного флота, попил немало моей православной кровушки в те времена, когда мне довелось служить на ТАКР «Киев», а затем командовать БЧ-2 БПК «Адмирал Исаков», входившим в ту же бригаду.

5. Великая Екатерина, дочь Героя Советского Союза, кавалера пяти орденов Красного Знамени и ордена Суворова 3-й степени, капитана 1 ранга. Киевский институт пищевой промышленности в 1973 году. Наследуя бурный грузинский темперамент от матушки и упертый (героический?) характер своего батюшки, Екатерина Викторовна игнорировала притязания на ее руку и сердце таких перспективных выпускников ЧВВМУ как Игорь Павлович Сивенко. О других претендентах история скромно умалчивает. Связь же семьи с училищем перманентно прослеживается в биографии ее отца Виктора Ивановича Великого. В 1940-1941 гг. – командир курсантской роты. В 1948-1949 гг. – опять-таки, начальник курса в ЧВВМУ.

6. Головина Ольга, дочь капитана 1 ранга. Ее младший брат – выпускник ЧВВМУ 1975 года.

7. Головко Ирина, дочь офицера милиции, майора. В 1973 вышла замуж за своего одноклассника по СПИ, и решительно убедила его в том, что ему следует обязательно стать офицером флота, с этой целью с потерей одного года учебы он был переведен в ЧВВМУ. По выпуску из училища в 1975 году начал служить на ракетных катерах Северного флота в Гранитном. Служить начал так решительно, что, отучившись в 1979 году на Высших офицерских классах, решил, что в дальнейшем может вполне обойтись без руководящих указаний своей сверхинициативной супруги.
Старший брат Ирины – Виктор Головко, после учебы в судостроительном техникуме, учился в параллельной с нами роте, затем служил на ПКР «Ленинград» и завершал службу ФРО 183-й БСРК в Николаеве.

8. Калашникова Галина, дочь капитана 1 ранга. СПИ в 1972 году. С 1971 года замужем за выпускником ЧВВМУ 1971 года Башуком. Капитан 1 ранга Башук служил на АПЛ на Северном флоте, заканчивал службу начальником 4-го отдела ЧФ.

9. Молчанова Татьяна, дочь полковника морской авиации. СПИ в 1972 году. Замужем за выпускником ЧВВМУ 1971 года.

10. Олежко Ольга, дочь полковника БРАВ, сестра выпускника 3-го факультета ЧВВМУ 1971 года.

11. Решетова Наталия, дочь капитана 1 ранга, сестра выпускника ЧВВМУ 1971 года. Симферопольский медицинский институт в 1973 году.

12. Савченко Елена, дочь полковника – политработника, служившего в ПУ КЧФ. Биологический факультет МГУ в 1972 году. С 1966 года живет в Москве. С Черноморским училищем и флотом ее связывало уже то, что в школьные годы большая часть наших одноклассников, ставших впоследствие офицерами фота, тайно, или явно ей симпатизировали.

13. Ягудина Марина, дочь капитана 1 ранга Михаила Израилевича Ягудина, старшего преподавателя 12-й кафедры ЧВВМУ. Первым браком была замужем за лаборантом кафедры.

После 8-го класса по идейным соображениям и по семейной традиции поступили в Строительный техникум – Жирякова Валентина и Родионова Татьяна. Обе впоследствии вышли замуж за офицеров, муж Жиряковой – капитан 1 ранга.

Среди выпускниц нашего класса, получивших высшее образование, – ШЕСТНАДЦАТЬ из двадцати одной – это неслабо! И, похоже, это явление тоже тянет на уникальность…
И вот только теперь перейдем к нашей основной теме: истории, опять-таки уникальной по своей природе «ВЕДИ»-роты, и ее первого взвода – нашего класса.
 
Глава 11. Учеба в Черноморском Высшем
Военно-Морском училище, 1967-1972 гг.

11.1. Подготовка и поступление в училище

В Советском Союзе были города, юноши в которых при выборе своей будущей специальности предпочитали военную профессию. Связано это было, прежде всего, со спецификой развития городов, их расположением и наличием других ВУЗов, кроме военных. Так, в Калининграде внимание юношей привлекал Институт инженеров рыбной отрасли, а с 1966 года – Калининградское Высшее Военно-морское училище, первые годы своего существования считавшееся филиалом училища им. Фрунзе.

В поселке Кача, недалеко от Севастополя существовала старейшая в России школа по подготовке военных летчиков. Среди многочисленных учебных центров этого профиля, Качинская школа занимала особое место. Славные боевые традиции и наличие опытных инструкторов традиционно привлекали в нее юношей со всего Советского Союза. Близость моря и благоприятные климатические условия способствовали тому, что многие из пилотов, прошедших подготовку в Качинской школе, стали признанными асами морской авиации. В свое время это училище заканчивали Леваневский, Лепидевский, проходил специализацию Чкалов. За честь считали учиться здесь сыновья Иосифа Виссарионовича Сталина, Микояна и Фрунзе. После войны Качинское училище продолжило подготовку военных летчиков по основному профилю, делая упор на подготовку пилотов морской авиации.
Мои ровестники-севастопольцы запомнили курсантов в летной форме, появлявшихся в выходные дни в местах массовых гуляний. Нас удивляли их галифе с синим кантом и фуражки с синим околышем и летными эмблемами. Удивляли, но не привлекали. Да и что большее мы, шестилетние пацаны больше могли запомнить. Ведь по сей день о существовании в Каче знаменитого училища напоминает лишь аллея с бюстами героев Советского Союза, здание дома офицеров и одноэтажные флигеля, выстроенные в 1912 году для персонала летной школы. По выходным дням в небе между Фиолентом и Херсонесом мы наблюдали полеты учебных самолетов, тренировки парашютистов. Мы знали о существовании в Севастополе одного из старейших в стране аэроклубов, но уже знали и о том, что Качинское училище в конце 50-х годов было переведено в Ейск, сохранив свое прежнее название. Интерес к авиации среди большей части севастопольских мальчуганов не выходил за рамки обычного «стороннего» любопытства. Отец моей одноклассницы – Тани Молчановой – полковник, служил на тот момент в штабе авиации флота.

Из четырнадцати юношей, закончивших наш школьный класс, связал свою жизнь с авиацией один – Александр Субботин, и тот только потому, что его отец – в прошлом – боевой летчик. Объективно оценив свой уровень школьной подготовки, и с учетом сильного заикания, Суботин поступил в Харьковское авиационно-техническое училище. Саша стал лейтенантом, когда мы только перешли на четвертый курс ЧВВМУ. Для нас очень много значил пример отцов, а поскольку они были связаны с флотом, то и выбор нашей будущей специальности был в значительной степени предопределен.
О существовании до войны в Севастополе Училища Береговой обороны мы знали больше по воспоминаниям ветеранов береговой обороны, закончивших его в период с 1931 по 1941 годы. Их рассказы о смертельной схватке под Бахчисараем мальчишек-курсантов с передовым отрядом наступающих на Севастополь немцев, были известны в те годы немногим. Для тех из нас, кто в силу семейной традиции более тяготел к службе в береговой артиллерии, либо в береговых ракетных частях, была возможность получить образование на береговом факультете Черноморского Военно-Морского училища, готовящем специалистов этого профиля. По моим наблюдениям основным побудительным мотивом учебы на береговом факультете была не столько семейная традиция, сколько ограничения по здоровью, препятствовавшие дальнейшей службе в плавсоставе ВМФ. Так, большая часть выпускников Ленинградского Нахимовского училища, направленных для продолжения учебы в наше училище, оказалась береговом факультете. А этих ребят не заподозришь в стремлении служить в береговых частях флота.

Некоторую «сумятицу» в процесс нашей профориентации внесла волюнтаристская политика Никиты Хрущева. В период массового сокращения вооружений и численности вооруженных сил в конце 50-х годов была нарушена, а местами – разрушена, система подготовки офицерских кадров для флота, усиленно внедрялось пацифистское настроение в широкие массы наших доверчивых граждан. Многие из наших отцов, были досрочно уволены из Вооруженных сил, некоторые из них не выслужили пенсии и с большим трудом адаптировались в условиях гражданской жизни. Не было полной уверенности в том, что руководители страны, принявшие власть у Никиты Сергеевича, не предпримут очередной «выкидыш» в отношении кадрового состава вооруженных сил. Бытовало мнение, что, если и получать военное образование –  то обязательно, инженерное, с дипломом общесоюзного образца, на случай каких либо социальных катаклизмов?...
Все предыдущие годы наиболее перспективные выпускники нашей школы поступали в столичные вузы: Меняйлов – в ЛЭТи, Крысько в – училище им. Баумана. Пройдут годы, резко изметится отношение к флоту; Меняйлов определится на службу в вычислительный центр штаба флота, а Крысько еше не раз пожалеет, о том, что слишком умничал…

С 1954 года офицеров-механиков для атомных подводных лодок готовило Севастопольское Инженерное Военно-морское училище, расположенное в глубине Северной бухты в районе в бухточки Голландия. Корпуса училища были восстановлены там, где с 1916 года функционировал 2-й Морской кадетский корпус. Отношение к этому училищу у большинства севастопольских мальчишек было неоднозначное, но вполне объяснимое. С одной стороны, величественные, красивые здания, расположенные в живописной парковой зоне Северной стороны, серьезный, основательный уровень инженерной подготовки… И в то же время – перспектива службы на неведомых нам атомных подводных лодках, да еще на должностях инженер-механиков… Даже, имеемая информация о подготовке на факультетах училища специалистов-механиков для дизельных лодок, с возможным вариантом последующей службы на надводных кораблях с дизельными двигательными установками, не особенно изменили наше предвзятое, но, тем не менее – настороженное отношение к этому училищу. Можно с уверенностью сказать, что не будь в Севастополе училища имени Нахимова, наше отношение к Инженерному училищу могло резко измениться вплоть до «наоборот». Но в нашем случае был выбор, и мы его осознанно сделали в пользу ставшего нам близким и родным – Черноморского училища…

Единственным гражданским ВУЗом в Севастополе был Приборостроительный институт. На мой узко-специфический взгляд, наличие в Севастополе этого в общем-то пристойного технического вуза, вносило в среду севастопольских мальчишек дезорганизующе-отвлекающее действие. Учеба в этом учебном заведении не столько привлекала, сколько являлась альтернативой учебы в Военно-морском училище. Факультеты этого института привлекали в основном тех, кто по состоянию здоровья не мог поступить в Военно-морские училища. В моем окружении были ребята, которые, не пройдя медкомиссию в училище, вынуждены были поступать в институт. Причем, даже в этой ситуации, севастопольцы, поступавшие в институт, выбирали специальности, позволявшие, после выпуска из ВУЗа служить в Воено-морском флоте. Этому их стремлению в полной мере способствовала сильная военная кафедра, имевшая военно-морской профиль подготовки. Ни один другой ВУЗ Советского союза, исключая разве, Ленинградский Военмех, судостроительные факультеты политехов Ленинграда, Николаева, Таганрога, ЛЭТИ и училище им. Баумана не дали флоту столько офицеров, сколько вышли из стен Севастопольского приборостроительного института. Это были: специалисты связи, радиолокации, обеспечения морской авиации, «вычислители», механики и пр.

Для подтверждения своей версии я привожу данные только по своему школьному классу. В 1967 году в институт поступали: Юрий Сущенко, Александр Ракитин, Владимир Нестеров, Александр Панин и Николай Шевченко. У Ракитина и Нестерова были проблемы с прохождением медицинской комиссии в ЧВВМУ. Сущенко, Шевченко и Панин, имея слабое зрение, даже не рискнули проходить медкомиссию, и сразу готовились к поступлению в институт, и потому успешно сдали экзамены. Ракитин, не набрав по конкурсу пары баллов, на следующий год поступил на береговой факультет ЧВВМУ. Нестеров, не добрав 1 балла, на следующий год поступил в ВВМИУ им. Дзержинского. Сущенко, закончив механический факультет института, начал служить на технических должностях в авиации флота и закончил службу в звании подполконика и должности старшего инженера Авиационно-ремонтного завода в бухте Омега. Евгений Агафонов, закончив Физ-тех, через три года начнет служить в одной из «приемок» и закончит службу старшим офицерова РАУ ВМФ в звании полковника. Это касалось не только технических специальностей. Алексей Аксюченко, закончив мединститут в Симферополе, начнет службу врачем на дизельной подводной лодке, и закончит ее начальником медицинской службы береговой базы, подполковником.

К середине шестидесятых годов советский военно-морской флот уверенно шел к пику своего могущества, каждый год в строй вступали новые корабли и подводные лодки.

Николаевский судостроительный завод им. 61 комунара, только успевал спускать со стапелей БПК 61-го проекта, Камышбурунский судостроительный завод – корабли 1135 проекта. В строю находились 4 ракетных крейсера 58-го проекта, 6 – БПК 1134 проекта, с десяток БПК 61-го проекта, более двадцами МРК. Новые корабли уже исчислялись десятками, из них формировались бригады и дивизии. Шло строительство крейсеров-вертолетоносцев.

Гигантскими темпами наращивалось строительство многоцелевых и стратегических атомних подводных лодок. Растущий флот нуждался в постоянном пополнении офицерскими кадрами. В дополнение к уже существовавшим Военно-морским училищам открылось Калининградское ВМУ по подготовке корабельных артиллеристов, зенитчиков-ракетчиков и штурманов, в городе Пушкин открылось училище по подготовке механиков-паросиловиков и водолазных специалистов, в Киеве открылось училище по подготовке политработников для флота, во Львове приступили к подготовке заведующих клубами и военных журналистов.

Самый многочисленный набор в военно-морские училища за всю историю Военно-морского флота России и СССР состоялся в 1967 году.
Весь последний год обучения в школе мои ровесники, ребята, собирающиеся поступать в Военно-морское училище, ходили на подготовительные занятия в клубе «В морях твои дороги». Для нас, живущих в центре города, было очень удобно то, что основные занятия проводились в городском доме культуры, в здании нынешнего Петропавловского собора. Занятия проводились по математике, физике, пару ориентировочных занятий, кажется, было по написанию сочинения. Назвать эти занятия подготовительными курсами, в полном смысле, наверное, нельзя. Никто не разбивал нас на учебные группы, не фиксировалось посещение, но важность проводимых занятий была очевидна. Во-первых, занятия вели преподаватели, которым предстояло принимать у нас вступительные экзамены, и впоследствии нам преподавать в училище; во вторых – в процессе обзорных занятий упор делался на темы и разделы, требовавшие особой проработки; в-третьих- тематика теоретических и практических занятий, была сориентирована на проблемных вопросах, возникавших в ходе прошлогодних экзаменов и изменениях, ожидавшихся в нынешнем году. Нам дали возможность переписать экзаменационные билеты прошлого года. Занятия завершились написанием контрольных работ, показавших наш текущий уровень подготовки и сориентировавших нас на последующую подготовку. Среди ребят, посещавших занятия, обращал на себя внимание паренек в матросском бушлате. Смотрелся он несколько непривычно, это ведь был не 1946 год. Парень этот выделялся не только внешним видом, но и поразительной инициативой и настойчивостью, проявленными в процессе занятий. Видимо, из-за слабой обшей подготовки он не поступил в училище вместе с нами, но я заприметил его в числе «кандидатов», поступивших на следующий год.

Среди ребят, посещавших занятия, было много учеников нашей – 1-й школы, а также: 39-й, 3-й, 26-й, 34-й, 14-й, 43-й школ, знакомых нам по городским и районным олимпиадам, по летним пионерским лагерям. Примерно этим же «составом» мы в июле придем в училищные аудитории для сдачи экзаменов, и с учетом «естественных потерь» приступим к занятиям на 1-м курсе. В процессе занятий в клубе, нас несколько раз водили в училище, провели по учебным аудиториям, специализированным кабинетам, по ротным помещениям. Не обошлось без анекдотических ситуаций. Как сейчас помню, нас завели в ротное помещение 4 курса корабельного факультета, где, открывая шкафы, мы увидели рядом с форменной одеждой гражданские костюмы. Офицер-преподаватель, проводивший экскурсию, был несколько озадачен этой «неувязочкой», тем более что возникшие вопросы мы задавали уже не ему, а самим владельцам костюмов, пришедшим в ротное помещение и собирающимся идти в город.

Дело в том, что в 1966-1967 годах из училища выпускались курсанты наборов, соответственно, 1961-1962 годов. Это были первые наборы по программе подготовки военных инженеров. На них отрабатывалась новая программа, и учебная, и организационная. В процессе Хрущевских реформ флота, а точнее – разгона и разгрома Вооруженных сил 1956-1960 годов были не только загублены боевые корабли, разогнаны кадры, но в широкие массы была вброшена пагубная бацилла пацифизма, презрения к так называемой – «военщине», «солдатчине»…

Среди севастопольцев тех лет были свежи воспоминания «легендарного» выпуска из училища 1959 года, когда после традиционного вручения кортиков и лейтенантских погон был зачитан приказ Главкома ВМФ о демобилизации большей части выпускников. В сложной ситуации оказались дипломированные штурмана, артиллеристы, минеры. Те из них, кто все же пожелал служить в любом качестве, были направлены в формирующиеся ракетные части стратегического назначения и в ракетные части ПВО страны. На всем протяжении моей последующей службы мне встречались майоры, подполковники и полковники, в армейской форме с надписью ЧВВМУ на академическом значке, знай наших!

Когда я пришел молодым лейтенантом на должность инженера БЧ-2 крейсера «Дзержинский», то командиром зенитной ракетной батареи служил капитан-лейтенант Арнольд Казимирович Щербак – выпускник ЧВВМУ 1959 года. Первые три года после окончания училища он прослужил командиром расчета зенитного ракетного дивизиона на механической тяге. Исколесив по таежным просекам тысячи километров, он с большим трудом, с помощью влиятельного тестя только через 3 года вернулся на флот. Прошедшие три года таежной службы не прошли даром, мастер спорта по четырем видам, окончивший училище с отличием, вернулся на флот… законченным алкоголиком… Арнольду Щербаку еще повезло, последующие 15 лет службы он служил на флоте. А, встретившийся мне в 1966 году капитан Балаш, родной брат капитана 2 ранга Балаша – командира ЭМ «Бравый», таранившего авианосец «Арк-Роял», 10 лет прослужил в тайге инженером зенитного ракетного дивизиона, и только уволившись в запас, стал трудиться по своей основной специальности – штурмана.

Наиболее заметной фигурой из этого «универсального» выпуска был генерал-армии Сергеев, ставший Главкомом войск стратегического назначения и министром обороны России. Знай наших!
Престиж военного, в том числе и военно-морского, образования в эти годы резко упал, дети морских офицеров, с детства влюбленные в море и флот, поступали в гражданские высшие и средние мореходные училища, в гражданские технические Вузы военного профиля – МВТУ им Баумана, ЛЭТИ, ленинградский Военмех и пр. Большинство из них, по окончании ВУЗов служили в армии и на флоте. А те, кто так и не решился на этот шаг всю жизнь об этом жалели.

«Отрезвление» троцкиста Хрущева от приступа пацифистской эйфории наступило очень быстро: Карибский кризис и реальная угроза ядерной войны, заставили его уже в 1962 году взять курс на усиление армии и флота. Начался очередной всплеск военно-организационного идиотизма. Из запаса стали принудительно призывать тех молодых офицеров, которых 2-3 года назад фактически изгнали из армии и флота. Выпускники профильных Вузов и техникумов поголовно призывались на службу в армию; в большинстве вузов были восстановлены военные кафедры. В Кронштадте, Севастополе и Владивостоке на базе учебных отрядов флота создавались ускоренные курсы подготовки офицеров. В течение первых двух лет через эти курсы были пропущены выпускники ВВУЗов, не имевших военных кафедр, затем на них стали готовить младших лейтенантов из числа сверхсрочников, имевших среднетехническое и законченное среднее образование.

Кстати, этой категории военнослужащих, только в сладких снах после сытного ужина могла присниться такая удача, – не имея ни высшего гражданского, ни даже среднего военного образования, появлялась возможность получить офицерские погоны. Так, бывший лаборант 12-й кафедры ЧВВМУ мичман Примак, видимо с учетом успешного, десятилетнего заведования кабинетом, получив звание лейтенанта, стал командиром БЧ-2, на СКРе в бригаде ОВРа, комсорг батальона морской пехоты главный старшина сверхсрочной службы А.С. Андрусенко стал замполитом на аналогичном корабле в той же бригаде ОВРа, комсорг отряда морских диверсантов ЧФ, главный старшина Халабуда, стал замполитом на подводной лодке… И таких было не счесть. Кстати, обратите внимание, из трех «звездных» счастливцев, с которыми меня свела служба – все из семей зажиточных украинских хуторян, из тех, что, приходя на службу, уже держат в потайном кармане старшинские погоны. Ну, что можно сказать: молодцы ребята, грамотно сориентировались в обстановке «переходного» периода.
Кстати, нужно признать, что молодые офицеры, уволенные в запас по так называемому «сокращению Вооруженных сил на 1 миллион 200 тысяч», и не имевшие высшего образования, на льготных основаниях принимались в ВУЗы; на время учебы им выплачивалась стипендия от 90 до 110 рублей, женатые при увольнении получали, хоть какое-то, но жилье… Но, вот по прошествии 3-4 лет, этих молодых людей, теперь уже, в подавляющем большинстве, имевших семьи, получивших пристойное гражданское образование, стали усиленно «приглашать» для продолжения службы в Вооруженных силах, «благодарной и заботливой» отчизны. В комплексной системе мобилизационного прессинга участвовали, комсомольские и партийные структуры, ГБ и проч. Как обычно обещалось жилье и быстрый карьерный рост.

На ведущей кафедре ЧВВМУ преподавал старший преподаватель капитан 1 ранга Максимов. Окончив наше училище в 1959 году с золотой медалью, он был фактически «выброшен» за ворота с дипломом корабельного артиллериста, что в гражданских условиях конца пятидесятых годов вполне соответствовало «волчьему» билету. За три последующих года, Максимов закончил с отличием МВТУ им. Баумана и был принят на работу в престижный НИИ. В 1963 году его силовым приемом вынудили вернуться на военную службу. Время пребывания в запасе было учтено, и он последовательно и досрочно получил звания капитан-лейтенанта и капитана 3 ранга. Защитив кандидатскую диссертацию, он получил звание капитана 2 ранга в то время, как его однокашник капитан 1 ранга Мошкович, позже его ставший кандидатом наук, в этом звании пребывал уже несколько лет. Основной причиной задержки давно выслуженного звания было то, что Максимов упорно отказывался вступить в КПСС. Можно ли было его за это осуждать? И за что ему было любить государство и «обожать» партию, дважды ломавших его через колено? Не знаю, стал ли Максимов членом нашей любимой партии, но к моменту нашего выпуска в 1972 году он был капитаном 1 ранга. К чести Максимова, он сумел успешно выйти из всех жизненных передряг.

Другой пример. В 1972 году, прийдя лейтенантом на «Дзержинский», я застал командира батареи МЗА капитан-лейтенанта–инженера Сергея Ивановича Байдина. В это время, несмотря на свои неполные 36 лет, он выглядел тертым жизнью, пожилым, седым человеком. У него были пышные седые усы, голову он брил наголо. Среди офицеров крейсера Байдина считали за чудака, он выделялся беспокойным, сварливым характером, жестким, босяцким юмором, а также обширными инженерными знаниями и …нагрудным знаком об окончании технического ВУЗа. Окончив в 1959 году в Кронштадте Военно-морское училище вооружения, лейтенант Байдин был уволен в запас и прошел все стандартные стадии и этапы вплоть до скандального призыва на военную службу в 1963 году. В процессе дальнейшей службы Байдин не только не вступал в КПСС, но и при всяком удобном случае высмеивал незадачливых политработников, выражая открытым текстом свое отношение к партии и правительству. Это и было основной причиной его длительного «капитанства». Не имея перспектив в службе по специальности, в году 1976 Байдин стал помощником командира крейсера по снабжению, получил звание капитана 3 ранга и на этой должности показал образец служения. К сожалению, этот достойный офицер очень рано ушел из жизни.

К прочим проблемам, накопившимся в стране к 1962-1965 годам среди коренных народов, населявших СССР, наблюдалась, так называемая демографическая «яма». В эти годы призывного возраста достигли те, кто родился в 1940-1945 года, и ощущалась большая нехватка тех, кто должен был родиться от отцов и матерей, погибших в ходе войны, умерших от голода плену и от непосильного труда в тылу. Именно в эти годы, впервые с военной поры, вакантные должности радиотелеграфистов, телефонистов, санинструкторов стали замещать девушками, изъявившими желание служить в Вооруженных силах.

Всю эту «картину маслом» я нарисовал для иллюстрации обстановки в стране и Вооруженных силах на канун 1962 года, с динамикой изменений, наступивших к 1967 году. В этот период, как я уже отмечал, для проверки «профпригодности» молодежи, изъявившей желание, получить специальность морского офицера, командованием ВВМУЗ было принято решение при рассмотрении кандидатов на учебу преимущества давать военнослужащим срочной службы, прослужившим не менее 2-х лет. Гражданским же юношам, успешно сдавшим экзамены для поступления в училище, предстояло уже в качестве «кандидатов» прослужить год матросом на флоте. Кстати, нечто подобное происходило и при поступлении в гражданские вузы, при поступлении на учебу требовался рабочий стаж и предварительная учеба на, так называемых, «рабфаках».

После года испытательной службы, при наличии положительной аттестации командования кораблей и частей, кандидат направлялся на учебу в училище. Кстати, следует признать, что часть кандидатов, прослужив «испытательный» год, и объективно оценив условия службы на кораблях и в частях флота, изъявляло желание продолжить срочную службу, отказавшись от учебы в училище. Были и другие примеры, когда юноша, из числа кандидатов, отслужив положенные в то время четыре года, и демобилизовавшись, изъявлял желание обучаться в училище. Уже в мою бытность обучения в училище, встречались случаи, когда курсант, отчисленный на флот за нежелание учиться, прослужив оставшиеся года службы матросом, опять возвращался в училище. Не все было так просто. Неоднократно случалось, что отчисленный по нежеланию учиться курсант, отслужив на флоте матросом, став старшиной, оставался на сверхсрочную службу, все – таки, желая связать свою судьбу с морем и службой.
Вышеприведенный способ определения «профпригодности» имел еще и свои разновидности. Так, решив, что бывшим школьникам и тем более, матросам, будет не под силу освоить сложное ракетное вооружение, технику связи и радиолокацию сверхмудрые руководители из Главного Управления ВМУЗов при подборе кандидатов для обучения инженерным специальностям, решили сделать упор на студентов технических вузов, не имевших военных кафедр и, согласно дебильному закону о воинской повинности, подлежащих призыву на действительную военную службу. Причем, это положение распространялось не только на студентов вечерних и заочных, но и дневных отделений, достигших призывного возраста, то есть 19-ти лет. Обычно в это время, ребята, поступившие в Вуз после окончания школы, заканчивали 2-й курс. Для работников военкоматов в университетских городах наступала страда «охоты» на студентов. В тоже время руководство ВУЗов получало возможность «избавиться» от беспокойных и слабоуспевающих студентов, информацию по которым ректораты ВУЗов подавали в районные военкоматы. Когда вопрос о призыве конкретного студента был, по сути, решен и ему оставалось только «собирать вещички», появлялся «добрый» и «благожелательно» настроенный представитель ВВМУЗов, который предлагал уже смирившемуся со своей военной судьбой потенциальному защитнику родины, не терять на срочной службе три или четыре года, а поступать в Военно-морское училище. При положительных характеристиках и грамотно оформленных «академических» справках, с учетом двух лет учебы в ВУЗе, «кандидату» предлагалось поступать на второй, либо – на третий курс. Обалдевшему от столь резкой «перспективы» студенту предлагалось в сроки, казалось бы, неминуемой срочной службы завершить высшее образование и стать офицером Военно-морского флота. И, как не странно, недавних студентов, вдруг возлюбивших море, и решивших навсегда связать с ним свою судьбу, в те годы было немало. Когда, казалось бы, вопрос был решен, и наивные студенты, знакомые с морской проблематикой в лучшем случае, по повести Малышкина – «Севастополь», или роману Соболева «Капитальный ремонт», уже представляли себя гордыми гардемаринами, и без пяти минут – блестящими офицерами и «вдруг», узнавали, что, после зачисления в училище, им предстоит в качестве «кандидатов» прослужить год матросом на боевом корабле.

Поскольку колесо фортуны уже тупо крутилось в заданном и неизменном направлении, студентам предстояло в самое ближайшее время начать восхождение к своей, вновь обретенной, мечте о море и облачиться в морскую форму, но пока только в матросскую... Не удивительно, что именно из этой категории «кандидатов в гардемарины» немалая часть оставалась на срочной службе до официальной демобилизации. Ну, уж если, пройдя кандидатский срок, эти бывшие студенты, – теперь уже – бывшие матросы, входили в стены училища, то училище в их лице получало настоящих «марсофлотов» и моряков «в законе». Здесь уже не то что гражданский костюм в рундуке, здесь уже – и легкая небритость, и вальяжная походка, не говоря уже о хромовых ботинках, вместо «прогар», изуродованная форменная одежда: зауженные форменки, расклешенные брюки, ржавые, непомерно широкие «курсовки» на рукаве. И весь этот джентльменский набор был только антуражем к весьма специфическому отношению к дисциплине, к учебе и вообще к жизни. В результате описанных мной манипуляций, предшествовавших годам учебы в училище, средний возраст выпускников 1966-1967 годов приближался к 26-27 годам. Вспомните спектакль «Океан» – начала 60-х, с Лавровым в одной из главных ролей, трансформировавшийся в фильм 70-х с Олялиным. Если время появления спектакля совпало с началом 60-х годов, то появление одноименного кинофильма совпало с началом 70-х годов. С небольшими издержками жанра, можно считать, что это были эпохальные для флота и для моряков спектакль и кинофильм.

Отдельные, классические экземпляры – «осколки» той, легендарной для флота эпохи, встречались еще до 1970 года. В основном, это уже были вполне сложившиеся мужчины, заметено выделявшиеся на фоне «молодняка» 19-22 лет... Одного из них, курсанта 5-го курса, мы, учась на втором курсе, прозвали «мичман-птичка». Седая прядь волос, делала его погожим на птицу с «хохолком». Он никогда не ходил в строю своей роты, был одет в белоснежную, выбеленную хлоркой робу и обут в начищенные до зеркального блеска хромовые ботинки. По сторонам он смотрел спокойным отрешенным взглядом, – взором умудреного жизнью старика-философа. Мичман-«птичка» заметно выделялся даже среди других, подобных ему «мастодонтов». Другие были скромнее и малозаметнее. К примеру, в той же роте был курсант Александр Колосовский, среди своих и по сей день «Алик». Так вот, Алик Колосовский 1943 года рождения, значит, к моменту выпуска из училища в 1970 году ему было 27 лет. Ровесником и одноклассником Колосовского был наш старшина роты – мичман Валерий Уфимцев. И они были не самые старшие на курсе. И таких «великовозрастных» курсантов в их роте был не один десяток. А теперь представьте себе, «возрастную» обстановку на выпускных курсах училища в 1966-1967 годах… Кстати, мой тесть Алексахин Николай Иванович заканчивал ВВМИУ им. Дзержинского в 1950 году, когда ему шел 29-й год.

Из анализа обстановки, сохранявшейся в училище к 1967 году, становится понятным беспокойство командования за возможность общения самих старших с самыми младшими и потенциальную опасность передачи младшим не самих «лучших» воинских и флотских традиций.
В этой обстановке было принято оптимальное решение – первый год обучения курсантов набора 1967 года провести не в стенах училища, а в отдельно расположенном филиале, обозначенном как – «Отдельный учебный батальон ЧВВМУ». Для его размещения был грамотно выбран отдельный военный «городок» на обширной территории Учебного отряда флота. Строго говоря, под учебный корпус было выделено правое «колено» центрального корпуса учебного отряда, с двором, нависавшим своим углом над стелой, посвященной восстанию 1905 года. Территория эта была строго огорожена, и отделялась от общеотрядной территории своим КПП. Перед корпусом имелось место для общих построений, за корпусом – небольшой внутренний двор, использовавшийся для установки спортивных «снарядов». В период 1962-1965 годов на базе этого отдельного «городка» был учебный центр по подготовке моряков Индонезии, готовящихся принять передаваемые им корабли и подводные лодки. До недавних пор в этом здании размещается штаб ОВРА а до этого, в течение многих лет, располагалась Школа мичманов.

В середине 90-х годов, в силу резко изменившихся обстоятельств, в процессе раздела Черноморского флота, на крошечный плац этого городка были «эвакуированы» бюсты героев Советского Союза – выпускников нашего училища,у же этим актом напомнив о тех временах, когда городок этот был «филиалом» Черноморского училища. В этот же период гордые и независимые (...от своего недавнего прошлого) украинские моряки, на центральном плацу ЧВВМУ, видимо, освобождали места на постаментах под бюсты своих долгожданных «героев», должно быть, примеряя их «под себя»...

Практически весь учебный 1966-1967 год я занимался с репетиторами по математике и физике. По математике, меня «вывели» на хитрожопую старую жидовку, которая сформировала группы по 3-4 человека, и проводила с нами стандартные занятия, делая упор на самостоятельную работу. Никакой специфики, направленной на подготовку в училище, не прослеживалось, и через пару месяцев занятий, я решил готовиться по математике самостоятельно. Кстати, во время занятий с этим, с позволения сказать, репетитором, я входил в одну группу с Пашей Волошиным и Сашей Журавель. Как после я вспоминал, «…с Сашей и Пашей». Но, если Паша, поступая вместе со мной, успешно сдал экзамены и поступил в училище, то Саша решил поступать в Приборостроительный институт. В конце 70-х годов я встречал Сашу в Североморске, где он работал инженером одного из РЭПов. По информации, от вдовы моего сослуживца Веры Самариной, Саша в 90-х годах, вернулся в Севастополь и возглавил один из РЭПов в Ленинском районе Севастополя. Умер он году в 2022-м.

Значительно успешнее и продуктивнее проходили занятия с репетитором по физике. Занималась с нами Елена Ивановна Тимощук – преподаватель физики из училища. Занятия она вела с каждым учеником индивидуально. Занятия были направлены исключительно на подготовку к экзамену. Недели за три до экзаменов мы уже занимались по «свежим» билетам и, естественно, была возможность приготовиться очень качественно. Я был Елене Ивановне очень благодарен за качественную подготовку и оправдал ее доверие, сдав экзамен по физике на «отлично». В феврале 1967 года все севастопольцы, собиравшиеся поступать в училище, проходили, так называемую, предварительную медицинскую комиссию. Прохождение комиссии было организовано при медицинской части училища. Пройдя проверку у большей части врачей-специалистов, я направился в кабинет невропатолога. Вот уж где я не ожидал проблем… После стандартного осмотра врачом в медицинской карте появилась запись: «левосторонний фасциолез» средней степени – не годен по 3-5 гр.» Проявив беспокойство зашел в кабинет хирурга. Хирургом в училище с давних пор работал наш сосед – Сергей (Сатар) Киримович Сабиров. Сергей Киримович посмотрел на запись в медицинской карте, пробурчал что-то и направился с картой в кабинет невропатолога. О чем он говорил с невропатологом я не знаю, но, зайдя к себе в кабинет, позвонил отцу, и я понял, что у меня возникли серьезные проблемы. Из разговора родителей в моем присутствии выяснилось, что для участия в работе комиссии были привлечены врачи городских больниц, решать с которыми конфликтные вопросы сложно. По реакции Сергея Киримовича и по тому, как он матерился по-узбекски, я понял, что Галина Николаевна – «невропатолог» «штучка» еще та… Открыли медицинский справочник и выяснили, что с таким диагнозом как «фасциолез» – рожа должна быть основательно перекошена… Для решения проблемы самым, на наш взгляд, радикальным, неоднократно проверенным способом попытались «сделать врачу скромный подарок». Узнали ее адрес и направились с отцом в гости к Галине Николаевне, прихватив для убедительности своих доводов дорогую хрустальную вазу. Дома Галины Николаевны, якобы, не оказалось, ее матушка, естественно, не пустила нас на порог… Быть может, это было и к лучшему… Ну, погорячились слегка… Пошли другим – официальным путем. Начальник медицинской части училища полковник Грибенко написал направление, по которому я должен был прибыть на консультацию к флагманскому невропатологу флота. В назначенный час я с отцом направился в госпиталь. Погода была типичная для начала февраля – пронизывающий ветер, снежная размазня под ногами. Флагманский врач прочитал диагноз, заставил меня оскалить зубы, покрутил меня из стороны в сторону. Пробурчал что-то о непрофессионализме, назначаемых в комиссии врачей. Написал свое заключение в медицинскую карту, от себя прокомментировав: «чушь какую-то написала, а ярко выраженный вегетоневроз конечностей не выявила…». С тех самих пор у меня в медицинской книжке постоянно отмечался – «вегетативный невроз, слабой степени, проявляющийся в быстром охлаждении и покраснении верхних и нижних конечностей». Уже прощаясь, и желая мне успешной сдачи экзаменов, полковник сказал, что служба на Севере мне противопоказана. При прохождении официальной медицинской комиссии в июле месяце врача невропатолога – Галины Николаевны в числе врачей не наблюдалось… Вот так, – нагадила и исчезла…
После сдачи выпускных экзамен
ов в школе я начал готовиться к приемным экзаменам в училище. В процессе подготовки к экзаменам я изредка ходил на море. На легкую простуду сначала не обратил внимание. Когда насморк долго не прекращался и появились головные боли, обратился к врачу в поликлинику 1-й Городской больницы. Пройдя с десяток процедур УВЧ, я избавился от насморка, грозившего превратиться в гайморит. Слава Богу, все обошлось…

С 1962 по 1965 год в училище набиралось по роте на каждый из 2- х факультетов, т.е. порядка 220 человек, с учетом «резерва» на случай реального отсева в первые 2 месяца обучения. В 1966 году набор составил 330 человек, с учетом того, что на корабельный факультет было набрано две роты. Наступил 1967 год. В соответствии с судостроительной программой, и соответствующим вводом в строй кораблей, в училище планировалось сформировать только на первом курсе корабельного факультета 4 роты, плюс набиралось 170 человек, для формирования усиленной роты из 5 классов, с перспективой формирования рот для создаваемого противолодочного факультета. Для берегового факультета на 1-й курс традиционно набиралась рота из трех учебных классов: нарезной береговой артиллерии, береговых ракетных частей и так называемый – «авиакласс» – для подготовки специалистов по вооружению морской авиации.

 Вот и получается: 4 роты корабельного факультета – 4х90=360, не считая «резерва», 1 «китайская» рота для будущего 2-го факультета – 150, не считая «резерва»,  1 рота берегового факультета – 90, не считая «резерва».  Итого – 600 человек.

Именно такое число курсантов планировалось принять на 1-й курс ЧВВМУ в 1967 году. Севастопольским абитуриентам были созданы льготные условия. После сдачи последнего выпускного экзамена в школе мы имели на подготовку к экзаменам в училище, как минимум, дней 15. К моменту вызова нас на 1-й экзамен, иногородних ребят терзали уже дней двадцать, «пролопатив» к тому времени не менее 4000 абитуриентов, придержав в стенах училища человек 300-350…

Письменный экзамен по математике проходил в спортивном зале училища. Нас там было не менее 250 человек, так как на следующий день экзаменовали очередную, аналогичную партию. Контроль был очень жесткий, преподаватели ходили меж рядами. Каждому было выдано индивидуальное задание, так что «суетиться» было бесполезно. За одним столом со мной находился Чумаченко. Парень явно надеялся на помощь кого-то из контролировавших экзамен офицеров; нервничал, суетился. Помочь ему так никто и не смог. Тем не менее, после приема в училище я обнаружил его в рядах роты 11 «глаголь». «Потери» после этого экзамена, были солидные, – не менее 30% наших «коллег» на следующих экзаменах уже не встречались.
К следующему экзамену, а это была физика – устная, были допущены только те, кто успешно сдал первый экзамен. Система оценки результатов экзаменов была построена хитро, – на стене рядом с КПП вывешивались списки, допущенных ко второму экзамену, о самой же оценке до поры можно было только догадываться. На устном экзамене по физике я был в одном «заходе» со своим одноклассником по школе Сашей Коновалом. Среди экзаменаторов была Елена Николаевна Тимощук, у которой я занимался последние полгода перед экзаменами. Соблюдая этические нормы, для ответа по вопросам билета она меня «подсунула» другому преподавателю. Экзамен я сдал без затруднений на «отлично». Через 4 дня я так же на «отлично» сдал устный экзамен по математике. Оставалось написать сочинение и сдать экзамен по физической подготовке. В зачетный балл входили первые три экзамена. С учетом оценки «хорошо» по письменной математике, у меня набиралось 14 баллов притом, что проходным баллом был объявлен – «13». Как показал последующий анализ обстановки – зачислению по результатам сдачи экзаменов подлежали все абитуриенты из числа севастопольцев, набравшие не менее 9 баллов, то есть, сдавшие все три экзамена на «удовлетворительно».

По воспоминаниям Андрея Железкова, родители Юры Костырко и Володи Козловского, планируя обеспечить месячный отпуск своим сыновьям, включили ребят в списки иногородних абитуриентов, сдававших экзамен по математике чуть ли не в самую первую очередь. И Юра и Володя, хорошо подготовленные по математике, рассчитывали на приличные оценки по этому экзамену, и были крайне удивлены, узнав, что они получили «неуд». Оказалось, что, пытаясь «искусственно» ограничить число успешно сдавших экзамен абитуриентов из числа иногородних ребят, командование училища санкционировало (?) проверку результатов письменных работ по заведомо «неверным» ответам. Грубо говоря, этот «заход» абитуриентов было приказано «не числить»… Все эти ребята, уже через день после якобы «проваленного» экзамена были отправлены по домам, чтобы исключить любые попытки поиска правды и справедливости. Ну со «своими», случайно попавшими под такой жесткий «расклад», естественно, разобрались и допустили к повторной сдаче экзаменов. Даже и в этих условиях, Костырко и Козловский получили возможность пару недель отдохнуть перед тем, как им предстояло прибыть в училище. «Сынков» особо заслуженных офицеров флота приемная комиссия контролировала «особо». Так, при равноценно показанных результатах на экзаменах по математике и физике, абитуриент Железков получил на балл ниже абитуриента Чешуина, учитывая, что Чешуин – сын старшего офицера особого отдела флота, а Железков – сын простого хирурга…

После подведения итогов приемных экзаменов, стал очевиден явный «перебор» выдержавших конкурс абитуриентов, притом, что в спину им дышали сыновья, племянники, дети друзей, некоторые из которых дважды «допускались» к конкретным экзаменам, и тем не менее – получившие на экзаменах неудовлетворительные оценки,. Эти отъявленные лентяи, или дуболомы, были включены в списки кандидатов на поступление, при условии, отчисления уже зачисленных в училище ребят. Для ускорения этого процесса командование не гнушалось и такими дешевыми приемами, один из которых я наблюдал, проходя мандатную комиссию.

Как стало известно впоследствии, в процессе «деятельности» членов этой комиссии, выяснялось, что кто-то «был вызывающе для будущего офицера пострижен, кто-то «демонстративно» не взял с собой комсомольский билет, или не одел комсомольский значок». Оказалось, что подобная «специфика» работы была запрограммирована в последние дни работы мандатной комиссии.

После сдачи последнего экзамена, каждому абитуриенту была назначена дата явки на комиссию. Именно на ней должно быть сообщено решение о зачислении кандидата в училище, с указанием факультета и учебной роты. В состав комиссии входил кто-то из политработников, из командования факультетов и проч. Задавались какие-то дежурные вопросы, давались напутственные рекомендации. В те дни на комиссию вызывались исключительно севастопольцы. Одновременно со мной вызова ожидало еще пять или шесть ребят, ни одного из них я не знал раньше. Большинство из моих ближайших друзей, выросших в военной среде, знакомых с ее «специфическими» порядками и приемами, решивших связать свою жизнь с военной службой, заранее спроектировали себя на возможные неожиданности.

На комиссию я пришел коротко постриженный в темных брюках и белой рубашке, с комсомольским значком и билетом, в котором были отметки об уплаченных взносах. Рядом со мной кто-то стоял в узких синих джинсах, у кого-то была прическа под «битлс»… При входе в кабинет, где заседала комиссия, я стал свидетелем весьма странной сцены. Пристойно выглядевший, скромный паренек, которому только что указали на дверь, пытался выяснить причину того, что он «не утвержден» комиссией для поступления в училище. Из отдельных реплик было ясно, что при средних, равных с прочими баллах, ему настойчиво «втолковывали», что он не прошел по конкурсу. В утешение ему объясняли, что при набранных им 12 баллах он имеет гарантированные шансы поступить в училище в следующем году! Через год я встретил этого паренька, он поступил в училище с флота, но при этом ему пришлось повторно сдавать все положенные экзамены.

На этапе прохождения мандатной комиссии происходил целенаправленный «отсев» абитуриентов, получивших на экзаменах низкий проходной бал, но не выдержавших конкурса «отцов». Если у них не находилось серьезных заступников, то эти ребята приносились в жертву местным коррупционерам, выполнявшим требование влиятельных военачальников или чиновников – освободить места для их детей, племянников и прочих родственников, не способных выдержать честно требования конкурсного отбора. К этой категории в нашем классе принадлежал Юрий Синин, появившийся в училище позже других после того, как очередная жертва конкурсного отбора отправилась домой, «не выдержав жестких требований военной системы».
После прохождения мандатной комиссии нам назначили день явки в училище. Вне всякого сомнения, именно теперь, поступив в училище, хотелось бы недельку побыть дома, походить на пляж. Но, оказалось, что это – удел избранных. Володя Козловский и Юра Костырко появились в училище недели через две, к моменту формирования постоянных рот и учебных групп. Примерно в эти же сроки в расположение роты прибыл Саша Беспальчук – сын начальника политического отдела училища.

Первые несколько недель нахождения в училище прибывшие «севастопольцы» были распределены в роты временного формирования, в которые уже вошли иногородние абитуриенты, ранее сдавшие экзамены и теперь привлекавшиеся к работам на хозяйственных объектах училища. На тот момент существовали три роты, в которые ежедневно «вливались» очередные группы прибывавших «новобранцев». Многое поначалу было непонятно. «Наша» Третья рота размещалась в левом крыле первого этажа жилого корпуса в ротном помещении, ранее занимавшимся 5-м курсом Берегового факультета. Командовал нами майор Лавриков, месяц назад как «выпустивший» этот курс… Первые две роты размещались в ротных помещениях бывшего 1-го курса корабельного факультета, находящегося на практике. Вышло так, что мы – «первопроходцы» из севастопольцев, кому была в первую очередь оказана честь твердо переступить «порог» училища, были направлены в сборную 3-ю роту, временно размещавшуюся в штатном ротном помещении берегового факультета, что вызвало у нас некоторую тревогу, уже только потому, что среди нас были ребята, спланированные для обучения на этом факультете. В эти же роты были включены иногородние ребята, прошедшие все возможные испытания, завершившиеся мандатной комиссией.

В первый же день нашей «воинской» службы, ближе к вечеру, выяснилось, что для нас не получены постельные принадлежности и предстоит ночевать на грязных, неоднократно бывших в употреблении матрацах и подушках. Неплохое начало, для мальчишек, выросших в интеллигентных семьях, живших в благоустроенных квартирах, привыкших к заботе матерей и поддержке отцов. Как выяснилось, иногородние ребята, ранее включенные в состав роты, уже несколько ночей безропотно спали в этих скотских условиях. Ситуация усугублялась тем, что мичман срочной службы Голев, из числа военнослужащих, поступивших в училище, и назначенный временным старшиной 3-й роты, находился в увольнении. Среди севастопольцев, пришедших в училище в один день со мной, был горластый паренек – Валера Колесников («Колесо»). Он и стал выяснять, кто из нас смог бы «переломить» ситуацию. Обличенный доверием товарищей по несчастью, я позвонил с телефона-автомата родителям, а те вышли на Михаила Израилевича Ягудина, оказавшегося в этот день дежурным по училищу. Буквально минут через десять прибывший в расположение роты капитан 1 ранга Ягудин, распорядился о выдаче нам простыней, наволочек и одеял.
В течение ближайших двух недель мы были включены в трудовой процесс по ремонту ротных помещений и работах на строительстве стадиона. Вот это уже было нечто. С утра, после завтрака мы прибывали на строительную площадку, нас разбивали на большие группы, одна из которых срывала лопатами и ломами на косогоре грунт до уровня протянутой бечевки, другая отгружала этот грунт на носилки, третья – переносила эти носилки с грунтом и сгружала в указанном месте. Среди нас не было явных слабаков, все мы успешно сдали экзамен по физической подготовке (… оценка по которому не вошла в проходной бал, но держалась под контролем), но носилки, нагружаемые землей «от души» так немилосердно оттягивали руки, что уже на второй день работ у нас возник естественный вопрос, – а на хрена это нам надо? В то же время, прораб, лично контролировавший рабочий процесс, усматривая «криминал» в нашем стремлении слегка уменьшить количество земли, насыпаемой в носилки, несколько раз возвращал носилки, считая, что они не полностью нагружены. Выдержать установленную норму в 30 носилок за предобеденную смену и 20 носилок за послеобеденную смену, было очень непросто. Руки в запястьях так ломило, что удержать носилки было очень сложно, а отдых при переноске категорически запрещался. По всей дистанции стояли контролеры из числа штатных сотрудников училищной КЭС. Теперь стала очевидной основная причина «исхода» из училища иногородних ребят, успешно сдавших экзамены, но не готовых смириться с явно выраженным «прессингом», направленным на выживание – и в прямом, и в переносном смысле этого емкого термина. Видимо, этого урода-прораба, получившего у нас кличку – «плантатор», закрывавшего наряды за счет «халявной» рабочей силы, и хамящего нам по любому поводу, развратила легализованная вседозволенность и безропотная покорность иногородних абитуриентов. Но с севастопольскими ребятами у него сразу возникли проблемы – уж нам то было, кому на него пожаловаться. Через неделю нормы «выработки» были снижены на 30%, а через две недели, когда в наши ряды «влились» сынки самых заботливых и влиятельных родителей, то сразу же выделения на земляные работы прекратились.

Конечно, это было форменное безобразие – многие абитуриенты из иногородних ребят, успешно сдавшие экзамены и прошедшие медицинскую комиссию, в ожидании искусственно затягиваемой мандатной комиссии, в течение месяца были вынуждены уродоваться на этих, поистине каторжных работах, так и не поняв, что это был один из тестов по проверке их будущей профпригодности? Некоторые, сорвавшись, дерзили «плантатору», который тут же доносил на них командованию, другие, от безысходности, писали рапорта «о нежелании продолжать «учебу» в училище». На тех и других в течение суток оформляли проездные документы и пополняли ими команды, периодически отправляемые «по домам». А им на замену быстро «призывали» и оформляли сынков и племянников различных вождей «местного разлива», не способных по-людски сдать экзамены и до той поры зачисленных в «горячий резерв». Из моих одноклассников, таким образом, в училище оказались Игорь Захаров и Андрей Ланчук, срезавшиеся на письменном экзамене по математике. Отец Игорька в то время был начальником Минно-торпедного арсенала флота, а у Ланчука – начальником отдела в политуправлении флота.

Кстати, этот типовой пример я привел не в осуждение, а исключительно в поддержку проводимой командованием линии – любыми средствами «втолкнуть» в училище сыновей заслуженных морских офицеров. Как показала жизнь, в этом был определенный резон… Не пройдет двадцати пяти лет, как мы сможем лицезреть капитана 1 ранга Игоря Захарова в должности начальника ремонтного отдела Минно-торпедного управления Северного флота и капитана 1 ранга Андрея Ланчука в должности заместителя начальника разведки Тихоокеанского флота.

Вне всякого сомнения, выполняя соответсвующие разнарядки, многие военкоматы присылали для поступления в училище совершенно неподходящих, не готовых, и не стремящихся учиться в училище ребят. Среди них были и такие, что уже не первый год, на казенный счет, «катались» к морю, даже не собираясь поступать в училище. Некоторые из них, провалив экзамены, и не дожидаясь отправки «по домам», переходили на нелегальное положение, неделями скрываясь в потернах бывшей 17-й береговой батареи, по ночам выходя в город на гульбу, а то и на воровской «промысел», а днями отлеживаясь в сырых, вонючих казематах; подворовывали на камбузе, питались остатками пищи и тем, что приносили им после приема пищи сердобольные товарищи, принятые в роты нового набора. Периодически эти подземелья «зачищались» от «задержавшихся» в училище абитуриентов, но следы их пребывания – драные, многократно обоссанные матрацы, остатки гнилой пищи и всякое тряпье, еще долго оставаясь там, напоминая о грандиозном и «разношерстном» наборе 1967 года.

В последних числах июля нам зачитали приказ начальника училища о распределении по ротам и по классам. Естественно, при подготовке этого приказа были учтены интересы отдельных групп курсантов, связанных воспитанием в одних детских садах, совместной учебой в школах, занятиях в спортивных секциях, а главное – наличием в этих группах курсанта, чей отец, или «куратор» был способен повлиять на процесс распределения и формирования. Так, в одной учебной группе, сформированной 11 «б» роты оказались курсанты Владимир Баранов, Михаил Бабич, Владимир Сопин, Анатолий Зима. Этим они были обязаны «заботе», проявленной, прежде всего, о Володе Баранове – сыне начальника отдела кадров флота капитана 1 ранга Николая Баранова. Неохваченными из этой дружной команды бывшего 10 «г» класса 1-й школы оказались только Александр Рябухин, Евгений Кожемяко и Кеша Коханюк, но основной причиной тому были очень «скромные» результаты сдачи ими приемных экзаменов. Саша Рябухин попал в 11-ю роту, Кожемяко и Коханюк- в третий класс нашей 11 «в» роты. Аналогичная группа была сформирована рядом с сыном командира 30ДиПК контр-адмирала Соколана и пр. и пр. Если сказать откровенно, то я не вижу в этом процессе ничего плохого. Ребятам, объединенным в такие группы, легче было учиться, ужиться в ротном коллективе, многие из них и службу начинали рядом, и по сей день, по прошествии 55 лет, поддерживают самые теплые отношения. Разве хуже бы я ощущал себя в училище, если бы вместе со мной в одном классе были бы Игорь Захаров, Андрей Ланчук, Саша Коновал, Владимир Ветошкин, – учившиеся со мной в школе, поступившие вместе со мной в училище, но определенные для учебы в роты разных факультетов. Кстати, Игорь Захаров, отучившись первый курс в третьем классе одной со мной роты, перешел для продолжения учебы на противолодочный факультет, с перспективой получения минно-торпедной специальности, чтобы продолжить семейную династию специалистов минно-торпедного вооружения.

Судя по всему, формирование нашего 116 «а» класса шло под неусыпным и жестким контролем старшего преподавателя кафедры общевойсковой тактики подполковника Козловского – отца нашего однокласскика Володи Козловского. Для начала подбирались ребята, имевшие по результатам экзаменов не менее 14-15 баллов, то есть, получившие не более одной четверки. О конкурсе школьных аттестатов не было речи, но по контрольным параметрам наш класс заметно выделялся по высокому уровню школьной подготовки на всем курсе. Первоначально в наш класс были распределены трое бывших военнослужащих: Игорь Шифталович, Николай Колосовский и Эдуард Андрюшин. Колосовский, старше нас на пять лет, парень с очень слабой общей подготовкой, склонный к нарушениям дисциплины, сразу же после окончания «лагерного сбора» был переведен в класс наших «побратимов» в 11-ю «б» роту. Шифталович, паренек из семьи одесских евреев, в начале занятий на 2-м курсе, как только истек срок пребывания его на обязательной срочной службе, изъявил желание отчислиться из училища. В последствие он работал заведующим буфетом на судах Одесского пароходства. Итого, из всей «служивой» троицы в классе остался только Эдик Андрюшин, единственный из нас окончивший до службы техникум, и успевший на службе окончить школу сержантов.

Как я уже отмечал, за «чистоту рядов в нашем классе» успешно боролся старший преподаватель общевойсковой тактики полковник Козловский, – отец Володи Козловского. Теперь уже точно можно сказать, что процесс формирования класса был проведен исключительно грамотно, доказательством тому – за пять лет учебы мы не потеряли ни одного человека – явление уникальное не только в нашем училище, но и в целом по системе ВВМУзов. По количеству севастопольцев, с нашим классом мог конкурировать разве только 112 класс «б» роты. По логике вещей, сын начальника политотдела училища – Александр Беспальчук, тоже должен был учиться в нашем классе, и только неуместная в данном случае «комиссарская» принципиальность его отца – внедрила сына в «рядовой» 2-й класс нашей роты.

Итак, из севастопольцев в нашем классе учились:
Володин Анатолий, выпускник 3-й школы;
Добрынин Константин, выпускник 34-й школы;
Железков Андрей, выпускник 34-й школы;
Кириллов Сергей, выпускник 14-й школы;
Козловский Владимир, выпускник 26-й школы;
Костырко Юрий, выпускник 26-й школы;
Лощинин Виктор, выпускник 34-й школы;
Моцак Михаил, выпускник 5-й школы;
Мельников Владимир, студент Крымского пединститута, выпускник 5-й школы;
Никольский Борис, выпускник 1-й школы;
Петров Владимир – выпускник 1966 года 3-й школы, отучился 1 семестр в Одесском мореходном училище.
Усачев Михаил, выпускник 39-й школы.

На правах севастопольца в наш класс был «внедрен» Юрий Синин, уроженец совхоза «Солнечный» Краснодарского края, – племянник майора медицинской службы Волошина, заведующего лабораторией водолазной подготовки.
40% севастопольцев от общего числа курсантов в классе – этим был явно превышен социально-допустимый предел, притом, что командование пыталось убедить «демократическую» общественность, в том, что преимущество в поступлении имеют дети рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции.

Среди иногородних ребят, опять-таки, было немало сыновей офицеров флота.
Подколзин Александр, ленинградец, сын капитана 1 ранга, старшего офицера штаба Балтийского флота.
Чирков Геннадий, сын капитана 2 ранга, офицера Северодвинского полигона.
Платонов Георгий, племянник полковника, офицера БРАВ Черноморского флота.
Жолудь Анатолий, сын отставного майора.
Соколов Алексей, сын капитана 2 ранга, выпускника нашего училища 1941 года.
Ящук Владимир, сын старшего военфельдшера, капитана в отставке.
Шаров Евгений, сын подполковника, старшего военпреда из Николаева.
Из случайных (не побоюсь этого слова) для службы на флоте ребят можно назвать:
Григоренко Михаил, 22 лет, студент-вечерник Новосибирского Университета;
Чепур Геннадий, сын учителей из Черновиц;
Чередник Виктор, сын колхозников из Сумской области;
Романенко Валерий, из рабочей семьи города Очакова;
Некрасов Александр, из рабочей семьи города Анапа;
Евстигнеев Сергей, из рабочей семьи города Симферополя.
Пашковский Александр, сын шофера из Мариуполя.
Андрюшин Эдуард – из семьи интеллигентов Белой Калитвы.
Пискун Владимир, сын колхозников из украинской глубинки,
Яцевич Евгений из Минска.

После окончания 1-го курса, на формируемый 2-й Противолодочный факультет были переведены Анатолий Желудь и Михаил Усачев. К нам же в класс был переведен, ранее учившийся в «глаголь» роте Владимир Петров – сын заместителя начальника корабельного факультета по политической части.

При формировании 4-х учебных рот 1-го курса корабельного факультета, нашим ротным командиром был назначен капитан 3 ранга Павленко, в июле «выпустивший» роту на нашем факультете. Командиром 11-й роты был назначен капитан 3 ранга Строкин. Командиром 11-й «а» роты был назначен капитан-лейтенант Долгов, прибывший в училище с должности командира БЧ-2 атомной подводной лодки. Командиром 11«б» роты был назначен капитан-лейтенант Богдан Иванович Глушко.

На период лагерного сбора во вновь сформированные роты были назначены временные командиры взводов их числа училищных мичманов. В этом качестве у нас побывали лаборант с кафедры кораблевождения – мичман Матковский, лаборант специальной кафедры мичман Примак, и уникальный в своем роде – мичман Мосарский. У мичмана этого были вечно выпученные глаза, громадные усищи, крупный нос – картошкой… За глаза мы его звали – «таракан». Ну, прямо – легендарный унтер Пришибеев. В период «лагерного» сбора все мичмана исполняли обязанности командиров учебных взводов.

Командирами отделений в нашем 116 «а» классе были назначены, соответственно – Игорь Шифтолович, Эдуард Андрюшин и Николай Колосовский.

Начальная военная подготовка включала: строевую, физическую подготовку на фоне изучения уставов, основ связи и морской практики. Нас приучали к выполнению правил воинского общежития, элементов распорядка дня, к самообслуживанию. Весь лагерный сбор мы находились на положении организационного периода, в увольнение отпускали только бывших военнослужащих, в свое время прошедших курс «молодого воина» и принявших воинскую присягу.

Для большинства из нас этот период напоминал лагерную смену в пионерском лагере и переносился легко. Были, конечно, и стертые на строевых занятиях ноги, и непривычные ночные дневальства, но все это было долгожданным и потому – естественным и желанным. По вечерам на КПП приходили чадолюбивые родители, приносившие домашней снеди, забиравшие грязное белье. Скопление родственников в районе основной проходной не приветствовалось начальниками, и для этого выделялись определенные дни и часы. В неурочное время для контактов с посетителями использовался район хозяйственных ворот, между створками которых имелись большие щели. Мне в этом отношении было проще, – в тот год наш сосед, отставной подполковник Александр Леонтьевич Седов работал сменным начальником караула ВОХр в училище, и в дни его дежурств мои родители в удобное для них время проходили в дежурку, а меня вызывали из ротного помещения по телефону. Чаще всего это происходило по вечерам.
Периодически мы сдавали зачеты по отдельным видам подготовки, а в процессе тренировок на ялах, на веслах и под парусом, даже выполнили нормы 3-го «взрослого» спортивного разряда. Не считая аналогичного «достижения» на полосе препятствий, этот успех стал моим максимальным и пожизненным достижением на спортивном поприще.

Теперь мне уже не вспомнить фамилию преподавателя кафедры морской практики, 50-летнего капитана 1 ранга, собиравшегося уходить в запас. Между основными занятиями по овладению навыками в управлении шлюпкой на веслах, и под парусом, он рассказывал нам о своей юности, учебе в училище перед войной, о боях под Севастополем в качестве младшего лейтенанта – командира взвода морской пехоты, о поистине чудесном своем вызволении из кромешного ада последних дней боев в июне 1942 года. В его рассказах о последних днях и часах обороны Севастополя были такие подробности, что спутать их с чем-то или кем-то другим было трудно.

Прошли годы, служа командиром БЧ-2 на БПК «Адмирал Исаков» и дежуря по кораблю, я отобрал у дневального стоящего ночью в кубрике, книгу. Оказалось, что эта была книга воспоминаний нашего бывшего преподавателя, в деталях повторившего свой давний пересказ событий тех далеких и трагических дней войны. Книга была выпущена одним из киевских издательств. Жаль, что я вернул ее матросу, не записав исходных данных.
Приближался срок окончания лагерного сбора, нас усиленно стали готовить к ритуалу принятия воинской присяги. За каждым из нас закрепили личное оружие – автомат Калашникова, выполненный в десантном варианте, с откидным прикладом. К этому моменту нас обучили обращению с оружием, и мы выполнили первое упражнение – стрельбу из положения «лежа» тремя патронами по поясной мишени. Нужно признать, что это было непростое испытание, при той жесткой организации огневых упражнений, что была отработана на училищной кафедре общевоинской подготовки. Полковник Татаринцев запомнился нам на всю оставшуюся жизнь, и хорошо еще, что эта встреча с ним на огневом рубеже была для нас первой и последней. Нашей роте еще повезло в том, что сын полковника еще совсем недавно был «выпущен» из роты нашего капитаном 3 ранга Павленко.

Где-то дня за два до принятия присяги нам выдали форму второго срока, флотские брюки и белую полотняную рубаху-голландку. Мне досталась уже редкая по тем временам настоящая голландка – реглан. За все годы последующей службы мне такая голландка уже не попадалась. Рукава у нее были вшиты чуть ли не на уровне локтевого сгиба, такая голландка, чудом сохранившаяся в запасниках вещевого склада, могла бы стать достойны экспонатом музея морской формы середины 30-х годов. Кстати, этот «шедевр» запечатлен на фотографии на мне в момент приема воинской присяги.

Без особой натяжки, попучается так, что любое мероприятие, сопутствующее нашему курсу с момента его формирования, было по-своему уникально.
В начале июня 2011 года по севастопольскому телевизионному каналу – «Черноморка» выступал заведующий музеем ЧВВМУ капитан 1 ранга в отставке Рогальский. Он – сын нашего преподавателя и выпускник 1971 года и, естественно, пытался изыскать признаки уникальности своего, по всем признакам, рядового выпуска. Так, находясь на борту крейсера «Кутузов» во время своей первой корабельной практики в Средиземном море в июле 1967 года, курсанты двух рот 1 курса нашего факультета явились свидетелями и невольными участниками военного конфликта между Израилем и ОАР, что впоследствии дало им право «причисления» к категории участников боевых действий. Вот так-то, как важно бывает оказаться в нужном месте и в нужное время. О своем, 1971 года, выпуске Рогальский напомнил в связи с его 40-летним юбилеем. Но более значимого для его курса события, кроме присутствия на крейсере в районе разгоравшегося военного конфликта, Рогальский привести не смог.

День принятия присяги был назначен на последнее воскресенье сентября. Представьте себе плац училища с шестью выстроенными для принятия присяги ротами. Очень много было гостей, родственников. После всех ритуальных действий, торжественного приема присяги состоялось прохождение торжественным маршем, а после праздничного обеда нас отпустили в первое в нашей жизни увольнение. В город я направился вместе с Санькой Пашковским. Родители с нетерпением ждали меня дома. Батюшка принес к этому моменту из сада много фруктов – винограда, персиков. В спальной комнате, на полу у нас был пушистый ковер. Я прилег на пару минут и проспал пару часов. Санька, постеснявшись последовать моему примеру, в это время скучал рядом со мной. Об увольнении на ночь речь тогда еще не шла, – к 23 часам мы отправились в училище. В дни увольнений в город выходили сотни курсантов, и, начиная с 23 часов, троллейбусы 6-го маршрута были переполнены, приходилось брать поправку на возможные задержки в пути.


11.2. Осваиваем отдельный учебный батальон

В течение нескольких последующих дней происходило «передислокация» наших 5 рот на территорию Отдельного учебного батальона, где нам предстояло обучаться в течение первого года. Курсанты 1 курса берегового факультета от этой чести были избавлены, они оставались на своем штатном, традиционном месте на первом этаже левой части жилого корпуса.
Ротное имущество, вещевые аттестаты, оружие перевозилось машинами, мы же с нехитрым личным имуществом в вещмешках, часть маршрута проехали рейсовыми троллейбусами, часть прошли пешим порядком.

При распределении мест для ротных помещений нашей роте досталась самое неуютное, проходное – сразу за входным вестибюлем. Следом за нашим ротным помещением, шло помещение 11 «а», следом, 11, и в самом дальнем «отсеке» – 11 «г». То есть все перемещения курсантов прочих рот проходило по нашей территории, со всеми «истекающими» с обуви последствиями. По сути дела, нашей ротной территории была уготована участь проходного двора. Это и пропадавшие «по ходу дела» полотенца, и затоптанный паркетный пол и любые контрольные проверки батальонного или училищного уровня. Самый инициативный и самый предприимчивый командир 11 «б» роты, капитан-лейтенант Глушко «захватил» для своей роты правое крыло первого этажа с отдельным входом. Там же размещалась и медсанчасть учебного батальона.

Наши учебные классы располагались на 2-м этаже, лекционные залы и кабинеты командования – на третьем. Во внутреннем дворе, размещались различные спортивные «снаряды». В целом, размещение вполне обеспечивало учебный процесс и бытовое обслуживание. Столовая размещалась в правой, «тупиковой» части подвального яруса, выделенной от громадного, протянувшегося на несколько сотен метров продпищеблока 7-го Учебного отряда. Кстати, под этим –полуподвальным ярусом был обустроен и громадный подвал, используемый во время войны под один из филиалов флотского госпиталя. История этого громадного, многоцелевого подвального комплекса уходит своими корнями в 30-е годы 19-го века. При проектировании и строительстве так называемых «лазаревских» казарм, был учтен и грамотно претворён в жизнь опыт строительства подобных сооружений в С.-Петербурге и Кронштадте. При входе в наш «городок в городке» был оборудован свой КПП, с пешеходной «калиткой» и въездными воротами. Раз в неделю мы мылись в бане учебного отряда. Кстати, в те годы их было две.

Не знаю, какие задачи ставили перед командованием нашего училища, принимая решение по организации учебного процесса 1-го курса корабельного факультета в Отдельном учебном батальоне. С учетом того, что через два года занятия на базе ОУБ были прекращены, значит – не все ожидания оправдались, и продолжение эксперимента посчитали нецелесообразным. О некоторых профилактических мерах воспитательного характера, достигаемых при условии обособленного размещения курсантов 1-го курса, мы уже вели речь. Обстановка была сродни той, что наблюдалась в элитных школах и гимназиях, когда шестилетние малыши, принятые в «нулевой» класс первый год занимались на «базе» детских садов, превращенных в своеобразный «питомник» для подготовки к школьным условиям. Последние годы в этом направлении пошли дальше, распространив этот период адаптации на весь цикл начальной школы… Кстати, нечто подобное происходило в кадетских корпусах, в которых только последние годы обучения, предполагали исключительно военную систему образования, первым и основным условием перехода к которой было принятие воспитанниками воинской присяги….

Все эти отчасти судорожные и не всегда последовательные решения были вызваны опасением того, что воспитанники не в полной мере готовы к полноценному выполнению стоящих перед ними задач.  В пользу моей версии говорит и тот простенький, но характерный эпизод, когда по истечении первого месяца пребывания в Отдельном учебном батальоне, командование организовало «родительское» собрание… Очевидно эта «акция» должна была стать первой в серии обоснований и подтверждений верности самой идеи образования Отдельного учебного батальона. Но это же мероприятие первым и зародило большие сомнения в целесообразности эксперимента с ОУБ.

Явная надуманность этого мероприятия проявилась уже на стадии его подготовки. Что касается нас – недавних школьников и наших родителей, по-прежнему видевших в нас, детей, – здесь все ясно. Но представьте себе реакцию отца Николая Колосовского. Начать следует с того, что Коля Колосовский – сын рабочих –строителей, заканчивал вечернюю школу, два года работал слесарем-электриком, в 21 года был призван на флот, прошел полный курс обучения в Школе оружия Черноморского флота … и поступил на первый курс Училища. Его отец, сильно пьющий работяга, едва ли знал, где располагалась школа, в которой учился его сын, о посещении родительских собраний никогда и речь не шла… И вот, он получает «приглашение» на родительское собрание в военном учебном заведении, где предстоит учиться его 23-х летнему оболтусу, наконец-то взявшемуся за ум? Отец Колосовского, прошел голод периода «коллективизации», вытерпел издевательства немецкого бюргера в период войны, с перепуга «родил» на чужбине двух сыновей… Последние 25 лет «ударно» работал на стройках «социализма». Был свидетелем трагической гибели под упавшим бревном Героя Музыки… То есть, всякое в жизни повидал… Но после получения такого приглашения, написанного на казенном бланке, старому, тертому жизнью каменщику грозил не просто очередной запой, но возможно и «белая» горячка… Такие же приглашения, с требованием обязательной явки на «родительское» собрание получили родители 23-х летних Валеры Варенцова, Юры Ходорова, Швагрука, и еще 2-х десятков бывших военнослужащих, ставших курсантами 1-го курса… Не пройдет и месяца, как на прием к организатору «родительского» собрания капитану 2 ранга Юрковскому придет будущая жена Коли Колосовского – Наташа, бывшая на шестом месяце беременности, и требовавшая напомнить Николаю о грозивших ему «родительских» обязанностях….

Собрание таки провели, родителей собрали. Отцы пришли в форме, многие были с орденами… Матери тоже были необычайно горды тем, что командование остро нуждается в их участии и поддержке. В задачу «собрания» входило активное привлечение родителей курсантов-севастопольцев к воспитательному процессу, уточнение запросов и пожеланий. В этом «мероприятии» прослеживался и шкурный интерес командования, заведомо предполагавший материальную помощь отцов, занимавших ответственные должности во флотских структурах. Это был верный расчет, среди отцов был командир 30-й дивизии контр-адмирал Соколан, начальник минно-торпедного отдела капитан 1 ранга Захаров, зам начальника политуправления капитан 1 ранга Ланчук, и еще многие десятки служивших на флоте старших офицеров…. Непосредственным «куратором» воспитательного эксперимента стал начальник политического отдела училища капитан 1 ранга Беспальчук, по совместительству – отец Саши Беспальчука, курсанта 118-го класса.

Кстати, не все, высказанные мной предположения бесспорны. Если же признать меру территориальной изоляции первокурсников от тлетворного(?) влияния курсантов старших курсов, вполне оправданной, то сразу же возникает вопрос: почему эта профилактическая мера не была использована в отношении курсантов 1-го курса берегового факультета? Быть может, они были морально устойчивее, чем их ровесники с корабельного факультета? «Чадолюбивые» отцы курсантов берегового факультета обладали большим влиянием и возможностями, для того чтобы управлять эти процессом… Если принять к сведению версию о том, что, произведя набор в 600 человек, возникли проблемы казарменным размещением такого небывалого числа первокурсников, то следует признать, что казарменных площадей не прибавилось в следующем году, когда те же 600 человек прибыли в училище с практики для продолжения обучения уже на 2-м курсе.

Так или иначе, но пять рот курсантов прибыли в расположение Отдельного учебного батальона ЧВВМУ, расположенного отдельным «городком» на территории 7-го Учебного отряда Черноморского флота. При этом возникает встречный вопрос, а целесообразно ли было вынужденное соседство и общение первокурсников с постоянными и временными обитателями Учебного отряда флота? Интересный вопрос, который никогда не обсуждался, на мой взгляд – напрасно… Что нам было известно о том объекте, в непосредственном соседстве с которым нам предстояло жить и учиться в течение года, что собой представляли его обитатели?
О революционном, а вернее о разрушительном, антигосударственном очаге, возникавшем в 1907 и 1917 годах в Лазаревских казармах мы, севастопольцы, знали из истории своего города, из литературы о событиях первой четверти 20-го века в Крыму и Севастополе… О том, что после подавления ноябрьского восстания 1905 года район Лазаревских казарм на долгие месяцы стал своего рода зоной изоляции, дознания и фильтрации участников революционных беспорядков, мы толком не знали… Мы еще тогда толком ничего не знали о том, что в течение первой половины 1942 года в подвальных помещениях главного учебного корпуса размещался филиал военно-морского госпиталя, со всеми сопутствующими этому учреждению явлениями… До сих пор не выяснена судьба раненых, находившихся в этом госпитале в последние дни борьбы за Севастополь… Все последующие годы, выполняя роль общефлотского приемника-распределителя со всеми сопутствующими этому процессу особенностями, район Лазаревских казарм накапливал отрицательную, протестную энергию, вряд ли способную благотворно воздействовать на психику молодых, недавно закончивших школу парней. Наверное, у нас была крепкая психика, но при этом у нас было хорошее зрение, светлые головы и способность анализировать окружающую нас действительность… Если нас хотели приблизить к флоту, то приблизили исключительно к его «задворкам», своеобразному «приемнику-предбаннику»…

Учась на 1-м курсе, мы вольно или невольно наблюдали со стороны обстановку на территории 7-го Учебного отряда флота. Мы застали тот период, когда в учебных отрядах специалистов готовили в течение 11 месяцев, после чего матросы служили на кораблях три года, в частях флота – два года. Громадному флоту было нужно постоянное большое пополнение. Каждый год на 11 месяцев эти казармы плацы, учебные аудитории заполнялись молодыми призывниками. Их усиленно и целенаправленно готовили по различным флотским специальностям и в конце года распределяли на корабли и в части флота, и опять принимали новый «набор», и все повторялось с самого начала…

Какое, скажите, может быть впечатление от громадной, многотысячной массы новобранцев флота, коротко стриженных или бритых «под машинку», обутых в вонючую кирзу, одетых в новое, негнущееся бело-серо-зеленоватое и грязноватое рабочее платье, заправленное под ремень? Отсутствие на бескозырках ленточек, выдаваемых только в день принятия присяги… Бесконечное перемещение по территории ротных колонн, возглавляемых показательно крикливыми и визгливыми старшинами-сверхсрочниками…В ротных помещениях, в учебных классах стойкий запах пота, гуталина дешевой мастики для полов… В учебных классах и служебных помещениях тот же неистребимый дух с примесью запаха металла, смазки и ружейного масла…О запахах, устойчиво державшихся в местах приготовления пищи и в столовых, рассчитанных на несколько тысяч человек, можно было бы и не говорить. Это нужно было самим «обонять»… Все это было терпимо, примерно как на экскурсии в зоопарке, после экскурсии в который, тебя будут преследовать запахи гнилых опилок и всякого дерьма… Созерцать и обонять все «это» со стороны, – это еще допустимо, но годами служить в этой обстановке, для этого нужны очень веские причины и основания…
«Экипаж», «полуэкипаж» – даже Гвардейский флотский экипаж для офицера-моряка – это все равно, «вонючая» казарма… Мы, обучаясь первый год в непосредственной близости с подобным «учреждением» усвоили это раз и навсегда, и для нас перспектива служить в Учебном отряде или в Флотском экипаже, была равносильна суровому «приговору». Так вот, рядом со строем одной из учебных рот мы наблюдали старшину 2-й статьи сверхсрочной службы. Ему было никак не меньше 40-45 лет. Выглядел он как выжатый и подмороженный лимон, и производил впечатление «старика», что при его «скромном» звании выглядело явной аномалией, анахронизмом… Именно он, этот «вечный» старшина 2-й статьи ассоциируется у меня до сих пор с «живой» визитной карточкой учебного отряда той поры – конца 60-х годов ХХ века.

Не знаю, кем и с какой целью корректировалась программа 1-го курса, но составлена она была не совсем грамотно. Начиная с 1-го семестра, кроме общеобразовательных предметов нам стали преподавать навигацию, морскую практику, металловедение, химию взрывчатых веществ, военную администрацию, теорию непотопляемости корабля…

Что касается таких общеобразовательных предметов как физика, высшая математика, начертательная геометрия, философия и даже металловедение, здесь все ясно. Но в тоже время учебный план предусматривал преподавание основ военной администрации, теоретических основ морской практики, основ управляемости корабля, теории непотопляемости ПЛ, основ легководолазного дела… Нам читались лекции по гидрометеорологии, мы изучали основы навигации с выполнением элементов навигационной прокладки…. Все это было чрезвычайно интересно, но больше соответствовало ускоренным курсам по подготовке помощников командиров малых подводных лодок.

Кстати, о подводных лодках… Еще учась в десятом классе и начав целевую подготовку к поступлению в училище, со мной провел профилактическую работу отец моей одноклассницы и по совместительству – старший преподаватель училища капитан 1 ранга Михаил Израилевич Ягудин. В ходе беседы с ним выяснилось, что подготовка курсантов на корабельном факультете происходит по двум основным направлениям – «материальщики» и «прибористы». Материальщики специализируются в изучении стартовых комплексов и устройстве ракет, а прибористы – готовятся к эксплуатации систем управления ракетными комплексами. Поскольку, объективно оценить склонность или способность будущих специалистов освоить и в перспективе успешно эксплуатировать то или иное направление в ракетных комплексах, было весьма проблематично, то «профориентация» проводилась по наиболее заметным «объективным» признакам. Считалось, что для успешного освоения приборов управления требовался высокий уровень интеллекта, и как его основной показатель – высокий уровень знаний, показанных на вступительных экзаменах. Насколько правильным был такой отбор? Имеются ли тому подтверждения, проводились ли статистические исследования? Лично для меня эта проблема – «профориентации» в процессе военно-морского образования из области практики на определенном этапе перешел в стадию анализа и теории…

В течение десяти лет занимаясь профессионально обучением и подготовкой офицеров тыла ВМФ, я неоднократно убеждался в необходимости целенаправленной ориентации будущих специалистов флота. Но требование это, по моему глубочайшему убеждению относится только к подготовке специалистов узко направленных специальностей: механиков, связистов, специалистов ЭВТ, хозяйственников. Подготовка же будущих командиров флота должна быть сориентирована на юношей, имеющих высокий показатель интеллекта, при достаточном уровне образования, хороших физических и волевых качествах, страстно желающих стать морскими офицерами.

Ближе к выпуску из училища у нас бытовала поговорка: «Выучимся – будем инженерами, не выучимся – станем офицерами!». Ведь в этой поговорке, родившейся не от хорошей жизни, звучит выстраданное многими поколениями убеждение, что специалистов готовят, а командирами – становятся!!! В процессе службы на кораблях нам неоднократно пришлось убедиться в том, что уровень преподавания в училище инженерных дисциплин был вполне достаточным, а уровня и объема дисциплин командно-мореходного уровня явно недоставало.

В тоже время с первых дней обучения в наше юное, не окрепшее «мироощущение», сразу же вносилась сумятица – не дав даже намека на будущую специальность офицера по вооружению, нас стали соблазнять знаниями и навыками, потребными командирам – судоводителям. К примеру, с первого месяца обучения, заглотив эту наживку, четко сориентировался наш одноклассник Юра Костырко. Для него до конца курса обучения в училище, главным оставались мореходные науки, и он это никогда не скрывал. Бывало и иначе… Миша Моцак равноценно – «пофигистски» относился ко всем наукам без исключения, копя в себе потенциал для резкого карьерного броска. И по-своему он был прав. Наверное, следовало почаще подходить и читать заветы, написанные на памятнике П.С. Нахимову – «Душою чист и любит море». И ни слова там о высокой технической культуре, хороших инженерных навыках…
Главное было сделать своевременный, правильный выбор, а вот это и составляло основную проблему.

От теории переходим к суровой повседневной практике. Капитаном 2 ранга Широковым на отличном уровне нам был прочитан курс гидрометеорологии и навигации: мы получили навыки в чтении навигационных карт и карт «погоды». Теорию управляемости и непотопляемости ПЛ нам отлично преподнес бывший механик дизельной подводной лодки, знавший и любивший свою специальность… Курс военной администрации, мог вполне быть рекомендован в качестве пособия не только для выпускника-лейтенанта, но и для помощника начальника штаба отдельной бригады. Уровень изучения швартовных принадлежностей, теория прочности швартовных концов, устройство шпилей, вполне соответствовал уровню школы боцманов или курсов помощников командиров кораблей 1 ранга… Основы сигналопроизводства, преподаваемые высочайшим мастером своего дела капитаном 1 ранга Канунниковым, вполне соответствовали требованиям, предъявляемым к вахтенным офицерам кораблей. Знакомство с химией взрывчатых веществ, вызвало у нас не просто здоровый интерес, но и потребность применить полученные знания на практике. Под руководством старшины класса, бывшего студента университета Миши Григоренко, мы изготовили раствор порошкового йода в нашатырном спирте. После просушки разбросали комки осветленных кристаллов рядом с преподавательским столом и изобразили искреннее удивление ярким вспышкам и вони из-под ботинок вошедшего в класс преподавателя.
Если бы весь этот блок специальных дисциплин перенести ближе к выпуску из училища, то толк был бы от применения полученных знаний был бы несомненный. Оправдать тогдашних планировщиков учебного отдела факультета во главе с капитаном 1 ранга Гончаровым может лишь то, что они свято верили в то, что такая тематика занятий резко «введет» нас в курс будущей специальности и, как минимум, подготовит к первой корабельной практике.

Подборка преподавателей общеобразовательных дисциплин составила бы честь любому гражданскому техническому ВУЗу. Практику по начертательной геометрии вел преподаватель Брискин. Его обязательная практика «пятиминуток» в начале каждого занятия для закрепления знаний, полученных на предыдущем, позволила в кратчайшие сроки освоить эту столь премудрую дисциплину. Теория и практика «металловедения», преподаваемая бывшим флагманским артиллеристом эскадры капитаном 1 ранга в отставке Нестеровым, доводилась нам до уровня знаний технологов и военпредов, контролирующих производство металлоконструкций для систем вооружения.

Практику по высшей математике мастерски вела молодая, красивая, модно одетая преподавательница лет тридцати пяти по фамилии Гаркуша. В нее наивно, и как-то по-собачьи влюбился Эдик Андрюшин. На ее занятиях он садился на один из первых столов и не сводил с нее восторженных глаз. Поскольку Эдик был всегда «под рукой», ему периодически, по ходу занятий, задавались вопросы. Он вставал неловко улыбался, и, заикаясь от волнения, часто невпопад отвечал, а больше молчал. На что однажды последовала от преподавателя не совсем уместная реплика: «Андрюшин смотрит умными как у собаки глазами, – вроде бы все понимает, а сказать ничего не может…».

Вспоминаю этот «рабочий» эпизод, и на память приходит более знаменательный сюжет из истории нашего училища. Прошло столько лет, что упоминание о нем не повредит уже ничьей репутации и не вызовет негатива. В конце сороковых годов, на должность преподавателя физики в Черноморское училище прибыла молодая выпускница университета, и в нее без памяти влюбился курсант с необычной фамилией – Чайка. Несмотря на протесты и увещевания ближайших друзей, парень добился своего – они стали мужем и женой. Не знаю, была ли у них разница в возрасте, быть может, и нет, – курсантами в ту пору часто становились и 23-летние ребята. Но совместная жизнь не заладилась, лейтенант Чайка, окончив училище, один убыл на флот, а преподавательница физики по-прежнему преподавала свой предмет в училище. В нашу пору, эта стройная женщина с гордой осанкой читала нам лекционный курс по физике, а Елена Николаевна Тимощук проводила занятия по практике.

В конце второго семестра нам предстояло сдавать экзамен по физике. Володя Мельников очень сомневался в том, что на экзамене он получит положительную оценку, и изыскивал нестандартные подходы к преподавателю. Перед экзаменом Володя несколько раз напрашивался на консультацию, но, похоже, «общего языка» с преподавателем не нашел. Запаниковав перед экзаменом, он вызвался купить цветы преподавателю, что было вполне естественно и соответствовало традиции. Несколько необычным было лишь то, что преподнести эти цветы наш поэт решил до экзамена… Так или иначе, но своей вымученной «тройки» Мельников в тот раз добился.
Задолго до поступления в училище, нам приходилось слышать: «…поступил в Систему, учится в Системе…». Невольно возникал вопрос, в чем же суть этого названия – «система», и в чем же она проявляется эта «система»? И только, приступив к плановому учебному процессу на фоне обеспечения жизнедеятельности и воинского порядка в больших воинских коллективах, мы осознали суть и преимущества этой «системы» по сравнению с требованиями и условиями обучения в гражданских ВУЗах.
С первого же дня нахождения на казарменном положении нам приходилось нести наряды, как внутренние, так и внешние. Ежесуточно из состава роты назначался дежурный и три дневальных по роте. Это был внутренний, ротный наряд. Предусматривались и внешние наряды: дежурный и рассыльный дежурного по учебному батальону, дежурный и дневальные по КПП, дежурный приборщик санитарных узлов, камбузный наряд. В плане выделения внешних нарядов наш Отдельный учебный батальон находился в особом, привилегированном положении. Мы не выделяли караулов, гарнизонных патрулей. В так называемое дежурное или пожарное подразделение выделялся целый класс во главе со старшиной класса, но при этом этот класс не отвлекался от учебного процесса, заступая в обеспечение в вечернее время, опять-таки, не отвлекаясь от вечерней самоподготовки. Подсменные дневальные по ротам имели возможность присутствовать на занятиях, при условии, что они не получили задание от старшины роты. То есть, при желании эти дневальные не пропускали плановых занятий.
Следует признать, что подобные условия способствовали полноценному учебному процессу. Как я уже писал, младшими командирами у нас были назначены бывшие военнослужащие, если таковые имелись в учебных группах. Курсант Николай Колосовский, исполнявший в процессе лагерного сбора обязанности командира отделения, был переведен в 11 «б» роту. Повод для его перевода был явно надуманный – в школе он, якобы, изучал немецкий язык, а нашему классу предстояло заниматься английским языком. Скорее всего, в случае с Колосовским сработала «рука» негласного куратора нашего класса подполковника Козловского, – отца нашего курсанта – Володи Козловского. После окончания лагерного периода командирам отделений были присвоены старшинские звания. Командиром 1 отделения и старшиной класса стал Михаил Григоренко, командиром 2 отделения – Эдуард Андрюшин, командиром 3 отделения – Алексей Соколов.

В классе у нас собрался народ очень непростой, но на фоне нас, бывших школяров, Юра Синин явно выделялся своей «особливостью». В ту пору в увольнение нас отпускали только по субботам и воскресеньям. Причем, если тебя записали в воскресенье «…с обеда до ужина», то уже к ужину, ты должен вернуться в расположение батальона. Тот же, кто увольнялся в воскресенье, после ужина, возвращался к 00 часам. Получалось так, что каждый из нас имел реальный шанс раз в неделю сходить – кто в город, кто домой. Ни о какой жесткой «процентовке» при записи на увольнение речи не стояло, но если ты записался на увольнение в субботу вечером, ты лишался права на вечернее увольнение в воскресенье. Для севастопольцев увольнение в обед в воскресенье – было ни то, ни се… Если только сходить домой пообедать. Для иногородних ребят это была возможность прогуляться по городу и к ужину вернуться в батальон. Большое число севастопольцев в классах из нашей гордости превращалось в серьезную проблему, когда решался вопрос об увольнении.

К примеру, в нашем, третьем отделении, кроме меня учились севастопольцы: Володя Мельников, Толик Володин, Володя Козловский. Иногородние ребята – Леша Соколов, Гена Чепур, Саша Подколзин, Евгений Яцевич, Кеша Платонов и Евгений Шаров.

Неудовлетворительная оценка по любому из предметов, либо наказание в виде «недели без берега», лишали права на увольнение. Командиром отделения, после перевода в 11 «б» Колосовского, был назначен Леша Соколов. Своим заместителем он назначил меня. Мне он традиционно давал провокационные поручения, противопоставлявшие меня всему отделению, и выставлявшие меня на посмешище всему классу. К примеру, по выходе взвода на утренний осмотр, мне в обязанность вменялось проверять порядок в тумбочках, заправку коек, с задачей успеть зачитать замечания до окончания утреннего осмотра. С одной стороны, Соколов выпячивал меня как своего заместителя и потенциального преемника, с другой стороны вызывал насмешки и озлобление со стороны всего отделения. Миша Григоренко, неся в себе заряд напускной приблатненности, присвоил мне обиднейшую кличку – «шестой», которая при желании досадить мне, эпизодически «всплывала» до самого выпуска. Чаще других, подобную «говнистость» по отношению ко мне проявляли Козловский и Костырко. Но этот тандем, демонстрируя свою избранность, говнился не только по отношению ко мне.

У Юры Костырко батюшка в ту пору ходил в океан старпомом на рефрижераторе. Рейсы у него были не длительные, но частые. И, вот Юра приноровился провожать-встречать отца. Провожает – пару дней, встречает – опять пару дней, так жить можно. Правда, и нам от этих знаменательных проводов, а особенно встреч, что-то «обрыбилось», а один раз даже «облангустилось»(Юра принес из дома здоровенного вареного лангуста).
С первого дня пребывания в учебном батальоне я был включен в группу курсантов, несущих старшинские наряды. Дело в том, что девяти штатных командиров отделений роты было явно маловато для несения службы дежурными по роте, не говоря уже о выделении вахты на КПП, и дежурства по батальону. Уже на второй день нашего пребывания на новом месте я заступил дежурным по батальону. Первая часть дежурства, включая наиболее ответственную его часть – развод, прошли вполне прилично, но рано утром, минут за десять до подъема, я по ошибке вместо выключателя освещения в дежурке, нажал на аналогичный и никак особо не обозначенный и не промаркированный сигнал звонка: по спальным помещениям всего батальона понеслась задорная трель. Буквально через секунду я его отключил, но «прокол» оказался слишком громким, и после встречи мной командира батальона, я был снят с дежурства.

Неприятный и навсегда запомнившийся сюжет, но я, выросший в семье строевого офицера, заранее был запрограммирован на то, что вся моя службы обречена состоять из взлетов и падений, и просто нужно стараться, чтобы последних было как можно меньше… Планированием нарядов на службу занимались наши старшины, точнее – старшина роты. С первого же дня пребывания наших рот на территории батальона старшиной нашей роты стал бывший командир отделения шоферов, младший сержант Анатолий Улита. Это был крепкий, круглолиций, розовощекий, черноволосый хохол. Говорил он немного нараспев, спокойным, с хрипотцой голосом. При подаче им команд в голосе появлялись визгливые звуки. По всем параметрам, это был образцовый старшина, возникало подозрение, что всей своей предыдущей 22-летней жизнью он был спрограммирован эта эту должность. Выполнение старшинских обязанностей Улите, вне всякого сомнения, нравилось, и это было заметно. Из своего же 118 «а» класса Улита подобрал ротного писаря. Им стал скромный, работящий и до той поры незаметный сельский паренек Витя – Витек Чеботарь. Он обладал каллиграфическим почерком и крайне желательными для писаря качествами: был скромен, работящ и не болтлив.
На вторую номенклатурную ротную должность – приборщика ротной канцелярии Улита назначил еще одного «селянина» – Валеру Кулажко. Третья по значимости в ротной иерархии должность была занята, – именно занята, потому как Юру Синина на должность баталера никто не назначал. Просто с первого дня Юра без труда убедил всех, что лучшего ротного баталера просто не найти. В его распоряжении была ротная баталерка, являвшаяся местом сбора перед баней грязного пастельного белья, полотенец, рабочего платья, и последующей выдачей всего чистого. Там же в назначенные дни собиралась обувь, требующая ремонта, хранился подменный запас. Он же получал и выдавал сапожный крем, мыло, следил за комплектацией штатного имущества в комнате бытового обслуживания. На первом курсе была допущена одна выдающаяся глупость – для хранения форменной одежды вместо личного шкафа для каждого курсанта было создано ротное вещевое хранилище, с многоярусными стеллажами, разделенными на индивидуальные ячейки. Предполагалось, что в дни увольнений, смотров и пр. мероприятий, предполагавших парадно-выходную форму, курсанты повзводно должны были заходить в эту бестолковую, с узким проходом баталерку, и брать там требуемое имущество. В случае увольнения курсанта в рабочее время по служебной надобности, процесс этот контролировался дежурным по роте. Ключ от этой ротной «кошкадавки», естественно, находился у старшины роты, что создавало массу проблем, так как старшина, по идее, должен быть на занятиях.

Наше вещевое имущество до момента переселения на территорию батальона ограничивалось двумя парами белого рабочего платья, рабочих, яловых ботинок, пары «тельников», бескозырки второго срока. Все остальное имущество мы получали уже в вещевой службе батальона. Вопрос с подгонкой обмундирования решался сложно и нудно, так как мастерские находились на основной территории училища. Помню, мне «всучили» бескозырку размера на два больше, вся же остальная форма была вполне годна для носки.

От учебных занятий нас старались как можно меньше отвлекать. С учетом того, что я нес службу дежурным по роте, у меня получалось в месяц не более 2-3-х нарядов. Мы не несли караулов, нас не задействовали в камбузный наряд, и гарнизонный патруль. Пару раз в месяц, мы поротно чистили картошку для всего личного состава военного городка, в котором размещался Учебный отряд Черноморского флота, Школа старшин-техников и ряд различных временных формирований, типа Школы старшин-техников, Курсов младших лейтенантов и пр. В те годы – это было более 3,5 тысяч «ртов». Кстати, чистку картошки нам назначали на ночное время.
К этому времени к нам был назначен новый ротный командир – капитан-лейтенант Лощинин Радий Васильевич. Наша рота была единственной на курсе, сменившая за время обучения пятерых ротных командиров. Лощинин был хорошим, старательным офицером, заботливым командиром, но его долгое пребывание на различных первичных «капитанских» должностях сформировало из него слишком осторожного, я бы сказал, настороженного человека. «Пересидев» в звании капитан-лейтенанта, как минимум, два срока, он, естественно, страстно желал получить очередное звание – капитана 3 ранга. Но как только это произошло, он уже считал, что командование ротой – это уже не для него. Мы были по-юношески вредными, не в меру насмешливыми.

Когда командир роты получил известие о присвоении долгожданного и выстраданного звания, он не удержался и слишком громко и эмоционально сообщил об этом по телефону своей супруге… Естественно, были свидетели этого телефонного разговора. Лощинин заметно картавил и его: «Свегшилось!!!», неоднократно потом вспоминалось в нашем классе. Наш новый командир роты был родным дядей курсанта нашего класса Вити Лощинина, но что бы «не дай бог» не было подозрений в кумовстве, оба они этот факт тщательно скрывали. Хотя, скрывать-то было нечего, Витя бы дисциплинированным курсантом, средних способностей, правда, несколько повышенной «упертости», что в совокупности с его внешностью явилось источником клички – «Дуче»… В общем, достойный племянник своего дяди. Когда мы на 2-м курсе выполняли задание по электротехнике в производственных мастерских, выяснилось, что Отец Виктора Лощинина оканчивал наше училище в 1952 году, но в период массового увольнения из Вооруженных сил вынужден был оставить службу. Эта информация «просочилась» от работников мастерских, помнивших Витиного отца курсантом училища.

В октябре началась подготовка к праздничному юбилейному параду, посвященному 60-й годовщине революции. Тренировки парадного расчета нашего батальона происходили на плацу Учебного отряда, то есть, по соседству с нашим батальонным городком. Парадные «коробки» формировались из расчета10 на 10, – десять шеренг в каждой по десять человек. В нашей роте было много рослых парней, что нельзя было сказать о «буки» роте, во втором и третьем классах которой были одни «карандаши». «Переростки» типа покойного Миши Власова, ростом под два метра, тоже не годились для парадного расчета. В нашей роте, во втором классе тоже был дылда, будь здоров – Валера Колесников, ростом 196 сантиметров. Если Власов при его росте и заметной косолапости в те годы еще сохранял стройность фигуры, то Колесников был сутуловат, и в шутку придавал своему лицу угрюмое выражение. Настоящий «громила»…

Основу нашей «коробки» составила наша – «веди» рота с добавлением курсантов из «буки», основу 2-й «коробки» составила 11-я с добавлением курсантов из 11 «аз», а третью «коробку» составила полностью 11 «глаголь» рота, насчитывающая в своих рядах на тот момент более 150 человек. Через полгода на ее основе будут сформированы 2 роты 2 курса создаваемого Противолодочного факультета. Чтобы никому не было «обидно», и все были «при делах», самым мелким курсантам поручалась серьезная задача. При движении «парадного» расчета они шли за последней шеренгой, неся в чемоданчиках сапожные щетки с гуталином. Смотрелась такая картина прелюбопытно – парадным шагом марширует строй, в котором самый малорослый – 175 см, а сзади семенят 2-3 «карандаша», ростом 160 (меньше не бывало). Правда, подобное порнографическое «сопровождение» допускалось только до начала движения парадного расчета торжественным маршем.

Все пять лет обучения «б» рота, возглавлялась одним командиром – капитан-лейтенантом, вскоре ставшим капитаном 3 ранга, Богданом Михайловичем Глушко. Все, что сопутствовало этой роте и ее командиру, в первую очередь, на протяжении всех пяти лет обучения можно охарактеризовать одним емким словом, «хитрожопость». Причем, это емкое словосочетание можно рассматривать не столько в обиду бывшим «букарям», сколько в заслугу их командиру. Это относилось и к принципу формирования роты и процессу размещение «букарей» на протяжении всех лет обучения, и к традиционному «выдавливанию» из классов роты всех разгильдяев, «диссидентов» и «шибко» умных… В довершение всего, выпускники роты при распределении получили самые престижные назначения на всем курсе.

Кстати, говоря о сосредоточении в рядах «б» роты выпускников 10-г класса нашей 1-й Севастопольской школы, я традиционно выпускал из вида, что в 3-м взводе нашей «В» роты поначалу было три выпускника 1-й школы: Игорь Захаров, Женя Кожемяко и Кеша Коханюк. Во втором взводе – в 118 классе учился Саша Беспальчук. Если при таком «раскладе» учесть, что с Игорем Захаровым мы учились в одном школьном классе, то особо роптать на «блатняков-букареей» может и не стоило бы… Анализ с печальным подтекстом: Женя Кожемяко ушел из жизни, командуя средним десантным кораблем на Северном флоте в 1980 году; Кеша Коханюк, в запасе с 1995-го, умер от инсульта в 2005; Игорь Захаров умер в 2012 году. Саня Беспальчук умер от инсульта в 2021-м… Кстати, очень рано и как-то поспешно ушли из жизни выпускники 10 «г» класса, они же выпускники той же «Б» роты. Начал этот скорбный список Володя Сопин, прослуживший все 25 лет в штабе флота, за ним последовал Миша Бабич, так же дослуживавший в оперативном отделе штаба. За ними последовал Володя Баранов, успевший покомандовать кораблями 3-х классов, послужить в ВМСУ и «покапитанить» на сухогрузах.

Кстати, путь «Буки» в «отличные» роты был, что называется «устлан жертвами» бывших «букарей»: из 90 курсантов, набранных на 1-й курс, к выпуску осталось 76, то есть более 25% было отчислено за период обучения. Причем, репрессиям подвергались курсанты не из «простачков». Был, к примеру, момент, когда на грани отчисления был Слава Потряхаев, будущий заместитель начальника УРАВ ВМФ… И таких примеров были десятки. Так что не будет большим преувеличением сказать, что медаль «За боевые заслуги», полученная капитаном 3 ранга Глушко, обильно «окроплена кровью» курсантов, ставших жертвами жестоких и не всегда справедливых методов достижения ротой отличных результатов.

Что же касается того же парадного расчета из рот нашего курса, с небольшими изменениями просуществовал все пять лет. Не формируя, а только дополняя строевой расчет, Глушко имел возможность своих любимчиков из числа иногородних «резервистов» планировать в праздничные отпуска за пределы гарнизона, наиболее «достойных» севастопольцев отпускать на праздничный «сквозняк» на 2-3 суток.
В нашем классе такой же льготой пользовался только Сергей Евстигнеев, имевший родителей в Симферополе. Его постоянно отпускали в краткосрочные праздничные отпуска, естественно, ни о каком участии его в парадном расчете и речи не было. Во втором взводе на праздничные «сквозняки» традиционно отпускали Сашу Беспальчука. А, чтобы ему, не дай Бог, не взгрустнулось без коллектива, вместе с ним отпускали его одноклассника по второму взводу «Казика»-Казимирского…

Не считая нашей «стрелецкой» группы в составе Костырко-Козловского-Железкова и примкнувшего к ним Добрынина, остальные сбились по парам: Соколов-Королько; Григоренко-Чирков; Мельников-Володин; Платонов-Шаров; Никольский-Подколзин; Некрасов-Пашковский; Романенко-Ящук; с ними рядом держались Чепур, Чередник. Андрюшину было неинтересно общаться с нами – недавними школьниками, он при случае отлучался в 11 роту к своему армейскому другу – Валерию Леоненкову.

Хорошо запомнилась первая сессия 1-го курса и первый в нашей жизни зимний отпуск. В нашем классе двоечников в первом семестре не было. По своему менталитету «букваря», на том этапе, мне ближе по духу были ребята из числа иногородних курсантов – Витя Чередник, Саша Некрасов, Толя Желудь. Я не интересовался статистикой по этому вопросу, но судя по подведениям итогов за каждый из экзаменов, наша группа была постоянным лидером в учебе роте. В зимнюю сессию заболевших гриппом у нас не было. Быть может, эта была основная причина успешной сдачи экзаменов. Экзамен по металловедению сдали очень прилично, прежде всего потому, что сам предмет для нас был интересен. На практических и лабораторных занятиях мы испытывали образцы металлов на растяжение, на слом. На лекциях нам давали информацию о структурах чугуна, стали, изменениях структуры в процессе плавления…. Эти аустениты, перлиты никогда нам не потребовались, но запомнились на всю жизнь. Не менее интересным предметом была «Химия взрывчатых веществ». Преподавал нам ее мужчина лет 45-50 с цветом кожи и внешностью похожий на карикатурного Фантомаса. По этому предмету у нас был зачет с оценкой. По «Основам навигации» был зачет в виде контрольной прокладки. Для выявления наших знаний по «Основам морской практики» нам была дана сложнейшая контрольная. Пришлось решать несколько задач по расчету прочности различных тросов. Такое испытание впору бы предложить слушателям командирских классов, планируемых на должности старших помощников командиров эскадренных миноносцев. Нам же эти знания были несколько не ко времени… К моменту нашего выпуска из училища мы все это основательно забыли. По этому экзамену я получил только «хорошо», и был очень удивлен, что по итогам сдачи числился «отличником». Видимо, было достаточно 75% отличных оценок…

Самым сложным был экзамен по одному из разделов высшей математики, кажется это был «Математический анализ». Лекции все были законспектированы и изучены, на практических занятиях работали активно… Вот ведь избирательность нашей памяти, – помню, что экзамен был сложный, включал и практику, и теорию. Хорошо запомнил преподавателя практики – Гаркушу, эффектную шатенку, лет 35-36…

Зимний отпуск 1-го курса, наверное, запомнился всем. Уже в те времена, в первую субботу февраля проводились в школах встречи выпускников. Наша 1-я школа в тот вечер февраля 1968 года больше походила на праздничный вечер в училищном клубе. Курсанты всех пяти курсов, молодые офицеры и девушки студенческого возраста заполонили все коридоры, еле вместились в актовом зале для того, чтобы потом закружиться в танцах, устроенных в вестибюле центрального входа в школу.

Самыми радостными и самыми воодушевленными в этот вечер были, конечно, первокурсники, самыми эффектными, немного печальными и озабоченными – пятикурсники… Одни от сознания того, что у них все еще только начитается, другие – с тревожным ожиданием грядущих перемен.
Вот ведь интересная «динамика». Наверное, в самом выигрышном положении были курсанты 4-го курса: у них еще впереди полтора года учебы, они самые перспективные «женихи»… Вот, где должна была сработать уже пройденная нами схема: первоклашки – пятиклассники. Одни только переступали порог школы, – других передавали из начальной школы в 5-е классы. Но учителя начальной школы и у тех и других были одни и те же… Теория общения не всегда совпадает с практикой жизни. Эти наши выпускники, рождения 1945-46 годов в подавляющем большинстве дружили со своими ровесницами, студентками того же 4-го курса… Мы наблюдали эти красивые пары счастливых молодых людей в театре им. Луначарского, в кинотеатрах… Мы их помнили теми пятиклассниками, которых к нам «прикрепляли», сначала инструкторами «звездочек», затем – пионервожатыми. А я ведь сейчас уже никого не назову из училищного выпуска 1968 года…Получилось так, что они из училища уже «ушли», а мы, находясь в отдельном от училища батальоне,- до основной базы училища еще не «дошли». Разве только мой будущий командир боевой части на ТАКр «Киев» – Александр Гаврилович Дядченко. Так ведь он, начиная нашу 1-ю школу, а 11-й класс заканчивал в Николаеве. Надо будет на этот «предмет» потерзать Ютуб…

И вот теперь, мы курсанты 1-го курса так же ревниво посматривали на наших бывших пионервожатых, ставших студентками 4-го курса и радостно общавшихся с бывшими своими одноклассниками – курсантами 4-го курса. Они, для нас оставались очень взрослыми, самыми красивыми и…по-прежнему недосягаемыми…Живым напоминанием о тех счастливых годах и возрастных сопоставлениях стал для меня эпизод из лета 2015 года. В севастопольский филиал МГУ прибыла заведующая кафедрой журналистики доктор наук и профессор Людмила Ефтинова. Был период, когда меня в качестве члена приемной комиссии привлекали к участию к приему экзаменов у студентов МГУ, будущих журналистов. Вроде, я как бы имел какое-то отношение к учебному процессу… В один из своих приездов из Москвы в Севастополь, мой однокашник по училищу Владимир Мельников, преподававший на кафедре журналистики МГУ, подсуетился и пригласил свою непосредственную начальницу «взглянуть» на морские просторы с площадки около моей дачи на Радиогорке Северной стороны. Я был не против, прежде всего, потому как Володя взял на себя организацию и материальное обеспечение этой поездки. Ефтинову в этой поездке сопровождал молодой, но подающий надежды кандидат наук с основной кафедры журналистики МГУ. Можно сказать, что намеченное мероприятие удалось в полной мере: гостям из Москвы очень понравился завтрак на природе и прогулка по берегу, с которого просматривались морские просторы до Тарханкута.

Самое пикантное заключалось в том, что в строгой мадам профессорше и докторше я сразу признал ту Людмилу Ефтинову, которая 1966-1967 годах, отрабатывая предвузовский рабочий стаж, была освобожденным секретарем комитета ВЛКСМ нашей школы, с которой я на правах секретаря комсомольской ячейки своего в ту пору 9 «а» класса общался как минимум раз в месяц в помещение Комитета ВЛКСМ, располагавшимся на первом заглубленном этаже при входе в школу со стороны улицы Советской. Стройная, невысокая белокурая девушка, с очень милым личиком, она производила очень хорошее впечатление. Теперь же то старое полувековой давности «знакомство» давало мне право напомнить о той давней эпохе нашей комсомольской юности, и после второй рюмки коньяка обращаться к Люде на «ты». Именно этот «нюанс» больше всего шокировал Володю Мельникова, который, как всякий не очень работящий и в меру ответственный подчиненный откровенно побаивался своей строгой начальницы. Все это к тому, что Ефтинова закончила 11-й класс в 1965 году, то есть, поступала в школу в 1954, и по вполне закономерному совпадению училась в том классе, из которого в 1959 году к нам назначили наиболее ответственных пионерок – руководителями «октябрятских» групп. В довершение всего выяснилось, что у моей будущей жены, учившейся в нашей школе с запозданием на очередное четырехлетие, Люда Ефтинова была старшей пи
онервожатой.
Мои одноклассницы в большинстве своем, стали студентками Приборостроительного института, Кантырева и Зубова поступили в Крымский педагогический институт, Лена Савченко на биофак МГУ… Я уже упоминал о том, что из выпускников нашего 10 «а» 1-й школы в том же 1967 году в Приборостроитльный институт поступили: Саша Панин, Коля Шевченко… Из бывших одноклассников – Юра Сущенко, Витя Коменский, Миша Выхрестюк… В московский ФИЗ-ТЕХ поступил Женя Агафонов. В Харьковское авиационно-техническое училище – Саша Субботин, в Киевское арт училище – Миша Данилейко, а Олег Ляшенко, не потянув по здоровью ЧВВМУ, поступил в Севастопольское ВМИУ. Олега на том вечере встречи выпускников с нами не было, – в «Голландии» зимний отпуск не совпадал с нашим. Из Киева приехал в отпуск Миша Данилейко. На вечер он пришел в костюме. В стенах нашей школы в форме курсанта артиллерийского училища он бы смотрелся «инородным» телом. Точно помню, что на встречу выпускников, по понятным причинам, не пришли те наши ребята, что в тот год не поступили в ВУЗы, – Володя Нестеров, Саша Ракитин, Саша Некрасов, Коля Захаров.

Этот же вечер встречи выпускников нас основательно «отрезвил», – пообщавшись в актовом зале и, для приличия, разок станцевав с бывшими одноклассницами, мы заскучали. Наши резко повзрослевшие одноклассницы уже вовсю любезничали со старшекурсниками нашего училища… Законы жизни неумолимы… После окончания вечера в школе в составе своей компактной группы прошли мимо Владимирского собора, памятника Ленину, спустились на проспект Нахимова и распрощались до будущей встречи. По своему «менталитету» мы оставались все теми же школьниками. В один из дней каникул мы с Мишей Данилейко отправились пешком в район Фиолента, погуляли на берегу моря. В том, 1968 году еще сохранялась старая «скифская» дорога. Ее отдельные участки хорошо прослеживались в районе нынешнего авторынка и вдоль южного склона балки Молочной. В те дни к нам по старой привычке приехала в гости бабушка, Серафима Абрамовна. По всему было заметно, она гордилась внуком. Пару раз мы выходили погулять в город, а разок они с мамой проводили меня из дневного увольнения.

Знаменательно и заканчивался этот первый в нашей жизни воинский отпуск. Севастопольцам срок возвращения из отпуска был обозначен несколько раньше, к 18-ти часам. Это было связано с тем, что к моменту массового возвращения иногородних отпускников требовалось выставить все положенные дежурства и обеспечить в «расположении» батальона образцовый воинский порядок. Поскольку, возвращаться раньше срока не хотелось, то в районе автовокзала спонтанно собралась группа отпускников. По случайному стечению обстоятельств в группе оказались преимущественно бывшие военнослужащие: Шабанов, Швагрук, Варенцов… Ход мыслей у всех был примерно одинаков – зайти в «Гудок», привокзальный ресторан, и «обозначить» возвращение из отпуска. Обозначили очень скромно – выпили дважды по 50 граммов и закусили бутербродами с килькой… Теперь было веселее возвращаться в «батальон».
В этот вечер весь суточный наряд был сформирован из севастопольцев. Дежурный по 11 «в» роте – курсант Никольский, дневальные по роте – курсанты Мельников, Усачев и случайно подвернувшийся Улите под руку – безотказный Володя Ящук, до срока вернувшийся из отпуска. Поздний вечер, в ротное помещение один за другим прибывают «отпускники»… Сдавая отпускные документы, спешат поделиться впечатлениями и домашней снедью с друзьями, с которыми не виделись целых 15 дней. В ротном помещении включено ночное освещение, тем не менее, суета и движение не прекращаются. Это связано еще с тем, что через ротное помещение проходят курсанты еще трех рот. С включением в ротном помещении ночного освещения, центр «культурного» общения плавно переместился в комнату бытового обслуживания. Не зависимо от постотпускной ситуации, в обязанность дежурного по роте входил контроль за порядком в ротном помещении, через которое валом валят отпускники еще трех рот… Володя Мельников, поминутно, «на минуту» отходящий от тумбочки для общения с прибывавшими одноклассниками, к 22.30 был уже не в состоянии осилить последние 30 минут смены… Поиск Усачева не дал положительных результатов. Видимо, и он не выдержал процесса «дегустации» привезенных отпускниками яств, поэтому Мельникова сменяет у «тумбочки» дневального Володя Ящук, всегда и ко всему готовый. Погуляли…

Середина февраля 1968 года. Приступили к занятиям во второй сессии. Из предметов добавилась физика, начертательная геометрия, очередной раздел высшей математики, политическая экономия, продолжились занятия по кораблевождению, по морской практике; занятия по теории и устройству корабля предусматривали легко-водолазную подготовку и несколько тренировок по борьбе за живучесть корабля в специальном аварийном отсеке… Высокие требования предъявлялись на занятиях по физической подготовке. Подъем переворотом, выход силой на турнике, поднесение ног к перекладине, подтягивание на перекладине на счет… Плановые нормативы были не под силу некоторым нашим одноклассникам. Неудовлетворительная оценка по физической подготовке, наряду с прочими – грозила лишением увольнения в город. Выход один – в часы увольнений – тренируйтесь, исправляйте «двойки». Помнится, пару раз, и я был в числе не сдавших своевременно зачет по физкультуре. Преподавателем физкультуры у нас был замечательный спортсмен и отличный методист – капитан, выпускник академии. На нашей памяти он станет майором и подполковником, сменит на должности начальника кафедры подполковника Вильданова. В конце 80-х начале 90-х годов я встречал его в методическом кабинете на Минном спуске. Говоря о преподавателях кафедры физической подготовки нельзя не вспомнить капитана 2 ранга Махорина. Каждый офицер училища должен был нести наряды по службе, офицеры этой кафедры не составляли исключение. Однажды, заступая дежурным по училищу, не изучив инструкции и соответствующие статьи устава, вместо вызова начальника караула для тайной передачи ему записки с суточным паролем, Махорин скомандовал: «Развод, слушай пароль!». После этого эпизода дежурным по училищу его не назначали.

Сложно усваивалась теория и были проблемы с практикой по начертательной геометрии. Лекции нашему классу читались в «потоке» с нашим «побратимом», 116 классом 11-й «б» роты.

Весной наступил очередной всплеск «творческой» активности у Юры Синина. Повязанный по рукам и ногам задолженностями, он нашел возможность выходить в город по «служебным» надобностям. Покупая мастику для натирки полов, краску для ремонта в подсобных помещениях, Юра получил возможность часто бывать в городе, но был обязан возвращаться роту к назначенному сроку. Но с некоторых пор он стал незаменимым человеком у старшины роты Анатолия Улиты и его ближайшего окружения: только ему ведомыми путями Юра доставал билеты на танцы в городском Доме культуры. Первое время Юра билеты доставлял в роту, но в условиях усложнившейся обстановки на «культурном фронте», передача билетов, с целью конспирации, происходила непосредственно при входе на Дом культуры. После очередного выполнения своих трудных, но почетных обязанностей Юра не вернулся к назначенному сроку в роту, а появился только утром в весьма «помятом» виде.

В противоречивых показаниях у Юры присутствовали и грабители-бандиты и ночное городское кладбище, которое, как известно, значительно сокращало маршрут при пешем переходе от Грушевки до горбольницы. С учетом того, что фантастическая составляющая грубого проступка к сведению принята не была, а мифические препятствия оставили на лице у Юры вполне реальные, осязаемые следы, командованием было принято решение – кроме объявленного строгого дисциплинарного взыскания, привлечь виновника к строгой комсомольской ответственности вплоть до исключения из комсомола. На данном этапе у Юры отсутствовала нужная гибкость в мыслях и поступках, он не покаялся в совершенных преступлениях, и как говорится в протоколах, «поставил себя выше коллектива». Коллектив на него обиделся и …исключил из комсомола.

В те времена факт исключение курсанта из комсомола автоматически «тянул» за собой исключение из училища. Но вся творческая биография Юрия Николаевича Синина – нестандартная и неуемная, что подтвердилось и в тот раз – исключение из комсомола не последовало, так как выяснилось, что Юра никогда в нем не состоял. А признать это наше командование не могло потому, что такое явление не укладывалось в стандартные рамки: курсант не мог стать курсантом, не будучи комсомольцем! Казалось бы, стройная, отработанная дисциплинарная и репрессивная система дала сбой, задымилась, заскрипела и остановилась. Отсидев максимально положенные 15 суток на гауптвахте, Юра вернулся в наш боевой строй. Кстати, придет время, и на видавшей виды стене Севастопольской гарнизонной гауптвахты будет висеть мраморная плита, напоминающая, что эту скорбную обитель с 25 апреля по 10 мая 1968 года удостоил посещением… и так дальше с перечислением всех титулов и почетных званий Юрия Николаевича Синина. Но мы, его бывшие соратники и побратимы, и сейчас вспоминаем, что подобной чести не сподобился более никто в нашем классе. Сутки ареста объявляли Кириллову, Яцевичу, Шарову, Платонову, кстати, и мне – грешному… Но, вот, чтобы посетить так основательно – нет, не сподобились. Вот тогда-то мы поверили в Юрину неуязвимость и величие. Значит, Юра был прав: без мистики здесь не обошлось…

Вот вам и явления, после которых пытливый юношеский ум обращается к философским романам Достоевского, к примеру, «Братья Карамазовы». А некоторые, самые слабые духом, и незащищенные – отчаивались… Примерно в этот период Женя Шаров, видимо, не найдя в батальонной библиотеке ответа на поставленные суровой действительностью вопросы, кроваво красным карандашом начертал на титульном листе конспекта по философии: «Все люди – дерьмо, а жизнь – помойная яма».
Наиболее сильные и стойкие духом представители нашего воинского коллектива, выдержали этот очередной судьбы и, осмотревшись по сторонам, попытались найти поддержку у родной партии. Для этого решили «заслать» туда самого достойного представителя из своих рядов. Выбор пал на Мишу Григоренко. Миша оценил наше доверие, изобразил глубокое раздумье на своем выразительном лице, и сказал, что он не может оправдать наше доверие… Мы, заглянув в устав Партии, расчувствовались и спросили у Миши, наверное, он не ощущает себя готовым принять на себя этот тяжелый и почетный Крест? Миша сказал, что причина другая, более прозаическая, он не член ВЛКСМ. Еще более растрогавшись, с пониманием взглянув на его залысины, мы спросили у Миши, наверное, он «выбыл» из комсомола по предельному возрасту? Какие мы были не чуткие и невнимательные. Ведь Миша нам рассказывал, что самые лучшие годы своей юности он провел в изыскательских экспедициях в степях Казахстана, и в сибирской тайге… Нам было невдомёк, что в Сибири Советская власть тогда была не настолько крепка, чтобы всех вовлечь в комсомол. Тогда, приняв к сведению и эту информацию, вера в родную партию у нас не поколебалась. Несмотря на преклонный возраст кандидата, мы, прослезившись, решили принять Мишу в комсомол… Единогласным решением комсомольского собрания класса, двадцатитрехлетний Михаил Михайлович Григоренко наконец-то стал членом ВЛКСМ. Миша растрогался и поблагодарил нас за оказанное доверие. Теперь он мог с полным основанием готовиться к вступлению кандидатом в члены теперь уже партии.

А в это самое время, наш хоть и освобожденный но недоверчивый секретарь батальонного комитета ВЛКСМ, действуя в соответствии с существовавшими инструкциями, послал запрос на личное дело, опять таки, члена ВЛКСМ Григоренко М.М. И, как это не прискорбно, но оказалось что «запрошенный выбыл из членов по прозаичной причине – за неуплату членских взносов. Но мы то уже знали, что из тайги комсомольские взносы всегда запаздывают. И, потом, это мы, школьники, платили членские взносы в размере 2-х копеек, а сколько приходилось платить работникам на золотых приисках!!!? Так или иначе, но не успев насладиться членством в ВЛКСМ, Миша был принят кандидатом в члены ВКП(б). Вторым кандидатом на прием в партию был наш единственный в ту пору отличник – Сережа Евстигнеев. И опять на нас с укоризной смотрел заместитель командира батальона по политической части капитан 2 ранга Юрковский. Оказалось, что отец нашего очередного выдвиженца Евстигнеева, простите, язык не поворачивается, и рука дрожит: «…оставался на оккупированной территории Крыма в период с 1941 по 1944 год…». Те же партийные и советские функционеры, действовавшие по разнарядке, требовали принимать в училище выходцев из рабочих, крестьян и представителей народной интеллигенции. При этом было очевидно, что не тормозили бы прием в училище сыновей морских офицеров, и проблем бы не было. А теперь приходилось разбираться с потомственными интеллигентами и пролетариями…

В конце второго семестра, на майские праздники, наше командование решило организовать своеобразную «маевку» – пешую прогулку на Максимову дачу. Казалось бы, чего же здесь плохого? Вывести весь батальон в район традиционного отдыха севастопольцев – в район Максимовой дачи. Для нас, бывших севастопольских школьников, Максимова дача была рубежом, освоенным где-то на рубеже 2-3 классов. Теперь же, судя по всему, наступал второй виток освоения нами окрестностей родного города. Вылазке этой был придан познавательный смысл – нам предстояло познакомиться с окраиной, по слухам, изобиловавшей следами древних цивилизаций. Опыт «первопоходцев»- севастопольцев был востребован: от нас требовалось выступить в режиме проводников-экскурсоводов. Пять или шесть человек, получили «ориентировки» на отдельные достопримечательности, встречающиеся на пути от флотского хлебозавода и элеватора до верховий Сарандинакиной балки. Я выбрал себе самую интересную конечную достопримечательность маршрута – остатки генуэзской башни, сохранившейся в ограде хуторка, в правой стороне центральной площадки бывшего парка в поместье Максимовых. По большому счету, наша «пешая» прогулка ничем не отличалась от школьных «вылазок» начальных классов. Разве только тем, что вместо легкого «перекуса», даваемого родителями, мы принесли с собой Сухой воинский паек, из расчета на один прием пищи, то есть, банка «тушенки», или баночка печеночного паштета и галеты на четырех человек. Кстати, маршрут этот по сей день представляет особый интерес для тех, кто интересуется историей города.

В те годы, недалеко от Элеватора сохранялись остатки древних жилищ, в очень приличном состоянии оставались постройки, ранее бывшие «хутором» семьи Сарандинаки. Громадная лиственница-ровесница адмирала Ушакова, своими разлапистыми ветвями прикрывала половину двора. Легко преодолев расстояние в 4 километра, мы приблизились к нижнему парку бывшей усадьбы Максимова. Можно с уверенностью сказать, что большего количества парней, одетых в морскую форму, в этой местности не бывало даже в период войны, когда здесь размещался госпиталь и тыловые подразделения 9-й бригады морской пехоты. Ну, кто тогда об этом вспомнил? Зато мы с большим вниманием осмотрели остатки генуэзской башенки, окруженные, плетнем и какими-то курятниками. Старые севастопольцы, увлекавшиеся аквариумными рыбками, помнят о том, что в ручейке, протекавшим в этой части парка, водились червячки, исключительно любимые аквариумными рыбками. Я со своим отцом в начале 60-х годов неоднократно собирал их здесь… Не лишне было бы вспомнить и о том, что именно в районе нашего «пикника» в ноябре-декабре 1920 года происходили массовые расстрелы бывших врангелевских офицеров и юнкеров, рискнувших остаться в Севастополе после эвакуации в Константинополь армии и флота Врангеля. Там же на центральной поляне парка находились братские могилы наших воинов и немцев, умерших в местном госпитале, размещенном в усадебных зданиях, превращенных в 30-е годы в санаторий флота, а во время войны – ставших госпитальными палатами.

В районе Максимовой дачи кто-то успел встретить среди отдыхающих своих знакомых. Володя Мельников встретил бывших коллег-студенток Крымского педагогического института, и расслабился на весеннем солнышке среди старых почитательниц его поэтического таланта. Убедившись в том, что ужи в усадебном бассейне со времени нашего последнего посещения дачи только размножились – мы обрадовались – значит, жизнь продолжается! Отдых наш был спланирован по классической схеме: по возможности без приключений добраться до места назначения, «перекусить» чем послал Бог, а точнее, батальонный интендант, и не задерживаясь отправиться в обратный путь. Многие из нас впервые в жизни узнали состав воинского сухого пайка. Банка тушеного мяса с рисом – делилась на четверых, маленькая баночка паштета – на двоих, галеты, крошечная баночка со сгущённым молоком… Ни о каком костре и речи не было. В районе нашего «бивуака» мы пробыли не более полутора часов. Не забывали мы и о том, что день праздничный: в пору и к увольнению готовиться. Тем же маршрутом, уже нигде не задерживаясь – через депо ЖД вокзала вернулись в расположение батальона.
Во втором семестре у нас были двоечники, точнее – один двоечник. Несмотря на все свои клоунские ухищрения и природные способности к пространственному воображению, экзамен по начертательной геометрии не сдал Юра Синин. Я был на том экзамене дежурным по классу и наблюдал эту битву двух «титанов» – старшего преподавателя Брискина и Синина. Если Брискин, несомненно, был мастером своего дела, то Синин уже тогда заявил о себе как несомненный мастер выживания, казалось бы, в самых экстремальных условиях. Когда экзамен, практически, закончился, и преподаватели подводили итоги, Синин буквально «просочился» через створки дверей, бестелесной тенью приблизился к столу преподавателя и уставился на него взглядом ласкового, доброжелательно удава, но все-таки – удава. Чтобы прочувствовать полное соответствие такого сравнения нужно было наблюдать Юру Синина в 1968 году: высокий, необычайно тощий юноша, с несколько широковатым тазом, сутулый, со вздернутыми предплечьями, небольшая голова на длинной шее, привычно приопущена, белесые колючие глаза, под длинными, тощими ресницами озадачено озираются как прицелы двух спаренных снайперских винтовок. Как только эти глаза-прицелы находят стоящую цель, они сразу хитро добреют. На голове, в рыжеватых волосах выделяется совершенно белый участок.
Сравнение с молодым удавчиком, в свое время, Юру не обижало, но теперь по прошествии 55 лет, может показаться обидным, так как из молодого «удавчика» он давно превратился в «удава» «по жизни». Тогда же, пытаясь вызвать к себе сострадание и участие экзаменаторов, Юра больше напоминал хищную породистую птицу, которую слегка общипали, слегка помяли, чуть-чуть напугали и чуть-чуть озлобили. Потертая форменка была ушита сверх всяких приличий, форменный воротник поднят под самый загривок, прямых, белесых волос. Флотские брюки каким-то чудом держатся на костистом тазе. Флотский ремень продет во все брючные лямки, и, тем не менее, существует как бы отдельно от брюк. Обязательные хромовые ботинки со сточенными по самое «…не могу» рантами. Брискин, с молчаливого согласия командира роты и присутствовавшего в классе лейтенанта – комсорга батальона, дал Синину очередной билет и отправил к доске. Вопросы билета предполагали графические построения и задачу. Глянув в билет, Юра стал затравленно озираться по сторонам, и для вида что-то нервно изображать на доске. Минут через двадцать, взглянув на его творческие конвульсии, Брискин, где-то в глубине своей натуры, душевный человек, безнадежно махнув рукой, сказал: «Все это сотри и изобрази точку в трех проекциях…». Когда и это самое элементарное во всем курсе начертательной геометрии задание Юра не осилил, то, привыкший «держаить удар», без всяких вопросов положил билет на стол и попросил разрешения покинуть класс.

В нашем классе с самого момента его комплектования прижился жесткий и в чем то даже жестокий юмор. Основная наша реакция на безуспешную попытку Синина, «одолеть» начертательную геометрию, была: «…ну все, теперь Брискину не жить». Учась на втором курсе, и узнав о том, что Брискин скоропостижно скончался, все присутствующие в классе невольно повернулись к Синину… Кстати, в так называемой «академии», первой неделе отпускного срока, выделяемой для пересдачи экзаменов, семестра Юра долго не задержался, через пару дней он уже был в своем родном совхозе «Солнечный». Синин обладал острым, проницательным умом, хитростью, безмерной тягой к авантюрам. Он весь был соткан из противоречий: питая отвращение к любому труду, в том числе и к учебе, он с нескрываемым удовольствием все пять лет учебы был ротным баталером, копаясь в несвежем постельном белье и в форменных принадлежностях подменного фонда. В Синине, как и во многих из нас понамешано всякой крови. И в данном случае в нем, видимо, пробивался неумолимый зов крови предков – евреев-старьевщиков…

Интересно устроена наша память. Стоило бы вспоминать, скажем, о бане… Если да, то в какой связи? Обычно помывка в бане происходила в вечернее время в пятницу, но с учетом того, что через экипажную баню еженедельно «проходило» более тридцати рот флотского Учебного отряда, то часто возникали изменения в графике, и «банный» день переносился на субботу… В этом случае наше законное увольнение не фигурально, а уже фактически накрывалось если и не медным, то уж точно жестяным тазом. Здесь сержантская психология старшины роты надежно подкреплялась вечно настороженным (как бы чего не вышло?), командиром роты, и в результате, мы теряли увольнительный день. Убеждать старшину роты Улиту в том, что каждый из севастопольцев имеет возможность помыться дома, было бесполезно, – «банная церемония» для любого армейского или флотского старшины, была так же свята, как для правоверного буддиста «чайная» церемония, или для ортодоксального еврея – «шабад». Самое неприятное, что нам приходилось постоянно наблюдать, что в соседних ротах, особенно в «б», баня не являлась помехой для увольнения. Там были устоявшиеся группы, пользующиеся правом на так называемое – «служебное» увольнение.
Ну что там говорить о старшине роты – старшина он и по определению – «старшина». Для нашего же ротного баталера – банный день был более значимым, чем для ортодоксального Иудея – суббота. Юра Синин в этот день был в роте главным действующим лицом. С утра, с самого подъема, нештатные баталеры учебных групп собирали постельное белье, полотенца, тельники. Все это пересчитывалось, строго учитывалось. На зарядку и утренний осмотр баталеры не шли, они с помощью подсменного дневального тащили узлы с бельем в ротную баталерку. Там уже священнодействовал Синин, поштучно принимая белье, фиксируя все данные, особенно недостачи, в свой «кондуит». Там же баталеры классов, с учетом штатного «поголовья», получали мыло и бритвенные лезвия. Мыло, видимо во избежания того, чтобы не «смылиться» раньше срока, выдавалось за десять минут перед построением в баню. В обозначенный заранее день недели (чаще в день увольнения), после ужина, рота выстраивалась на штатном месте построения перед ротным помещением, производилась проверка личного состава. Желающих уклониться от обязательной «помойки», – строго наказывали. Дежурный и два дневальных по бане отправлялись на «объект» минут за двадцать для того, чтобы принять банное помещение от представителей роты, мывшейся ранее. Дежурный по бане докладывал старшине роты о готовности бани к помывке роты.

Можно было бы вспомнить о вечно текущих и брызгающихся кипятком кранах, о недостаточном количестве тазов и о прочих прелестях воинской бани. Кстати, только пятнадцать лет назад умер отставной мичман, являвшийся заведующим этой баней в течение 50 лет, сначала – служа сверхсрочником, затем – мичманом, и последние 30 лет – будучи военным пенсионером. И умер он от травмы, полученной в бане. Не доверив молодым матросам побелку потолка в банном помещении, этот старик упал с «козлов», установленных на рядом стоящих банных скамьях… После серьезной травмы позвоночника этот банный патриарх прожил всего полгода. Работая с 2003 по 2005 год инженером по охране труда флотского экипажа, по своим функциональным обязанностям я имел самое непосредственное отношение к этой печальной истории.

Неоднократно выполняя функции дежурного по бане, я имел счастье сотрудничать с Юрием Николаевичем Сининым, помогая ему в нелегком, но важном труде баталера. Кстати, за время, отведенное, для ротной «помойки», успевали помыться и подсменные дневальные по роте, и дневальные по бане. Приводя в порядок банное помещение после ухода роты, собирались забытые мочалки, мыльницы, полотенца; особо тщательно Юра контролировал сбор обмылков. Я до сих пор помню название двух традиционных, для армии и флота сортов мыла той поры: «Земляничное» и «Яичное». Ну, «Яичное» – ясно для какого оно применения, а вот, как быть с «Земляничным»? Быть может, как поется в современное шлягере: «есть еще ягоды – в ягодицах»… Так, что в наших ягодицах, должны были быть «земляничные» ягоды… Наш рачительный баталер использовал обмылки для того, чтобы периодически «подбрасывать» их в мыльницы бытовой комнаты и в ротный умывальник. Для хранения этого «добра» в баталерке имелся специальный ящик. Кроме мыла, были и другие, менее заметные, но не менее важные «операции». К примеру, требовалось выявлять злоумышленников, пытавшихся из одного вафельного полотенца сделать два, тупо разрезая его на две равные части. Обнаружив такие «обрэзанты» уже после сбора полотенец, Юра очень горевал.

Если легковерные американцы считают, что один из первых Рокфеллеров начал свой путь в миллионеры со сбора булавок, то я был свидетелем, что Юрий Николаевич Синин, начинал свое «звездное» восхождение, а олигархи с простых, вульгарных, «обмылков», и это не легенда, а исторический факт. Не столь уж важно: «обмылки», или обрезанные полотенца, главное в том, что мы, Юрины друзья, являлись свидетелями рождения и формирования будущего олигарха! Гениальность она многолика, многомерна.

Чтобы не отвлекать и не возбуждать публику, Юра, на правах баталера, мылся обычно, после всех. Причина тому была не только в высокой и ответственной должности баталера… Я не знаю, какими выдающимися талантами, кроме скаредности обладали первые Рокфеллеры, а вот у Юры Синина такое!!! «Мужеское» достоинство, что куда там всем Рокфеллерам вместе взятым. Тем более, что у них замер производился бы с учетом традиционного «обрезания»… В баню Юра заходил обязательно в плавках телесного цвета, опять-таки, чтобы не отвлекать внимания моющихся. Кстати, обсуждение Юриных несомненных достоинств несколько поугасло, когда тот же Синин, в порядки допустимой самообороны, обратил всеобщее внимание на основного пересмешника, Володю Мельникова. У того, «достоинства», хоть и проигрывали сининским в длине, но явно имели преимущества в толщине, а значит – имели полное право на внимание и особое признание нашей взыскательной публики.

Некрасиво получилось, начал с проблем духовных, а отвлекся на конкурсную оценку «мужеских» преимуществ – какая жизнь – такие и песни…
К летней сессии 1-го курса мы подошли уже более подготовленными и лучше организованными. Часто в курсантском лексиконе и среди тех, кто общался с нами, – звучало – «Система», поступил в «систему», учится в «системе»… Едва ли кто глубоко вникал в смысл этого термина, применяемого к специфике военного училища… Единственно, что сразу подразумевалось – «система» это вам не институт, или другое любое гражданское высшее учебное заведение. Прежде всего, подразумевалась военная организация, базирующаяся на строгой воинской дисциплине, выполнении распорядка дня, плановых занятиях, обязательных самоподготовок, жесткой системы зачетов, экзаменов…. Плюс к этому – пятилетнее существование коллективов, связанных общим проживанием, общей службой, подразумевавшей формирование общей идеологии и конечной цели – формирование специалиста и офицера флота. В этих условиях – решения коллектива в малом и в большом становились законом для всех, укрепляя «систему».

Хотим мы признать или нет, но негласно подразумевалась и общая коллективная ответственность, в чем-то и круговая порука… в лучшем смысле этого слова. Процесс подготовки и непосредственный ход сдачи экзаменов считался делом не индивидуальным, а коллективным. Здесь не делалось исключений для отличников и потенциальных двоечников; работоголиков, хронических лентяев и лоботрясов. По заведенному в классе обычаю, первые дни подготовки каждый готовился самостоятельно, затем происходила оценка ситуации, и принималось решение, способствующее сдачи экзамена с максимальным успехом и минимальными потерями. В обязательном порядке изготавливались шпаргалки. Причем, требования были жесткими и в то же время забавными – шпаргалка должна была составляться так, чтобы даже обезьяна, только что спрыгнувшая с пальмы, была в состоянии получить на экзамене положительную оценку. Любопытен и тот факт, что контроль за изготовлением и сбором готовой «шпаргалочной» продукции был поручен Кеше Платонову – способному, толковому парню, но редкостному, хроническому лентяю. Была только одна сфера деятельности, в которой Кеша проявлял поразительную работоспособность и талант. Это было изготовление «чеканок». Уровень его «поделок» был настолько высок, что они находили ценителей не только среди нашего ближайшего окружения, но и покупателей за забором училища. В процессе сбора и систематизации шпаргалок Кеша оживал, сбрасывал с себя привычную хандру, в нем просыпался требовательный методист, он даже пытался, оценивая качества шпаргалок, по ходу дела, вникнуть в суть предмета. И в этом был особый смысл, потому как по своему уровню информация, изложенная в каждой из шпаргалок, должна быть максимально информативной и предельно краткой.

Для сбора и хранения шпаргалок была изготовлена специальная папка с кармашками по типовому количеству билетов. Папка была выполнена мастерски, кармашки были пронумерованы, в меру вместительны, позволяли быстро находить и доставать нужный экземпляр. Кеша ходил с этой папкой, как ответственный бухгалтер, готовящейся к годовому отчету. Папка имела свое название – «ПХПО». Для непосвященных – «правила хранения и повседневного обслуживания». В прямом, а не в переносном, как в нашем случае, документ с таким названием содержал требования к хранению и обслуживанию определенного вида ракетного вооружения. Обычно каждый из нас изготавливал шпаргалку на билет, номер которого в перечне соответствовал порядковому номеру курсанта в алфавитном списке классного журнала. Поскольку число билетов превышало число 30, то изготовление шпаргалок на «избыточные» билеты поручались тем, кто в конкретном предмете разбирался лучше других. Нерадивым изготовителям шпаргалок грозило порицание и осуждение коллектива. Кешино привычное: «ты что тут накарябал, перепиши аккуратнее и понятнее… не ленись…», звучало требовательно и угрожающе. Мог еще и к совести призвать: «только о себе и думаешь…». Наверное, ему хотелось еще добавить (эгоист, лентяй), но Кеша был очень мягкий и душевный парень, он не мог себе такое позволить, он надеялся на нашу порядочность, по отношению, прежде всего, к тем, кто не имел шансов сдать экзамен без качественной шпаргалки. В его устах «не ленись…» звучало полушепотом, как заклинание. Каждая шпаргалка проходила строгую проверку комиссией, составленной из хронических лоботрясов во главе со старшиной класса. В каждом случае давалась «объективная» оценка» готовой к употреблению продукции. Должен сказать, что выполнить все требования уважаемой комиссии было непросто. При составлении ответа на вопросы билета заведомо предполагалось, что потребитель этой продукции имеет весьма отдаленное представление о предмете, но обязан «показать» высокие знания… Кстати, именно в процессе экзаменов и срабатывала в конкретном эпизоде «система», при должной ее отлаженности, все в классе успешно сдавали экзамены, и дружно отправлялись в отпуск. Можно ли было такой «процесс» себе представить при сдаче экзаменов в гражданском вузе?
В один из весенних дней, предшествовавших весенней сессии, произошел любопытный случай. В субботний вечер в соседнем классе, где в гордом одиночестве занимался старшина 2-го взвода Валера Икаев, автоматной пулей было пробито окно, пуля засела в стене. Не знаю, проводилось ли расследование данного инцидента, вполне могущего иметь печальные последствия, но, судя по времени суток и по траектории полета пули, выстрел был произведен во время разрежания оружия при смене караульных на береговой базе 153-й бригады подводных лодок.

В ходе летней сессии нам предстояло сдать экзамен по политической экономии. Наш «совет старейшин» пришел к выводу, что по объему материала обычный «шпаргальный» вариант не приемлем, нужно что-то другое, более эффективное. Приняли решение сдавать экзамен по радиосистеме. В то время как основной коллектив готовился к экзаменам, инициативная группа, в которую были включены технически продвинутые курсанты, возглавляемые Лешей Соколовым, принялись за дело. Поскольку нам было известно, что экзамен будет проходить в нашем штатном классном помещении, техническую часть работ можно было сохранить в тайне. Для реализации «проекта» потребовались медные провода, которые были уложены в щели между паркетинами. Каждый из четырех проводов (именно столько столов планировалось для сдачи экзамена), выводился через отверстие для трубы парового отопления из соседнего класса, и подводился к рабочим столам. На поверхность пола выводились четыре медных гвоздя, к которым подводились провода. В соседнем классе все четыре провода закреплялись на дощечке, при соответствующем номеру стола контакте с подключенной сигнальной лампочкой. Передатчик с микрофоном, при необходимости мог подключаться к каждому из контактов. Изолированный медный провод, длиной около 2-х метров с одной стороны подключался к миниатюрному динамику, подобному тем, что используют слабослышащие люди.

Предполагалось, что этот динамик будет закреплен на в корпусе наручных часов. Далее провод от запястья левой, (с расчетом, что правая будет занята авторучой) руки, под форменкой и брюками опускается в ботинок и выводится на медную пластинку на подошве. Теперь, при касании этой пластины контактного гвоздя на полу, в соседнем классе загоралась лампочка, соответствующая рабочему столу, на котором требовалась помощь «консультанта». Передатчик подключался к соответствующему контакту. Количество первичных касаний соответствовало номеру экзаменационного билета. Грамотно подготовленный дежурный выполнял функции, посредника между курсантами, сидящими за столами и «мозговым центром» в соседнем классе. Теперь курсант, готовящийся к ответу, сообщал порядковый номер вопроса в билете, по которому у него возникли затруднения. Все эти манипуляции, контролировались и дублировались дежурным по классу, находящимся рядом с очередной группой готовящихся курсантов, и «опекающим» в первую очередь «радиофицированного» ответчика. Радист-консультант начинал зачитывать со шпаргалки содержание вопроса. «Читка» продолжалась до тех пор, пока на контакт не приходил сигнал «отбоя». Потребная степень помощи определялась присутствующим рядом старшиной класса. Очередность сдающих экзамен была скорректирована таким образом, чтобы в каждой «четверке» были сильные курсанты, не нуждающиеся в «технической» помощи, обычно отвечающие без предварительной подготовки, но которые могли грамотно оценить обстановку, и по выходе из класса, сориентировать по дальнейшим действиям «мозговой» центр. Когда в класс вызывался очередной технически «оснащенный» курсант, к работе подключалась вся группа обеспечения, начиная от дежурного, заканчивая «радистом», рядом с которым находился «специалист», способный подстраховывать действия «радиста».

Сначала были большие сомнения в успехе «мероприятия». Для того, чтобы незаметно получать информацию через наушник, запястье руки следовало держать рядом с ухом, изображая задумчивую позу. Но стоило руку отвести от уха, как слышался голос «радиста», что могло привести к провалу. Так, Юра Синин, готовясь за столом, ближайшим к преподавателю, использовал слишком мощный динамик, и в то же время требовал чуть ли не дословной передачи информации по всем вопросам билета.

Всякая, полученная из шпаргалки или по радиосети информация, требовала записи, осмысления, обработки и последующего грамотного «преподнесения» материала при ответе, для чего тоже были нужны определенные знания и навыки. Тем более, что преподаватели резко протестовали против чтения «ответа» с листа… В противном случае преподаватель прерывал отвечающего и пытались выявить фактические знания, задавая вопросы. Электронной системой воспользовались 8 человек из 30 сдававших экзамен. В нашей ситуации обстановка упрощалась тем, что преподаватель, капитан 1 ранга Палладич, был глуховат, и не очень строг. Пользуясь благоприятной ситуацией, мы увлеклись, в результате хорошие результаты на экзамене получили курсанты, заведомо не «тянущие» даже на удовлетворительную оценку. Результаты сдачи были чуть ли не 4,8, – небывалые ранее при сдаче экзамена по этому предмету. Это насторожило преподавателя, вызвало разные домыслы и мы опасались, как бы не обнаружилась наша афера и не пришлось бы пересдавать экзамен.
Самое любопытное, что наши «небывалые» успехи встревожили не столько преподавателя, сколько командира роты наших основных коллег-cоревнователей – Богдана Михайловича Глушко. Но все обошлось благополучно. Поскольку радист и консультант располагались в соседнем, за стеной, классе наших «побратимов» по потоку, скрыть от окружающих «специфический» способ сдачи экзамена мы не смогли,- пошли «ходоки», настойчиво просящие использовать наш «радиофицированный» класс для сдачи своего очередного экзамена. Но выполнить их просьбу было нереально, во-первых, потому, что места проведения экзаменов, заранее обговаривались и утверждались учебным отделом, издавался соответствующий приказ по батальону; во-вторых, перенесение и подготовка «системы» в другом классе было технически сложно, требовало времени и навыков. В довершение всего, при использовании радиофицированного варианта передачи информации во время того же экзамена был «разоблачен» курсант 11 «А» роты, старшина 1 статьи сверхсрочной службы Шишов. Основной причиной провала было то, что система использовалась не всем классом, а только отдельно взятой парой двух бывших военнослужащих…


 11.3. Первая корабельная практика

Летом нам предстояла корабельная практика на Балтийском флоте. Более четырехсот человек курсантов – это не шутка. На летнюю прктику самая многочисленная рота 11-«глаголь», видимо, из соображений подготовки к формированию на ее базе «Противолодочного» факультета, отправлялась по особому плану. Самое жаркое время года – начало июля 1968 года. Все самое необходимое было уложено в вещевые мешки, остальное вещевое имущество оставалось в ротных вещевых кладовках. Переезд в Ленинград осуществлялся в соответствии со стандартными воинскими требованиями. Основной проблемой была, опять-таки, небывалая для подобных перевозок численность курсантов. Из преподавателей нас сопровождали: от кафедры БСФ (боевых средств флота) – капитан 1 ранга Канунников, от кафедры кораблевождения – капитан 1 ранга Трубчанинов, от кафедры «Морской практики» – капитан 2 ранга Ников.

В процессе переезда нами использовались даже третьи, багажные полки плацкартных вагонов. Прибыли на Московский вокзал Ленинграда, теперь нам предстоял переход в порт для посадки на плавсредства для последующего перехода в Кронштадт. Но нашим руководителям такой вариант показался слишком простым и слишком будничным. Кажется, по инициативе капитана 2 ранга Никова, ранее служившего старшим помощником командира учебного парусника, базировавшегося в Ораниенбауме, нас решили провести вдоль Невского проспекта торжественным маршем. Не знаю, был ли наш переход по центру Ленинграда согласован с комендатурой гарнизона, но должный эффект был достигнут…

 Старый Петербург-Петроград-Ленинград за 300 лет своего существования все повидал, его трудно чем-то удивить, но нам это, кажется, удалось. В походной колонне по «четыре», со следами двухдневной щетины, с вещмешками за плечами, в синих форменках при тридцатиградусной жаре, со знаменной группой под громадным крейсерским флагом. Пройдя центральный участок Невского проспекта, мы сделали кратковременную остановку в парке рядом со зданием бывшего Адмиралтейства. Ленинградцев, прочитавших название училища на наших бескозырках, прежде всего, интересовало, почему нас – «нахимовцев» так много, почему мы такие взрослые и… небритые, и куда нас собираются отправлять?
Не стоит забывать, что в этот период вооруженные конфликты сотрясали Ближний Восток… Не прошло и года со дня, как две роты курсантов 1 курса нашего училища, находящиеся у побережья Израиля на борту крейсера «Кутузов», были выстроены на верхней палубе с полным вооружением морских пехотинцев, в ожидании сигнала о начале высадки на побережье… Все понятно: по надписям на бескозырках не особо продвинутые ленинградцы приняли нас за воспитанников Нахимовского училища, о существовании еще «какого-то» высшего Военно-морского училища имени Нахимова в Севастополе ленинградцы и знать не желали… Для переброски нас в Кронштадт использовали старейший ледокольный пароход «Ермак» и морской буксир.

В Кронштадте, видимо, во избежание попыток повторного «торжественного» марша, нас высадили рядом с ошвартованным кормой к причалу Краснознаменному крейсеру «Киров». Похоже, с первого же дня практики не обошлось без организационных накладок. На борту крейсера находились курсанты выпускного курса Ленинградского Нахимовского училища. Эти ребята, с учетом дополнительного 11-го года обучения, были в основном – нашими ровесниками. На рукавах своих форменок они имели по 3 «курсовки» красного цвета, не без основания считая себя опытными марсофлотами…. С учетом же известного «столичного» снобизма, соседство с нами на одном корабле, где они по праву своего «питерского» происхождения считали себя хозяевами, не сулило нам ничего хорошего. Через пару дней эти «юные» нахимовцы покинули крейсер, уступив нам свои кубрики. На крейсере нам предстояло проходить практику в качестве стажеров-матросов. К чести командования и офицеров крейсера нужно признать, что практика эта была организована на очень высоком уровне.
После окончания училища я год служил на крейсере «Дзержинский». На Черноморском флоте этот крейсер считался учебным кораблем. На нем проходили практику, курсанты учебных отрядов, училищ, студенты военных кафедр ВУЗов, но подобной «Кирову» организации, подчиненной непосредственно практике, я уже не наблюдал. Будучи долгие годы преподавателем Военно-морской кафедры училища тыла, я шесть лет «вывозил» первый курс на аналогичную практику, и поэтому могу судить об этом «предмете» вполне профессионально. Разместить на крейсере, имеющем штатный экипаж 900 человек, 400 курсантов, уже проблема немалая. Если же учесть, что до нашего прибытия на корабле уже «стажировались» 200 воспитанников 3-4 курсов Нахимовского училища, то это уже была солидная организационная проблема.

В задачу командования входила максимально возможная изоляция нас от экипажа. Наша рота была размещена в 2-х больших кормовых кубриках, по 45 человек в каждом. Наш распорядок, разработанный на время практики, грамотно вписывался в типовой распорядок учебно-боевого корабля, Краснознаменного крейсера. Подьем, физзарядка, утренняя гигиена, вплоть до утреннего осмотра и развода на работы и занятия. Все курсанты нашей роты были расписаны по боевым постам дивизиона живучести. Выглядело это немного странно, но, должно быть, в дивизионах артиллерийской боевой части нашей роте боевых постов не хватило. Нам показали трюмный пост, куда следовало прибегать по сигналам тревоги, объяснили первичные действия по типовым расписаниям. Я отлично помню металлический шток для аварийного выворачивания клинкетного клапана. Кроме плановых занятий по морской практике, по навигации, по основам зрительной связи, с нами проводили занятия офицеры боевых частей от БЧ-1 до БЧ-5. К концу месячной практики у нас накопились знания и навыки, позволявшие сдать зачеты по устройству корабля и по организации его основных боевых частей. Примерно зачеты такого уровня сдавали матросы, приходящие на корабль по 2-му виду, то есть не заканчивавшие учебного отряда. Особый зачет мы сдавали по корабельному распорядку дня, по знанию корабельных правил и пр.

Оборудованный на оконечности острова Котлин, кронштадтский порт был окружен цепью фортов, сооруженных на природных и на искусственных, насыпных островах. Эти форты, по большей части к тому времени заброшенные и запущенные, выглядели по-прежнему грозно и поражали своими громадными формами. В те годы главной базой Балтийского флота был Балтийск, а Кронштадт оставался тыловой базой Балтийского флота, со всеми присущими этому статусу чертами и признаками. Здесь располагался судоремонтный завод, флотские мастерские и многочисленные учебные центры. Несмотря на, казалось бы, второстепенное значение базы, здесь осуществлялся жесточайший паспортный режим. Поскольку покинуть или прибыть в Кронштадт можно было только морским путем, пункты пропуска размещались при входе на пассажирские причалы.

Изредка нам удавалось в составе отдельных групп или команд сходить на базовые причалы. Мы впервые были в Кронштадте, и лично мне было интересно познакомиться с расположением его отдельных бухт, с портовым оборудованием. В один из дней нам дали возможность постирать на причале второй комплект рабочего платья. Тогда мы впервые узнали о существовании специального мыла для стирки белья и брезента морской водой. Занимаясь стиркой рабочего платья на причале, мы обратили внимание на молодых мужчин несколько необычного вида. Именно – мужчин, потому как им было не меньше 25-27 лет. Они были в курсантской форме, с тремя курсовками на рукаве, на бескозырках у них была надпись: «Военно-морское училище», – ни больше и не меньше. Они были плохо пострижены, небриты, и были больше похожи на пиратов, чем на военных моряков и, тем более, на курсантов. Оказалось, что это курсанты выпускного курса училища Тыла ВМФ. Так я впервые узнал о существовании учебного заведения, в котором через 20 лет мне пришлось преподавать, и общаться с преподавателями-ровесниками тех «пиратов», с которыми меня свела судьба в Кронштадте летним днем 1968 года.

Обычно приказом командира корабля назначаются места для курения, так на «Кирове» был обозначен носовой гальюн правого борта и кормовой – левого. Естественно, командой и осваивающими корабль курсантами, были попытки все сделать наоборот… Дежурной службой корабля эти смелые эксперименты периодически пресекались. Часто можно было наблюдать, как по внутренним продольным коридорам крейсера подобно стаду диких бизонов неслась группа матросов, а за ними – дежурный по низам с дежурными по боевым частям. Значительно чаще «облава» на нарушителей корабельных правил устраивалась по правилам игры в «казаки-разбойники», к примеру, район гальюна после отбоя блокировался по всем возможным путям отхода. Вот уж тогда набиралась группа для чистки на всю ночь палубных металлических настилов – «паёл».

В один из дней подготовки корабля к выходу в мере произошел инцидент, который можно считать началом нашей воинской службы. На «Кирове» не только была отработана высокая, крейсерская, организация службы, но эта организация еще и предусматривала обеспечение корабельной практики курсантов. В составе суточного наряда заступало два дежурных «по низам»: один – по кормовой части корабля, второй – по носовой. Где-то после ужина группа курсантов нашего класса зашла в кормовой гальюн левого борта. Вдруг на нас как коршун на цыплят набросился главстаршина сверхсрочной службы с повязкой дежурного по низам, и грозно заявил, что мы курили, и что за это будем наказаны. Самое смешное, что курящих среди нас не было. Не исключено, что в большом матросском гальюне, представляющем из себя проходной двор, не рассеялся дым от побывавших здесь ранее нас курильщиков. А скорее всего, в действиях сверхсрочника был отработанный дешевый прием по поиску дармовой рабочей силы.

Так, или иначе, но нашу группу из четырех человек (стоящий в нашей группе пятым – Синин, моментально исчез с появлением дежурного) привели в кормовое котельное отделение, мелком обозначили каждому метров по 6 квадратных грязнющих металлических плит настила палубы – «паёл», дали в руки по щетке для зачистки металла, и предупредили, что единственная возможность вернуться нам в привычную среду обитания – это выполнить на «отлично» поставленную задачу. Надсмотрщиком над нами был назначен старшина-казах, с цветом кожи как наши рабочие ботинки. Люк, через который нас ввели в котельную, был закрыт, а другого пути мы и не знали. Объективно оценив ситуацию, мы стали зачищать замасленные «паелы», на что ушло не менее двух часов. Синин исключительно вовремя «слинявший» с места «преступления», доложил об инциденте с нами командиру роты. Командир принял информацию к сведению и не более того, прежде всего потому, что был уверен, что наказали нас за дело. Но Юра Синин был не из тех, кто пасует перед трудностями, вместе с двумя нашими старшинами он пробрался к месту нашего заточения в «рабство». Ситуация складывалась непростая – в котельное отделение спустилась группа матросов-азиатов, враждебно наблюдавших за нами со стороны. На шум, возникший около закрытого люка, или на сигнал старшины-казаха, в котельную пришел дежурный по низам, и стал с тщательностью «инквизитора» принимать у нас работу. В результате интенсивных и напряженных международных переговоров (старшина котельных машинистов с трудом понимал и почти не говорил по-русски, а дежурный по низам изъяснялся только матом), нас уведомили в том, что наши «боевые» номера записаны в Книгу замечаний, и мы обязаны продолжить работы после вечернего чая. По пути в кубрик Синин убеждал нас, что своим спасением мы обязаны исключительно ему, хотя, если бы не его пререкания с дежурным по низам в гальюне, быть может, и репрессий с его стороны не последовало бы. Урок по выполнению корабельных правил нам был преподнесен грамотно и доходчиво: 1) не курить в неположенных местах; 2) при виде дежурных – не рассуждая, спасаться бегством.

На «Кирове» ситуация несколько осложнялась тем, что над кораблем шефствовала столица советского Казахстана, со всеми «вытекающими» последствиями в виде «посланцев» степей и пустынь, отловленных военкоматами и милицией, очищенных от конского навоза и грязи, одетых в матросскую форму и отправленных служить не просто на Балтийский флот, а именно – на подшефный Краснознаменный крейсер «Киров». Спасибо Сергею Мироновичу за то, что в процессе своей бурной революционной деятельности он так очаровал «белых» и особенно – «черных» казахов, наследники которых и составляли большую долю матросов среди «кочегаров» крейсера; что они до той поры сохраняли о «Мироныче» добрую память, в лице крейсера, носящего его имя.

Юра Синин неоднократно пытался установить международный контакт с представителями команды, по-отечески, как старший «белый» брат, убеждая «чумазых» матросов и старшин, что любой курсант Высшего военно-морского училища по своему определению уже является начальником над всеми матросами и старшинами корабля. Судя по крепким подзатыльникам, периодически получаемым от членов команды, «миссионерская» деятельность Юры протекала с переменным успехом.
Период нашего пребывания на крейсере «Киров» совпал с проведением командно-штабного учения «Балтика-68». На корабль ожидалось прибытие Главкома ВМФ с представителями Главного штаба. Корабль загружался всеми видами довольствия для выхода в учебно-боевой поход. Ожидая «высоких» начальников, загружались дефицитные продукты. Расходное подразделение для этих целей было сформировано из наших курсантов, то есть мы непосредственно загружали не только баки со сметаной, рулоны пахучей колбасы, но и ящики с коньяком, свежие бисквитные торты и прочее.

Где-то за сутки до прибытия на корабль Главкома ВМФ, потребовалось сформировать взвод почетного караула: требовались ребята ростом от 180см и выше. Отобрали 30 человек курсантов с разных рот. Как обычно «букари» прикинулись дурачками и «опоздали», прибыв на построение, когда уже ранжировка и отбор были произведены. Провели две тренировки, оставалась последняя, и вдруг начальник почетного караула, капитан-лейтенант из корабельных офицеров, повел нас в корабельную парикмахерскую… Без всяких пояснений было ясно, что нас сейчас «оболванят». Пока шли затемненными коридорами и тамбурами, пять человек из тридцати «растворились» в темноте, решившись пожертвовать своими задницами, но только не прическами… за неделю до отпуска.
Капитан-лейтенант, посовещавшись со старпомом по телефону, пошел на компромисс – наши коротко остриженные головы оценивались в пять суток дополнительного отпуска, при условии образцового выполнения поставленной задачи. Это уже несколько меняло дело. В назначенный час в форме 1-го срока с боцманскими дудками на груди и с карабинами, взятыми «на караул», мы встречали Главкома ВМФ. Командир крейсера капитан 2 ранга Макаров сдержал свое слово, в отпуск мы отправились на пять суток раньше всех остальных, но об этом – несколько позже.
Через час после прибытия Главкома с походным штабом, крейсер, снялся со швартовов и вышел в море. Нам предстоял поход по Балтике, в ходе которого Главком руководил штабным межфлотским учением, а корабль в процессе похода выполнял ряд боевых упражнений, в том числе стрельбу по морскому щиту орудиями универсального калибра. Кстати, на башне одного их орудий правого борта была прикреплена памятная табличка, с перечислением героического расчета, сбившего во время войны вражеский самолет. На счету черноморских артиллеристов на том же крейсере «Молотов» были десятки сбитых самолетов, но памятных табличек я там не видал.

Дело в том, что «Киров» был первым крейсером советской постройки, принятым в состав флота в 1937 году, то есть в тот, памятный для нас, 1968 год, он был уже тридцатилетним ветераном… На шкафутах заслуженного ветерана – любимца ленинградцев, стояли универсальные одноствольные 100-мм орудия. Большинство их ровесниц давно уже были переплавлены, или пополнили музейные экспозиции под открытым небом. В Севастополе орудия этого образца, снятые в свое время, с погибшего эсминца «Свободный» и крейсера «Червона Украина» еще в 1955 году заняли свои места в декоративных артиллерийских двориках на Малаховом кургане.
Мы обратили внимание на то, что при подготовке корабля к выполнению стрельб, заведующие снимали плафоны со светильников, установленных в жилых и служебных помещениях, во избежание их «потерять» при сотрясении корпуса при орудийных. залпах. Естественно, мы задали вопрос о последних стрельбах главным калибром крейсера. Выяснилось, что последний раз из 180-мм орудий крейсер стрелял в конце пятидесятых годов, и что нынешнее состояние корпуса не позволяет использовать орудия главного калибра. Здесь нелишне вспомнить, что на крейсерах проекта «26» типа «Киров», в башнях главного калибра устанавливались 180-мм орудия, в отличие от крейсеров пр. 68 «б» типа «Свердлов», вооруженных орудиями калибра 152 мм. К чести черноморского крейсера аналогичного проекта «Слава» (в девичестве – «Молотов»), его главный калибр гремел над черноморскими просторами до середины 70-х годов. Кстати, наблюдательные и не лишенные юмора моряки, подметили, что переименование этого крейсера не изменило сути – только вместо фамилии Молотова оставили его имя – Вячеслав – «Слава»…  Но нужно признать, что и при стрельбе «соток» «Кирова» грохот стоял нешуточный.
Во время выхода в море произошла любопытная история. В честь присутствия Главкома ВМФ стол к кают-компании крейсера сервировался по самому высокому уровню. Сервировка праздничного стола хорошо просматривалась через «световой» люк на верхней палубе. Прямо под люкам, на сервированном для обеда столе, «вездесущий» Юра Синин усмотрел бутылку дорогого марочного коньяка и, в предобеденное время, сделал несколько попыток набросить на горлышко бутылки шкерт, с петлей-«удавкой». С третьей попытки, бутылка оказалась в его руках. «Дорогая» пропажа была вовремя обнаружена, организован поиск, «вычислены» потенциальные похитители, и при условии сохранения в тайне их имен, бутылка была возвращена на свое почетное место на столе. Главное, результат, а результат был впечатляющий…

После завершения основной части учения, крейсер встал на внешнем рейде Таллина, главком убыл е его борта. При стоянке на рейде произошел скандальный инцидент. Рядом с крейсером, стоящим на якоре, находилось несколько коммерческих судов, в их числе канадский сухогруз. «Канадец» был ближе прочих. Неожиданно после ужина была сыграна «боевая тревога». Как выяснилось позднее, один из матросов крейсера, воспользовавшись близостью иностранного судна, решился на побег, точнее, на «заплыв» к борту «иностранца». Самое удивительное, что побег удался, и матроса приняли на борт судна. Уже то, что отсутствие матроса на корабле было вовремя замечено, говорит о высокой организации службы на корабле. О чрезвычайном происшествии были срочно оповещены командование таллиннской базы и портовые службы. Беглецу неповезло: судно, на которое он сбежал, находилось на рейде в ожидании захода в порт для выгрузки товаров, и капитан его не был заинтересован в обострении конфликта с руководством таллиннского порта. Беглец был снят с «канадца» пограничным катером, и отдан на «растерзание» особистам. Некоторую пикантность этой истории придал факт, что, готовясь к побегу, матрос переоделся в курсантское рабочее платье, видимо для придания большей значимости своей фигуре. Особисты, видимо, не были заинтересованы в «углубленном» расследовании, иначе бы стали разыскивать хозяина «голландки», чтобы исключить его причастность к организации побега. Нас эти разборки ни в коей мере не коснулись: хозяина пропавшей «голландки» с курсантскими погончиками никто не разыскивал.

Во время стоянки на таллиннском рейде, командование нашло возможность свести нас на берег для ознакомления с центральной, исторической частью Таллина. На корабле в те годы служили мичмана, «краешком» своей службы захватившие военные и послевоенные годы. От них мы узнали полулегендарную историю о том, что присутствие крейсера на рейде Таллина, нервировало жителей эстонской столицы, помнивших войну. 30 августа 1941 года, главный калибр «Кирова» произвел несколько залпов по противнику, наступавшему в районе парка Кадриорг, разрушив особняки аристократической части города. Впечатлительные эстонцы хорошо запомнили этот прощальный «салют», и сохранили на долгие годы самые «добрые» чувства к экипажу крейсера. Это и было основной причиной того, что, во избежание конфликтов с местными босяками, командование воздерживалось от массового увольнения матросов из экипажа «Кирова» в город.

Такая же, очень познавательная экскурсия была проведена по центру старой Риги после перехода крейсера на внешний рейд латвийской столицы. Впечатления о двух этих мероприятиях остались в памяти на всю жизнь. В Риге мне удалось побывать летом 1979 года, а мои впечатления от Таллина 1968 года так и не удалось «освежить».

25 июля поход завершился, крейсер ошвартовался к причалу в Кронштадте. Экипажу предстояло подготовить корабль к переходу в Ленинград, для участия в праздничном параде на Неве, посвященному дню Военно-морского флота. Командир крейсера сдержал свое слово, и в приказе по результатам похода, в графе «поощрения», были перечислены участники парадного взвода, встречавшего Главкома. На следующий день всем нам были оформлены отпускные и проездные документы, мы, гордые и счастливые сошли с первого в нашей жизни боевого корабля и направились к причалу для убытия в Ленинград. Кронштадт – закрытый город, прибытие и убытие из которого, осуществляются по командировочным предписаниям, оформленным по всем требованиям военно-административной науки. В наших же отпускных билетах, заготовленных заранее на всю роту, фигурировало начало отпуска – 1 августа. Естественно, на КПП нас «заворотили в зад», и мы несколько расстроенные, но не потерявшие надежды на благополучный исход, чуть ли не бегом вернулись на крейсер. В считанные минуты в корабельной строевой части нам было выписано коллективное командировочное предписание: «Старшина 2 статьи Икаев, с ним 8 человек…». Через час мы уже в Ораниенбауме, через два – на Московском вокзале. Большинству из нас подходил фирменный поезд «Нева» – Ленинград-Севастополь, следовавший через Москву.
Перед убытием в отпуск мы исхитрились скомбинировать две курсовки на рукаве вместо прежней, одинокой… До Москвы нас ехало человек пятнадцать, так как подоспели отпускники других рот, а до Севастополя вместе со мной добирался Саша Лобурец и Валера Варенцов. Со спиртным в те годы не было проблем, но мы были воспитанные ребята, и ехали мы в форме. Тем не менее, мы на Московском вокзале купили несколько бутылок «Перцовки» и две бутылки «Охотничьей» водки. Кто сейчас помнит о таком напитке? В поезде мы вели себя очень скромно, стараясь не привлекать к себе внимания, если не считать того, что, приближаясь к Москве, из нашего купе так несло хвоей, что можно было подумать, что едут здесь не курсанты-моряки, а сибирские лесорубы. Видимо, дешевая охотничья водка гналась исключительно из хвои…

В Севастополь мы приехали накануне дня Военно-морского флота. В нашей семье к этому празднику всегда было особое отношение. Дело в том, что моя мама родилась 27 июля, и эта же дата была обозначена для празднования дня рождения советского военно-морского флота. Это уже в более поздние, приспособленческие, времена день празднования стал «пристегиваться» к последнему воскресному дню июля, с тех пор и мамин день рождения мы стали ориентировать на праздничный день…


11.4. Второй курс: мы – полноценные курсанты своего училища

Начало занятий на втором курсе для нас носило знаковый характер. Наверное, так же теперь бывшие «первоклашки» третьей Севастопольской гимназии, отучившись первый школьный год на базе бывшего детского сада, расположенного напротив школы, вступают в школьные стены уже второклассниками. Прибыв в училище из отпуска на три дня позже остальных курсантов роты (три дня к отпуску, уже своей властью, нам – участникам парадного взвода, добавил командир роты) я резко окунулся в непривычную обстановку. Вместо Улиты старшиной роты был назначен курсант четвертого курса Валерий Уфимцев. Кроме того, с этого же курса к нам были назначены заместители командиров взводов и командиры взводов. Несомненно, это была очень грамотная практика, позволяющая курсантам старших курсов получать практические навыки в управлении подразделениями от учебного взвода до роты. На учебные занятия наши командиры ходили со своей учебной группой, а так, постоянно находились с нами в расположении нашей роты.

Если бы мы не стали участниками эксперимента с обучением в Отдельном учебном батальоне, и не выдвинули из своих рядов командиров отделений, то и их обязанности, вполне могли бы выполнять курсанты третьего курса, как это практиковалось ранее. Младшие командиры в полной мере включались в повседневную организацию роты. Их койки стояли в нашем спальном помещении, наряды по службе они несли вместе с нами. Собственно, из нарядов у них оставался только – начальник караула, и «заместительство» командира роты во время его отсутствия. Назначенным на эти должности курсантам присвоили звания главных старшин, у них были значительно расширены возможности увольнения в город…
Для размещения нашей, теперь уже 12 «в» роты было выделено помещение на 1-м этаже правого крыла жилого корпуса. В некотором смысле нашей роте с самого начала определена судьба «изгоя» в рамках курса. До середины 3 курса наша рота использовалась как трамплин для вывода «в люди» наших временных ротных командиров. Капитан 3 ранга Павленко, не пробыв командиром роты и 3-х месяцев, был назначен преподавателем кафедры, капитан-лейтенант Лощинин, едва успев получить долгожданное очередное звание, уже через полгода был назначен преподавателем кафедры БСФ… Сменивший его капитан-лейтенант Данченко, пробыв в должности всего 8 месяцев, был назначен начальником лаборатории кафедры № 44. Это если не считать командования ротой в течение нескольких месяцев капитаном 3 ранга Коваленко, настолько быстро ушедшем на кафедру кораблевождения, что едва ли кто из наших выпускников о нем и вспомнит. И только принявший роту в середине третьего года обучения капитан-лейтенант Скиба довел нас до выпуска из училища. У меня язык не поворачивается сказать ни одного худого слова ни об одном из наших командиров, но сам факт столь малого времени пребывания в должности не предполагал серьезного, основательного вхождения их в сложные функциональные обязанности командира-воспитателя и тем более – рачительного хозяина.
С тех пор, видимо, поэтому при распределении ротных помещений нам доставалось то, что не было заранее присмотрено и своевременно «освоено» более заботливыми командирами. В те легендарные времена, когда на каждом курсе была одна, максимум – две роты, с ростом курсовок на рукаве возрастал этаж, занимаемый курсом, соответственно улучшались условия «обитания». Нам же судьбой было уготовано до момента переселения в общежитие, построенное для старших курсов, прозябать на первом этаже, меняя только казарменные помещения. О преимуществах расположения других рот мы знали не понаслышке. К примеру, рота берегового факультета – наша «ровесница», укореняясь в своей «норе», занимаемой с первого года обучения, отказалась от переселения в общежитие, считая, что потеряет свои несомненные бытовые преимущества.

Когда мы говорим о стиле руководства командира роты, характере работы старшины роты, то невольно вспоминаются изъяны военно-педагогической системы того, старого, времени. В старой, дореволюционной структуре военного образования и воспитания существовала отработанная десятилетиями, и вполне себя оправдавшая система. Офицер-воспитатель кадетского корпуса, в том числе и морского, – это была профессия. На эти должности тщательно подбирались офицеры, проявившие склонность и показавшие очевидные способности к этому роду деятельности. Им создавались условия работы и службы, способствовавшие развитию их таланта воспитателя и педагога. Обеспечивались служебные и бытовые преимущества, способствовавшие многолетней службе на этих должностях. На должностях офицеров-воспитателей, командиров кадетских рот вводилась категория «подполковник», предусматривавшая при увольнении офицера в отставку, присвоения звания «полковник». Эти офицеры обеспечивались благоустроенным жильем в стенах корпуса или вблизи его. Часть этих офицеров, особенно в морском, инженерном, корпусах, параллельно с основной деятельностью преподавали один или несколько предметов в том же учебном заведении, или где-то на стороне…

В наше время никто не устанавливал временных рамок, сроков возможного командования учебными ротами. Самой жизненной практикой и бытовой логикой предполагалось, что офицер, назначенный на должность командира роты 1-го курса, должен был довести эту роту до выпуска. Это требование в наше время все более становилось благим пожеланием, все реже выполнявшимся. Только к моменту окончания нами училища командование ВВМУЗов стало предпринимать какие-то половинчатые, судорожные действия по реформированию и упорядочению командования и воспитательной работы в военно-морских училищах. Были введены должности начальников курсов, повышены их должностные категории до капитана 2 ранга. Но развитие этого процесса мы уже не застали… К этому «назревшему» и «перезревшему» положению руководство ВВМУЗов шло с очень большим трудом и с явными «издержками». В училище были роты, командиры которых служили немалый срок и хорошо себя зарекомендовали. Такими командирами рот на нашем факультете были Павленко, Строкин, Глушко. Выслужив срок на получение очередного звания – капитана 2 ранга, они, естественно, изыскивали средство «продвинуться» на вышестоящую должность на факультете, либо перейти преподавателем на одну из кафедр. На нашей памяти командир 13-й роты, «отметился» на кафедре БСФ, и, получив звание капитана 2 ранга, тут же вернулся на прежнюю должность командовать ротой. Старшиной этой роты был главный мичман Пинчук, впоследствии прошедший должности до командира РКР «Грозный» и со временем ставший начальником тыла Балтийского флота и вице-адмиралом. Сейчас, когда я пишу эти строки вице-адмиралом и Командующим Каспийской флотилией стал сын Пинчука. А, казалось бы, совсем недавно при швартовке РКР «Грозного» к 14-му причалу на весь город разносились усиленные мегафоном команды командира ютовой группы старшего лейтенанта Пинчука…

В процессе пятилетнего пребывания в училище, нам определенно дали почувствовать, что наша рота годами рассматривалась не как объект воспитательной работы, а как хорошо отлаженный трамплин или промежуточный аэродром, для офицеров флота, рвущихся стать преподавателями в училище. Я уже говорил о том, что за пять лет у нас было ПЯТЬ! командиров рот; четверо из них успели «отметиться» за 2,5 года… И что процесс выращивания преподавателей на нашей ротной «грядке» был прекращен только с назначением на должность молодого офицера, капитан-лейтенанта Скибы, прослужившего до этого на флоте всего 5 лет. Когда в процессе моей последующей многолетней преподавательской деятельности в училище, курсанты, сетую на порядки, бытующие в учебных ротах, спрашивали меня, были ли в мои времена любимчики у командиров рот… я должен был им объяснить, что любимчики, должно быть, были, но сменялись они, как минимум, пять раз с учетом смены командиров роты.
С ротными командирами, вроде, разобрались… Что же касается старшин рот, то, помянув добрым словом «варяга» со старшего курса, Валерия Уфимцева, бывшего ротным старшиной на 2-м курсе, все остальные годы учебы с обязанностями старшины терпеливо и успешно справлялся наш «одноротник» – Анатолий Улита.

С переходом из Учебного батальона в училище, и назначением на должности младших командиров курсантов 4-го курса, начался плановый процесс воспитательной работы, упорядоченной дисциплинарной практики. Определились основные направления и объекты этого процесса. Типовыми были «нарушения распорядка дня», замечания по содержанию заведывания, низкая исполнительность, пререкания с начальником и пр. Обычно все перечисленные нарушения это были звенья одной «порочной цепочки». К примеру: опоздание в строй на утренний осмотр – замечание; во время осмотра – замечание за «внешний» вид; ропот за строгость наказания – «неделя без берега» за пререкание с начальником… Утренний «порочный» круг завершен, теперь можно двигаться дальше по распорядку дня, каждый этап которого был чреват очередным витком дисциплинарной «практики» командира отделения, старшины класса, заместителя командира взвода, старшины роты, и как вершина многоступенчатой пирамиды – командира роты. Причем, основные фигуранты нарушителей среднего уровня – обыкновенные «бытовики», а легко можно было выйти и на более высокий уровень – «задержаться» в курилке после отбоя, прошествовать из умывальника в то время, как в роте уже идет утренняя приборка, «записаться» в журнал дежурного по роте за плохо заправленную постель, или за «душистые» носки, оставленные под матрацем и т.д. Это уже уровень старшины роты и соответствующие этому уровню нарушений воспитательные меры. Можно, при желании, умудриться – во время вечерней самоподготовки столкнуться в полутемном коридоре учебного корпуса нос к носу с дежурным по училищу и получить соответствующее пожелание – доложить о сем факте командиру роты. При стандартном развитии процесса две недели «без берега» были обеспечены – командирский уровень обязывает… Ну, а если «забыл» доложить командиру, и тот узнает об этом со стороны, либо из журнала замечаний дежурного по училищу – то месяц «без берега» будет уже желанным подарком судьбы по сравнению с тем, что ты автоматически попадаешь в число «любимчиков» командира…
Обучение на втором курсе не особо отличалось от первого, если не считать, что теперь наш курс входил в общую структуру Корабельного факультета. Заступающий от роты наряд выходил теперь на общеучилищный развод, по привычке выстраиваясь особнячком, мы оставались самыми младшими: вновь набранный первый курс занял, оставленные нами объекты Отдельного батальона. Служебная нагрузка на классы несколько увеличилась, добавились периодические заступления в караул, большие выделения в камбузный наряд, и в гарнизонный патруль. В дни, когда класс заступал в караул, планировавший наряды старшина роты, максимально задействовал ранее «не охваченных». Обычно в этот день и дежурный по роте, и дневальные тоже выделялись от этого же класса. В каждом классе, в запасе имелась табличка: «Класс в карауле», которая с утра вывешивалась на двери классного помещения. Не заступившие в наряд курсанты класса, имели право посещать лекционные занятия в своем потоке, и обычно посещали, чтобы их конспектами потом могли воспользоваться остальные.

Как и на первом курсе я был включен в число курсантов, несущих службу дежурными по роте. С учетом 9 штатных старшин – командиров отделений, нас было немного. От 2-го взвода это был Володя Ремчуков, Леня Бакши, от 3-го – Боря Санников и Сузый. Эти же, старшинские наряды несли старшины, по разным причинам, не стоящие на должностях: Сережа Кириллов, Эдик Андрюшин. Андрюшину сейчас было бы 77 лет, но вспоминая его язык не поворачивается назвать его «Эдуард»… Все мы старательно несли дежурство по роте, стараясь оправдать, оказанное нам доверие, прежде всего потому, что нас уже «не дергали» в другие выделения и наряды. А такое явление часто случалось и с камбузным нарядом, и с выделением в патруль, реже – с караулом.

На втором курсе нас, севастопольцев, стали раз в месяц отпускать на «сквозняки» – в увольнения с вечера субботы до утра понедельника. Увольнения эти планировались заранее, и мы ими очень дорожили. К общеобразовательным предметам, преподававшимся нам на 1-м курсе, добавились: Теория машин и механизмов (ТММ) – в курсантской и студенческой интерпретации – «Тут моя могила», Сопротивление материалов – «Сопромат»… Из специальных предметов нам читали курс Основы астрономии, Легководолазную подготовку, очередные разделы высшей математики, физики, морской практики.

Учеба шла своим чередом, приближалась зимняя сессия, а вместе с ней и неизбежная эпидемия гриппа. С учетом нашего скученного размещения в ротном помещении, постоянного общения в классе, избежать заболевания гриппом не удалось. За три дня до сдачи последнего экзамена, – сопромата, у меня поднялась температура, и я попал в санчасть. Прилично подготовившись к экзамену, я решил сдавать экзамен со своей учебной группой. Но для этого нужно было на пару часов отлучиться из санчасти. При эпидемии гриппа в санчасти соблюдался режим «карантина», всякие посещения, перемещения, были отменены. Оставался рискованный вариант, когда, поднявшись на уровень второго этажа по пожарной лестнице, форменную одежду передавали в палату. Курсант переодевался в палате и спускался вниз по той же пожарной лестнице. Но при февральской непогоде, такой экстремальный вариант, отработанный самовольщиками, был крайне нежелателен и не оправдан по степени риска, особенно, с учетом болезненного, вызванного простудой состояния…

В день сдачи экзамена, в послеобеденное время, когда у аудитории, где принимался экзамен, оставалось всего несколько человек, желавших как можно дольше оттянуть момент неминуемой расплаты, Саша Подколзин с моей формой № 3 и зимней шапкой подошел в вестибюль санитарной части, а я, как бы невзначай, вышел ему навстречу. Там же в вестибюле я быстро переоделся, оставив узел со своим госпитальным барахлом в тамбуре санчасти, под лестницей. Было холодно, кружилась голова, но стремление не потерять ни одного дня отпуска стоило этих усилий. Преподаватель сопромата – молодой преподаватель Бадальян, очень доходчиво и интересно преподавал свой предмет. Моя «вылазка» из санчасти была согласована с преподавателем, при молчаливом согласии командира роты, присутствовавшим на экзамене. Как только я появился около аудитории, меня пропустили вне очереди. Материал был мне хорошо знаком, без всякой скидки я заработал отличную оценку. Через два дня, с помощью училищного хирурга, Сергея Киримовича Сабирова, я «условно-досрочно» выписался из санчасти, и вместе со своими одноклассниками убыл в зимний каникулярный отпуск.

В четвертом семестре заканчивался курс высшей математики, высшей физики, предстояли экзамены по этим предметам. Весной в составе нашей учебной группы произошли некоторые изменения: при формировании групп противолодочного факультета, к нам был переведен Володя Петров, а из нашего класса туда направлены Толя Желудь и Миша Усачев. В одну из весенних ночей произошел трагикомический эпизод. Дежурным по роте стоял Миша Григоренко, дневальными – Юра Синин и Витя Чередник. Согласно инструкции, стоящий с 23 до 03 часов дневальный Чередник, в 2 часа ночи должен был разбудить дежурного. Дежурный, опять-таки, согласно инструкции, должен был «отдыхать, не раздеваясь и не снимая снаряжения, лишь слегка ослабив поясной ремень». Так вот, насчет поясного ремня… В условиях казармы соблюдать элементарные нормы личной гигиены было нелегко. У многих ребят периодически возникали различные раздражения на коже. У Миши Григоренко в этот период была потница в паху, которую он, не имея более подходящих медицинских препаратов, «гасил» обычным «тройным» одеколоном. В эту ночь, ложась на койку, Миша, расстегнув клапан флотских брюк, в темноте привычно нащупал флакон, плеснул на руки, от души смазал зудящие «причинные» места, и умиротворенный, не застегивая клапана, «отошел ко сну».

В назначенное время, идя будить дежурного, Витя Чередник, подсвечивая штатным карманным фонариком, подошел к койке Григоренко и остолбенел от увиденной картины... Перед ним полулежал на койке Григоренко, с приспущенными брюками и …окровавленным пахом! В ужасе, отшатнувшись, Витя бегом побежал будить подсменного дневального – Юру Синина, чтобы сообщить ему о происшествии. В попытке разбудить крепко спавшего Синина, Чередник осветил ему лицо фонарем, и окончательно ошалел – Юра натужно храпел и в то же время смотрел на Виктора белками приоткрытых глаз… До тех пор не было повода убедиться в том, что у Юры при сне веки не полностью прикрывали глаза. В этой ситуации Чередника от нервного шока спасло лишь то, что он был лишен способности быстро соображать… В это время очухался ото сна Синин, и они с Чередником подошли к койке Григоренко. От суеты, возникшей у койки Синина, Григоренко уже проснулся и застегивал свои брюки. На вопрос Чередника: «А что у тебя…там?», Миша, уверенный в том, что «там» у него все в порядке, опять расстегнул брюки и тоже был слегка озадачен: и пах и трусы были все в чем-то красном. Оказалось, что сосед по прикроватной тумбочке Гена Чепур (художник, мать его ити) держал рядом с одеколоном красную тушь и по своей вахлаческой натуре поменял флаконы местами…
В один из последних выходных дней июня 1969 года перед отъездом на летнюю практику в нашем коллективе произошло знаменательное событие – Юра Синин женился! Свадебное торжество происходило в кафе «Красный мак». Кто из курсантов нашего училища не запомнил эту «стекляшку за одну остановку до конечной 6-го маршрута троллейбуса в Стрелецкую», в которой были сыграны многие сотни курсантских свадеб?

Хорошо представляя потенциальную опасность планируемого мероприятия, командованием была предпринята попытка взять «ситуацию» под контроль. Чтобы не привлекать лишнего внимания окружающих и не появляться в училище с запахом спиртного, все приглашенные на свадьбу иногородние ребята были «закреплены» за севастопольцами, предоставившими им базу для переодевания в гражданское платье и последующую ночевку. На свадьбу был приглашен командир роты и заместитель командира взвода. Мы с Сашей Подколзиным немного припоздали, и прибыли в кафе, когда торжество было в полном разгаре. Юра, изображая заботливого хозяина, переключил на меня двух развязных девиц-подружек, с конкретным заданием – споить меня, что они успешно и делали, усиленно подливая водку и всячески ограничивая меня в закуске. Не имея еще должных навыков в противодействии таким «оторвам», и заранее не подстраховавшись поддержкой своих друзей, я к концу «мероприятия» был в нерабочем состоянии. Судя по всему, кто-то посадил меня в такси, и сердобольный таксист, «войдя» в мое положение настойчиво колесил со мной по центру города, безуспешно пытаясь выяснить мой адрес. В конечном итоге, он высадил меня около 110-й поликлиники, и я уже «на автомате» преодолел оставшиеся 200 метров до дома.

Весь следующий день я «приходил» в себя: нещадно гудела голова. Утром в понедельник нам предстояло в полной мере оценить последствия нашей первой курсантской «свадьбы». Оказалось, что, приведя себя в непотребное состояние, иногородние ребята позабыли о том, что им разрешено оставаться в городе до понедельника, и отдельные их них предпринимали настойчивые попытки вернуться в училище в тот же вечер. В тех же гражданских костюмах, в которых они были на свадьбе, Леша Соколов, Валера Романенко и Гена Чепур настойчиво пытались проникнуть в училище через забор в районе хозяйственных ворот. Чепур и Романенко не осилили высокой преграды и заночевали на лавочке в одном из дворов, примыкавших к училищу. А Соколов, физически более крепкий и до безобразия упрямый, преодолевая высокий забор изорвал в клочья свою одежду, поранил руки о колючую поволоку. Обойдя жилой корпус с «тыла», он вошел в ротное помещение как раз во время построения роты на вечернюю поверку… Те, кто наблюдал эту картину, утверждали, что она была достойна кисти классика военно-бытовой тематики художника Федотова. Учитывая «специфику» ситуации, и принимая во внимание поразительную настойчивость, проявленную в ходе достижения поставленной цели, преодоления сложного препятствия, Соколов наказан не был. Решение это было исключительно правильным, в Российском Императорском флоте если пьяный моряк не доходил до корабля, но лежал головой в направлении к порту, его не наказывали.


11.5. Штурманский поход на плавбазе «Магомед Гаджиев»

Все четыре роты нашего курса готовились к штурманской практике. Нам предстоял дальний поход – переход из Севастополя в Балтийск на плавбазе ПЛ «Магомед Гаджиев». В отличие от построенных позже кораблей типа «Синоп», предназначенных исключительно для корабельных практик, «Гаджиев» был спроектирован и построен исключительно для обеспечения подводных лодок, поэтому обеспечение практики курсантов для него была задача второстепенная. В планируемом походе плавбазе предстояло выполнять «комплексную» задачу- обеспечить выполнение программы штурманской практики курсантов и пополнить запасы дизельных лодок, находившихся в Средиземном море. Мы перешли на плавбазу где-то за неделю до выхода в море. «Гаджиев» стоял на Угольном причале, и мы участвовали в подготовке его к выходу: загружали различное имущество и продовольствие для подводных лодок. Преподаватели, идущие с нами на переход, проводили с нами предпоходовые занятия по астрономии и морской практике. Пару раз нам даже удалось сходить в увольнение. Все это время стояла типичная для конца июня отличная погода, но в день выхода начался жестокий шторм.

Всю прелесть предстоящего нам дальнего похода мы почувствовали уже при проходе кораблем бонового заграждения. Плавбаза этого проекта, имела хорошие мореходные качества. По очертаниям корпуса она отдаленно напоминала лидеры миноносцев предвоенной постройки – «Харьков» и «Москва». Бортовая качка достигала 25-30 градусов. Уже через час-полтора наши кубрики стали подобны лежбищам морских котиков. Константин Симонов в своем романе «Живые и мертвые» описывает расстрел немецкими танками наших безоружных, направлявшихся на машинах в тыл, солдат. Комментируя этот трагический эпизод, он пишет «с этого моменты все они уже были поделены на живых и мертвых…». Применительно к описанной Симоновым ситуации, тот штормовой июльский день 1969 года уже незримо поделил нас на «моряков» и «береговиков». Причем, потенциальных «береговиков» было абсолютное большинство. Как покажут дальнейшие события – это был действительно судьбоносный день. На некоторых ребят было страшно смотреть: их просто «выворачивало»… Большинство корабельных коридоров сделались «непроходными». Корабль был плохо подготовлен к плаванию в штормовых условиях – «штормованию». Не все двери и иллюминаторы были задраены, чувствовалась организация не боевого корабля – а плавбазы… Через открытые двери в коридоры верхней палубы попала морская вода, которая, перекатываясь с борта на борт, увеличивала крен и создавала помехи передвижению личного состава. Незакрепленные рубочные двери мотались из стороны в сторону, грозя размозжить тех, кто пытался проскочить из отсека в отсек. Вскоре вода в коридорах была густо сдобрена блевотиной тех, кто не донес ее до гальюнов или спасительной верхней палубы. Шторм не делает скидки на должности и звания – командиры наших рот тоже были поражены морской болезнью … Командир 12 «а» роты капитан 3 ранга Долгов «отходил» от этого шторма пару дней. Он – бывший подводник, ему было простительно, но наш – Радий Васильевич Лощинин, тоже был бледный как смерть. Но что взять с командиров рот, они и в училище оказались в известной степени потому, что не сгодились для корабельной службы.

На «Гаджиеве» отлично готовили пищу, вкусно кормили. Во время шторма меню сразу было скорректировано, первые блюда не готовили, из-за качки. Приготовленные на обед котлеты с рисом из всего нашего отделения ели только я и Леша Соколов. Остальные даже смотреть на пищу не могли… Вечером выдали тараньку. У меня есть все основания гордиться тем, что я этот шторм перенес достойно.

Из нашего кубрика был люк в кладовые помещения. Люк этот имел леерное ограждение, со снимаемой секцией. У всех были свежи впечатления от прошедшего с небывалым успехом фильма «Джентльмены удачи». Миша Григоренко в семейных трусах и рваном застиранном тельнике, садился на люк, опирался руками на леера, зачесывал челку на лоб, придавал лицу свирепый вид и изображал Леонова в роли директора детского сада... По вечерам он не сходил со своего «трона», и периодически из кубрика неслось: «Пасть порву», «моргалы выколю»… Миша настолько вжился в роль, что на него приходили смотреть ребята из соседних кубриков.

Корабельные условия очень специфичны, особенно условия старого корабля. Ночью можно было наблюдать, как из незаметного, на первый взгляд, отверстия в переборке появлялась крыса, за ней вторая, третья…. Эти твари нагло, не спеша отправлялись по своим крысиным делам. Точно так же под утро они возвращались в свою «нору». Их совершенно не смущало то, что кубрик был заполнен спящими людьми, что люди эти храпели, что-то бормотали, ворочались. Да и людей эти крысиные «вылазки» вроде бы не должны были тревожить… Так продолжалось до тех пор, пока бодрствующий дневальный по кубрику, в сумраке синеватого ночного освещения не обратил внимание на то, что в процессе своего «отработанного» маршрута эта крысиная банда по очереди пробегала по спящему богатырским сном курсанту, подвесная койка которого находилась прямо под отверстием в корабельное «зазеркалье»… После обсуждения наших, смежных с крысиными проблем, поначалу было принято неправильное решение перекрыть отверстие в переборке листом фанеры. Несколько очередных ночей, крысиное сообщество нервничало, дебоширило, пищало, скреблось… Следующее наше решение было более логично – по привычному маршруту местных «хозяев» трюмов мы убрали все возможные помехи, а «тело» нашего товарища мы переместили в более подходящее место. Он не был против, так как ему доходчиво объяснили причину перемены спального места…

Во время пребывания на практике мы выделяли от каждого стола-бака по паре бочковых на неделю. В обязанности бочковых входили: подготовка стола к приему пищи, перенос пищи от окна раздачи на камбузной палубе в кубрик, и обязательное мытье посуды после приема пищи. В условиях дефицита воды и «тропической» жары, «бачкование» было делом непростым и неприятным, прежде всего, потому что за этим занятием бочковые лишали себя послеобеденного отдыха, а позднее при нахождении корабля в базе рисковали опоздать на увольнение и пр. Тогда же было поставлено условие: имеешь замечание по бачкованию, – бачкуешь очередную неделю. Естественно, бочковые старались выполнить все требования, и случаев с продлением срока бачкования, практически, не случалось. На каждом баке руководил этим процессом старшина бака – командир отделения. В нашем, отделении эти важные функции выполнял Леша Соколов. В последний день моего с Подколзиным бачкования, когда уже была назначена нам на смену очередная пара, Алексей взял в руки одну из мисок и провел пальцем по ее внутренней части… Улыбнувшись своей иезуитской улыбочкой, он заявил, что наша неделя бачкования не засчитывается…Сделано это было слишком демонстративно и вызвало негативную реакцию не только в нашем отделении, но и во всем классе.

В процессе перехода по Средиземному морю «Гаджиев» несколько раз выполнял свои основные функции – пополнял запасы подводных лодок. Лодку принимали к борту и через специальную створку в борту производили загрузку продовольствия и прочих видов снабжения. На корабле был оборудован специальный штурманский класс. В классе были установлены специальные штурманские столы, на панелях укреплены репитеры компасов, лагов, морские часы. Во время похода все наши учебные группы по очерёдности несли учебные штурманские вахты. Особо нам запомнились ночные штурманские вахты с 00 до 04 часов – так называемые, «собаки». Это были нужные и интересные занятия. Бывали случаи, когда не самые стойки из нас, постелив на палубу старую карту, тихонько посапывали пот тем же штурманским столом. Красоты Средиземноморья мы в основном разглядывали через оптику либо любовались заревом огней в ночное время суток. Если бы Володя Мельников не был таким ленивым, и дополнил мои воспоминания, то рядом с этим с этими строками хорошо бы «вписались» его стихи, написанные под впечатлением вида ночной Мальты, или городков на берегу Сицилии…

С приходом в Балтийск, мы несколько дней оставались на борту «Гаджиева». В память о тех днях сохранилась фотография. На ней – почти половина нашего класса, все те, что по ходу большой приборки на корабле исхитрились сойти на причал под видом выноса постельных принадлежностей и не спешили возвращаться на борт корабля. Развели костер, подогрели на нем пару банок консервов… В то время мы еще не были настолько испорчены, чтобы пить водку летом, в рабочее время. Прямо за нашими спинами просматривается река Прегель, впадающая в залив. Вода в этом месте залива сильно опресненная. В этом месте штурман с плавбазы ловил угрей и лещей.

В оставшееся время практики мы с десяток дней провели на береговой базе ракетных катеров и примерно такой же срок на авиационной базе в Чкаловске.  Что касается «Камсигала», так перековеркано старое немецкое название района базирования торпедных катеров, то до этого пригорода Балтийска мы добрались пешим порядком со всеми нашими нехитрыми пожитками. Кстати, в процессе перехода роты была сделана фотография нашего класса. От пребывания в Камсигале запомнилось немного. Пришли мы туда в субботний день до обеда, так как на береговой базе шла большая приборка. По дороге нам попался вывороченный матросами громадный пень, из трухлявой сердцевины которого, в разные стороны расползались потревоженные маленькие гадючата. Не очень хорошее предзнаменование, но мы не были суеверны. Для проживания нам была определена пустующая казарма, рядом с которой была хорошо оборудованная спортивная площадка. Большого восторга это открытие не вызвало, не для того же мы сюда прибыли, чтобы восстанавливать утраченную за поход «физическую форму»?

Командование бригады, озабоченное проблемами боевой и политической подготовки, похоже, не особо нам обрадовалось. Чуть ли не в день нашего прибытия, в санчасти береговой базы от общего заражения крови, возникшего от фурункула на шее, умер матрос. Для меня эта новость имела особое значение. Дело в том, что еще до убытия в поход из Севастополя, у меня на ноге появился фурункул. Меня этот факт не особенно встревожил, нечто подобное у меня было в 7 классе. Но тогда я перекупался в Херсонесе, часами «разрабатывая» прибрежный грунт в поисках древних монет. В процессе поиска мы чаще полностью опускались в воду, а бывало, что часами стояли в воде выше колен, голова в маске в воде и «разрабатывали» очередную «колдобину». Это был 1964 год, самый «урожайный» на находки, участившиеся после жесточайшего шторма и урагана, прошедшего над Севастополем в декабре… Так вот, фурункул возник как раз возник в том месте ноги, где приходился уровень воды. В то лето я вместе с матушкой ездил на дачу под Васильсурском вместе с семьей моей тетушки, Евгении Борисовны и бабушкой. По приезде в Горький, фурункул достиг такой величины и стадии «зрелости», что потребовалось хирургическое вмешательство. В те годы больница Водников имела свои кабинеты, в том числе и хирургический, в старых башенках, расположенных на Нижней набережной в районе Речного вокзала. Опытный хирург быстро вскрыл мне фурункул, наложил повязку, и у меня не было повода вспоминать об этом малозначимом эпизоде до лета 1969 года.

Да и теперь, при напухании бедра, с последующим появлением большого фурункула я не был особенно встревожен, хотя, при трении одежды возникали неприятные ощущения. Летняя жара, сквозняки от корабельной вентиляции, естественная антисанитария густонаселенного кубрика, во все времена приводили к появлению фурункулов у моряков, особенно – котельных машинистов, несших вахты в котельных отделениях и периодически выходящих на верхнюю палубу – «проветриться»… Я же с фурункулом уже заявился на корабль, а все вышеперечисленные условия только способствовали развитию фурункулеза. Да именно – фурункулеза, так как из под повязки, прикрывавшей первый нарыв, появился второй, а там… Один из фурункулов лопнул во сне, произошло обсеменение кожи… Присутствовал ли там стафилококк, или нет, но какая-то зараза таки попала в кровь. Соблюсти аккуратность и стандартные требования гигиены в условиях морского похода было сложно, ложиться в корабельный лазарет, не хотелось… Так и ходил с марлевыми «бланжами», то на руке, то на ноге или шее. Под конец похода, корабельный хирург-майор, пытался мне помочь, делая местные переливания крови: брал с вены – вкалывал в задницу… Явного прогресса в моем состоянии не наблюдалось.

В таком «интересном» фурункулезном положении, по прибытии на береговую базу ракетных катеров, я направляюсь в местную санитарную часть, чтобы меня осмотрел врач и назначил соответствующую профилактику и перевязку ранок, образовывавшихся на месте лопнувших фурункулов. Когда я пришел на прием к хирургу бербазы и, сняв голландку, обнажил свои гнойные повязки и шрамы от недавних фурункулов, старший лейтенант, посмотрел на меня так, как будто бы на мне был… пояс Шахида. Оказалось, что буквально накануне от фурункула на шее и последующего заражения крови умер 19-летний матрос. После беглого осмотра и смены очередной повязки мне было выписано направление в хирургическое отделение госпиталя, которым я на свой страх и риск не воспользовался. Через двадцать лет, когда я принимал дела старшего преподавателя Горьковского училища тыла у капитана 1 ранга Цапаева, то оказалось, что матрос, умерший от заражения крови в Камсигале летом 1969 года был из экипажа его ракетного катера.

В свое время еще Чехов возмущался тем, что отдельные авторы воспоминаний искренне убеждены, что их читателям будет исключительно интересно знать какой «стул» был у автора накануне, или, не страдал ли он изжогой после употребления с пивом несвежих раков… Описывая свои «фурункулезные» проблемы, я рискую вызвать бурю возмущений со стороны моих будущих рецензентов, особенно, зная их редкую брезгливость. Вот и будет за что меня с особым пристрастием покритиковать…

Время, проведенное в Камсигале, было потрачено бестолково. Запомнился исключительно жесткий, уставной порядок, не характерный, точнее – нетрадиционный для соединений торпедных и ракетных катеров. Все перемещения строев личного состава береговой базы и экипажей катеров происходил исключительно строевым шагом и под барабан… Из наиболее «ярких» воспоминаний были строи экипажей и дивизионов, марширующих под барабанный бой, как во времена Императора Николая Павловича. Войсковая баня, оборудованная еще немцами в бетонном бункере, присыпанном землей, – со стороны выглядела как громадная «землянка». На ракетные катера мы смотрели, в основном, с причала, на борт нас допустили только единожды. Больше всего нас растрогали опломбированные гальюны. Дивизион готовился сдавать первую курсовую задачу, на катерах все было почищено и покрашено. Замполит дивизиона, проводящий с нами занятие, узнав о том, что мы курсанты училища им. Нахимова, позабыв об основной теме занятия, раз пять вспоминал лейтенанта Полянского, выпускника нашего училища, за три года службы, дослужившегося до звания…младшего лейтенанта, и не отданного под суд только потому, что он племянник члена Политбюро… В общем о пребывании в Камсигале у нас остались мрачноватые воспоминания. Через много лет, находясь в Балтийске в качестве руководителя практики курсантов, я побывал в гостях у старшего лейтенанта, служившего начпродом местной береговой базы, и рассказал ему о своих впечатлениях, остававшихся у меня от тех давних временах. На дворе был 1987 год, флотская организация трещала по всем швам, и в мои легендарные рассказы было сложно поверить…

Очередные 10 дней мы провели на авиационной базе в Чкаловске. Жили в больших, взводных палатках, питались в столовой личного состава базы. Здесь с нами были поведены интересные ознакомительные занятия, в мастерских, на летном поле, около образцов авиационной техники. Обещали даже организовать полеты на противолодочных вертолетах… Обещали…и за то спасибо. Взглянуть на военный городок с высоты птичьего полета нам не удалось, а жаль, летчики рассказывали, что, несмотря на многочисленные послевоенные переделки и реконструкции, расположение основных гарнизонных знаний и сооружений в поселке, как и во времена прежних хозяев Восточной Пруссии, моделирует свастику. Отдельного описания достойны старые немецкие кладбища в Балтийске, Донском и Чкаловске. Районы кладбищ с немецкими захоронениями, несмотря на их естественное захламление и разрушение в советское время, выглядели величественно, мрачно, и впечатляюще. Что нельзя сказать о наших русских участках кладбищ.

В один из вечеров, когда основной состав роты был на просмотре кинофильма, Юра Бахматов с татарской хитростью и коварством завлек в одну из палаток местную девчонку, посудомойку из офицерской столовой. Двое наших балбесов, отслеживая со стороны ситуацию, в самый «интересный» момент, сдвинули опорные колья палатки и обрушили брезент на Бахматова и его любвеобильную подружку…

В Калининград специально нас не отпускали, но, даже, внимательно осматривая город в день приезда и в день отъезда, мы запомнили статуи быков при входе в штаб Балтийского флота, живописные и мрачные развалины королевского дворца, с памятником Суворову, установленном не понятно только в какой связи…Вот батюшка генераллисимуса, тот действительно был комендантом Кенигсберга, взятого русскими войсками в 1760 году, а «сынишка» в ту пору был скромным армейским подполковником и особыми подвигами еще не успел отличиться. На пустыре, за развалинами королевского дворца располагался обширный, как во всяком крупном городе, «толчок» – он же «барахолка», он же вещевой рынок. Очень грандиозно смотрелись башни биржи, впечатляла могила Канта. В центральной части города было очень много ухоженных особняков, соседствовавших с развалинами. Невольно создавалось впечатление, что до середины 60-х годов советское руководство не было уверено в том, что советская часть Восточной Пруссии останется навечно в наших пределах.
В отпуск отправлялись с Калининградского вокзала. В день отъезда на вокзал прибывали курсанты четырех рот с разных объектов практики, и потому с большим запасом времени. По крайней мере, нашей роте хватило времени на экскурсию по городу с заходом в знаменитый калининградский зоопарк. Отпускные билеты всем были выданы на руки, и большими группами отправлялись в Москву. После Москвы каждый добирался домой самостоятельно.
Мои родители в это время п
риехали в Горький и дожидались меня там. Из Москвы в Горький я добирался в двухъярусном вагоне. Чтобы оценить все прелести невиданного ранее «чуда» железнодорожной техники, ехал на верхнем ярусе. Вагоны этой конструкции мотало из стороны в сторону, – приятного было немного. Пробыв в Горьком с неделю, выехали в Москву. Остановились на сутки в поселке Железнодорожном, где я впервые увидал членов семьи двоюродного деда – Александра Николаевича Никольского,- «дяди Сани». Деда уже не было в живых пару лет. Частный дом, очень скромная обстановка. На квартире у Никольских квартировал сверхсрочник из местного гарнизончика. Вдове было лет 65, дочери лет 38. От них я тогда и узнал, что после смерти деда, при оформлении документов, выяснилось, что году в 1937 он «убавил» себе тринадцать лет и изменил отчество на «Александровича»… Молодец, дедуня, грамотно замаскировался, опасаясь разоблачения своего купеческого происхождения. Хотя, кому он в то время был нужен. Купеческая «жилка» трепыхалась в нем до конца жизни. Чтобы выжить в сложных условиях обитания, заключил договор с московским НИИ на выращивая грызунов для медицинских экспериментов. Под эти «дела» он получал продукты для их прокорма, и сам рядом с ними «кормился»…
Родители задержались в Москве у наших родственников Волковых, а я самостоятельно вернулся в Севастополь.

 
11.6. О карьере, о карьеристах и о курсантском братстве

В один из дней после прибытия «Гаджиева» в Балтийск, меня вызвал к себе командир роты капитан 3 ранга Данченко и спросил: не буду ли я против назначения командиром отделения. Казалось бы, кто и когда был против повышения в должности и в звании? Вот именно, казалось бы… Курсантские коллективы – очень специфические воинские коллективы, имеющие свою особую «курсантскую» философию и психологию. Согласно этой давно устоявшейся, но в известной степени деформированной, «философии», моральное право управлять своими одноклассниками, начиная от отделения, имели бывшие военнослужащие, в крайнем случае, старшие по возрасту и по житейскому опыту товарищи. Командовать же своими ровесниками – одноклассниками, вроде как, западло… Знали бы эти доморощенные ревнители приблатненных воинских традиций, что пройдет немногим больше десятка лет, и многими из нас, ставшими капитанами 2 ранга, а то и, оставаясь подзадержавшимися в званиях и должностях матерыми капитан-лейтенантами, станут лихо командовать молодые и ранние – «дикорастущие» командиры, которые с младых ногтей в неудержимом порыве к блестящим никелированным ручкам корабельных телеграфов, традиционно исповедовали и исповедуют совсем другие заповеди…

Мы не особенно приглядывались к «моральному климату» в других классах, нас вполне удовлетворяла обстановка в своем коллективе. Были ли у нас свои лидеры? Скорее всего, у нас были свои «авторитеты». К таковым, по всем показателям относился Миша Григоренко. Была еще группа, своим «групповым» менталитетом, влияющая на обстановку в коллективе. В эту группу входили ребята, учившиеся до училища в школах района, примыкавшего к училищу: 26-й и 34-й.

Если в Москве известный климат создают различные «таганские», «подольские», «звенигородские» группировки, то у нас это была своеобразная – «стрелецкая» группа. В нее входили: Володя Козловский, Юра Костырко, Андрюша Железков и «примкнувший» к ним Костя Добрынин. Почему-то этой группировкой не был охвачен Витя Лощинин. Хотя, понятно почему… Кроме «территориальной» общности первую троицу объединяло и некая «духовная», я не побоюсь этого слова, близость.
Все они были убежденными «пофигистами». Но, если Козловский был последовательный, убежденный, «жесткий пофигист», Костырко был не менее убежденный, но тайный, маскирующийся, то Железков был не менее убежденный, но по внешним признакам – несколько настороженный, колеблющийся «пофигист». Несколько в стороне от них, но где-то совсем рядом, обретался Костя Добрынин. В отличие от первой троицы, Костя был ярко выраженный «антипофигист». Он подтверждал этот свой выбор ежечасно и ежедневно, при этом страдал, мучился, седел на наших глазах, но своим вымученным жизненным установкам так и не изменил.
Так, вот эта идеология «пофигизма», проявляемая в разной степени и в разных сферах нашей жизни, легко привилась, и была принята всеми членами коллектива, как основная, направляющая, руководящая… и потому – всепобеждающая. Эту идеологию мы развивали, совершенствовали, гордились ею, и до самого конца не изменили основным ее принципам. Более того, многие из нас взяли ее на вооружение и с переменным успехом претворяли на различных этапах своей службы и личной жизни. В нашей сложной, пестрой жизни и службе эта идеология, способствовала физическому выживанию многим из нас, казалось бы, в самых невыносимых условиях…

Параллельно с этой установкой и даже в чем-то с ней совпадая, действовала еще одна, «чечевемеучная». Прикрываясь благозвучным совпадением с аббревиатурой нашего училища, она, тем не менее, предполагала следование известной жесткой установке – «человек – человеку – волк». Это, конечно, была шуточная, игровая установка, но сами наши специфические казарменные условия, иногда напоминала о незримом ее присутствии.
Я лично не считаю себя особенно злопамятным, однако, отдельные эпизоды из курсантского быта так запечатлеваются в памяти, что с годами уже не поддаются нивелированию. К примеру, наш грубоватый, казарменный юмор, часто портил аппетит за нашим и без того скромным курсантским столом. По стандартному, кем-то утвержденному меню, пару раз в неделю нам давался рыбный суп, на второе блюдо часто давалась отварная рыба с картофельным пюре. Из рыбопродуктов неизменно фигурировал «хек серебристый». Взамен положенной по пайку селедки, все чаще давалась к столу соленая скумбрия… Рыба, попадавшая в курсантский котел, не всегда тщательно чистилась и потрошилась. Качество чистки картофеля тоже было ниже среднего (сами и чистили). Места рассадки за обеденным столом отделения были произвольные, но постоянные. Разливал первые и вторые блюда один из нас, сидящий с края стола, ближе к проходу. Типовая, много раз обыгранная, всем давно надоевшая, и, тем не менее, безукоризненно срабатывающая схема: запуская половник в котел с рыбным супом, тот же Володя Пискун с видимой печалью в голосе говорил: «опять дельфинчик оказался протухшим». Этого было достаточно, чтобы Мельников и Володин, сидящие рядом, друг напротив друга, печально оставляли свои ложки и терпеливо дожидались, пока все остальные с неизменным аппетитом не поглотят «бренные останки «дельфинчика», и отделение не перейдет ко второму блюду.

Бывало, что все отделение в 10 человек не притрагивалось ко второму блюду, состоявшему из порционной свинины с картофельным пюре. Постоянно и практически неизменно ломти свинины состояли исключительно из сала, с редкими и малозаметными полосками мяса, а пюре, приготовленное из условно свежего картофеля с добавлением комбижира красноватого цвета, могло отбить аппетит даже у редкостных проглотов. В довершение картины обеда или ужина, иногда приходилось наблюдать, как тот же Володя Пискун, с аппетитом поглощал куски горячего вареного сала. Но тут уже конкурентов у него не было. Вот до чего доводит человека полуголодное детство.
По теоретически обильному курсантскому рациону, нам часто полагались вторые блюда с курятиной. И всякий раз, распределяя куски вареной курицы, мы искренне надеялись обнаружить в котле хотя бы одну куриную ножку. Видимо, предназначенные для нас курицы, в процессе их куриной жизни были ампутированными инвалидами.

Молодость брала свое. Стали бы вы сейчас с удовольствием потреблять кашу «Артек», подслащенную, с изюмом, и густо заправленную комбижиром? Стали бы вы потреблять, успевшую остыть, круто сваренную пшенную кашу с мучно-мясной подливкой? Особенно нас умиляла овощная солянка с явным преимуществом картофеля при полном отсутствии мяса…
Чуть ли не самыми ретивыми поборниками демократии и справедливости в нашем классе были Миша Моцак и Володя Козловский. На этой «почве» Моцак изредка портил кровь своему командиру отделения – Мише Григоренко, а Козловский не упускал случая какую-нибудь «подлянку», как бы невзначай, подбросить мне. С той только разницей, что Григоренко старше нас на 5 лет, и, как бы, был «в авторитете», что нельзя было сказать обо мне. В мае 1986 года с нашими фигурантами – поборниками «всеобщей» справедливости, произошел эпизод, перед которым меркнет бессмертный рассказ Антона Павловича Чехова «Толстый и Тонкий».
Представьте себе холл перед столовым залом Военно-Морской академии. Из зала столовой выходит моложавый цветущий, среднего роста, в меру упитанный капитан 1 ранга. В течение нескольких предыдущих дней он участвовал в Командно-штабном учении, проводившимся Главкомом ВМФ на базе Военно-морской академии.

Вытирая душистой, гигиенической салфеткой пухлые губы, «каперанг» привычно «делает» умное лицо и благодушно осматривается по сторонам. В это время из общего зала столовой, откуда несется гомон многих сотен голосов, выходит высокий, мосластый и худющий капитан 3 ранга. Нашивки на рукавах его тужурки только что не позеленели, но уже определенно залохматились и потускнели, в знак того, что хозяин давно готов сменить их на что-нибудь более приличное и тогда уже – непременно блестящее. На груди капитана 3 ранга заметно выделяется муаровая планка ордена Красной Звезды. Но, как известно, орденские звезды не всегда равноценны звездам на погонах. Тем не менее, у капитана 3 ранга бодрый, неунывающий вид, с учетом субботнего дня, он со своими «одностольниками» сдобрил второе блюдо стаканом коньяка, привычно разлитого под столешницей обеденного стола. Добродушно и приветливо оглядываясь по сторонам, капитан 3 ранга вдруг увидел знакомого с юных лет капитана 1 ранга. Улыбка его стала еще шире и он с распростертыми объятиями устремился к другу. Встретившись взглядом с капитаном 3 ранга, капитан 1 ранга насторожился и несколько помрачнел… Когда, наконец, капитан 3 ранга настиг старого друга и однокашника, и был готов обнять его… раздался хорошо поставленный, но скрипучий и казенный как на военном совете голос: «Товарищ капитан 3 ранга, что это вы себе позволяете?».

Написав последнюю фразу, я, признаюсь, даже паузу сделал, не сразу решаясь, приблизиться к финалу встречи. Далее произошло то, что вполне могло стать причиной смены старых погон капитана 3 ранга на новые, блестящие – капитан-лейтенанта. Володя Козловский, а это был он, не делая паузы, врезал по роже капитану 1 ранга. Как уже можно было догадаться по преамбуле сюжета – «рожа» эта принадлежала Мише Моцаку.

Предыстория этой трогательной, в том смысле, что один другого слегка тронул, а главное эмоциональной встречи двух однокашников была следующая. Было время, когда и у Миши Моцака, кулаки тоже срабатывали быстрее мысли. Во время преддипломной стажировки, главный старшина Моцак, сойдя с корабля решил в компании со Швагруком и Рябухиным, освежиться пивком, за что был задержан помощником коменданта гарнизона. Пришлось в ожидании прихода в комендатуру коменданта полковника Голуба, «потрудиться писарем». В результате – на защиту диплома Моцак вышел с погонами курсанта, а службу лейтенант Моцак начал не на Черноморском флоте и даже не на Северном, а в забытом Богом и людьми сибирском арсенале. Но, главное – не расслабляться, а этого в характере у Моцака никогда не наблюдалось. Наверняка, в служебной характеристике, предшествовавшей представлению на звание героя России контр-адмиралу Моцаку было указано: «Благодаря исключительному упорству в службе, (врожденным и благоприобретенным в семейном кругу талантам…), успешно в течение 15 лет проходил службу на должностях: начальника лаборатории ракетнотехнической базы; командира БЧ-4 – начальника РТС АПЛ; помощника командира АПЛ, слушателя командирских классов, старшего помощника командира, командира АПЛ, слушателя заочного отделения академии, начальника штаба дивизии АПЛ, командира дивизии АПЛ, слушателя академических курсов АГШ, командующего флотилией АПЛ, начальника штаба Северного флота. На звание Героя России представлен за успешное руководство подледным переходом отряда атомных подводных лодок, и стрельбой баллистической ракетой из района Северного полюса. Всего – то ничего…

В эти же годы Володя Козловский, начав службу с командира батареи большого противолодочного корабля «Огневой», через четыре года стал командиром 1-го ракетного дивизиона атомного крейсера «Киров». За отличие при освоении новой техники был награжден орденом Красной Звезды, что позволило ему… после 7 лет командования дивизионом, вне конкурса поступить на 2-й факультет академии.

Поскольку должностная категория, с которой Володя поступал на учебу соответствовала «капитану 3 ранга», очередное звание ему грозило только после окончания академии, при условии, что распределен он будет на более высокую должность… Был, конечно повод немного понервничать… А тут еще друга встретил… Да, и потом, если бы знал, что дает по роже будущему герою России, вице-адмиралу, начальнику штаба Северного флота… может быть, и дрогнула бы рука. А так, нет, все сложилось нормально. Внешне, социальная справедливость была восстановлена.

Не знаю, сколько человек были свидетелями этого инцидента в стенах Академии, но к чести Миши Моцака, этим инцидент и закончился, не считая того, что в тот же вечер они с Володей выпили еще литр коньяка под шоколадные конфеты.

Так что старое курсантское братство, хоть и с некоторыми нюансами, было восстановлено. А как же могло быть иначе? Хоть и не в Оксфорде обучались, но мы – пожизненные члены одной команды.

*  *  *  *  *
А далее – печальные наблюдения бывшего, «по жизни», сверхсрочного старшины 2-й статьи. Приняв решение связать свою жизнь со службой на флоте, и поступая в училище, я раз и навсегда усвоил, что нормальное служение предусматривает рост в должностях и званиях, и уж отказываться от предложений начальников в этом отношении не логично… Я дал согласие о назначении меня командиром отделения, и последующие при года учебы с переменным успехом исполнял обязанности «отделенного» командира.
Став в августе 1969 года старшиной 2 статьи и командиром отделения я пробыл, точнее прослужил в этой должности ТРИ!!! года, по сути, получив право «причисления» к сверхсрочнослужащим старшинам. К концу 3 курса во всей роте оставалось только 2 командира отделения не получивших звание старшин 1 статьи, я и Валера Варенцов. Репрессированы мы были по одной и той же статье, но об этом несколько позже.

Столь сложное и неудачное начало карьеры не могло не повлиять на формирование характера: я стал желчен, завистлив и жесток… Что же вы хотите от старшины-сверхсрочника?

Процесс прохождения службы офицерами, особенно, потомственными офицерами, имеет свою оригинальную философию и психологию. В Российской империи, так же как, кстати, и в Прусской были династии, начитывающие десятками генералов и адмиралов. Представители этих семей, становясь офицерами, очень четко представляли этапы своей службы, и зачастую, они становились достойными продолжателями семейных традиций. К примеру: Бутаковы, Сенявины, Апраксины и пр. Но, чтобы не утратить славных традиций и не нарушить привычный ход событий, иногда приходилось слегка «корректировать» события. Так, внук славного адмирала Бутакова, дослужившись, с грехом пополам до звания капитана 1 ранга… ну не «тянул» на адмирала. Пришлось его назначить начальником кронштадтского порта и присвоить долгожданное звание.

В марте 1917 года, кронштадтские босяки в матросских бушлатах, не знакомые со славной родословной старой морской династии, с помощью гранитного булыжника, прервали, адмиральскую преемственность. Вместе с покойным, братьев-адмиралов было двое. Более успешный и более предусмотрительный брат, успел воспитать в кадетском корпусе двух сыновей, один из которых, оставшись в Советской России, дослужился до звания капитана 2 ранга, преподавал в училище Фрунзе, командовал дивизионом канонерских лодок на Черном море в войну, стал капитаном 1 ранга… Но, поскольку, флотами командовали бывшие «подельники» все тех же кронштадтских босяков, именно они не позволили капитану 1 ранга Бутакову стать адмиралом. Да, и судьба, похоже, не благоволила» к советским Бутаковым. Сын капитана 1 ранга – лейтенант Бутаков, служа на Морском охотнике, погиб от прямого попадания в корабль бомбы, сброшенной с невесть откуда взявшегося одиночного немецкого самолета.
У сыновей адмиралов своя философия. Будучи начальником ГШ ВМФ, адмирал Игорь Касатонов, распекая за какие-то упущения в штабной работе капитана 1 ранга Головко, гремел на весь конференц-зал: «Лучше быть сыном живого капитана 2 ранга, чем мертвого адмирала… При этом, свое адмиральское происхождение от покойного к тому времени отца-адмирала, Игорь Касатонов, естественно, полагал вне всякой критики.
На противоположном полюсе от адмиральских «детишек» обретаются сыновья мичманов или сверхсрочно служивших старшин. К ним напрямую примыкают сыновья городских и сельских интеллигентов, рабочих, колхозников, то есть ребят, из семей, не имевших до поступления в училище никакого отношения к армии, и тем более, к флоту. У тех своя, еще более крутая философия, напрочь опровергающая постулат, ставший привычным: «сын вора должен быть вором». Декларируя направо и налево, что за них, бедных и несчастных некому порадеть. Они уже на старших курсах спешат «поправить» свое социальное происхождение за счет женитьбы «по уму», либо как рыбы-прилипалы начинают усиленно «дружить» с теми одноклассниками, родители которых способны в перспективе повлиять на их распределение по окончании училища. Типичные примеры в нашей роте «тандемы» – Моцак-Шаденков, Яцевич-Петров, Казимирский-Беспальчук, Ковшарь-Соколан. Для Миши Моцака такое сравнение могло показаться обидным. Я уже представляю его матерящимся в мой адрес… И Миша будет прав: с покойным Серегой Шаденковым он никогда не дружил – здесь была любовь… к его сестре. И это направление, как показали дальнейшие события, было более достойным и перспективным.

Представители этой категории настойчиво и уверенно «прут» по службе, да так, что иной раз и адмиральским сынкам фору дают. А иногда и «фору» дать не считают нужным, как в тендеме Ковшарь –Соколан… Сын старшины-инвалида войны, Ковшарь – адмирал; сын мичмана Коновал – военный дипломат, сын сельских учителей Санников – адмирал, сын колхозников Козел – адмирал; сын мичмана Васильчука – дважды комбриг, начальник УПАСП и адмиралом мог стать, как минимум, трижды, но упорно не желал расстаться с граненым стаканом. Если же с боку взглянуть на «творческую» биографию тестя адмирала Безмельцева, мичмана, то становится понятным, что мичманская наследственность выводит не только в адмиралы, но и в миллионеры.

Остается средняя и самая массовая группа – сыновей старших офицеров. Изначально – эта самая надежная в период учебы в училище категория. Этих ребят не спугнуть требованиями жесткой дисциплины, у большинства из них хорошая общеобразовательная подготовка. Они успешны в учебе и службе, их не надо «агитировать за советскую власть», они твердо знают, зачем пришли в училище и что их ждет в будущем.
С другой стороны, это самая «тормозная» категория, потому как большая их часть воспитывалась в «тепличных» условиях, многие не готовы адекватно реагировать на проблемы коллектива, военного общежития, жестских условий службы. Вступая в службу офицерами, по классическому определению: «делать жизнь с кого?», они начинают усиленно «дублировать» не всегда успешную службу своих отцов и дедов; суетятся, комплексуют. Сыновья бывших политработников, «опираясь» на старые служебные контакты отцов, вдруг открывают в себе «врожденный», но до той поры глубоко «зарытый» талант пропагандистов-агитаторов; сыновья особистов, проанализировав перечень прочитанных в юности политических детективов, легко убеждают кадровиков, что всегда подозревали в себе врожденного чекиста, или в самом крайнем случае, спец-пропагандиста. А если разнарядка по «политрукам» или по потенциальным «рыцарям плаща и кинжала» выполнена, то не беда: пробыв год нештатным «секретным сотрудником», и получив «блестящие» аттестации, при наличии «своих» людей среди кадровиков особого отдела, можно вне конкурса поступить в Академию Советской армии и в перспективе стать военным дипломатом.
Освободившись от своих «родимых» пятен, эти ребята начинают резко наверстывать упущенное время и, если успевают – ранее упущенные возможности… Но представители этой категории – не ходоки в адмиралы.
Ну а менее «одаренной» части выпускников, тем кто вовремя не открыл в себе талант политработника или особиста, или на худой конец, военного журналиста, остается признать, что «профессиональная» честь офицера-ракетчика и моряка для них не пустой звук, и подобно японским камикадзе, плотно сжав зубы и сощурив глаза они устремляются на корабли, флотские базы и арсеналы… Но и «камикадзе» бывали разные. Те, кто в самолете – «куда им деться»? – тем только и остается как «долететь» до корабля-цели. А те, кто должен был с миной ползти под вражеский танк, олицетворяющий береговую базу, следуя здравому смыслу, чаще забрасывал мину в кусты, и сдавался на милость командирам ракетно-технических баз и арсеналов.
Хотя были и такие, как Женя Шаров, тот из своей «мину» временно извлек запал и несколько лет таскал за собой по арсеналам. Женя сам по себе был миной замедленного действия и шантажировал своих командиров возможным самовзрывом до тех пор, пока его не направили на дизельную ракетную подводную лодку. Там он долго не задержался, но звание капитана 3 ранга получил. Последний раз он «наследил» на береговой базе в бухте Ольга. Будучи начальником отдела хранения, он усиленно портил кровь командиру базы капитану 2 ранга Михаилу Павловичу Пьянзину. Когда, в разговоре со мной, Пьянзин – в ту пору уже начальник кафедры в училище Тыла, узнал, что я однокашник Шарова, он с большим удивлением и с некоторым осуждением взглянул на меня. Видимо, кровушку Женя ему попортил от души.

Осмотревшись на местах, выяснялось, что львиная доля нашего выпуска была распределена: на ракетно-технические базы, арсеналы, полигоны, институты… Более того, те, кто скромно и незаметно убыл «в центральное подчинение», вскоре «всплывут» на полигонах, в военных институтах и военных приемках… Моряки, мать их ити… Но об этом этапе стоит поговорить при описании проблем последнего этапа учебы на 5-м курсе…
Не уверен, что этим стоит гордиться, но выясняется, что из всего нашего училищного класса только я и Костя Добрынин до логического конца выполнили основную, заложенною в училищной программе целевую установку – стали командирами ракетно-артиллерийских боевых частей кораблей 1 ранга. Правда, тут же приходится признать, что на этих должностях наша корабельная служба прервалась, чтобы продолжиться уже в стенах училищ: у Кости – в родном ЧВВМУ, а у меня – на Военно-морском факультете училища тыла.


11.7. Третий курс: активное введение в будущую специальность

В программу пятого семестра были включены предметы, подготавливавшие нас к изучению специальных дисциплин. Это были: Элементы вычислительной техники, электротехника, основы радиотехники… Очень много зависело от обстановки на кафедрах, уровня подготовки преподавателей, их желания донести до нас знания. Например, теоретические основы радиотехники читал капитан 1 ранга  Симхович. Этот мягкий интеллигентный человек, профессионал своего дела. На этой же кафедре основы радиолокации нам читал капитан 1 ранга Никольский. В то же время, курс элементов электронной техники, доводимый до нас косноязычным капитаном 2 ранга Лаврентьевым, по кличке «Окунь», воспринимался и усваивался туго. Подполковник Цикотун вел небольшой курс по радиотехническим элементам. Этот офицер не один десяток лет прослуживший на авиационно-технических базах, хорошо представлял, что может понадобиться специалисту по эксплуатации устройств ракетного вооружения, приборов контроля. И в то же время капитан 1 ранга Хохлов, читавший курс по основам вычислительной техники, своей дотошной проверкой посещаемости занятий, разговорами на посторонние темы сразу отбил охоту к своей замудреной науке. Свой курс в каждом из классов он начинал с того, что убеждал нас, что несмотря на то, что фамилия у него Хохлов, – он не хохол... Хотя и невооруженным глазом было видно, что он не хохол, а еврей... Только, какое отношение это имело к его предмету? Эти двоичные, троичные коды для большинства из нас так и остались непостижимой загадкой...

Основы электротехники нам давали в течение трех семестров. Лекции читал доцент Чижавко, практику вел преподаватель Петров. Несколько занятий с нашими группами провел капитан 1 ранга профессор Сафонов. Учитывая тот факт, что предмет этот, по идее наших училищных идеологов, должен был стать основой нашей будущей специальности, мы относились к нему серьезно. Знание теории, которую очень доходчиво нам доводил Чижавко, позволяло успешно решать многочисленные задачи, но практические занятия, предусматривавшие составление различных схем, проведение последующих регулировок, производство различных замеров… Все эти работы требовали особой технической сметки и навыков, что вызывало у нас известные трудности. При проведении лабораторных работ, мы старались так комплектовать рабочие группы, чтобы в каждой был хотя бы один «мозг» и одни «руки», способные направлять действия остальных «подсобников».
В процессе учебы мы продолжали совершенствовать свою методику сдачи экзаменов. В описываемый период среди предметов, выносимых на экзамены, было все больше специальных секретных дисциплин, на которых использование вульгарных шпаргалок грозило наказаниями, предусмотренными статьями Приказа МО № 010 – по сохранению военной и государственной тайны. Приходилось резко перестраиваться... С учетом обстановки, часто применяли систему «Засвеченный билет». Эта система действовала комплексно. На период экзамена назначался шустрый и в достаточной степени сведущий в науках дежурный по классу. В задачу дежурного входило крутиться рядом со столом преподавателя, и если позволяла обстановка, перевернуть пару билетов, запомнив их номера и расположение. Информацию эта передавалась в коридор, очередным, ожидающим вызов курсантам, а чаще, главному координатору Кеше Платонову, заведующему папкой со шпаргалками. Оперативно принималось решение, кому воспользоваться засвеченным билетом. Обычно, право представлялось тому, кто должен был зайти через пару человек, чтобы успеть «войти» в тему билета. При нормальном, регулируемом процессе, этот курсант заходил в класс уже в общих чертах «освежив» в памяти материал по вопросам билета и имея шпаргалку к этому билету. У координатора-распределителя на листке ватмана намечалась схема расположения билетов на столе преподавателя, отмечались взятые курсантами билеты.

В случае перемешивания билетов преподавателем или добавления им новых билетов, информация об этом передавалась «координатору» и по возможности «вскрывалась» очередными «вылазками» к столу дежурного по классу. Одни преподаватели имели привычку раскладывать билеты в одну линию, но это было неудобно, так как для такого размещения 33-х билетов не каждый стол мог сгодиться. Были и такие, что, раскладывая часть билетов, периодически «подбрасывали» новые... Такая тактика преподавателя ломала все наши схемы и вносила нервозность в «работу» «мозгового» центра. Случались и такие благоприятные условия, когда минут через двадцать-тридцать после начала экзамена, удавалось полностью «вскрыть» обстановку и «вычислить» места расположения большей части билетов, номера которых тут же наносились на схему «координатора».

Из расчета на «классический» вариант сдачи экзамена, в процессе подготовки к экзамену, каждый готовился на «свой» билет. Но и этот вариант подготовки не отменял процесса полноценного комплектования шпаргалок, размещения их в папке. Это условие выполнялось неукоснительно при любых организационных схемах сдачи экзамена, и часто вводилось в действие как резервный, «аварийный» вариант. При подготовке к сдаче экзамена по этой схеме, номера билетов для освоения каждому и изготовления по нему шпаргалки назначались, но бывали и исключения… Так Миша Моцак неоднократно просил для себя 13-й билет. Суевериям здесь не было места, – основной расчет делался на то, что курсант, «вытянувший» 13-й – «несчастливый» билет, мог изначально рассчитывать на некоторое сострадание преподавателя, его успокаивали, создавали при подготовке к ответу благоприятные условия… Миша в каждой очередной ситуации свою «трагическую» роль играл со многими вариациями.

При плановом развитии событий, преимущественное право воспользоваться «свеченым» билетом представлялось «автору» шпаргалки на этот билет. В этом случае не требовалась дополнительная подготовка, но при этом нарушалась очередность захода курсантов в экзаменационную аудиторию, – преподаватель мог поинтересоваться в причине… В этом случае старшина класса мог сказать, что зашедший вне очереди курсант стоит в наряде, либо отлучился из санчасти для сдачи экзамена. Как показывала многолетняя практика, преподаватели в процессе экзамена нередко добавляли новые билеты, перемешивая их с ранее разложенными на столе. Естественно, такое «безобразное» поведение преподавателя требовало быстрой смены тактики, – использование резервных, экстренных мер...
Бывали экзамены, во время которых дежурный не допускался в аудиторию, а находился в коридоре, и только по вызову преподавателя входил в класс. И такая ситуация была предусмотрена в нашей обширной практике. Бывали случаи, когда к процессу «засветки» билетов привлекался наш командир роты, который имел право присутствовать на экзамене. Так было при сдаче экзамена по устройству ракетного комплекса для атомных подводных лодок – «П-6». При том жесточайшем режиме сдачи экзамена, что практиковал капитан 1 ранга Мошкович, большая часть наших «домашних» заготовок была обречена на провал.

В остальных случаях заранее изучалась обстановка на кафедре, на которой предстояло сдавать экзамен. Если мы имели информацию, что мичман-лаборант кафедры готов нам помочь в «трудную» минуту, то заключалось деловое соглашение – лаборант сообщал нам схему расположения билетов, и в процессе экзамена, оказывал всяческую, в том числе «информационную» поддержку. Обычно такая поддержка оценивалась в ящик водки. В таком режиме безотказно «работал» на 44-й кафедре мичман Рыгайло, исключительно оправдывая свою звучную, красноречивую фамилию.
В ходе экзамена курсантам не рекомендовалось накапливаться рядом с аудиторией. Для этой цели выделялся и закреплялся оргприказом один из соседних классов. И в случае усложнения ситуации в помощь «координатору» подключался «Мозговой» центр, который четко отслеживал номера билетов, остававшихся на столе преподавателя… Но бывали ситуации, когда мы вынуждены были прибегать к дерзким, опасным вариантам.

Это случалось, когда экзамен был сложный, охватить весь материал было не реально, и ни одна из ранее планировавшихся «систем» не срабатывала… С учетом того, что при подготовке к экзамену «свой» билет был «освоен» успешно, очередной курсант подходил к столу, брал со стола билет, но называл не его номер, а номер того билета, к ответу на который он был готов. Расчет делался на то, что преподаватель не станет проверять соответствие билета тому номеру, который «озвучил» курсант. При этом преподаватель обычно отмечал в ведомости номер билета, названный ему курсантом. Далее следовал доклад: «Вопросы, изложенные в билете ясны, разрешите готовиться». Курсант шел на предложенное для подготовки место, вместе с билетом и приступал к подготовке. Этот вариант проходил только в том случае, когда билет оставался у курсанта на время его подготовки. Согласно «внутренней» инструкции, бланк билета не должен был мозолить глаза преподавателя, и рекомендовалось не затягивать криминальный «эпизод» – не дожидаясь очереди, отвечать без подготовки. Теперь, держа перед собой билет, требовалось называть заученные вопросы того, «своего» билета, на который был подготовлен ответ. При этом, откровенно «наглом» варианте сдачи экзамена, существовал риск того, что «озвученный» курсантом билет, мог попасть в руки очередному, сдающему экзамен курсанту. С таким преподавателем как Мошкович, подобные «наглые» варианты не проходили. Неплохо ориентируясь в наших «домашних» заготовках, преподаватель, выслушав доклад о готовности приступить к подготовке, брал в руки билет и переписывал его вопросы в свою черновую ведомость, и только после этого курсант приступал к подготовке.

Были среди нас и такие «мастера» военного дела, что не могли себя заставить заучить наизусть вопросы «своего» – единственного билета, но и им нужно было «выживать». Тогда экстренно вводился вариант – «Украденный билет». Мичман-лаборант выносил из класса билет, а то и несколько билетов, по которым курсант готовился. При подходе к столу преподавателя брался любой билет, а назывался номер «украденного» билета. После выхода к доске для ответа, «лишний» билет, «случайно» оставался на месте подготовки… На кафедрах специальной подготовки такие фокусы, обычно, не проходили. При сдаче экзаменов на специальных кафедрах, все бланки билетов были зарегистрированы и помечены штампиками секретной части. Если наши «фокусы» были бы обнаружены таким преподавателем как капитан 1 ранга Мошкович, то одним «неудом» по экзамену дело бы не ограничилось…

Бывал и усложненный вариант, когда взяв предложенный билет, курсант должен был зачитать вопросы билета и указать номер задачи. Тогда преподаватель в своем «кондуите» помечал названные вопросы, номер задачи. Здесь главное было, не моргнув глазом, «зачитать» вопросы «своего» билета и указать номер «своей» задачи… При плановом развитии событий, курсанту требовалось быстро спрятать официально взятый билет и положить на рабочий стол свой – «ворованный» билет… У большинства наших ребят были железные нервы и быстрая реакция, – подмена билета происходила уже в процессе перехода от стола преподавателя к месту подготовки… При готовности отвечать, «события» развивались по отработанному сценарию – «зачитывался» вопрос билета и следовал – ответ… По окончанию ответа билет следовало отдать преподавателю. Здесь, главное было не суетиться… Если в условиях жесточайшего контроля курсант так и не решался достать из рукава «ворованный» билет, то в процессе выхода к доске для ответа ему следовало, изображая изобразить крайнюю растерянность, имитировать…потерю билета.

 В течение десяти лет преподавания в училище тыла, мне десятки раз приходилось принимать экзамены от курсантов 3, 4 и 5 курсов. Всякий раз я убеждался, что ни один из классов, сдававших мне экзамен, даже в самой малой степени не смог бы конкурировать с нашим «родным» классом в мастерстве сдачи экзаменов.

Были какие-то судорожные попытки дежурного по классу, сначала «засветить» билет, а потом «пометить» его грязным пальцем… Предпринимались попытки идти на «краденый» билет, но при этом мои воспитанники так нервничали, что сразу выдавали себя…
Когда для подготовки к экзаменам выделялось достаточное количество дней первые пару дней каждый готовился самостоятельно, затем отрабатывалась схема «свой» билет… Завершалась подготовка тем, что буквально в последние часы подготовки каждый «выступал» со своим билетом, строя доклад так как он звучал бы на экзамене.
Порядок выступлений строился с учетом планового изучения материала в процессе семестра. В эти часы, «прогонялся» весь материал, выносимый на экзамен. Выступление каждого оценивалось, при необходимости критиковалось, корректировалось, … Это было очень полезное мероприятие, позволявшее «освежить» в памяти весь материал, выносимый на экзамен.
Можно по-разному оценивать нашу практику подготовки и сдачи экзаменов, но результат говорит сам за себя – начиная со второго курса в классе не было ни одной двойки, и общий бал на экзаменах у нас традиционно был один из самых высоких на курсе. А классов на курсе было – 12!

В течение третьего года обучения рота наша занимала правую часть 1-го этажа основного жилого корпуса. Нам опять и уже в который раз была уготована судьба «проходного» двора. Выше нас располагались 13 и 13«а» роты. Рота «б» традиционно оставалась на первом этаже левого пристроя, под «крылом» берегового факультета. В вестибюле нашего ротного помещения стоял городской телефон-автомат, единственный в этой части здания, естественно, им пользовались курсанты со всех трех этажей, да еще «со стороны», бывало, заходили. Двухкопеечные монеты были самой дефицитной «валютой», обычно мы ими запасались, бывая дома в увольнении. «Народные умельцы» из наших рядов приноровились звонить из «автомата» пользуясь обломком фуражечной пружины. Естественно, при таком специфическом способе его эксплуатации, телефон часто выходил из строя, монет в накопителе не собиралось. Заместитель начальника училища по АХЧ, капитан 1 ранга Чернявский, выслушивавший постоянные претензии от представителей городской АТС, ничего более умного не придумал, как обязать дежурных по ротам, в вестибюлях которых были установлены телефоны-автоматы, контролировать выполнение правил их эксплуатации.

Весь третий курс в день получения нашей получки, если, конечно, можно назвать «получкой» – 3 рубля 50 копеек, получаемых курсантом или 6 рублей с полтиной, получаемых командиром отделения, мы играли в «черную» кассу. Все, присутствовавшие в классе, «сбрасывались» по рублю, старшина класса – он же и инициатор игры – «хозяин общака» – Миша Григоренко, нарезал бумажные квадратики, по числу курсантов в классе. На каждом листочке писался порядковый номер курсанта в классном журнале. Листочки аккуратно сворачивались в одинаковые трубочки, бросались в шапку и тщательно перемешивались. Для «чистоты» процесса дежурный по классу, приоткрывал дверь в коридор и «отлавливал» первого же курсанта, проходящего мимо двери нашего класса. Обычно это был курсант младшего курса, задержавшийся в «курилке», и теперь крадущийся в свой класс. Не ожидавший ничего хорошего от подобного «приглашения», паренек начинал затравленно озираться по сторонам. Его успокаивали, и заставляли вынуть из шапки одну из бумажек. Курсант вынимал бумажку, разворачивал и зачитывал номер, прописанный в ней. Толком ничего не понявший «заложник», получал рубль, за «моральный» ущерб и отпускался на «волю». Желавший увеличить свой шанс на выигрыш, мог внести в «кассу» не рубль, а два, или три. Тогда в шапке оказывались две или три бумажки с его «личным» номером. Если «трешка», в роли «зарплаты», действительно была издевкой, то тридцать рублей, полученные счастливым обладателем выигрышного номера, по нашим понятиям уже были деньгами…
Были у нас и попытки бороться за «…чистоту нашего родного языка». Сказавший «прилюдно» матерное слово был обязан в классную кассу внести «гривенник». Такое положение было призвано сдерживать отъявленных матершинников. Бывало, наша касса за время вечерней самоподготовки пополнялось копеек на 80… Наибольший «ущерб» от этого требования испытывал старшина класса Миша Григоренко, привыкший даже официальные объявления сопровождать доходчивыми пояснениями… Во время проведения мероприятий, требующих аргументированных выступлений, или обсуждения важной проблемы, объявлялся мораторий на это крайне жестокое ограничение.

С, казалось бы, неисправимыми спорщиками находили способ, заставляющий впредь думать, и только потом – спорить. Как-то раз Лешка Соколов стал нас убеждать в том, что способен в один присест слопать телячью ногу… Никакие аргументы не могли заставить его отказаться от своего явно бредового утверждения. Следовало «товарищу объяснить, что он не прав…». Купить телячью ногу у нас не было средств и возможностей. Наблюдая неуемную потребность Соколова в споре, мы направили его мысль в несколько ином направлении, и уже живо обсуждали, осилит ли он, скажем, двадцать порций мороженного… Естественно, Леша сказал, что осилит легко…при условии, чтобы мороженое было «Ленинградское». Ну, «ленинградское», так «ленинградское»… Тут же, собрали с каждого по 22 копейки и снарядили гонца, с обязательным требованием: найти самое замороженное мороженое. В процессе публичного сеанса добровольной «анестезии» Лешка стал «давиться» уже восьмой порцией. Из соображений высшего проявления гуманности, показательная экзекуция была приостановлена, а затем – отменена. Уже через полгода Соколов утверждал, что если бы мы его «не остановили», то он обязательно выиграл бы спор… Он, видимо, уже забыл о том, что в соответствии с условиями спора, он, как проигравшая сторона, в очередное увольнение приволок в класс 40 порций мороженого.

Гуманная составляющая прослеживалась и в случае с неизменным успехом применяемой «уткой»… Автор или распространитель ложной информации подвергался шуточной экзекуции. На классной доске мелом рисовалась утка, ее размеры соответствовали «вредоносности» информации и личности «информатора». Бывали случаи, когда для исполнения рисунка использовался специальный резерв цветных мелков.

С редкостным мастерством и расцветкой, достойной изображения павлина, была нарисована утка 19 ноября 1970 года. В этот день, впервые в истории страны отмечался День ракетных войск и артиллерии. Дежурный по роте старшина 1 статьи Григоренко объявил во время послеобеденной самоподготовки, что, по случаю профессионального праздника вечером будет увольнение. Мы составили списки увольняемых, передали их Григоренко, как старшине класса, и переоделись перед ужином в парадно-выходную форму в предвкушении увольнения. Более того, с учетом ожидаемого увольнения, многие севастопольцы не пошли на ужин. Каково же было наше удивление, разочарование и, наконец – возмущение, когда мы узнали, что никакого увольнения не будет. Вот тогда-то и появилась на классной доске наша фирменная индо-утка. Теперь оставалось выполнить основную задачу – доставить потенциальную жертву к алтарю, то есть классной доске и подвергнуть публичной показательной «экзекуции». Стоя, что называется, у истоков этой ритуальной церемонии, Григоренко знал, что расплаты ему не избежать, но всячески пытался отодвинуть момент развязки. Для начала он исчез из нашего поля зрения, а затем сообщил нам по телефону, что как лицо официальное, находящееся «при исполнении» обязанностей дежурного по роте, он вправе воспользоваться своим иммунитетом, более того, как дежурный по роте, он не имеет права покинуть ротное помещение без разрешения командира (старшины роты)…
Не посмев посягнуть на Святое – нарушить устав Внутренней службы, но настроившись выполнить поставленную задачу, приняли решение – не доставляя потенциальную жертву к алтарю для заклания, мы пожертвовали другой «святыней»… С учетом усложнившихся условий, мы рискнули перенести доску-алтарь в ротное помещение. Теперь представьте себе картину: десяток здоровенных балбесов, из класса, расположенного на третьем этаже учебного корпуса переносят в ротное помещение на руках тяжеленную классную доску, с нарисованной на ней какой-то абракадаброй. К тому времени, когда доска заняла почетное место на центральном проходе ротного помещения, Григоренко уже сдал дежурство сменщику и перестал быть «неприкасаемой» персоной, что в значительной степени освобождала нашу совесть от лишних грехов – ведь на Святое дело идем… Взяв Мишу бережно на руки, поднесли его к доске, приспустили флотские брюки, не снимая палаша с ремня, аккуратно приложили его голой задницей к центру ритуального рисунка, и удерживая за руки и за ноги, несколько раз под грохот палаша протащили вдоль доски. В роте стоял такой хохот, что можно было его принять за массовый плач или рев… Григоренко «делая» страшные глаза и изображая оскорбленную невинность, с приспущенными брюками прошествовал в умывальник «подмываться», а удовлетворенные и умиротворенные «жрецы» поволокли классную доску в учебный корпус.
Курсанты второго и третьего взводов нашей роты были прекрасно осведомлены о наших «ритуальных» шутках, но увидеть такое массовое представление они, видимо, не ожидали. Не все они видали и нашу стандартную, десятки раз отработанную схему ритуала. Поначалу обреченная «жертва» подхватывалась на руки и подносилась задом к нарисованной на доске «утке»… Затем, задницей жертвы вытиралась, нарисованная «утка». Поскольку брюки жертвы после процесса «жертвоприношения» походили на тряпку, годную разве для вытирания доски, классный «Ареопаг» нашел ритуал слишком жестоким и постановил – с целью сбережения казенного имущества, впредь стирать «утку» голой задницей жертвы. С такими «гуманными» (для брюк) поправками ритуал просуществовал до самого выпуска из училища.
 
У каждой роты были внутренние и внешние объекты приборок. Наиболее хлопотные и ответственные объекты периодически менялись. Весной нашему взводу доверили «внутренние» объекты, а моему 3-му отделению – умывальник. За неполные 20 минут приборки следовало вычистить всю грязь, накопившуюся за предыдущие 12 часов, а главное – до блеска вычистить латунные «краники». Кафельный пол, кафель стен, мылись без проблем, но… краники. Их всего 10, и вычистить их не сложно, при условии полноценного использования всего времени, отводимого на приборку. При этом требовалось прекратить доступ курсантов в умывальник.
Это было непросто, именно во время приборки туда рвались всякие «халявщики до умывания»: командиры взводов и замкомвзвода, старшина роты, ротный баталер Юра Синин, приборщики канцелярий старшины и командира роты…

Ну, начальники, они, как говорится, и в Африке и… в умывальнике – везде начальники. Естественно, подойдя каждый к «своей» раковине, они не спеша умывались, а некоторые и брились…Следовал сигнал об окончании приборки – часть раковин оставалась грязными, а главное – не блестели, мать их ити, краники.

При обычном ходе приборки, не редко можно было наблюдать, как в умывальник со значительным опозданием, прихватив туалетные принадлежности, прибывали наиболее одаренные приборщики того же умывальника: Володя Мельников и Толик Володин. Володя был в своих в своих неизменных белых трусах и в шлепанцах, у Толика были белые трусы с синими лампасами. Учитывая, что я, как цепной пёс, стою у двери, и «контролирую» безобразный процесс, называемый утренней приборкой, Володя, обходя меня, перемещаясь боком, как бы вынужденно задерживался и направлял на меня осуждающе-жалеюще-презирающий взгляд своих светло-голубых глаз. Всем своим существом – расслабленным, барственно-белым телом, породистой физиономией с иронически искривленным ртом, искусственно трясущейся гривой пшеничного цвета волос, он давал мне понять, насколько глубоко он презирает меня и тяготится нашим общением. Терпеливо выслушав мои стандартные увещевания, пожелания и угрозы, он скромно и тихо вопрошал: «…ну так я умоюсь?». Толик Володин поступал умнее, во время нашего с Володей диалога, он молча проходил в дальний угол, скромно держа в руках рулон из полотенца, внутри которого были остальные туалетные принадлежности. Пристраивая этот рулон на полочке, и с осуждением на меня поглядывая, делал вид, что включается в процесс приборки, довольствуясь тем, что место в умывальнике уже «застолбил». У старшины роты возникали претензии к качеству приборки в умывальнике, и особенно он сокрушался из-за нечищеных краников…
При очередной корректуре обязанностей по приборке, я поручил чистку краников Мельникову и Володину, но радикальных изменений не последовало. Так же, как и раньше Володя с Толиком, обязательно опаздывая, заходили в умывальник, с печалью и сожалением смотрели на умывающихся начальников, что называется, стояли у них над душой, не столько осуждая, сколько искренне им завидуя. Старшина роты – Толя Улита, мыслил широко и рационально. Не желая лишать начальников и их прихлебателей «законного» права умываться во время приборки, он великодушно разрешил Мельникову и Володину выполнять их особо почетную и ответственную задачу по чистке краников во время физической зарядки. Поистине – «соломоново» решение и подарок судьбы одновременно – потому как утренняя зарядка, особенно в варианте кроссовой подготовки была сплошным издевательством над человеческой природой.
Володя Мельников обещал при случае обличить мою мелочную, «сержантскую сущность» в своих гениальных стихах. Прождав 55 лет обещанной «баллады о краниках», я решил своими скромными записками напомнить ему о невыполненном обещании, и уже в который раз обессмертить имя поэта-лирика, мариниста, заслуженного журналиста, случайно отметившегося на флоте и ставшего с перепугу капитаном 1 ранга, а в прошлом – скромного приборщика ротного умывальника – курсанта Владимира Мельникова.

Утренняя физзарядка в училище – какие неповторимые воспоминания и эмоции она вызывает… Молодые парни, собранные в ротные колонны, практически, круглый год по пояс раздетые, не отошедшие ото сна, (особенно после увольнений), как зомби, с полузакрытыми глазами, прижав руки, согнутые в локтях, к тощим телам, грохочут подкованными рабочими ботинками в такт счета…. Рота за ротой, курс за курсом… В контрольных «точках» маршрута иногда стоят проверяющие из числа командования. Если взглянуть на эту картину со стороны, то возникают ассоциации с тюрьмой или концлагерем, когда из утреннего мрака или тумана на вас движется сотня здоровых, разгоряченных бегом тел, а бегущие рядом и сбоку старшины как метрономы рявкают: «…раз, раз, раз-два-три…». Романтики воинской службы могут сравнить бегущую ротную колонну со стадом диких бизонов. Счет дается не только для красоты строя, бег «в ногу» – это суровая необходимость. Представьте себе компактную колонну по три в ряд, длиной в полтора троллейбуса…А теперь оцените участь того, кто не стал бы бежать в ногу со всеми. В лучшем случае у него будут ободраны в кровь щиколотки ног.

Кроссовая подготовка – один из элементов «сколачивания» воинских коллективов. Естественно и то, что во время бега находятся желающие «сачкануть», «соскочить», «потерявшись» на первом круге маршрута и счастливо «обнаружившись» на последнем… Одно из излюбленных мест «отсидки» таких «спортсменов» – участок трассы между столовой и правым крылом учебного корпуса. Легче «слинять» из бегущего строя было низкорослым курсантам. В нашем классе особой «любовью» к кроссам отличались Гена Чирков, Миша Моцак… Вообще у нас класс был в этом отношении «правильный», у нас любые виды спорта не были в почете… У нас, что называется, с младых ногтей, привилась истина, что спортсмены и музыканты в армии – это самые никчемные и бесполезные люди. И это притом, что в нашем классе скромно существовал чемпион училища по плаванию – Евгений Яцевич, во втором взводе – чемпион по вольной борьбе в наилегчайшем весе – Валерий Цыганов…
Особые формы изощренного издевательства принимал вариант физзарядки, включающий «купание» в море. Практиковалась такая форма «закаливания» организма в сентябре – октябре, то есть в начале первого семестра.
Происходило это в начале седьмого часа и часто без учета состояния погоды. Пробежав часть стандартной кроссовой дистанции, роты приближаясь к причалу водной станции, переходили на шаг, в назначенном месте курсанты разувались. Зайдя на помост причала, рота как была в колонну «…по три», поворачивалась лицом к воде. Далее следовала команда: «…первая шеренга к борту», буквально через пару секунд, следовала команда: «…первая шеренга – в воду! вторая – к борту!». Теперь представьте себе, раннее, прохладное осеннее утро, ночью прошел сильный дождь, вокруг лужи и грязь…
На зарядку вы вышли в трусах и ботинках. Хорошо если у вас имелись сменные трусы… Интеллигенты типа Мельникова успевали пододеть плавки. Разгоряченных бегом в утреннем полумраке, вас подводят к мутной после дождя, прохладной воде, дует хороший свежий ветерок… Перед входом на причал вы сняли ботинки и босиком в той же ротной колонне зашли на настил причала. Ваша шеренга на краю причала, сейчас последует команда: «…в воду», но вы видите, что те, кто выполнил эту команду на две секунды раньше вас, еще барахтаются в воде буквально на уровне среза причала… Вы инстинктивно или интуитивно, но мгновенно должны присмотреть место между ними, иначе вы прыгните им на головы… Оставаться на причале вы физически не можете, так как одновременно с командой «…в воду» для вашей шеренги, следует команда «…к борту» для последующей шеренги вас просто спихнут… Прыгать разрешено только «солдатиком», иначе прыгнув в низ головой, вы на 100% окажитесь под кем-то из ранее прыгнувших. Прыгнув в воду, вы начинаете как спринтер «рвать» от причала.
Остается искренне удивляться тому, что подобные «купания» не заканчивались утоплением или травмами кого-либо из купальщиков. Самое интересное, что весь кажущейся идиотизм подобного мероприятия не только оправдан, но и жизненно необходим. Практически, под видом этого варианта физзарядки мы отрабатывали элементы срочного покидания экипажем тонущего корабля. Единственно, что нашим командирам и преподавателям физкультуры следовало доходчиво объяснить это нам. Кстати, если бы такая организация была отработана на тонущем «Новороссийске», то не исключено, что не одна сотня людей была бы еще спасена.

Теперь от грустной части эпизода, к смешной. Прыгнув в воду, нам предстояло вплавь обогнуть причал и выйти на пологий песчаный берег. Выйдя из воды после «купания», нам крайне желательно было переодеться, а вернее- «отжаться». Единственным защищенным от ветра местом был район забора, огораживающего территорию училища от дороги на пляж «Песочный». И вот группы курсантов, по численности примерно равные ротным шеренгам, по выходе из воды устремлялись к этому забору в надежде переодеться или отжать мокрые трусы, и отсидеться пару минут до команды на построение роты. Десятки раз повторялась эта комплексная экзекуция, и всякий раз на одном из балконов стоящего за забором дома появлялись две девчушки старшего школьного возраста, показывали в нашу сторону пальцами и задорно смеялись. Как потом выяснилось, среди них были младшие дочери заведующего кафедрой математики Нерсесова. Естественно, наши курсанты не оставались в долгу и отпускали в их адрес соответствующие обстановке реплики… Как же было приятно узнать, что одна из этих несколько повзрослевших и очевидно поумневших девочек стала женой Шуры Ковшаря, а вторая – Володи Соколана. То, что девочки были слишком молодые, но чересчур ранние, может объясняться их национальными особенностями. Не исключено, что и выбор перспективных женихов базировался не только на их успехах в математике (в чем имеются большие сомнения), но и на иных более заметных мужских достоинствах, усмотренных с высоты балкона…

При ознакомлении с черновым экземплятом моих «записок», супруга адмирала Александра Ковшаря, «пошла в отказ», утверждая, что с балкона ее родителей, район училищного пляжа не просматривается. Ну, что ж, я готов признать, что над нами с высоты третьего этажа посмеивались две другие девчушки – домов там несколько. Ну, признаю, – ошибся, не вычислять же мне теперь, кто из нашей команды стал их жертвами впоследствии? Я уже счастлив тем, что мои «записки», дают возможность всем девушкам, жившим в домах рядом с училищным стадионом, вспомнить о том ставшем уже легендарным времени, когда вид здоровых юношеских тел был способен вызвать их естественный, здоровый интерес.

Вторая половина третьего года обучения была своего рода переломным этапом взросления, совпавшим с осмыслением дальнейшего профессионального становления. «Завернув» столь витиеватую фразу, поясню более доходчиво: завершался процесс изучения общеобразовательных предметов, и все больше вводилось специальных и военно-морских дисциплин. Для тех, кто шел в училище получать высшее техническое образование, но не был готов связать свою жизнь с флотом, наступил этап «переосмысления» ситуации. Дело в том, что существовала многолетняя практика, когда при отчислении курсанта из училища за нарушения воинской дисциплины, его отправляли на флот, где, в соответствии с требованием Военного законодательства о прохождении действительной воинской службы, он должен был отслужить положенные три года. Как правило, при оформлении документов на отчисление, следовало стандартное заключение: «время пребывания в училище в срок действительной воинской службы не включать…». Но, как правило, прослужив полгода матросом, получив отличные характеристики, такому «отчисленцу» засчитывали два с половиной года, пребывания в училище, и в первых рядах весенних «дембелей», он устремлялся в учебный отдел училища за получением «академической» справки, в приложении к которой указывались изученные предметы и часы, затраченные на их изучение. Теперь оставалось отнести документы в канцелярию ВУЗа, выбранного для завершения образования. Для севастопольцев это чаще был механический факультет Приборостроительного института. Именно этот профиль подготовки предусматривал минимальное число предметов для последующей досдачи… При благоприятном стечении обстоятельств бывший курсант уже в очередном семестре становился студентом 3 курса, теряя, таким образом, год обучения, но уже не страшась призыва на военную службу, которой подлежали практически все без исключения студенты, достигшие 19-летнего возраста.

Меня вышеизложенная проблема не просто коснулась, а болезненно «зашибла». В один из дней февраля, сразу же после зимнего каникулярного отпуска Сережа Кириллов и Женя Яцевич приступили к реализации своего плана, конечной целью которого было отчисление из училища. Видимо, готовились они к этому заранее, и почти все рассчитали по реальным временным срокам. Поскольку и Кириллов и Яцевич хорошо занимались, не имели замечаний по службе, самым радикальным способом было совершение грубого проступка: пьянка или – самовольная отлучка, а уж для большей надежности – пьянка в самоволке… Осуществляя свой план, они, не записавшись в увольнение (на что имели полное право), вышли в город, пополоскали рот водкой (оба были сознательными и последовательными противниками употребления спиртного), и стали дерзить начальнику гарнизонного патруля, изображая пьяных. Естественно, оба были задержаны патрулем и провели ночь в комендатуре.

В город ребята вышли вечером в воскресенье, а я накануне – в субботу был отпущен в единственный в том месяце «сквозняк». Время проведения своей «акции» ребята выбрали грамотно. Находясь в длительном увольнении с вечера субботы, я, естественно, не мог контролировать процесс увольнения в город своих подчиненных в воскресенье. Теперь же, придя в училище утром в понедельник, я узнал, о том, что двое моих подчиненных задержаны пьяными за грубость начальнику патруля, и находятся в комендатуре. Отработанным в такой ситуации порядком, ребята были доставлены в училище, и началось разбирательство.

Судите сами. До принятия «совместного» решения между Кирилловым и Яцевичем особой дружбы не наблюдалось, и их, по большому счету, кроме совместного обучения ничего не связывало. Кириллов, хорошо воспитан, умен, рассудителен, крайне амбициозен, малообщителен… Он не то, чтобы сложно вживался в коллектив, на первых порах он его просто игнорировал. Исполняя обязанности командира отделения, в дальнейшем от старшинской должности отказался, оставаясь «освобожденным» старшиной. Отец Кириллова – заслуженный офицер, ветеран флота, но о нем Сережа никогда не рассказывал. Старшая сестра была замужем за выпускником авиакласса нашего училища.

Женя Яцевич, родом из Минска, пришел в училище, имея 1 спортивный разряд по плаванию, был включен в сборную команду училища, но никогда своими спортивными достижениями не хвастался, особых условий для занятий спортом не требовал. Заметно комлексовал, сетовал на то, что по матери – он Воробьев, и только по жизненным обстоятельствам – Яцевич… По характеру был сродни Кириллову, выделяясь явно завышенной самооценкой, но в быту был попроще, пообщительней. Большинство наших одноклассников «уважая выбор» наших диссидентов, практически с ними было солидарно, и было готово «подыграть» в их радикальных устремлениях.
В процессе дальнейшего развития событий в самом дурацком положении оказался только я – как командир отделения наших «диссидентов». Начиная с того, что «не предусмотрел, не предупредил, не пресек…». Зная характер Кириллова и Яцевича, мы были уверены, что они добьются своего и уйдут из училища. На мое требование написать объяснительные записки, Кириллов зло ухмыльнулся, а Яцевич откровенно послал меня в известном направлении… Ну и подчиненные, мать их ити…

Следуя заранее выбранной линии поведения, Кириллов, и особенно – Яцевич, вели себя дерзко, решив, во что бы то ни стало достичь своей цели. У Жени Яцевича, хоть и не очень заметно, но всегда пробивалось в поведении, что-то босяцкое, шпанское… Стандартный в подобных ситуациях механизм, начал действовать: приказом начальника факультета обоим нарушителям воинской дисциплины, было объявлено по 10 суток ареста с содержанием на гауптвахте, было назначено комсомольское собрание для персонального разбора…

При сложившейся воспитательной и дисциплинарной практике, к примеру, в «б» роте, можно было бы с уверенностью сказать, что чрез две недели мы увидели бы Яцевича и Кириллова с погонами «ЧФ» на плечах. В нашей роте, даже при часто сменяющихся командирах рот, фактически временщиках, такая порочная практика как в «буки» роте не применялась… На втором курсе по собственному желанию были отчислены Игорь Шефталович и Толя Бакум; за воровство у товарищей карманных денег, Низовцев и Панин, – два откровенных севастопольских босяка… Низовцев был из неполной, неблагополучной семьи, а у Панина отец был майором милиции. По состоянию здоровья, и с его согласия, был отчислен скромный сельский паренек – наш ротный писарь Витя Чеботарь. У Виктор был болен экземой, обострявшейся в условиях казарменного обитания. Все они были в училище людьми случайными и в перспективе флот с их уходом ничего не потерял. В случае же с Кирилловым и «примкнувшим» к нему Яцевичем, командование, слава Богу, не стало «пороть горячку».

Не знаю, как развивались события в подобных случаях в других ротах, но на следующий день в обеденный перерыв между занятиями я был вызван к начальнику факультета капитану 1 ранга Гончарову. Якова Акимовича и его семью я знал к тому моменту более десяти лет. С 1959 они жили в нашем дворе, в доме № 3 на улице Садовой, и только после завершения «долгостроя» на углу улиц Суворова и Марата – следом за нынешним магазином «Фиолент», переехали в новую квартиру. В те далекие времена его дочь Света, была очень миленькой, белокурой девочкой… Мои симпатии к ней проявились слишком очевидно – играя в «казаки – разбойники», я «пометил» ее, приложив ладонь с намалеванным цветным мелом крестом к ее новенькой меховой шубке. После чего имел «счастье» познакомиться с ее мамой, доходчиво мне объяснившей, что я был не прав. Сплошной конфуз. Ну какой после этого я ей жених?

 На первый взгляд, вызов меня к начальнику факультета был не логичен. Если только не учесть возможного желания Якова Акимовича, ознакомившегося с перечнем основных фигурантов чрезвычайного происшествия, взглянуть на бывшего вихрастого, рыжего мальчишку, когда-то посягнувшего на непорочною чистоту шубы его дочери… Казалось бы, большая величина – старшина 2 статьи, командир отделения. Наверняка, у начальника факультета уже состоялась обстоятельная беседа с командиром роты по обстоятельствам происшествия. Видимо, Якова Акимовича интересовала не столько внешняя, сколько внутренняя, скрытая от посторонних глаз причина проступка Кириллова и Яцевича. А, быть может, мне, сопляку, он доверял больше, чем очередному, уже четвертому командиру роты, готовящемуся принять лабораторию 44-й кафедры.
Как и положено строгому начальнику, капитану 1 ранга, Яков Акимович картинно жестикулируя рукой с оригинально сложенными пальцами, напомнил мне о том, как уважает моего отца, заслуженного офицера, как ему неприятно видеть, что его сын не оправдывает высокого доверия, оказанного ему командованием факультета и позорит высокое звание старшины 2-й статьи. Вот с этого момента мне и стало ясно, что не бывать мне старшиной 1-й статьи. Выслушал мое мнение о явной подоплеке поступка Кириллова и Яцевича, Яков Акимович взяв мою старшинскую тетрадь, сверил мои данные по родителям Кириллова и Яцевича со своими служебными записями. Видимо, в этот момент он принимал решение о необходимости встречи с отцом Сережи Кириллова. Встреча эта состоялась. По официальной версии, тяжело больной Кириллов-старший уговорил сына «не дурить»…
Буквально через день, диссидентская бравада у Кириллова и Яцевича исчезла, они стали исправно посещать занятия, «экстренное» комсомольское собрание было отменено, объявленный арест остался «нереализованным», даже «лычки» старшины 2 статьи с Кириллова не сняли… Получается так, что, лишившись перспективы стать старшиной 1 статьи, я стал единственной жертвой процесса «самоутверждения» и творческого поиска Кириллова и Яцевича. Вот ведь, судьба – все свои офицерские звания я получал день в день, без единой задержки, а за то, что тогда мне не присвоили звание старшины 1 статьи – осталась обида на всю жизнь…

Думаю, что все последующие 55 лет, прошедшие с того дня, отставной капитан 1 ранга Сергей Кириллов и не подозревал о той скромной роли, что сыграл я в его судьбе. По Яцевичу решение принималось уже автоматически, – нельзя же было амнистировать одного фигуранта события, и забыть о втором. Как логичное следствие этого маленького эпизода, для флота были сохранены будущий старший инженер военного научно-исследовательского полигона и командир АПЛ, старший преподаватель ВВМУ… Что касается стремления Кириллова получить высшее техническое образование и заниматься научно-исследовательской деятельностью – то вся последующая служба от инженера лаборатории до старшего инженера полигона – подтверждение того, что цель свою он осуществил.
Не всегда ситуация, подобно рассмотренной нами, разрешалась столь грамотно. Во втором взводе нашей роты учились два друга: «Зепп» – Варицкий и Валерий Колесников. Смотрелись они исключительно импозантно: небольшого роста, плотный и круглолиций Варицкий, и под два метра ростом, сутуловатый, с длинными руками, несколько косолапый и большеголовый – Колесников… Хрестоматийные: Пат и Паташон. Варицкий с прической «ежиком», с глазами навыкате, с чуть отвисшей нижней губой и Валера Колесников – «Колесо», с картинно угрюмым видом, что придавали ему плотно нависающие веки и громадные руки, поданные вперед, как следствие искусственной сутулости…

Действуя по уже отработанной схеме, Варицкий и Колесников предпринимают все от них зависящее для отчисления из училища. Приемы и методы у них были примерно те же что у Кириллова с Яцевичем. И так же в самый последний момент их удержали, вовремя подключившиеся родители… Валера Колесников угомонился и до самого выпуска из училища подобных «фортелей» не выдавал, в отличие от Варицкого… За три месяца до выпуска, во время написания дипломного проекта, Варицкий вернувшись из города, имитировал пьяную истерику, нахамил командиру роты, и подал рапорт об отчислении из училища. Быть может, стоило его очередной раз удержать? Закончив институт, Варицкий стал работать по выбранной и выстраданной им специальности, – художника- оформителя, а Валера Колесников, выйдя из училища в командиры взводов «караульных собак» в одном из учебных отрядов Балтики, еле дотянув до капитан-лейтенанта, оставил службу… Получается, что уйди он из училища вместе с Варицким, – хуже бы не было… Пример Варицкого оказался на удивление заразительным. Примерно в эти же дни о нежелании защищать диплом и выпуститься из училища мичманом заявил курсант моего отделения Кеша Платонов.
История исхода из училища Варицкого, неожиданно напомнила о себе… Лет двадцать назад, Володя Мельников, будучи заместителем главного редактора газеты «Флаг Родины», в одной из своих публикаций несколько нелестно упомянул о Варицком, как бывшем курсанте нашей роты. В редакцию пришло письмо от Заслуженного художника Украины Варицкого с требованием разобраться с автором публикации, «опорочившим», заслуженного, широко известного в «ограниченных» кругах мастера, общественного деятеля и проч. Пришлось Володе приносить свои «искренние» извинения. И теперь упоминая Варицкого, и называя его по старой, курсантской привычке «Зеппом», я рискую вызвать его праведный гнев… По слухам, не нашедшим подтверждения, Варицкий организовывал в Севастополе выставки своих работ. Интересно, нашла ли в его творчестве тема бурной и противоречивой курсантской юности?

Весна 1970 года выдалась очень напряженная для всего Военно-морского флота, и суетливая для нашего училища. Курсанты 5-го курса, убывшие в феврале на преддипломную стажировку, и попавшие на корабли и подводные лодки, задействованные в общефлотских учениях «Океан», вернулись в училище только в мае после завершения общефлотских мероприятий, и приступили к написанию дипломов из расчета их готовности в ноябре, с последующим выпуском в декабре.

Март месяц в том году был на редкость жарким и многие из наших ребят рискнули искупаться в море. В этом ли была причина, или в чем-то другом, только человек пять из класса попали в санчасть с жестокой простудой, сопровождавшейся высокой температурой. Кто-то из них отлежал в санчасти неделю, кто-то больше. Когда основная часть переболевших уже вернулась в роту, я почувствовал явные признаки недомогания. Повышенной температуры у меня не было, я продолжал ходить на занятия, увольняться в город. Недели через две после очередного моего обращения к врачу, мне сделали рентген и только тогда диагностировали левостороннюю прикорневую пневмонию. Судя по всему, основной этап болезни я перенес на ногах, поэтому в санчасти я пролежал неделю и меня выписали внешне здоровым. Молодость брала свое. Пройдет два с половиной года, и эта, перенесенная на ногах, вовремя не диагностированная вирусная пневмония, даст рецидив в виде обширного спонтанного пневмоторакса, который вполне мог стать причиной загубленной карьеры, а то и всей жизни.
К концу третьего года пребывания в училище мы себя чувствовали увереннее, вольготнее. К примеру, прошла информация о том, что в кафе завезли свежие пирожные, а по распорядку дня – послеобеденная самоподготовка. Самоподготовка эта не была обязательной… но, если у тебя пара «неудов», или к сроку не сдан отчет по лабораторной работе, то изволь заниматься… На эти же часы преподаватели назначали время консультаций, сдачу различных задолженностей.

Некрасов, Ящук и Романенко отметившись на классной доске, как занимающиеся в читальном зале библиотеки, спокойно, с достоинством выходят из класса и начинают движение в сторону кафе… Нужно себе представлять эту троицу: Романенко среднего роста, с крупной головой на длинной шее, покатые плечи 44-го размера, крупные руки потомственного хуторянина-хлебороба. Выражение лица, в независимости от ситуации, лукавое, взгляд спокойный и добрый. Голову чуть заваливает влево, набок. Мягкие темные волосы зачесаны на прямой пробор. Посмотрев на Валеру Романенко со стороны, скажешь – лукав и хитер, да едва ли что расскажет. Форма на нем как с чужого плеча, погончики завалены назад и свисают с плеч. Брюки приспущены настолько, что спереди сложились гармошкой, а сзади волочились по земле… Остается удивляться как они еще не упали. Флотский ремень свисает так, что суровый старшина легко накрутил бы его на кулак. Бескозырка выглядит так, как будто бы на ней месяц сидели, а затем сразу одели. От застиранного тельника, хорошо если будет видна на груди одна полоска. Одним словом – «Гвардеец».

Ящук Володя: среднего роста, крепко сбит, плечи как налиты свинцом, ручищи как клещи. Мощные надбровные дуги, густющие сросшиеся у переносья брови. Умный пронзительный, чуть ироничный взгляд из-под густых бровей. Русые мелко вьющиеся волосы коротко пострижены. Его внешности исключительно соответствует кличка – «Ящик». Одет опрятно, форма хорошо пригнана.

Некрасов Александр: немного выше среднего роста, коренастый, крепкого телосложения, открытое, русское лицо в юношеских угрях, чуть курнос, белокур. По характеру настойчив, решителен и принципиален, деловит, иногда резок и грубоват. До поступления в училище успел поработать каменщиком на стройке. Из трудящейся, рабочей семьи. С достоинством и очень ответственно выполняет обязанности секретчика класса. Практически на каждую самоподготовку приносит чемоданы с секретной литературой и рабочими тетрадями, и потому очень редко может позволить себе «сходить в читальный зал». Носить тяжелые чемоданы ему постоянно и безропотно помогает Володя Ящук.

Итак, наша троица движется по коридору учебного корпуса по направлению к восточному выходу. На пути к «сладкой» цели они уже представляют себе привычную очередь к заветному прилавку… Об этом больше всех сокрушается ленивый и медлительный Романенко. Инициативу берет на себя Некрасов. С учетом грамотной оценки обстановки, принимается «коллегиальное» решение – Романенко, со своей располагающей к доверию и состраданию внешностью, внедряется в очередь, а остальные, чего уж там… минут на десять обозначат свое присутствие-алиби в библиотеке.
Сказано – сделано. Валера Романенко своим семенящим шагом, поддерживая штаны, рысцой пересекает дорогу, идущую от КПП, не забывая отслеживать по сторонам обстановку, и… сталкивается лоб в лоб с командиром «б» роты Богданом Глушко. Богдан Михайлович только что пинками разогнал из кафе своих сладкоежек-«букарей», и теперь кровожадно высматривает новые жертвы. Валера, проходя мимо, пытается приветствовать капитана 3 ранга. Но нужно знать Романенко той поры, чтобы понять, что Строевой устав и Валера всегда существовали где-то рядом, но в разных мирах и непересекающихся измерениях…

Глушко проводил Валеру взглядом сытого хищника, высматривающего более крупную дичь, не для прокорма, а ради поддержания привычной формы, а видя Валеру, у Богдана Михайловича срабатывает естественный рефлекс – не проглотить – так придавить… Но, не догонять же его, в конце концов? Что у него своего начальника, что ли нет. Именно в эти мгновения у Валеры мелькает мысль – быть может, сымитировать движение в санчасть? Черт его знает этого Глушко… Но, вспомнив жаждущих пирожных товарищей, доверившихся ему и веривших в него… он решительно входит в кафе. После рейдерского налета на это злачное места Глушко, курсанты других рот, похоже, не стали испытывать судьбу и «очистили» помещение. Учитывая резко изменившуюся ситуацию, Валера принимает, единственно верное решение – покупает шесть пирожных (чего там мелочиться), и прикрыв их салфеткой выскакивает из кафе. Хотя,  «выскакивает» – совершенно не вяжется с Валерой, потому как даже в этой экстремальной ситуации, его движения подобны весенней мухе, перегревшейся на солнце… Вот тут бы ему и совершить «противолодочный маневр», пройдя вокруг клуба и выйти к учебному корпусу с тыла… Но, представив себя со стороны с горой пирожных, маневрирующим по газонам, обходящим изгороди… изобретательный, но ленивый мозг Валеры, подталкивает его к совершенно другому решению – возвратиться самым кратчайшим путем через дорогу к правому входу в учебный корпус.

Знал бы он, что тех нескольких минут, что он потратил на основную часть «операции» и тяжкие раздумья, хватило Богдану Глушко, чтобы дойти до ротной канцелярии и позвонить нашему командиру роты – капитан-лейтенанту Скибе… Скиба, проклиная карьеристские «заморочки» Богдана Михайловича, рысью бросился в сторону кафе и вдруг метров за 100 заприметил Валеру, пересекавшего дорогу… Валера боковым зрением видит командира роты быстрым шагом идущего в его сторону. Мгновенно, спасительно манящий подъезд учебного корпуса, уже дохнул на него запахом западни… Как птица, уводящая в сторону от гнезда с птенцами, гремучую змею, Валера, делая вид, что необычайно рад встрече с командиром, повернул в его сторону… Скиба с вымученной улыбкой, отвечает на приветствие Романенко. Можно представить себе лихого строевика, прикладывающего правую руку к головному убору, притом, что в левой у него горка пирожных, небрежно прикрытых салфеткой… А теперь представьте себе Валеру в аналогичной ситуации… Скиба делает вид, что шел он вовсе не по душу Валеры… Он вручает Романенко списки задолжников для передачи их старшинам всех трех классов, напомнив, что Валера фигурирует в одном из них, и с улыбкой доброго людоеда желает Валере приятного аппетита, «поражаясь» его прожорливости…
Столь безболезненный итог «пересечения» Скибы с Романенко объясняется очень просто. Нужно было быть профессиональным садистом-живодером, чтобы причинить Валере неприятность, не говоря уже о чем-то большем… Валера по отдельным внешним данным очень походил на Скибу... Более того, при виде Романенко, Скиба, наверняка вспоминал свои полуголодные курсантские годы… Если бы сейчас ему попался на месте Валеры – Синин, Чепур или даже безобидный Железков, все бы выглядело совершенно иначе… Синин бы ответил по всей строгости закона как «бытовик-рецидивист», Чепур понес кару уже только за то, что он существует в природе, а Железков – за руки, так и не привыкшие прижиматься к швам, а машинально прилагаемые к заднице, и за взгляд, на фоне напряженно поджатого подбородка, почему-то всегда принимаемый строгими начальниками за нагловатый.

Наличие списков задолжников в день увольнения, автоматически превращало фигурантов этих списков в «заложников» учебного процесса, как минимум, на сегодняшний день увольнения. Что же касается аппетита, то надежды командира роты не оправдались. Спускаясь в читальный зал библиотеки, Валера встретил заждавшихся его Некрасова и Ящука. Некрасов, увидев пирожные, на всякий случай, спросил: это все нам? Вам-вам, ответил Романенко, но и мне. Друзья направились в беседку за углом учебного корпуса, спокойно с достоинством «поглотили» пирожные, и только тогда Валера, расслабившись, рассказал о своих приключениях, и о встрече с командиром роты. Некрасов недобро посмотрел на Романенко и спросил с недоверием: «списки задолжников, ты, конечно, уже разнес по классам…?». Валера, блаженно и немного виновато улыбаясь, ответил – «сейчас отнесу». На что Некрасов сквозь зубы, ответил трудно переводимой фразой и отвел правую руку, как бы для подзатыльника… Но, зная добрый и отходчивый характер друга, Валера даже не шелохнулся. Забрав списки у Романенко, Некрасов сам вызвался разнести их по классам. Друзья спокойно направились в сторону своего класса. Наши «сладкоежки» не были любителями увольнений, но они хорошо представляли себе, как эти списки будут восприняты в классах. Наверняка в это время в классах уже составлялись списки на увольнение…

Этот коротенький сюжет на вольную тему – плод моей болезненной старческой фантазии, но, зная, что мне грозит суд строгих читателей, знающих тему, что называется изнутри, со всеми возможными дополнениями, разъяснениями, я готов биться об заклад, что подобный сюжет, с небольшими вариациями, мог произойти с Григоренко и Чирковым, Соколовым и Королько; Чередником и Чепуром. Лишенные возможности вкусно и вволю поесть, истосковавшиеся по дому, они использовали любой шанс уединиться, побыть среди близких по духу, по воспитанию, друзей, чтобы с новыми силами «включиться» в процесс «выполнения элементов распорядка дня», насыщая его различными комбинациями успехов, задолжностей, мелких нарушений, возможных наказаний… Для большинства из них увольнение не могло стать стимулом к учебе, город для них был до поры чужд и неприветлив. Оставаясь в училище в дни увольнений, они, опять-таки разбредались группами по территории, сидели в полупустых классах, писали домой письма, смотрели телевизор.

Весной на объектах училища, по плану учений, проходили командно-штабные мероприятия общефлотского уровня, и стояла задача на этот период максимально «рассредоточить» курсантов. В этой связи, наша учеба во втором семестре была, мягко скажем, скорректирована, – сессия проведена раньше обычного и уже в конце мая нас отправили в отпуск, а по возвращении в июне были спланирована очередная практика.
Еще до отправления нас в отпуск командование училища организовало ряд подготовительных работ по освобождению жилых и служебных помещений, в том числе из ротных вестибюлей убирались старые «пирамиды» для оружия. Естественно, все это делалось силами курсантов. В день сдачи нашим классом последнего экзамена, нас вызвал в роту командир, капитан-лейтенант Скиба и приказал на руках выносить через «черный» вход ружейные пирамиды и нести их на задворки в склад АХЧ. Пирамиды оказались тяжеленными, приходилось на переноску каждой выделять человек 6-8, делать частые остановки. От быстроты выполнения поставленной задачи зависел срок отправления нас в отпуск, и мы старались максимально ускорить процесс. При переноске очередной пирамиды мы поняли, что выбиваемся из сил, и, остановившись очередной раз увидели, как курсанты берегового факультета, получив аналогичное задание, поставили пирамиду на асфальт и поднапрягшись, весело толкая, тянут ее волоком. Мы тут же последовали их примеру и «поперли» пирамиду так, что аж дымок появился от трения старого, сухого дерева об асфальт. Вдруг перед нами вырастает мощная фигура начальника АХЧ училища капитана 1 ранга Чернявского. Он остановил нашу «ударную» бригаду, построил, и…за порчу государственного имущества объявил мне как единственному в группе старшине 10 суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте.
Дело в том, что все ребята, участвовавшие в переноске пирамид, сняли голландки и работали, оставаясь по пояс раздетыми, а я, по-прежнему чувствуя легкое недомогание, и остерегаясь простуды, не снял голландку со старшинскими погончиками… Ну, вот и докатились… Вся наша группа была настолько ошарашена решением Чернявского, что мы бросили пирамиду посреди дороги и вернулись в роту. Я же, вынужден был подойти к командиру роты и доложить о аресте меня заместителем начальника училища. Наш новый, молодой командир роты, не доле как месяц назад принявший роту, выслушал меня и только развел руками. На мое заявление, что я перенес тяжелое заболевание легких и содержание на гарнизонной гауптвахте мне может грозить рецидивом, Скиба сказал, что отменить приказание старшего начальника он не в силе. Оставалась надежда, что фактическому аресту, учитывая нестандартность ситуации, меня не подвергнут, грубого проступка я не совершал, но передо мной замаячила реальная перспектива вместо первых десяти суток отпуска «вламывать» до седьмого пота на объектах училища. Четко уяснив себе, что от командира роты я поддержку не получу, смириться с подобной ситуацией без борьбы я не мог. Собравшись с мыслями, побрившись, опрятно одевшись и взяв свою медицинскую книжку, я отправился в кабинет к капитану 1 ранга Чернявскому.

Чернявский был заслуженным боевым офицером, награжденным тремя орденами Красного Знамени. Во время войны, командуя звеном торпедных катеров, он дерзко и нещадно топил корабли и самоходные баржи с немцами, пытавшимися эвакуироваться из Севастополя в порты Румынии. Часть кораблей немцев и их румынских союзников прикрывалось при эвакуации знаком «Красного Креста», размещало жителей Севастополя на верхних палубах, чтобы, прикрываясь ими спастись от неминуемой расплаты за свои «художества» в Крыму… Катерники-черноморцы решительно и неумолимо топили врага… Но прошли годы и бывшие враги, чудом оставшиеся в живых, решили привлечь к суду Международного трибунала советских моряков и летчиков, якобы, нарушавших во время войны статьи Женевской конвенции о «некомбатантах» и пр. В числе «военных преступников» эти борцы за справедливость, – предшественники нашей современницы (не к ночи будь она помянута) Карлы Дель-Понта, числили капитана 1 ранга Чернявского и капитана 1 ранга Мохина-Блинова, в 1946 году несколько месяцев возглавлявшего пересыльный лагерь для румынских военнопленных. Не многовато ли на одно Военно-морское училище военных преступников?
Вид Чернявский имел очень импозантный: он был высокого роста, очень плотный, даже громоздкий, с крупной яйцевидной бритой головой, с одутловатым отечным лицом. На трети головы у него оставался след от ожога военной поры… Кличка у него была «Бывалый», что исключительно соответствовало и внешности, схожей с героем кинофильма «Операция «Ы», и героической биографии… Постучавшись и, получив разрешение, я вошел в большой, несколько затемненный кабинет Чернявского. Старательно и лихо представился «по случаю объявленного мне ареста…», и без всяких выкрутасов попросил меня «амнистировать» за совершенное «по недомыслию» преступление против государственной собственности… В качестве смягчающего обстоятельств я предъявил медицинскую книжку со свежей записью о недавно перенесенной болезни. Выслушав проникновенную речь о чести мундира, о необходимости воспитывать в себе рачительного хозяина, о высокой ответственности старшины, будущего офицера… В завершение нашей приятной, а главное, результативной встречи, Чернявский пожелал мне успехов в учебе и просил передать он него привет моему батюшке, вспомнив его, взглянув на фамилию, оттиснутую на обложке моей медицинской книжки…

К моменту моего возвращения в ротное помещение, мои одноклассники активно готовились к убытию в отпуск, а моя судьба на ротном уровне, уже была, как бы, предрешена – отпускной билет из общей пачки перекочевал в верхний ящик стола командира роты… Капитан-лейтенант Скиба оказался на редкость недоверчивым и, сомневаясь в моей правдивости, уточнил у Чернявского, действительно ли я «амнистирован»? Вот таким решительным образом, я отстоял право на очередной летний отпуск.

В тот год я впервые в жизни смог оценить прелесть Крыма в самом начале лета. С Юрой Ходоровым, курсантом нашего третьего в роте класса, мы налегке совершили вылазку на Южный берег. Если не считать того, что до Соколиного мы доехали автобусом, то весь остальной маршрут мы осилили в режиме пешей прогулки. Впечатлений хватило на всю оставшуюся жизнь. Семь лет назад отставной капитан 3 ранга Ходоров ушел и жизни. Он был единственным в нашей роте коренным жителем Балаклавы и службу заканчивал на флотской ракетно-технической базе в Каракобах.
 

11.8. Катерная практика и не только катерная…

Из отпуска мы возвращались в самый разгар лета. Нам предстояла Катерная практика. Программа предусматривала: отработку элементов управления катером, со швартовкой к причалу; маневрирования в составе группы катеров по БЭС-68; управление шлюпкой на веслах и под парусами. Слишком большое количество курсантов на курсе, естественно, создавало проблемы с планированием и проведением отдельных этапов практики.
Первым этапом практики руководил старший преподаватель кафедры морской практики капитан 1 ранга Чихачев. Это был отец моей бывшей одноклассницы Люды Чихачевой. Девочка эта училась со мной класса до 7-го, ничем особо не выделяясь. Уже после перехода ее в другую школу я случайно встретил ее в городском доме культуры и узнал, что она, без всякой натяжки – поэтесса. Как сложилась ее дальнейшая судьба я не знаю, да особенно и не интересовался, а вот с папенькой ее мне довелось встретиться уже в училище. Для отработки швартовки был выделен всего один рейдовый катер, оборудованный открытым мостиком. Класс был разделен на группы; в каждой – командир, вахтенный офицер, рулевой и два сигнальщика. Очередная группа занимала свои места на мостике, а остальные 25 человек, маялись в ожидании своей очереди, находясь либо в кубрике трюма, либо на юте катера.

Отработка швартовки происходила в самом устье Стрелецкой бухты. Невдалеке от Щитовой станции были выделены 2 причала, в задачу каждого расчета входило, отдав швартовы, отойти от причала, совершить переход с последующей швартовкой ко второму причалу. Затем происходила «подвижка» в расчете – командир занимал место вахтенного офицера, а тот исполнял функции командира, и так – по кругу… Оценивалось выполнение обязанностей командира, вахтенного офицера и рулевого, и выставлялась усредненная оценка. По расположению причалов и маршрута между ними, «режим» плавания на нем вполне мог соответствовать плаванию в узкости. Был обычный рабочий день, и в процессе движения по маршруту встречалось много портовых средств, поэтому у нас все было «как у взрослых».
При очередном переходе, совершенно неожиданно, с правого борта нам на пересечение курса устремился рейдовый катер, перевозивший рабочих 93-го судоремонтного завода. Несмотря на предпринятые меры, избежать столкновения не удалось: катера слегка столкнулись «скулами» корпусов. Наша загорающая на юте «публика» слегка вздрогнула, и окончательно осознала всю серьезность проводимой тренировки-зачета. С некоторой печалью приходится признать, что это был единственный день в моей жизни будущего корабельного офицера, когда я выполнял функции командира на мостике и, при этом получил отличную оценку. Из всего класса на «отлично» были оценены я, Добрынин и Костырко. Таких бы тренировок побольше, быть может, ощутив и прочувствовав азарт процесса управления кораблем и особенно – швартовки, мы бы более осознанно и решительнее стремились к командованию кораблями. А так, – одна тренировка за весь пятилетний курс обучения – курам на смех… Горьковатое ощущение поманивших и до конца нереализованных возможностей преследовало меня до конца службы. Во время организации катерной практики курсантов училища Тыла, я не упускал не единой возможности постоять за штурвалом, или за машинными телеграфами в процессе тренировок. При этом я всякий раз вспоминал июнь 1970 года и …нашу катерную практику.

Второй этап практики предусматривал совместное плавание трех учебных катеров – ПОКов. Руководителем этого этапа был капитан 2 ранга Молигон. Это был молодой преподаватель, окончивший Морскую академию, грамотный, требовательный офицер. Его учебники по Международному Морскому праву по сей день являются настольными книгами командиров и капитанов судов ВМФ. Этому этапу практики предшествовала основательная подготовка. В течение шестого семестра обучения на кафедре Тактики нам преподавали раздел «Тактическое маневрирование по сигналам БЭС». Усвоив однофлажные и двуфлажные сигналы боевого свода, относящияся к разделу тактического маневрирования, мы решали графические задачки, воспроизводя на бумаге процесс маневрирования группы кораблей. Это были исключительно важные для будущих вахтенных офицеров и командиров кораблей занятия.

В течение семестра с нами проводились занятия на тренажере «Капитан», смонтированном в одной из аудиторий кафедры тактики. Несмотря на то, что за прошедшие 50 лет, было создано множество электронных тренажеров, предназначенных для имитации различных режимов плавания, прохождения наиболее известных проливных зон, тот старый тренажер, должно быть, до сих пор не утратил своего значении и назначения – обучения основам совместного плавания кораблей по сигналам Боевого Эволюционного Свода… Занятия на тренажере были очень полезны, но имели свои особенности и недостатки. Положительным было то, что учебные рубки полностью имитировали рубки малых кораблей и катеров, создавая обстановку, приближенную к реальной. Члены расчета, занимающие свои посты и выполняющие свои функции по управлению кораблем и маневрированию, получали определенные навыки, позволяющие впоследствии увереннее себя чувствовать на ходовом мостике корабля. Но, значительная инерционность в выполнении команд тренажером, требовала известного привыкания, для успешного решения задач маневрирования.
В результате, на первых тренировках значки кораблей на экране обстановки, опаздывали с выходом в позицию, сбивались в кучу, наваливались один на другой. Требовалось на практике ощутить силу энерции, радиус циркуляции на различных ходах, степень управляемости имитатора корабля. Все эти навыки мы получили в процессе последующих тренировок. К сожалению, среди наших одноклассников было немало ребят, уверенных в том, что «это» им никогда не потребуется, и несерьезно относились к занятиям. Уже на последующих занятиях мы стали формировать расчеты по своему усмотрению и разумению, всерьез готовились к занятиям, и результаты были лучше. О фактической пользе тренажера можно было судить по тому, как стремились на нем «поработать» расчеты ракетных катеров, тральщиков, малых противолодочных кораблей. Для обеспечения этих тренировок на кафедре составлялись специальные графики, и нам однажды удалось со стороны «подсмотреть» тренировку расчетов средних десантных кораблей. Впоследствии подобные тренажеры устанавливались в учебных центрах соединений и объединений кораблей и принесли большую пользу.
Второй этап практики предусматривал выход в море на ПОКах, переход на рейд Маргопуло и организацию тренировок по совместному плаванию. Сложности были прежние. На каждый из катеров был определен один из классов роты. Состав расчетов был прежний, плюс – радист-коротковолновик, с ранцевой станцией, размещенной на крыле мостика. Занятия-тренировки проходили сложно: ПОКи были очень «валкими» и сложными в управлении судами; чтобы успешно выполнять функции рулевого, нужно было долго приноравливаться, а от быстроты и качества выполнения поворотов зависел успех всего расчета. Замена флагов на фалах так же требовала известных навыков. ПОКи не были оборудованы стационарными УКВ средствами связи, а передача-прием информации по ранцевым рациям дело канительное: слышимость отвратная, «тангетки» срабатывали плохо…. При работе дизеля, трубы наших корабликов извергали массу сажи и вонючей копоти. В таких условиях находиться на открытом, верхнем мостике в жару – удовольствия было мало. По-хорошему, чтобы отработать сплаванность кораблей и приступить к отработке элементов маневрирования, нужно было дать каждому расчету 5-6 вахт, а это было нереально, поэтому, за двое суток пребывания на рейде мы получили только некоторое представление о тактическом маневрировании и убедились в том, что дело это сложное.

В обеденное время катера становились на якоря. Жара была несусветная, разрешалось купание. На обед попала моя командирская, якорная вахта. Для начала меня не подменили на обед, а когда, наконец, спустился с мостика, то оказалось, что уже и котелки помыты. Витя Чередник и Володя Ящук, бочковавшие в обед, объяснили проблему тем, что приготовленный обед оказался таким вкусным, что его хватило только на первую смену, остальные ели галеты с чаем, а сейчас – «му-му…» и галеты кончились. Когда я поднялся на мостик, то обнаружил аккуратно сложенные повязки сигнальщиков и вахтенного офицера, которые, отпросившись у моего подсменщика Миши Григоренко, демократ, блин, и присоединились к купающимся. Через час, когда накупавшись до одури, курсанты моего расчета поднялись на мостик, я решил окунуться, повесил свою повязку на рукоятки машинного телеграфа, и прыгнул в море прямо с крыла мостика… То ли тело мое пролетело мимо иллюминатора носового салона и привлекло внимание отдыхающего Молигона, то ли он решил освежиться и вышел на мостик, но уже через пару минут он, держа в руках мою повязку, показал на двух пальцах мою оценку за катерную практику… Ну как в таких условиях приобрести нормальные командирские навыки?

Семь лет назад вышла в свет книга вопоминаний бывшего командира ТАКр «Киев» В.Н. Пыкова «Командир пяти кораблей Северного флота». В этой книге, кроме всего прочего, Владимир Николаевич пишет о том, что им на «Киеве» была организована подготовка вахтенных офицеров. Так, вот, могу это подтвердить, как непосредственный соучастник всего этого процесса, уровень этой подготовки был таков, что офицеры, сдавшие зачеты и получившие допуск к несению ходовой вахты на авианосце, по уровню своей теоретической подготовки и по практическим навыкам в управлениии кораблем вполне могли конкурировать с командирами СДК или СКР. Лучшей школы для молодых офицеров корабельной службы и представить себе сложно. К сожалению, в ту пору моим ровесникам, капитанам 3 ранга, командирам дивизионов, было уже поздновато «примерять» под себя ходовые мостики кораблей 3-го ранга. Наше «время командирских перспектив», было безвозвратно упущено. В то время как перед старшими лейтенантами, служившими на «Киеве», открывались исключительно большие перспективы… Все хорошо в свое время.

После второго этапа практики наступила пауза – видимо, командование факультета мучительно решало – куда нас определить. В училище нас возвращать не было возможности: на нашей базе был развернут штаб Главкома по руководству командно-штабными учениями «Юг». Именно в эти месяцы 1970 года мы, что называется, – на своей «шкуре», явственно ощутили те проблемы, на которые мы были обречены из-за своей многочисленности. Была бы на курсе только одна рота: сначала мы вволю бы «нашвартовались», затем до одурения «наманеврировались»… В наших условиях при наличии на курсе четырех рот спланировать нечто подобное было нереально, да и введенный в Крыму очередной карантин: то ли по ящуру, то ли по холере, внес свои коррективы. «Прогнав» нас в самые короткие сроки через основные, плановые этапы практики, руководство факультета и учебный отдел, чтобы затянуть время начали фантазировать…
Теперь нам предстояла внеплановая практика на кораблях 30-й дивизии противолодочных кораблей. Не всякий корабль, выполнявший свои плановые задачи, был готов принять себе на борт 90 человек курсантов. Для начала наш класс в полном составе был определен на ракетный эсминец «Прозорливый». Эсминец был ошвартован у Минной стенки, что давало нам больше шансов на увольнение в город. Корабль недавно вернулся с боевой службы, в процессе которой он участвовал в учениях «Океан», весь его экипаж был награжден Ленинской юбилейной медалью. «Прозорливый» был один из десятка эсминцев пр. 56, прошедших, в свое время, модернизацию по установке комплекса «КСЩ» – крылатый снаряд «Щука». При типовом варианте на кораблях устанавливались два ракетных комплекса – в носу и в корме. В нашем же случае с «Прозорливым», ракетный комплекс был установлен в корме, а в носу – вместо носовой башни были установлены две 4-х ствольных 45-мм зенитные установки. Две такие же «зенитки» были установлены по бортам, за носовой настройкой. Можно легко себе представить какое «море» огня извергали они, ведя одновременную стрельбу по воздушной цели.

На этом этапе практики, нами, по сути, никто не занимался. Корабль мы излазали вдоль и поперек. Эсминец оправдывал свое залужено приобретенное и прочно закрепленное среди кораблей дивизии наименование – «Прожорливый». Он, действительно, заметно выделялся высоким качеством и разнообразием приготовления пищи. Наше пребывание на эсминце совпало с днем празднования Дня флота. На корабле гостили шефы и группа ансамбля «Орэро». Время нашего пребывания на эсминце было несколько омрачено самоубийством капитан-лейтенанта – командира боевой части связи. 

Когда до конца практики оставалось более двух недель, было принято решение отправить нас на крейсер «Дзержинский». О том, что это была очередная «подлянка», совершенная по отношению к нашей роте, мы могли только догадываться. Пока мы задыхались от жары в 60-местных кубриках крейсера, курсанты 13 «б» роты, благодаря неукротимой энергии своего неутомимого командира Богдана Глушко проходили практику в 153-й бригаде подводных лодок. У них была интересная, ознакомительная программа с изучением организации береговой базы, посещением дизельных подводных лодках различной модификации. До конца учебы они с гордостью носили юбилейный значок в виде подводной лодки, врученный им во время практики. Во время очередного этапа, теперь уже определенно ставшей для нашей роты «карабляцкой», практики, наверняка, планировалась пересменка с «букарями», но этого, к сожалению, не произошло.

В результате наша рота «отбывала номер» на кораблях 30-й дивизии, где нас никто не ждал, а 13-я «б» рота два плановых срока проходила практику на бригаде подводных лодок. Как же так получилось? Изначально по профилю своей подготовки, готовясь и ориентируясь на последующую службу на ракетных подводных лодках, мы ни единого дня не стажировались, да что там, – за пять лет обучения ни разу не бывали на подводных лодках… Более уродливые вывихи в системе планирования учебного процесса в высшем военно-морском училище вы себе представляете? На крейсере «Дзержинский» курсанты нашего класса были расписаны на боевых постах третьей, кормовой башни главного калибра. Этим этапом практики, так же, никто не руководил. Мы, по сути, были предоставлены сами себе. Мы самостоятельно знакомились с обязанностями командиров орудий и старшин погребов, присутствовали на тренировках батареи МЗА. Вчерне ознакомились с материальной частью орудий и центральными постами дивизиона универсального калибра. Знакомство это не принесло нам особой радости. Мы убедились в сложности устройства и непростых правилах эксплуатации классических корабельных артиллерийских систем. Было бы вполне логично, если бы нас на этом этапе практики сопровождали преподаватели кафедру БСФ, но и этого не случилось. Так что, самым заботливым и требовательным инструктором у нас оставался старшина 3-й башни мичман Сиков. Сохранилось несколько фотографий, сделанных во время этого этапа практики.

Нам посчастливилось: в один из дней крейсер на несколько часов выходил в море. В конце этого выхода мы испытали то, ради чего можно было забыть о счастливчиках «букарях» и их хитрожопом командире. Крейсер возвращался в базу в вечерних сумерках, Приморский бульвар светился огнями, в ресторане «Волна» играла музыка, с берега нам приветливо махали руками севастопольцы… Только ради этого уже стоило служить на Черном море.
За время пребывания на крейсере у нас было одно памятное, знаменательное для класса событие – свадьба Володи Петрова. Именно с этого мероприятия в нашем классе стал осуществляться и в последующем постоянно дорабатываться свадебный сценарий. В нем обязательно присутствовал и Нептун с трезубцем, и главарь пиратов, роль которого с неизменным успехом исполнял Миша Григоренко, была и пара «чертей» – Шаров с Платоновым… Вот были ли среди персонажей рабовладелец с черным рабом-слугой, я не стану утверждать, чтобы ненароком не бросить тень на тех, кто «по жизни» все пять лет учебы обыгрывал эту роль… В процессе сценария обязательно предусматривалась сцена с блюдом, на котором гору «пиастров» скромно «замещали» наши советские металлические юбилейные рубли. Свадьба проводилась в очень уютном и по-своему живописном месте – в военторговской столовой над Минной пристанью. Красивая была свадьба, жаль, что этот семейный союз оказался недолговечен…

В училище наша рота вернулась за неделю до начала занятий. Официально нам довели, что выделяется время для зачетов по проведенным этапам практики, на деле рота трижды выделяла классы в караул, всю неделю был наш наряд на камбузе. Естественно, все эти дни мы пребывали в каком-то аморфном состоянии. С утра классы разводились на самостоятельную подготовку. В обычном режиме, в левой части доски делалась контрольная справка «расхода» личного состава. Кто-то болен, кто-то на вахте... В правой части делался список курсантов, работающих в библиотеке, либо находящихся на консультациях… Бывало, что в этом списке числилось до 80% класса: главное – учет… без надлежащего контроля…
Вся порочность в планировании практики того года проявилась сразу же с ее началом. С учетом 12 классов в 4-х ротах, на наши 3 класса пришлась четверть эффективно использованного времени. В учебном отделе факультета опять судорожно решали, – чем занять нас в оставшееся время. Для начала организовали тренировки на шлюпках с последующей сдачей зачета на управление «судном» под парусом и на веслах. По вечерам, чтобы удержать нас в классах затеяли тренировки по ночному сигналопроизводству…

Естественно, мы тоже стали фантазировать… При управлении шлюпкой под парусом, мы несколько усложнили рекомендованный маршрут, периодически направляя шлюпку в узкий проливчик, между скалистым островком, похожим на тот, с какого в кинофильме «Бриллиантовая рука» актер Андрей Миронов вопил: «Лёлик, спаси меня!», и обрывистым мыском, нависающим над проливчиком. Кстати, островок этот в нашем лексиконе получил название «Тайвань». Весь фокус состоял в том, что «Тайвань» соединялся с «материком» скалистым подводным перешейком – «рифом», уровень воды над которым не превышал местами 50-60 сантиметров… Пролив был проходим на шлюпке под веслами, при условии, что, максимально разогнав шлюпку, следовала команда: «…весла по борту», позволявшая шлюпке «вписаться» в сложную конфигурацию экзотического пролива и сохранить весла. Под парусом, особенно в свежую погоду, процесс форсирования «тайваньского» пролива был сопряжен с опасностью «посадить» судно на камни…

В один из дней крушение потерпела шлюпка под командованием Леши Соколова. При свежем ветерке, в экстремальных условиях, шлюпка не только «выскочила» на камни, но и наклонившись, «черпанула» воды, «макнула» парус. Была реальная угроза при очередном ударе волны проломить днище. Быстро спустив парус, все шесть человек команды спрыгнули за борт, благо глубина была максимум по грудь, и на руках стащили шлюпку с камней. Мокрый, отяжелевший парус поднимать было опасно, возвращались на веслах. Руководителя занятий – капитана 2 ранга Кузнецов (кличка «Рыжий»), переживавшего из-за долгого отсутствия аварийной шлюпки, экипажи ранее вернувшихся шлюпок, знавшие об истинной причине задержки, убедили в том, ребята просто решили размяться и удлинили маршрут. Кузнецов не стал уточнять причин затянувшейся «разминки».
Летом 1970 года в Крыму, и в Севастополе, в частности, было несколько случаев заболевания холерой, был объявлен карантин. В училище были прекращены увольнения. В нашем положении это только усложнило и обострило обстановку. По вечерам, разбившись на группы, курсанты уходили на дикий берег, за казематы бывшей 17-й батареи. Под прикрытием высокого обрыва, купались, ловили мидий, крабов, разводили костер и «вечеряли». В скалах заранее запасались металлические листы для жарки мидий, котлы для кипячения воды. В отдельных случаях, действуя по обстановке, посылали за забор «гонца» за бутылочкой винца, а чаще – водочки.

Командование училища и факультета было прекрасно осведомлено, о прибрежном промысле, но, кроме «ужесточения» режима и угроз наказания, препятствовать этим мероприятиям не могло. Во-первых, места для отдыха выбирались в труднодоступных районах берега, приблизиться к которым незаметно со стороны училища было нереально. Во-вторых, даже при организации периодических «облав» на «отдыхающих», курсанты вполне успешно уходили, или уплывали, прижатые к береговой черте.
Помню одну из самых организованных облав, организованных в начале летней сессии 1970 года. Сдав очередной экзамен, кажется «гироскопию», мы ушли на пару часов под скалы, искупаться, позагорать. А когда возвращаясь, находились на крыше каземата батареи, увидали группу «поиска» из дежурного по училищу, дежурных по всем трем факультетам, и группу «захвата» из помощника дежурного по училищу – мичмана Крыжановского и трех помощников дежурных по факультетам – мичманов… Шли они со стороны лабораторного корпуса, грамотно, цепью, охватывая весь район предполагаемого поиска. Вся эта импровизированная группа «захвата», завизжала от восторга и бросилась по склонам насыпи казематов, чтобы нас окружать и задержать. Основная ошибка их была в том, что на какой-то миг цепь охвата была нарушена… Мы, не сговариваясь, сиганули с четырехметровой высоты каземата, и бросились в разные стороны. На этот раз успешно уйдя «от погони», мы стали выбирать более подходящее время для выходов на берег. Частенько встречая капитана 2 ранга в отставке Крыжановского, я напоминал ему о далекой и от того все более дорогой нашей курсантской юности.

Зайдя в наш класс в те дни, можно было наблюдать типовую картину: старшина класса – Костя Добрынин сидит за столом преподавателя. Оборачиваясь в сторону двери, Костя так напрягал мышцы лица, что казалось, еще секунда, и он изрыгнет язык пламени как змей-Горыныч. За ближайшим к Косте столом слева, сидит, опершись спиной на стену, Витя Чередник. Витя тупо смотрит в раскрытый учебник и бесшумно шевелит губами. Перед ним лежит повязка дежурного по классу. Иногда он с раздражением на нее поглядывает. Витя вроде бы отказался оставаться за дежурного, а вроде бы и согласился, но обиделся… На предпоследнем столе среднего ряда сидит Саша Некрасов. На столе пред ним – чемодан с секретными документами. За чемоданом перед Некрасовым лежала растрепанная книжка с детективным романом (взятая из стола Андрюши Железкова), но Саша не столько ее читал, сколько зло посматривал на Чередника, из-за которого ему, секретчику, пришлось получить в секретной части чемодан, и теперь сидеть его охранять… За последним столом правого ряда мирно посапывали Ящук и Романенко. Они недавно пришли из буфета, и теперь блаженно улыбаются во сне. Как немного нужно курсанту для ощущения призрачного счастья…

Добрынину и Некрасову, безумно хочется окунуться в море, но служебный долг их обязывает сидеть в душном классе и оберегать сон Ящука и Романенко. Если Костя выйдет из класса хотя бы на минуту, Некрасов как Соловей-разбойник набросится на Чередника, обзовет его «задрокой», отберет секретный учебник, сунет ему чуть ли не в рот журнал с формой 7-11 для росписи о сдаче документа, и пинками выгонит из класса. На шум проснутся Ящук с Романенко, и, обидевшись за то, что нарушили их сон, уйдут в библиотеку, или в буфет. Через минуту в класс заглянет Витюля Чередник, и, убедившись, что Некрасов уволок свой чемодан в секретную часть, тяжело вздохнет, взглянув на повязку дежурного по классу, запрет класс с наружной стороны, и, воровато осмотревшись по сторонам, забросит ключ на перекладину над дверью… Вот, чтобы не допустить такого безобразного и позорного исхода, Костя Добрынин и остается на своем почетном «посту» вместе с остальными «заложниками» ситуации.

При типовом развитии событий, оставляя в классе несколько человек в «дежурном» режиме, мы целыми группами отправлялись на пляж Херсонеса, либо поближе – на Песочный пляж. Находясь на пляже, мы старались не терять из видимости окна нашего класса, находящегося на третьем этаже учебного корпуса. В задачу дежурной группы, остававшейся в классном помещении в обязательном порядке, входило, в случае необходимости вывешивать в окне условный сигнал тревоги. Чаще – это был лист ватмана с косым синим крестом. Появление такого сигнала означало «большой сбор». Причин могло быть несколько: контрольное построение роты, приход в класс кого-либо из начальников, требующих нашего присутствия. К примеру, получение информации о том, что ожидается приход преподавателя для приема зачета или консультации. Схема эта успешно срабатывала до тех пор, пока некоторые выдающиеся «индивидуумы» не стали наглеть. Появилась практика переодевания на пляже в спортивный костюм, принесенный заботливой подругой, и отлучка на час-другой по неотложным делам; устройство «пикников» с девушками сомнительного поведения, с которыми сначала хотелось оторваться, но как следствие – от них было сложно «оторваться». В задачу «помощника» дежурного по классу и входило непосредственное и индивидуальное оповещение тех, кто с трудом отрывался…
 
За все это время у нас в классе был только один серьезный «прокол», и то, он не был непосредственно связан с «пляжной» темой. В тот день, 26 августа 1970 года, все три класса числились на самоподготовке. Я дежурил по роте, Мельников, Шаров и Чепур – дневальные. В 9 часов утра, когда в роте, кроме наряда, никого не осталось, ко мне подошел Мельников, с просьбой отлучиться на пару часов. В обычное учебное время практиковалось отпускать подсменного дневального на важные занятия. Но 26-го августа, какие могли быть занятия? У тумбочки в вестибюле роты остался Чепур, Шаров ушел в самый дальний угол ротного помещения и улегся на заправленную койку. Прошло 2 часа, Мельникова нет, прошло три – нет. Я послал Шарова пройтись вдоль забора, заглянуть на КПП, разведать обстановку.

Ближе к обеду выяснилось, что Володя Мельников, действуя по индивидуальному плану, разделся на водной станции, в районе 20-весельного баркаса оставил свою «робишку», вошел в воду и выплыл на Песочном пляже, где его ждала жена. Культурно, в раздевалке он одел белые летние джинсы, футболку, и не спеша пошел «по делам». На все «дела» ушло полтора часа, и подоспело время возвращаться в роту… Но вместо того, чтобы пойти на Песочный пляж задними дворами, как положено в вульгарной самовольной отлучке, «интеллигент» в пятом поколении Володя Мельников пошел прямым путем по правой стороне проспекта Гагарина. Там же пожилая женщина попросила его донести к ней домой, взятый из ремонта телевизор. В процессе переноски телевизора, надо ж такому случиться, нос к носу Мельников столкнулся с заместителем начальника факультета по строевой части, капитаном 2 ранга Богомоловым. У Богомолова было «хобби» – он как карты в колоде периодически тасовал увольнительные билеты с нашими фотографиями и легко отгадывал фамилии их владельцев. Володю Мельникова он узнал бы и в водолазном снаряжении, а в белоснежных брюках, в бобочке-сеточке, в белых сандалетах, одетых на белые же носки с гривой пшеничных волос, к которым два месяца не прикасался парикмахер… По легендарной версии, Богомолов, приятно удивленный встречей с Мельниковым, попросил его «передать привет командиру роты…». По официальной же версии, капитан 2 ранга Богомолов приказал курсанту Мельникову передать командиру роты, что, будучи в самовольной отлучке, он был опознан заместителем начальника факультета.
На следующий день, 27 августа, был зачитан приказ начальника училища о переводе нас на 4-й курс и о присвоении званий главных старшин. При составлении черновика приказа командиры рот внесли свои корректуры, в соответствии с которыми отдельным были присвоены звания старшин 1-й статьи, а для некоторых и это звание показалось очень высоким… Звания эти были присвоены не всем: в приложении к приказу, курсантом оставался Юра Синин, Володя Мельников, попавший под «росдачу» в день оглашения приказа, и Женя Шаров, ставший старшиной 1 статьи. Никогда не унывающий, и всегда претендующий на оригинальность Женька Шаров, был даже счастлив, Володя Мельников загадочно и трагически улыбаясь, осваивался в роли «рыцаря печального образа». Возмущался только Юра Синин, до последней минуты надеющийся на то, что уж звание старшины 1 статьи ему обеспечено… В верхнем ящике тумбочки, стоявшей в баталерке уже давно дожидались своего часа погончики с широким галуном главного старшины, расчерченные чернильным карандашом на три полоски, соответствующие трем лычкам старшины 1 статьи. Такой суррогатный погон, изготовлялся в соответствии со старой училищной-«кадетской» традицией, уходящей в глубь веков. Носители таких погон любовно и трогательно именовались – «шульцами», в знак признания их особливости, неординарности, а быть может и …порочности? На Руси всегда любовно и трогательно относились к бунтарям, юродивым, убогим, противникам режима, или жертвам злодейки-судьбы… Я был свидетелем, когда при наличии в училищной парикмахерской солидной очереди курсантов разных курсов, вперед пропустили курсанта 4-го курса Мишу Моисеева, с вызывающей гордостью носившего такие погоны…

Безусловно, погоны главного старшины, плюс головной убор офицерского образца, добавляли солидности курсанту четвертого курса, придавая ему известный иммунитет вне стен училища. Потому как, следуя буквально требованиям статей строевого и дисциплинарного устава, любой старшина 2 статьи срочной службы являлся старшим даже для курсанта 5-го курса, не имевшего старшинского звания. Я припоминаю много случаев, когда изобретательные начальники патрулей посылали вперед одного из патрульных без повязки, с указанием приветствовать всех встречавшихся военнослужащих отданием чести. Тех, кто не отвечал на приветствие – приветствием, начальник патруля задерживал с полным на то основанием. Но, бывало, когда вперед посылался старшина 1 статьи, и фиксировалась отдачи ему воинской чести всеми младшими по званию, в том числе и курсантами…

Вещевая служба училища обеспечила нас головными уборами – только в середине сентября, а до тех пор, в ход пошли старые фуражки отцов, запасы казенных фуражек преподавателей. В те дни я прикрепил на фуражку шитый «краб» и не снимал его всю последующую службу.
Вспоминая всю эту «радостную» суету, я не могу сдержаться, не сделав некоторых комментариев. Сам факт присвоения звания главных старшин курсантам четвертого курса, был наиболее заметным проявлением инфантильности и убогости мышления руководством ВВМУЗов. Во все времена любые звания соответствовали конкретным должностям, должностным категориям. Звание, не подкрепленное соответствующей должностью, дискредитирует и умаляет и самое звание, и его носителя… В доброе старое время существовали звания: морской кадет, гардемарин, старший гардемарин, портупей-юнкер… Эти звания предполагали особый социальный и служебный статус их носителям. Это касалось и дисциплинарных прав по отношению к остальным военнослужащим. Гардемарин не стал бы приветствовать в городе младшего унтер-офицера Гвардейского морского экипажа. В то же время, гардемарины, назначенные младшими командирами в кадетские роты, получали соответствующие должностям звания – от младшего унтер-офицера, до – старшего… Старшины кадетских и гардемаринских рот имели звания – фельдфебеля. Фельдфебели носили головные уборы офицерского образца, им полагалось личное оружие, на палаше они носили особый темляк и т.д.


11.9. Итак, мы – курсанты четвертого курса

Немного о личном… В течение всего третьего курса я дружил со славной, милой девушкой Ирой Деминой. Ее отец, настоящий морской волк, командир и капитан. В те годы, не смотря на то, что ему было хорошо за шестьдесят, он продолжал «капитанить» на бывшей плавбазе «Волга». Окончив среднее мореходное училище, он прошел путь от младшего штурмана до капитана морского сухогруза. Во время гражданской войны в Испании капитан Демин, неоднократно прорывая блокаду франкистского и германского флотов, приводил советские суда в испанские порты, контролируемые республиканцами. Судно, носившее в советском флоте название «Волга» и долгие годы служившее базой подводных лодок, в свое время было испанским пассажирским лайнером, вырвавшимся из Барселоны, покидаемой республиканскими войсками и советскими добровольцами. С началом войны капитан Демин был призван в Военно-морской флот и с учетом многолетнего капитанского опыта, ему присвоили звание капитан-лейтенанта, и он был назначен командиром морского тральщика «Минреп», на котором десятки раз совершал рейсы из портов Кавказа в осажденный Севастополь. Уволившись в 50 лет в запас в звании капитана 2 ранга, Демин имевший плавающий стаж более 30 лет… увеличил его до 45… Вот в таких семьях и вырастали потенциальные жены для офицеров флота.
Воспитанная в самых лучших традициях, эта девушка, студентка 1 курса, уже тогда была вполне «дозревшей» женой для морского офицера, но я был всего лишь курсантом 3-го курса и даже не старшиной 1 статьи… И ведь что поразительно, этот факт ее волновал больше чем меня…Она уже заочно ненавидела каких то для нее неведомых яцевичей, кирилловых, мельниковых, мешавших «делать» карьеру ее избраннику… Внешне наши отношения не выходящие за рамки обычной дружбы, вдруг стали развиваться слишком предсказуемо: сначала визит к моим родителям мамы и папы-капитана, затем мое знакомство с древней бабушкой, привезенной, похоже, специально из Бахчисарая… Судя по внешности, эта величественная, гордая дама (ни в коем случае не старуха) с изучающим, пронзительным взглядом, застала времена лихих джигитов-эскадронцев, и мулл творящих свой «намаз» на мраморных минаретах столицы бывшего Крымского ханства… Этот факт меня еще в большей степени насторожил – судя по всему – моей судьбе грозили не просто «узы Гименея», но еще и восточные страсти, с сопутствующими им проблемами… На мой непросвещенный взгляд, это был уже перебор… Все бы ничего, вот только рано жениться не хотелось… Быть может, – и напрасно. Милая, славная девушка, именно такие способны из «дерьма лепить шоколадные батончики», то есть из инфантильных лейтенантов воспитывать волевых адмиралов. Но, представив себе, какой труд ей предстоит, для того чтобы меня «…вывести в люди», я ее просто по-человечески пожалел, и пожелал, чтобы в ее жизни встретился более перспективный «полуфабрикат». Что она, умница, успешно выполнила и теперь они: она и ее избранник, ставший капитаном 1 ранга и начальником факультета инженерного училища живут дружно и счастливо, воспитали чудную дочь очень похожую на свою маменьку.

Но стоит ли сейчас вспоминать об этом. Рассудок подключается тогда, когда молчат чувства и дремлют положительные эмоции. Даже по прошествии 55 лет, моя подруга юности, едва ли смогла бы объяснить причину резкого разрыва наших дружеских отношений. А уж тогда осенью 1970 года – для 18-летней девчонки, студентки, отличницы – это был тяжелый моральный удар.
Возвращаемся к проблемам наших занятий на 4-м курсе. Нашив на наши погоны поперечный широкий «золоченый» галун, примерив «мичманку» вместо ставшей уже привычной бескозырки, мы пытались освоиться в новом качестве, соотнести свое новое положение со старыми традициями.
В предвоенные и первые послевоенные годы, когда еще была свежа память о старых временах, и живы были носители «кадетских» традиций, в этом отношении существовала отработанная и проверенная жизнью и службой практика: наиболее достойные курсанты третьего курса назначались младшими командирами в роты первых двух курсов; курсанты четвертого курса назначались командирами взводов, заместителями командиров взводов и старшинами рот на трех младших курсах. Старшины, получив практику командования на младших курсах, выборочно назначались на старшинские должности в своих учебных группах. При такой системе, среди курсантов выпускного курса, оставались только единицы, не имевшие старшинского звания и не получившие командирской практики. С объявлением приказа о начале дипломного проектирования, все достойные курсанты выпускного курса становились – «мичманами». Кстати, отдельные из самых недостойных, не допускались к дипломному проектированию и направлялись на флот «мичманами», с правом защиты дипломов на следующий год, при наличии отличных аттестаций с флота… Во времена Императорского флота слабоуспевающие, или имеющие дисциплинарные проступки гардемарины, в качестве исключения выпускались не «мичманами», а подпоручиками, или даже – прапорщиками «по адмиралтейству» с правом аттестации на звание «мичмана» по истечение года службы на флоте. В своем исследовании о масонах среди офицеров флота я упоминал об адмирале Ниметце, который за грубый дисциплинарный проступок был выпущен из корпуса корабельным гардемарином, и только через год получил право аттестации на звание «мичман». А многие ли знают о том, что один из вождей белого дывижения – генерал Унгерн, был в свое время отчислен из Морского корпуса с формулировкой «…за недостойное для будующего офицера флота поведение»?

И вот после такой богатой исторической практики, проверенной столетиями и многократно себя оправдавшей, возвращаемся к тому, что мы наблюдаем последние 50 лет, горько сетуя на то, что лейтенанты, приходя на корабли и в части не имеют навыков работы с личным составом… А откуда они, эти навыки возьмутся?

Понятно, неискушенное в знании истории флота, командование, судорожно пытаясь обозначить какие-то привилегии и льготы старшекурсникам, перешагнувшим временной рубеж «срочной» службы, вместо того, чтобы, обеспечить их приличной стипендией и достойным, благоустроенным общежитием, предусмотреть определенные льготы по распорядку дня, торжественно объявляло о праве пришить на погончики поперечный широкий галун, надвинуть на глаза козырек «мичманки»… А вот уже сами новоиспеченные главные старшины, пытаясь, «расширить» и «углубить» свои призрачные льготы, делали попытки бриться через день, ходить в училище в хромовых ботинках, при передвижениях строем, ходить не в ногу… А самые ущербные или до того, уже «по жизни» ущемленные, позволяли еще себе «свысока смотреть» на курсантов младших курсов…
Клоунов по жизни у нас всегда хватало, условия воинской службы к этому особо располагали. Особенно, «клоунаде» были подвержены те, кто хронически комплексовал в специфических условиях училища. Это в их программу входило – картинно поиграть накачанными плечами с блестящими галунами погон перед впечатлительной девушкой, и рассказать ей о том, что в Вооруженных силах имеются только два «главных» – Главный Маршал авиации и «гы-гы» – главный старшина, «гы-гы»… Но, стоило «грамотной» севастопольской девушке увидеть того же курсанта с повязкой «Патруль», идущего следом за преподавателем – начальником патруля по периметру училища, или стоящим у тумбочки дневальным по роте, становилось очевидным насколько главный старшина был далек от Главного Маршала.

А как только пройдет эйфория от присвоения высокого воинского звания, ты опять выполняешь свои обязанности на объекте приборки, заступаешь в наряд простым патрульным, в караул – простым караульным, дневальным по водной станции…

Хотя, нет, теперь ты уже не просто дневальный по кубрику – а помощник дежурного, а отмена наряда на камбуз и дневальства по кафе, кроме того, лишат тебя возможности, ставшей привычкой – хоть раз в месяц поесть от души, потереться о грязный передник сердобольной и любвеобильной молодой поварихи. По старой привычке ты заглядываешь на кухню с черного, рабочего входа. Наверное, здесь единственное в училище место, где по достоинству смогут оценить произошедшие с тобой качественные изменения. Взрослые, умудренные житейским опытом и потертые жизнью поварихи по-доброму, но печально, с пониманием поглядывают, как твоя подруга подкладывает жирные куски тебе в миску, с уважением и ненавистью как на красивого, но ядовитого паука краем глаза поглядывая на золоченый «краб» твоей мичманки, напоминающий ей о том пределе, через который вам уже не перешагнуть. Не в ее власти выводить тебя в «люди», но голодным уж точно не оставит… Так, на курсантский камбуз регулярно и обреченно ходил курсант Баранов из 34-й роты. Ну, так тот «доходился», так и укатил на Дальний Восток с яркой пышнотелей блондинкой – бывшей поварихой…

Ох, эти призрачные преимущества и привилегии… Напоминания об училищных порядках еще долго будут сопровождать нас по жизни. Пройдут годы, и уже кто-то, забыв о своем высоком предназначении корабельного офицера-ракетчика, послужив помощником начальника небольшой бербазы на берегу, в какой-нибудь Богом и людьми забытой бухте с поэтическим названием «Ольга», по счастливому стечению обстоятельств поступит в Академию Тыла. Прилетит в Ленинград, Поспешая, не только впереди своей семьи и грузового контейнера с нищенскими пожитками, но и впереди своей собственной, вновь обретенной и уже материализующейся мечты, стремясь побыстрее войти в «храм» науки… Войдет, затаив дыхание, в это величественное здание в котором предстояло обучаться почему-то уже четыре, а не три года как было указано в штабной «ориентировке»… Оказалось, что первый год обучения в Академии!!!, по плану «ужесточения», «усиления» и «преодоления», предстояло провести на казарменном положении…

Ну, ни хрена себе, скажете вы. Мало того, что вместе с вами за одной скамьей будут получать «Акадэмическое» образование где-то контуженные и чем-то награжденные недоучки, в свое время поступавшие в техникум механизации, но с перепугу закончившие среднее автомобильное училище… Да еще с оглядкой на эту «заслужённую» публику, не имевшую законченного среднего, с целью «подтянуть ее до уровня…», позволявш его подступиться к высшему образованию, вам привалило счастье в течение года, по сути, пройти подготовительный курс, находясь на казарменном положении…Впрочем, если вы такие умные, и такие высокообразованные, с белыми «акадэмическими» значками на кителях, то чего же вы приперлись в Нашу Академию?… Но что не преодолеешь ради того, чтобы начать качественно новую и обязательно счастливую послеакадемическую жизнь. И это не страшный сон, ни кадр из американского фильма ужасов о советской военной действительности. 1978 год, казарменный корпус в военном городке Академии Тыла и Транспорта МО СССР. Громадный вестибюль при входе в высоченную с арочным потолком казарму времен Блаженной памяти Императора Николая Павловича… У столика дневального стоит небольшого роста крепко скроенный офицер в кителе с нашивками капитан-лейтенанта, со значком об окончании ВВМУ, со штык-ножом на офицерском поясе и с повязкой…дневального по курсу на рукаве. Явно опасаясь, чтобы его не приняли за искусно выполненный манекен, дневальный лихо прикладывает руку к головному убору и рапортует: «Товарищ полковник, дежурный по казарменному помещению 1 курса, капитан-лейтенант Пьянзин, кому и как о вас доложить?».

Ну как не гордиться величием и мощью Вооруженных сил страны, имевшей столько офицеров, что их без труда можно было расставить дневальными по казармам. А можно и строем провести по академическому плацу с исполнением строевой песни. Это раньше пелось, «когда поют солдаты – спокойно дети спят»… Когда ходили строями и пели Гимн Советского Союза на вечерней поверке слушатели 1-го курса академии тыла спокойно, в гордом одиночестве могли спать их не только дети, но и жены.  Вот когда подоспело время напомнить офицерам флота, поступившим в тот год в академию Тыла, о льготах, которые они имели, учась на четвертом курсе училища. Кстати, вместе с Пьянзиным в то время в академии учился наш однокашник Стахов, он при желании подтвердит описанный мной эпизод.

Льготы, привилегии… В 1977 году при встрече на ТАКр «Киев» маршала Москаленко, на площадку трапа с повязкой вахтенного офицера на якоре был срочно вытолкнут командир БЧ-2 капитан 3 ранга Юрий Петрович Рыбак. Но повязка вахтенного офицера – это далеко не повязка дневального, и маршал Москаленко это вам не тыловской, траченный молью полковник, так, что можно с гордостью сказать, что флотский идиотизм на целую, хоть и «больную», голову выше идиотизма армейского…

И опять о льготах. К моменту перевода нас на 4-й курс была закончена постройка общежития, предназначавшегося для проживания курсантов старших курсов. Если объективно смотреть на ситуацию, то четырехместные комнатушки с большим окном; четыре койки, четыре тумбочки, два платяных шкафа. Ленкомната с телевизором, два умывальника на этаж, два туалета, душевая. Широкий, длинный коридор для ротных построений… Что, казалось бы еще нужно для счастливого обитания, ну, хотя бы курсе на третьем? А теперь, когда каждую неделю, если не наряд – то «сквозняк», вечер каждой среды – тоже дома… Вы спросите у бывших курсантов-севастопольцев, мылся ли кто из них в душе общежития? Может только спортсмены после усиленной спецзарядки или тренировки. Ну, а со спортсменов, что взять? На наших глазах, вместо увольнения «нарезал» круги по стадиону курсант Доброскоченко… Тот хоть «добегался» до звания вице-адмирала и должности заместителя командующего флотом, и только уже потом – до инфаркта, а другие?

Или, быть может, кто-то из нас, севастопольцев, смотрел телевизор по выходным дням? Да, смотрели, когда в качестве наказания имели «недели без берега», или стояли по воскресеньям дневальными по роте. И то, если жлобливый старшина роты Улита не уносил с собой фишку-замок от телевизора. По большому счету, нам это общежитие было как безногому инвалиду-диабетику льготный автомобиль с ручным управлением: приятно, но поздно и потому бесполезно… Зато, в общежитии очень вольготно чувствовали себя иногородние ребята. Бывало, в часы увольнения в комнатах оставались 1-2 человека, и им приходилось «кучковаться». В морозные дни зимы 1971-1972 годов, ребята собирались в тех комнатах, где было теплее.
Учебная программа четвертого курса состояла сплошь из специальных дисциплин. Необходимость отдельных предметов не вызывало сомнения: гироскопия, теория автоматического регулирования, тактика ВМФ… Что же касается изучения конкретных систем управления зенитными и крылатыми ракетами, то, чем больше нам их «давали», тем более нас оторопь брала. На изучение конкретного комплекса давался семестр. Судя по всему, «базовым» зенитным ракетным комплексом считался «Ятаган» с системой управления «Волна». Так, в 7-м семестре капитан 2 ранга Максимов читал нам устройство СУ «Волна». Поскольку комплекс считался базовым для его изучения выделялось 2 семестра. В 7-м семестре изучалось устройство корабельной системы, в 8-м – устройство бортового оборудования ракеты.
Я до сих пор отлично помню, громадные, на всю стену принципиальные схемы, приемников, передатчиков, ракетных, целевых. Работа их изучалась досконально, в различных режимах и ситуациях. Осознанно, разумно вникнуть в работу этих устройств могли только курсанты, ранее занимавшиеся радиоделом, электротехникой, электроникой…Таких в классе были единицы: Евстигнеев Сережа, ну разве еще Эдик Андрюшин. Безусловно, поднапрягшись, можно было освоить эти теоретические разделы. Но что стоили эти знания при отсутствии в училище материальной части этих комплексов? А флотах были десятки кораблей, оснащенных этими системами вооружения. Испытания и внедрение этого образца вооружения проходили еще в 1958-1959 годах на крейсере «ОС-24» («Ворошилов»). Оставалась зыбкая надежда, что мы познакомимся с этим комплексов на кафедре Боевого Применения Ракетного оружия – БиПРО… Каково же было наше разочарование, когда в кабинетах этой кафедры мы увидели на стенах фанерные ящики с самодельными «шильдиками, обозначающими названия приборов. Самодельные переключатели, подслеповатые лампочки… Даже для нищих 60-70-х годов – редкостное убожество… Нам же оставалось поставить дрожащей рукой жирный крестик на том, что мы «изучили и освоили СУ «Волна». Теперь только и оставалось надеяться, что каждый из нас, конкретно не попадет служить на этот комплекс. Это не досужий треп, Шура Ковшарь, попав после выпуска командиром ГУРО на РКР «Грозный», только потому, а больше «вопреки», стал помощником командира, и, впоследствии вышел в адмиралы, что в отведенные сроки не смог в полном объеме освоить материальную часть именно этого комплекса…

В том же 8-м семестре нам начали читать устройство комплекса «П-35». Лекции читал капитан 2 ранга Мельников. Комплекс этот считался базовым по курсу комплексов крылатых ракет, но на его изучение выделялся только один семестр. Видимо, считалось, что для его усвоения времени потребно вдвое меньше, чем для ЗРК «Ятаган», с СУ «Волна». Быть может от того, что Мельников не был таким фанатом своей специальности, как Максимов, а может – более реально смотрел на вещи, но при изучении комплекса «П-35» мы дальше функциональных схем не пошли. Это касалась и корабельной системы управления и бортовой системы ракеты.

Если на кафедре БПРО нам посчастливилось увидеть СУ «Волна» в фанерном исполнении, то следов СУ «П-35» мы не обнаружили ни в каком виде кроме функциональных схем. Комплектацию самой же ракеты нам показали в лабораторном ангаре, в процессе ее изучения на 11-й кафедре. После сильного разочарования, полученного от «освоения» «Волны», мы уже без всякой дрожи в коленях в графе освоения комплекса «П-35» могли бы поставить…уже два жирных креста, а на наших неокрепших душах будущих «инженеров по корабельному ракетному вооружению» эти кресты были готовы стать кровавыми рубцами, в случае последующей эксплуатации этого комплекса.

Кстати, не прошло и десяти лет как при обучении на ВОЛСОК в одной из аудиторий был размещен действующий тренажер комплекса «П-35», устройство и работу на котором мы успешно освоили в ходе второго семестра. Вот только к тому времени возраст ракетных крейсеров, вооруженных этим комплексом приближался к двадцати годам, и перспектив послужить на них было немного.

 Были и отдельные просветы в процессе изучения нами ракетного вооружения. В 1-м лабораторном корпусе был установлен действующий тренажер ракетного комплекса, предназначенного для подводных лодок – «П-6». Этот тренажер был детищем капитана 1 ранга Михаила Израилевича Ягудина. Наличие этого тренажера позволяло теоретические знания, полученные на лекциях, претворить в фактическое освоение этого образца вооружения. Наши ребята с желанием, и естественным интересом изучали теорию, и успешно применяли знания на практических занятиях. В течение 4-5 занятий, каждый из нас поработал на всех основных приборах от синхронизатора до командирского пульта, – прибора «6», на котором происходил выбор цели. К сожалению, весь период изучения этого ракетного комплекса нас не покидала мысль о том, что ни одному их нас не суждено служить на атомной лодке с таким ракетным комплексом, да и не с каким другим.

Хотя, чисто теоретически такой шанс оставался. Я более полутора лет числился в Научном обществе при 12-й кафедре. Более того, сам Михаил Израилевич Ягудин взял меня к себе, дал мне тему: «Автоматизированный встроенный бортовой контроль» в системах управления крылатыми ракетами. Я даже, поначалу что-то там «шуршал», какие-то популярные функциональные схемы вычерчивал… Ягудин ставил мне в пример курсанта Штырбу, который был старше меня на год. Штырба – упрямый и упертый «западенец» к тому времени более года числился в группе Научного общества и изображал кипучую деятельность, рассчитывая попасть после выпуска на атомную подводную лодку. Вершиной «творческого» поиска Штырбы был фанерный макет антенного поста комплекса «Аргон»…
Эта конструкция из дерева и папье-маше имела электрический привод и в нужный момент, с характерным скрипом, поворачивалась в боевое для обеспечения стрельбы положение. Как бы там ни было, но Штырба добился того, на что даже в мыслях не решился я – он таки был назначен командиром ГУРО на атомную подводную лодку. Скорее всего, Михаил Изральевич способствовал направлению Штырбы на АПЛ при распеределении курсантов на объекты Северного флота. Из выпуска 1971 года кроме Штырбы, на атомоход попал муж покойной Гали Калашниковой – Башук. Но Башук был золотым медалистом, его отец в течение многих лет возглавлял Аварийно-спасательную службу флота, да, и, похоже, в его ближайшей родне не обошлось без «юриста»… В 1971 году на нашем факультете было только две выпускные роты, то есть в два раза меньше, чем у нас – в 1972 году. Более того, немалую конкуренцию нам при распределении составили выпускники 2-го Противолодочного факультета. Их было 130 человек, и, как минимум, половина из них претендовала примерно на те же должности, что и мы – специалистов ракетно-технических баз, полигонов, военных институтов, военпредов.

 Следом за изучением комплекса «П-6», нам давались основные теоретические положения по комплексу «Аметист». Читал нам лекции и вел практические занятия капитан 2 ранга Мошкович. В свое время он служил на одной из первых атомных лодок, на которых проходили испытания первые комплексы крылатых ракет. Тут же вспомнил, что на кафедре электротехники, одно время у нас вел практику герой Советского Союза, капитан 2 ранга Матвеев – бывший механик одной из лодок, совершивших переход подо льдами под командованием адмирала Жильцова.
В полуподвальном этаже лабораторного корпуса находился действующий тренажер катерного комплекса «П-15». К сожалению, изучение самого комплекса и тем более занятия на тренажере прогнали в таком темпе, что в лучшем случае мы там побывали 3-4 раза. Запомнилось больше то, как мичман-лаборант с этого тренажера научил нас грамотно измерять сопротивление изоляции. То, что он обратил наше внимание именно на эту операцию, объяснялось тем, что при заливаемости катера на ходу, во время подготовки к стрельбе и боевых пусках, главное внимание уделялось четкому срабатыванию цепи стрельбы… Главное, чтобы ракета «сошла» и «ушла»… Помнится речь шла даже о том, что имеются резервные, аварийные способы подачи питания на пиропатроны катерных ракет. Быть может, это мне приснилось? Точно помню, – во время этих занятий повышенную инициативу проявлял Юра Костырко, нутром чуял хитрован, что с катерами будет связана большая часть его службы…

В течение всего четвертого года обучения, уходя в увольнение, мы получали не разовые увольнительные записки, а постоянные увольнительные билеты. Это значительно упрощало процедуру подготовки увольнения. Хотя, внешне, все оставалось по-прежнему – составлялись списки, подписывались старшинами и утверждались командиром роты. Возможностей для увольнения было больше и той жесткой требовательности, что была на младших курсах, стало поменьше. Тем не менее, нужно было подготовиться, вовремя выйти на построение увольняемых… Увольнительные билеты, обычно выдавал сам старшина роты – Улита. В классе у нас были отдельные «вольные стрелки», которые в город иногда ходили, но встать в строй увольняемых считали ниже собственного достоинства. К моем отделении к таким относились Кеша Платонов и Женя Шаров. Когда я традиционно обращался к ним с вопросом, пойдут ли они в увольнение, Кеша, неизменно говорил, – не знаю, может и пойду… И тут же, доверительно, по-доброму улыбаясь, говорил: «но ты меня не пиши в списки, ты же знаешь, я в строй не встану…». Я об этом знал, но всегда в списки его вносил, на случай подстраховки от вполне возможного «самохода». Улита, выходил перед строем увольняемых, держа в руках пачку увольнительных билетов, дежурный по роте по списку называл фамилии. Названные им подходили, брали увольнительные билеты и становились в строй. Оставшиеся билеты Улита обязательно уносил в канцелярию. Бывало, что после ужина и смены наряда, после доклада дежурных, старого и нового, Улита позволял новому дежурному самостоятельно производить увольнение курсантов, ранее внесенных в списки. Этой ситуацией обычно пользовались Чепур, Романенко, Ящук, реже Женя Шаров… Иногда до этого снисходил и Кеша Платонов. Позже, на пятом курсе, курсанты из этой категории, не собираясь идти в город, брали увольнительный билет, чтобы, числясь в увольнении, не выходить на вечернюю поверку. Но чаще Платонов не брал с собой увольнительного билета, чтобы не потерять!

В марте 1971 года с Платоновым произошел любопытный случай. Выйдя в город днем, в воскресенье, как обычно без увольнительного билета (скорее всего, и без военного), Кеша, обычно плутавший по окраинам, расслабился на весеннем солнышке и оказался в районе Графской пристани. В этом районе, где происходит посадка на катера, подходят плавсредства с кораблей, традиционно находился старший офицерский патруль. В конкретном случае патрулей было два, один с помощником коменданта гарнизона. Нарвавшись на целую кавалькаду ревнителей воинского порядка, Кеша пытался от них скрыться, но плохо ориентируясь в этом районе, выскочил на мысок у водной станции флота, в районе поста НИС, и, не имея привычки подчиняться обстоятельствам, сбросил бушлат, фуражку и прыгнул в воду… У офицеров, его преследовавших хватило ума не продолжать преследование беглеца-пловца вдоль берега, опасаясь несчастного случая от вполне возможного переохлаждения. Они ограничились тем, что подобрали бушлат и фуражку, надеясь по надписям на форменной одежде определить владельца. Но Кеша был не просто разгильдяем – это был его стиль жизни. Бушлат был подписан одной фамилией, фуражка – другой; фамилия Жорки там, естественно, не значилась.

Поначалу Кеша поплыл в сторону от берега, но, увидав, что его преследователи удалились, повернул к берегу и вышел из воды в районе памятника Затопленным кораблям. Как он добрался до училища, Кеша не особенно распространялся, и вообще он не отличался болтливостью. Комендант гарнизона полковник Голуб был умудренный службой и жизнью офицер. Он хорошо помнил причину, по которой получил инфаркт его предшественник полковник Старушкин, прослуживший на этой должности более двадцати пяти лет. Жесткость, граничащая с жестокостью, комендантской службы в Кронштадте и Севастополе в те времена общеизвестна, но конец 40-х, начало 50-х годов стал по-своему легендарен. Было несколько случаев, когда преследуемые патрулями, матросы и солдаты, срывались с обрывов, попадали под автомашины… При комендатурах гарнизонов существовали комендантские взвода, имелись автомашины, мотоциклы… Подчиняясь лично коменданту и начальнику гарнизона, наделенные правами военной жандармерии, эти ребята, творили чудеса, зачастую граничащие с преступлениями.

В 1954 году в Севастополе, старшинами комендантского взвода, разъезжающими на мотоцикле по ночному городу, был зверски избит молодой матрос, отказавшийся предъявить им документы. Матрос этот, умерший в госпитале от побоев, оказался сыном известного московского генерала. Началось разбирательство, взятое под контроль лично маршалом Жуковым. В результате сделанных выводов ряд начальников понесли серьезные наказания и появились инструкции, строго запрещающие, комендантским патрулям преследовать убегающих от них военнослужащих. Как мы знаем, инструкция эта не всегда выполнялась, но ответственности за ее нарушение никто не отменял. Поэтому, когда коменданту гарнизона доложили о происшествии на Графской пристани, все ограничилось сообщением в училище, что на офицерском пляже был обнаружен бушлат и фуражка, принадлежавшие курсанту училища… При поиске владельцев бушлата и фуражки, естественно, выяснилось, что их хозяева в тот день не увольнялись, в самовольных отлучках не числились, и вообще… не бывали месяцами в городе. И это было абсолютной правдой, так как Жора, не имея пристойного комплекта формы, пользовался, естественно, чужими вещами…
В этот период Платонов все еще пользовался покровительством своего дяди – полковника. Незадолго до окончания нами пятого курса, этот совсем еще молодой мужчина, начальник учебного центра морской пехоты Черноморского флота скоропостижно скончается от осложнений после перенесенного на ногах гриппа.

Примерно в это время Жора, широко одаренный от природы, с творческий жилкой, увлекся чеканкой по металлу, и многие часы проводил в полуподвальной «норе» под сценой летнего клуба. С негласного разрешения командования по настоянию начальника политотдела училища в подсобном помещении под сценой было отведено место под мастерскую по изготовлению сувениров. Основная часть продукции, изготовленной в этом в прямом смысле «подпольном» цеху, поступала в распоряжение политотдела училища. Мастера работали и «сверхурочно», изготавливая продукцию для своих нужд. За стенами училища у наших мастеров была своя клиентура, и покупатели, которые с удовольствием, фактически, за бесценок брали мастерски изготовленные макеты кораблей и «чеканки» в основном с морской тематикой… Мне, как Жоркиному командиру отделения, периодически его разыскивавшему, был сообщен условный стук и даже показан резервный лаз в мастерскую, используемый в учебное время, когда на двери мастерской висел замок.

Знание секретного пути в «Город мастеров» еще не гарантировало возвращения Жорки Платонова в роту, или на занятия. Основная проблема состояла в том, что мастера, они и на территории училища – настоящие «мастера»: сначала работали для души, затем «квасили» тоже – от души… Все чаще при попытках привести Жорку в роту, меня подводили к его отдыхающему от праведных трудов «телу», чтобы я убедился в том, что он, «таки», на месте… Продолжалось это довольно долго, Жорка даже стал «заведующим» мастерской и хранителем ключа, с правом опечатывания помещения, то есть, карьерный рост его был очевиден… Ничего хорошего дальнейшее развитие такого «творчества» не обещало…

Женька Шаров, в это время был наиболее близок с Жорой, и, наблюдая эту творческую «горячку» друга, заскучал, реже стал ходить в увольнение, чаще самовольно оставляя училище, при этом имитировал увлечение философией и мистикой на бытовом уровне. Первые попытки «войти в тему» были предприняты им еще на 1-м курсе. Тогда представляя преподавателю Истории КПСС конспект лекций, на титульном листе написал: «все люди – свиньи, а жизнь – помойная яма…». Теперь он пошел значительно дальше, увлекаясь астрологией и мистикой. По каким-то ему одному ведомым признакам, Женя считал, что я способен предугадывать последствия его «самодеятельных» увольнений и самовольных отлучек, и всякий раз, уже собравшись в самоволку, привычно картавя, спрашивал: «Как ты считаешь, меня сегодня за задницу возьмут?». Я был уверен, что Шарова взять за его тощую задницу практически невозможно, но иногда, наблюдая его чересчур боевой настрой, отговаривал его от очередной авантюры. Будучи по натуре, клоуном «печального образа», Женя просто проверял меня на «вшивость», мол, имей в виду, что я иду в «самоход»…

Весной, того же 1971-го года случилось так, что мы с Шаровым оказались в одной компании… На эту компанию меня вывел мой друг и по глубокому убеждению моей матушки – наперсник разврата – Саня Подколзин. Две девушки там были явно еврейско-армянского происхождения, а третья – миленькая стройная блондиночка, жившая по соседству со мной в доме напротив 110-й поликлиники. Дочери армянского народа в плане личного общения меня не особенно привлекали, а от Людмилы, так звали привлекательную блондиночку, меня неожиданно и резко «отодвинул» Женька Шаров… Ну, никакого уважения к непосредственному командиру. Людочку-то я хорошо понимаю, в ее юном возрасте больше привлекают хулиганы и циники, окружающие себя романтико-трагическим туманом. Общаясь с Людой, у Женьки, похоже, был шанс если и не выйти в «люди», то, по крайней мере, не упасть в помойную яму... Это из его философского трактата. Встретив Людмилу через год после выпуска, я узнал, что Женя написал ей пару писем с Дальнего Востока. Для Шарова это уже было сродни подвигу, учась в училище, у него временами и ручки-то своей не было…
В это же время в Севастополь из Николаева приехала сестра-близнец Женьки Шарова – Татьяна, – небольшого росточка брюнетка с милым личиком и точеной фигуркой. Тут же рядом с ней «нарисовался» их земляк, наш сокурсник со второго факультета. На пятом курсе они женились, снимали комнату в доме, где сейчас паспортный стол Ленинского райотдела милиции. Года через полтора семья их распалась… Не созданы были Шаровы для скучной и праздной семейной жизни…

В процессе учебы у многих наших ребят проявились ростки творчества, правда, не всегда связанные с приобретаем основной специальности. На многих курсах нашего училища формировались, и продолжительное время существовали вокально-инструментальные группы. На нашем факультете такая группа образовалась на базе курсов наборов 1964-1965 годов.
В первые месяцы нашего пребывания в училище эти ребята проводили репетиции в вечернее время в ленинской комнате 1-го курса берегового факультета. Печальная мелодия, которую «отрабатывали» они в те дни, врезалась в память на всю жизнь. Поскольку я ее больше нигде, кроме училища не слышал, крепнет подозрение, что если и не слова, то музыка точно- была «местного», училищного происхождения. Вернувшись на основную училищную «базу» на 2-м курсе и в последующие годы нам приходилось со стороны наблюдать деятельность ВИА основного училищного состава, и факультетских групп…

В параллельной с нами «аз» роте учился очень одаренный от природы паренек – Витя Потворов. Он успевал повсюду: был старшиной, заместителем секретаря комитета комсомола факультета, отлично учился и, при этом, был музыкальным руководителем ВИА факультета – мастерски играл на «Енике». По окончанию училища ему предлагали должность освобожденного секретаря факультетского комитета комсомола, но он предпочел этому почетному и перспективному назначению должность командира ГУРО на корабле. В звании капитана 3 ранга Потворов уже командовал БПК «Проворный». У него были блестящие перспективы, но, к сожалению, он рано умер.

Были у нас и совершенно другие примеры «концертного» творчества. Дежуря по роте в выходные дни, мне чаще приходилось наблюдать не исполнительскую работу вокально-инструментальных коллективов, а процесс их возвращения с «гастролей» местного значения. Ребят часто приглашали на многочисленные курсантские свадьбы, они играли на вечерах в училищном клубе. Припоминается вокалистка ансамбля, очень милая девушка, светлая шатенка… Постоянным, штатным вокалистом ансамбля был курсант Чесноков Он был старше нас на два курса и по возрасту года на четыре. Через десять лет, когда я командовал боевой частью на большом противолодочном корабле «Адмирал Исаков», его перевели ко мне «инженером». Уже в те годы он был безнадежным пьяницей. Когда я в 1989 году встретил его на причале в Североморске, он еле передвигал больные ноги…

Припомнил я об этой странице нашей курсантской жизни в той связи, что в те времена и в тех непростых для творческих людей условиях, кроме играющего и «поющего» состава эти ВИА имели, назовем их так – «группы обеспечения и сопровождения». Нечто подобно тому, что наблюдаем мы сейчас в ближнем и дальнем окружении и сопровождении «звезд» эстрады.
К этой категории «эстрадных» активистов относился наш однокашник Володя Петров. Эту почетную и тяжелую для здоровья и особенно – почек «нагрузку» Володя «тянул» и до перехода в наш класс, поэтому не наша среда стала источником и стимулятором его «околомузыкального» творчества. Но, так или иначе, учась на третьем курсе, Володя частенько исчезал на репетиции, а в выходные дни отправлялся вместе с ансамблем в творческие поездки. Проявив «нездоровое» но вполне закономерно возникшее любопытство, мы пытались выяснить, какая роль отводится Володе в творческом коллективе ансамбля. Володя, как всякий скромный, творческий человек, загадочно улыбаясь отмалчивался… Но, потому как всякий раз руководитель ансамбля настойчиво добивался официального разрешения отпустить Петрова на очередную репетицию, мы всерьез верили, что роль его – исключительно важна. Быть может, в силу организационных проблем, а может быть для того, чтобы укрепить нашу веру в свое высокое предназначение, на одном из публичных выступлений ансамбля в клубе училища Володя исполнил пару песен. Кстати – на наш дилетантский взгляд – спел он вполне прилично… Но, как говорится – «шила в мешке (в нашем случае – в молочном бидончике, грамотно размещенном в портфеле) не утаишь», Володя был «крышей» и «спиртоносцем» группы. Будучи сыном заместителя начальника факультета, Володя всякий раз подавал заявки на очередные планоновые и неплановые мероприятия, и он же обосновывал их необходимость. Сопровождая группу в «вылазках» и поездках, он брал на себя проблемы «материального» обеспечения, а в случае успешного завершения – доставку в училище честно заработанной на свадьбах «благодарности» в виде спиртного… Охранники «ВОХРа», стоявшие на воротах слишком уважали отца, чтобы не доверять сыну… Ведь, согласно старых «лабухских» законов – во время работы – «ни-ни»…
Но законы для того и издаются, чтобы их нарушать. Дежуря по роте в выходные дни, частенько приходилось наблюдать, как волновался дежурный по факультету, ожидая возвращения ансамбля с очередных «гастролей» и как, бывало, с трудом музыканты-исполнители и их сопровождающие преодолевали последние десятки метров перед тем, как их руководитель мог доложить о благополучном прибытии. Как знать, быть может, из Володи Петрова получился бы со временем легендарный деятель шоу-бизнеса, продюсер, или организатор массовых зрелищ… Но, он выбрал скромный, но трудный и почетный путь военного инженера по эксплуатации…. Когда я название получаемой в училище специализации пытаюсь соотнести с личностью Володи Петрова, мне хочется «сделать трагическое лицо», заломить руки в безысходном отчаянии … и зарыдать кровавыми слезами… К сожалению, а быть может и к счастью для некоторых, общая техническая грамотность части моих одноклассников едва дотягивала до уровня выпускника среднего ПТУ. Не даром, мы частенько общепринятую запись «лейтенант-инженер», трактовали как лейтенант-минус-инженер… Так что Володя в этом отношении был не одинок. Ну, не каждому суждено было стать грамотным инженером-практиком. Этот дар должен быть от Бога. К примеру, тот же Николай Колосовский был бесконечно далек от любой науки, от любых знаний, но при этом был отличным техником связи и радиолокации. Но этим «богажем» знаний и навыков он владел еще до прихода в училище... И только склонность к хроническому пьянству со временем заглушило этот природный талант – радиотехника и радиоконструктора.

Как большинство талантливых людей, Володя Петров успешно проявил себя и в других, не менее важных направлениях, к примеру в спорте… Но, чтобы сразу пресечь дурацкие, неуместные вопросы – вроде тех: в каком виде спорта, да на каком уровне, каких успехов достиг. Скажу сразу, что спортивные увлечения у Володи были самые разнообразные, но самым любимым видом – было водное поло. Увлечение это пришло в ранней юности, когда батюшка Володи дружил с мастером спорта международного класса – чемпионом ВМФ по водному поло Махориным. Да, да, вы не ошиблись с тем самым Махориным, сташим со временем капитаном 2 ранга и старшим преподавателем кафедры физподготовки. Капитан 2 ранга Махорин нам больше был известен не своими, несомненными, спортивными достижениями, а случаем на разводе суточного наряда училища, когда он заступая дежурным, проверив караул, вышел перед строем, и вместо того, чтобы вызвать к себе начальника караула и в обстановке величайшей секретности передать ему записку с суточным паролем, громогласно произнес: «Развод – слушай пароль!» Спортсмен – он и в Греции, и в училище – спортсмен…

Несмотря на некоторые особенности в поведении, Махорин, как большинство профессиональных спортсменов, был очень заметный мужчина. А, так, что же вы хотите, после 20 лет напряженных тренировок и игр в водное поло, в процессе которых пятикилограммовый мяч зачастую попадает в головы игроков… Это я к тому, что спортивный наставник у Володи Петрова был серьезный. Все же, что касается спортивной темы в жизни Володи, то это больше относится к периоду его офицерской службы, а об этом – немного позже…

На минуту отвлечемся от основной темы. Старушка-бабушка, обратив внимание на несколько легкомысленный стиль поведения внучки и всерьез обеспокоенная этим «открытием», решила направить строй мыслей девушки в нужном направлении, на основе своего жизненного опыта. «Внученька не будь такой легкомысленной, определись: у меня, к примеру, в жизни была единственная слабость и единственное увлечение – моряки».
В отличие от той не в меру целомудренной бабушки, у Володи Петрова к двум уже названным страстям – «концертной» и «спортивной» деятельности была еще и третья – которая, уж точно роднила его с той бабушкой из анекдота – неистребимая любовь к гражданскому флоту и вольным, гордым и независимым его морякам. Когда-то на заре теперь уже туманной юности, он поступил в высшее мореходное училище, отучился там один семестр, проникся славными традициями «марсофлотов», но, убедившись в непомерно высоких требованиях, предъявляемых к курсантам на экзаменах, он решил дать фору своей мечте годков в 30… И что вы думаете, по истечении выверенного срока, он и здесь достиг тайно и долго желаемого результата… Перебравшись после демобилизации из ВМФ в порт Новороссийск, собравшись с мыслями, он волевым, как в ватерполо мастерским броском достиг уровня, к которому его бывшие коллеги по мореходному училищу шли долгие 30 лет – он надел тужурку с нашивками капитана и знаком Капитана дальнего плавания. Видимо, в свое время, Володя искренне проникся сюжетами русских народных сказок, о былинных богатырях. Тот же Илья-Муромец тридцать лет не выходил из избы, сидел на печи, а вышел сразу богатырем, да еще каким. Так что тридцать лет, как раз тот срок, по истечении которого на Руси и совершаются сказочные превращения… Можно было 27 лет служить, шутя, на должностях от инженера до начальника лабораторий технических баз, успешно руководить спортивной работой, добиваясь поразительных результатов в командных зачетах, а потом – бац – и в дамках, то есть в капитанах. И не в каких-то там портовых чиновниках, диспетчерах, портовых комендантах, а в настоящих, ну как на рекламных картинках…

Мой батюшка в течение многих лет преподавал на курсах капитанов маломерных судов при севастопольском ДОСААФ. Окончание этих курсов давало право управлять моторным баркасом, яхтой с механическим двигателем (примерно такой, на каких нынче выходят в море миллионеры), катером до 100 тонн водоизмещения, и прочей водоплавающей мелочью. У руководства курсов был прямой выход на структуры, проводящие переподготовку и аттестацию судоводителей малого (каботажного) плавания. Возник вопрос, достаточно ли у меня плавающего стажа, в качестве вахтенного офицера, вахтенного штурмана – вахтенного помощника капитана, для сдачи экстерном экзамена на получение подобного диплома. При анализе соответствующей графы моего личного дела оказалось – за 12 боевых океанских служб на авианосце, из них 3 боевые службы с межокеанскими переходами, я не «выплавил» требуемого числа миль… Еще не поздно было слегка подкорректировать личное дело, но не настолько мне нужен был этот диплом, чтобы я этим делом «заморачивался», как нынче говорит молодежь. Я представил себе сколько коньяка я должен влить в пасти членов аттестационной комиссии, чтобы они пошли мне «навстречу», и сделал вывод, что «овчинка выделки не стоит»… Именно поэтому я с исключительным уважением смотрел на знак капитана Дальнего плавания на животе Володи Петрова и представляю себе насколько дорог (оказался для него) этот знак наивысшего отличия и признания заслуг среди «водоплавающей» братии, особенно если учесть, что отсчет контрольных миль Володе пришлось «вытягивать» с момента последней курсантской практики. Нет, думаю, столько коньяка мне не «укупить», если только не взять в заложницы молодую любовницу председателя аттестационной комиссии… Володе было проще, скорее всего – ответственный секретарь комиссии его однокашник по мореходке, а моряк – настоящего моряка, как известно, «признает» издалека…

Наверное, я слишком примитивно промоделировал путь Володи в «капитаны Дальнего плавания». Следуя, старым, испытанным и неоднократно опробованным «ВЕДИвским» традициям, проще было пройти на рынок коллекционеров и купить знак Капитана Дальнего плавания» а если не жлобиться, то можно к этому знаку приобрести удостоверение с печатью, и заполнить его «под себя». Все, какие проблемы? Не лайнеры же в океан выводить, в конце-концов… Зато – красиво и солидно.

Что-то мы все об увлечениях, да отличиях. Вернемся к основной теме. Сдавали мы экзамен по устройству ракетных комплексов «П-6» и «Аметист» в летнюю сессию. Каждый билет включал два вопроса теории, по одному на каждый комплекс. Шпаргалки были изготовлены по всем правилам и в соответствии с требованиями «общественности», и с учетом требования Приказа МО № 0110. Казалось бы, дай эту шпаргалку лохматому рыжему псу, что «приписан» к лабораторному корпусу, и тот ответил бы на поставленные в билете вопросы. Быть может, вам кажется неуместным такое сравнение? Напрасно, этот пес всегда бежал на зарядке, сопровождая роту, злобно огрызаясь и кусая за щиколотки тех, кто норовил «выпасть» из строя; он питался с нами в одной столовой, не замечая особой разницы между котлом и выносимой «парашей» (мы, кстати, тоже не замечали особой разницы), он исправно подавал голос, при приближении проверяющего, когда мы в карауле, привязывали его к своей ноге бечевкой, и спокойно дремали, зажав автомат между ногами. И самое главное – этот пес несомненно гордился своим высоким положением и прямой, осязаемой связью с центром получения специальных знаний – лабораторным корпусом и площадкой для хранения образцов вооружения. Настоящий сослуживец нам и специалист своего, псиного, дела… А то, что он иногда тявкал невпопад, иногда бывал агрессивен или немногословен – это от постоянного общения с нами, он перенимал наши привычки и отдельные недостатки… Зато, он преданно и влюблено смотрел вам в глаза.

Подготовка к этому экзамену была очень основательная. Мичманом-лаборантом, получившим соответствующую мзду, был вскрыт секретный чемодан преподавателя с экзаменационными билетами, потому как перечень вопросов, данных нам для подготовки, не гарантировал сохранения их последовательности при формировании билетов. Для шпаргалок по вопросам каждого билета делался отдельный пакет. Комплекты шпаргалок, были уложены в чемодан классного секретчика, поскольку это был экзамен по «секретному предмету», и при входе в лабораторный корпус мы все, вроде как, проходили досмотр контролера ВОХр… Все мы были неоднократно предупреждены, что с обнаружением шпаргалки, за экзамен неминуемо ставится «неуд» и о самом факте записей на неучтенных листах будет сообщено в секретную часть.

Несколько нарушая хронологию изложения событий, привожу эпизод из периода обучения на Высших Специальных офицерских классах. Наша учебная группа носила кодовый № 206 «Р» и была скомплектована в основном из выпускников нашего училища. Более того, в одной со мной группе занимался Александр Шабанов – выпускник нашего третьего взвода, 518 «а» класса. Так что опыт сдачи экзаменов в училище нам пригодился. Более того, мы обогатили его новыми приемами. Установив должный контакт с мичманом-лаборантом, мы дважды вскрывали секретный чемодан преподавателя капитана 2 ранга Новичкова. Первый раз – мы скопировали перечни экзаменационных вопросов, второй раз – мы переписали содержание билетов и практических заданий к каждому из вопросов. Проблема была в том, что чемодан преподавателя был в нашем распоряжении всего 30 минут. С учетом нашего служебного опыта, мы пошли значительно дальше в методологии сдачи экзаменов. Получив от лаборанта 40 листов, учтенных в секретной части, мы кратко изложили на них ответы на экзаменационные вопросы. Теперь в ходе подготовки к ответу на вопросы билета нам предстояло, листы, полученные для подготовки, незаметно заменить на листы, исписанные ответами на вопросы билета. В ходе сдачи экзамена, естественно, применялся вариант «засвеченого» билета. Широкие рукава синих кителей, с закрепленными на них «крючками», использовались в качестве «контейнеров» для переноски стандартных листков… В разделе, посвященному учебе на Классах, я подробно остановлюсь на процессе сдачи экзаменов.

От краткого отступления возвращаемся в аудиторию 12-й кафедры. Переходим к конкретному эпизоду: в аудитории четыре доски, две штатные, навесные, две – принесенные и установленные на штативах. Чтобы исключить возможные неожиданности, подготовка к ответу ведется только у доски. Секретных, учтенных листов не дается, вся текстуальная часть ответа пишется на доске. Необходимые для подготовки схемы приносит лаборант по запросу экзаменуемого курсанта. На правой доске у окна готовится к ответу Володя Петров. По его просьбе лаборант раза четыре приносил ему схемы. И, похоже, не только схемы… В результате – доска на 70% площади исписана текстом и формулам. Подошло время отвечать, и Володя преданно и призывно посматривает в сторону Ягудина.

Экзамен принимают Ягудин и Мошкович. Мошкович ведет себя агрессивно, – делает замечания курсантам, покрикивает на лаборанта. В прошлые годы бывали случаи, что он и карманы курсантам выворачивал в поисках шпаргалок, и двойки нещадно ставил, особенно за обнаруженные шпаргалки. Каждый из готовящихся норовит отвечать Ягудину, но Мошкович зорко смотрит за обстановкой и уже дважды задавал вопрос Петрову, готов ли он? После очередного вопроса Мошковича Петров покрылся крупными каплями пота и промычал что-то вроде того, что «еще поготовится…». Трезво оценивая ситуацию, старшина класса Костя Добрынин пригласил в аудиторию командира роты. Судя по всему, Мошкович не спешил уходить на обед, а Ягудин, страдавший язвой желудка, приняв ответ у Жоры Платонова, и несколько ошалев от общения с ним, заявил, что идет обедать и направляется к двери. В это время Володя Петров решительно делает шаг в сторону Ягудина и громко докладывает: «Товарищ капитан 1 ранга, главный старшина Петров к ответу на вопросы билета готов!». Ягудин останавливается в метре от Петрова. В это время как Джин из бутылки между ними появляется Мошкович, и напоминает Ягудину, что тот шел обедать. Ягудин, хорошо представляя возможные последствия своего ухода, предлагает Мошковичу совместно с ним экзаменовать Петрова.
Володя, взяв в руки указку, начинает читать текст с доски, невпопад водя указкой по схеме. Мошкович его обрывает на полуслове, приказывает повернуться к схеме спиной и отвечать своими словами. Володю хватает ровно на две минуты. Он приставляет указку к ноге, как карабин и четко докладывает: «Главный старшина Петров ответ по первому вопросу закончил». Мошкович взглядом иезуита посмотрел сначала на доску, на которой были подробно даны ответы на оба вопроса билета, затем – на Ягудина, и только потом на Петрова. Ягудин – мягкий, бесконфликтный по натуре человек, уважающий отца Володи, пытается «разрулить» явно обострившуюся ситуацию. Взяв указку и направив ее на один из блоков, спрашивает у Петрова, – что это за устройство? Володя читает на схеме – «ВТ»… А полное его название? Володя, судорожно глотая воздух, напрягает слух… Ну вот, наконец-то «…вращающийся трансформатор»… А что за прибор включен параллельно с ним? Володя исправно читает – «СКВТ»… А какова его функция, полное его название? Слышна подсказка командира роты – «…синусно-косинусный вращающийся трансформатор»… У Володи отличный слух, но связать какие-то неведомые синусы и косинусы с каким-то, мать его ити, вращающимся трансформатором, – за пределами его воображения… Следует ответ: «Сверхвращающийся трансформатор…». Следуют несколько секунд тягостного молчания. Володя – настоящий боец, спортсмен, он не теряет самообладания. Обращаясь к Михаилу Израилевичу, он спрашивает: «разрешите отвечать на второй вопрос?». Вперед как застоявшийся конь опять выступает Мошкович, жаждущий володиной крови… Ягудин, оборачиваясь к доске, говорит: «Ну, по второму вопросу картина примерно ясна, мы решим, как оценить ваш ответ». Володя, все еще не веря в свое спасение, продолжает стоять. Командир роты раздраженно говорит: «Идите, Петров, идите»…

Я уже говорил, на экзаменах, начиная со второго семестра, наш класс не имел двоек. Так что, вы сами понимаете, ответ Володи Петрова был оценен на «удовлетворительно». Командир роты – Скиба, при оглашении результатов экзамена, внес пояснение, что это он вместе с Петровым сдавал экзамен, то есть каждому причитается по полтора балла…

Летом 1971 года нам предстояла практика на ракетно-технических базах, арсеналах, техпозициях. Наши предшественники в течение нескольких лет традиционно отправлялись в главный флотский ракетный арсенал под городком Сурок, в Татарии. Мы надеялись на то, что и для нас не станут делать исключение. К тому времени минуло три года, как от нашего курса «отпочковалась» рота «глаголь», численностью в 150 человек. Нужно сказать, что им, «глаголям», на том этапе, и на последующих исключительно повезло в жизни. Начиная со второго года обучения, они составили основу второго курса, формируемого противолодочного факультета, и с тех пор для них не существовало проблем с объектами практик, местами стажировок: их стало в два с лишним раза меньше по сравнению с нами, курсантами корабельного факультета. Они пошли своим путем – будущих специалистов по эксплуатации корабельных противолодочных ракетных комплексов, где «железо» в значительной степени преобладало над «электроникой»… Во время практики 3-го курса, когда нас перепепихивали с одного корабля на другой, и мытарили в опустевшем училище, наши коллеги-«противолодочники» расписанные на корабли, участвовавшие в учениях «Океан», три месяца участвовали в дальнем походе, все до единого получили «Ленинские медали» и знак «За дальний поход» с подвеской «океан»…
Как и следовало ожидать, при уточнении мест практики – в Сурок направилась 14 «б» рота, а нам предстояло проходить практику на ракетно технической базе Черноморского флота вблизи пригородного хутора с романтическим названием Кара-Коба. С тюркского – Темная долина, Черная пещера… Ну, то есть – никакого просвета… На конечную пристань – Инкерман-2, нас доставили училищные катера – ПОКи.

От Инкермана до военного городка нас довезли служебные машины арсенала. Разместили нас в большой казарме. Койки в ней стояли в один ярус – уже за это – спасибо. При условии выполнения элементарного распорядка дня в части нам предстояло ознакомиться с процессом регламента различных ракет – от зенитных «В-601» до крылатых «П-5Д» и «П-35». Поскольку с тех пор я не бывал в ракетных арсеналах, то обстановка вспоминается с трудом. Третья зона – жилая и административная, вход в нее осуществляется как в обычную воинскую часть. Казармы, хозяйственные помещения, административный корпус, клуб, спортивные площадки и проч. Кроме столовой для личного состава было офицерское кафе с буфетом, куда нам не возбранялось заходить.

В то лето 1971 года там очень вкусно готовили окрошку… Режим секретности соблюдался неукоснительно. Мы уже привыкли к тому, что требования приказа МО № 010 больше выпячиваются там, где персонал не особо загружен серьезной, напряженной работой. Вроде того, чтобы народ не расслаблялся, и чего доброго, не разбегался раньше времени. Войдя утром строем по списку во 2-ю зону, выйти можно было только по этому же списку не раньше как за полчаса до обеда. Точно такая же процедура происходила после обеда. То есть не особенно и разбегаешься. Ракеты каждого комплекса обслуживались в своем цеху. На момент нашего пребывания в Кара-Кобе это были цеха: «В-601»; «В-611»; «М-33», соответственно для ЗРК: «Волна»; «Шторм»; «Оса». Продолжалась подготовка ракет для единственного на флоте ЗРК «Волхов-М», установленного на УКР «Дзержинский». Из крылатых ракет на базе готовились ракеты «П-35» для РКР «Грозный» и «Головко» и «П-5Д» для нескольких дизельных ракетных подводных лодок проекта «651», базирующихся в Балаклаве. Наверняка уже был цех по подготовке и регламенту ракет «П-120» для МРК, но нас туда не допускали.
С одной стороны, сотни работающих в цехах офицеров, мичманов и вольнонаемных специалистов; стройная система организации работ и допуска на объекты, с другой – сложность работ в лабораториях, связанных с регламентом радиоэлектронных систем ракет, автопилотов, лабораториях регламента двигателей… В первых требовалась высокая профессиональная подготовка, рабочие навыки в регламентных работах, во вторых, опять-таки немалые знания и навыки, плюс хладнокровие и смелость при проведении операций, связанных с гонкой двигателей крылатых ракет. В цехах и лабораториях, предназначенных для подготовки крылатых ракет, больше встречались офицеры, в свое время закончившие наш Береговой факультет, в цехах зенитных ракет больше были выпускники нашего факультета. Обращало на себя внимание большое количество старших офицеров, закончивших гражданские технические ВУЗы… Особенно это явление наблюдалось среди офицеров старших возрастов. При ознакомлении с работой отдельных цехов и лабораторий возникал естественный вопрос: а готовы ли мы к подобной деятельности? Вопрос это был не праздный, – большинство наших одноклассников стремилось служить на берегу, а значит, нужно было готовиться к работе в таких или подобных условиях…
Кроме процесса общего ознакомления с работой отдельных цехов и лабораторий, у каждого из нас имелся и свой, особый интерес, связанный с темой курсового проектирования, в перспективе «грозящей» стать темой диплома. Но таких, «озабоченных», или как сейчас сказали бы – «замороченных», в классе было всего несколько человек. Я относился к этой категории. Да и то, сказать – это озабоченность особенно не проявлялась. В своей основе наш класс отличался поразительным легкомыслием, – точнее «пофигизмом», ставшим уже традицией. Это относилось в том числе и к приобретению специальных знаний и навыков. Внешне это проявлялось так: на корабельной практике мы «били балду», считая, что нас ждет «берег», а теперь, убедившись воочию, в сложности процессов регламента и подготовки ракет на базе, большинство их нас в глубине души решило – ну, нет, и это не для меня… В то время мы еще подсознательно гнали от себя вполне логичный вопрос, а что ж тогда дальше? Наше изначально «светлое» будущие как специалистов и офицеров все больше представлялось нам как замшелое, труднопроходимое болото, по сравнению с которым даже Северная бухта в районе Инкермана – выглядела морской благодатью…
Если бы знать, что попадешь на корабль, да еще на какой, то за оставшийся год учебы можно было бы, при желании, основательно приготовиться не только к эксплуатации конкретного образца вооружения, но и к службе в конкретных условиях. Условия и организация службы, что на артиллерийском крейсере или на новейшем БПК все-таки – примерно одинаковы, но образцы оружия были совершенно различные и требовали разных знаний и навыков, приобретаемых месяцами, а то и годами… Поскольку же большинство из нас не представляло мест и условий предстоящей службы, то, естественно, охватить знаниями и тем более навыками все возможные варианты не представлялось возможным… И как следствие – апатия, граничащая с некоторой безнадежностью. В лучшем случае – нам оставалось «плыть по течению» как-то дерьмо на быстрине реки, и ждать куда-то вынесет… Была у нас категория ребят, твердо знавших, что в процессе распределения «сработают» нужные рычаги и служба их начнется там, где она была спланирована заботливыми родителями еще до поступления в училище. Им было значительно легче, особенно в моральном плане. Я тоже не чувствовал себя несчастным брошенным «сироткой», и надеялся на определенную помощь при распределении, но учитывал и то, что возможности друзей моего отца очень скромные …

При анализе хода учебного процесса и перспектив выпускников на разных факультетах, неоднократно возникал вопрос, почему выпускники берегового факультета имеют лучшую специальную и общую подготовку? Почему специалисты противолодочного факультета, имеют больше шансов на распределение в соответствии со специализацией?

Одной из причин называли более основательную подготовку по общеобразовательным дисциплинам, по другой – более сильный состав преподавателей на специальных кафедрах 2-го и 3-го факультетов. Это все имело место, но не играло принципиальной роли. Да, действительно, при подготовке специалистов по программе, так называемого «авиакласса», курсантам давалась математика и физика по программам гражданских технических ВУЗов, более основательно им читались разделы радиотехники и пр. Но самое главное – базовым комплексом при подготовке специалистов «авиакласса» являлся, к примеру, комплекс «Х-20», и они его «терзали» более 2-х лет… Если базовой системой при подготовке специалистов класса нарезной артиллерии была мобильная 122 мм. артустановка, то они ее и «крутили» и «вертели» 2 года… Если базовыми комплексами для будущих береговых ракетчиков были береговые варианты комплексов П-15 и П-35, в стационарном и в возимом вариантах, то они их и изучали долго и основательно… Проходили на них практику и стажировку; изучали автодело и получали «права» соответствующих категорий: трактористы, блин… Более того, выпускники этих профилей подготовки точно знали, что артиллериста на пошлют на ракетный комплекс, «авиатора» – на артиллерию и пр. Хотя, конечно и у них бывали кадровые «накладки» при распределении выпускников. Существенно было и то, что, готовя специалистов на Береговом факультете, их целенаправленно готовили для службы на берегу, оставляя, при этом и право выбора места службы и плавсоставе. Им давали целенаправленную, и уже только потому, более основательную подготовку, прививали специфическую психологию профиля будущего места службы. В этом было основное отличие учебы и последующего распределения выпускников на береговом факультете. Уж если решили два выпускника «авиакласса» 1971 года – Олег Сатыга и Александр Кацериков пойти служить на корабли, то это был их личный выбор, осознанный и вполне удачный. Их инженерная подготовка по программе «авиакласса» сформировала из них инженеров; их шестилетняя учеба в Нахимовском училище, позволяла им уверенно себя чувствовать на любом корабле. А кто учитывал уровень подготовки, пожелания и стремления выпускников нашего – 1972 года?

Еще зимой 1971 года, Михаил Израилевич Ягудин хорошо представляя мой убогий уровень общей технической подготовки, и приняв к сведению мои соображения, послал меня не так далеко, как следовало – пока только к капитану 2 ранга Мельникову. Потому как мы решили, что, при отсутствии даже малейшей перспективы попасть на подводный атомоход, логичнее было рассматривать комплекс П-35 как наиболее подходящий для «внедрения» моей научной разработки и последующего написания дипломного проекта. В этой связи и курсовой проект, и последующий диплом я писал у Мельникова. Так, будучи на практике в «Кара-Кобе» я «пытал» с пристрастием заведующего лабораторией бортовых устройств автоматики ракеты и кое-что из него «выдавил». Но, заглядывая почаще в ту же лабораторию проверки и регламента устройств автоматики ракеты П-35, я все больше убеждался в сложности и ответственности регламентных работ с ракетной техникой. Пронаблюдав пару раз за процессом гонки двигателя ракеты, мы ощутили всю степень ответственности и риска этой стадии регламента.
Пару раз нас отпускали в увольнение. Некоторые сложности были в процессе возвращения из города. Связаны они были, прежде всего, с тем, что добираться приходилось поздно вечером, сначала катером – в Инкерман, затем – автобусом, идущим на Сахарную головку, и потом – пару километров пешком… Но и в этом было что-то увлекательное. Группами собирались на Графской пристани в ожидании катера, вместе штурмовали маленький автобус до Сахарной головки, затем, шутя, по ночной прохладе добирались до военного городка технической базы. По слухам, – ребята, остававшиеся в выходные дни в Кара-Кобе, проводили время веселее- шустрили на ближайших огородах, в поисках подходящей закуски, покупали пару бутылок водки и «вечеряли» на природе…

Практика на ракетно-технической базе позволила сделать следующие выводы:
1. Служба на «базе» позволит «закрепиться» в Севастополе, и осмотреться для принятия последующих решений…
2. Служба, здесь, как во всякой береговой части позволяет офицерам все дни кроме нарядов и командировок бывать дома, нормально организовать домашний быт.
3. Сложность приборов и техники потребуют напряженной работы и учебы, высокой дисциплины и ответственности при выполнении работ.
4. Малые штатные категория не позволят «подняться» выше капитана 3 ранга, что по нашим меркам, было явно недостаточно. Судите сами – должности инженера, старшего инженера лаборатории – старший лейтенант – капитан-лейтенант; должности: начальник лаборатории, начальник цеха – капитан 3 ранга. И только должности: старший инженер, начальник штаба, заместитель командира базы по политической части – капитан 2 ранга. Причем, начальником цеха еще нужно стать, и не каждый офицер-специалист достигает за время службы этой должности.
Общий вывод для многих в нашем классе – по возможности избежать службы в береговых частях, связанных с эксплуатацией и регламентом ракет и ракетной техники.

В целом, от практики в Кара-Кобе осталось хорошее впечатление. К сожалению, это впечатление были подгажены последними десятью днями периода, выделенного на летнюю практику. Как я уже говорил, две роты нашего курса были на РТБ в Сурке и соответственно путь их в Татарию и обратно занял где-то с неделю, увеличив их срок пребывания на практике по сравнению с нашим. У наших же факультетских и училищных начальников, ведавших вопросами планирования и организации практики, была уже опробована на нашей роте «особая» система мер по привития нам любви к родному флот. Наиболее подходящим объектом для этого неизменно избирался тогдашний флагман 30-й Дивизии крейсер «Дзержинский». Как и в предыдущем году, ни о каком плановом этапе практики и речи не было: официально нам предстояло дублирование старшин команд, старшин артиллерийских погребов, заступление дублерами вахтенных офицеров на трапе. Больше всего нас воодушевило бочкование, дожили, блин… Чтобы как-то подсластить наше вполне дурацкое положение на крейсере, нас не ограничивали в увольнении. Такая обстановка, конечно, не способствовала радужному настою к дальнейшей учебе и в перспективе – к службе… Но молодость и твердая, отчаянная уверенность в правильности выбранного пути, делали свое дело, мы были готовы начать занятия на пятом курсе…
По сути, оставался последний семестр занятий в училище, после которого нас ждала преддипломная практика, написание диплома с его последующей защитой и выпуск.

Всем курсантам, исполнявшим старшинские обязанности от командиров отделений до старшины и заместителя командира роты присвоили звания главных корабельных старшин. Хорошее звание, красивый погон, настоящий, гардемаринский!

В доброе, старое время накануне убытия на преддипломную практику всем курсантам 5-го курса, за исключением отъявленных разгильдяев, присваивалось звание «мичман». Эта традиция уходила в 70-е годы 19-го века, начиная с которых гардемаринам Морского корпуса накануне стажировки в офицерских должностях присваивалось звание «корабельный гардемарин». В этом звании выпускники корпуса назначались на вакантные должности на корабли действующего флота, и по истечении шести месяцев службы аттестовались на присвоение первого офицерского звания «мичман». Аттестация эта проводилась специально назначенными корабельными комиссиями с привлечением офицеров морского корпуса. Бывали случаи, когда назначался повторный срок стажировки в должности, бывало, что по результатам аттестации выпускник получал звание «поручик по адмиралтейству», а в отдельных случаях – «подпоручик». За этими офицерами оставалось право в ходе службы добиваться повторной аттестации на присвоение звания «мичман флота». В последствии было много споров о целесообразности подобных жестких требований к выпускникам Морского корпуса. Но следует признать, что при такой системе на корабли и в части флота прибывали более подготовленные и в должной мере целеустремленные офицеры. Ну, а в наших «пореформенных» условиях, командование считало, что звания «главный старшина», присвоенного на 4-м курсе, вполне достаточно до момента выпуска курсантов из училища.
В оставшееся время пребывания в стенах училища нам предстояло завершить свое специальное и военное образование. В полной мере представляя сложность будущей службы, мы были не в состоянии нацелить нашу специальную подготовку в конкретном, нужном направлении. Что касается военно-морской подготовки, то наш уровень был более чем удовлетворителен. Ощущалась недостаточная подготовка в морской практике по разделам управления кораблем и по швартовным операциям. Эти разделы были пройдены на младших курсах и требовали повторения и осмысления для применения в конкретных типовых ситуациях на кораблях конкретных проектов. Очень своевременно и основательно были проведены занятия по корабельному уставу, особенно в части касающихся корабельной организации, разделов по принятию должности, сдачи зачетов на управление заведыванием и пр. Здесь много зависело от методики преподавания и обаяния личности самого преподавателя – капитана 1 ранга Чивелева.
Некоторые из наших ребят к этому времени женились. Кто-то у себя на родине: Григоренко, Чирков, а кто-то и в Севастополе: Чередник, Королько. Это все были иногородние ребята, в своем поиске «спутницы жизни» двое последних далеко не ходили. Со своими будущими женами познакомились на танцах в училищном клубе. Кстати, как показала дальнейшая наша «пестрая жизнь» – выбор этот был вполне достойный, и в определенной степени осознанный. На танцевальные вечера в училище приходили разные девушки, но у большинства из них была конкретная цель – знакомства с курсантом с перспективой создания семьи. Эти условия позволяли каждой из сторон произвести «широкозахватный поиск, оценку ситуации в районе и выбор главной цели». Для этого наших специальных знаний – будущего офицера-ракетчика должно было хватить. Я категорически не согласен с утверждениями некоторых девушек, давно уже ставшими бабушками, что «походы» на танцы в наше училище били не достойным занятием для воспитанной, интеллигентной севастопольской девушки. По моему разумению, это в корне неверное и по сути – вредное утверждение. В условиях Севастополя было немного мест, где могли познакомиться молодые люди. Севастополь – не Санкт-Петербург, с десятком престижных Вузов, в каждом из которых проводились и проводятся традиционные студенческие вечера, на которых желанными гостями всегда были курсанты военно-морских училищ.
В Севастополе единственным ВУЗом в те далекие времена был Приборостроительный институт и на вечера, организованные в нем, курсанты появлялись исключительно по приглашению конкретных студенток, просто так- «на шару» туда заваливаться было не принято. Это было связано, прежде всего, с тем, что по специфике вуза число девушек, обучавшихся на основных факультетах СПИ, было значительно меньше числа юношей-студентов. Это учитывалось деканатами факультетов при планировании различных тусовочных и праздничных мероприятий. Обстановка несколько менялась, начиная с третьего года обучения, когда ряд студентов, не охваченных военной кафедрой, призывался на действительную воинскую службу, и число девушек в отдельных группах заметно превышало число парней… При этом стоило учитывать, что появление на вечерах в институте курсантов в форме, ассоциировалось у многих с неотвратимой и вездесущей военщиной. И это, заметьте, – в Севастополе, где, казалось бы, не было оснований для подобных настроений. Но это только казалось, значительная часть студентов-севастопольцев прежде, чем поступить в институт очень долго выбирало между институтом и училищем и эта раздвоенность в конечном итоге, завершалась службой по окончанию ВУЗа. За два года «общения» со студенткой института, я единственный раз побывал на вечере в институте, посвященном первомайским праздникам. По просьбе своей подруги я был в форме, и обратил внимание на то, что, кроме меня на этом факультетском мероприятии был только один курсант 5-го курса инженерного училища. Да и тот, по-видимому, был уже не с подругой, а с женой, вроде как по обязанности.

Кстати, наш училищный клуб стал полноценно функционировать, когда мы учились на 3-м курсе, а до этого единственным доступным для курсантов местом проведения танцевальных вечеров оставался городской дом Культуры, куда в выходные дни устремлялись курсанты двух военно-морских училищ и гражданская молодежь города.

Был еще Дом Офицеров флота, но туда даже в лучшие времена не считалось логичным и этичным появляться курсантам младших курсов. На нижней веранде функционировал буфет, в котором продавались спиртные напитки, да и сами курсанты, прежде чем решиться на посещение ДОФа, традиционно принимали «допинг». С учетом повышенного внимания комендатуры и специфики женского «контингента» на этих вечерах, там и старшекурсникам появляться было небезопасно. Что касается мужского «контингента», то среди завсегдатаев этого, с позволения сказать, «рассадника» культуры можно было увидеть курсанта 3-го курса Мишу Власова и преподавателя капитана 2 ранга Шкарупу. Вот уж можно сказать, «разврату все возрасты покорны»… Что касается старого холостяка Шкарупы, здесь вопросов не возникало, только в условиях танцевального зала ДОФа, лысоватый и хромой сорокалетний «ловелас» мог рассчитывать на всеобщее признание. Когда он танцевал с очередной своей избранницей, публика перед ними расступалась… Миша Власов не нуждался в признании публики, веселящейся в зале, он довольствовался неизменным вниманием за столиком в кафе… «Признание» приходила лишь тогда, когда приведя себя в непотребное состояние, Миша этот столик переворачивал…

А бывало и такое. Как правило, его гусарские выходки носили менее «криминальный» характер и заканчивались без привлечения представителей комендатуры. Обычно, к концу вечера обстановка на таких вечерах принимала характер обычного шалмана, сдерживаемого, разве только помощником коменданта, фланирующим между танцующими парами и принюхивавшимся как полицейская ищейка к запахам спиртного, выискивая свою жертву. В стандартном варианте этой жертвой становился курсант в гражданском костюме и от того, позволивший себе «расслабиться» сверх меры, или сверхсрочник, спьяну вообразивший себя Алэн Де Лоном и упорно домогавшийся не только «признания», но и «уважения» одной из «местных» дам. В дни массового посещения танцевальных вечеров, комендантский «газик» частенько маячил рядом со входом в ДОФ. Для задержания подобных фигурантов обычно привлекался наряд милиции, вызываемый дежурным по ДОФу. Как правило, после установления милиционерами личности нарушителя общественного порядка, он передавался в цепкие и потные «лапы» представителя комендатуры. Эта схема в наибольшей степени была отработана на вечерах в городском Доме Культуры. На обеспечении танцевального вечера обязательно присутствовал гарнизонный патруль во главе со старшим офицером, а в опорном пункте милиции, находившимся в доме – напротив, постоянно находился наряд милиции, усиленный дружинниками с предприятий города, традиционно испытывавшими особую любовь к курсантам наших севастопольских училищ.

На поминках моего одноклассника по школе отставного капитана 2 ранга Александра Ракитина, его бывшие однокашники по береговому факультету вспоминали «золотые» курсантские годы. Глядя на этих, 70-ти летних мужиков, мне тоже было что вспомнить. Учитывая близость домов наших родителей к Дому Культуры, наши одноклассники зачастую, переодевшись у нас дома, отправлялись на танцевальные вечера в этот «рассадник» культуры. Начальник патруля, он же преподаватель одного из училищ, при желании, безошибочно выделял среди «гражданской» молодежи курсантов, и при желании, мог каждого из них задержать с последующей доставкой в комендатуру. Основанием для задержания могло стать переодевание в гражданскую одежду, отсутствие документов, удостоверяющих личность, вызывающее поведение, и еще массу всяких придирок… Наибольшим иммунитетом в этой ситуации пользовались курсанты, сохранившие свои гражданские паспорта. «Блюстители» порядка действовали по стандартной схеме – патруль, наряженный от Инженерного училища, задерживал курсантов училища Нахимова, патруль от нашего училища в отместку «ополчался» на курсантов Инженерного училища. Самым безобидным вариантом был тот, когда «ряженые» и откровенно «заряженные» спиртным курсанты, вычислялись в процессе проверки входных билетов и не пропускались в танцевальный зал Дома Культуры и Дома офицеров. Я помню праведное(?) возмущение того же Саши Ракитина, когда он во главе своей «честной» курсантской компании был выдворен из вестибюля дома культуры. Грешно сейчас вспоминать о тех давних временах, когда под сводами нынешнего собора Петра и Павла звучала эстрадная музыка и танцевали с севастопольскими девушками счастливые молодые парни, надеющиеся, «благословения» на то, что все у них «сложится», и все у них получится…

Мой ближайший училищный друг – Александр Подколзин, часто бывал у меня дома в дни увольнений, но никогда не переодевался в гражданскую одежду. Я не помню случая, когда бы он составил мне компанию в походе в тот же Дом Культуры. Саша всегда действовал по-особому, одному ему ведомому, плану. В его плановую «таблицу» обязательно вписывалось посещение семьи Гисинок, глава которой, когда-то служил с его отцом. У «гисинков» Саша традиционно пил чай и запивал его 100 граммами коньяка. Затем Саша встречался с Татьяной. Это была «самодостаточная» девушка 28 лет, успевшая «отметиться» замужем за нашим выпускником, по слухам, на тот момент – капитаном 2 ранга и старшим помощником командира атомной подводной лодки. Оставляя этот «контакт» за кадром официальной хроники, Санька встречался одновременно с двумя очень миленькими девицами, назначая им свидание по «скользящему» графику.

Я был в курсе этого напряженного «цикла» так как мне пришлось несколько раз подменять Саню, когда у него возникали непредусмотренные планом «накладки». Моя функция, правда, была очень скромная, – я выходил в назначенное время к кинотеатру «Победа» (другого места для встреч Санька не признавал), и сообщал девушке, что ее друг не смог уволиться в город. Была у нас еще одна «развлекаловка». Всякий раз, знакомясь с очередной девушкой, Санька водил ее на смотрины к моей матушке. Теперь я уж и не упомню, всех участниц нашего частного «кастинга». Быть может, те девушки помнят нас, – редкостных в ту пору балбесов и циников. Общаясь с Подколзиным, в своих отношениях с девушками я умудрялся действовать по традиционному, старозаветному принципу. Так, с Ириной Деминой я встречался почти два года, но не без мудрых советов Подколзина, решил «не морочить голову наивной девушке» и возвратиться в режим «свободного поиска»…

Наши одноклассники предчувствовали срок завершения учебы и приближение неминуемой службы в отдаленных районах нашей бескрайней Родины. Участились курсантские свадьбы. Григоренко и Чиркова девушки ждали с момента их убытия в училище, они были, «ну просто обязаны» выполнить свои обещания и жениться на них. Чередник и Королько «отдались» за чечевичную похлебку и теплый угол девушкам из бывшей деревеньки Грушевки. Кстати, у двух последних сложились хорошие семьи. Большинство севастопольцев нашего класса с женитьбой не спешило.
В этот период у нас произошло одно трагикомическое событие. Гена Чепур, вроде как, собрался жениться. Сообщил об этом нам. Был назначен день свадьбы. Наша свадебная «труппа» начала тренировки в бытовой комнате, собрали деньги на подарок: все чин по чину… Оказалось, что мой отец и отец Юры Костырко по службе знакомы с отцом невесты и тоже были приглашены на свадьбу. Казалось, какие могут быть проблемы? В день бракосочетания наш «Генаша» отправился в дом невесты, готовиться к свадебной «церемонии». Там, естественно, обстановка соответствовала сюжету из юморески Зощенко «Свадьба» из киноподборки «Ни может быть, ни может быть, а все-таки было».

Утром того же дня в училище приходит телеграмма от родных Чепура и «Мама не переживет, отмени свадьбу, Ира». Санька Подколзин, главный идеолог «безбрачия» схватил телеграмму и устремился «спасать» Чепура, «попавшего в руки авантюристов».  Завершилось все тем, что он увел Генашу буквально «из-под венца».

Не знаю, можно ли считать авантюризмом имитацию беременности при «остром» желании девушки выйти замуж? Отец девчонки отставник, бывший политработник, да и у самой невесты все было на месте… Подколзин при случае, меня с ней познакомил, – мы выразили девушке наше соболезнование, по случаю несостоявшейся свадьбы.
При всем желании отвлечься, нас не оставляли мысли о предстоящем распределении и будущей службе. Не смотря на основательные «чистки», постигшие многие классы в процессе 5 лет учебы, нас было много, избыточно много для нашего флота, мы это прекрасно понимали, и не ждали ничего хорошего в ближайшем будущем. Кстати, наш класс – за пять лет учебы не потерял ни одного курсанта, я подозреваю, что это уникальный случай в мировой истории высших военно-морских учебных заведений. На уровне слухов прошла информация о строительстве в Николаеве первого в нашей стране авианосца, комплектование экипажа которого потребует немало офицеров…

Стоило ли обращать на это внимание? Как позже выяснилось, стоило…
На очень приличном уровне нам прочитали курс «Боевого применения ракетного оружия». И, опять-таки, в этот курс вошли разделы применения зенитных и крылатых ракет. Хорошо еще, что не прочитали теорию боевого применения баллистических ракет морского базирования. Кстати, мой одноклассник Сергей Кириллов, не только самостоятельно изучил эти разделы, но и темой диплома избрал проблемы астронавигационной коррекции баллистических ракет. Теперь было самое время освежить наши знания по Военной администрации, по тактическому маневрированию, по морской практике… А нам вынесли на экзаменационную сессию «Основы научного коммунизма», но, следуя какой-то иезуитской практики сдачу этого зачета перенесли на апрель – срок нашего возвращения с преддипломной стажировки.

Зимняя сессия подошла незаметно и прошла безболезненно… Нашему классу при необходимости можно было сдавать любые экзамены, разве только кроме японского и китайского языков, – уж больно иероглифы мудреные, со шпаргалки не воспроизведешь…
В последний зимний каникулярный отпуск, съездил к бабушке в Горький, где познакомился с очень красивой и к тому же умной девушкой – студенткой 2-го курса медицинского института – Мариночкой Суховой. Ее отец был старшим инженером Горьковского механического завода, дедушка заместителем министра среднего машиностроения, мама- главным врачом специализированной больницы «Водников», обслуживавшей работников Волжского пароходства. Наверное, стоило бы мне – будущему инженер-механику, тем более, военному… учесть, что Среднее машиностроение в ту пору решало вопросы, связанные с атомной энергетикой.

Марина мне во всех отношениях очень понравилась, да и она, похоже, всерьез рассматривала наше знакомство. Познакомился с ее матушкой, пару раз заходил к девушке в мединститут. Единственный существенный минус – Марине нужно было еще, как минимум, четыре года учиться…, а вокруг крутилось великое множество потенциальных женихов. Договорились дружить, писать друг-другу. Нам предстояла встреча при возвращении со стажировки, но об этом несколько позже…

По всем признакам, следовало серьезнее относиться к жизни и учебе. Я не забывал о том, что мой батюшка вступил в ВКП(б) осенью 1944 года, на фронте. Похоже, что и мне с этим вопросом затягивать было нельзя. Протянув до конца 4-го курса, и «не представляя себя вне рядов КПСС…», я был принят нашей «ячейкой» кандидатом в члены партии. В этом была, хоть и слегка вымученная, но осознанная необходимость.


11.10. Пародия на преддипломную стажировку

По возвращении из последнего зимнего курсантского отпуска нам предстояла преддипломная стажировка. Составлялись планы, писались задания, составлялись и тасовались списки по местам стажировки…
При назначении мест стажировки принималась во внимание желание курсанта, успехи в учебе и в дисциплине. Предварительные списки групп стажировки, составлялись заранее, но они неоднократно корректировались. При этом каждый понимал, что место стажировки – это далеко еще не место будущей службы. На Северный флот от нашей роты планировалось человек 50, на Черном море оставались человек 20. На подводные лодки Тихоокеанского флота готовились отправиться наши ротные «старейшины» – Улита и Григоренко. На дизельные лодки Балтийского флота – Эдик Андрюшин, и тот только потому, что был «в одной связке» с племянником вице-адмирала Леоненкова – Валерием из 15-й роты. До сего момента у меня как-то не возникало вопросов, но ведь были наши стажеры и на Дальнем Востоке и на Балтике.

Вот где уже начиналось активное влияние «волосатых» рук: Эдик Андрюшин, вдруг едет в Лиепаю вместе с Валерой Леоненковым. Здесь все ясно, Валера – племянник вице-адмирала Леоненкова. Наш до сего момента скромный Миша Григоренко отправляется на Камчатскую флотилию подводных лодок с Улитой. Улита – многолетним старшинством заработал свою льготу, а за Мишу началось шуршание академической «лапы» папаши из Новосибирска. Сын начальника политотдела училища, Саша Беспальчук, до некоторых пор имитировавший ритуалы комиссарской принципиальности, отправляется на флотилию атомных подводных лодок в Лицу, но, чтобы это не выглядело слишком вызывающе, вместе с ним был отправлен «Казик»-Казимирский. Казимирский-Казик был «пристегнут» в качестве вещественного доказательства комиссарской «справедливости»? старшего Беспальчука. В трех последних случаях, для самых «одаренных» курсантов, места стажировок планировались по согласованию с кадрами ВМФ и вполне могли завершиться официальными «запросами» с флотов с последующими назначениями «стажеров» на вакантные должности. Тем более печально, что наши высокопредставленные стажеры в большинстве случаев грубо просрали оказанное им «доверие»? Улита и Григоренко увидав непростую специфику службы на атомных ПЛ, а главное- неустроенный быт военных городков подводников, предпочли распределение – один в Сурок, другой – в военный институт. После того, как Валера Леоненков выбрал для службы черноморский БПК «Отважный», «блатная» стажировка Андрюшина пошла прахом, и он таки попал в Лиепаю, но уже в качестве инженера лаборатории «технички» дивизии дизельных подводных лодок. Саша Беспальчук, мысля теми же категориями как Улита и Григоренко, имитировал вместе с еще одним «блатняком», Борей Дехником, небольшой «скандальчик» в ресторане Западной Лицы, после которого, ему уже стало «как-то не с руки» и служить там… У всех этих ребят был широкий выбор должностей и они им воспользовались в полной мере.

Результатами «целевой» стажировки воспользовались «ведомые» этих «высокопоставленных» пар: Казимирский, Кирсанов, Андрюшин. Что же касается основной массы курсантов, то наша стажировка оказалась «стажировкой» только по названию, а, по сути, была обычной, практикой, причем, слабо организованной и безобразно обеспеченной. Судите сами. На Северный флот была направлена группа курсантов в количестве более 200 человек. От нашей роты, не считая самых «одаренных» судьбой, таких как Беспальчук, Дехник и Казимирский, все мы были распределены на корабли 7-й Оперативной эскадры, 2-й Дивизии противолодочных кораблей и Дивизии десантных кораблей КСФ.

Казалось бы, кораблей должно было хватить на пристойное распределение групп. Да именно групп, потому как об индивидуальном назначении «дублерами» на конкретные должности, как предполагают инструкции по стажировке, и речи не было. Даже в этой ситуации лучшие объекты стажировки достались курсантам 15 «б» роте – все они были распределены на новые корабли 7-й ОПЭСК. Курсанты нашей и 15 «а» роты были распределены по кораблям 2-й Дивизии. На тех же кораблях, одновременно с нами «стажировались» курсанты Бакинского и Калининградского училищ, студенты 6-го курса ЛЭТИ, и еще бог знает кто…

Примерно представляя обстановку и условия, в которые мы попали, у нас не было претензий к руководителю практики – капитану 2 ранга Мошковичу, он делал все, что было в его силах. Впоследствии, я неоднократно руководил стажировками курсантов училища Тыла, и хорошо представляю требования ГВВУЗ к подобным мероприятиям. В соответствии с существующими требованиями на каждую группу в 20 «стажеров» должен был назначен руководитель от училища, который должен был «курировать» процесс сбора материалов по дипломному проекту, контролировать выполнения плана стажировки каждым курсантом… Реально ли это было в наших условиях? Весь процесс руководства практикой со стороны Мошковича заключался в распределении нас по кораблям, с последующими еженедельными докладами старших групп о замечаниях и выполнении планов стажировки каждым курсантом.

Уже на причале, в Североморске перед нашим строем звучало: «Группа главного корабельного старшины Никольского – БПК «Зоркий», и так перечислялось порядка 20  групп… На корабли 2-го ранга шли примерно такие же группы, где-то по 8-10 человек ; на кораблях 1-го ранга, таких как БПК «Зозуля», «Дрозд», более многочисленные. Ни о какой ориентации по специальности и речи не было, наши курсанты распределялись даже на большие десантные корабли и артиллерийские эсминцы…
Кстати, в первый же день прибытия в Североморск, курсанты, чьи родители занимали ответственные должности на Северном флоте определили своих «детишек» на пристойные и перспективные места на кораблях и в частях флота. Эти ребята приехали в полном смысле этого слова «домой». Теперь уже можно с полной уверенностью утверждать, что ни наше училище, ни флот до той поры не знали более позорной стажировки курсантов-выпускников как в марте-апреле 1972 года.

И так, 6 марта 1972 года… Моя группа была направлена на БПК «Зоркий». Однотипные корабли: «Дерзкий», «Жгучий», «Гремящий» при постройке им присвоили индекс «57». От эсминцев 56-го проекта отличались большим водоизмещением, большей автономностью плавания, более комфортабельными условиями размещения экипажа. В конце 50-х годов прошли модернизацию, в процессе которой на них в кормовой части корабля установили ракетный комплекс «Крылатый снаряд щука» – «КСЩ». При очередной модернизации в конце 60-х «КСЩ» сменили на УЗРК «Ятаган» с системой управления «Волна»-М. Кроме того, на них установили РБУ -1000 и РБУ-6000, новую ГАС и перевели в категорию Больших противолодочных кораблей. К моменту нашего прихода на стажировку, корабль не более как за полгода прибыл на флот из Ленинграда, где в течение нескольких лет проходил ремонт и модернизацию. Командир корабля капитан 2 ранга Рэм Саушев, командир БЧ-2 капитан-лейтенант Софин. Курсанты-стажеры: Никольский, Яцевич, Чередник, Подколзин, Некрасов, Романенко, Лощинин, Ящук. Объект стажировки – ГУРО под командованием старшего лейтенанта Астахова.

Очередной раз обращаю внимание на то, что если принять во внимание еще и должность инженера БЧ-2, то эти две должности были выделены для «стажировки» восьми стажеров. Причем, ни одна из этих должностей на тот момент не рассматривалась как вакантная. Хотя… Не пройдет и полгода, как на должность командира группы, вместо назначенного на корабль консервации старшего лейтенанта Астахова, будет назначен выпускник нашей роты Саша Шабанов. Астахов был выпускником нашего училища 1966 года, прошедший с кораблем весь период ремонта-модернизации, и тогда уже перехаживавший в звании третий год. Инженером БЧ-2 был лейтенант предыдущего 1971 года выпуска, по характеристике командира боевой части, не способный качественно исполнять свои обязанности и ожидающий перевода а должность «с меньшим объемом работы». Чудненькая обстановка… Как я уже отмечал в августе месяце командира группы на этом корабле сменит Саша Шабанов. Но до этого тоже еще нужно было дожить. Да и Саша Шабанов, с учетом возможностей своих ближайших родственников, был не так прост, каким старался казаться…

Вторая группа курсантов нашего класса попала на соседний корабль. Это были Костя Добрынин, Юра Костырко, Володя Козловский, Андрюша Железков, Юра Синин, Сережа Евстигнеев, Гена Чирков, Сережа Кириллов. Капитан 2 ранга Мошкович поначалу пытался создать иллюзию стажировки, потребовал уже на второй день от старших групп список должностей, на которых стажируются курсанта в каждой из групп. Ну и что с того? Подал список, в котором на одну должность стажировались семь человек!
Мой отец заканчивал Бакинское Военно-морское училище в декабре 1942 года. Был самый накал и самый разгар войны… Гибли десятки кораблей и подводных лодок, вместе с ними флот нес колоссальные потери в личном составе… Тем не менее, курсанты стажеры прибыли на все флоты от Черного моря до Тихого океана и полноценно стажировались в течение трех месяцев. Батюшка мой стажировался на должности штурмана средней дизельной лодки. Уже в процессе стажировки две лодки не вернулись из боевых походов, четверо курсантов погибли вместе с экипажами. Потом, с флотов пришли запросы на выпускников… Все, как говорится, было по людски… А здесь, на дворе стоял 1972 год, никто нас не завоевывал, не горели и не тонули корабли, не гибли сотни тысяч людей…

Нормальная, классическая стажировка всегда предусматривала направление стажеров с учетом грядущего перемещения офицерского состава на кораблях и в частях флота. Методика эта иногда давала сбой, но, тем не менее, ее никто не отменял. Планируется офицер на учебу, или на перемещение по службе, «под него» присылают стажера – потенциального преемника. Он стажировался на конкретном корабле в конкретной должности. В отдельных случаях, успевал сдать допуск на «якорную» вахту, на управление подразделением и пр. При положительной оценке деятельности стажера, на него через соответствующие кадровые структуры посылался в училище «запрос». И уже дальнейшее распределение выпускников происходило с учетом этих запросов.

Сначала нас разместили в «выгородке» носового матросского кубрика. Выгородка эта вмещала четыре подвесных койки, дверь в нее запиралась на замок… Кстати, по нынешним временам такое «ноу-хау» вполне сгодилось бы для размещения матросов-контрактников, которым не нашлось места в старшинских каютах. Где-то через неделю, троих из нас были «подселили» в каюты мичманов…

Помня о своем «высоком» предназначении, мы участвовали в осмотрах и проверках оружия, в занятиях по специальности, изучали устройство корабля. Пару раз поносили повязку дежурного следом за нашим «патроном» – Астаховым, заступавшим на дежурство по кораблю… Но тот «простенький» факт, что нас было семеро, а Астахов – один, означал, что едва ли его должность кому-либо из нас «улыбнется». Сам-то Астахов был готов со своей столь «дефицитной» должностью расстаться еще вчера…
Обстановка, явно не располагала к подвижничеству. Освоив методику руководства осмотром и проверкой оружия и технических средств, в масштабах группы управления, мы лихо подавали команды, принимали доклады, но это мог бы делать дрессированный попугай в компании с зайцем, нажимавшим на кнопки… Вникать же в тонкости устройства и эксплуатации ракетного комплекса, не имея ни малейшего шанса попасть потом на эту должность, – такой уровень фанатизма мы в себе не воспитали. Зато мы вполне освоили кают-компанию мичманов, регулярно выходили в город, в том числе и в вечернее время. Но город Североморск в 1972 году – это, по сути, центральная улица Сафонова, упирающаяся в Дом офицеров флота. Вот этот маршрут нами и был освоен вполне. Именно здесь, в «рассаднике» культуры североморского гарнизона, мы могли не только вволю потанцевать и выпить водки, но и поделиться информацией с друзьями, стажирующимися на других кораблях. Возвращение же на корабли, где-то за полночь, чаще происходило через парк, мимо только что выстроенных Дома быта и Дома торговли.

Частная, личная инициатива у нас не отменялась. Володя Салмин, чей отец-полковник в то время был командиром гарнизона на Рыбачьем, был «затребован» на неделю «для ознакомления с боевой организацией» полка БРАВ», Володя Козловский отпросился у Мошковича на неделю в Москву для «общения» с невестой, и «слегка» подзадержался, возвратившись на неделю позже разрешенного руководителем срока…
Был случай, когда, возвращаясь из Дома офицеров после праздничного вечера 8 марта, мы производили впечатление войскового подразделения, отходящего после тяжелого кровопролитного боя. «Оставляя долго удерживаемые позиции, мы уносили с собой даже «тяжелораненых». Так наша группа практически несла на руках Женьку Кожемяко, который был не только не состоянии передвигаться, но не мог сообщить нам на каком корабле он стажируется. Учитывая сложные метеоусловия и позднее время суток, мы занесли его до утра на один из больших десантных кораблей, доступ на которые не преграждался охраняемым КПП.

По сложившейся у кадровиков традиции, для прохождения практик, стажировок, выделять в первую очередь выделялись корабли, находящиеся в ППРе, и не планируемые для выходов в море. Мало того, что кроме нашей группы, на корабле еще были два курсанта-стажера «химика» из Бакинского училища, два курсанта-калининградца, так еще прислали для прохождения ими военных сборов 30 человек студентов-выпускников ЛЭТИ. Им предстояла аттестация на присвоение званий офицеров запаса ВМФ. Несколько скучая от бестолковщины, я согласился проводить занятия со студентами по морской подготовке, а они, в свою очередь «прикинули» мне функциональную схему блока встроенного контроля ракеты, по теме моего диплома. Печально отметил тот факт, что капитан 3 ранга, «куратор» студентов, больше уделял им внимания, чем наш Мошкович, и то сказать, что 45 человек, размещенных на трех кораблях, это не 200 стажеров – на пятнадцати…

В один из дней студенты, с трудом выдерживая корабельные условия, попросили вывести их в город для покупки продуктов и самых элементарных средств гигиены. С учетом того, что кроме рабочего платья у них ничего не было, с грехом пополам подобрали брюки, шинели и шапки для пятерых «фуражиров». Вид, конечно, у студентов был порнографический: старые, разбитые рабочие ботинки, брюки не по росту, шинели одеты на рабочее платье. Если принять во внимание, что форменную одежду они одели первый раз в жизни, плюс – природную «студенческую» внешность, то легко себе можно было представить общую картину… Во главе этой импозантной группы я направился в ближайший продуктовый магазин. Толковые ребята, они тут же осознали, что второй такой вылазки не будет и набирали мыло, зубную пасту, конфеты, халву, печенье, молоко… Выйдя из Дома торговли мы тут же попали в объятья помощника военного коменданта, старого седого (но от этого не ставшего умнее) капитана. Завидев нас, он чуть не захлебнулся соплями от негодования. Подогнав крытый комендантский ГАЗон, он доставил нас в комендантский дворик и приказал там его ожидать. Не дожидаясь неминуемой расправы, я прошел к коменданту гарнизона и популярно ему объяснил ситуацию. Комендант, на удивление, оказался не такой дуболом, как его сверхретивый помощник; он вышел, посмотрел на мое «воинство», экзотичности которому добавили разноцветные «авоськи» с продуктами; от души рассмеялся и приказал своему помощнику доставить нас на машине прямо к трапу корабля, чтобы мы своим внешним видом не распугали жителей Североморска.

ЛЭТИ – это ВУЗ с хорошими традициями, и балбесы там до 6-го курса не задерживаются… Через 20 дней все 45 студентов стояли в строю с автоматами в руках и принимали присягу на верность Родине, и выглядело все это мероприятие вполне пристойно. А я получил благодарность от командира бригады, пообещавшего на меня прислать «запрос». Не уточнив, правда, на какую должность… Но мы к тому времени уже хорошо усвоили, что «пообещать – не значит жениться…».

Чтобы хоть как-то сгладить общее негативное впечатление от хода стажировки, капитан 2 ранга Мошкович решил познакомить нас с новыми кораблями, входившими в состав 7-й Оперативной эскадры ОПЭСК. Так, в назначенный день несколько групп с разных кораблей посетили БПК «Кронштадт». «Экскурсия» была интересная и полезная, но, тем не менее, для наших групп она оставалась только экскурсией. Это, притом, что на этом корабле весь период стажировки находилась группа курсантов 15 «б» роты. С точки зрения общей целесообразности, почему бы не подменить «букарей» в процессе стажировки какой-нибудь другой группой? Кроме «Кронштадта» у причалов стояли: «Адмирал Исаков», «Адмирал Зозуля», «Севастополь»… Но все это было, как говорится, не про нас.

Единственная реальная польза от посещения «Кронштадта» была в том, что на нем я встретил сына отцовского однокашника по училищу – капитан-лейтенанта Володю Адуевского. После окончания с Золотой медалью ВВМИУ Володя сначала служил «электриком» на «Зорком» и теперь, чтобы получить «капитан-лейтенанта» согласился перейти командиром электротехнической группа на «Кронштадт».  Оставшись после «экскурсии» на «Кронштадте», я посетил 17-ю каюту, где меня «тепло» приняли четыре «карьериста» – капитан-лейтенанта, командиры групп электромеханической боевой части. Поговорив о житье-бытье, они разлили по стаканам спирт, поставив рядом графин с водой. Наверное, мне не стоило бы хорохориться перед этими уже тертыми жизнью мужиками, но я рискнул сначала выпить спирт, а уже потом потянулся к графину, который, как бы случайно, от меня отодвинули, и с улыбкой на меня уставились, держа, правда, наготове стакан с водой. Впредь была наука, заранее готовить стакан с «запивоном». Учитывая тот факт, что по положению мне не положено было обедать в кают-компании, все решили пообедать в каюте. «Обед» плавно перешел в «ужин»; как следствие – на «Зоркий» я вернулся на следующее утро к подъему флага.

Когда время пребывания на стажировке перевалило за половину, мы получили зачетные листы, среди которых фигурировали, в числе прочих, листы сдачи зачетов на ходовую вахту. Вот тут-то нам было в пору и слегка психануть. Дело в том, что «Зоркий» по срокам пребывания на флоте не сдал еще всех положенных задач, тормознувшись где-то на «К-1», и естественно не выходил в море. Нам же стало известно, что в ближайшие дни гвардейский БПК «Гремящий» должен был выйти в море для отработки элементов задачи «К-2», и несколько дней пробыть на рейде Кильдина. С решительным требованием взять нашу группу на борт «Гремящего» я направился в Мошковичу. Похоже, у Мошковича и без наших претензий и пожеланий забот хватало, а тут еще наши стремления выйти в океан. Тем не менее, Мошкович не первый год был «замужем», ему только не хватало разговоров, а быть может и не только разговоров, о том, что руководимая им стажировка в Североморске была загублена в самом прямом смысле. Так или иначе, но, в соответствии с приказом командира бригады, группа курсантов 15 «а» роты, матерясь, перешла на борт «Зоркого», а мы со своими пожитками перебрались на «Гремящий», готовящейся к очередному выходу в море. По сей день я считаю, что наши требования были вполне закономерны.
Перейдя на рейд Кильдин-Западный, «Гремящий» несколько дней подряд выходил в море по плану отработки задач, в том числе для стрельбы зенитными ракетами. Нам же предоставили возможность стоять вахты дублерами вахтенных офицеров на ходу корабля. С точки зрения «коллективного разума» нашей группы, ничего хорошего из этого не вышло. «Гремящим» в то время командовал капитан 2 ранга, перешедший в свое время в «командиры» из «политрабочих»… Мало того, что он был исключительно высокого мнения о своих врожденных (вряд ли приобретенных) командирских и морских качествах, он еще и уверовал в то, что выпускники военно-морских училищ сплошь бездари и неучи. Вместо того, чтобы, хотя бы вчерне, подучить нас процессу управления кораблем, он стал нас материть на чем свет стоит за нашу неграмотность и неподготовленность к несению ходовой вахты. Кончилось все тем, что повторно выйти на ходовой пост решился я и Женя Яцевич. Вахты эти были нам нужны как воздух, чтобы выявить изъяны нашей подготовки и дать нам «наметки» на их устранение. За несколько дней в море и на рейде мы смогли хоть к какой-то мере ощутить специфику северного морского театра.
Из зимнего Североморска мы попали в весеннее Баренцево море, получили возможность наблюдать в корабельные визиры стада оленей, обжирающих мхи на прибрежных плоскогорьях, пустынный и какой-то безжизненный, омертвелый берег Кильдина. Рассмотрели на горизонте норвежский корабль разведки – «Мариатту», призванный портить нервы еще не одному поколению флотских разведчиков. Именно в эти дни Подколзиным были сделаны несколько фотографий, призванных запечатлеть наше знакомство с Севером, чтобы, в последующем, как уже думалось, оставаться единственными напоминаниями об этом эпизоде в нашей жизни и службе. Увы…

Заполнил на всю группу какие-то «фиговые» листки, в которых печатью подтверждалось, что мы «допущены» к управлению подразделением, к дежурству по кораблю и к несению вахты вахтенным офицером на якоре. По своей наивности, не теряя надежды, что, быть может, и «запрос» все-таки будет послан, я тщательно оформил все зачетные документы. Старший помощник командира корабля хитро на меня посмотрел, ставя печати, а за подписью командира посоветовал обратиться к писарю корабельной строевой канцелярии. Этим «советом» он дал понять, чего стоят все эти зачетные листы.

Даже завершить по-людски стажировку нам не пришлось. За два дня до отъезда в Севастополь нас собрали в казарме электромеханической школы, где мы в прямом смысле «били баклуши», ожидая припозднившихся Саню Беспальчука, Каимирского, Дехника и человек 5-6 таких же выдающихся «букарей», добиравшихся с дальних гарнизонов Заполярья.
В Москве до отправления поезда в Севастополь у нас было более 5 часов. На вокзале меня встретила Марина Сухова. В одном из писем она намекнула на возможность встречи, но до самого последнего момента я не ожидал, что она решится приехать ко мне на встречу из Горького. Наверное, это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Три часа прогулки по старой Москве с девушкой-красавицей. Представьте себе, курсант пятого курса, без пяти минут-лейтенант, слегка подзаросший, в фуражке слегка примятой, в форме пропахшей морем и корабельным железом… Девушка ослепительно яркой красоты, с внешностью цыганки или персианки, в легком пальтишке, сшитом у одного из лучших московских мастеров, с золотыми украшениями, возраст которых зашкаливает за 200 лет… Видимо, неспроста, гуляя по московским переулкам, она вывела меня к старинной церкви, где в свое время венчались Пушкин с Гончаровой. Несколько минут постояли в храме. Прощаясь со мной, Марина пообещала приехать в Севастополь, на выпуск.
По пути в Севастополь не обошлось без приключений. Уже в Мурманске Женя Яцевич поставил меня перед фактом, что он «исчезает» и присоединится к нашему эшелону в Минске… Как можно было и предположить, в Москве он не появился, но я хорошо уже изучив его «гастрольную» натуру, решил до прибытия в Севастополь Мошковичу о нем не докладывать. Как я и предполагал, Женя встречал нас уже в Севастополе. На пути к Москве Борис Дехник, допившись до «глюков», умудрился разбить рукой стекло в тамбуре вагона, весь изрезался. За стекло очень щедро заплатили проводнику, чтобы он не поднимал скандал, а Борика пришлось перевязать лоскутами казенной простыни.
Ведь только сейчас написав последнюю строчку, я подумал о том, что я совершенно не знаю, как наши ребята стажировались на Черном море. Ведь не только же один Миша Моцак, здесь «гастролировал», были еще Королько, Петров, Мельников…

Очень хорошо помню день возвращения со стажировки в Севастополь, 22 апреля. Было по-летнему тепло, даже жарко. Именно в этот день я поставил себе задачу – любыми доступными средствами добиваться службы на Черном море. Буквально на следующий день после возвращения со стажировки, группе в пять человек под моим руководством было поручено ответственное и, не скрою, приятное поручение – развести по домам наши наспех «построенные» офицерское вещевые аттестаты. Был выделен «Урал» с крытым кузовом. В него загрузили узлы, скрученные из офицерских плащ-палаток. Во внутрь этих узлов были уложены, тужурки, брюки, кителя, шинели, фуражки, обувь… Что касается пошива формы для нашей роты, то и здесь не обошлось без организационных проблем. Срок обязательных при пошиве верхней одежды примерок для нашей роты пришелся на период…стажировки.

Это, блин, нужно было снять с нас мерки на четвертом курсе, представить справки по нашим ТТХ из санчасти, чтобы теперь, за пару месяцев перед выпуском, убедиться в том, что шинели на тужурки не одеваются, а если и одеваются, то дышать при надетых шинелях весьма затруднительно… Что тужурки, одетые на наши тощие фигуры, при движении раздвигаются на груди как ботопорты или аппарели десантных кораблей перед выпуском плавающих танков. Наши чудо-мастера даже черные парадные тужурки умудрились изуродовать. Брюки сшили так, что расставить их в поясе не представлялось возможным, «экономы», мать их ити… Единственно, что радовало душу, глядя на эту груду лейтенантского «приданного» – это две пары так называемых «морских» ботинок, с боковыми резинками, как на «прогарах», позволявших легко «впрыгивать» в них при боевых тревогах и ранних подъемах.

Моя парадная тужурка, как и у всех, офицеров корабельной службы одевалась в последствие пару раз за год, и лет через пять перешла по «наследству» к моему батюшке, пристрастившемуся уже в ту пору выходить на разные мероприятия ветеранов. Так что уже на втором витке своего существования, она еще лет двадцать напоминала своим ущербным видом о наших «радостных» предвыпускных заботах.
Кстати, увидев и оценив готовую «швальную» продукцию, не все наши ребята подписали акты о ее приемке… Петрову и Некрасову перешивали шинели, тужурки переделывали Моцаку и Мельникову. Объяснения у мастеров о причинах столь многочисленных недостатков были очень «логичны» – после снятия мерок, вы все сильно подросли… Об основной, первичной причине большинства наших проблем, и не только «швальных», мы знали, она напоминала о себе и сказывалась еще долгие годы – нас было слишком много для училища, непомерно много для училищного ателье, избыточно много для родного Советского флота....
Развозя аттестаты по данным нам адресам, мы имели счастье познакомиться не только с родителями наших севастопольцев, но и с тещами и женами наших «женатиков»…

Начался самый долгожданный и счастливый период нашего пребывания в училище – время написание дипломного проекта. Его не способны были отравить даже наши невеселые думы о предстоящем распределении и возможные неожиданности грядущей службы. Все мы получили индивидуальные чемоданчики для секретных документов, металлические пеналы-тубусы для схем и карт, печати для опечатывания чемоданов… Для того, чтобы не потерять печати, использовали шнурки, один конец которых крепился к поясу – другой к печати. Достать штатный пистолетный ремешок не у всех была возможность, особым шармом считалось использовать золоченый шнур, прилагавшийся к фуражкам капитанов 1 ранга.
Каждый из нас получил у своего руководителя задание на написание диплома с указанием контрольных сроков выполнения отдельных этапов дипломной работы. Я и до этого времени не особенно «баловал» своих «сокамерников» частыми ночевками в нашей 316-й комнате, а теперь, получив официальное разрешение покидать училище после вечерней самоподготовки, и подавно…

С началом работы над дипломным проектом нам разрешили ежедневно покидать училище после 21 часа. Началась обычная рутинная работа, вычерчивание схем, оформление карты обстановки, производство тактических расчетов на использование оружия. Не зная, как дальше сложится наша служба, и ничего хорошего не ожидая, мы не отказывали себе в удовольствии почаще бывать дома, в городе…
Как бы спохватившись, мы стали внимательнее относиться друг к другу, изыскивали возможность побыть вместе вне стен училища. Дело дошло до того, что в один из выходных дней в конце мая, мы полным составом своей 316 «камеры» решили выехать в район села Родникового с целью отдохнуть на природе и проверить информацию о наличии в окрестностях села древних дольменов и мельгиров. Идею эту «подбросил» Сережа Кириллов, я за нее ухватился, а Подколзин с Чепуром решили поддержать компанию. Доехав до Родникового на автобусе, стали внимательно осматриваться по сторонам. Несколько раз прошлись по улицам села. Местных жителей опрашивать было бестолку, – в августе 1944 года татарские семьи были вывезены в Казахстан, а приехавшим по разнарядке «особых» отделов хохлам и бульбашам, только и делов было как до наших памятников эпохи Великого переселения народов. Присмотревшись, я обратил внимание на строительный материал, использованный для возведения высоченных заборов, ограждавших усадьбы и хутора. Они были сплошь из плит, чуть ли не пригнанных друг к дружке. Не было никаких сомнений – это были распиленные или расколотые мельгиры, изготовленные в свое время из крепчайших местных горных пород. Хозяйственной хватке и сметке местных хуторян можно было только позавидовать. Рукотворные памятники древнейшей эпохи, пережившие набеги варваров, с почтением и религиозным страхом оберегавшиеся в течение тысячелетий, воспетые в древних былинах и поэмах Пушкина, были использованы для строительства заборов, свинарников и нужников…
С невеселыми думами дойдя до центральной площади села, мы как подарок судьбы восприняли скромный мельгир, находившейся на клумбе перед зданием сельсовета. Стала понятна и причина, по которой на него не поднялась рука вандалов 20-го века. На одной из граней древнего изваяния были видны следы от винтов, некогда крепивших табличку… Наверное на ней, в свое время, были перечислены передовые местные вандалы, разрушившие сотни памятников истории Крыма.
Уже выйдя за околицу села, мы увидали сельскую свалку, основой для которой, опять-таки, послужили несколько врытых в землю дольменов, сохранивших отверстия в одной из стенок. Крыши дольменов отсутствовали. Можно предположить, что их постигла судьба родственных им мельгиров. С одной стороны, мы не обнаружили поля с рядами древних изваяний, подобных тем, что воодушевили Александра Пушкина, сравнившего их со строем окаменевших рыцарей. Но мы, таки, нашли следы их присутствия в нашем родном краю…

Как в былинные времена, вся долина, поросшая ковылем, под дуновением теплого ветра напоминала волнующееся море. Подколзин и Чепур, видимо, не в полной мере проникнувшись торжественностью момента, болезненно отреагировали на запахи цветущего ковыля, а быть может, это поле у них, действительно, ассоциировалось с противопоказанным им морским простором.

В эти дни «выкинул» свой очередной и теперь уже последний на нашей памяти «фортель» Кеша Платонов. Подойдя ко мне, как обычно, с боку и сзади, Кеша, кривя в улыбке свой выразительный рот, сказал мне тихо и доверительно: «ты меня, пожалуй не ищи, а если кто и будет спрашивать, скажи, что диплом я писать не собираюсь… и выпускаться буду мичманом». Ну, вот, что называется – приехали… Именно в эти дни все курсанты получали задания у своих руководителей, составляли и согласовывали планы написания дипломных проектов. Прошла неделя, чемодан Платонова сиротливо стоял в секретной части. Я доложил командиру роты о «нашей», казалось бы, общей? проблеме. Скиба заметно заволновался и сказал, что он попробует с Кешей поговорить. В тот же день он приказал мне вызвать к нему Платонова. Когда я нашел Кешу в его «келье» под сценой клуба, то понял, что разговор с командиром роты сегодня уж точно не состоится. Обострять отношения с командиром роты не входило в мои планы, об этом я и сказал Платонову. По своему характеру Кеша был спокойным, рассудительным парнем, он и пьяницей был «тихушником». Поднявшись, он посмотрел на мня сверху вниз, «ну, что расселся, пошли что-ли?». Подошли к ротной канцелярии, я доложил Скибе о прибытии Платонова. Кеша зашел, а мне Скиба сказал идти заниматься в класс.

О содержании разговора Скибы с Платоновым можно только догадываться, но легко представить результат этой беседы «по душам». Утром следующего дня Скиба мне говорит, пойдем к начальнику факультета, будешь докладывать по Платонову.

По большому счету, мне Кешины «заморочки» накануне выпуска были не к чему, но деваться было некуда. Перед капитаном 1 ранга Гончаровым я стоял последний раз на третьем курсе при разборе «диссидентской» выходки Кириллова и Яцевича. Видимо, Яков Акимович прекрасно помнил причину нашего с ним последнего общения. Когда мы со Скибой вошли в его кабинет, Яков Акимович зло посмотрел на меня, потом на Скибу… Ну вот, уже мичман (мы все никак не могли привыкнуть к новому наименованию звания) а все никак служить не научишься… Что опять случилось? Могло сложиться впечатление, что он меня последний раз «воспитывал» не полтора года, а неделю назад… Коль вопрос относился ко мне, я ответил: «курсант моего отделения, главный старшина Платонов отказывается писать диплом и собирается выпускаться мичманом». Яков Акимович грозно посмотрел на Скибу потом на меня: «Вы это допустили, вам за это и отвечать. Платонова пока не трогать, а тебе (Гончаров очень редко, только в случаях сильного раздражения, называл курсантов старших курсов «на ты») – брать задание на его диплом и составлять план, а я потом приму решение, как поступить дальше».

На кафедрах были вывешены списки руководителей дипломного проектирования с перечнем дипломников. Первоначально Кеша числился «дипломником» у капитана 2 ранга Мельникова. Но у Мельникова уже набиралось 10 человек, при норме, кажется, не более 5-6. Я подошел к Мельникову, якобы по проблемам своего дипломного проектирования, и популярно объяснил проблему, возникшую с одним из его дипломников. На естественный вопрос Мельникова, – чего я от него хочу? Я объяснил ему, что начальник факультета приказал мне начать писать диплом за Платонова, притом, что у меня есть свое задание на дипломное проектирование. Для начала, не сможет ли он «передать» Платонова другому преподавателю кафедры, к примеру – капитану 2 ранга Шкарупе. У Шкарупы на 12-й кафедре была очень интересная и ответственная функция, он читал разделы по приборам управления ракетами в классах «материальщиков», то есть тем, для кого эта тематика не являлась профильной. То есть, грубо говоря, он читал «все, обо всем, но не тем, кому это было нужно»…

Мельников понял меня с полуслова; отлучился буквально на пару минут к начальнику кафедры и вернулся с известием, что Платонов «прикреплен» к Шкарупе. На следующий день, вечером, я вышел перед классом и довел до всех проблему, возникшую с дипломным проектированием Платонова. Не сказал я лишь того, что Гончаров приказал решать проблему лично мне. Кто бы, что бы не говорил, но класс у нас был мобильный и дружный, иначе мы не сохранили все 100% своего состава до момента выпуска из училища. Андрюшин, привычно заикаясь, пробурчал, что функциональную схему он начертит. Карту обстановки пообещали изготовить Григоренко и Кириллов. Шаров заявил, что мог бы взять на себя составление пояснительной записки. Но к его заявлению отнеслись недоверчиво, не очень хорошо представляя себе, как справится Женя со своим дипломом.

На следующий день, это была пятница, я с Добрыниным подошел в лаборантскую 12-й кафедры к мичману, который неоднократно помогал нам на экзаменах. Как выяснилось позже, лаборант имел доступ к старым дипломным проектам, сохраняемым в подсобке кафедры, видимо, для решения проблем с дипломным проектированием, подобным нашим… Мичман, учитывая просьбу Шкаупы, вызвался нам помочь и на следующий день мы имели принципиальную схему прибора по проверке пиропатронов на катерной ракете, функциональную схему катерной технической позиции и прочие подсобные материалы.

Теперь предстояло самое главное, убедить Жорку в необходимости не подводить класс и изобразить написание диплома, фактически создаваемого инициативной группой. В качестве основного агитатора, призывавшего Платонова вернуться в «первобытное» состояние и выполнить пожелания коллектива выступил Женька Шаров. Я, чтобы не спугнуть агитируемого, и не загубить все мероприятие, с Шаровым не пошел. Вернувшись после выполнения своей «дипломатической» миссии, Шаров сказал, что Жорка готов выполнить все наши требования, кроме последнего – выпускаться будет мичманом. Поскольку до выпуска нужно было еще дожить, нам и этот вариант вполне подходил. Я доложил командиру роты о достигнутом результате, но он, похоже, мне не поверил и сказал, что в силе остается приказ начальника факультета – то есть, я несу ответственность за написание Кешей диплома. Нужно сказать, что в дальнейшем больших проблем с Кешей не было. Шкарупа без уточнений и возражений утвердил тему дипломного проекта, на основе собранных нами с Добрыниным на кафедре материалах. Оставалась еще проблема с выполнением требований приказа № 010, так как Кеша наотрез отказался работать с секретными материалами и схемами. Саша Некрасов, на правах секретчика класса, всякий раз, имея бирки – свою и Кешину, получал оба чемодана.
На «красный» диплом у нас шли Миша Григоренко, Сережа Евстигнеев и Костя Добрынин. В это же время командиры рот стали формировать предварительный список «распределения», порядковый номер в котором определялся успехами в учебе, дисциплиной, исполнением старшинских обязанностей и пр. Сейчас бы мы его назвали «рейтинговый» список. В этом списке я находился где-то в конце первой десятки.

Значительно позже, знакомясь с послужными списками офицеров, закончившими морской кадетский корпус, где обязательно указывалось: «закончил корпус … по списку». В нашем случае, при выпуске на трех факультетах 560 человек, такой список составлять было бы бессмысленно, поэтому все ограничилось ротными списками. Одновременно с этим процессом шло составление списков по распределению на флоты. Для начала я добился, чтобы меня перенесли в список выпускников, остающихся на Черноморском флоте. В один из дней в период защиты дипломных проектов, меня вызвал к себе командир роты и радостно сообщил, что я спланирован на должность начальника кино-телескопической (блин, до сих пор язык заплетается) станции научно-испытательного полигона в Феодосии. Представляя сложнейшую обстановку с распределением, я нисколько не удивился этому сообщению, но радости особой не проявив, спросил, а что на корабль попасть нет никакой возможности? Скиба, сам служивший до прихода в училище на технической позиции, посмотрел на меня таким взглядом, каким, должно быть, смотрит психиатр, долго лечивший тяжелого больного, добившийся поразительных успехов, и вдруг увидевший, что все его лечение пошло насмарку. Посмотрев на меня долгим, изучающим взглядом, командир роты сказал, что роте не досталось должностей на кораблях.

Скиба, конечно, хитрил. На должность инженера БЧ-2 строящегося в Николаеве БПК получил назначение Костя Добрынин, на должность командира ГУРО РКР «Грозный» был назначен Ковшарь, которого теперь «курировал» отец его свояка Вовки Соколана – адмирал, командовавший 30-й дивизией кораблей. На этот счет вопросов не было: Костя закончил училище с отличием, четыре года изображал строгого сержанта, Шура Ковшарь сподобился стать заместителем командира роты, тоже «заслужонный»… Без всяких уточнений было ясно, что мне предложена одна из самых пристойных должностей на берегу, на Черном море, казалось, что еще только можно желать?

В общем-то, смирившись с назначением, я все-таки решил использовать все возможности, чтобы попасть на корабль. По моей просьбе батюшка вышел на нашего бывшего соседа и друга семьи – капитана 2 ранга Николая Шевцова, офицера отдела кадров флота. Был период, когда Николай Шевцов, будучи капитан-лейтенантом, служил командиром башни на крейсере «Кутузов» и жил с женой в комнате коммунальной квартиры этажом ниже нас. Тогда он был для меня «дядя Коля» а его жена, медсестра кардиологии нашего госпиталя – «тетя Галя».
 «Дядя Коля» живо откликнулся на мой вопль: «хочу служить на корабле!!!», и обещал по своим каналам уточнить обстановку с нашим распределением. Как выяснилось, по ходу событий, капитан 2 ранга Шевцов «курировал» части тыла, то есть в его компетенции было «передвинуть» меня в те же Кара-Кобы, в Сухарную балку, в арсенал Балаклаве (что кстати, было пределом мечтаний для большинства наших ребят), но я рвался на корабль! Бль… Бль… Переговорив со своим коллегой-направленцем, в чьей компетенции была 30-я дивизия противолодочных кораблей, они, совершили «бартер» – лейтенант Петров – перекочевал на должность на Феодосийском полигоне, а лейтенант Никольский – был отправлен в распоряжение офицера по кадрам 30-й ДиПК. «Бартер» был закреплен двумя бутылками армянского коньяка. Это стало известно дня за три до выпуска. Оставались некоторые причины для волнений… Если должность на полигоне хотя и была трудно произносима, но уже озвучена, то в 30-й дивизии было столько объектов, что легко было «загреметь» и на корабль ремонта в Николаев, и на крейсер консервации на Угольною… Ну уж, как говорится, чего просили – то и извольте получить…

Но это еще что… В эти же дни командир роты «озвучивал» места службы всем остальным нашим ребятам. В стандартном варианте звучало: «В распоряжение начальника тыла КСФ, ТОФ, реже – КБФ (там своих девать было некуда). Это означало с большой долей вероятности первичные должности на одной из многочисленных технических позиций. На Севере – от Окольной до Кильдина… Был еще вариант: «В распоряжение командующего КСФ, ТОФ, КБФ…». Эта формулировка оставляла шанс назначения на корабли, в учебные центры, береговые базы. Но этой возможностью воспользовался на Севере из нашей роты, разве только Шура Шабанов, и то, имея сильную поддержку своего тестя, Сабир Агасиев, по неведомым причинам, и Володя Козловский, которого на этом этапе надежно вел по жизни отец – подполковник. Сейчас глядя на фотографию, на которой запечатлены те, кто стажировался на Севере, приходится констатировать печальный факт, что большинство из них, так и оказались инженерами лабораторий в Окольной и Полярном. Это Ящук, Яцевич, Синин, Лощинин… Поскольку, эти ребята стажировались со мной на «Зорком», не сложно себе представить, что, не прояви я «разумную» инициативу, эта участь грозила бы и мне. Группы такой же численности были распределены на эти базы из двух других классов нашей роты, Подколзин, Чирков, а следом за ними и Пашковский с Евстигнеевым тоже оказались на Севере, но это уже был несколько иной «север»… Эти ребята, благодаря очень влиятельным ходатаям, были распределены на объекты Центрального полигона в районе Северодвинска.

Большая группа курсантов, на большинство из которых, действительно пришли запросы, попала в список, направляемых в так называемое Центральное подчинение. Это те, кто был распределен в центральный флотский арсенал в Сурок, на центральный полигон на берегу Белого моря в поселке Катунино, в военные институты, приемки, в штабы и управления.
Из наших одноклассников под этой «шапкой», а вернее – «крышей» скромно и незаметно «растворились» Леша Соколов, Миша Григоренко, Чирков, Подколзин… Из второго взвода – Беспальчук, Дехник, из третьего – Улита, Кирсанов.

Были и уж совсем «незаметные» для стороннего глаза, но очень «качественные» назначения на Черноморском флоте. Так, скромный, малозаметный и на вид – «непритязательный» паренек Сердюк, «вдруг» был назначен на один из ракетных катеров в Севастопольской бригаде ракетных и торпедных катеров. Сын отставного старшины, – ветерана печально известного линкора «Новороссийск» – Леня Бакши был назначен командиром боевой части одного из малых противолодочных кораблей бригады Охраны водного района. И это все из нашей 15-«в» роты, по утверждению командира которой, для выпускников не досталось? должностей на кораблях флота.

А в это же время, где-то рядом с нами в канцелярии командира пока еще 15-й «буки» роты, шла тусовка должностей совсем на другом уровне. Володя Сопин получает назначение в штаб Черноморского флота, Володя Баранов, Миша Бабич назначаются на новейший БПК «Очаков». Вдогонку за ними на правах жениха дочери Трубчанина, туда же назначают Володю Ремчукова, но новейший МРК назначат Мишку Власова, и т.д. и т.п. Не говоря уже о явно запредельной «квоте» должностей в системе Центрального подчинения, «Буке» роте выделяются, практически все престижные должности на кораблях Черноморского флота. И Ремчуков, и Бабич вполне заслуживают права распределения на эти должности. Отец Володи Сопина, начальник отдела штаба флота, какие еще вопросы, по вакантной должности для сына? Удивляться нечему, начальник Управления кадров флота – капитан 1 ранга В. Баранов – отец Володи Баранова. Именно в этой связи, более 80% самых престижных на флоте вакантных должностей достались выпускникам 15 «б» роты.

Пройдет год, будет выпускаться из училища младший сын капитана 1 ранга Баранова – Александр. Для его ближайшего окружения на флоте «отыщутся» десятки должностей. Сам же Саня Баранов будет назначен на экзотическую должность младшего научного сотрудника Специального научного центра в Казачьей бухте, – так называемого «Дельфинария». На должности командиров батарей больших противолодочных кораблей будут назначены Пашков, Гей… Должности найдутся даже для школьных товарищей Александра, получивших высшее образование с Приборостроительном институте. Анатолий Седов, в свое время не поступивший в училище, якобы, по состоянию здоровья, будет назначен инженером боевой части связи ПКР «Москва». И не беда, если кто-то из этих ребят почувствует себя «неуютно» на должностях корабельных ракетчиков, на помощь готов был прийти начальник отдела кадров политуправления флота. Как правило, хреновые инженеры и бестолковые вахтенные офицеры, «вдруг» оказывались перспективными лидерами флотского комсомола, потенциальными секретарями партийных бюро кораблей и частей флота. Мы по сей день можем наблюдать бывшего секретаря партийного бюро БПК – Куцана, вприпрыжку разносящего рекламные газеты, бывшего замполита ПКР «Москва» Володю Салмина, в течение десятка лет успешно руководившего архивным отделом Ленинского района, бывшего замполита крейсера «Кутузов» – Александра Ракитина, успешно руководившего сложной коммерческой структурой… В свое время, каждому из них нашлась работа по способностям, либо по «душе»…

Не так удачно, но вполне пристойно распределяются ребята из 15 «а» роты, в том числе и троечники. Так на БПК, в должности инженера «всплывает» Володя Салмин, в должности командира ГУРО Потворов и т.п. В то время, когда все выпускники, отгуливали свой первый лейтенантский отпуск Сережа Журухин, «вовремя» назначенный на корабль, уходивший на боевую службу, уже наслаждался красотами Средиземноморья. По сути, при распределении выпускников на Черноморском флоте, прежде всего, учитывались заслуги и реальные возможности отцов…

В скверике перед Петропавловским собором стоит памятник Кириллу и Мефодию – принесшим на Русь славянскую письменность. К этому памятнику часто подводят экскурсии, возлагают цветы. На лавочке рядом с памятником часто можно было видеть солидного мужчину в роговых очках, с газетой или журналом в руках. Это бывший начальник Управления кадров Черноморского флота – В.Н. Баранов. Несмотря на солидный возраст, он выглядел очень пристойно для своего более чем солидного возраста. Многим поколениям выпускников ЧВВМУ он обеспечил надежный и «мягкий» старт в службе. Для большой части наших ровесников – севастопольцев, начинавших службу на Черном море, «старик» Баранов более уважаемая и чтимая фигура, чем мифические Кирилл с Мефодием… И, при всем, при этом, нам, выпускникам 15 «в» роты, было официально заявлено, что для «нас» должностей на кораблях флота не спланировано…
 
Разговор со многими ребятами принимал и такой характер: должностей по специальности на флотах нет, но остается вариант, по которому, закончив курсы специализации по артиллерии, при направлении на которые можно выбрать не только флот, но и должность. Стоит только согласиться пройти обучение на этих курсах. Хочешь попасть на Северный флот, к примеру, на должность командира БЧ-2 СКРа: выбирай и Линахамари, и Полярный, и Североморск. Правда, в Североморске – это СКР 50-го проекта, типа «Куница», но за то ты будешь служить в столице Северного флота, куда бы тебе никогда не попасть с твоими шансами при обычном распределении. И соглашались на эти должности Валера Варенцов, Шахов, Христич, Анатолий Володин, Юрий Костырко, Валерий Романенко, Саша Некрасов.
Как позже выяснилось большая группа наших выпускников 2-го и 3-го классов после курсов папала на артиллерийские корабли Тихоокеанского флота, в том числе на пограничные корабли и катера. В их числе были Кулажко, Сергиенко. Судя по дальнейшей судьбе того же Сергиенко, не у всех ребят успешно сложилась служба. Со слов недавно умершего в Анапе Сергиенко, он уволился в звании старшего лейтенанта... И, судя по всему, не только он один. Его земляк и наш однокашник Саша Некрасов, недолго прослужив на сторожевике Каспийской флотилии, уволился и по сей день живет в Анапе.

Были среди предложенных и такие должности, что вполне могли дать «фору», казалось бы, самым престижным должностям – помощников командиров артиллерийских катеров в бригаде на Дунае. Если бы я, родившийся в Измаиле, где отец служил на Дунайской флотилии узнал о том, что есть шанс начать там службу, я бы дважды согласился закончить эти курсы… Тем более, что выпускнику называлась конкретная должность, на которую он планировался, отправляясь на курсы. Была возможность пройти специализацию по конкретному образцу вооружения. Единственно, в чем я не уверен, что в стенах Калининградского училища можно было найти документацию по танковым орудиям, и системам «Град-М», устанавливаемым на артиллерийских катерах…

Но, говоря о тех, кто был рядом с нами, и кого мы и потом не теряли из вида: Юра Костырко, Толик Володин, мы забываем о наших скромных и неприметных «героях», кто не числясь в передовиках, не кончая курсов, а вовремя, отдав «носки в стирку» – вроде как в залог, под проценты, и не «потянув» явно кабальных условий, и вовсе «отдался в кабалу», за чечевичную похлебку… Не надо было носки в стирку отдавать… А, быть может, специально, хитрые хохлы, подбрасывали вонючие, дырявые казенные носки. Не выбрасывать же… же… вже… И, ведь, не прогадали. Сразу заняли должности, за которые другие осваивали прусские казармы в Калининграде, кормили комаров в Кислицах, рвали на себя ручки машинных телеграфов в вонючих затоках, швартуясь к гнилым деревянным причалам… Я имею ввиду таких скромных и ранее незаметных «героев» как Сердюк (сродни нашим, родным – Череднику, Ящуку, Пискуну), Лене Бакши…
Еще, учась на четвертом курсе, «Сынуля», он же – Сердюк, зачастил в дом № 65 на улице Советской, что при спуске на Большую Морскую. На этом приметном доме, единственном в своем роде по архитектурному решению и по солидному возрасту, недавно установили доску, подтверждающую его уникальность. Над подъездом этого, во всех отношениях достойного дома – два прелестных гипсовых малыша, и не амурчики, так как без крыльев, и не купидончики, так как без стрел, но, тем не менее, приметные ребята. Видимо, они и завлекли «Сынулю» в свои владения. Мне не пришлось видеть избранницу Сердюка, но его, выходящего из подъезда под Амурчиками» приходилось наблюдать частенько при возвращении в училище, сначала по вечерам, а когда конфетно-букетный период миновал, то и по утрам. Судя по дальнейшему развитию событий, «усыновители» «Сынули», под стать месту проживания, были людьми тоже далеко не простыми, и как закономерный результат… Сердюк вдруг сразу и неожиданно оказался на должности командира БЧ-2 – помощника командира ракетного катера. И сколько их таких, скромных и ранее не заметных… А будь все несколько иначе, и более открыто, не спился бы в Североморске Валера Варенцов, не ходил бы по Анапе в спецовке с разводным ключом, Саша Некрасов, не сторонился бы однокашников Володя Ящук, не стонал бы на «техничке» в Полярном Витюля Лощинин…

Ну, Чепур сам сделал выбор и оказался в Новосибирске, мог бы и дальше оказаться. Я могу ошибиться, но ряду признаков, трехмесячные курсы при Калининградском училище прошел Борис Санников. Когда я учился на ВОЛСок в 1979 году, Боря, пройдя должности командира БЧ-2 и старшего помощника эскадренного миноносца на Балтике, учился на командном факультете Военно-Морской академии. После службы старшим помощником ЭМ 1-го ранга, в 1984-м году был назначен командиром БПК «Адмирал Исаков», на котором я до его прихода служил командиром ракетно-артиллерийской боевой части. В последующие годы Санников служил заместителем по боевой подготовки командира 170-й бригады и начальником ПВО Северного флота. Командуя одним из полигонов флота на Кавказском побережье, получил звание контр-адмирала. Кстати, после окончания тех же курсов Юра Костырко, пройдя должности от командира артиллерийского катера на Дунае до командира бригады Ракетных и торпедных катеров в Севастополе, на должности начальника 31-го центра ВМФ и Керчь-Феодосийской Военно-морской базы тоже стал контр-адмиралом. Всем прохождением службы эти выпускники нашей роты подтвердил тот факт, что те калиниградские курсы специализации при наличии твердой воли вполне могли способствовать успешной службе.

Рискуя где-то и в чем-то ошибиться, подытожу…
На технические базы, полигоны и береговые учебные центры по распределению попали: Эдуард Андрюшин, Виктор Чередник, Сергей Кириллов, Михаил Моцак, Михаил Григоренко, Евгений Шаров, Михаил Королько, Александр Пашковский, Александр Подколзин, Владимир Ящук, Виктор Лощинин, Юрий Синин, Алексей Соколов, Геннадий Чепур, Владимир Петров, Владимир Пискун, Евгений Яцевич, Евстигнеев Сергей и Геннадий Чирков, Платонов Георгий.

Итого – двадцать человек из двадцати девяти выпускников. Это составило практически 70% выпускников нашего класса. Закономерно возникает вопрос: стоило ли им пять лет учиться на Корабельном факультете?
Полноценно карьера военного инженера сложилась у Сергея Кириллова, Григоренко, Чередника, Пашковского, Евстигнеева. Из них академию по специальности окончили: Чередник, Пашковский, Григоренко. Окончив академию, они, продолжив службу в структурах 4-го Управления ВМФ, стали по-сути, «направленцами», «военными администраторами», но не инженерами. Старшим инженером 31-го Научного центра ВМФ стал Сергей Кириллов. Начальником отдела полигона в Севедвинске – Пашковский, старшими специалистами того же полигона – Евстигнев и Подколзин. Моцак и Шаров при первой же возможности из Дальневосточного арсенала перешли в плавсостав ВМФ.

Чтобы не возвращаться к печальной теме направления по местам службы выпускников нашего класса, следует учесть, что, при первичном распределении на корабли получили назначение только двое – Костя Добрынин инженером БЧ-2 на корабль-новостройку 61-го «м» проекта в Николаеве, и я – инженером ракетного дивизиона БЧ-2 крейсера «Дзержинский».

Как уже отмечалось, был еще несколько затянувшийся вариант распределения на должности в плавсоставе, при условии трехмесячного обучения на курсах при Калининградском ВМУ. Из нашего класса на эти курсы были направлены: Юрий Костырко и Анатолий Володин с перспективой службы на артиллерийских катерах Дунайской флотилии, Валера Романенко – на средних десантных кораблях Балтийского флота, Александр Некрасов на СКР 50-го проекта Каспийской флотилии. И, как следовало ожидать – Владимир Козловский и Андрей Железков – на новостоящейся в Ленинграде БПК 61-го проекта. Итого, для службы в плавсоставе были спланированы восемь выпускников. Володя Мельников был назначен на должность военного журналиста флотской газеты «Флаг Родины».

Но это все было потом, а тогда нас ожидало «производство» и выпускной вечер.
Где-то за пару недель до окончания училища я узнал, что Марина Сухова решила приехать в Севастополь, на мой выпускной… Вот этой проблемой стоило заниматься всерьез, а не перебирать должности, которые нам подбрасывали как приманку наивному бурому медведю, чтобы в это время спокойно накормить его буйного и коварного полярного собрата. Казалось, что еще надо лейтенанту, если к нему на выпускной вечер едет красивая, умная, волевая девушка, теперь уже третьего курса медицинского института… Ко всем ее выдающимся (более чем) личным достоинствам, у нее есть бабушка с громадной министерской квартирой в центре Москвы, у нее есть папа, вхожий в московские министерские кабинеты, а дедушка в недалеком прошлом был заместителем министра среднего машиностроения. При всем при том, у девушки этой, по первым впечатлениям, на редкость хороший хар
актер…
Чего, казалось бы, мне не хватало, или что настораживало? Да, вот, учиться ей нужно было еще три года. Кстати, ровно столько, сколько мне пришлось вскоре отираться в казармах 3-го Военного городка в Николаеве в ожидании достройки ТАКР «Киев». Ну, да видно, не судьба…

11.11. Утро лейтенантской казни

В училище мы застали «выпуски» с 1967 по 1971 годы – нам было с кого брать пример и на кого ровняться. Нам не суждено было наблюдать более ранние выпуски, но выпуск 1967 года – наверное, достоин того, чтобы стать хрестоматийным, эпохальным. На флот уходили «мамонты», «мастодонты», приход которых в училище ассоциировался с началом возрождения флота… Они прошли жесткий отбор, отслужили «кандидатский» год, «подобрали» в свои ряды студентов самых престижных вызов страны… И, теперь, забирая с собой всех первейших красавиц Севастополя, они разъезжались по флотам, чтобы через двадцать лет удивить флот числом адмиралов, профессоров и героев… Ну, а на выпуске, они, что называется, «дали жизни».
Курсанты третьего курса Берегового факультета «обеспечивали» вечерние мероприятия, сопутствующие выпускному балу. На следующие за прошедшим балом утро, группы абитуриентов из бывших военнослужащих (нельзя же ранить души вчерашних школьников), собирали по территории училища фуражки, кортики, тужурки со вложенными в карманы дипломами, и сносили все это в вестибюль столовой. Врать не стану, лейтенантских тел уже не было видно, видимо, они вовремя «ожили» и перешли в ротное помещение на первом этаже жилого корпуса. Сил подняться на третий этаж, хватило не у всех…

Примерно в 9 часов утра из канцелярии факультета вышла очень импозантная группа: 2 молодых человека были в черных брюках, синих кителях и фуражках с белыми чехлами, двое других в белоснежно-белых робах, и фуражках. Все четверо с чемоданчиками в руках. Это отправлялись отсиживать 10 суток четверо выпускников, кому пал почетный жребий одевать «тельник» на бюст Нахимова, установленный на центральной клумбе перед жилым корпусом. Наказание было объявлено раньше, но с учетом особых обстоятельств: «производство», вручение дипломов, выпускной бал – с отсрочкой исполнения.

Во время ритуального «действа», от веса лейтенантских тел треснуло основание монумента… Только по чистой случайности обошлось без травм. Теперь основные «носители» и ревностные «исполнители» старых училищных традиций, невольно стали их заложниками. Поскольку офицерский вещевой аттестат двух «террористов» уже находился под охраной бдительных тещ, им пришлось в последний раз воспользоваться старой, мягкой, отмоченной в хлорной воде «годковской» робой…
Пройдет еще два года, и гипсово-цементный бюст Павла Степановича в очередной раз сломают, теперь уже навсегда, заменив его тщедушным, кабинетного размера «аналогом». Если раньше для пошива «тельника» для Павла Степановича, приходилось расшивать четыре обычных, то для наших целей уже сгодился тельник 60-го размера. Безвозвратно уходят в прошлое лучшие училищные традиции, мельчают цели и способы их достижения…

 
11.12. Вот и «доведились…»

С приближением дня выпуска и последующего выпускного бала требовалось уточнить отдельные детали его проведения. Не помню точно в какой связи, но командование вышло с требованием проводить выпускной вечер без спиртного. В отдельных классах даже прозвучал призыв – отказаться от общего выпуска и провести его индивидуально – по-ротно, или по-классно. В классах нашей роты это требование не вызвало особой тревоги, – не разрешено, так – не разрешено… Экая проблема, как будто принести с собой нельзя. В конечном итоге, был принят компромисс – разрешить поставить на столы по 1 бутылке шампанского из расчета на 4 человека.

Столы были составлены сплошными рядами, при этом места «посадки» нашего класса с приглашенными женами и девушками, находясь в первом ряду с левого края, примерно совпали с положением нашего штатного стола в столовом зале. Наверное, в этом было что-то символическое. Все мы были в кремовых рубашках с галстуками. Вечер был как вечер: речи, тосты, здравицы в честь преподавателей, командования… Конечно, когда в зале более 500 выпускников, и, как минимум, столько же приглашенных, гостей. Это уже получается больше тысячи. Это уже не вечер, а сборище.
Мы сидели своим коллективом, и нам, по большому счету, ни до кого не было дела. Тем более, что центральный стол с почетными гостями был так от нас далек, что мы, порой не видели и не слышали, что там происходило. Начиналась наша учеба на самом краю этого грандиозного «шалмана», так же с краю она и завершалась и в прямом и в переносном смысле. Это тоже судьба – индекс нашей, единственной в природе ВМУЗОВ – роты «веди», своим кодовым обозначением, «курс ведет к опасности», так и вел он нас все пять лет на грани успеха, с постоянной вероятностью скатывания к опасности. Этот же «ведевый» импульс, похожий на огненный хвост кометы, выбросивший нас за ворота училища, так и протащится за каждым из нас, кого-то выталкивая на служебные вершины, а кого-то, сжигая своим бескомпромиссным, всепожирающим огнем.

За четыре дня до выпуска я встретил в аэропорту Симферополя Марину Сухову, решившую приехать на месяц в Севастополь. Довольно смелое решение для 19-летней студентки:– ведь мы до этого встречались с ней дважды, а последующие наши контакты ограничивались «вялой» перепиской. Решительная девушка. В ожидании выпуска мы продолжали существовать на теперь уже условном «казарменном» режиме, ежедневно прибывая в училище. Сдавали в вещевую службу курсантские шмутки, приводили в порядок свои комнаты в общежитии и после обеда отправлялись по «домам». Мама с признаками язвенной болезни с неделю лежала в 1-й городской больнице. Марина пару раз в мое отсутствие посетила маму в больнице, проявив неожиданную недюжинную хозяйскую хватку продала на центральном рынке пару ведер персиков из того урожая, что собирал в тот год папа в своем саду. Причем, все это она делала как-то естественно, абсолютно не рисуясь. Как потенциальная невестка она пооявила себя на все 150 процентов, оставалось выяснить насколько она годилась в жены лейтенанту, готовящемуся к службе на корабле. Некоторые из самых нетерпеливых товарищей выходя в город не надели, а «нацепили» академические значки на курсантские форменки. Выпуск наш прошел как десятки прошлых и, похоже – грядущих выпусков: построение, вручение кортиков и погон; небольшой перерыв на переодевание в парадную офицерскую форму; последний раз прохождение рот в парадном строю… Было ли коллективное фотографирование, не помню. Мой отец, традиционно фотографировавший подобные мероприятия, был в служебной командировке – перегонял новый плавпричал из Сормова в Севастополь. Помню много снимков делал отец моей однокласницы по школе – отставной капитан 2 ранга Акберов, но фотографий от него я так и не дождался, потому как к его дочери Наташе, я никогда не был особенно расположен…
Поскольку мое решение-пожелание служить на кораблях, «созрело» за неделю до выпуска, предписание прибыть в отдел кадров флота было выдано мне в первые дни отпуска, когда нам выдавали продовольственный и вещевой аттестаты, «чековую» книжку и прочие документы, сопутствующие лейтенанту, начинавшему службу. Тем, кому предстояло отправиться на другие флоты и в отдаленные гарнизоны вручали «проездные» документы.
За те пару недель, что Марина гостила у нас в Севастополе, каждый день ходили на пляж, посетили концерт Валерия Ободзинского в Доме Офицеров. Кажется, это были его единственные гастроли в Севастополе. В общем-то какое-то дурацкое положение: рядом с тобой в одной квартире находился красивая, умная и в меру раскованная 19-летняя девушка, по всем признакам, ждущая от тебя если и не признаний, каких-то знаков «повышенного» внимания. Я невольно обратил внимание, что спала она совершенно голая, обернувшись простыней, да и от поцелуев не уворачивалась. Наверное следовало взять двухместную палатку, выехать на Южный берег, там бы все само-собой и решилось…

Немного «напрягало» то, что в отличие от наших севастопольских девчонок, Марина было совершенно «не в теме» грядущей мне флотской службы. Поинтересовавшись, на всякий случай, о заработной плате лейтенанта, начинавшего службу на корабле Черноморского флота, была несколько разочарована тем, что, даже с учетом «плавающей» надбавки, она не превышала 180 рублей. Еще больше ее насторожил и удивил тот факт, что корабельные офицеры традиционно вносят в общий, кают-компанейский котел 10-15 рублей. Окончательно меня озадачил ее вопрос: почему корабельные офицеры не берет с собой бутерброды, как инженеры на предприятиях… Так, до конца и не сориентировавшись в наших дальнейших отношениях, я проводил Марину в аэропорт, пообещав по-прежнему переписываться...


Глава 12. Служба на учебном крейсере «Дзержинский»

26 июля 1972 года к 8 часам утра я прибыл в бюро пропусков Отдела кадров флота, где застал с десяток лейтенантов-выпускников разных училищ, в том числе и Киевского политического. После «регистрации» в отделе кадров, нам предстояло в ближайшие дни прибывать с утра во Флотский экипаж и «справляться» о том, не издан ли приказ о нашем назначении. Где-то на третий день я получил на руки выписку из приказа Командующего флотом и предписание, в котором значилось, что я назначен Инженером БЧ-2 В/Ч 26853. Там же узнав, что под этим номером числится учебный крейсер «Дзержинский», я глубоко вздохнув, не без основания предположив, что к «ярмарке» должностей на кораблях я поспел уже к «шапошному разбору». В довершении к этой малоприятной новости я узнал, еще более неприятную информацию о том, что с апреля крейсер находится в среднем ремонте и стоит в судоремонтном заводе.

Как всякий севастополец, в той или иной степени связанный с флотом, я знал, что четыре старых крейсера годами простаивали в ремонте. Из знакомых мне лейтенантов в тот день я запреметил выпускника 15 «а» роты Сергея Косинова, и нескольких выпускников ленинградских училищ. И так, 27 июля 1972 года я получил назначение инженером БЧ-2, инженером стартовой батареи зенитного ракетного комплекса учебного крейсера «Дзержинский». На этот же корабль – на должность инженера ГУРО был назначен выпускник 15 «а» роты – лейтенант Сергей Косинов. Согласно предписанию я должен был явиться на крейсер 28 июня 1972 года.
К 7 часам утра 28 июля 1972 года в парадной белой тужурке я направился на Телефонный причал, от которого мне барказом предстояло попасть на крейсер. В ожидании баркаса я «прибился» к группе офицеров и мичманов, старшим в которой был плотный, загорелый капитан 2 ранга с сипловатым голосом. Узнав, что я назначен на «Дзержинский» он сказал, что служит на крейсере командиром БЧ-2. Уже прибыв на корабль, я узнал, что бывший командир БЧ-2 капитан 2 ранга Миленко исполнял обязанности старшего помощника и ожидал приказа о своем утверждении в этой должности. Дежурный по кораблю сказал мне, что командир крейсера капитан 1 ранга Уланов будет на корабле только через два дня, а штатный командир боевой части исполняет обязанности старпома и потому направил меня к командиру зенитного ракетного дивизиона капитан-лейтенанту Морсакову.
 Оказалось, что накануне на корабль прибыл лейтенант Косинов, назначенный в дивизион командиром поста шифрации команд. Для проживания нам с Косиновым определили 56-ю каюту на броневой – «камбузной» палубе. Поскольку дело шло к обеду, мы переоделись в кремовые рубашки, оставив в каюте свои парадные белые тужурки. При этом, Сережа провесил свою на спинку стула, а я бросил тужурку на верхнюю койку. Вернувшись с обеда, мы были «приятно» удивлены, обнаружив что с наших тужурок, что называется – «с мясом» были сдернуты значки «За дальний поход».

Удивляться было нечему, в двух шагах от нашей каюты был люк, ведущий в 3-е машинно-котельное отделение. Оставалось радоваться тому, что обитатели местных трюмов не позарились на нагрудные знаки выпускников училища. Ну, что ж, нас с Косиновым можно было поздравить с первым днем службы на крейсере. Казалось бы, чего еще можно было желать при такой непростой обстановке при распределении? Проблема состояла в том, что крейсер после нескольких лет напряженных походов встал в длительный ремонт, грозящий затянуться на два-три года. Безрадостная перспектива для лейтенанта, горящего желанием служить на плавающем корабле.
Прибыв на корабль 29 июля, в воскресенье, на которое в том году пришлось празднование Дня Военно-Морского флота, я, что называется, не сойдя с трапа, был «назначен» вахтенном офицером на якоре. Это было вызвано тем, что несший эту вахту младший штурман лейтенант-«двухгодичник» Сулима, имел затрапезный вид, а с минуты на минуту ожидалось прибытие на корабль бывшего командира крейсера капитана 1 ранга Уланова, назначенного начальником Учебного отряда флота, и по старой памяти решившего поздравить с праздником экипаж крейсера.
При прибытии Уланова, на трапе его встречал врио помощника – старший лейтенант Кузнецов, а я, как и положено по Корабельному уставу, стоял в стороне от трапа с горнистом и рассыльным. Немного с опозданием, после окрика Кузнецова я дал положенные при встрече командира три звонка, и с чувством облегчения передал вахту, прибывшему за 15 минут до смены Сулиме, успевшему сменить свой засаленный китель на белую тужурку. С первого же дня службы на крейсере, условия не позволяли расслабляться.
На второй день Кузнецов вручил мне и Косинову зачетные листы на управление подразделеним и на несение якорной вахты. Еще через пять дней мне было объявлено, что в моем заведывании находится спасательная шлюпка, раскрепленная на правом шкафуте. Без сдачи каких-либо зачетов несколько раз я был направлен в наряд начальником гарнизонного патруля, пару раз нес вахту Дежурного по рейду на рейдовом посту Николаевского мыска.

В попытке определиться со своим заведыванием выяснилось прелюбопытная ситуация. По своей штатной должности – Инженера БЧ-2- инженера стартовой батареи предполагалось, что я должен был руководить расчетом поста поста контроля ракет – ПКР. Некоторая «пикантность» этой должности должности была в том, что после выхода крейсера из предыдущего ремонта за пять лет до описываемых мной событий, проверка ракет на борту крейсера была запрещена соответствующей инструкцией, аппаратура проверки была законсервирована, а затем и демонтирована, а помещение поста использовалось по усмотрению командира Зенитного ракетного дивизиона. Мне же предстояло изучать материальную часть ЗРК «Волхов», после установки его на крейсере, получившего литеру «М» – морской. Действуя по распорядку дня, я был непосредственно подчинен командиру зенитной батареи 36-летнему капитан-лейтенанту Арнольду Казимировичу Щербаку. Судьбой на этом этапе мне отмерены были два с половиной месяца службы на крейсере.

Обстоятельства сложились так, что в период подготовки к Ноябрьским праздникам мне поручили тренировать команду призовой шлюпки, спланированной к участию в традиционных шлюпочных гонках. Сам за весла я не садился, и тем не менее в один из дней почувствовал боль в левом боку; сильное пототделение. Участие в тренировках шлюпочной команды в процессе общения с фтизиатрами стало легендарной версией причины случившегося у меня спонтанного пневмоторакса. На самом деле легкое недомогание и болезненные ощущения при дыхании я почувствовал ночью в период несения вахты вахтенным офицером на трапе. После обращения к корабельному хирургу получил направление в 110-ю флотскую поликлинику. Рентген показал основательное поджатие левого легкого. С диагнозом «левосторонний прикорневой спонтанный пневмоторакс» я был на скорой помощи доставлен во фтизиатрическое отделение флотского госпиталя.
В госпитале я оказался в весьма странном и каком-то неопределенном положении: ординатор отделения, подполковник Петров, исполнявший обязанности заведующего полковника Могилевского, убедил меня в том, что волноваться мне не следует: все «само-собой» рассосется – то есть, легкое распрямится, и я вернусь к исполнению своих обязанностей на корабле. Мне был предписан щадящий режим, – прогулки и проч. Когда, по истечению месяца поджатие легкого сохранилось с выделением экссудата в легочную полость, врач слегка засуетился. Была сделана попытка огроменной иглой, создавая вакуум в легочной полости, способствовать, опять-таки, распрямлению легкого. После второй, такой же безуспешной попытки зашла речь, теперь уже об «устойчивом поджатии 50% легкого» и впервые зашла речь о возможной инвалидности с последующим увольнением со службы. При этом приводились примеры с другими офицерами, чаще водолазами, или летчиками, получавшему аналогичную травму легких. Поначалу, речь о возможной операции с целью распрямления легкого, даже не шла. Этот редкостный профан в своей специальности и бездельник Петров, чуть было не сделал меня инвалидом. Моя матушка, отслеживая ситуацию, встретившись с заведующим фтизиатрическим отделением полковником Могилевичем, проходившим комиссию перед увольнением в запас, стала решительно требовать консультации ведущих фтизиатров городской поликлиники. Назревал межведомственный скандал. А между тем, истекал второй месяц моего пребывания в госпитале.

29 декабря около 18 часов вечера ко входу в отделение фтизиатрии подкатил «газик» начальника госпиталя, в котором сидел «озадаченный» проблемой Петров. Мне было приказано срочно облачиться в форменную одежду. Выяснилось, что принято решение направить меня на «консультацию» в военный госпиталь Симеиза. Это был один из двух ведущих госпиталей, специализировавшихся на лечении туберкулезных больных.

Симеизский госпиталь официально считался госпиталем Одесского военного округа, но по его пациентам было ясно, что в госпиталь направлялись военнослужащие и из других округов. Аналогичный госпиталь рядом с Калининградом был значительно слабее по своим возможностям. По первым же впечатлениям по тому, как меня приняли в Симеизе, стало ясно, что здесь мне определенно не дадут «склеить ласты».

Меня определили в хирургическое отделение госпиталя. В 3-й палате рядом со мной находились капитан авиации из Ульяновска, прапорщик из аэродромного обслуживания аэродрома Бельбек и молодой прапорщик из ракетного полка на Кильдине. Все они были уже прооперированы и проходили процесс реабилитации.

Несмотря на то, что до наступления Нового 1973 года оставалось пару дней, лечебный процесс не сбавлял темпов. Уже утром следующего дня мне в очередной, теперь уже третий раз пытались откачать воздух из плевральной полости травмированного легкого. Поскольку меня не предупредили о соблюдении пастельного режима, я продолжал посещать вместе со всеми столовую, прогуливался по двору. Через сутки выяснилось, легкое оставалось в своем ставшим уже привычном «поджатии». На всякий случай меня отчитали за нарушение постельного режима и сказали готовиться к операции. Ну, вот, что называется, приехали…
По всем признакам, хирурги были встревожены моим состоянием. Утром 31 декабря меня «пригласили» в операционную, перед этим где-то за час сделали пару уколов анестезии в левый бок. На операционном столе я лег на правый бок, операционная сестра сделала несколько очередных уколов теперь уже для общей анестезии. По утверждению врача мне дали общий наркоз, но отлично помню весь ход операции, переговоры хирургов. В левую бочину чуть ли не долотом и молотком проделали дырень, вставили трубку со специальной подсветкой осмотрели нутро, взяли какие-то пробы, пошурудили какими-то захватами, вставили дренажные трубки… На той же хирургической «каталке» перекатили в предоперационную.
И только там я окончательно «вырубился» от действия наркоза. Очухался часа через три после операции. В качестве «сиделки» со мной находилась старшая хирургическая сестра Светлана. Свете было годика 32-33. До наступления Нового года оставалось несколько часов. За это время Света поведала мне последние госпитальные сплетни рассказывала о своих любовниках. Из всей этой словесной белиберды я сделал вывод, что хирурги-фтизиатры и медсестры отделения по большей части сами переболели в разной степени туберкулезом, и уже только поэтому обречены на пожизненно на работу в этой специфической области медицины.
Насколько я в курсе событий, своим спасением я обязан студенческим контактам госпитального анестезиолога подполковника Бараненко и этого недоучки и прохиндея от медицины подполковника Петрова. Своим участием Бараненко спас от праведного гнева моей матушки Петрова. Тем не менее, не дождавшись назначения зав. Отделением, Петров по достижении 45 лет был уволен в запас. В 1981 году, уже будучи капитаном 3 ранга, и прибыв на консультацию со своей дочерью Ксюшей, я встретил его в качестве лечащего врача в больнице на хуторе Пятницкого. По всей видимости в те годы кроме «психушки» в «хуторской поликлинике» была и фтизиатрия.

В Симеизе я пробыл до 24 января 1973 года. Настроение и состояние было сносное. Кстати, и декабрь и январь в том году были на удивление теплыми. Воспользовавшись рейсовым ялтинским автобусом, папа пару раз навещал меня в Симеизе. С персоналом отделения у меня сложились настолько хорошие отношения, что две «отделенные» сестрички приезжали в Севастополь, были у меня в гостях. За время нахождения в госпитале я, хоть и со стороны, насмотрелся на страдания больных туберкулезом и проблемы их семей. Эти наблюдения во многом изменили мои взгляды и жизненные установки. Я не забывал, что в соседнем с нами туберкулезном санатории годами лечился и в неполные сорок лет умер мой дед Емельянов Борис Михайлович. По легендарной, выдуманной мной версии легкое лопнуло у меня от повышенных физических нагрузок, а фактически причиной пневмоторакса явилась врожденная слабость легочной ткани, спровоцированная перенесенной на ногах весной 70-го года сильнейшей вирусной пневмонией. Решение госпитальной ВВК прошло «на автомате». Главный врач госпиталя полковник Корсенский в одном лице представлял и оперирующего хирурга и моего лечащего врача и председателя ВВК.
Мне был задан единственный вопрос: какие планы на службу, не желаю ли я «списаться» с плавсостава и продолжить службу на берегу. Ответил, что хочу служить на кораблях! В свидетельстве о болезни и в решении ВВК прослеживалась «плазматическое» решение – «пневмоторакс туберкулезной итеалогии» и тем не менее, вывод «годен по 111-й группе», позволявшей служить в плавсоставе. С прибытием на корабль мне был оформлен 30-суточный отпуск по болезни плюс дан очередной отпуск за 1973 год. Не исключено, что на решение комиссии повиляло и то, что я сообщил Корсенскому, что, корабль, на котором я служу, как минимум, пару лет простоит в заводе. Я немного лукавил, – «Дзержинский» вышел из завода весной 1974 года. Только меня на нем уже не было. По сути дела, моя служба на «Дзержинском» ограничилась тремя месяцами 1972 года и тремя месяцами 1973 года.

Я старался не дышать полной грудью, отчаянно тянули свежие «спайки», которыми легкое прикрепилось к плевральному мешку. При хотьбе я ощущал сильное потоотделение. Откровенно опасаясь, что меня «помнут» в толпе, я старался как можно реже ездить в общественном транспорте. И такие симптомы сопровождали меня еще не один год. Должно быть, я поступил легкомысленно, превратившись по сути в полуинвалида, решил продолжить службу на корабле. Апрель 1973 года – каждый третий день – обеспечения на корабле, как правило, либо вахта офицером на трапе, либо-старшим в корабельном катере. Несколько раз дежурил дежурным по 12-14-му причалам. Один раз менял на дежурстве старшего лейтенанта Гидуляна, с которым вскоре встретился в составе экипажа «Киева». Немного оклемавшись, стал опять подумывать о том, чтобы перейти служить на плавающий корабль. С этим вопросом я обратился к офицеру, заведующему офицерскими кадрами в штабе 30-й дивизии противолодочных кораблей, в которую организационно входила наша 121-я бригада с «Дзержинским» во главе. Я прекрасно сознавал, что мои служебные перспективы, скажем мягко, еще в большей степени уменьшились. Даже, не принимая во внимание мое состояние после перенесенного пневмоторакса, – спрашивается – какому командиру корабля был нужен офицер, прослуживший год на корабле, стоящим в заводе, и вахтенный офицер, не имевший ни одного «ходового» дня.

Возвращаясь в Севастополь весны 1973 года.
Все, кто служил в Севастополе в ту пору легко могут припомнить стоявшие в ковше Корабельной бухточки два крейсера – «Дзержинский» и «Мурманск». Если «Мурманск», совершив переход с Северного флота, проходил плановый ремонт, и ему предстояло через полгода вернуться на рейд Североморска, то перспективу «Дзержинского» трудно было предсказать. В обычном варианте, использование крейсеров на Черноморском флоте имело некоторую особенность. На Севастополь базировались крейсера: «Кутузов», «Ушаков», «Дзержинский», «Жданов», «Слава», «ОС-24».
В описываемый мной период, крейсер с бортовым номером «ОС-24», – в девичестве – «Куйбышев», использовался как плавплощадка для отработки новых комплексов вооружения, и пожизненно стоял у стенки Севморзавод, прямо под подпорной стеной госпиталя. Крейсер «Слава», в девичестве – «Молотов», вошедший в состав флота накануне Великой Отечественной войны, доживал последние месяцы своего героического существования, но, тем не менее, гордо стоял на рейде, удивляя всех своей жизнестойкостью. Крейсер «Дзержинский», принятый флотом в 1952 году, пройдя модернизацию в 1957-1959 годах, стал первым кораблем советского Военно-Морского флота, несущим зенитное ракетное вооружение. На месте третьей башни у него был установлен первый в СССР ЗРК «Волхов», при переоборудовании и установке на корабле, получивший приставку «М», «Волхов-М». Ракетами его старшего сухопутного собрата 2 мая 1961 года в районе Свердловска был сбит американский самолет-разведчик «У-2», пилотируемый военным летчиком Паурсом.

В описываемый период крейсер, продолжая выполнять все, свойственные кораблю его класса задачи, кроме того, числился учебным. На нем в массовом порядке проходили практику курсанты Военно-морских училищ и военных кафедр институтов. Крейсер «Жданов» был переоборудован в корабль «Управления и связи». Он был напичкан разнообразной техникой связи, его «украшали» громадные антенны для разновариантной, в том числе, и космической связи. Украшением и гордостью флота в те годы были два новых вертолетоносца – «Москва» и «Ленинград». В те годы они активно выполняли задачи «боевой службы» в Средиземном море и в Атлантике.
Возможности флота по обеспечению жизнедеятельности и поддержанию боеготовности старых кораблей были весьма ограничены. В обычном варианте пара крейсеров пр. 68, находилась в «кампании», а вторая – скромно стояла у заводских причалов, официально – в текущем ремонте, а фактически – в трудно объяснимом состоянии. Состояние это можно проследить на том же «Дзержинском» в период мая 1972 – мая 1974 гг.
Я уже вел речь о том, что, возвратившись с напряженной и ответственной боевой службы, израсходовав с избытком свой «моторесурс», в апреле 1972 года корабль был ошвартован кормой к стенке завода, недалеко от входа в Арт-завод. Первый год стоянки крейсер «готовился» к ремонту, снимая и сдавая в цеха свое оборудование и съемное вооружение. Фактическая же подготовка эта заключалась в том, что часть оборудования корабля, годная к дальнейшей эксплуатации, устанавливалась на однотипных крейсерах, активно вводившихся в строй после аналогичного ремонта.
При таком раскладе, лейтенанты, пришедшие из училищ на эти корабли, были обречены на длительное прозябание на старом, морально и физически устаревшем корабле, со сложными, по причине ремонта, бытовыми условиями, с весьма пестрым офицерским составом и часто меняющимся, не в лучшую сторону, личным составом. На ремонтирующиеся корабли не рекомендуется направлять на практику курсантов и студентов военных кафедр, из-за повышенной опасности травматизма и еще большей реальной опасности пагубного влияния самой обстановки корабля ремонта.
Сроки официального начала ремонта на этих кораблях не всегда совпадали с фактическими ремонтными мероприятиями. Это тема отдельного, сугубо специального и не особенно интересного разговора. Что же касается крейсера «Дзержинский», то, встав к заводской стенке в апреле 1972 года, вымпел, обозначающий нахождение корабля в кампании, украшал корабль до ноября. Ныне живут и здравствуют многие офицеры, служившие в те годы на корабле, офицеры, служившие в штабе 121-й бригады, в которую входил в качестве флагманского корабля крейсер. Возможно, они более информированы о подобной специфике, но с позиции моего тогдашнего лейтенантского кругозора показалось, что в подобной мистификации был заинтересован штаб бригады, по-прежнему базирующийся на крейсере, и, соответственно, стоящий на всех видах довольствия, получая кроме прочего, так называемую – «плавающую» надбавку к должностному окладу. Не исключено, что и штаб флота, отчитывающийся перед ГШ ВМФ, был заинтересован в правильных, вернее, «грамотных» отчетах о числе кораблей… боевой готовности, потому и искусственно затягивался срок вывода корабля из «кампании». В дальнейшем, в этом отношении наблюдалась интересная специфика. Офицеры корабля, откомандированные на плавающие корабли, даже, выходящие в море на сутки, приносили справки на стандартных бланках, подтверждающие право на получение соответствующей «плавающей» надбавки, которая вполне могла быть вполне официальной «заначкой», традиционно утаиваемой от зорких жён.
И так, на корабле находился штаб бригады, на наш борт перебралась кочующая по кораблям ремонта флотская школа боцманов, одно время на нем находился флотский оркестр, на довольствии стоял старший кок командующего флотом. Активная имитация ремонта началась в ноябре-декабре 1972 года, когда заводу нужно было «закрывать» уходящий в историю очередной финансовый год. Для начала было снято деревянное покрытие палубы на баке, на юте и проложены уродливые мостки. Эти трубы подтекали, способствуя ржавлению палубы. С перспективой замены, с палубы был «сдернут» деревянный, тиковый настил, превращая корабль в подобие ошкуренного кита. С корабля снималось все оборудование, до конца не выработавшее установленные сроки и потребовавшееся на крейсерах, готовящихся на боевую службу. Рабочие не спеша меняли заменяли прохудившиеся участки палубы, «протоптанные» матросскими ботинками за 20 лет существования корабля. При демонтаже громадных латунных «самоваров» на камбузной палубе оказалось, что они на половину своего объема заполнены скелетами крыс, какими-то неведомыми путями туда попавшими, сварившимися и как минимум десяток лет служили «приварком» к чаю… Кстати, теперь, когда в процессе усиленного внедрения рыночных отношений, мы узнали «что и почем», я был поражен расценками на БУ тиковые брусья палубного настила старых крейсеров.
На наиболее заметных надстройках были установлены деревянные «леса». Был выведен из работы вспомогательный котел и к борту стал буксир-отопитель. Только теперь, по температуре воздуха в каютах, мы, что называется «собственной шкурой» ощутили начало ремонта. Тогда же, в декабре 1972 года, кораблю в торжественной обстановке был вручен памятный знак «Пятидесятилетие образования СССР». Очередная стадия «вхождения» в процесс ремонта выразилась в том, что при введении в кампанию очередного крейсера, «Адмирал Ушаков», наш корабль был использован в качестве «донора» и в техническом и в «кадровом» отношениях. Практика эта существовала давно и была вполне оправдана. Офицеры-специалисты, ремонтирующие и вводящие в строй свою материальную часть, учитывая катастрофический дефицит времени и запасных частей, направлялись на однотипный корабль, ставший в ремонт, и присматривали необходимые детали и оборудование. Если таковое находилось, то они каждый на своем служебном уровне, пытались произвести перемонтаж и обмен оборудования. Если такой «бартер» мог быть осуществлен полуофициально, то они являлись к своим коллегам с записками от флагманских специалистов всех уровней вплоть до начальников отделов штаба флота. Производилась замена буквально всего оборудования, подлежащего «изъятию», начиная от магнетронных блоков и агрегатов питания ракетных комплексов до шпилей и плавсредств. Зная свои дальнейшие перспективы на длительный ремонт, мы не видели особого криминала в подобных мероприятиях, но иногда возникали комические ситуации.

По рассказам старожилов крейсера, в 1968 году при выходе «Дзержинского» из очередного длительного ремонта, как обычно – срочно, вводилась в строй его материальная часть. И, как уже говорилось, полуофициально, шел неприкрытый грабеж очередного крейсера, поставленного в ремонт-консервацию к причалу в Троицкой. Обычно, на таких кораблях оставалась небольшая группа военнослужащих, обеспечивавших его живучесть. В выходной день, с утра пораньше, к борту этого корабля подошел баркас, с которого высадилась очередная группа «грабителей» в составе мичмана и шести матросов. Заранее зная, что и где им надо «достать», они быстро справились с поставленной задачей и унося награбленное, спешили на посадку в баркас. В это время, мичману показалось, что он унес не все, что собирался, и повторно, уже в одиночку поднялся на борт крейсера. Дальше матросы, находящиеся в баркасе и ожидающие своего начальника, наблюдали картину, достойную американских фильмов ужасов. На верхней палубе появляется мичман, бегущей как спринтер и орущий диким голосом. За мичманом, догоняя и нагоняя его, несется стая изголодавшихся крыс-людоедов. Поскольку крысы очень спешили приступить к трапезе и уже покусывали на бегу, незадачливого «добытчика», он, не надеясь добежать живым до баркаса, бросился с палубы за борт корабля, и уже вплавь добирался к баркасу. Позже, знакомясь с морскими рассказами разных эпох и разных флотов, я убедился, что эпизоды, подобные мной описанному, повторялись многократно, и не всегда со счастливым исходом.
Для того, чтобы придать экипажу жизненную силу и повысить стремление к выживанию, не говоря уже о способности выполнения учебно-боевых задач, в этот «военно-морской отстойник» периодически «вбрасывались» молодые офицеры, виноватые только тем, что им не нашлось места на новых, плавающих боевых кораблях.

 На крейсере с апреля 1973 года обязанности помощника командира корабля исполнял капитан 3 ранга Шипов, «сгоревший» на пьянке, а до этого бывший командиром одного из больших противолодочных кораблей. Он приказал мне под расписку передать на крейсер «Ушаков» анкерок из комплекта корабельного шестивесельного яла, находившегося в моем заведывании. Я помню гомерический хохот в кают-компании, когда, получив назначение на «Киев», и передавая дела и обязанности по заведыванию, я, отчитываясь за комплектацию шлюпки, предъявил 38-летнему капитан-лейтенанту Байдину расписку вместо анкерка. Старыми капитан-лейтенантами, или, как сами они себя величали – «пятнадцатилетними капитанами», среди которых особенно живописно выделялись Арнольд Щербак, Валерий Гаевой и все тот же Байдин, было принято «компромиссное» решение – взамен отсутствующего анкерка представить количество водки, соответствующее его стандартному объему. От такого «предложения» я слегка ошалел…

В конкретном случае все решилось сравнительно «малой кровью», – все заинтересованные процессом фигуранты, в обеденный перерыв поднялись в ресторан «Крым», нависавший над кораблем, и располагавшийся возле проходной завода со стороны улицы Рабочей. Таким образом, я обозначил свою «отходную», убывая к новому месту службы. Больше всех моему уходу сокрушался не мой непосредственный начальник, – капитан-лейтенант Щербак, а ныне покойный капитан 3 ранга Байдин. Сергей Иванович, по каким-то одному ему ведомым признакам, был уверен, что я, по своим деловым и моральным качествам в перспективе вполне мог претендовать на статус самого древнего капитан-лейтенанта нашей 30-й дивизии. Прискорбно, но вынужден признать, что его надежд я не оправдал – все последующие звания я получал исключительно в срок. Видимо, Сергей Иванович, своим зорким взглядом из дымного облака неизменной «Примы», уже видел во мне своего преемника, на нештатной должности заведующего корабельным арсеналом. Параллельно с «растаскиванием» нашего корабля по частям, началась активная замена офицеров между тем же «Ушаковым», готовящимся на боевую службу, и «Дзержинским».

Обо всем этом можно и нужно писать, но это все нужно было видеть. Такой корабль, поставленный в длительный ремонт, первые год-полтора напоминавший «консервацию», мог сравниться со старым шкафом, на замену которому куплен новый, а «ветерана», с учетом его прежних заслуг, не сразу вынесли не свалку, а перетащили в темный коридор и приспособили для временного хранения всякого хлама, который периодически бывает востребован для ремонта других шкафов. Часть этого хлама периодически выбрасывается, но освободившиеся полки тут же заполняются новым. И так до бесконечности, до радикального решения: либо подремонтировать шкаф, обновить и отвести на дачу, либо разобрать и вынести на свалку… Печально, но факт: в жизни моряков старых крейсеров наблюдалась аналогичная картина. Печальная, прежде всего потому, что в виде своеобразного хлама, на корабле ремонта имелась не только старая материальная часть, но и «человеческий материал», побывавший в многократном использовании. Именно на этих крейсерах можно было встретить тридцатишестилетних капитан-лейтенантов, отнюдь не считавших свою карьеру окончательно загубленной, а спокойно и настойчиво дожидавшихся увольнения в запас 44-х летних командиров дивизионов, чтобы наследовать их должности.
Примеры? Да сколько угодно. Капитан-лейтенант-инженер Валерий Гаевой стал командиром электротехнического дивизиона в 38 лет, после ухода в запас своего предшественника. Командир батареи орудий универсального калибра старший лейтенант Дементьев, по классической схеме, был назначен командиром БЧ-2 на эсминец; его начальник – командир дивизиона универсального калибра капитан 3 ранга Васянович, окончательно испортив отношения с командованием в лице своего бывшего однокашника капитана 2 ранга Миленко, ставшего старпомом, уходит командиром БЧ-2 на ЭМ «Пламенный», освобождая свою должность на крейсере – опальному капитан-лейтенанту Мухаметзянову. Капитан-лейтенант Байдин, поседевший и посеревший на первичных должностях, получил звание капитана 3 ранга, только став помощником командира корабля по снабжению, когда ушел на береговую должность его предшественник Сеня Пульбер, не пролазивший из-за чрезмерной полноты в люки своих кладовых…

С этих кораблей, сплошь и рядом, увольнялись в запас по возрасту не только командиры боевых частей два и пять, но и начальники РТС, командиры боевых частей связи, старшие штурмана… Такая же картина наблюдалась в штабах бригад: флагманские минеры, специалисты РТС, СПС, связисты, не нашедшие своевременно должностей на берегу, увольнялись в запас в званиих капитанов 3 ранга. Причем, это были настоящие моряки, признанные мастера своего дела, но слегка утомленные отсутствием перспектив в службе.
Чтобы получить долгожданное звание капитана 2 ранга флагманскому РТС бригады капитану 3 ранга Геннадию Алексеевичу Проусу, пришлось стать начальником РТС на новостроящемся ТАКР «Киев», а строевому помощнику ОС-24 капитану 3 ранга Матершеву согласиться стать помощником командира по снабжению на том же ТАКре. Вот только столь желанного звания Матершеву получить так и не удалось: должностная категория на новостройке оказалась опять  «майорская», а возраст претендента приближался к пенсионному…

Всякий раз при завершении ремонта и ввода в строй очередного крейсера, его экипаж пополняли наиболее достойными офицерами из экипажей крейсеров ремонта и консервации. Но для этого нужно было обязательно себя хорошо зарекомендовать годом-двумя службы на плавающем корабле, а еще лучше – на корабле, выполнявшем задачи боевой службы. Это требование не являлось категорическим для офицеров механических специальностей, политработников, особистов. Для последних категорий – период длительного ремонта ставился в особую заслугу. Не задерживались на крейсерах ремонта опытные офицеры-артиллеристы, не пропившиеся в хлам, и не «сгоревшие» на аморалке… А вот молодому офицеру-ракетчику, попавшему с училищной скамьи на артиллерийский крейсер, вставший в длительный ремонт, какие оставались перспективы? Но, даже в этих, несколько усложненных условиях, просвет был. Можно было, взять себя в руки, засунуть глубоко в задницу свои амбиции, и через пару лет, так и не выйдя ни разу в море, поступить на Высшие офицерские классы. Но, при этом, следовало ожидать, что, по возвращении с учебы, тобой «заткнут дыру» на аналогичном корабле ремонта… Спрашивается, какой командир боевого корабля возьмет себе командиром боевой части офицера, не имеющего опыта службы на плавающем корабле?

Я предвижу бурные возмущения, и нелестные эпитеты в свой адрес со стороны ныне здравствующих ветеранов 121-й бригады, в которую входил крейсер. Они наверняка скажут, что я с позиции своего тогдашнего лейтенантского кругозора не мог объективно оценить ситуацию. Естественно, я не знал всех планов и задач, флотского уровня, но могу, уподобившись тому казаху из анекдота, в свое оправдание сказать – что видел, о том и пою…

В состав флота «Дзержинский» был принят в 1950 году. От утилизации на металл в разгар гребаных хрущевских реформ по сокращению флота крейсер спасло, по-видимому, то, что в процессе двухлетней модернизации в течение 1957-1959 годов вместо четвертой башни главного калибра был установлен корабельный вариант первого советского комплекса зенитных управляемых ракет «Волхов». Как уже отмечалось, громадный авторитет комплекс «В-753», он же «Волхов» заработал после поражения 2 мая 1961 года в небе над Уралом высотного разведчика «U-2», пилотируемого летчиком Паурсом. Учитывая «происхождение» комплекса ЗУР на «Дзержинском» от сухопутного предшественника, он, в основном, сохранил его боевую организацию. Кроме управляющего стрельбой – командира дивизиона, командира зенитной батареи и офицера наведения, позже названного – командиром ГУЗРО (группа управления зенитным ракетным оружием), были еще офицеры- командиры постов – Приемо-передающих устройств, Шифрации команд и СРУ-счетно-решающих устройств… В эту же категорию попадал командир поста ПКД – поста контроля ракет, он же инженер БЧ-2. К тому моменту, когда я был назначен на эту должность, более пяти лет аппаратура этого поста была частью законсервирована, частью демонтирована, а ракеты готовились к стрельбе и проверялись в одном из цехов Ракетно-технической базы в Кара-Кобах. Это не мешало по боевой организации числить командира ПКД – заместителем командира зенитной ракетной батареи.

Если взглянуть на такое явление, когда у офицера нет в заведывании ни конкретной материальной части, ли подчиненного личного состава, то не будь он абсолютным обормотом и лентяем – у него были все возможности в максимально короткие сроки изучить устройство корабля, сдать зачеты на несение якорной и главное – ходовой вахты и дальнейшими действиями и отношением к службе убедить командование в том, что он является первым кандидатом на назначение помощником командира корабля. Были и другие варианты, должность инженера БЧ-2 аналогично должностью командира ЗРБ считалась «академической», то есть, по неведомому «раскладу» кадровых органов с этой должности был шанс поступить в академию.

К сожалению, ни один из этих вариантов не просматривался при нахождении корабля в длительном заводском ремонте, а грозило ему, как минимум, два года простоять в заводе. Если сказать проще, кораблю и его экипажу ближайшие годы реально грозил длительный «отстой». И командование флотом и заводское руководство, давало себе отчет в том, что в случае крайней необходимости, даже с учетом слабоватых мощностей завода и недостатком финансирования, крейсер можно привести в боеготовое состояние за 6-8 месяцев. Основная же «фишка» была в том, что эксплуатация и снабжение боеготового крейсера пр. 68 «б» стоили немалых средств, и одновременное содержание в строю пять таких крейсеров («Михаил Кутузов», «Адмирал Ушаков», «Дзержинский»); четвертым был крейсер пр. 26 «Слава», пятым – бывший крейсер того же проекта «Ворошилов», превращенный в опытовый корабль – «ОС-24», на котором устанавливались и отрабатывались новые образцы вооружения, – прежде всего ракетные комплексы); считалось очень дорогим и в условиях постоянного недофинансирования флота и особенно – судоремонта непозволительным «удовольствием».

В наших же условиях начала 70-х годов – два крейсера 68 пр. находились в строю, третий, как правило длительное время находившейся на боевой службе, планировался в длительный ремонт, а четвертый – находился в длительном ремонте, либо стахановскими темпами вводился в строй. Свою часть проблемы Севастопольскому судоремонтному заводу периодически добавляли крейсера Северного флота – «Мурманск» и «Александр Невский», которые по причине еще более слабых производственных мощностей судоремонтного завода в Росте, периодически направлялись для ремонта в Севастополь. С февраля 1973 года можно было наблюдать «живописную» картину, когда рядом, борт к борту, стояли «Дзержинский», «Мурманск» и «Александр Невский». Скажу прямо, такая обстановка не могла радовать глаз молодого лейтенанта, не обременнного большим семейством, и стремящегося служить на плавающем корабле.

Теперь, как говорится, ближе к теме. Ракетным дивизионом командовал капитан-лейтенант Марсаков, командир зенитной-ракетной батареи – капитан -лейтенант Щербак Арнольд Казимирович, командир ГУРО – старший лейтенант Кузнецов, – выпускник ЧВВМУ 1970 года, командиры постов – старший лейтенант Максименко, – выпускник 1969 года, лейтенант Кацериков Александр, выпускник авиакласса 1971 года. Должности инженеров постов дивизиона традиционно «заполнялись» выпускниками гражданских технических вузов, так называемыми, «двухгодичниками».
Так, на должности инженера поста ПКР до моего назначения на корабль «служил» выпускник Бауманки «двухгодичник» лейтенант Болотов, которого за систематическое пьянство не взяли на последнюю боевую службу и теперь по достижении установленного срока службы увольняли со службы, даже не присвоив звания старшего лейтенанта. Сергей Косинов так же, как и я, принимал должность у офицера-двухгодичника, не пожелавшего продолжить службу в кадрах флота. Буквально за месяц я сдал все зачеты, и был допущен к несению вахты на якоре корабле.

В период стоянки в заводе, якорная вахта, как таковая неслась лишь при объявлении штормовых готовностей, оставалась вахта на трапе корабля, предусматривавшая поддержание порядка на юте, подачи по трансляции команд по распорядку дня; встреча начальников и проч. Пару раз я заступал начальником гарнизонного патруля, несколько раз дежурил на рейдовом посту на Николаевском мысу.

Специфика нахождения крейсера в длительном ремонте предполагала использование корабля в качестве кадровый «отстойника». Для начала на крейсер с кораблей, уходивших на боевую службу были переведены офицеры по моральным качествам, недостойные «представлять флаг нашей родины» при нахождении кораблей в Мировом океане, особо при заходах в иностранные порты. Одновременно с этим процессом с нашего корабля на плавающие крейсера поэтапно направлялись офицеры, имевшие опыт службы и положительные аттестации. По каким-то одним руководителям ведомым инструкциям на крейсере, остававшимся длительное время флагманским кораблем бригады, функционировал суд чести младшего офицерского состава, который «обслуживал» все корабли нашей 121-й бригады. То есть, офицеры с кораблей 2-го ранга нашей бригады направлялись для «осуждения» на наш корабль. Не сложно представить – что стоил тот суд «чести», на котором присутствовали офицеры зачастую, не звавшие, и в глаза не видавшие «осуждаемого». Периодически на корабль посылались «сакральные» жертвы, которых мы должны осудить за какие-то неведомые нам проступки, и выносить им суровый, но обязательно – справедливый приговор. То есть, по всем внешним признакам, офицерский состав корабля жил «полнокровной», в смысле «свежего кровопускания» жизнью.

Когда я вел речь о том, что при постановке корабля в ремонт, усиленно разорялась его материальная часть, якобы подлежащая ремонту или замене, нечто подобное происходило и с офицерами экипажа. Большое количество офицеров-специалистов было направлено на замещение вакантных должностей на кораблях, входящих в кампанию, готовящихся к дальним походам. Назвав эти должности «вакантными», я тут же сделаю немаловажное пояснение. Точнее было бы сказать, что происходила своеобразная ротация офицерского и мичманского состава.
В соответствии с директивами и инструкциями, предъявляемыми к кораблям боевой службы, особые требования предъявлялись к офицерам, занимавшим на этих кораблях ответственные должности командиров боевых частей и дивизионов, не говоря уже о командире и старпоме. Здесь не столько обращалось внимание на специальные знания офицера, сколько на его морально-политические(?) качества. В процесс ротации активно включались политработники и особисты. Начинался подсчет грубых нарушений дисциплины, поведения в быту и прочее, прочее…

Так, к декабрю 1972 года с «Дзержинского» были «забраны» практически все старшие лейтенанты, не отягощенные грубыми проступками и партийными взысканиями. Им на замену на крейсер направлялись офицеры, говоря официальным, казенным языком, «по своим, боевым, и морально-психологическим качествам, не дозревшие до увольнения в запас по несоответствию занимаемым должностям, но от которых спешили отказаться командиры кораблей, готовящихся к выполнению учебно-боевых задач в море и на боевой службе. Это были в основном капитан-лейтенанты, хорошо зашкалившие за тридцатипятилетний возрастной рубеж, смирившиеся с тем, что карьера их не состоялась, и привыкшие к постоянным переводам с одного корабля ремонта на другой. Вообще, с капитан-лейтенантами было сложнее, на крейсерах это была особая каста, уже усвоившая специфику флотской службы и не особенно рвавшаяся в бой.
Лейтенанты, особенно не имевшие практики службы на плавающем корабле, при этих заменах не были востребованы. Исключение составляли только механики, связисты и политработники. Так за 1972-1973 года с «Дзержинского» на ПКР «Ленинград»» был переведен командир трюмной группы лейтенант Сачков, заменивший там капитан-лейтенанта Соляника, уходящего служить на «Киеве», и на «Ушаков» убыл командир машинно-котельной группы лейтенант Атонян. Корабельный хирург лейтенант медицинской службы Руслан Абазин был назначен начальником медицинской службы на ЭМ «Пламенный», вернувшийся с боевой службы с дюжиной матросов, заболевших туберкулезом. Вот и получается, что из шести лейтенантов выпуска 1972 года, пришедших на крейсер, к лету 1973 года на корабле не осталось ни одного. На освободившиеся нами должности уже в июле были назначены выпускники училищ 1973 года. Так, на мою должность был назначен мой одноклассник по школе – лейтенант Андрей Лазебников.

С момента постановки корабля в ремонт на нем стала «базироваться» флотская школа боцманов. На корабль «подселялся» представитель особого отдела, «обслуживавший» личный состав кораблей дивизии. У борта корабля постоянно находился выделенный в его распоряжение катер, за которым вахтенный офицер должен был «присматривать»… С учетом тех кадровых замен, среди офицеров корабля, о которых шла речь, наличие «особиста» дивизионного уровня было вполне объяснимым. Вроде как – было за кем присматривать. К примеру, на эскадренный миноносец «Пламенный» командиром БЧ-2 был переведен капитан 3 ранга Васянович, по всем признакам, очень грамотный, но какой-то пришибленный жизненными невзгодами офицер. Он имел ряд партийных взысканий за какие-то семейные неурядицы. Взамен Васяновичу на должность командира дивизиона универсального калибра с «Пламенного» был переведен капитан-лейтенант Мухаметзянов. Крымские татары, начиная с августа 44-го года за активное сотрудничество с аккупантами были с полным на то основанием переселены из Крыма в Казахстан, и в местах их компактного проживания за ними был учрежден строгий контроль со стороны МГБ-КГБ. В этой ситуации значительная часть татар выдавала себя за казахов, и прочих советских азиатов с тем, чтобы как-то «ассимилироваться» с остальным населением.
В один из выходных дней апреля 1973 года, когда я находился в составе группе обеспечения – «сидячей» смене, особист «пригласил» меня в каюту и предложил «присматривать» за Мухаметзяновым, объяснив, что тот – крымский татарин, и за ним требуется постоянный контроль. В случае «успешной» деятельности на ниве стукачества, предполагалось направить меня в Новосибирск на курсы подготовки «специалистов» этого профиля. Быть может, стоило учесть, что начальником ОО 30-й дивизии кораблей в тот период был отец, моего однокашника Володи Мельникова. Незадолго до описанного мной пробного «хождения в особисты», такое «испытание» успешно прошел один из офицеров ракетного дивизиона, и по слухам, после учебы в Новосибирске служил в ОО Потийской ВМБ. Мне такая «карьера» не угрожала уже только потому, как я к тому времени дал согласие на перевод в состав экипажа ТАКр «Киев». О Мухаметзянове был случай вспомнить, потому как Сережа Переверзев, служивший со мной на «Киеве», до превода на этот корабль, служил под его началом на «Пламенном».
В один из дней апреля офицер по кадрам, которому я, похоже надоел своими частыми посещениями с просьбами перевода на плавающий корабль, сообщил мне, что в скверике у штабного домика Минной пристани с утра по субботам появляется представитель экипажа стоящегося авианосца, который подбирает офицеров для службы на нем. Ну что ж, авианосец, так авианосец, почему бы не попытать «счастья»? Действительно в одну из суббот я застал в скверике капитан-лейтенанта, который с озабоченным видом, сидя на скамейке, перебирал какие-то папки, листы…

Я подошел и представился ему. Офицером этим оказался капитан-лейтенант Рыбак, ранее служивший помощником флагманского артиллериста дивизии, а еще ранее – командиром БЧ-2 на гвардейском БПК «Отважный». С прищуром взглянул на меня, задал несколько вопросов, в том числе, и о сроке службы на крейсере, и записав мои данные в записную книжку, сказал, что моя кандидатура будет рассмотрена на предмет службы в БЧ-2 строящегося в Николаеве авианосца.

Где-то через месяц, продолжая служить на «Дзержинском», я запреметил двух офицеров капитана 2 ранга и капитана 3 ранга, беседовавших лейтенантами БЧ-5, Буяновским и Атояном. Проявив естественное любопытство, я узнал, что приходившие на корабль офицеры предлагали им перейти служить на новостроящейся авианосец. Затем такое же предложение офицер по кадрам сделал лейтенанту Сергею Косинову, на что он, озабоченный своими семейными делами ответил отказом. По всем признакам, процесс формирования офицерским составом экипажа «Киева» набирал обороты. Немного сомневаясь в своем решении поменять место службы, я не сообщал о встрече с Рыбаком своим сослуживцам, до тех пор, пока этот разговор не завел мой «сокамерник» по каюте Косинов.
В конце июля 1973 года в постах зенитного ракетного дивизиона начались работы по демонтажу оборудования и отдельных приборов. В постах были сняты приборные блоки, которые предстояло вести на ремонт и профилактику на специализированный завод под Житомиром. Старшим от дивизиона для сопровождения и последующего контроля за ремонтом блоков был назначен Саша Кацериков, который, как выяснилось, уже бывал на этом заводе, накануне выхода корабля на боевую службу. Ему в помощь выделялся мичман – техник группы управления. Поскольку ничто не напоминало о моем переводе в состав экипажа авианосца, я так же согласился сопровождать оборудование к месту ремонта. От завода были выделены два специалиста, которым предстояло участвовать в ремонте оборудования. Артзавод выделил для перевозки блоков два «Урала» с кунгами. Предполагалось, что в течение светового дня мы достигнем пункта назначения.

Начав движение в 7 часов утра, первую остановку с перекусом мы сделали под Уманью. Часов в 16 проехали Винницу. Вдоль трассы под Винницей стоял одуряющий запах цветущих лип. На завод приехали в восьмом часу вечера. Это ж надо было, – завод по ремонту оборудования ЗРК, более пятнадцати лет бывшего базовым комплексом ПВО страны обосновать в самом центре бандеровского края. Правда, в те годы полным ходом шло перевооружение ПВО на более мобильный и более результативный комплекс «Бук». И все ж таки… А между тем, лес, озеро – благодать. На заводе, по всей видимости не перегруженный заказами, нас ждали как самых желанных гостей. Судя по всему, специалисты этого завода в 1957-1959 годах монтировали комплекс на корабле и все последующие двенадцать лет обеспечивали его работу. Сели поужинать. В центре стола появилась трехлитровая банка с крепчайшим самогоном. Четыре банки тушенки из сбереженного нами «сухого» пайка оказались очень кстати к горе вареной картошки и местным соленым грибкам. Ну очень все складывалось завлекательно…

К сожалению, уже на следующий день мне стало ясно, с какой целью я привлечен к командировочному коллективу. Заранее предполагалось, что я обеспечу возвращение в Севастополь автомашин после выгрузки оборудования на территории завода. Наше возвращение в Севастополь заняло несколько больше времени, быть может потому, что спешить было некуда. Три водителя машин, представитель Артзавода и я. По ходу движения один из водителей, на пару часов «оторвался» от колонны с задачей «подколымить» на перевозке овощей. На ночевку остановились в чудесном городке недалеко от Днепропетровска. Рыбалка и ловля раков в пруду с помощью «цепного» бредня, протаскиваемого по заросшему тиной дну. Разбирая гору тины, за два захода набрали три ведра раков. Вечером «культпоход» в местный клуб на танцы. Сократив дорогу за счет грунтовых трасс от Днепропетровска до Николаева, в назначенное время прибыли в Севастополь.

С середины июля активизировался процесс по формированию офицерским составом экипажа «Киева»; в 20-х числах планировался переезд в Николаев.


13. Период службы на «Киеве», 1973-1982 гг.

13.1. Процесс формирования экипажа крейсера «Киев»

Офицерами «Киева» мы стали не от хорошей жизни…
И так, летом 1973 года из состава офицерского коллектива крейсера «Дзержинский» три офицера были переведены в состав экипажа новостроящегося «Киева». Это были: командир машинно-котельной группы лейтенант Валерий Буяновский; командир поста зенитного ракетного комплекса лейтенант Сергей Косинов и ваш покорный слуга – инженер БЧ-2 – инженер стартовой батареи зенитного ракетного комплекса лейтенант Борис Никольский. Командир трюмной группы лейтенант Сачков, прибывший одновременно с нами на «Дзержинский», к тому времени был переведен на аналогичную должность на ПКР «Ленинград» А если учесть старшего лейтенанта Валерия Феофилактова, незадолго до этого, переведенного с нашего корабля на «Ушаков», и в конечном результате тоже оказавшегося на «Киеве» – то и все четыре. Большее количество офицеров для «Киева» дал только ПКР «Ленинград», на базе которого, собственно, и создавался экипаж.

Описание жизни и деятельности офицеров на корабле, находящимся в ремонте – это отдельная, не очень веселая тема, черед которой, похоже, не пришел. Уже значительно позже, находясь в составе экипажа «Киева», и год за годом глотая жирную пыль николаевских мостовых, я часто вспоминал командира БЧ-2 «Дзержинского» капитана 2 ранга Миленко, который не советовал мне уходить с корабля, с которого я уже через год мог быть направлен на Высшие офицерские классы, с последующей перспективой службы на кораблях Черноморского флота. Так, что «по уму», условия корабля ремонта позволяли грамотно определиться с дальнейшей службой. Пришедший весной 1973 года на корабль с должности командира батареи, ремонтирующегося в Николаеве эсминца, Борис Воронов, – через год уже был офицером по режиму ЧВВМУ. Уже упомянутый мной Андрей Лазебников, после года службы на «Дзержинском», был «избран» освобожденным секретарем комитета ВЛКСМ флотского арсенала в Кара-Кобах и в последующем «сделал» завидную для политработника карьеру. К сожалению, в 1993 году, служа начальником пресс-центра Черноморского флота, Андрюха трагически погиб.

Подобная «кадровая» политика, с небольшими изменениями, сохранялась до 1991 года, и не особенно изменилась до наших дней. Порой доходило до трагикомических ситуаций. Так, в 1982 году БПК «Адмирал Исаков», на котором я служил командиром ракетно-артиллерийской боевой части, выполняя задачи боевой службы в Северной Атлантике и в Средиземном море, зашел в Севастополь. Заход в Севастополь кораблей Северного флота практиковался постоянно и предусматривал планово-предупредительный, а иногда и межпоходовый ремонт, перед возвращением в Североморск. Я не стану вас «грузить» информацией о техническом состоянии кораблей Северного флота в 70-80-е годы прошлого века, о проблемах всех видов обеспечения, включая ракетно-артиллерийское, шкиперское и пр. Специфика захода «Исакова» в Севастополь состояла в том, что, еще находясь в Средиземном море, кораблю была поставлена задача – подготовиться к переходу через Атлантику с последующим визитом в республику Куба. Более того, предстояло участие в совместных советско-кубинских морских учениях. В этой связи, командование Черноморского флота встречало нас …с особой радостью. К подробностям пребывания «Исакова» в Севастополе, я обязательно вернусь по ходу моего повествования, а сейчас я скажу пару слов о все-той же недоброй памяти – ротации кадров.

В связи с планируемым визитом на Кубу, из Североморска срочно прибыли первый зам командующего Северного флота вице-адмирал Кругляков, заместитель начальника политуправления флота и пр. и пр. В их числе, один из заместителей начальника особого отдела Северного флота. И началась «усиленная подготовка» ко второму этапу боевой службы. И тут выясняется, что не все офицеры корабля достойны представлять нашу Родину в далекой, но дорогой нам Кубе. Для начала решено было заменить старшего штурмана, имевшего несколько случаев употребления спиртного на корабле. Затем встал вопрос о моем командире дивизиона капитан-лейтенанте Титове, – сыне начальника электромеханической школы Северного флота, племяннике второго в истории России космонавта и пр. и пр. Вспомнили о том, что накануне ухода на боевую службу очередная претендентка на руку и сердце этого достойного во всех отношениях офицера написала на него кляузу в политуправление, и в результате Титов получил «выговор» без занесения в учетную карточку. Из Североморска Титову была срочно направлена замена в лице его одноклассника по училищу капитан-лейтенанта Валерия Костенко. Как стало известно в последствие от моих друзей в «компетентных» органах флота, стоял вопрос и о том, что командир БЧ-2 капитан 3 ранга Никольский разведен с первой женой и у него большие проблемы со второй: по всем меркам – потенциальный невозвращенец. Повод для замены имелся, но ситуация не была оценена своевременно партийной организацией, и должным образом не отражена в политдонесениях с боевой службы. Заместитель командира корабля по политической части капитан 3 ранга Загубисало, механик по первому образованию, не опускался до таких глубин «проникновения в массы». Да и менять одновременно и комдива и командира БЧ – уже слишком круто…

Теперь «зоркий» партийный взгляд, зайдя с противоположной стороны, был обращен на командира дивизиона движения электромеханической боевой части капитана 3 ранга Махина, одного из лучших механиков эскадры, упорно не желающего стать членом нашей любимой партии. Но здесь у наших ретивых борцов за чистоту и монолитность партийных рядов руки оказались коротки. Во-первых, ни для кого не было секретом, что Махин каждый год проводил отпуск на горнолыжном курорте Медео… вместе с действующим начальником штаба флота – заядлым горнолыжником. Во-вторых, старший механик корабля капитан 2 ранга Александров, скромный запойный алкоголик, признался честно и откровенно, что – без Махина, корабль до Кубы может и не дотянуть, а уж вернуться назад – совсем не будет шансов. В результате плодотворной, совместной деятельности политработников и особистов, командиром штурманской боевой части становится бывший младший штурман корабля старший лейтенант Ржевусский. С Польшей в эти года отношения были не просто сложные, а очень сложные. Будь более образованными и осмотрительными наши ретивые «контролеры и ревизоры», то они должны были учесть, что, назначая Ржевусского на должность старшего штурмана и доверяя корабль, идущий с визитом на Кубу, наследнику старинного княжеского рода польских магнатов, чьи предки не только владели Речью Посполитой, но, в свое время, претендовали на российский трон, они своими необдуманными суетливыми действиями рискуют не только погонами, но и головами. Настоящую «породу» под офицерской курткой не спрячешь, Ржевусский не задержался на корабле, пройдя в кратчайшие сроки служебные ступени вплоть до флагманского штурмана флота.

 
13.2. Особенности формирования экипажа такр «Киев»

После выхода в свет ряда книг о наших, советских авианесущих кораблях, вряд ли имеет смысл повторять то, что в них подробно и профессионально изложено специалистами-кораблестроителями, и адмиралами Скворцовым, Касатоновым, капитаном 1 ранга Мельником. На своем уровне с задачей они справились блестяще. За что мы – ветераны авианесущих кораблей, им бесконечно благодарны. При анализе же содержания этих книг, очевидно, что авторы со своего организационного «высока» не опускались до проблем отдельных кораблей, не говоря уже об отдельных организационных структурах этих кораблей, попросту говоря о людях, – офицерах, мичманах, матросах. Мы же, составившие в свое время первый экипаж первого советского авианосца, оставляем за собой право – проследить, проанализировать деятельность отдельных боевых частей и служб корабля, остановиться на конкретных эпизодах из жизни экипажа в процессе освоения этого уникального, по своей специфике, корабля.

На мой взгляд, хуже всего, если за обсуждение каких-либо узкопрофессиональных проблем берутся дилетанты, либо специалисты, по кругу своей прежней деятельности, не владевшие требуемым объемом информации, поэтому, пользуясь правом автора, я попытаюсь взглянуть на поставленную задачу изнутри, рассматривая обозначенную тему с позиции офицера ракетно-артиллерийской боевой части и вахтенного офицера.
Можно было бы, конечно, затаиться еще на десяток лет, подкопить материал, дождаться момента, когда круг потенциальных критиков по естественным причинам сократится до минимума, и только тогда «реанимировать» тему истории первого авианосца. Но, проанализировав материалы по заявленной теме, опубликованные в печати, в Интернете; оценив их качество, я пришел к выводу, настала пора инициировать диалог по истории корабля, который своим появлением и своей непростой судьбой открыл новую страницу в истории судостроения и боевого использования авианосного флота России.
Инициирование исторической памяти по конкретному сюжету – это и определенный способ самоутверждения в том, что жизнь прожита недаром, и судорожная попытка провести своеобразную, запоздалую «работу над ошибками» с надеждой, что эта работа кем-то и когда-то будет востребована, и просто дань памяти тем, кого с нами уже нет…

На наших флотах был накоплен колоссальный опыт формирования экипажей строящихся кораблей. Тем не менее, всякий раз при строительстве принципиально нового типа корабля, возникали определенные сложности в процессе подборки специалистов, способных успешно в установленные сроки ознакомиться, освоить и успешно эксплуатировать принципиально новую материальную часть. Так в 10-х годах 20-го столетия в процессе проектирования и создания дредноутов с паросиловыми энергетическими установками на жидком топливе, перед командованием российского флота, перед Морским Генеральным штабом стояли проблемы правильного выбора пути в подготовке персонала для обслуживания принципиально новой материальной части. Группа офицеров Морского Генерального штаба во главе с Александром Колчаком, считала целесообразным для ускорения этого процесса, не дожидаясь ввода в строй своих строящихся кораблей, приобрести новейший заграничный аналог и на нем незамедлительно начать обучение всего обслуживающего персонала от рядовых «кочегаров» до старших механиков и командиров кораблей. То есть создать своеобразный учебный полигон. На кораблях дредноутного типа было немало нововведений, но основная проблема просматривалась в освоении принципиально новой ходовой части кораблей.

В нашем же случае предстояло освоить практически всю материальную часть на принципиально новом для советского военно-морского флота авианесущем корабле, что составляло проблему более сложного характера. Если до сих пор существовало некое негласное правило, что экипаж корабля-новостройки формировался тем флотом и тем соединением, которому предстояло принять его в свой состав, то в нашем случае задача стояла несколько иначе и «шире». Вопрос комплектования был спланирован и взят под контроль организационно-мобилизационным управлением Главного Штаба ВМФ. Основным соединением, формирующим экипаж корабля, назначалась 30-я дивизия противолодочных кораблей Черноморского флота. Основной «базой» формирования были признаны бригады кораблей, в которые входили корабли пр. 1123- противолодочные вертолетоносцы «Москва» и «Ленинград», по своей организационной структуре и боевому предназначению более прочих приближенные к строящемуся кораблю. При этом, с первого момента фактического формирования, организаторам процесса были даны возможности запрашивать требуемых специалистов по всему Военно-Морскому флоту и более того, по всем вооруженным силам, вплоть до военных кафедр узкопрофильных ВУЗов, таких как Таганрогский Политех, Казанский авиационный институт. Не говоря уже о прочих ВУЗах союза. Было ли это решение правильным, соответствовало ли оно решаемой задаче, мы вполне сможем убедиться по ходу нашего дальнейшего исследования.

Эти строки я пишу в полной уверенности, что имеемая у меня информация, потребует последующей корректировки, дополнения, а возможно и будет опровергнута более информированными коллегами. Тем не менее, я решительно приступаю к этому процессу.

Специфика конкретного корабля, уникального и первого в серии, состояла уже в том, что решение о формировании экипажа было принято задолго до его планируемого ввода в строй, и, тем не менее, система эта уже изначально дала некоторый сбой. Первый этап формирования экипажа проходил вполне традиционно,  подыскивался подходящий командир, которому можно было бы доверить уже руководство самим процессом. В качестве одного из основных кандидатов на должность командира корабля рассматривался командир БПК «Очаков», капитан 2 ранга Игорь Касатонов. Даже и сейчас, по прошествии полувека, можно с уверенностью сказать, что кандидатура эта, по всем параметрам, была более чем подходящая. Другое дело, – оценка такой перспективы самим кандидатом, – Игорем Касатоновым. Судя по всему, с предложениями о кандидатуре командира вышли такие инстанции, которым отказать было сложновато, даже для старшего Касатонова. И, судя по всему, процесс принятия им решения, непозволительно затягивался. 
Только такой ситуацией можно было объяснить положение, когда при не утвержденной кандидатуре командира последовали назначения других офицеров.

В наипервейшую задачу командира входил поиск офицеров, которых уже на этапе строительства следовало привлечь к контролю за самим ходом строительства. Это относилось, прежде всего, к офицерам электромеханической боевой части. Так, первым старшим механиком строящегося корабля был назначен капитан 2 ранга Бильман Марианн Францевич. Это был офицер, обладавший большим служебным и житейским опытом. До назначения на эту должность он прошел все ступени службы корабельного офицера-механика, служил на новостроящихся кораблях и кораблях ремонта, несколько лет командовал электромеханической боевой частью крейсера проекта 68 «б». С учетом того, что по возрасту, сроку службы и состоянию здоровья долго «удержать» Бильмана на этой, по сути, «тупиковой» для него должности не представлялось возможным, ему подыскивался перспективный заместитель. Из этих соображений  командиром дивизиона движения был назначен выпускник академии капитан 3 ранга Борис Кононенко. До учебы в академии он командовал боевой электромеханической боевой части на эсминце «Пламенный» при командире Юрии Георгиевиче Соколове, который к тому времени был утвержден в должности старшего помощника командира «новостройки». Должно быть, именно это обстоятельство в первую очередь и способствовало назначению Кононенко.

Командиром дивизиона живучести был назначен капитан-лейтенант Тамбов.
Командиром электротехнического дивизиона – капитан-лейтенант Лютиков. Пускай простят меня офицеры-механики нашего корабля, и для более подробной информации выдвинут бытописателя из своих «механических» рядов.

Командиром штурманской боевой части был назначен капитан 3 ранга Удовица. Командирами групп – Борис Кононенко и Бобров, инженером – Суслин. На штурманов замыкались метерологи: Пасечник и Ващенко.
Командиром минно-торпедной боевой части был назначен капитан-лейтенанта Кузьмин, который по своим морально-политическим качествам не задержался в этой должности и следом на ним был назначен капитан-лейтенант Василий Егорович Дядковский. Командирами групп БЧ-3, ракетной – Григорий Рипашевский, торпедной – Вячеслав Костыгов.
Командиром боевой части связи был назначен бывший старший связист РКР «Грозный» – капитан 3 ранга Владимир Иосифович Сушко. Замполитом боевой части связи – старший лейтенант Василий Чухлебов. Старшим инженеров боевой части связи – старший лейтенант Семенов.
Начальником радиотехнической службы был назначен бывший флагманский специалист РТС 170-й бригады капитан 3 ранга Геннадий Алексеевич Проус.
Командиром боевой части обеспечения авиации был назначен бывший начальник ТЭЧ ПКР «Ленинград» – майор Рыжков.
Помощником командира корабля по снабжению был назначен бывший строевой помощник крейсера «Ворошилов» (ОС-24) капитан 3 ранга Борис Григорьевич Матершев. Офицером по снабжению – лейтенант Фонов.
Строевым помощником командира корабля был назначен бывший заместитель командира ракетного дивизиона ПКР «Ленинград» – капитан-лейтенант Валентин Руденко.

Сейчас уже сложно вспомнить, стремился ли служить на «Киеве» Геннадий Буяновский, но то, что служба на «Дзержинском» вполне устраивала Сергея Косинова, это я точно помню. Косинов и Буяновский дружили семьями. Буяновский был нас старше на два с лишним года. За год службы на «Дзержинском», не смотря на специфические условия корабля ремонта, он успел себя зарекомендовать как вполне сложившийся специалист электромеханической боевой части крейсера. Это было немудрено, при основательной теоретической подготовке, основательный и деятельный по натуре, он сразу включился в процесс руководства машинно-котельной группой крейсера, превышавшей полсотни человек. Служба на «Киеве» явно сулила ему большие перспективы.

Как выяснилось позже, несколько выпускников училищ 1972 года были, что называется «зарезервированы» для последующей службы на «Киеве». Так, общеизвестным фактом являлся тот, что сразу же после окончания училища им. Кирова, летом 1972 года на должность командира группы штурманской боевой части был спланирован лейтенант Бобров, командирами группы РТС – лейтенант Козырев и лейтенант Чхартишвилли, командирами груп ракетно-артиллерийской части – лейтенанты Степахин и Клыпин. До полявления Приказа ГК о начале формирования экипажа эти офицеры были прикомандированы к кораблям 30-й дивизии.

В этот же период к экипажу ПКР «Ленинград» были прикомандированы офицеры, спланированные на назначения в Радиотехническую службу корабля: лейтенант Козырев, старший лейтенант Гидулян.
Именно ПКР «Ленинград» был с самого начала обозначен как база и стартовая площадка формирования экипажа «Киева». Логично уточнить, а почему не ПКР «Москва»? Причин к тому было две. Основная состояла в том, что Игорь Касатонов, по ходу событий, способствовал тому, что старшим помощником «новостройки» был утвержден бывший старший помощник ПКР «Ленинград» капитан 3 ранга Юрий Георгиевич Соколов. Адмирал Касатонов и сейчас, по прошествии пятидесяти лет, едва ли «выдал» бы нам все нюансы, того не простого во всех отношениях служебного эпизода. Блестяще и без особого напряжения проходя все предыдущие этапы службы, грамотно и без злоупотреблений опираясь на авторитет и служебные заслуги отца-адмирала, Игорь Касатонов, объективно оценивал всю специфику командования, пусть даже новейшим, мощнейшим, на государственном уровне важнейшим… но новостроящимся, и по всем прогнозам – долгостроящимся авианосцем. Он прекрасно представлял себе этот «долгоиграющий» процесс, свое некоторое «прикосновение» к нему, и старался с честью и по возможности безболезненно из него выйти… Согласовывая ситуацию с Юрием Соколовым, своим ближайшим другом, от которого у него не могло быть секретов, Игорь Касатонов, наверняка нарисовал ему ближайшие перспективы на предстоящую служебную рокировку. 
Здесь уместно отметить и то, что и Соколов, служа старшим помощником командира ПКР «Ленинград», что называется, не от хорошей жизни, согласился с назначением, по сути, равноценную по категории должность – старшего помощника новостроящегося корабля. Дело в том, что «Ленинградом» командовал капитан 1 ранга Гарамов – очень требовательный к себе и подчиненным офицер, убежденный трезвенник, не скрывавший того, что долго терпеть своим старпомом откровенно пьющего и склонного к резким поступкам офицера, он не станет. В этой ситуации, уже не говоря о том, что рассчитывать в перспективе на должность командира «Ленинграда» Соколов не может – ему следовало подыскивать себе другую должность. С учетом же «договорняка» Соколова с Касатоновым, прослеживались неплохие перспективы.

Соколов вступает в обязанности старшего помощника экипажа новостроящегося авианосца, и отдается приказом по флоту как «временно-исполняющий обязанности» командира экипажа с правом подписи и пр. Безусловно, подобная «схема» была возможна только на уровне тех сфер, в которые «по жизни» был вхож Игорь Касатонов. И, как и следовало ожидать, схема эта сработала блестяще. В течение весны-лета 1973 года под командованием капитана (теперь уже) 2 ранга Юрия Соколова активно идет процесс формирования экипажа корабля офицерами и мичманами. Немаловажным фактом явилось то, что штатно-должностная схема корабля долго находилась в стадии обсуждения, согласования и многочисленных последующих корректур. К сожалению, многие предложения и прогнозы по штатным категориям так и не были реализованы. Так, с перспективой на повышение в звании, на корабль назначается старший штурман капитан 3 ранга Удовице, на должность помощника командира по снабжению – бывший строевой помощник «ОС-24» капитан 3 ранга Борис Григорьевич Матершев; и пр. На этапе формирования экипажа, мой бывший командир по УКР «Дзержинский» капитан-лейтенант Арнольд Щербак уверял меня в том, что даже должность начальника физкультуры и спорта на корабле планируется – «майорской». При всем моем уважении к проблемам физического совершенствования и телесного здоровья – даже «капитанская» категория на этой должность была верхом кадровой расточительности. В то же время, были утверждены просто дикие штаты, так большая половина из врачей-лечебников в медико-санитарной части авианосца имела категории – «старший лейтенант», что составило известные проблемы с формированием и особенно с процессом службы офицерами-медиками корабля.
Практически, рутинная организационно-штатная схема, сложившаяся на крейсерах пр. 68, слегка модернизированная по профилю кораблей пр. 1123, не позволяла сделать резкого «линкоровского» рывка в пересмотре ведущих штатных категорий в сторону их укрупнения с учетом специфики корабля авианосного уровня…

Несколько углубившись в процесс непосредственного укомплектования офицерами экипажа корабля, я не завершил свою версию о назначении на должность командира и старпома. Весь период нахождения членов формируемого экипажа в Севастополе, обязанности старшего помощника исполнял командир БЧ-1 капитан 3 ранга Удовица. Кстати, он же исполнял эти обязанности и в последующие месяцы нахождения экипажа уже в Николаеве. Объективности ради, следует признать, что Удовица был бы отличным старпомом и, судя по всему, он был представлен к назначению на должность, но были, похоже, причины, не позволившие состояться этому назначению, но это уже содержание отдельного эпизода. Командованием флота наверняка рассматривались и другие кандидатуры для назначения старпома на «Киев».

Итак, успешно исполняя в течение длительного времени обязанности командира экипажа строящегося авианосца, капитан 2 ранга Юрий Соколов, имевший большую практику командования эсминцами пр. 56 и опыт службы старшим помощником командира противолодочного крейсера, назначается командиром первого в стране авианесущего корабля. Я более чем уверен, что назначение это состоялось в результате многоходовой партии в «кадровые» шахматы, завершившейся желанной обоими игроками «ничьей», по очкам, но с явно выигрышной перспективой для Игоря Касатонова, и не с меньшей текущей выгодой для Юрия Соколова. Я, сам никогда не был способен к шахматной игре, быть может, поэтому с исключительно большим уважением относился к игрокам, игравшим одновременно и за «белых», и за «черных». Именно такой вариант годится для иллюстрации нашей ситуации, когда над шахматной доской склонился мощный игрок-одиночка, который, традиционно симпатизируя «белым», за счет своевременной рокировки Ферзя – Касатонова, и Туры – Соколова, блестяще завершим многоходовую, напряженную партию. Если бы во всей этой комбинации не витал незримо дух Касатоновых, сына и отца, едва ли бы Юрий Георгиевич Соколов стал командиром «Киева». Более того, с уверенностью можно сказать, что «задержись» Юрий Соколов пару лет на должности старпома, с учетом некоторых его пагубных привычек, едва ли стал бы он командиром «Киева», даже при командире Игоре Касатонове, который всегда на первое место ставил службу, жертвуя дружбой.

В поддержку моей версии «работает» и последующее назначение теперь уже штатного старпома капитана 3 ранга Вениамина Саможенова. Вениамин Павлович Саможенов, ровесник по выпуску из училища Юрия Соколова и Игоря Касатонова, к моменту назначения имел большой опыт командования эсминцем пр. 56 «а». Корабли проекта 56, прошедшие модернизацию, сохранившие артиллерийский профиль, усиленные универсальным зенитным комплексом, и получившие противолодочное оборудование, являлись, по сути дела, универсальными кораблями, имевшими определенные преимущества перед более современными кораблями пр. 61. Командование таким кораблем формировало командира-универсала и способствовало его дальнейшей успешной карьере. Именно таким командиром и был капитан 3 ранга Саможенов. От Юрия Георгиевича Соколова отличали его на данном служебном этапе разве только более стойкие моральные принципы и отсутствие столь «высокородных» и влиятельных друзей.

Практически, весь период нахождения экипажа корабля в Севастополе, большинство назначенных на должность офицеров и мичманов, проходили стажировку на ПКР «Ленинград» и «Москва»; часть – продолжала исполнять обязанности на своих прежних (до назначения) должностях на кораблях и в частях флота, ожидая момента перебазирования к месту строительства корабля в город Николаев. Одним из условий реализации приказа о назначении на «Киев», В/Ч 30920, была справка об «отгулянном» очередном отпуске, поэтому большого скопления в местах периодических сборов офицеров и мичманов до самого кануна убытия в Николаев не наблюдалось. Командировочные предписания, выданные членам экипажа, предусматривали явку к новому месту службы в последних числах июля 1973 года.

Получив командировочные и проездные документы, я вместе с Сергеем Косиновым и Валерием Буяновским прибыл в Николаев. До этого я всего лишь один раз был в этом городе. Но едва ли можно было рассматривать всерьез мой проезд через город в июне, при следовании в командировку в Житомир. При перевозке на завод для ремонта аппаратуры корабельного комплекса «Волхов-М», установленного на УКР «Дзержинский», Артзаводом были задействованы специально оборудованные автомашины «Урал», которые по ходу своего движения пересекли Николаев, въехав по мосту через Буг и по Адмиральской улице направляясь в сторону Херсонского шоссе, сделали кратковременную обстановку рядом с проходной Третьего Военного городка. Я и представить себе не мог, что через месяц с небольшим мне предстоит прибыть в этот городок к новому месту службы. До этого момента я был знаком с Николаевым чисто теоретически по рассказам моего однокашника по училищу Евгения Шарова, который проживал в этом городе до поступления в Училище и, естественно, был влюблен в него. Во время пребывания в Николаеве, летом 1974 года, Евгений будет в Николаеве в отпуске, и мы с ним встретимся. О том, как встречаются молодые холостые не обремененные житейскими комплексами лейтенанты, вы себе представляете. И об этой, конкретной встрече, я еще скажу пару слов. Сейчас же я, заикнувшись о любви Шарова к своему родному городу, я могу лишь зафиксировать, что материальная основа такой любви, формировалась в громадной квартире дома, стоящего в самом центре Бугского бульвара, не считая Адмиральской улицы – самой аристократической части Николаева. Основой такого завидного благополучия было то, что отец Евгения Шарова – в те годы – полковник, был старшим военпредом по вооружению одного из многочисленных николаевских заводов.

Прибыв в Николаев жарким июльским днем 1973 года, мы и не могли себе представить, что связали с этим городом, портом и Черноморским заводом свои ближайшие два года жизни, и получили перспективу сомнительного счастью общения со всеми этими «прелестями» на весь срок службы на «Киеве». А уж о том, что служить некоторым из нас на «Киеве» придется 10 и более лет мы не поверили бы и в кошмарном сне.
Самое время уточнить, что так называемый, Третий Военный городок отделяется транспортной магистралью от территории судостроительного завода «Имени 61 коммунара». Какое отношение недоброй памяти коммунары имели к советскому судостроению, я до сих пор не выяснил, и не особенно жалею об этом. Объекты, расположенные за высокой заводской оградой этого завода, я наблюдал только со стороны Буга, при проезде по мосту, соединявшему центральную часть города с западной его частью. Завод этот, один из двух заводских судостроительных гигантов Николаева в те годы специализировался на строительстве больших противолодочных кораблей 2-го ранга пр. 61 и кораблей 1-го ранга пр. 1134 «б». Последние боевые корабли, сошедшие с его стапелей, были ракетные крейсера типа «Слава». Корабли этих же проектов проходили на заводе все виды заводского ремонта и модернизаций. Поскольку ни на одном из кораблей указанных проектов мне не посчастливилось служить, то, соответственно и мое знакомство с ними ограничилось только тем, что я видал «со стороны» и информацией, почерпнутой их открытых источников.

Видя, как корабли, построенные в Николаеве, один за другим покидают этот порт, невольно брала зависть, что ты не служишь на одном из них. Рядом с БПК «Керчь» строились и осваивались экипажами «Петропавловск», «Азов», завершались достройкой или проходили модернизацию БПК типа «Комсомолец Украины». Экипажи больших противолодочных кораблей: «Керчь», «Петропавловск», «Азов», не успевали осваиваться в том же Третьем городке, как уже подходил срок прощаться с ними и их кораблями. Даже сейчас, по прошествии пятидесяти лет, мне больно вспоминать об этом периоде, практически потерянных для службы лет и утраченных возможностей. И все-таки, давайте обо всем по порядку.
 
Прежде чем провести разделение на тех, кому очень повезло и на тех, кому …не очень. Самое время «огласить» весь список первого состава офицеров ракетно-артиллерийской боевой части авианесущего (так он именовался до 1977 года ) крейсера «Киев».

Командир боевой части капитан-лейтенант Рыбак Юрий Петрович, 1941 года
рождения, родом из Львова. До поступления в ЧВВМУ им. Нахимова закончил 2 курса Львовского Политеха. Училище окончил в 1966 году. Службу проходил на БПК «Комсомолец Украины», командовал боевой частью на БПК «Отважный», служил помощником флагманского специалиста ракетно-артиллерийского вооружения 30-й дивизии противолодочных кораблей ЧФ. Награжден медалью «За боевые заслуги». В 1978 году, предав БЧ-2 командиру 1-го дивизиона Дядченко, принял должность Ф-РО 30-й дивизией противолодочных кораблей в Севастополе.
До увольнения в запас в 1993 году возглавлял Ракетно-артиллерийский отдел. После увольнения в запас «трудился» на ответственной должности а отделе РА украинского флот . В 1997 году умер от онкологии легких.

Командир 1-го Ударного дивизиона капитан-лейтенант ДЯДЧЕНКО АЛЕКСАНДР ГАВРИЛОВИЧ, родился в 1944 году в семье офицера-подводника. Обучался в 1-й школе Севастополя и 14 школе Николаева. Закончил ЧВВМУ в 1968 году. ВОЛСОК в группе флагманских специалистов в 1973 году. Службу проходил на РКР «Грозный» в должности командира батареи ударного ракетного комплекса и командира боевой части два УБПК «Неуловимый». После учебы на 6 ВОК ВМФ назначен командиром 1-го дивизиона БЧ-2 «Киева». В 1978 году после ухода с корабля капитана 3 ранга Рыбака, принял у него должность командира БЧ-2. Осенью 1980 года поступил в Военно-Морскую академию, предав командование боевой частью командиру 1-го дивизиона капитан-лейтенанту Сергею Переверзеву. После учебы в академии был назначен помощником Ф-РО 5-й Средиземноморской эскады, затем командовал Филиалом полигона на мысе Фиолент. После увольнения в запас из ВМФ РФ, пять лет служил заместителем начальника военной приемки в Николаеве.

Командир 3-го Зенитного ракетного дивизиона, старший лейтенант МОИСЕЕВ МИХАИЛ ПАВЛОВИЧ, родился в 1947 году в Севастополе. Окончил ЧВВМУ в 1970 году. До назначения в состав экипажа «Киева», службу проходил командиром группы управления БЧ-2 на большом противолодочном корабле, месте с Володей Штукиным, позже назначенным на тот же «Киев» комдивом УЗРД.

Командир 2 Зенитного ракетного дивизиона, старший лейтенант ШТУКИН ВЛАДИМИР ИОСИФОВИЧ. Родился в 1942 году, в городе Ленинграде. Обучался в Нахимовском Ленинградском училище. Окончил Ленинградский Военно-механический институт. В 1969 году был призван на два года в ВМФ, служил командиром группы управления БЧ-2 большого противолодочного корабля. С 1971 года – в кадрах ВМФ – командир батареи ЗРК на ПКР «Москва», с 1972 года – зам. командира дивизиона БЧ-2 ПКР «Москва».

В апреле 1976 года был наначен командиром БЧ-2 на ПКР «Москва». После «освобождения» от должности в 1978 году служил военпредом на заводе «Большевик» в Ленинграде. Когда в июле 1983 года он прибыл на флот в комиссии по выяснению причин несанкционированного выстрела 130-мм орудия, то вместе с Мишей Моисеевым, служившим после академии помощником Ф-РО эскадры, «завалились» ко мне на «Исаков», где я организовал им «суровое» флотское застолье с литром спирта и блюдом с кислой капустой. Если Моисеев в должности старшего преподавателя училища им. Фрунзе прослужил до своей смерти от онкологии крови, то Володя Штукин продолжая жестоко «квасить», был уволен из военной приемки, потерял семью и чуть ли не бомжевал; рано ушел из жизни.

Командир 4-го артиллерийского дивизиона старший лейтенант ЯКОВЛЕВ ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ. Родился в 1944 году. До третьего курса обучался в ЧВВМУ им. Нахимова, выпущен из ВВМУ им. Фрунзе в 1968 году. Служил командиром зенитной артиллерийской батареи на Большом противолодочном корабле, перехаживая в звании более года.

Старший инженер БЧ-2 – старший лейтенант ЧЕРЕВАТЕНКО АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ. Родился в 1942 году. Окончил ЧВВМУ им. Нахимова в 1968 году. Служил командиром батареи на Большом противолодочном корабле.
Заместитель командира БЧ-2 по политической части – старший лейтенант АНДРУСЕНКО МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ. Родился в 1939 году. Срочную службу проходил на ЧФ с 1960 по 1963 год. С 1964 года на сверхсрочной службе – старший сержант – комсорг отдельного батальона морской пехоты. В 1967 году – окончил 11-месячные курсы по подготовке младших лейтенантов при Учебном отряде ЧФ, инструктор по комсомолу бригады ОВР ЧФ. 1970 год, назначен заместителем командира МПК пр. 1124-й Бригады ОВР ЧФ.

Командир ГУРО 1-й РД – лейтенант КЛЫПИН ГЕННАДИЙ. Родился в 1950 году, окончил ЧВВМУ в 1972 году, до назначения в состав экипажа находился в распоряжение командира 30 ДПК ЧФ.

Командир Батареи КР 1-го РД – лейтенант ЛЕОНЕНКО ВАЛЕРИЙ. Родился в 1947 году. После окончания техникума в 1966 году, год срочной службы, ефрейтор. В 1972 году окончил ЧВВМУ, служил командиром ЗРБ на БПК «Отважный».

Инженер 1-го РД – капитан-лейтенант ДЕНИСОВ МИХАИЛ НИКОЛАЕВИЧ. Родился в 1946 году в Севастополе. В 1969 году окончил ЧВВМУ. Инженер БЧ-2 БПК 2-го ранга.

Командир группы Целеуказания 1-го РД – лейтенант ПЕРЕВЕРЗЕВ СЕРГЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ. Родился в 1950 году в городе Барановичи. Окончил ВВМУПП в 1972 году. Командир батареи ЭМ «Пламенный».

Командир ЗРБ 2-го ЗРД – старший лейтенант ЕЛАГИН СЕРГЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ. Родился в 1947 году в Ленинграде. В 1970 году окончил ВВМУ им. Фрунзе. Командир зенитной артиллерийской батареи на БПК 2-го ранга.

Командир ГУРО 2-го ЗРД – лейтенант СТЕПАХИН АЛЕКСАНДР ВАСИЛЬЕВИЧ. Родился в 1949 году. Окончил ЧВВМУ в 1972 году. Назначен в распоряжение командира 30 ДПК ЧФ.
Инженер 2-го ЗРД старший лейтенант САТЫГА ОЛЕГ ГЕРАСИМОВИЧ. Родился в 1948 году. Окончил Ленинградское Нахимовское училище в 1966 году и ЧВВМУ (Береговой факультет) в 1971 году. Инженер БЧ-2 на ЭМ 56-м проекта.

Командир ЗРК «Оса-м» – лейтенант ШЕВЕЛЕВ ВЯЧЕСЛАВ НИКОЛАЕВИЧ. Родился в 1950 году. Окончил ЧВВМУ в 1972 году и трехмесячные курсы при КВВМУ. Командир ЗАК на БПК 2-го ранга.
Командир ЗРБ 3-го ЗРД – капитан-лейтенант ВЕРСОЦКИЙ ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ. Рождения 1946 года. Окончил ЧВВМУ в 1968 году. Командир ЗРБ на ПКР «Ленинград».

Командир ГУРО 3-го ЗРД – лейтенант КОСИНОВ СЕРГЕЙ ВЛАДИМИРОВИЧ. Родился в 1950 году. Окончил ЧВВМУ в 1972 году. Командир поста ЗРД БЧ-2 УКР «Дзержинский». С июня 1973 года командир ГУРО 3 УЗРД БЧ-2 новостроящегося Такр «Киев». С 1978 по 1980 год – командир дивизиона. В 1981 году закончил 6 ВОК ВМФ. С 1982 по 1986 – командир БЧ-2. После учебы в ВМА с 1988 года старший преподаватель ВПА им. Ленина.

Инженер 3-го ЗРД – лейтенант НИКОЛЬСКИЙ БОРИС ВИТАЛЬЕВИЧ. Родился в 1950 году. Окончил ЧВВМУ в 1972 году. Инженер БЧ-2 УКР «Дзержинский». В июле 1973 года назначен инженером 3-го дивизиона БЧ-2 Такр «Киев». С октября 1976 года – командир РУРО-2. В 1979 году направлен на учебу на 6 ВОК, после окончания которых до июля 1982 года командовал 2-м ЗРД на «Киеве». С июля 1982 по октябрь 1984 года командовал БЧ-2 на БПК 1 ранга «Адмирал Исаков». С октября 84 по октябрь 1986 года находился в распоряжении командира 7-й ОПЭСК КСФ. С ноября 1986 по апрель 1995 года – преподаватель и старший преподаватель Нижегородского Высшего Военного училища тыла им. Маршала Баграмяна.
Командир ЗРК «Оса-м» № 2 – лейтенант ШИЯН ВЛАДИМИР ИВАНОВИЧ. Родился в 1950 году. Окончил ЧВВМУ в 1972 году, трехмесячные курсы по артиллерийскому воружению кораблей при КВВМУ в декабре 1972 года. Командир ГУА на ЭМ пр. «30-б». Заболев туберкулезом, был проаперирован в Симеизском госпитале и продолжил службу в Учебном отряде ЧФ. После длительной командировке в Алжире, служил преподавателем в ЧВВМУ.

Командир ЗАК АК-726 4-го АД – капитан-лейтенант ТАРАН ВЛАДИМИР НИКОЛАЕВИЧ. Рождения 1946 года. Окончил ВВМУ им. Фрунзе в 1968 году. Командир батареи на ЭМ «Бравый». Грамотно сориентировавшись в обстановке, вместе с Василием Васильчуком слелал все для того, чтобы вернуться на свою прежнюю должность на «Бравый» и продолжить на нем службу уже в качестве командира БЧ-2.

Командир Батареи МЗА № 1 4-го АД – лейтенант ШПАК АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ. Родился в 1950 году. Закончил Калининградское ВВМУ в 1972 году. Назначен в распоряжение командира 30 ДПК. На одной из фотографий Эм пр. 30 «б», находящегося в районе судораздела в Инкермане, я обратил внимание на надпись белой краской на надстройке – «ШПАК». Очень похоже, что таким образом бывшие подчиненные так «увековечили» память своего командира батареи.

Командир Батареи МЗА №2 4-го АД – лейтенант ВАСИЛЬЧУК ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ. Родился в 1950 году. Окончил ЧВВМУ и трехмесячные курсы при КВВМУ в 1972 году. Командир батареи на ЭМ. Пр. 56.
В один из рабочих дней ноября 1974 года, находясь в Севастополе вместе с капитан-лейтенантом Тараном, имитировали пьянку в кафе «Дельфин», были задержаны помощником военного коменданта гарнизона. При утреннем докладе заместителю командующего флотом о задержанных офицеров, командующим было принято решение в качестве наказания «вернуть на прежние должности». При нашем по всем признакам «зависшем» положении в составе экипажа «Киева» о таком решении желал, как минимум, каждый второй офицер. Как и следовало ожидать, через год Василий Васильчук – командир боевой части на своем эскадренном миноносце, затем назначается командиром дивизиона универсального калибра на крейсер связи и управления «Жданов». Еще через год Вася направляется на учебу на командирские классы, с которых возвращается старшим помощником на свой, «родной» эскадренный миноносец.

В 1976 году, до момента перехода «Киева» на Север, кандидатура Васильчука уже рассматривалась для назначния командиром эсминца. Пройдет три года и Васильчук будет назначен командиром ракетного крейсера «Червона Украина», на котором в 1990 году Горбачев совершит свой памятный визит на Мальту. В дальнейшем Вася командовал 56-й бригадой кораблей ремонта и успешно руководил службой УПАСП ЧФ. Служа на этой должности до 2002 года умер от рака. Похоронен в Севастополе.

Теперь, когда весь список приведен, самое время еще раз вернуться к принципу укомплектования первичных должностей на новостроящихся кораблях вообще и на нашем корабле в частности.
Во все времена, первичные офицерские должности – командиров групп, батарей, инженеров групп, дивизионов, как минимум, на 85% замещались выпускниками военно-морских училищ, а при комплектовании экипажей кораблей 2-го ранга – то и на все 100%. Действуя по этой многократно отработанной схеме, достаточно было, взяв за основу выпускные характеристики молодых лейтенантов, в процессе индивидуального отбора довериться профессиональному и житейскому опыту командиров боевых частей и начальникам служб, которые в первую очередь были заинтересованы в качественном подборе своих будущих подчиненных и помощников. Но даже при этой схеме комплектации имели место субъективные факторы, снижающие качество подбираемых офицеров-специалистов. Так, ни для кого не секрет, что во все времена в деятельность кадровых органов и в работу командования по подбору офицеров решительно вмешивался, так называемый, «телефонный» принцип: когда жестко указывалось кого, и на какую должность следует назначить. Часто имели место случаи, когда, офицер, служа на первичной должности на корабле 2-го ранга с категорией «старший лейтенант», за четыре года не подавал признаков, по которым ему можно было доверить вышестоящую должность, и одним их самых доступных способов получения этим офицером очередного, долгожданного звания «капитан-лейтенант» – было назначение его на корабль 1-го ранга, где большинству первичных должностей соответствовала категория – «капитан-лейтенанта». Офицеры из этой категории часто были первыми кандидатами на первичные должности при формировании новых экипажей.
Такому застойному процессу во многом способствовала флотская система, при которой корабли многие годы стояли в ремонте, и служба на них не позволяла отличиться большинству офицеров, способствовала служебному росту разве только механиков и политработников, о чем уже шла речь. Учитывая специфику их служебной деятельности, условия ремонта даже способствовали их выдвижению на вышестоящие должности. В остальных же стандартных случаях появлялось такое печальное явление как «командир ремонта», «старпом ремонта», «командир БЧ-2 ремонта». Для многих офицеров такой ярлык грозил превратиться в диагноз, ставящий жирный крест на его дальнейшей карьере моряка. Завод становился для них «родным домом», корабли приходили, ремонтировались и уходили, а они кочевали с одного корабля ремонта на другой. Такая печальная специфика наблюдалась не только на надводных кораблях, но и на подводных лодках. Какой командир захочет получить старпома, прослужившего два-три года на корабле ремонта? И какой комбриг, решится назначить такого старпома командиром ходового корабля? Кто и когда проводил статистические исследования подобного явления?

В нашем же случае при формировании экипажа первого советского авианосца «мудрецы» среди специалистов по кадрам флота, своими руководящими указаниями по подбору офицеров для укомплектования первичных должностей, изначально заложили порочный принцип комплектования. Первым условием они поставили требование к кандидатам – служба на предыдущих должностях не менее одного года. Такой принцип могли изобрести только военные чиновники, совершенно не знакомые со спецификой воинской службы вообще и службы на флоте – в частности.
Представьте себе на минуту, что вы – лейтенант флота, успешно закончили одно из военно-морских училищ и служите на плавающем корабле, или в береговой части флота, достигли уже определенных успехов, освоились в офицерском коллективе, к вам привыкли мичмана, вам стали доверять старшины и матросы. Даже если вы – холостяк, вас поставили в общую очередь на получение квартиры. У вас уже просматриваются какие-то перспективы на очередные годы службы. Стоит ли вам в подобных условиях что-либо резко менять в своем служебном положении? И уж, тем более, очертя голову соглашаться и более того – стремиться на равноценную по категории должность в незнакомом гарнизоне, на неведомом строящемся корабле, с совершенно непредсказуемыми сроками его постройки? А если вы согласны на такой, прямо скажем, нелогичный поступок, – значит, у вас на то имеются свои, особые причины. Так оно и было в большинстве случаев при назначении офицеров в экипаж нашего корабля, и наша боевая часть не составила здесь исключения.

 При анализе ситуаций с нашими офицерами, причины, по которым каждый их них изъявил желание служить на нашем корабле, были разные, но одинаковым было то, что над каждым довлели вполне определенные, сугубо личные обстоятельства.

Для их анализа возвращаемся к нашему списку:

1. Командир батареи 1 РД, старший лейтенант ВАЛЕРИЙ ЛЕОНЕНКОВ. Прослужив год командиром ЗРБ на БПК «Отважный», нес вахты вахтенным офицером, выполнил несколько успешных ракетных стрельб, считал себя вполне подготовленным к должности командира БЧ-2. Имел случаи употребления спиртного на корабле, отличался резким независимым характером. На этом фоне у него не заладились отношения с командиром БЧ-2, капитан-лейтенантом Ломом.
Ощущая поддержку дяди – адмирала, посчитал уместным сменить место службы. Накануне перехода корабля на Северный флот при явной поддержке дядюшки – командира Лен-ВМБ вице-адмирала Леоненкова, был направлен на 6-е ВОК ВМФ. После учебы назначен старшим помощником на БПК 2-го ранга, затем «перемещен» помощником на крейсер «Жданов». Дядя адмирал к тому времени умер; не имея мощной поддержки за участившиеся пьянки был уволен в запас. Рано ушел из жизни.

2. Командир ГУРО 1 РД старший лейтенант ГЕННАДИЙ КЛЫПИН. При распределении после окончания училища находился «В распоряжении командующего ЧФ», согласился на наиболее значимую и наиболее перспективную должность среди первичных должностей в боевой части.

3. Инженер 1 РД капитан-лейтенант МИХАИЛ ДЕНИСОВ. Прослужив 4 года командиром группы и инженером БЧ-2 на корабле 2 ранга, проявил себя незаурядным специалистом, но, имея частые случаи употребления спиртного, не имел шансов на повышение в должности. В 1978 сменил в должности старшего инженера капитан-лейтенанта Череватенко. В 1981 году сменил в должности командира БЧ-2 капитана 3 ранга Сергея Переверзева. После снятия с должности командира БЧ-2 служил в должности начальника лаборатории РТБ КСФ. После увольнения в запас жил с семьей в Краснодаре. Умер 2022 году. Похоронен на кладбище 5 км в Севастополе.

4. Командир ЗРБ 2-го РД старший лейтенант СЕРГЕЙ ЕЛАГИН. При поддержке отца-адмирала, выказывал свое превосходство среди сослуживцев, что не всеми и не всегда приветствовалось. В должности командира батареи на корабле 2-го ранга, считал свою должность неперспективной.
Во время одной из швартовок корабля в штормовую погоду, командуя баковой швартовной группой, потерял матроса, ногу которого захлестнуло тросом. Посчитал целесообразным сменить место службы. После перехода корабля на Северный флот был откомандирован в распоряжение Управления кадров ВМФ.

5. Командир ГУРО 2 РД старший лейтенант АЛЕКСАНДР СТЕПАХИН. При распределении из училища, при поддержке тестя, бывшего командира бригады ПЛ ЧФ, в ожидании подходящей должности находился «в распоряжении командующего ЧФ». По истечении 10 месяцев «заштатного состояния» согласился на должность в составе экипажа. «Отметившись» на должности командира ЗРБ, в 1978 году назначен строевым помощником командира корабля. После окончания 6 ВОК ВМФ служил старшим помощником и командиром ЭМ «Современный». После учебы в ВМА, более 15 лет служил старшим преподавателем, заместителем заведующего кафедрой академии.

6. Инженер 2 РД старший лейтенант САТЫГА ОЛЕГ ГЕРАСИМОВИЧ. Окончил в 1971 году авиакласс Берегового факультета ЧВВМУ. Перед этим окончил Ленинградское Нахимовское училище, что сформировало в нем желание служить на кораблях. Начал службу на ЭМ «Находчивый» в должности инженера БЧ-2. Устанавливая на надстройке регистрирующую аппаратуру перед ракетной стрельбой, получил травму, потребовавшую госпитализации и длительного лечения. Отверг возможность списания с плавающего состава, но решил продолжить службу на более современном корабле, оснащенном новейшей техникой. Перед переходом корабля на Северный флот по семейным обстоятельствам был переведен на равноценную должность на БПК «Очаков», с последующим поступлением в адъюнктуру ЧВВМУ. Кандидат технических наук. В течение десятка лет возглавлял профильную кафедру 1-го факультета училища.

7. Командир ЗРК «Оса» старший лейтенант ВЯЧЕСЛАВ ШЕВЕЛЕВ. Окончив училище с весьма посредственными результатами, был направлен на дополнительные курсы по изучению корабельной артиллерии, после которых был назначен командиром ЗАК «АК-726» на БПК 2 ранга. Осознавая свою неготовность и неспособность качественно исполнять обязанности по должности, изъявил желание продолжить службу в должности командира ЗРК на новостроящемся корабле. Смещенный с должности после перехода корабля в Североморск, продолжил службу на ЭМ «Окрыленный», стал командиром БЧ-2. По состоянию здоровья рано был уволен в запас.

8. Командир ЗРБ 3 РД капитан-лейтенант ЕВГЕНИЙ ВЕРСОЦКИЙ. Окончив училище в 1968 году «С отличием», Евгений Иванович с момента ввода в строй ПКР «Ленинград» служил в должности командира ЗРБ. Являлся лучшим вахтенным офицером корабля.
При рассмотрении вопроса о переходе на ПКР «Киев», Версоцкий «представлялся» на должность командира зенитного ракетного дивизиона. В процессе утверждения должностей командующим флотом, выяснилось, что командирами зенитных ракетных дивизионов назначены старший лейтенант Владимир Штукин и старший лейтенант Михаил Моисеев. Михаил Моисеев, был отличный специалист и достойный назначения офицер. Но следует признать, что в конкретной ситуации, назначению его на должность способствовал его отец, на тот момент капитан 1 ранга, старший офицер штаба Черноморского флота. В этой, непростой для него, предконфликтной ситуации, самолюбивый и знающий себе цену Евгений Версоцкий, решил на «Ленинград» не возвращаться, и согласился на должность командира ЗРБ. В июле 1976 года, принял должность командира ЗРД вместо назначенного командиром БЧ-2 ПКР «Москва» капитан-лейтенанта Штукина. В 1978 году поступил в Военно-морскую академию. После учебы в академии проходил службу в «профильном» НИИ ВМФ, кандидат Военно-морских наук. Был награжден орденами «Красной Звезды» и «За службу Родине в Вооруженных Силах 3-й степени. В течение длительного времени служил заместителем начальника института.

9. Инженер 3 РД лейтенант БОРИС НИКОЛЬСКИЙ. Окончив училище в 1972 году, планировался на должность инженера-оператора кино-телескопической станции на Феодосийском полигоне. Задействовав связи отца с командованием отдела кадров флота, предпочел полигону, службу на корабле. Служил инженером БЧ-2 – инженером стартовой батареи ЗРД на крейсере «Дзержинский». По оценке состояния здоровья после перенесенного спонтанного пневмоторакса и последующего реабилитационного периода рассматривался вопрос о дальнейшей службе в плавсоставе ВМФ. Приняв решение о продолжении службы на кораблях, стал изыскивать возможность продолжить службу на плавающем корабле.

10. Командир ЗРК «Оса» № 2 лейтенант ВЛАДИМИР ШИЯН. Окончив училище в 1972 году курсы специализации по артиллерии при Калининградском ВВМУ, служил командиром МПУАЗО на ЭМ пр. 30-б. По официальной версии, желая служить по основной специальности специалиста-ракетчика, изъявил желание перейти на «Киев». В конце первого года службы в составе экипажа, внезапно заболел туберкулезом легких, был госпитализирован в специализированном госпитале Симеиза. После успешной операции и списания с плавсостава, принял решение продолжить службу в Учебном отряде ЧФ, перейдя затем в ЧВВМУ.

11. Командир 1-й батареи 4-го Зенитного Артиллерийского дивизиона капитан-лейтенант НИКОЛАЙ ТАРАН. Окончил училище в 1968 году. Службу проходил в должности командира артиллерийской батареи на ЭМ «Бравый». Посчитал возможным, для получения очередного звания – «капитан-лейтенант», продолжить службу на новостроящемся корабле. За очень небольшой промежуток времени проявил себя ответственным, грамотным офицером, сказывался значительный опыт корабельной службы. Ровесником ему по году выпуска был у нас разве только Евгений Версоцкий и капитан-лейтенант Владимир Николаевич Яковлев. Я не исключаю, что пьянка, вследствие которой, он и Василий Васильчук покинули наш экипаж, была инициирована им, и была просто пьянкой, и только в силу обстоятельств явилась причиной, по которой оба офицера были вынуждены покинуть наш экипаж.

12. Командир 2-й батареи 4-го ЗАД лейтенант АЛЕКСАНДР ШПАК. Был единственным из офицеров боевой части назначенным на корабль с Балтики. Видимо, этому способствовал его старший брат, к тому времени капитан 3 ранга, служивший в отделе кадров Балтийского флота. Этот же фактор сыграет определенную роль при назначении Шпака в КВВМУ в 1980 году.
13. Командир 3-й батареи МЗА 4-го ЗАД лейтенант ВАСИЛИЙ ВАСИЛЬЧУК. Окончив училище в 1972 году, окончил курсы при Калининградском ВВМУ, после которых служил командиром батареи на эскадренном миноносце, стоящем в заводе. Видимо, последнее обстоятельство и послужило побудительной причиной, по которой Василий Васильевич согласился служить на новостроящемся корабле.
Я специально пронумеровал первичные офицерские должности в нашей ракетно-артиллерийской боевой части – с 1-й по 13-ю. Практически только у одного Шпака, видимо из-за недостатка о нем информации, не просматриваются побудительные причины, по которым он дал согласие на назначение в состав экипажа «Киева». При этом я отбрасываю ту причину, которую мы все указывали в рапорте командованию при назначении на должности: «…желаю служить на первом советском авианосце с новейшей техникой и прочее и проч.». В качестве промежуточного итога следует отметить, что большинство из нас не могло похвастаться основательным опытом, приобретенным на предыдущих должностях, при этом, войдя в состав экипажа, каждый из нас, хотел он того или нет, но втащил за собой весь хвост проблем, приобретенных за год или два предыдущей службы. Если при этом учесть влияние прочих субъективных явлений, которые имели место при формировании офицерами корабля, то можно с уверенностью сказать, что непрофессиональный подход кадровых структур флота, во многом способствовал созданию изначально проблемных офицерских коллективов при формировании громадного, в 140 человек, офицерского состава новостроящегося корабля. Все эти, перечисленные мной негативные явления, не проявились бы с такой силой, если бы корабль был сдан промышленностью в ранее установленные сроки, если бы ему не предстоял в самое ближайшее время переход на Север, если бы не был офицерский состав директивно «закрепощен» за кораблем до окончательного введения его в строй.
Кстати, насколько я в курсе событий, сопутствующих вводу в строй очередных кораблей нашего проекта – «Минска» и «Новороссийска» и «Баку», то некоторых негативных явлений, сопутствующих нашему кораблю, их экипажам удалось избежать.

Во-первых, комплектование на них первичных офицерских должностей шло обычным порядком, – с упором на выпускников военно-морских училищ; сдача промышленностью кораблей проходила в строго установленные сроки. Но у экипажей этих кораблей добавились свои, даже нам неведомые проблемы. Так, если местом базирования нашего корабля был определен Североморск, то «Минску» и «Новороссийску» предстоял переход на Дальний Восток к месту постоянного базирования. При этом, если я не ошибаюсь, то, уже не делая тайны из перспективы перехода корабля на Дальний Восток, основа экипажа «Новороссийска» формировалась Тихоокеанским флотом. То есть, у офицеров этих кораблей проблем тоже было, что называется «выше крыши».

Так капитан-лейтенант Андрей Соловьев, назначенный командиром зенитного ракетного дивизиона на ТАКР «Новороссийск», и вполне смирившийся с тем, что корабль будет базироваться на Севере, использовал все возможные средства для того, чтобы не «задержаться» на Дальнем Востоке, куда направился корабль после отработки всех задач на Северном морском театре. Но далеко не у всех офицеров этого корабля были такие возможности как у зятя отставного адмирала Лазебникова.

Кстати, в предыдущем абзаце я употребил термин «закрепощения офицера за кораблем» как средства, препятствовавшего переводу офицера с корабля до официального его ввода в строй. Термин этот не был аллегорией, использованной, что называется «…для красного словца». Я испытал суть этого «закрепощения» в полной мере на своей шкуре в мае 1976 года, и к этому сюжету я вернусь по ходу своего повествования.
Для соблюдения социальной справедливости замолвлю пару слов о мичманах, вошедших в первый состав нашей боевой части.

Старшиной команды ГЦУ 1-го РД был назначен мичман Кощеев.
старшиной батареи ударных ракет стал мичман Климчук,
старшиной команды ГУРО 2ЗРД был назначен мичман Чувилко;
старшиной команды ЗРБ 2 ЗРД – мичман Татьянин,
старшиной УЗРК «Оса» № 1 – мичман Чикильдин.
старшиной команды ЗРБ 3 ЗРК – мичман Смирнов;
техником ЗРБ – мичман Тарапузов;
старшиной команды ГУРО 3ЗРД мичман Коваль;
техником ГУРО – мичман Помукчу;
старшиной команды УЗРК «Оса» № 2 – мичман Чикильдин.

Несколько затруднившись в перечислении мичманов в первом составе боевой части, я несколько пожалел о том, что не сохранил корабельную телефонную книгу, заполненную в 1975 году, на момент заселения экипажа на корабль. Если, в развитие темы о проблемах с укомплектованием офицерами первичных должностей на корабле упомянуть о наших мичманах, то покажется, что первую проблему и за проблему то считать не стоило. Хотя, основная суть проблемы при укомплектовании должностей старшин команд и техников групп и батарей была аналогичная той, что уже рассматривалось мной – выпускники школ старшин-техников, прибывшие на корабль сразу после выпуска были пределом мечтаний, по сравнению с мичманами, набранными с кораблей и особенно с «гражданки» после прохождения кратковременного обучения в так называемой Школе мичманов. Так, наилучшим образом зарекомендовали себя выпускники школы старшин-техников мичман Смирнов, мичман Кощеев. Что ни в какое сравнение не шло с бывшим водителем троллейбуса мичманом Татьяниным, либо с бывшим комсоргом цеха Севморзавода мичманом Тарапузовым. А если вспомнить о пьяных гастролях мичмана Чикильдина, или плаксивом пьянице мичмане Ковале…

Не исключаю, что кто-то усмотрит в моих сумбурных воспоминаниях некоторую подтасовку фактов, превратный, либо однобокий взгляд на отдельные проблемы и задачи, решавшиеся экипажем. Дело в том, что моя публикация рассчитана, прежде всего, на «реанимацию» памяти тех, с кем мне пришлось прослужить в составе экипажа и в составе команды «Киева» с июля 1973 года по лето 1977 года. Определенный интерес мои воспоминания могут вызвать у офицеров и мичманов других боевых частей, кто служил на нашем корабле, рядом с нами; вызвать определенные эмоции и воспоминания у тех, кто служил на кораблях Черноморского и Северного флотов одновременно с нами – «киевлянами». Для первой категории читателей, фактов, мной приведенных, вполне достаточно для иллюстрации тех проблем, и той обстановки, что сопутствовала процессу формирования экипажа ТАКр «Киев». В тоже время у второй и последующих категории читателей может сложиться впечатление, что я недостаточно аргументировал свои отдельные критические суждения. Для большей убедительности я приведу вам еще два наиболее красочных, рельефных примера, иллюстрирующих принципы и обстановку, которые сопутствовали формированию экипажа.

Пример первый. Я уже вел речь о том, что в октябре 1973 года был назначен штатный старший помощник командира корабля Вениамин Павлович Саможенов. Так вот, прибыв в расположение экипажа, он был приятно удивлен, встретив там своего бывшего помощника по снабжению – лейтенанта Фонова. Я лично слышал рассказ покойного Вениамина Павловича о том, что, командуя эсминцем «Сознательный», он в течение полутора лет прикладывал максимум усилий для того, чтобы убрать с корабля Фонова, который своей деятельностью, а точнее бездеятельностью, довел хозяйство эсминца до плачевного состояния. Будучи по натуре своей человеком душевным, как бы сейчас сказали, гуманистом, капитан 3 ранга Саможенов, порекомендовал Фонову перейти служить на другой корабль на должность «с меньшим объемом работы». Идеальнейшим вариантом такой смены представлялась должность офицера по снабжению новостроящегося «Киева».
Руководствуясь самыми благими побуждениями, командир «Сообразительного» написал отличную характеристику своему бывшему помощнику по снабжению, в полной уверенности, что прощается с ним навсегда. Если бы мог предположить Вениамин Саможенов, страдающий заболеваем почек, что ближайшие четыре года ему предстоит питаться пищей, приготовленной под руководством Фонова...

Кстати, вспомнив о Фонове, теперь уж грех не упомянуть нашего первого помощника командира корабля по снабжению капитана 3 ранга Бориса Григорьевича Матершева. Его «след» в жизни и деятельности нашего корабля, во многом подтверждает наличие тех проблем, которые имели место при комплектовании офицерами не только первичных должностей, но должностей командиров боевых частей и начальников служб. Я не во многом погрешу против истины, если скажу, что его должность была не только самой хлопотливой, но и одной из самых ответственных и сложных в условиях нашего корабля. Не считая линкора «Советский Союз», которому не судьба была войти в строй накануне Великой войны, экипажей подобно нашему на флоте России не упомнить. Самые мощные и крупные корабли – линкоры типа «Императрица Мария» имели экипажи в 1100 человек. На нашем же корабле, с учетом личного состава штурмового авиаполка и вертолетной эскадрильи, было до 1500 человек. И все они требовали в процессе службы всех положенных видов обеспечения. Всех нужно было обмундировать, обеспечить спальными принадлежностями и не дать умереть с голоду.

Когда я пишу эти строки, во мне борются два начала: первое – офицера ракетно-артиллерийской специальности, прослужившего на кораблях 14 лет и второе – преподавателя Морского факультета училища тыла, готовившего для флота начпродов и начвещей. Когда офицеры ТАКр «Новороссийск», движимые праведным гневом, стали возмущаться, став свидетелями того, как вестовой кают-компании принес начальнику продовольственной службы корабля две порционных отбивных вместо одной, то борзоватый старший лейтенант заметил командиру БЧ-2 капитану 3 ранга, что тот на ракетные стрельбы выходит раз в полгода, готовясь к ним пару месяцев, и иногда не поражает назначенную цель, а он, начпрод корабля, обязан накормить экипаж три раза в день, не считая вечернего чая, и за каждый промах несет личную ответственность перед командиром и командой. Продолжение этого нездорового спора, вызывает обоюдные шутки, сравнения. Вроде той что «кто на что учился»…

Это лирическое отступление от темы призвано напомнить о том, что процесс организации хозяйственной деятельности на корабле, тем более на таком как «Киев», представлялась непростой проблемой. Настолько непростой, что среди дипломированных специалистов служб тыла на момент формирования экипажа «Киева», желающих возглавить его хозяйство не нашлось. В этой непростой ситуации на должность помощника командира корабля по снабжению был назначен бывший строевой помощник крейсера «Ворошилов», сорокалетний капитан 3 ранга Борис Григорьевич Матершев. До момента назначения на должность, Борис Григорьевич послужил командиром артиллерийского катера на Дунае, командиром тральщика, преподавателем в Потийском учебном центре, командиром учебного подразделения и строевым помощником командира на крейсере «Куйбышев», ставшим к тому времени опытовым судном ОС-24. Но следовало учесть, что при всем этом разнообразии предних должностей, непосредственно опыта ведения хозяйства крупного корабля у него не было. Последующие проблемы, возникшие в процессе хозяйственного обеспечения экипажа, а затем и корабля – тема отдельного разговора. Я же только иллюстрировал проблемы с подбором ведущих специалистов для нашего корабля.

В качестве еще одного примера, иллюстрирующего проблемы с комплектованием. Старший инженер ракетно-артиллерийской боевой части, капитан-лейтенант Александр Череватенко. Александр Васильевич, в принципе, был неплохим человеком, но по должности старшего инженера у него была масса обязанностей, которые, по уровню своей технической грамотности, а точнее – безграмотности, он не был в состоянии качественно выполнять, и от этого страдало дело. Кроме того, Череватенко был тихим алкоголиком, пил часто, помногу и в одиночку. На естественный вопрос к командиру БЧ-2 Юрию Петровичу Рыбаку, как случилось, что Череватенко был назначен старшим инженером, выяснилось, что назначение на должность старшего инженера состоялось раньше, чем его непосредственного начальника – командира ракетно-артиллерийской боевой части.

Примерно такая же история сопутствовала назначению на должность старшего инженера боевой части связи – старшего лейтенанта Семенова, командира дивизиона связи – капитан-лейтенанта Соколова о которых мы уже вспоминали в процессе изложения материала…
Для соблюдения некоторой видимости хронологии в описании событий, нам предстоит вернуться в Третий Военный городок Николаевского Военно-морского гарнизона в конце июля 1973 года...
 
Третий Военный городок, если оперировать категориями времени его создания и оборудования представлял собой береговую базу Флотского полуэкипажа. Флотского, потому как предназначался для проживания в береговых условиях экипажей строящихся и ремонтирующихся на Николаевских верфях кораблей, а полуэкипаж – потому как стандартный экипаж линейного корабля начала 20-го столетия предполагал как минимум размещения 1000 человек. Наш же городок, по своей инфраструктуре был рассчитан, максимум на 500-600 человек. Если при этом учесть, что городок этот использовался как береговая база кораблей, строящихся и ремонтирующихся на двух заводах, – «Черноморском» и уже упоминавшимся заводе «Имени 61 коммунара», то становится понятным, что он в обычном варианте использовался именно как береговая база с временным, строго ограниченным сроком пребыванием экипажей, оперативно «сколачиваемых» и направляемых непосредственно на свои корабли. Так, в сентябре 1973 года, городок покидали части экипажа БПК «Керчь», вселявшиеся на свой корабль, и в освобождающиеся помещения «заселялись» представители экипажа ТАКр «Киев».

Городок по своей инфраструктуре представлял собой маленький гарнизон. Основу городка составляла громадная трехэтажная казарма, располагавшаяся буквой «Глаголь», с фасадом, выходящим на улицу. По периметру территории, начиная от капитально оборудованного КПП, шли здания служб обеспечения. В левой стороне от входа располагался Штабной корпус, за ним столовая личного состава и так называемая «кают-компания» для питания офицеров. Далее, вдоль периметра располагались одноэтажные и двухэтажные здания служб жизнеобеспечения, довольствующих и бытовых структур. Большую, центральную часть городка занимал, как это традиционно водится – строевой плац. Слева, за хозяйственными строениями, в глубине парковой зоны – спортивная площадка и летний, открытый клуб. Если не считать отдельных уродливых переделок, как-то церковь под санитарную часть, то можно сделать вывод, что городок сохранил свой облик, приданный ему при постройке в 1898 году. Особый, неповторимый колорит придают казарменному корпусу лестничные конструкции, собранные из мощных металлических балок с настилом из корабельных «паел». Видимо «городки» эти при судостроительных заводах строились по единой отработанной схеме, нечто подобное мы наблюдаем в Петербурге, недалеко от проходной «Адмиралтейского завода» в Лиепае – рядом с судоремонтным заводом. Не говоря уже о Кронштадте – там вся центральная часть города напоминает большой военный «городок».
В упоминавшемся штабном корпусе размещался штаб и политотдел 183 БСРК (бригады строящихся и ремонтирующихся кораблей). Служба в таком штабе, не говоря уже о политотделе – голубая мечта любого корабельного офицера. По всем внешним признакам, кабинеты офицеров штаба и политотдела напоминали образцовые стойла породистых, но давно непуганых и явно застоявшихся лошадей. На фоне тех материальных благ, которыми располагали офицеры и мичмана штаба, их, похоже, не смущали ни низкие должностные категории (кстати – не ниже чем в штабах боевых корабельных соединений), ни отсутствие «плавающей» надбавки к должностному окладу.
 
Комбригом в те годы был симпатичный поджарый капитан 1 ранга С.М. Савицкий, участник Великой Отечественной, бывший командир крейсера, опытный корабельный офицер. Начальником политического отдела (заметьте – в обычных бригадах кораблей штатом предусматривались заместители командиров бригад, с пропагандистом, инструктором по комсомолу, и спец-пропагандистом, «подсаживаемым» на боевую служб), был капитан 1 ранга Цикало, до этой должности служивший заместителем командира по политчасти 121-й бригады противолодочных кораблей.
Визитной карточкой городка был командир береговой базы – майор Вассер-Гиссер (по-простонародному Вася-глиссер). Весу он был килограммов под двести и обладал внешностью Карабаса-Баробаса. Нужно признать, что это был самый заметный и деятельный офицер в городке. Судя по порядку и ассортименту в складах вещевой, шкиперской и продовольственной служб, то сюда можно было водить экскурсии как на объекты образцово-показательных подразделений береговых баз.

Единственно, что следовало уточнить, вся эта образцово-показательная структура предназначалась, прежде всего, для обслуживания и обеспечения штатного состава штаба бригады и прикомандированных частей. А это были военные представительства заводов, работающих на флот, прежде всего – судостроительных и связанных с ними дочерних предприятий типа Южно-турбинного завода и проч. Что же касается офицеров и мичманов, прибывающих на строящиеся корабли, то одним из условий откомандирования к новому месту службы – в Николаев, было обязательное обеспечение вещевым и денежным довольствием по местам прежней службы. Поэтому все это поражающие глаза изобилие было «не про нас»… Причем, такая практика распространялась и на продовольственное обеспечение. С первого дня прибытия в распоряжение командира В/Ч-30920, и размещения в Военном городке, нас определяли на трехразовое питание в столовой военного городка, но, при этом сразу дали понять, что реально мы можем рассчитывать лишь на обед, и в крайнем случае, на ужин, и, как исключение – на завтрак.

Для завтрака офицеров экипажей кораблей выделялось 15 минут, а притом, что столов в зале было с десяток, это создавало известные сложности при проживании нас несколько первых недель на казарменном положении. Привычный завтрак в офицерской столовой «не вписывался» в утренний распорядок нашего экипажа, привязанный к типовому корабельному распорядку, при котором офицеры завтракают до подъема флага, в отличие от господ офицеров штаба, которые прибывали на службу к 8 часам утра.
Экипажу нашего корабля были выделены помещения на двух этажах левого крыла казарменного корпуса. Сразу при входе с лестничного марша второго этажа мы попадали в коридор, в котором с левой стороны располагались кабинеты с типовыми для корабля табличками: «строевая канцелярия», «вещевая служба» и пр. Затем шли кабинеты командиров боевых частей и начальников служб. С лестничной площадки этажа, справа от входа в административный коридор, находился вход в жилой отсек, предназначенный для проживания офицеров и мичманов. Это было типовое казарменное помещение, со спальным отсеком, с бытовой комнатой, санитарным блоком. Особого восторга это обиталище не вызывало, так как, говоря казенным языком, подобное размещение являлось элементом казарменного положения, с той лишь разницей, что при фактическом казарменном положении на личный состав распространялись все требования устава внутренней службы, применимые к военнослужащим срочной службы. Для нас, молодых офицеров, несколько лет назад закончивших училища, где приходилось годами жить в подобных условиях, особых проблем не было, тем более что такие условия объявлялись временными и предусматривали ночлег только тех, кто не сочтет возможным подыскать себе жилье за пределами военного городка. Командиры боевых частей и начальники служб получили привилегию – им позволили поставить койки в кабинетах.

Получилось так, что подавляющее большинство офицеров и мичманов ведущих боевых частей эти прелести казарменного обитания толком не успели оценить, так как с первого же дня пребывания в Николаеве, для большинства из них начались бесконечные командировки. Дело в том, что в строительстве и оснащении техникой корабля принимали участие более 200 ведущих предприятий нашей державы. Одни из них изготавливали уникальное штурманское оборудование, другие – новейшие ракетные комплекса, третьи – новейшие средства обеспечения и обслуживания авиации, четвертые – радиотехническое, гидроакустическое и пр. и пр. И по всем этим направления было спланировано и активно осуществлялось обучение персонала, которому предстояло эту технику эксплуатировать на борту новостроящегося корабля.

Такой подход к решению проблемы был уже отработан в процессе введения в строй первых в серии атомных подводных лодок, и предоставлял реальную возможность в условиях профильных военных научных институтов, получить теоретические знания непосредственно от фактических разработчиков систем, затем закрепить их в заводских условиях, что называется «с нуля», наблюдать сборку, монтаж и первичную регулировку оборудования, участвовать в процессе приемки оборудования и образцов вооружения военными представителями и более того, – подписывать соответствующие акты приемок. И в конечном итоге – участвовать в монтаже и в базовых (бортовых) испытаниях техники, в процессе так называемых, швартовных, ходовых и прочих испытаний.
Такой процесс позволял в совершенстве овладеть техникой, получить качественные навыки в ее эксплуатации и ремонте, а также в боевом использовании. В структуре, обеспечивающей подготовку экипажей подводных лодок, существовали специальные учебные комплексы, на базе которых шло постоянное обновление техники и вооружения. Существовал незыблемый принцип, следуя которому все новейшие образцы техники и вооружения подводных лодок сначала устанавливались в этом центре, в тренажерном варианте и только потом – непосредственно на борту строящихся лодок. Это было дорогое, но жизненно необходимое «удовольствие», и доступно оно было только подводникам. Теперь же, первая часть этой схемы обучения была предусмотрена в процессе освоения новостроящегося надводного корабля…

Все это было прекрасно, но распространялось такое преимущество только на офицеров и мичманов, назначенных на должности, предусматривающие эксплуатацию новой, уникальной техники. Но так повезло далеко не всем. В нашей боевой части к этой категории относились все офицеры и мичмана, назначенные в 1-й РД, командир БЧ и старший инженер боевой части. Из двух лет, что нам предстояло пробыть в Николаеве, они пробыли в учебных командировках, не менее года. Бывало, что, не успев прибыть из одной командировки, они тут же готовились к убытию в другую.
Если мне не изменяет память, то им не удалось побывать только на стендовых испытаниях стартового комплекса, и то только потому, что в это время корабль уже проходил ходовые испытания в Черном море. Кстати, во время стендовых испытаний на стартовом комплексе произошел пожар, в результате чего, контейнеры для крылатых ракет были установлены с большим опозданием.

Я уже говорил о том, что, пользуясь авторским правом, и четко следуя пожизненным постулатом Козьмы Пруткова, о том, что «нельзя объять необъятное», я строю свои воспоминания на жизни и деятельности первого состава БЧ-2 экипажа ТАКР «Киев» и только в части касающейся упоминаю офицеров и мичманов других боевых частей и служб.

Я уже вел речь о том, что по всем объективным и субъективным признакам, основными предшественниками нашего корабля были ПКР «Москва» и «Ленинград». Командиром БЧ-6, Боевой части обслуживания и обеспечения авиации, был назначен бывший начальник ТЭЧ ПКР «Ленинград» – майор Рыжков. Он был одним из тех, кто в свое время составил первый экипаж «Ленинграда». Рыжков, вспоминая о тех временах, говорил, что по прибытии в Николаев, они буквально через пару месяцев уже вселились на корабль, то есть, их миновало сомнительное счастье стать долговременными обитателями военного городка. Нам же по срокам пребывания в городке, похоже, предстояло стать лидерами. Даже командование бригады, привыкшее к спокойной и размеренной жизни, было, похоже, не в восторге от перспективы иметь на территории городка порядка сотни офицеров и мичманов, при дальнейшей перспективе увеличения их числа. Нам же обстановка стала ясна, когда, где-то через неделю после прибытия в Николаев, мы впервые увидели «место нашего будущего служения». Лагом к достроечной стенке завода был ошвартован громадный корабельный корпус, без каких-либо признаков оснащения и вооружения. Но не это было самым главным впечатлением – мы не заметили даже типовых признаков «ударной стройки коммунизма…». Если до сего момента нам могли бесконечно рассказывать о перспективных сроках монтажа оборудования, сроках вселения, то теперь мы могли воочию убедиться в призрачности всех этих планов. Впечатление, прямо скажу, было удручающее.

Для уточнения складывающейся обстановки, следовало принять в расчет немаловажные обстоятельства. Каждого из нас волновали, прежде всего, личные перспективы, с учетом складывающейся обстановки. Одно дело, если ты успел послужить на корабле или в береговой части и теперь получил назначение на перспективную по категории и по окладу должность. А если, при этом, для освоения функциональных обязанностей по будущей должности тебе предстоит много и долго обучаться в институтах, в КБ заводов и непосредственно на предприятиях Москвы и Ленинграда, получая при этом неплохие командировочные надбавки, то почему бы и не «послужить» при таких условиях? А если ты уразумел, что при твоей служебной категории на конкретной первичной должности особая подготовка и учеба не предусматривается, а вот, как минимум, двухгодичное прозябание в береговых казармах уже точно просматривается – вот тут-то и стоило бы призадуматься и трезво оценить ситуацию.

Кстати, офицеры и мичмана, проходившие теоретический и практический курсы по изучению новейшей, перспективной материальной части, завязывали полезные знакомства в военных институтах и военных представительствах, что нередко способствовало их последующему переходу в эти структуры. Да и в самом простом, что называется, приземленном варианте, эти офицеры становились первыми представителями флота, овладевшими знаниями и навыками, позволявшими им успешно эксплуатировать и использовать в бою уникальную материальную часть. В подавляющем большинстве в ходе дальнейшей службе они станут флагманскими специалистами корабельных соединений, специалистами отделов и управления Военно-морского флота.

Что же касается офицеров 2-го, 3-го зенитных ракетных дивизионов, на вооружение которых планировались комплексы «Шторм» и «Оса», ранее уже устанавливаемые на кораблях, то считалось, что они освоят материальную часть «по ходу событий», то есть в процессе монтажа и сдачи комплексов на корабле. Такая же перспектива ждала и командиров артиллерийских батарей.
 Итак, мы возвращаемся в Третий Военный городок последних дней июля 1973 года,- то есть накануне празднования дня Военно-морского флота. Не успев толком освоиться на новом месте, нас задействовали на предпраздничных мероприятиях. Уже на третий день своего пребывания в Николаеве, я, обрядившись в белую парадную тужурку, делал доклад, посвященный флоту, в одном из цехов предприятия «Эра». Немного освоившись на новом месте, мы узнаем, что командование бригады и части Военно-морского гарнизона города Николаева готово приложить максимум усилий и изобретательности, чтобы активно нас задействовать по своему, «особому» плану. Это была львиная доля гарнизонных дежурств и патрулей, прикомандирование к различного рода комендатурам и прокуратурам, (большей частью – нештатных), привлечение ко всякого рода шефской деятельности. Это и оборудование пионерских лагерей, и выступления на различных предприятиях и пр. и пр.

К примеру, капитан-лейтенант Тур из состава РТС, в течение года исполнял обязанности помощника коменданта гарнизона. И, похоже, была б на то его воля – изменил бы профиль своей служебной деятельности. Старший лейтенант Балясников и лейтенант Никольский были назначены военными дознавателями и, по сути дела, использовались по планам военной прокуратуры Николаевского гарнизона. Кстати, подобная «специализация» нередко, по сей день, приводит к тому, что офицеры принимают несколько вымученное, но вполне логичное решение – продолжить свою службу уже в качестве сотрудников прокуратуры. В течение двух последующих лет меня и нескольких офицеров связистов регулярно привлекали к приему экзаменов в учебном отряде связи. Эта «специфическая» нагрузка кончилась тем, что старший инженер боевой части связи капитан-лейтенант Семенов, после неоднократных экзаменационных «сессий», сопровождавшихся «банкетами» со своими бывшими коллегами, вынужден был вернуться на свою прежнюю должность офицера-преподавателя, а у меня, периодически принимавшего экзамен по военно-морской практике, на всю последующую службу, и теперь уже на всею жизнь, остался, полученный на память комплект флажков БЭС (Боевого эволюционного свода), мастерски выполненный на специальном картоне. А таких примеров, как с Семеновым, в ту пору было не счесть.

Кто из ветеранов первого состава экипажа «Киева» сейчас вспомнит о том, что первым заместителем командира корабля по политической части был капитан 3 ранга СУШКОВ? По дошедшей до нас информации, этот офицер к моменту назначения на эту должность успел послужить политработником в бригаде ОВРа, обучался в академии им. Ленина и в Военной академии. В Военной академии в те времена готовили будущих военных атташе, и в ходе обучения в ней существовали исключительно жесткие законы, выдержать которые могли далеко не все, там обучавшиеся. С учетом того, что Сушков был назначен на должность политработника, то есть вернулся к своей прежней (до учебы в Военной академии специальности – Б.Н.), можно предположить, что с карьерой военного дипломата у него что-то не заладилось. Помню только, что пробыл Сушков в составе экипажа не более двух месяцев, так как поздней осенью того же 1973 года заместителем командира корабля уже был капитан 3 ранга Дмитрий Васильевич Бородавкин, до этого бывший секретарем партийного комитета ПКР «Ленинград».

Где-то, начиная с июля 1974 года, выполняя директивные указания Главного ОРГМОБУ ВМФ, в военный городок стали пребывать первые партии матросов и старшин, направленных на укомплектование экипажа. Это стало уже ярким проявлением традиционного военного идиотизма. Причем, идиотизма комплексного. Начиная с того, что само мероприятие это, с учетом существенных переносов сроков ввода корабля в строй, следовало бы своевременно скорректировать. Подбирались на флотах «специалисты», прослужившие на кораблях не менее одного года, что с учетом полугодичного обучения в учебных отрядах, предполагало последующую службу в течение оставшихся полутора лет. Как показали дальнейшие события, большинство этих матросов и старшин было уволено в запас, задолго до перехода экипажа на корабль. Несмотря на строжайшие указания и директивы по выделению с флотом этих матросов и старшин, среди них было много потенциальных нарушителей воинской дисциплины. Матросы эти выделялись не только с Черноморского, но и с Северного, Балтийского и даже – Тихоокеанского флотов.

Поневоле, я явился соучастником процесса формирования экипажа личным составом. В сентябре 1973 года на флоты были посланы офицеры экипажа с задачей отбора, комплектования и сопровождения групп матросов в Николаев. Я вместе с командиром БЧ-3 капитан-лейтенантом Кузьминым был направлен в Североморск. Сам Кузьмин был наиярчайшей иллюстрацией несовершенства и порочности работы флотской кадровой структуры при формирования экипажа. Молодой, 30-летний офицер, он был вполне сформировавшимся алкоголиком, страдающим периодическими запоями. Долго в нашем экипаже он не задержался, и со скандалом в октябре 1973 года он был снят с занимаемой должности. Пока же я под его руководством отправился выполнять важное задание командования, действуя в соответствии с Директивой ГШ ВМФ, произвести отбор, проверку и доставку к месту службы 80 матросов и старшин с кораблей 7ОПЭСК и 2-й ДПК Северного флота. Командировка эта достойна особого описания, и я остановлюсь на ней подробно. Из Николаева в Мурманск мы ехали с пересадкой в Москве. В Москве, с нами в одном купе оказалась симпатичная миловидная дама лет 38. Мой руководитель сражу же не только распушил свой павлиний хвост, но и сверх всякой меры раскрыл свой клюв. На правах старшего, он пару раз направлял меня в вагон ресторан за спиртным и закуской, а затем он с вновь обретенной подругой переместился в вагон-ресторан для «…продолжения банкета». Проспав ночь праведным сном младенца, утром я обнаружил, что «Кузя», он же «Волкодав», и он же – капитан-лейтенант Кузьмин, оживленно воркует с нашей спутницей, сидя в синих семейных трусах на ее живописно раскрытой койке. Мое пробуждение было радостно встречено, в надежде, что я «слетаю» в ресторан.

Считая себя невольным соучастником «творческого процесса», я не только всячески способствовал продлению «праздника», но и присоединился к процессу обсуждения подробностей недавно завершившихся в Североморске съемок эпохального для моряков фильма «Океан». Как оказалось, наша попутчица не только участвовала в обеспечении съемок по поручению общественных организаций флота, но и снялась в нескольких сценах, в том числе в сюжете, изображавшим шумное застолье, организованное в квартире старинной подруги одного из героев фильма – командир корабля, которого мастерски сыграл Олялин. Все кто фильм этот смотрел, эти сцены легко припомнят, а те, кому их еще предстоит оценить, смогут убедиться, что сюжет этот удался, обстановка была исключительно реалистичной. В процессе общения со словоохотливой дамой выяснилось, что ее сын – курсант училища Имени Верховного Совета, а муж – начальник штаба корпуса ПВО, охраняющего небо над главной базой Северного флота. Но и эта информация не заставила нас насторожиться до того момента, пока не выяснилось, что заботливый муж обычно встречает свою несравненную супругу. Зная, что нам предстоит добираться в Североморск, нам было любезно предложено воспользоваться служебной машиной встречающего...
Адекватно оценивая ситуацию, мы стали горячо убеждать нашу «заботливую» попутчицу, что мы прекрасно доберемся до Североморска. В процессе нашего веселого спора за окнами нашего вагона появился перрон Мурманского вокзала, в центре которого заметно выделялась фигура полковника, ростом никак не менее 2-х метров и весом поболее 150 килограммов. На моих глазах лоб нашего невозмутимого «Волкодава»-Кузнецова покрылся крупными каплями пота. Выходя из вагона, мы стали свидетелями радостной встречи любящих супругов, и на реплику: «Леша, – это мои попутчики, подвезем мальчиков?» Не дожидаясь дополнительных указаний, водитель полковника – лихой сержант, забросил наши дорожные сумки на «задок» служебного «газика», а мы взгромоздились на заднее сиденье машины. Через 20 минут, мы уже подъезжали ко входу в гостиницу «Океан» и, прощаясь со счастливой парой, были уверены, что командировка началась вполне успешно. Проблема была лишь в том, деньги, выделенные нам на командировочные расходы, до вчерашнего вечера находились у Кузьмина, и при подсчете оставшейся наличности, мы решили, что размещение в гостинице нам «не по карману», и мы вполне сможем разместиться на одном из кораблей эскадры.

По задумке флотского командования, весь процесс выделения личного состава для нашего корабля должен был осуществляться командованием обозначенных в директиве соединений, при общей организации и контроле представителями ОРГМОБ отделениями штабов флотов. На деле, все оказалось значительно сложнее. Разместившись на БПК «Адмирал Юмашев», мы отправились в штаб Северного флота. Получив в штабе контактные телефоны с офицерами, ответственными за непосредственный процесс выделения личного состава, мы разнесли выписки из Директивы командирам кораблей, из состава экипажей которых нам предстояло отбирать людей. Это был рутинный процесс ознакомления с личными карточками матросов и старшин, с последующим знакомством с ними на местах, и заменой в случае необходимости на других кандидатов.

В назначенный день команды матросов, предназначенных к отправке в Николаев, были выстроены на причале. Во главе каждой команды находился офицер, призванный представлять их и по ходу дела решать все спорные вопросы. Проверка вещевого аттестата, наличие всех необходимых документов, и пр. и пр. Даже тем, кто в процессе службы сопровождал призывников или новобранцев, знакомы проблемы, связанные с этим непростым процессом. А теперь представьте себе, восемьдесят матросов и старшин, хорошо себя зарекомендовавших, прослуживших на кораблях более полутора лет, привыкших к своему подразделению и своему кораблю; вдруг вырываются из своего коллектива и направляются неведомо куда и неведомо зачем. Для большинства из них это было маленькой текущей неприятностью, для других, более впечатлительных – большой проблемой. Уже в процессе движения на автомашинах на вокзал, из нашей команды исчезли два старшины, прослужившие на одном из кораблей полтора года, и имевшие девушек в Североморске. Не обнаружив беглецов при построении на вокзале, мы сообщили об этом в штаб флота. Весь путь от Мурманска до Николаева, с двумя пересадками, мы преодолели без происшествий. Через неделю после нашего прибытия в Николаев, вместо двух беглецов нам доставили троих, но уже, естественно, других.

Процесс прибытия в Военный городок личного состава, сопровождался переходом офицеров и мичманов в военную гостиницу, располагавшуюся на углу улиц Садовой и Чигрина. Гостиницей, даже военной, эта здание можно было назвать с очень большой натяжкой. В самом лучшем случае оно напоминало общежитие какого-нибудь нищего завода. Первый этаж представлял собой подобие административного отсека, с бухгалтерией, кабинетом заведующей, дешевым буфетом, условно действующим душем, кладовой постельного белья и прочих принадлежностей. Второй этаж, состоял их комнат, рассчитанных на четырех человек, с обязательной койкой, тумбочкой, столом и умывальником. Третий этаж условно предназначался для семейных «постояльцев». В отличие от второго этажа он был оборудован двумя помещениями для приготовления пищи. Кухни эти были расположены в концах этажного коридора и имели по соседству бытовые помещения.
Итак, с августа 1973 года, с момента вселения нас, молодых офицеров, в полном смысле этого слова – в «общагу» начался период, затянувшийся до апреля 1975 года – до фактического выхода корабля из Черноморского завода. По мере увеличения числа холостых постояльцев, а офицеры и мичмана продолжали прибывать, ими заполнялись временно пустовавшие комнаты третьего этажа. Только через год было достроено здание, специально предназначенное для проживания семейных офицеров и мичманов, там уже были все доступные нашему пылкому воображению условия для пристойного проживания, в каждой квартире – крошечная кухня, и ванная, совмещенная с туалетом. Правда, право проживания в этом, теперь уже с полным на то основанием, семейном общежитии, получили только те, чьи семьи уже успели основательно помытариться в Николаеве в течение пары месяцев. Здесь мы имеем наиредчайший случай, когда холостой офицер хоть в чем-то мог позавидовать женатому. Для юных жен наших офицеров, и для не очень юных наступил период, о котором они будут с блаженными, умиленными улыбками вспоминать всю оставшуюся жизнь. Южный город, дешевый и обильный базар, получено, хоть и временное, но отдельное благоустроенное жилье, муж – под боком, – живи и радуйся жизни, а то и …размножайся!

Наиболее бойкие и шустрые умудрились пристроить детей в детский садик, некоторые устроились на работу. Им по своим приземленной, житейской психологии, было даже в радость, что корабль не оторвется от причала и год, а может быть и два, они легко смирились с тем, что отсутствует у мужа «плавающая» надбавка к зарплате. Когда же года через полтора поползли первые слухи о перспективах перехода корабля на Север, они были готовы зарыться с головой в эту жирную и пыльную землю и навечно остаться в Николаеве. В мае 1975 года их с большим трудом удалось выманить в Севастополь, следом за ушедшим туда кораблем, и только при клятвенном обещании командования обеспечить их семейным общежитием на месте постоянного базирования. При этом, на словах, имелся в виду, конечно же, Севастополь. Кстати, это был редчайший случай, когда командование сдержало свое слово и наши «женатики» успели слегка обжить еще и семейное общежитие на улице Коломийца, 20. К слову сказать, отдельные офицеры не сдавали свое жилье в Николаеве и Севастополе до 1979 года. Жена подполковника Автухова, так подзадержалась в Николаеве, что он, уже принимая БЧ-6 на ТАКР «Новороссийск» в 1980 году был счастлив застать свою тогда уже бывшую боевую подругу там, где он ее оставил в 1975 году.
Описывать службу первого года нашего пребывания в Николаеве не очень приятно, а человеку, не знакомому с этой мрачноватой полосой в жизни экипажа новостроящегося корабля, и читать-то было бы не интересно. Насколько я в курсе событий по вводу в строй кораблей однотипных нашему: «Минска», «Новороссийска», «Баку», экипажи их прибывали в Николаев, накануне фактического вселения на борт, а все эти стажировки, учебные командировки совершали из Североморска, пребывая на кораблях эскадры, стажируясь на том – же «Киеве» – как базовом корабле проекта. Это было и разумнее в смысле экономии средств, и гуманнее по отношению к экипажам. Но все это было после нас…

В том же 1973-м году перед командованием бригады и корабля стояла непростая задача задействовать экипаж так, чтобы все были убеждены в крайней необходимости и серьезности своих действий. Поскольку фантазия у командования была ограничена рамками уставов, наставлений и местными условиями, то и действия эти носили вымученный, ущербный характер. Для начала, приступили к «сколачиванию» боевых частей и дивизионов. Выражалось это, прежде всего в отработке внутреннего распорядка дня, несения всех видов нарядов, в том числе и гарнизонных. Матросы и старшины, поступали к нам, прежде всего, на формирование групп и дивизионов электромеханической боевой части. Представители этой боевой части, с первого дня прибытия в Николаев, были размещены на плавказарме, стоящей в заводе, недалеко от корпуса строящегося корабля. Как я уже говорил, в осенние месяцы стали прибывать матросы и старшины, направляемые на укомплектования подразделений, предназначенных для обслуживания новой, более сложной материальной части.
Но, а пока, даже признаков этой матчасти не прослеживалось, в 3-м военном городке появились дневальные по казарменным помещениям, рабочие по столовой, долгожданные приборщики внутренних помещений и внешних объектов. Теперь на строевые смотры, которые следовали один за другим, выходили не только офицеры и мичмана, но и матросы. Вскоре, мы настолько освоились и «вросли в обстановку», что смогли выставлять гарнизонные караулы. Для этого было получено вооружение и боеприпасы из расчета одного строевого взвода. Похоже, не было предела восторга у командования Николаевского гарнизона, все последующие месяцы наш экипаж постоянно выделял гарнизонные патрули и по графику выставлял караулы.

Можно сказать, что жизнь экипажа налаживалась. Чуть ли не ежедневно на парфюмерную фабрику «Алые Паруса» уходила группа матросов, в сопровождении офицера (мичманам такое ответственное поручение не доверяли). За посильную помощь в организации подсобных работ плата производилась «натурой» – матросы приносили куски пахучего фирменного мыла, офицер – одеколон и крем. Периодически выделялись группы, в обязанность которых входила подкраска и ремонт оград на могилах ветеранов и наиболее достойных вождей города, упокоившихся на местном кладбище.

Не менее важным считалось обеспечение специалистами жизнедеятельности местных пионерских лагерей. Комплексной бригадой из электриков и плотников была отремонтирована кровля в Доме офицеров флота. Бригады по строительству гаражей работали очень продуктивно и достигли бы еще больших результатов, если бы не попытка изнасилования несовершеннолетней одним из передовиков производства. Были и более приятные занятия – с августа до самых морозов выделялись команды матросов для сбора плодов природы с херсонских и николаевских полей. Я никогда не забуду горы спелых, громадных херсонских арбузов, которые не успевали вывозить автотранспортом. Мы формировали из них живописные курганы и присыпали их бурьяном в расчете, что мороз их пощадит, и хотя бы часть урожая успеют вывезти.

 Весь период нахождения экипажа в Николаеве, включая и период нахождения на корабле, все офицеры и мичмана, имевшие семьи в Севастополе в соответствии с соответствующей Директивой Главкома ВМФ, имели права получить отгулы «за неиспользованные выходные дни». Суть этого хитрого мероприятия состояла в том, что, находясь в отрыве от семьи в течение 40 суток, офицер или мичман, якобы, не использовавший свои выходные дни, имел право съездить к семье на неделю. Были составлены соответствующие графики по боевым частям, и наши боевые, в основном, более старшие товарищи, стали беззастенчиво эксплуатировать нас – холостяков, в большинстве имевших родителей в Севастополе и не в меньшей мере, заслуживших право на поездку и на отдых. Подоплека же этой неприкрытой годковщины была проста – в период «заслуженного» отдыха наших старших товарищей, на нас – холостяков падала львиная доля нарядов и обеспечений. Надо ли говорить о том, что и все выходные использовались нашими более старшими «счастливчиками» с таким же успехом.

Все бы было прекрасно, если бы не четкое осознание того, что в то время, когда наши сверстники служат на кораблях, несущих боевые службы, выполняющих учебно-боевые задачи в полигонах, повышают свою морскую и специальную выучку, нарабатывают авторитет и мастерство, которые через год-другой позволят им претендовать на повышение в должности и в звании, мы вынуждены были заниматься всем тем, о чем я только что вам рассказал.
Вся история процесса комплектования, формирования и «становления» нашего экипажа рельефно продемонстрировала несовершенство, отсутствие динамизма, а то и просто глупости в организации этого процесса. В этом легко убедиться, совершив небольшой экскурс в историю нашего флота. Так, в соответствии с расширенной программой российского судостроения, принятой в 1912 году, на верфях Санкт-Петербурга были заложены линейные крейсера типа «Измаил». На определенном этапе их достройки, был сформирован экипаж головного корабля. Командиром экипажа был назначен флигель-адъютант ЕИВ, капитан 1 ранга Михаил Веселкин. Когда же с началом Первой мировой войны и возникшими проблемами финансирования процесса достройки, стало ясно, что ввод корабля в назначенные сроки не состоится, экипаж корабля, спокойно, в рабочем порядке направили на пополнение личным составом других кораблей. Через год, опять принимается решение о завершении постройки корабля, повторно формируется экипаж, назначается новый командир капитан 1 ранга Иванов-13-й. К сожалению, и этот состав экипажа, по тем же причинам пришлось расформировать, теперь же в последний раз, так как кораблю не судьба была вступить в строй. Этот пример я привел к тому, что даже в условиях войны, в прежние времена командование флотом руководствовалось, прежде всего, экономической целесообразностью и здравым смыслом.

Все, что касалось учебы офицеров и мичманов 1-го дивизиона нашей ракетно-артиллерийской боевой части, о чем я уже рассказал немало, теперь же, после укомплектования этого дивизиона матросами и старшинами, процесс их обучения принял новую фазу, с той лишь разницей, что теперь они стали ездить на учебу и стажировки полностью укомплектованными боевыми расчетами. Учитывая специфику боевого использования ударного ракетного оружия, на определенных этапах обучения к ним присоединялся и командир корабля, капитан 2 ранга Юрий Соколов.
Примеряясь к корабельному распорядку дня, в условиях казарменного военного городка, мы вынуждены были изображать занятия по специальности, по общей подготовке, не обошлось без обязательных политических занятий. Большая группа «безлошадных» (не имеющих подчиненного личного состава. – Б.Н.) офицеров стали посещать занятия в местном гарнизонном университете марксизма-ленинизма. То есть, лишенные возможности служить на корабле, – мы вынуждены были заниматься всякой военизированной дуристикой. Дошло до того, что матросы, не имевшие законченного среднего образования, получили возможность посещать вечернюю школу.

С появлением в военном городке личного состава и укомплектования им отдельных подразделений активизировался процесс воспитательной работы, включающий профилактику и предупреждение нарушений дисциплины. Разве мог бы простой, гражданский, воспитанный в нормальной семье молодой человек, выполняя плановые мероприятия, по подготовке к празднованию Нового года, с серьезным видом и с упорством, достойным лучшего ученика Шерлока Холмса, – доктора Ватсона, рыскать по спальному корпусу и служебным помещениям, выискивая спрятанное матросами спиртное, или с отчаянным выражением на лице потрошить укладки матросской формы, выискивая гражданскую одежду, приготовленную для самовольной отлучки. С нескрываемой «гордостью» я по сей день вспоминаю, что группа поиска в составе лейтенантов Леоненкова и Никольского в сливном бочке туалета обнаружила три бутылки Столичной водки. Главному организатору групп поиска, заместителю командира по политчасти капитану 3 ранга Бородавкину, в качестве «вещдоков» мы, естественно, представили только две бутылки… А потом, в соответствии с требованиями соответствующей Директивы ГЛАВПУРА, в режиме «свадебных генералов» нам пришлось восседать за новогодним столом для матросов, накрытым с учетом некоторого опережения процесса «встречи» Нового года в 21 час 30 минут, – за полчаса до «отбоя» по распорядку. И потом, уже в Новогоднюю ночь, посменно контролировать крепкий воинский сон любимых подчиненных, для гарантированного пресечения попыток самовольных отлучек. Самое главное – по нашему глубокому убеждению, – со всем этим воинским идиотизмом вполне можно было бы мириться в условиях боевого корабля, где это диктовалось бы особыми условиями, но участвуя во всей этой клоунаде в вонючей казарме, стены которой, еще должны были помнить экипажи черноморских броненосцев, начиная с «Чесмы» и кончая «Императором Александром Третьим», можно было только ощущая себя профессиональными шутами или клоунами, призванными на воинскую службу.

Я привел пример с организацией празднования Нового, 1974 года, но были еще и другие праздники и другие не менее важные мероприятия, сопутствующие службе; особенно в условиях отсутствия серьезной воинской службы как таковой.

Видимо, осознавая всю нелепость откровенного прозябания офицеров и мичманов двух зенитных ракетных и артиллерийского дивизионов, на уровне командования Черноморским флотом принимается решение о направлении их на стажировку на кораблях флота. В феврале 1974 года офицеров и мичманов 2-го и 3-го дивизионов направили на ПКР «Ленинград», артиллеристов – на БПК «Керчь». На этих кораблях имелись образцы вооружения, аналогичные которым предстояло установить на «Киеве». Я не стану анализировать ход этой двухнедельной стажировки. Вне всякого сомнения, она ни в какое сравнение не могла идти с комплексным обучением в учебных центрах и в профильных институтах. Единственно полезным мероприятием было наше участие в процессе погрузки на корабль ракетного боезапаса и тренировки операторов зенитных ракетных комплексов.
В период этой импровизированной стажировки произошло задержание помощником коменданта наших двух офицеров – капитан-лейтенанта Владимира Тарана и лейтенанта Василия Васильчука. По официальной версии, они привели себя в нетрезвое состояние в ресторане «Нептун» и пререкались с патрулем на выходе из ресторана в районе телефонных будок. На следующее утро фамилии задержанных офицеров прозвучали на утреннем докладе командующему флотом, вице-адмиралу Ховрину. В результате, последовало вполне предсказуемое решение: «…в качестве наказания откомандировать нарушителей по старым местам службы». Тарану, успевшему на новой должности получить долгожданное звание «капитан-лейтенант», на «Киеве», на первичной должности, что называется, нечего было ловить, и он с радостью вернулся на родной для него ЭМ «Бравый», где его тут-же восстановили в очереди на квартиру, по сути, восстановив в прежних правах. Васильчуку, не менее трезво (как это не диковато звучит в конкретной ситуации с пьянкой) оценившему ситуацию, нечего было и терять. Вернувшись на свой ЭМ «Неуловимый», он летом следующего, 1974 года, практически без задержки, получит очередное воинское звание «старший лейтенант» и возглавит боевую часть. А через полгода, при постановке корабля в завод, он будет назначен командиром дивизиона на крейсер «Жданов», и через год, отучившись на командирских классах, вернется на свой эсминец старшим помощником командира. Весь этот служебный «процесс» у него завершится до того момента, как наш «Киев» войдет в строй.

Эпизод с Тараном и Васильчуком на бытовом уровне проиллюстрировал крылатый постулат ленинской работы – «Шаг назад – два шага вперед».
С началом 1974 года, то есть задолго до ввода корабля в строй, начались отдельные эксперименты, некоторые из которых не оправдали себя в процессе дальнейшей службы. Командир боевой части капитан-лейтенант Юрий Петрович Рыбак, исходя из перспектив более эффективного ремонта и эксплуатации техники зенитных ракетных дивизионов, принял решение – эксплуатацию и регламент ракетных комплексов «Оса-М» производить под командованием командира 3-го ЗРД старшего лейтенанта Михаила Моисеева, а те же операции с комплексами ЗРК «Шторм» производить под руководством командира 2-го дивизиона капитан-лейтенанта Владимира Штукина. По этой, вновь предложенной схеме эксплуатации, инженером комплексов «Шторм» становился штатный инженер 2-го дивизиона старший лейтенант Олег Сатыга, а инженером комплексов «Оса» назначался лейтенант Борис Никольский. В этой связи, заканчивая стажировку на комплексах «Шторм», на ПКР «Ленинград», командиром БЧ-2 Юрием Рыбаком принимается решение о дополнительной стажировки для Сатыги и Никольского на малых ракетных кораблях 41-й ОБРК для ознакомлением с комплексами «Оса». Мы, с Олегом Герасимовичем Сатыгой были, «бесконечно» рады проявленной о нас заботой, и, получив командировочные предписания в штабе 30-й ДПК, уже на следующий день представились командиру МРК «Гроза», стоящего у причала Куриной. Командиром корабля оказался однокашник нашего командира Юрия Георгиевича Соколова.
Я не стану утверждать, что эта стажировка резко способствовала росту моих специальных знаний по устройству и правилам эксплуатации ЗРК «Оса», но она дала мне реальную возможность ознакомиться с устройством и боевой организации малого ракетного корабля, пару раз выйти на нем в море, в качестве дублера вахтенного офицера, реально ощутить корпоративный дух кают-компании небольшого сплаванного коллектива офицеров. Десяток раз, мичман – старшина команды ЗРК, получал технические описания отдельных устройств комплекса, включал материальную часть, проводил в моем присутствии отдельные операции по регламенту, но о нормальном, методически выверенном освоении чуть ли не самого сложного на тот момент ракетного комплекса, даже речь не шла. Чтобы не быть в тягость кают-компании корабля, я вместо корабельных офицеров пару раз заступил помощником дежурного коменданта. Олег Сатыга, не был в такой степени увлечен идеей освоения комплекса, тем более, МРК в описываемый период он уже загорелся идеей перехода в Училище, и максимально использовал время пребывания в Севастополе для общения с преподавателями и адъюнктами кафедры.

Процесс резкого «осмысления» ситуации, сложившейся с каждым из офицеров, ставшим членом экипажа «Киева», наиболее характерно проявился среди офицеров боевой части обеспечения авиации. Я не исключаю, что нечто подобное было и при комплектовании ТЭЧ авиации на ПКР «Москва» и «Ленинград», но скажу пару слов о том, что я непосредственно наблюдал с офицерами этого профиля, набранными в экипаж «Киева». Боевая часть обеспечения авиации состояла из двух дивизионов: дивизиона, обслуживания систем обеспечения авиации и дивизиона ангаро-палубных устройств и погребов с авиационным боезапасом. Специалисты обоих дивизионов набирались в ТЭЧ полков морской авиации. Но если, специалисты, прежде обслуживавшие вертолеты корабельного базирования, были непосредственно связаны с флотом, вплоть до обслуживания полетов вертолетов с борта кораблей, в том числе и в условиях боевой службы, то специалисты, обслуживавшие самолеты, не считая отдельных экспериментов в ходе испытания ЯК-36 и ЯК-38 на борту ПКР «Москва», не были знакомы с корабельными условиями, и до тех пор служили только на береговых аэродромах. В этом была определенная, психологическая проблема – сложности привыкания к службе и работе в непривычной обстановке.

Но это была не самая главная проблема. Традиционно сложилось так, что в полках и на авиационно-технических базах, должности техников, по обслуживанию авиации соответствуют категории прапорщик, старший прапорщик, лейтенант; старший техник – старший лейтенант. В структуре обслуживания авиации первая капитанская должность соответствовала инженеру эскадрильи. Сплошь и рядом на должностях старших техников служили старшие лейтенанты, приближающиеся к пенсионному для младших офицеров возрасту – 40 годам. С таким положением давно свыклись, и что – либо изменить не решались. Должности же старших техников на кораблях, предназначенных для использования авиации, предусматривали капитанские категории. Именно это и способствовало тому, что в полках авиации берегового базирования нашлись желающие служить на кораблях. На «Киеве» боевая часть обеспечения авиации состояла в основном из офицеров, хорошо зашкаливших за 35-летний рубеж. Наиболее запомнившиеся, колоритные фигуры из них – это Автухов и Лекомцев. Они пришли в экипаж в составе первого набора офицеров и прослужили на нем более 10 лет. В результате длительной и напряженной службы Лекомцев сменил на должности командира 2-го дивизиона Автухова, когда последний, был назначен командиром БЧ-6 на «Новороссийск». Так вот, получая назначения на наш корабль, точнее, становясь офицерами экипажа, этим «сверхсрочнослужащим» старшим лейтенантам без задержки присваивали долгожданное звание – «капитан» и они уже в составе экипажа проходили все этапы планового ввода корабля в строй. Они проходили учебу на заводах – изготовителях техники обслуживания самолетов, на авиационных заводах, стажировались на полевом аэродроме первого в авиации СССР полка штурмовой авиации корабельного базирования и пр. и пр. Но даже на этом, казалось бы интересном и перспективном этапе, некоторые из них резко заскучали по своему пыльному, но до боли родному аэродрому, где-нибудь в Гвардейском, или в Саках, по своим детям, многие из которых уже сами собирались иметь детей.

Процесс «вселения» на корабль, с последующим его активным освоением, сопровождался чередой крайне необходимых организационных периодов, отменой ставшими столь привычными «побывок», переход на двухсменное обеспечение на борту корабля – весь этот комплекс вполне естественных мер, вызвал очередной рецидив «исхода» среди наших «окопников. В их среде участились разные фортели, из которых коллективные пьянки и самовольные отлучки – домой, были не самыми последними. Расчет был один – любыми средствами уйти с корабля. Последовали суды «чести», призванные пресечь подобные явления, способствовать тому, чтобы другим было неповадно… Чисто по-людски, мы этих «гастролеров» прекрасно понимали, – дожить до 35-37 лет, прослужить ни шатко, ни валко лет по 15 в маленьком уютном авиационном гарнизоне, «обрастая» казенными квартирами, гаражами, сараями, тещами и детьми. А то и дождаться того счастливого дня, когда единственная дочь, воспитанная в лучших традициях гарнизона, выйдет замуж за лейтенанта – техника вертолета, и появилась вполне реальная перспектива того, что растущий внук, скоро задаст вопрос: а почему ты, дедушка, в одном звании с папой?

Поверьте мне, это не гарнизонная басенка, эта выплеснувшаяся наружу боль души крепкого мастерового, домовитого мужика, виноватого лишь тем, что он вовремя не получил высшего образования, что после срочной службы, женившись, остался на сверхсрочную; пытаясь выйти на более высокий социальный и служебный уровень, сдал экстерном экзамены за курс среднего авиационно-технического училища, и настойчиво, ответственно выполнял порученный ему участок работы… и за это хотел получить под конец службы капитанское звание. Да, он совершил отчаянный, не до конца выверенный шаг, стремясь получить это вожделенное звание «техника-капитана», связал свою жизнь с кораблем и теперь в отчаянии, от того, что жесткая организация этого небывало громадного корабля, с непривычно жестоким командованием угрожала сломать, раздавить его хрупкую, сухопутную сущность… В отчаянии, он позволил своей ущербной, сухопутной сущности, не желавшей закалиться в морских и океанских походах, удариться что называется «во все тяжкие…». Зачастую, решения судов «офицерской чести» были суровыми: «рекомендовать кадровому органу рассмотреть вопрос об увольнении капитана NN с действительной военной службы за дискредитацию высокого звания советского офицера». Думаю, что в кадрах авиации флота сидели не совсем «отмороженные» чиновники и, скорее всего, всю эта вымученная процедура, всякий раз заканчивалась возвращением офицера на теперь уже вдвойне дорогой его сердцу сухопутный аэродром, где он ударным ратным трудом быстро добивался полной реабилитации, и, вызывая искреннюю зависть оставшихся на корабле коллег, спокойно дослуживал до заслуженной пенсии, и с чувство полного удовлетворения воспитывал внука, гордившегося своим дедом-капитаном. Эта активная «ротация» кадров, продолжалась несколько лет, захватив даже период нахождения корабля на Северном флоте. Так был снят с должности первый старший инженер БЧ-4 капитан-лейтенант Семенов, уже после прихода корабля в Североморск, был снят с должности командир дивизиона связи капитан-лейтенант Соколов.

Еще в ноябре 1973 года был снят с должности командир БЧ-3 капитан-лейтенант Кузьмин, с которым мы совершили «героическую» доставку из Североморска в Николаев личного состава, предназначенного для формирования нашего корабля. Делов том, что осенью 1973 года разразился очередной арабо-израильский конфликт, в процессе которого осуществлялась всемерная поддержка арабов со стороны СССР. Из черноморских портов один за другим пошли в район конфликта наши транспорта с техникой, вооружением и боеприпасами. Николаевский морской порт стал одним из основных пунктов загрузки и отправки этих судов.

Как это было принято во все времена, процесс этот сопровождался различными легендами прикрытия и завесой «секретности». Каждый день в порт направлялись команды наших матросов во главе с офицерами и мичманами для участия в погрузочных работах. Помню, что меня очень удивили патроны для автомата ППШ, высыпавшиеся из разбитого при спешной погрузке ящика… В ходе всего этого процесса «интернациональной» помощи, на каждый из транспортов назначался расчет военных моряков для организации связи с командованием во время перехода.
Один из таких расчетов возглавил капитан-лейтенант Кузьмин. Транспорт, на котором он находился, успешно выполнил поставленную задачу и доставил специальный груз в Александрию. В обычном, уже стандартном варианте, Кузьмину грозило стать кавалером ордена Красной Звезды. Но в порту с ним случилось «небольшое» приключение. Нарушив жесткую инструкцию и отлучившись с борта транспорта в поиске спиртного, он попал под налет израильской авиации. Спасаясь от свистевших осколков, он ничего другого не придумал, как прыгнуть в воду. Видимо, к этому моменту изрядную дозу спиртного он уже успел «принять». В результате, после окончания бомбежки порта, Кузьмина извлекли из воды, и выяснилось, что в его могучее тело впилось до десятка мелких осколков, извлечение которых потребовало хирургического вмешательства. Но самое неприятное заключалось в том, что на официальном, Мидовском уровне была зафиксирована пьянка советского офицера в иностранном порту в боевой обстановке. После этого происшествия капитан-лейтенанта Кузьмина мы больше не видали. В том, что он жалел о том, что его «изъяли» из нашего экипажа, я очень сомневаюсь, так как его вернули на прежнюю должность командира БЧ-3 эскадренного миноносца.

Изначально, я собирался вести разговор только о офицерах и мичманах ракетно-артиллерийской боевой части первого состава экипажа, но сама канва воспоминаний невольно выходит за концептуальные и временные рамки, оговоренные мной. Так получается, что, вспомнив о том же Кузьмине, нельзя не сказать пару слов о других офицерах минно-торпедной боевой части. Наша память срабатывает исключительно выборочно. Так, большинство ныне здравствующих ветеранов, членов первого состава экипажа, о Кузьмине даже и не вспомнили, считая, что первым командиром БЧ-3 был Василий Дядковский. Да, действительно, в декабре 1974 года командиром минно-торпедной части был назначен капитан-лейтенант Василий Дядковский, которого, с учетом весьма почтенного для лейтенантского восприятия 37-летнего возраста и располагающей внешности, прозвали «дядя Вася». Василий Егорович Дядковский после командования боевой частью, служил в Минно-торпедном управлении, уволился в 47 лет в звании капитана 2 ранга. Перебрался в Севастополь, избирался депутатом. Умер, не дожив до 60 лет. Командирами групп его боевой части были: торпедной – лейтенант Вячеслав Костыгов – выпускник ТОВМУ 1972 года; ракетной – лейтенант Григорий Рипашевский – выпускник 2-го Противолодочного факультета ЧВВМУ 1972 года. К сожалению, все эти три офицера уже отошли в мир иной, тем более – грех не замолвить о них пару слов.

С лейтенантом Григорием Рипашевским я обучался в училище, как уже говорилось, он заканчивал 2-й – Противолодочный факультет ЧВВМУ в 1972 году. До поступления в училища я его не знал, – по-моему, он не жил в Севастополе. Старший брат Григория – капитан 2 ранга в 1974 году был начальником штаба дивизиона МРК 41 ОБРК. В первый и последний раз я встречался с ним в феврале 1974 года, во время своей стажировки на МРК, о которой я уже вел речь. Накануне описываемого периода, старший Рипашевский вернулся из длительной заграничной командировки, видимо, к арабам. Этим обстоятельством, видимо, и объяснялся тот факт, что в звании капитана 2 ранга, он временно исполнял обязанности на «майорской» должности. Во время обучения в училище я с Гришей Рипашевским, учась на разных факультетах, практически не пересекался. Еще учась в училище, Гриша женился на бойкой севастопольской девице, отец которой, ненавязчиво, но своевременно влиял на процесс его службы. Не успел «Киев» прибыть в Североморск, как Гриша, по медицинским показаниям своей жены, был возвращен на Черноморский флот, где решительно продвинулся по службе от начальника минно-торпедной лаборатории учебного центра до командира судна комплексного снабжения «Березина». При разделе флота в 1993 году принял должность заместителя начальника УВФ украинского флота, но вскоре умер от рака пищевода.

Как я уже говорил, командиром торпедной группы БЧ-3 был лейтенант Вячеслав Костыгов. Он в 1972 году закончил факультет противолодочного оружия ТОВМУ и служил командиром БЧ-3 на малом противолодочном корабле. Судя по всему, он успешно сделал бы карьеру, оставшись служить на кораблях бригады ОВРа, но, желая, как сейчас говорит молодежь, «получить все и сразу», он вызвался исполнять обязанности помощника командира, не освоив толком своей материальной части. В результате, при очередном проворачивании торпедного аппарата с боевыми торпедами, при отключенной блокировке горизонтальной наводки, торпедный аппарат «выполнил наводку» в сторону мостика, на котором находился командир бригады. Реакция комбрига была вполне предсказуема. В результате лихой лейтенант решил подыскать место на таком корабле, где хотя бы было «где развернуться»… По ходу поиска нового места службы, лейтенант Вячеслав Костыгов успел жениться на учительнице музыки, Ольге, очаровавшей его своим мастерством на всю оставшуюся жизнь. С должности командтра БЧ-3 ТАКр «Киев» в 1980 году поступил в ВМА. Окончив академию, и не задержавшись на должности преподавателя, был назначн заместителем начальника факультета по учебной части. Умер рано, не дожив до 50 лет. Ранний уход из жизни всех трех наших минеров, должно быть связан с их «плотным» общением с ракетами и торпедами со специальной боевой частью.

Осенью 1974 года наметился новый этап в жизни нашего экипажа. В ковше Черноморского завода, недалеко от пришвартованного корпуса строящегося «Киева» была поставлена финская плавказарма «Салгир», рассчитанная на проживание 500-600 человек. На плавказарме разместился личный боевых частей корабля, исключая БЧ-5. Личный состав электромеханической боевой части значительно раньше нас успешно «обжил» плавмастерскую, стоявшую практически рядом с корпусом «Киева».

По своему уровню мне не положено было знать фактических планов дальнейшего «освоения» корабля, но сам факт переселения экипажа из береговой казармы в казарму плавающую, мог означать судорожную попытку обозначить какую-то динамику в процессе явно затянувшегося – «формирования», «сколачивания», «приближения». Тем более, что теперь только слепой мог не заметить, насколько существенно мы приблизились к кораблю, оставив Военный городок и перейдя на плавказарму. Единственное «но». Если раньше, приходя в завод не чаще раза в неделю могли отметить хоть какую-то динамику в строительстве корабля, то теперь ежедневно и неоднократно наблюдая вблизи весь процесс строительства, мы убеждались в том, что процесс этот продвигается исключительно вяло. О самой сути процесса строительства мы могли судить разве только по количеству приходивших на борт корабля рабочих, да по активности портальных кранов. Даже, получив со временем пропуска, позволяющие нам проходить на борт корабля, мы не имели возможности оценивать объективно процесс, так как на наших пропусках были помечены районы, доступные нам, а они были строго ограничены. Кстати, нашими начальниками частые посещения корабля не приветствовались. Теперь уже, в этом усматривалось наше желание уклониться от выполнения прямых служебных обязанностей, которые на том этапе, ни коим образом не были связаны с объектами на борту корабля.

Следует отметить, что на пару ближайших месяцев нам нашли очень интересное занятие – изучение устройства корабля, теоретическое, по схемам, и практическое – непосредственно с посещением изучаемых районов. Некоторую проблему представляло то, что все схемы, кальки, чертежи, были секретными, весьма приблизительными, и по всем признакам, предварительными. К примеру, фотолабораторию, предназначенную для обслуживания авиации, проектировали в одном месте, размещали совершенно в другом и затем дважды с демонтажем оборудования переносили. Так что доверять тем схемам и калькам, которые предоставлялись нам 1-м отделом заводского КБ, можно было с большим сомнением. Воспитанные в лучших флотских традициях отношения к подобным «секретам», мы завели обычные, нигде не учтенные гроссбухи, и создавали свои поотсечные схемы корабля, используя информацию наших инженер-механиков, и, ориентируясь, что называется, на местности. Эдакая увлекательная игра в «казаки-разбойники» на борту этой металлической громадины, все переходы и спуски которой были испещрены различными указателями, стрелками, предупредительными и угрожающими надписями; где чуть ли не за каждой переборочной дверью сидело по вооруженному охраннику.

Эта «игра» нас несколько увлекла, но не могла отвлечь от главного вопроса, – когда же? Когда же, наконец, забрезжит свет в конце этого туннеля, в который мы, как отчаянные метростроевцы вгрызлись год назад и неизвестно когда он выведет нас на поверхность? Когда же, наконец, будут четко определены реальные сроки сдачи корабля? Нас возмущала очевидная медлительность в производстве корпусных работ, – о монтаже оборудования и техники даже речи еще не было. На этом этапе, летом-осенью 1974 года, во всех отсеках и коридорах активно работали только представители предприятия «Эра». Они проводили кабельные трассы, монтировали щиты электропитания. Но даже и эта работа шла исключительно непроизводительно и бестолково. Для обеспечения им фронта работ сварщикам и газорезчикам приходилось постоянно и многократно «резать» и сваривать переборки, палубы и пр. Передо мной лежит интересная и содержательная книга «Город Святого Николая и его авианосцы», написанная Валерием Бабичем, строителем, отвечавшим за вооружение нашего корабля. Так вот он, как величайшее достижение в судостроении приводит факт перехода на блочное строительство, предполагавшее монтаж основного оборудования по блокам-модулям, с последующим их установкой на борту корабля. Такой принцип строительства исключал последующие многократные вырезы в прочном корпусе корабля при установке крупногабаритного оборудования и те более мелкие безобразные явления, которые мы наблюдали при строительстве «Киева». Но при этом стоит отметить, что к этому принципу строители подошли только при строительстве шестого по счету корпуса авианосца – «Варяга».
В свое время получила известность фотография, на которой было зафиксировано посещение Черноморского завода министром обороны СССР, маршалом Гречко. На этой фотографии маршал в окружении военачальников армии и флота обходит строй экипажа «Киева», выстроенного на причале, под бортом строящегося корабля. Визит этот состоялся в ноябре 1974 года и во многом способствовал резкой активизации строительства корабля. Сам же тот факт, что экипаж был построен на причале, свидетельствовал о стадии готовности корабля и прежде всего о физической невозможности расположить строй экипажа на борту корабля. Только в феврале-марте 1975 года с верхней палубы станут снимать металлические и деревянные будки, служившие пристанищем отдельных цехов, бригад, неисчислимых заводов-поставщиков и всевозможных «шараг». А до этого момента вся верхняя и полетная палуба «Киева» была похожа на строительную площадку какого-нибудь стадиона, либо большого микрорайона.

Период нашего обитания на плавказарме, стоящей в заводе, был насыщен массой ранее недоступных и разнообразных мероприятий, в большинстве своем нисколько не связанных с кораблем. Для начала сам факт переселения на объект, в некотором смысле, находящийся на плаву, уже предполагал переход к подобию корабельного распорядка дня. Он уже включал подъем личного состава в 6 часов, физическую зарядку, проводившуюся частью на борту казармы, частью – на причальной стенке. Новым элементом распорядка стал подъем флага на утреннем построении. Часть занятия по общей подготовке, по изучению устройства корабля, по специальности с февраля-марта 1975 года уде предусматривали поведение их на борту корабля. Было организовано подобие корабельного дежурства и вахты, с привлечением обеспечивающей смены офицеров и мичманов для поддержания порядка на борту плавказармы, плавмастерской и на закрепленных за нами участках территории завода. Предпринимались какие-то судорожные действия, призванные эмитировать наше «врастание» в корабельную обстановку. Командир метео-группы старший лейтенант Пасечник получил в вещевой службе бригады 10 комплектов курток для несения вахты метео-специалистами. До поры эти комплекты хранились на плавказарме. «Пора» эта пришла очень скоро в лице вороватых рабочих, узнавших о дефицитной спецодежде. С первого же дня начались массовые выделения личного состава в цеха завода. В основном, матросов использовали как подсобных рабочих и как приборщиков территории.
Наибольшим спросом пользовались цеха, из которых можно было что-либо «унесть»: деревообрабатывающий, мебельный, шкиперско-парусный, заводов «Эра», «Электоприбор» и пр. Процесс этот принял столь активный и продуктивный характер, что ряд наших военачальников, включая офицеров штаба и политотдела «построили» себе кухонные и столовые мебельные гарнитуры, «нашили» из корабельного брезента чехлов для машин, на сто лет вперед, «создали» основательный запас палубного линолеума, пластика, краски и пр. Вывоз готовой продукции этого «творческого» процесса обеспечивался грузовиками бербазы, имевшими специальные пропуска, исключавшие досмотр вывозимого груза. Вне всякого сомнения, «процесс» этот был согласован на уровне комбрига и замдиректора завода по режиму и предусматривал обоюдный интерес. Труд моряков в цехах, естественно, официально не фиксировался и если и оплачивался, то лишь подобным «бартером».

Каждая боевая часть корабля, по своим потребностям, с учетом реальных возможностей и в зависимости от решительности руководителей, сделала основательный запас «пластика», краски, расходного электрооборудования и пр. В цехе по производству пластика, была отработана технология по «закатке» в пластик плакатов, иллюстраций и пр. полиграфической продукции. Перебрав возможные варианты, я «закатал» в пластик 4 листа штурманского планшета, размером метр на метр. Один из этих листов, по просьбе штурмана Бориса Кононенко я отдал в ходовой пост. С десяток лет этот планшет с нанесенной на него навигационной обстановкой Североморского рейда, напоминал нам о «светлых» днях нашей молодости, проведенных в Николаевском Черноморском судостроительном заводе. Наши политработники, были в восторге от такого варианта использования пластика – в массовом количестве они использовали политико-агитационные плакаты, которые долгие годы не находили себе более достойного применения. В нашей 42-й каюте командиров дивизионов БЧ-2, до 1980 года сохранялся лист пластика размером 40 на 60, на котором под призывом «Пьянству – бой!» был изображен старшина – комсомольский активист, держащий за шиворот, тщедушного пьяницу-матроса. Этот лист пластика висел на самом почетном месте в каюте и был очень удобен для нарезания колбасы, сыра и овощей, предназначавшихся для закуски под водку…
Если кто и использовал продуктивно время пребывания экипажа в заводе, то это механики и политработники. Первые – уже на этом этапе строительства активно участвовали в монтаже агрегатов, систем и устройств корабля, осваивая их, что называется «изнутри» и с нуля. Вторые же, резко активизировав шефские связи с цехами, заводами, предприятиями; организовывали спортивно-массовые мероприятия, массовые культпоходы в театры… Как закономерное следствие этого процесса – следовали бесконечные персональные дела на комсомольских и партийных собраниях. Короче, работы – непочатый край. Большинству офицеров и мичманов в подобном режиме жилось очень даже и неплохо. Ни на один день не прекращались плановые отгулы–«побывки» – в Севастополь, в Гвардейское, в Саки – в зависимости от того, где у кого оставались семьи. Одни приезжали, другие уезжали, третьи каждый день чинно и благородно шествовали к своим семьям на Садовую. Более того, наблюдая такой узаконенный разврат, наши офицеры, чьи жены жили в Николаеве, периодически отправляли их в Севастополь, получая возможность «навещать» их там. И на фоне этой узаконенной дискриминации холостые офицеры и мичмана несли максимум нагрузки по вахтам и нарядам, и такое положение считалось нормой «военной демократии».

Судя по нашим «местным» текущим обстоятельствам, первым читателем и критиком моих воспоминаний будет бывший командир 1-го дивизиона БЧ-2, а ныне старший севастопольского сектора ветеранов «Киева» Александр Гаврилович Дядченко. Так, вот он – один из немногих офицеров корабля в Николаеве чувствовал себя исключительно комфортно. Во-первых, потому, что, имея в Николаеве родителей, школьных друзей и подруг, он ощущал себя «дома». Во-вторых, оставив в Севастополе жену и дочь, он имел полное право по истечении каждых сорока суток, съездить на 10 суток на «побывку» к семье. В-третьих, более 50% календарного времени, по специфике своей должности – командира дивизиона крылатых ракет, он проводил в учебных командировках. Так что, когда я, напрягая слабеющую память, обосновывая сложности и проблемы, сопутствующие лично моему пребыванию в Николаеве, тут же представляю перед собой хитро улыбающегося Александра Гавриловича, и мне приходит на память афоризм из родного нам русского фольклора: «кому – война, а кому – мать родна»… И уже в развитие этой «болезной» для холостяков теме «побывок»: «кто о чем, а вшивый – о бане».

Пытаясь любыми правдами и неправдами вырваться в Севастополь, к родителям, мы, холостяки, прорабатывали различные варианты. Так, в июле 1974 года после длительных и настойчивых просьб, мне и Валере Леоненкову поручили в Севастополе доставить очередную зарплату женам офицеров нашего корабля. Мы с великой радостью, взяв пакеты с приличной суммой денег, отправились по указанным адресам, с расчетом на пару дней задержаться дома.

Не зная в лицо многих жен наших корабельных офицеров, прибыв к жене командира БЧ-5 Марианна Францевича Бильмана попали в комическую ситуацию. Учитывая, что Бильман числился в нашем списке одним из последних, и мы уже изрядно утомились на летнем солнцепеке, и позволили себе с Валерой на переходе выпить холодного пивка с водкой и в эдаком несколько приподнятом настроении стучимся в дверь квартиры ныне покойного Мариана Францевича. Нам открывает дверь миловидная молодая женщина в легком, летнем халатике. Валера тут же, не делая паузы, говорит: «привет, мама дома?». Последовала некоторая заминка и уточнение – кто есть кто… Жена Мариана Францевича была более догадлива чем мы, тем более, что она знала, что лейтенанты принесут деньги. Откуда нам было знать, что вместе с Бильманами проживала еще и теща? В нашем тогдашнем представлении, жена 44-летнего капитан 2 ранга должна была бы выглядеть значительно солиднее. Первое, что нам пришло в голову, это то, что дверь нам открыла взрослая дочь. Успешно завершив наш последний визит, мы по-хорошему, по-доброму посочувствовали Марианну Францевичу.
Этим комическим эпизодом наш тогдашний приезд в Севастополь не завершился. Валерий вдруг вспомнил, что на его старом корабле, «Отважном» в каюте остались новый китель и шинель, и что не мешало бы их забрать. Был повод повидаться с нашими друзьями и сослуживцами. Перебравшись на Северную сторону, мы только к 18 часам попали на 14-й причал. На корабле мы выяснили, что китель Валеру не дождался, и что, вынося в летний зной с корабля шинель, ее надо обязательно «выкупить», точнее – «обмыть». Учитывая тот немаловажный факт, что подошло время ужина, все ритуальные мероприятия мы решили очень просто, выпили в каюте, а закусили в кают-компании мичманов. В другое бы время никого бы не смутили наши футболки и джинсы и в кают-компании офицеров, но на борту находился штаб 121-й бригады и кораблю на следующий день предстоял выход в море и выполнение ракетной стрельбы.
Командир корабля капитан 3 ранга Винник, зная, что на корабле, «в гостях» бывший комбат Леоненков потребовал от командира БЧ-2 капитан-лейтенанта Лома, чтобы через час послу ужина нас «проводили», точнее, выпроводили с корабля. Задержись мы еще на час-два, и точно у Валеры дозрела бы мысль выйти на стрельбу на родном корабле. Шинель мы, все-таки, забыли забрать, о чем потом неоднократно сокрушался Леоненков. Остается уточнить, что это было 29 августа, а на следующий день 30 августа 1974 года при выполнении ракетной стрельбы, корабль погибнет, унеся в морскую пучину 26 молодых жизней и валеркину шинель. Я по-всякому на корабле не собирался оставаться, меня ждали дома родители, а Леоненкову крупно повезло, вечная память покойному командиру капитану 1 ранга Виннику.

Была еще одна попытка, вырваться с Николаева, если и не в Севастополь, то хотя бы в Москву. В течение длительного времени мы с инженером 2-го дивизиона Олегом Сатыгой, проверяли комплектность ЗИПа, к нашим ракетным комплексам, работая на заводском складе. По комплектации ЗИПА накопились отдельные вопросы, которые легко решались на уровне заводского военпреда по вооружению. Я же, стремясь, всеми правдами и неправдами вырваться в Москву, где в то время училась моя будущая жена, убедил военпреда в необходимости направить меня на завод «Салют», изготавливавший системы управления и поставлявшим нам ЗИП к зенитным ракетным системам. Условным мотивом командировки должны были стать уточнения и дополнения по поставкам ЗИПА. Даже имея направление от Военной приемки завода, мне было очень трудно убедить своих командиров в целесообразности моей командировки. Тогда уже, что называется, закусив удила, я привел командованию и основную причину своей поездки в Москву, повидаться с невестой, и в Москве я все-таки побывал.

В конце ноября 1974 года офицеры и мичманы зенитных ракетных дивизионов были направлены в Кронштадт. При 28-й школе оружия были организованы месячные курсы специализации по зенитным ракетным комплексам «Шторм» и «Оса». В первой группе были командиры дивизионов – Владимир Штукин, командиры групп – Степахин, Косинов, командиры батарей – Евгений Версоцкий, Сергей Елагин, из инженеров дивизионов – Сатыга. Во второй группе были командир дивизиона Михаил Моисеев, командиры батарей – Вячеслав Шевелев, Александр Моисеев и я – инженер дивизиона. Штатные преподаватели школы ограничивали свое участие в процессе нашего обучения включением материальной части, всю же методическую часть взяли на себя наши коллеги, имевшие опыт эксплуатации данных комплексов. Так, в группе «Шторма» обучение по системе управления «Гром» взял на себя Владимир Штукин, ранее служивший на ПКР «Москва», по приборам контроля и устройству ракет методистом стал Евгений Версоцкий. В группе «Оса» основные функции преподавателя по системе управления взял на себя капитан-лейтенант, ранее служивший в Потийском учебном центре и на опытовом крейсере «Ворошилов», где этот комплекс был установлен в экспериментальном варианте.

Для ознакомления слушателей с погребом, пусковой установкой и ракетой привлекли Владимира Штукина, знакомого с этой матчастью по работе на заводе «Арсенал». В состав учебных групп кроме нас входили офицеры, назначенные на строящиеся БПК «Азов» и очередные в серии кораблей пр. 1135. Был среди нас даже офицер, имевший несчастье служить на СКР «Сторожевом». Несмотря на кратковременный курс обучения, знания и навыки, полученные в учебном центре, нам пригодились в процессе освоения техники на борту корабля. В течение месяца мы проживали на учебном судне «Гангут», вечера проводили в веселой холостяцкой компании. Старший в группе «Шторма» был командир БЧ-2 БПК «Азов» капитан-лейтенант Басистый. Группу специалистов «Оса» возглавлял капитан 2 ранга, старший офицер УРАВ ВМФ. У большинства морских офицеров Кронштадт вызывает трогательные чувства. Центральная часть города практически не изменилась за несколько сотен лет. Штаб базы располагается там, где в свое время имели свои кабинеты Крузенштерн, Бутаков, Макаров. Темные коридоры дома офицеров и матросского клуба украшали картины Айвазовского. Якорная площадь с позеленевшим от морских ветров памятником адмиралу Макарову; Морской собор, в помещениях которого в те годы располагался филиал Военно-морского музея. Красные, замшелые, местами обгоревшие форты в окружении острова Котлин. Неповторимый по своей специфике кладбищенский комплекс Морского кладбища. В выходные дни посетили филиал Центрального военно-морского музея, в те годы разместившего свои экспозиции в знаменитом Кронштадтском соборе. С десяток раз сходили на танцевальные вечера, проводившиеся в здании бывшего офицерского собрания, по злой иронии революционных босяков, ставшим матросским клубом. К некоторым офицерам приехали жены. Помню была жена Жени Версоцкого и Андрея Самарина. Выпускник нашего училища Олег Доскато, совсем недавно напомнил о том, что и он был на тех курсах в Кронштадте от экипажа ПКР «Ленинград».

В этот же период в Кронштадте находились приемные команды ВМС Индии, получавшие от нас корабли. Был эпизод, когда во время шумного интернационального застолья в ресторане индийские офицеры, чуть было, не приняли за своего нашего лейтенанта Андрея Самарина, очень смуглого симпатичного парня, действительно напоминавшего внешностью их земляка. Индусы так расчувствовались, что в память о нашей встрече подарили Самарину массивную якоренную пельницу, взятую с ресторанного столика.
Прямо у КПП 28-й школы оружия располагался пивной бар, и мы считали вполне естественным явлением выпить кружку пива, закусив солеными баранками. Однажды за этим занятием нас застал помощник коменданта крепости Кронштадт, возглавлявший «рейд» по злачным местам в часы, отведенные воинским распорядкам для проведения политических занятий. Когда он переписал наши фамилии в свой «кондуит», кто-то из наших офицеров, в равном с ним – капитанском звании пытался оправдать наше присутствие в баре тем, что в Кронштадте мы в командировке. Не стоило об этом говорить, потому он этот красномордый 40-летний служака потребовал, чтобы мы предъявили командировочные предписания, и не успели мы, что называется, и глазом моргнуть, как на наших документах появился лиловый штамп: «Пил пиво в рабочее время». Мы этим фактом не особенно были огорчены, так как все мы, не сговариваясь, предъявляли копии предписаний. Однажды, прогуливаясь по залам кронштадтского Гостинного двора, мы обнаружили, что в одном из отделов продавцы получили партию, дефицитных в те годы электрических бритв «Харьков». Думаю, что для молоденьких продавщиц не составило бы проблемы «отоварить» бритвами всю нашу компанию из пятерых человек. Но они стали отговариваться тем, что такие товары распределяются по записи, и что у них и без нас есть кому сделать приятный подарок. Поскольку мы не уходили, в надежде приобрести хотя бы пару бритв, девушки заговорщически пошептавшись, заявили, что две бритвы нам выдадут сейчас, а за оставшимися тремя приборами к концу рабочего дня должен будет зайти самый юный из нас – лейтенант Безмельцев. Нам такое условие, по-всякому вполне подходило, мы же не предполагали, что продержат в сексуальном рабстве целых два дня. Веселыми и главное, изобретательными, оказались девушки в Кронштадте.
По чьему-то очень «заумному» решению занятия на курсах предполагалось завершить 8 января, при том, что до 6 января объявлялись выходные дни. Естественно, при приближении нового 1975 года у некоторых из нас появилась мыслишка, – а почему не смотаться на пару дней в Ленинград? Я в этих мыслях продвинулся дальше, и рискнул смотаться в Москву, к своей невесте. Ночь в одну сторону, ночь – на обратную дорогу, трое суток в Москве. Новый год я встретил в очень необычной обстановке. Тетушка моей будущей жены проживала в старинном особняке поблизости от академии Ленина. Кроме нас с Наташей, была ее младшая сестра Ирина, учившаяся в то время в педагогическом институте, и импозантного вида старик с пушистой седой бородой. Во время нашего отсутствия в Кронштадте произошло знаменательное событие местного уровня: торжественный спуск флага на Краснознаменном крейсере «Киров». Для придания этому мероприятию хоть какой-то массовости, на крейсер были направлены слушатели наших курсов, среди них был Олег Сатыга, который жестоко простудился, стоя на палубе на пронизывающем ветру при 27-градусном морозе.

За время нашего отсутствия в Николаеве на причале, подле громадного деревянного трапа на корабль, разместили сборно-разборный барак, в котором проводились планерки с руководителями постройки корабля. Именно рядом с этим бараком, чаще чем на объектах корабля нам приходилось видеть тех, от кого непосредственно зависели сроки введения в строй нашего корабля. В ходе подведения итогов рабочего дня и планирования мероприятий на следующий в последние месяцы перед сдачей объекта «101», так в рабочих сводках значился наш корабль, приглашались старший помощник и помощник командира корабля. Всякий раз, поднимаясь на борт корабля, пробираясь через паутину шлангов и временных трубопроводов, достигая помещений, предназначенных для размещения в них приборов и оборудования ракетных комплексов, мы убеждались в том, что ни самих приборов, ни тем более признаков их монтажа не просматривалось. Активная, массовая установка оборудования и вооружения началась где-то в феврале 1975 года.

Как выяснилось по ходу дела, изготовление доставку и монтаж оборудования и вооружения осуществляли более 200 предприятий Советского Союза. Именно с этого периода объект «101» можно было без натяжки назвать стойкой союзного участия. По ходу установки этого оборудования борт корабля стал напоминать «Тришкин кафтан», состоящий их сплошных заплат. Из бортовой обшивки вырезались изрядные участки и в образовавшуюся дыру втискивали агрегаты, оборудование, приборы… Основные, теперь уже условно, непрерывные палубы корабля на всем своем протяжении прерывались спусками, шахтами, лифтами, огороженными какими- то временными леерами, ограждениями. Нечто подобное непрерывному ситу представляли собой и несущие переборки. Все вокруг грохотало, скрежетало, шипело тысячами шлангов, искрилось сотнями сварочных аппаратов. Запах сварки заглушал все прочие запахи. Но это уже была радостная картина всеобщего заводского аврала. Скорее всего, процесс этот вполне можно было сместить во времени, как минимум на полгода.
В этом нас убеждали представители заводов – поставщиков оборудования. Установка и монтаж материальной части ракетных и артиллерийских комплексов происходили в рекордно короткие сроки. Бригады заводов работали на объектах по 12 часов в сутки. Проблемы возникали в основном с подведением электропитания, оборудованием систем вентиляции. Военные представители заказчика постоянно находились на корабле, согласовывая проблемы с «Эрой» и прочими смежниками. Корабль в эти дни напоминал восточный базар – в минуты пересменок вереницы рабочих двигались по всем ярусам и во всех направлениях. Одновременно устанавливалась оборудование в погребах ракетных комплексов, шла доработка и регулировка систем пожаротушения, затопления и орошения погребов. И теперь, когда, казалось бы, самое время нам находиться рядом с монтажниками и настройщиками, изучать и осваивать устройство приборов и устройств, входящих в наше заведование, нас озадачили совершенно другими делами. Мы основательно зарылись в ворох бумаг, «создавая» повседневную и боевую документацию, различные инструкции, расписания. А если учесть, что на всю боевую часть у нас была одна-единственная пишущая машинка, и даже простая, серая, газетная бумага была великим дефицитом… На этом этапе, пока шел монтаж аппаратуры в боевых постах, бытовые помещения, жилые отсеки, кубрики, каюты, столовые, кают-компании находились по-прежнему в первобытном состоянии – представляя собой металлические засуреченные коробки с открытыми патрубками подведенных систем. К этим объектам, а также к коридорам, сходам, охраняемым постами ВОХр, рабочие не могли подступиться до самого последнего момента. Дело в том, что вдоль них были проложены километры кабельных трасс, смонтированы сотни щитов и пультов, доступ к которым должен был сохраняться до конца монтажа и регулировки аппаратуры. Даже, когда рабочие приступили к «заделке» кабельных трасс, «обшивке» коридоров и сходов, зачастую можно было наблюдать картину, когда следом за «отделочниками» опять появлялись газорезчики, монтажники и разрушали все, что было создано до них. Без конца можно было наблюдать картину, когда многократно снималась теплоизоляция с паровых и прочих трубопроводов и переваривались целые участки, менялся уровень их прохождения.
Наконец, наступил момент подключения бортового питания и начались регулировочные работы на аппаратуре. Для того, чтобы приблизить нас непосредственно к этому «процессу», командиром боевой части ежесуточно составлялся график обеспечения работ на объектах. Теперь мы, приходя на корабль в сопровождении 2-3-х матросов, и часами находясь на боевых постах, «обеспечивали» фронт работ. Понятие это было весьма условное, потому, как иногда приходя на корабль, мы упирались в закрытые двери боевых постов, потому как даже ключей от боевых постов у нас не было до момента полной сдачи комплексов военпреду, с последующим передачи его нам, заведующим. Где-то на этом этапе, закончился монтаж, регулировка наших, корабельных систем пожаротушения. До этого момента по всему кораблю были задействованы свои, «заводские» системы. Для обеспечения взрыво-пожаробезопасности ракетных и артиллерийских погребов была установлена система «Карат-ММ», пульты которой располагались по всему кораблю, и часть этих устройств перешла со временем в наше заведование. Так вот, было принято решение о ночных дежурствах у этих пультов. Реальной надобности в этом не было никакой. Ночью приходилось сидеть, скорчившись в этих, пахнущей суриком и свежей краской выгородках. И это притом, что ходить по кораблю ночью не представлялось возможным, на каждом шагу сидели охранник , в том числе и вооруженные, дежурные пожарные… Начиная с этого периода представители заводов-смежников и заводов поставщиков оборудования оставляли своих рабочих, монтажников, настройщиков для производства ночных работ. То есть, состояние «дурдома» на борту корабля на ночь просто затихало, но не прекращалось полностью.
Следующим этапом «освоения» корабля, явился момент, когда представители промышленности доставляли на борт комплекты запасных частей и инструменты, полагающиеся к каждой системе и комплексу. Все это дорогостоящее и дефицитное имущество торжественно передавалось под роспись заведующему, запиралось на ключ в кладовой… И тут же предпринимались усиленные, наглые попытки рабочих разграбить это имущество. Причем, по почерку грабителей, было ясно, что в основном, этим промыслом занимались «профи» – то есть те, кто это оборудование поставил. Хотя, на корабле находился «лихой» народец и среди экипажа. Единственным способом спасти ЗИП от разграбления была ночевка в кладовой. Я отлично помню, как командир группы Целеуказания Сергей Переверзев, принял от представителей промышленности исключительно дорогой ЗИП к системе космической разведки и целеуказания. Несколько ночей подряд, он корчился в тесной и вонючей кладовке, со слабой вентиляцией. Стоило ему отлучиться на один день, как кладовка была разграблена. Некоторую проблему составляло то, что кладовые ЗИП располагались на нижних палубах, значительно ниже боевых постов, жилых и служебных помещений, где к тому времени посты заводской охраны были сняты.

Вселиться на корабль мы могли при условии завершения оборудования всех устройств жизнеобеспечения; камбузного хозяйства, столовых, кают-компаниий, кубриков и кают, туалетов, умывальников и душевых. Должны были функционировать все системы корабля от электрообеспечения и вентиляции до фановой. Был достаточно продолжительный период, когда мы с утра прибывали на корабль, выполняли определенный объем работ и покидали на время обеда, затем наша деятельность продолжалась на корабле до ужина. Был и такой период, когда кубрики, санузлы, каюты, сдавались личному составу и тут же запирались на замок с выставлением охраны. Нам ежедневно приходилось принимать и расписываться в ведомостях за какие-то посты, за какое-то имущество.

Я к этому времени уже имел определенный опыт «материальной» ответственности. Про шлюпочный анкерок, который стоил мне ящика водки при уходе с «Дзержинского» я уже рассказывал. Во время проживания экипажа на плавказарме, был случай, когда командир дивизиона старший лейтенант Михаил Моисеев, видимо решив приобщить меня к проблемам дивизионного уровня, поручил мне – инженеру, не имевшему непосредственных подчиненных, расписаться в ведомости за получение новых комплектов постельного белья за весь личный состав дивизиона. Приказ командира – закон для подчиненного: я расписался. Дальше должен был произойти естественный процесс – командиры подразделений должны были под роспись раздать белье своим подчиненным. Что они и сделали, но, естественно, без росписи. В результате годовой инвентаризации вещевого имущества, простыни и наволочки установленным порядком перешли в пятую категорию, а старший лейтенант Никольский был привлечен к материальной ответственности за «утрату» сорока новых комплектов белья. С тех пор я даже за свой комплект белья на корабле никогда не расписывался. И будучи человеком вредным и злопамятным, за 30 лет службы «присвоил» себе штук 20 простыней и с десяток казенных одеял. А фирменное синее одеяло с надписью «Салгир», с этой недоброй памяти плавказармы, сопровождало меня все 10 лет службы на «Киеве», напоминая о тех славных и трудных днях освоения корабля.
В процессе приема кают и кубриков не обошлось без анекдотических ситуаций. Вообще должен сказать, что народ в Николаеве, мне нравился, особенно молодые женщины, приятной наружности. Что же касается работяг с Черноморского завода, то вспоминая их, я иногда жалел, что в период последних двух войн Николаев попадал в зону оккупации австрияков, венгров и румын, а не немцев. Потому как немцы, заняв Николаев в марте 1918 года, провели среди рабочих судостроительных заводов исключительно эффективную воспитательную работу. В процессе обустройства офицерских кают, в числе оборудования предусматривались сейфы. Прибегает на плавказарму командир группы БЧ-3 старший лейтенант Вячеслав Костыгов и доверительным шепотом мне сообщает, что в офицерских каютах в надстройке, предназначенных для офицеров штаба и командиров боевых частей, устанавливаются сейфы, но за литр спирта можно установить сейфы и в наших каютах. Сказано-сделано, взяв из «загашника» бутылку со спиртом, идем на корабль. Видим следующую картину, бригада рабочих, перемещаясь вдоль офицерского коридора надстройки, производит установку новых каютных сейфов. Подходим к бригадиру и договариваемся об установке сейфов в каюте 42 и 46. Выдаем «аванс» – бутылку спирта, вторая по уговору после установки. На следующее утро, работяги первым делом тащат сейфы в наши каюты, устанавливают их, и с очередными бутылками радостные исчезают. Через несколько дней, смотрим, идет установка сейфов во всех каютах нашего яруса. Мы с Костыговым, как два хитрых еврея, снимаем «наши» сейфы, прячем их и с выражением младенческой невинности наблюдаем повторную установку сейфов в наших каютах. Таким образом, мы со Славиком получили очередной урок бытовой психологии и приобрели по сейфу в личное безвозмездное пользование. В июле 1982 года, получив назначение командиром БЧ-2 на БПК «Исаков», я рассказал эту историю капитан-лейтенанту Андрею Самарину, бывшему офицеру «Киева», к тому моменту служившему у меня командиром батареи на «Исакове». В результате, после ужина с некоторой дозой спиртного, мы с ним заявляемся на «Киев», снимаем один из сейфов в 42 каюте, и с величайшими трудностями транспортируем его для последующей установки в гараже у Андрея. В результате, восторжествовал принцип  «чужого нам не надо, но своего не отдадим…».

В процессе дальнейшего оборудования и обеспечения кают положенным по штату имуществом, стали получаться комплекты прикроватных ковриков. Я по отходчивости характера, ограничился получением своего комплекта ковриков, Костыгов же решил получить моральную компенсацию за «прокол» с сейфом, и комплект не учтенных в ведомости ковриков решил отнести домой – в общежитие на Садовой. При этом он не учел простой истины, что вывезти из завода пару мебельных гарнитуров значительно проще, чем пронести через заводскую проходную три маленьких коврика. В результате – протокол караула ВОХр, акт расследования, выписка из приказа о наказании. В написанном мной, военным дознавателем, расследовании, указывалось, что расписавшись за получение штатного имущества каюты, старший лейтенант Костыгов, для гарантии сохранности ковриков принял решение, до выхода корабля из завода хранить их дома... А следовало, всего-то навсего, дождаться очередного рейса бригадной машины, вывозящей награбленное в заводе имущество, либо вывезти коврики корабельным баркасом. И машина и барказ обладали правом экстерриториальности, а на крайний случай у старшего на этих средствах передвижения всегда имелся пропуск на вывоз имущества. Коврики, ковры, они, похоже, были пожизненным «пунктиком» у Славы Костыгова. В дальнейшем, еще до наступления эпохи дикого капитализма, он практиковал коммерческие операции с коврами, купленными в Новосибирске и доставленными в Североморск. Нервная это работа. Досрочная, для капитана 1 ранга демобилизация, с последующей активной коммерческой деятельностью, видимо способствовали раннему уходу Вячеслава из жизни. А начиналось все так романтично и сурово – с сейфов.

Корабль стал понемногу оживать. Стали отключаться и демонтироваться всякого рода «времянки»: паровые, осветительные, водяные… Периодически вводились корабельные котлы, над трубой появлялся жидкий дымок, стали отрабатываться варианты подачи питания от корабельных источников Первыми на корабль заселились и подключились к процессу жизнеобеспечения корабля дивизионы электромеханической боевой части. По-прежнему эксплуатация всех механизмов производилась представителями промышленности. В каждой боевой части, по каждой специальности присутствовали представители заводов, предприятий, образующие так называемую сдаточную команду. Такая структура охватывала корабль сверху донизу – от сдаточного капитана-командира и сдаточного механика до ответственных сдатчиков по всем видам вооружения и обеспечения корабля: связи, радиолокации, гидроакустики и проч. Знаковым для корабля и экипажа стал день, когда с верхней палубы и надстроек портовыми кранами стали сниматься всякие халабуды, времянки, громадные металлические ящики с каким-то неведомым нам барахлом. С момента освобождения полетной палубы, на ней начался монтаж термостойких плит, предназначенных выдерживать динамические и термические нагрузки при взлете с палубы самолетов с вертикальным взлетом, то есть с вертикально расположенным при взлете двигателем.
До самого последнего момента нахождения корабля у достроечной стенки завода общий вид с правого борта уродовал громоздкий широченный трап, поднимающийся с причала на полетную палубу. Настал момент, когда и трап этот убрали и стали пользоваться штатным корабельным трапом. Первое время экипаж строился вдоль бортов на баке. Корабль плавно вошел в период швартовных испытаний, когда продолжились пробы, проверки, а на наших ракетных комплексах – настройки и регулировки, предусмотренные к сдаче при нахождении корабля на швартовах. По каждому объекту, по каждому комплексу имелись плановые таблицы этих испытаний. На каждом этапе результаты их представлялись представителями промышленности представителю заказчика в лице военпреда в присутствии представителя команды. Поэтапные результаты фиксировались в соответствующих актах.
Период швартовных испытаний продлился больше месяца и совпал с подготовкой и сдачей экипажем «задачи № 1», или как она именуется на флоте «К-1». Для экипажа наступили суровые времена, после двухлетнего разброда, шатаний, а для некоторых – и шараханий, организационные периоды следовали один за другим. Несмотря на наличие на борту военного экипажа, корабль представлял собой подобие цыганского табора. Старые рабочие Черноморского завода говорили, что нечто подобное они наблюдали в июле 1941 года, когда из Николаева в Севастополь переводились все корабли, способные удержаться на плаву во время буксировки. На тех кораблях ушли из Николаева, рабочие с семьями, не желавшие оставаться в зоне немецкой оккупации.

Если экипаж, на момент заселения на борт корабля составлял около 1200 человек, то в составе сдаточных бригад числилось в разные периода от 3-х до 4-х тысяч человек. Причем, подавляющее большинство этих сдаточных от промышленности бригад была расселена на корабле. Обстановка эта смотрелась весьма своеобразно. На тот период сдаточным командам было выделено более 30% штатных кубриков и кают. Проблема эта, в какой-то мере решалась за счет жилых помещений, зарезервированных для летного полка и вертолетной эскадрильи.

Но самое интересное, что большинство рабочих-сдатчиков механизмов электромеханической боевой части, ангаро-палубных механизмов и устройств боевой части обеспечения авиации предпочитало жить в вентиляционных помещениях, в отсеках и выгородках нижних палуб, в районе трюмов. Не нужно быть специалистом – корабелом, чтобы представить себе в какие «гадючники» были превращены эти помещения. В основном, эти, с позволения сказать, заведования находились в ведении офицеров БЧ-5 и БЧ-6, но офицеры дивизиона движения БЧ-5 при наличии 50-60 подчиненных, были не в состоянии контролировать эти катакомбы, а многие офицеры БЧ-6, «задавленные» непривычной для них корабельной организацией, сами были готовы забиться и затаиться в этих выгородках и трюмах.

Из состава офицеров и мичманов БЧ-2, БЧ-3, РТС для контроля и поддержания порядка на корабле выделялись патрули, к которым ночью подключались смены обеспечения. Все, что творилось на корабле ниже четвертой палубы, невозможно описать, это нужно было самому увидеть. Ниже пятой палубы опускаться вообще было нежелательно, хотя и там жизнь продолжалась. Некоторое подобие жизни наблюдалось на уровне 1-й и 2-й платформ и даже ниже – в трюмах. Для бригад, в состав которых входили женщины, был выделен целый блок носовых кубриков. Для обеспечения их спокойствия, а проще сказать, для охраны, выделялась вахта из подготовленных, наиболее дисциплинированных матросов. В этих кубриках обосновались бригады отделочников, монтажников «Эры» и проч. Прочие же женщины-специалисты: техники, инженеры, таких почтенных предприятий как Ульяновский приборостроительный завод и ему подобных по уровню, размещались в каютах, располагавшихся рядом с каютами офицеров тех боевых частей, на материальной части которых они работали. Трудно сказать, какими соображениями руководствовались руководители предприятий, включавшие молодых женщин в сдаточные бригады настройщиков и регулировщиков на сдаваемый флоту объект, но проблемы эти бригады доставляли уже фактом своего присутствия на борту, отвлекая моряков от государственной службы.

Что и говорить о всякой шантрапе от лейтенантов до капитан-лейтенантов, если такой почтенный и бесконечно загруженный службой старший помощник командира, Вениамин Павлович Саможенов, на виду у всей команды, с какой-то даже грустью и обреченностью каждый день в обеденный перерыв направлялся к блоку кают, где обитали девушки из Ульяновска. Видимо, мы все так ему осточертевали, что он считал за счастье хотя бы выпить стакан чая в компании юных, милых дам. Да, любви все возрасты покорны. Мой однокашник по школе, в свое время заместитель командира по политчасти крейсера «Кутузов», капитан 2 ранга Александр Ракитин за время текущего ремонта корабля, так «подружился» с бригадиршей из Сормовского судостроительного объединения, что решил связать с ней судьбу… правда ненадолго. Эти же девушки из Ульяновска, в основном, занимались регулировкой и настройкой систем анализа и обработки информации «Аллея» и «Байкал». Чтобы, не дай Бог, не бросить тень подозрений на чистые, исключительно производственные отношения офицеров корабля с наиболее достойными, во всех отношениях, девушками из Ульяновска, я должен заметить, что их репутация была вне всяких подозрений, так как они были допущены к работе с секретной аппаратурой и документацией по «группе-2».

Можно себе представить объем работы у командования корабля и командиров боевых частей. Для питания представителей промышленности выделялась столовая, где они принимали пищу в несколько смен. В районе трапа находилась многоярусные ячейки для пропусков на корабль рабочих. У вахтенного офицера на трапе имелись подшивки списков с допусками, которые ежедневно дополнялись, изменялись. В отдельных случаях допуск на корабль осуществлялся по телефонному звонку командира боевой части или службы. В течение года на корабле существовала нештатная должность «офицера по режиму», отвечавшего за порядок допуска на корабль. С этими сложными обязанностями успешно справлялся командир группы специальных боеприпасов старший лейтенант Гостюшев.
Буквально за неделю до выхода корабля из завода командир 2 ракетного дивизиона капитан-лейтенант Владимир Штукин был назначен командиром БЧ-2 на ПКР «Москва», а вместо него назначен командир ЗРБ № 2 капитан-лейтенант Евгений Версоцкий. До сих пор нас убеждали, что до окончательного введения корабля в строй, никакой речи о переходе с корабля и речи быть не может. С уходом Штукина и назначением Версоцкого появилась надежда на какие-либо кадровые подвижки.

После успешного завершения швартовных испытаний на корабле был торжественно поднят Военно-Морской флаг. Этот день, 15 апреля, стал днем рождения нашего корабля. После завершения швартовных испытаний корабль стал готовиться к переходу в Севастополь для выполнения программы ходовых испытаний. Эти дни, конца апреля – начала мая 1975 года были исключительно напряженными для экипажа корабля и для обеспечивающей его промышленности. Корабль пополнял все виды запасов, готовясь к сложному переходу. Отдел гидрографии проверял проходимость фарватера по Днепро-Бугскому лиману-каналу, сверялись глубины, выставлялось дополнительное контрольное оборудование: вехи, вешки, поворотные буи и пр. Срок перехода корабля совпадал с уровнем самой «высокой» воды в мелководном лимане. С вахтенными офицерами корабля было проведено специальное занятие по изучению навигационной обстановки в лимане, завершившееся прохождением на рейдовом катере всего маршрута, по которому предстояло пройти кораблю.
Не без известной гордости скажу: я был единственным старшим лейтенантом, допущенным к несению вахты на ходу корабля. Первыми вахтенными офицерами корабля на ходу были: капитан-лейтенант Дядченко, капитан-лейтенант Версоцкий, капитан-лейтенант Яковлев, капитан-лейтенант Денисов, капитан-лейтенант Моисеев, капитан-лейтенант Захаров и я – старший лейтенант Никольский.

Такому, прямо скажу, ненормальному положению с вахтенными офицерами, способствовало то, что их подготовкой толком никто не занимался. Не считая занятия по изучению Днепровско-Бугского лимана, перед выходом корабля было проведено два занятия: одно по изучению оборудования ходового поста, второе по оборудованию ПЭЖА. И это притом, что во время пребывания экипажа в Николаеве, можно было по существовавшим методикам организовать основательную учебу и подготовку вахтенных офицеров на самом высоком уровне. Кстати, это была прямая обязанность командира корабля. С горечью приходится вспоминать, что за первые 5 лет службы на корабле, единственное полезное занятие с вахтенными офицерами было проведено вице-адмиралом Волобуевым. По приходе корабля в Североморск, он собрал вахтенных офицеров в ходовом посту и провел часовое занятие по изучению Северного морского театра, и конкретно по навигационному обеспечению Кольского залива.

По существующему положению, все офицеры ракетно-артиллерийской и минно-торпедной боевых частей обязаны сдавать зачеты на допуск к несению вахты на ходу корабля. К этой категории офицеров, по профилю подготовки в училище, следовало добавить командира и инженера группы спецбоеприпасов, начальника химической службы, помощника командира корабля по снабжению и офицера по снабжению. При таком раскладе, число «потенциальных» вахтенных офицеров корабля на ходу равнялось 30. Это притом, что с учетом большой служебной нагрузки, от несения ходовой вахты и дежурства освобождались командиры боевых частей 2, 3 и политработники, для которых, впервые в истории флота было изобретено «профильное» – дежурство по продпищеблоку.

Наконец, настал долгожданный день выхода корабля из завода. Этому дню предшествовал десятидневный организационный период, призванный окончательно привести экипаж в чувство особой ответственности за выполняемое нами задание государственной важности. Накануне выхода часть офицеров и мичманов, была отпущена на берег – проститься с семьями. Вот жизнь, – то ездим на побывки, то обживаем углы в Николаеве, то встречаемся, то прощаемся… Притом, что большинство безутешных жен, успеет добраться в Севастополь быстрее «Киева» и исправно будет махать традиционными платочками, наблюдая входящий на рейд корабль.
Так вот, за три часа до планируемого отхода выясняется, что часть офицеров и мичманов, в срок не прибыла на корабль. В нашей боевой части отсутствовали мичмана Чувилко и Коваль. Требовалось их срочно доставить на борт корабля. Я был включен в одну из групп захвата. Из тех, кто был со мной, я запомнил младшего штурмана Борю Кононенко и командира батареи Славу Шевелева. За кем послали Кононенко, я не помню, мы же с Шевелевым, традиционно доставляли на корабль «тело» мичмана Чикильдина. Пока мы в течение двух часов объезжали явочные квартиры мичманов, наши потенциальные «клиенты» успели прийти в себя, опохмелиться и отправиться на корабль. Узнав об этом, мы с чувством выполненного долга, направились через железнодорожный вокзал в направлении второй проходной завода.

Стоял по-весеннему жаркий день, но старший морской начальник Николаева, видимо, любыми средствами пытался «задержать» зиму и по морскому гарнизону сохранялась форма одежды № 4; по этой причине мы были в шинелях. Возмущаясь подобными порядками, мы задержались у пивного ларька за железнодорожным переездом напротив заводской проходной и были свидетелями того, как наши «любимые» мичмана почти одновременно подъехали к проходной на такси. Как говорится, красиво жить не запретишь… Нас так разморило на солнышке, что мы посчитали вполне законным актом выпить по паре горьковатого николаевского пива, и после этого взглянули на часы. Следовало поспешить на корабль, но к разъезду приближался товарный поезд, который мог надолго перегородить нам путь на любимый корабль. Преодолевая бегом железнодорожные пути, мы кубарем скатились с высокой насыпи, при этом, Кононенко в трех местах порвал шинель. Чтобы не вызывать лишних вопросов у пославшего нас в город старшего помощника, шинель решили бросить на путях… Через десяток минут мы поднимались по трапу корабля. Было, видимо, достаточно причин, по которым выход перенесли на следующее утро.

Осталось много фотографий, запечатлевших этапы передвижения «Киева» по лиману в сторону Черного моря. Четыре буксира, по два с носа и с кормы вели его по каналу. И два буксира постоянно сопровождали корабль, находясь на траверсах правого и левого борта. Первым заступил на ходовую вахту с момента начала приготовления корабля к походу капитан-лейтенант Денисов, через четыре часа его сменил капитан-лейтенант Версоцкий. Я сменил Версоцкого после выхода корабля из канала и приема на борт буксировочных концов от буксиров. Моя вахта была не менее напряженная чем в канале: корабль вошел в район интенсивного судоходства в районе Тарханкута, кроме судов, выполняющих свои плановые рейсы, с учетом выходного весеннего дня, было много яхт. Экипажи этих яхт, проявляя естественный интерес к небывалому по размерам и вооружению корабля, приближались к нам на непозволительно малое расстояние. Должно быть, они считали, что наш авианосец при расхождении с их утлыми суденышками, станет выполнять требования МППСС только потому, что ему наперерез выходят парусные суда.

Был момент, когда после нескольких предупреждений об опасно маневрирующих яхтах, командир пригрозил снять меня с вахты. И, тем не менее, был момент, когда одна из яхт, запоздав с отворотом, чуть было не оказалась у нас под форштевнем и спаслась только благодаря тому, что ее отбросило отбойной от борта корабля волной. Потом, проходя у нас по левому борту, яхта уже раскачивалась так, что «макала» в воду парус и тем привлекла внимание публики, заполнившей ходовую рубку корабля. Дело в том, что на переходе морем в ходовом посту рядом с командиром постоянно находился командир бригады капитан 1 ранга Савицкий, флагманский штурман бригады, помощник флагманского штурмана флота, сдаточный капитан от Черноморского завода, капитан-наставник от завода, руководивший работой буксиров сопровождения, главный строитель заказа, ответственный сдатчик и еще с десяток и еще с десяток людей, не имевших никакого отношения к процессу управления кораблем.

С первого же выхода корабля командиром стали внедряться традиции: вахтенный офицер обеспечивал командование горячим чаем, следил за работой командирского лифта, обеспечивал «пассажиров» биноклями, давал им необходимые пояснения, и при этом обязан был выполнять свои обязанности, предусмотренные инструкцией, своевременно передавая машинным телеграфом команды в ПЭЖ на изменение скорости хода, по обеспечению бесперебойной связью командира и комбрига, по руководством сигнальной вахтой и контролем за местом корабля, за безопасным расхождением со встречными кораблями. Поэтому, когда обитатели ходовой рубки стали комментировать опасное «расхождение» корабля с яхтой, командир спокойно с иезуитской улыбочкой произнес: «Никольский, сдай вахту очередному вахтенному офицеру». И это при том, что до моей смены оставалось 15 минут. Командир артиллерийского дивизиона капитан-лейтенант Володя Яковлев, следующий за мной по графику несения ходовой вахты, предупрежденный рассыльным о вызове его в ходовой пост, сделал вид, что ему просто напоминают о плановом заступлении на вахту, и явился после очередного развода ходовой вахты. Мне же, как «снятому» с вахты, следовало теперь заступить вне очереди. Так что, дебют мой на ходовой вахте не вызвал у меня прилива положительных эмоций. 
Это уже потом будут примеры, когда лучший – «первый» вахтенный офицер корабля капитан-лейтенант Версоцкий, доведенный, что называется, «до ручки», будет бросать снятый с пояса кортик, и не дождавшись смены, покидать ходовой пост. Будут и случаи, когда за 15 минут до заступления, трезво оценивая обстановку в ходовом посту, Володя Яковлев, будет с рассыльным присылать справку от врача о своем неожиданном недомогании. Такая обстановка приведет к тому, что в течение 1975 и 1976 годов ни один из офицеров корабля не рискнет сдать зачеты на допуск к ходовой вахте.
С приходом корабля на внешний рейд Севастополя к нашему правому борту буксир подвел причал-проставку. Она была пришвартована в районе правого трапа и позволяла принимать различные плавсредства, от посыльных катером, до танкеров и водолеев. В районе носового швартовного устройства была пришвартована малая проставка, которая использовалась для разных целей, в том числе для швартовки мусорной баржи и других плавсредств, вертикальные габариты которых позволяли безопасную швартовку в районе трапа. Как я уже говорил, для обеспечения ходовых испытаний на борту находилось более двух тысяч представителей промышленности от более 200 предприятий-контрагентов, участвовавших в изготовлении техники и вооружения для нашего корабля. Большое число рабочих, прибывших для участия в ходовых испытаниях, было размещено на плавказарме, ошвартованной у специального плавпричала, изготовленного для нашего корабля, и стоящего у Угольной стенки.

С самого раннего утра начинались рейсы ПСК, между Угольным причалом и нашим кораблем. Корабль приступил к выполнению программы, предусмотренной ходовыми испытаниями на май и июнь. В мае корабль посетил министр обороны маршал Гречко в сопровождении Главкома ВМФ, начальника ГПУ ФМФ, командующего Черноморским флотом и сопровождающими их лицами. В начале июля 1975 года после завершения основного этапа ходовых испытаний корабль вошел на внутренний рейд Севастопольской бухты, ошвартовался к плавпричалу, поставленному на Угольной пристани, и начал подготовку к постановке в сухой док.
С учетом планирования авральных работ в цистернах корабля, было принято решение до постановки корабля в док направить в отпуска офицеров и мичманов. В марте месяце я подал заявление в ЦАГС, и на 25 июля было назначено бракосочетание. 10 числа я был отпущен в отпуск, 15 приехала из Москвы моя невеста, окончившая музыкальное училище Гнесиных, 25 состоялась свадьба. Свидетелем на бракосочетании с моей стороны был командир ГЦУ старший лейтенант Сергей Переверзев, в числе гостей был инженер 2-го дивизиона старший лейтенант Олег Сатыга. Свадебное путешествие пришлось подкорректировать с учетом возникших проблем. В Москве я прибыл в отдел кадров музыкального училища и представив свидетельство о браке, получить, так называемый, свободный диплом, освобождающий от необходимости отработки двух лет в городе Грозном, куда жена должна была ехать по распределению.
В процессе оформления документа, выяснилось, что начальник отдела кадров, отставной полковник, по своей старой должности – начальник военного факультета консерватории, бывший начальник и воспитатель нашего корабельного дирижера Александра Ганжи. Оказалось, что Ганжа прославился на своем курсе как злостный картежник. Саша Ганжа прослужив на «Киеве» до 1978 года, был назначен начальником военно-оркестровой службы гарнизона Лиммахамари, затем – начальником оркестра 183-й бригады кораблей в Николаеве. Заканчивал он службу в звании подполковника на должности начальника Военно- оркестровой службы Черноморского флота. Уже находясь в запасе, несколько лет трудился заместителем заведующего отделом культуры мэрии Севастополя, и заместителем начальника ДОФ Черноморского флота. К сожалению, близко приняв к сердцу события на Украине после треклятого майдана, 6 мая 2015 года Александр Ганжа умер от перенесенного инсульта.
В назначенный день корабль был успешно введен в сухой док. Командиру, капитану 1 ранга Соколову, было чем гордиться. Впервые в истории Военно-Морского флота в сухой док Севастополя вводился корабль с такими габаритами как ТАКР «Киев». До конца своей жизни командир «Киева» Юрий Георгиевич Соколов с большой гордостью вспоминал об этом дне. Действительно, корабль был введен в док без задержек и с ювелирной точностью. Достаточно отметить уже тот факт, что при вхождении корабля, расстояние между корпусом корабля и стекой дока не превышало метра. В те дни закладывалось основа того, что назовут судьбой нашего корабля, и основа эта, благодаря командиру и первому его экипажу формировалась успешно, притом, что за фасадом этого успеха, зачастую, оставались искореженные, а то и надломленные судьбы людей, составлявших этот экипаж.

Нисколько не преуменьшая те сложности, которые пришлось преодолевать экипажам ПКР «Москва» и «Ленинград» – нашим предшественникам, проблемы введения в состав флота «Киева» были усложнены пропорционально размерам, водоизмещению, функциональным задачам… Не составляет никакого секрета факт, что судьбу противолодочного крейсера «Москва» никак нельзя счастливой: крейсер неоднократно горел, «сыпался» с кильблоков в доке, терял людей и вертолеты… «Киев» входил в свою корабельную жизнь как авианосец, и с его именем не будет связана гибель ни одного летательного аппарата… это судьба.

Представить себе стоящим в сухом доке корабль может всякий послуживший на кораблях с десяток лет. В полной мере ощутить, что такое стоящий в доке корабль проекта 1143 может только тот, кто служил на этом корабле, либо по службе был плотно связан с его техническим обслуживанием. Каждый корабль с постановкой в док, обязан в кратчайшие, жестко оговоренные сроки, обеспечить целый ряд работ, выполнить которые в иных условиях физически невозможно. Прежде всего, это профилактика и ремонт многих десятков забортных отверстий, очистка днища и бортов от ракушек и водорослей, очистка, суречение и покраска топливных цистерн и днища до ватерлинии. Представив себе объем уже перечисленных работ, упоминать о чистке, профилактике, дефекации и покраске якорей и якорь-цепей, вроде, как и неудобно… Хотя, эти работы являются только эпизодом профилактики всего комплекса швартовных и якорных устройств. При нахождении корабля в доке появляется возможность ремонта и профилактика корабельных плавсредств, спущенных на дно дока. В нашем случае, типовой перечень доковых работ был многократно увеличен доработками промышленностью устройств и систем, имевшим забортные устройства.

С первого же дня постановки в док, борт корабля как панцирем стал обрастать приставными и подвесными «лесами», обеспечивающими доступ к днищу и бортам. Бригады из рабочих дока и прочих заинтересованных предприятий начали заниматься своим квалифицированным трудом – снимать забортную арматуру, какие-то клапана, донки и пр., а бригады, сформированные из команды корабля, начали очистку днища и бортов. В ход пошли скрепки, пешни и прочие «железяки», соскребающие все инородные наросты, скопившиеся за те пять лет, что прошли с момента спуска корпуса на воду. Под верхними ярусами из «лесов» до днища дока было более 30 метров. Нужно ли объяснять всю сложность работ и требования техники безопасности при их проведении?

Доковые работы – это самые опасные работы в немалом перечне корабельных работ. Параллельно с забортными работами шли авральные работы по очистке трюмов и цистерн корабля. Причем, к этим работам традиционно привлекался личный состав боевых частей, в своей повседневной жизни не имевших никакого отношения к этим трюмам и цистернам. Работу в темных, осклизлых, покрытых мазуто-грязевой массой металлических емкостях; при отсутствии вентиляции и слабом освещении, трудно себе представить, не побывав там. Единственное преимущество цистерн на «Киеве» в их больших размерах, не требующих корячиться, согнувшись в три погибели. Но тот же размер – предполагает громадные объемы работ по очистке. Опасность подстерегает работающих в цистернах не столько за счет удушливой, загазованной атмосферы, сколько от возможных электотравм за счет неисправного переносного электрооборудования. Во главе каждой смены работающих в цистерне, либо за бортом, постоянно находился офицер либо мичман. Это было традицией проведения авральных работ и это диктовалось обстановкой.
Весь тот раздел, что я посвятил доковым работам, может быть полностью использован комитетами матросских матерей, которые прочитав его, быть может, используют его для пропаганды занятий спортом и активной хозяйственной деятельностью среди допризывной молодежи. Пусть также сердобольные мамаши учтут, что ударный труд матросов и старшин в ходе доковых работ – реальный способ получения отпуска.

Злые языки среди рабочих и среди моряков, не проникшихся любовью к своему кораблю, часто называли «Киев» не авианосцем, а гальюноносцем, принимая во внимание громадное количество туалетов на корабле. Тема эта «больная» для всех служивших на кораблях этого проекта. Действительно, проектом корабля, с учетом численности экипажа, предусматривалось большое число ватерклозетов, душевых, умывальников и прочих, крайне необходимых на корабле устройств. Но, учитывая «менталитет» нашего среднего моряка, все эти устройства, при активной их эксплуатации, быстро выходили из строя и требовали профилактики и ремонта. При этом, начальники всех степеней требовали исправного состояния и правильной эксплуатации всех бытовых помещений. В этой связи, заведующие теми же туалетами, умывальниками, душевыми, используя подручные средства, приводили их в образцовый порядок, но при этом считали целесообразным держать их на замке, и открывать только исключительно для «своих», или исключительно по таким торжественным случаям, как смотр заведований командиром корабля и пр. В обычной ситуации можно было наблюдать, как на весь коридор правого борта по третьей палубе из восьми открытыми оставались три офицерских гальюна. Значительно проще обстояло дело с гальюнами личного состава, и признаком демократичности и высокой коммуникабельности было их посещение всеми категориями личного состава. И стоило ли возмущаться таким положением, когда каждый второй офицер сам контролировал «режим использования» отхожими местами на своем заведовании.

Наш корабль отличался не только большим количеством туалетов, но и изобилием вентиляторных помещений, которых было более двухсот. Некоторые из них состояли из нескольких отсеков. Вентиляторные устройства обслуживали боевые посты, служебные и бытовые помещения и находились в заведовании у соответствующих начальников, отвечающих за поддержание в них порядка.

О вентиляторных помещениях я вспомнил в той связи, что в период постройки корабля, для рабочих были установлены временные туалеты на верхней палубе. В них был предусмотрен сток нечистот за борт. Чтобы пройти к этим туалетом из помещений носовой части корабля требовалось преодолеть по сильно «пересеченной местности», как минимум метров 800. В зимнее время эти туалеты, кроме набора своих привычных прелестей, с учетом обледенения становились и объектом с повышенной травмоопасностью. В этой обстановке многоопытные строители использовали ряд вентиляторных вместо туалетов. В процессе перехода корабля в стадию швартовных и ходовых испытаний, при постоянном нахождении на корабле нескольких тысяч рабочих, процесс освоения «вентиляшек» принял массовый характер. Процесс перехода работы вентиляции на режим «зима», сделал их особо привлекательными для обитания в них рабочих, не особенно избалованных бытовыми излишествами. Согласно боевому и повседневному расписанию, четыре корабельные холод-машины и вся разветвленная система вентиляции находилась в заведовании и капитан-лейтенанта–инженера Соляника. Окончив в свое время факультет холодильного оборудования Одесского политеха, и будучи отличным специалистом, это офицер даже в страшном сне не мог себе представить насколько проблемной и хлопотной окажется его должность.

В процессе дальнейшего освоения корабля, все вентиляторные отделения были «расписаны» на соответствующих заведующих, и уже с них был особый спрос за состояние этих «проблемных» объектов. Но даже этим решением проблема дальнейшего «ухода» за ветиляторными не была решена. Повторялась история, схожая с туалетами и душевыми. С большим трудом, в несколько этапов, вентиляторные были приведены в порядок
.
По крайней мере те из них, что были расположены выше четвертой палубы. Но приведя вентиляторные в образцовый порядок, и неся ответственность за их состояние, заведующие повесили на них «амбарные» замки. Специфика работы вентиляторных агрегатов часто сопровождалась их возгораниями, либо затоплением водой из системы. И то, и другое явление было крайне неприятным и грозила дальнейшими авариями или распространением пожара. К наиболее серьезным происшествиям, связанным с этими явлениями, я еще вернусь, а пока, «вооружившись» знаниями по специфике эксплуатации туалетов и помещений вентиляции, вернемся на корабль, стоящий в сухом доке Севастополя.

Как только вода из дока была откачена и корабль устойчиво зафиксирован на кильблоках, последовала команда: «Корабельными туалетами пользоваться категорически запрещается». Необходимость этой меры очевидна – все стоки с корабля теперь попадали на дно сухого дока. Но до дна им (этим стокам и сбросам) еще нужно было долететь, а то они вполне могли попасть на головы рабочих или членов команды, находящихся в доке, либо на «лесах», опоясавших борта вплоть до днища Одной из первых мер, предпринятых с завершением постановки в док, была установка деревянной сходни с полетной палубы на стенку дока. Причем, с учетом численности экипажа и рабочих, сходен таких было поставлено несколько. Казалось бы, все ясно, желающие попасть в туалет, располагавшийся на стенке дока, становился в очередь (и немалую), отдавал свой военный билет (для контроля и учета личности сошедшего) и благополучно справив свои естественные надобности, возвращаясь из туалета, получал у вахтенного офицера свой военный билет. Проблемы начинались с того, что не все вставшие в очередь были способны выстоять ее до конца; не все сошедшие с корабля спешили вернуться на него; находились и такие, что «Христа ради» просили их спустить без залога военного билета; не все возвращающиеся из туалета находили свой военный билет; находились желающие сойти по чужому военному билету и «отлучиться» на пару часов.

Особенно большое столпотворение наблюдалось у сходен после приема пищи личным составом. Весьма типичной была ситуация, когда после возвращения, казалось бы, всех сошедших, на контроле у вахтенного офицера оставалось несколько военных билетов. Как следствие, по трансляции звучала команда – «Офицеру по режиму, командиру БЧ…, прибыть к сходне № 1». Прибывшие по вызову офицеры, с учетом личности пропавшего «засранца», принимали соответствующее решение. С уверенностью в том, что «советский моряк в дерьме не утонет», в стандартном варианте на его поиск в док отправлялся его непосредственный начальник. Теперь уже можно было с гарантией поверить в то, что любителю прогулок по доковому цеху дадут просраться… При подобной организации «отправления бытовых надобностей» личного состава, как правило, с помещений вентиляторов сбивались замки и по всему кораблю неслась несусветная вонь. Уже только из-за этого, кораблю не стоило задерживаться в доке. В тот раз при доковых работах на нашем корабле среди личного состава не было несчастных случаев. Тяжелую травму получил рабочий дока, сорвавшийся с «лесов».

После завершения месячных доковых работ, корабль благополучно вышел из дока и с помощью буксиров стал к Угольному причалу. Пошел процесс пополнения всех видов запасов и подготовки к государственным испытаниям.

Громадную роль в процессе государственных испытаний корабля сыграл председатель государственной комиссии вице-адмирал Волобуев. Прибыл он на корабль в первых числах августа 1975 года. С его прибытием резко активизировались все процессы на корабле, от организации службы до системы питания экипажа. С первого же дня начала государственных испытаний, адмирал Волобуев установил жесткий режим работы представителей промышленности: застонали все ответственные сдатчики, с которых он пунктуально – именно по пунктам стал принимать основные объекты, влияющие на жизнеобеспечение и боевую эффективность корабля. К примеру, при приемке РЛС «Фрегат» выяснилось, что станция не обеспечивает устойчивое наблюдение низколетящих воздушный целей, входящих в 25-километровую зону. Одновременно возникли проблемы со сдачей системы Дальнего привода авиации. Было жалко смотреть на ответственных сдатчиков и разработчиков этих систем, Волобуев их буквально насиловал, требуя выполнить все предусмотренные заданием на проектирование результатов. Возникающие проблемы решались очень оперативно, так как заместителями председателя комиссии были назначены главный конструктор ТАКР А.В. Маринич и заместитель генерального конструктора ММЗ «Скорость» К.Б. Бекирбаев. Ответственным сдатчиком корабля от ЧСЗ оставался главный строитель завода И.И. Винник. На всю жизнь врезалась в память картина, когда к кораблю, стоящему на внешнем рейде Севастополя, подошел большой плавкран, приподнял и переместил на новое место всю сборку сферической антенны дальнего привода СВ.
Судя по всему, перемещение этой конструкции значительно уменьшило сектор «мертвой» зоны РЛС «Фрегат», значительно улучшив качество работы станции. Аналогичные радикальные меры предпринимались при приемке от промышленности ГАС «Орион» и «Платина».

Как одна их основных задач государственных испытаний была сдача комплекса управления корабельной авиацией. Параллельно шла отработка полетов вертолетов и штурмовиков с борта корабля. За последние десятилетие были опубликованы несколько книг, в которых подробно излагается суть событий, в том числе и проблемы, возникавшие в ходе приемки авиационного комплекса корабля от промышленности. Анализ этого сугубо специального процесса – тема отдельного капитального исследования
Большая часть плановых испытаний корабельного вооружения проходила в районе испытательных полигонов в районе Феодосии. С приходом корабля на Феодосийский рейд на его борт прибыли представители полигонов. Были произведены контрольные стрельбы ракетными комплексами «Шторм», «Оса». Контрольные стрельбы корабельной артиллерией были проведены ранее на полигонах под Севастополем.

К сожалению, не все недостатки, обнаруженные в ходе испытаний техники и вооружения были устранены. К примеру, выяснилось, что при сопровождении низколетящих целей кормовым ЗРК «Шторм», только в 25% реального сектора обстрела не блокирует цепь стрельбы. Попросту говоря, возможности поражения низколетящих целей кормовым ЗРК «Шторм» были снижены на 75%. Я как сейчас вижу перед собой схему, выполненную командиром ЗРБ капитан-лейтенантом Евгением Версоцким, на которой ломаной, прерывистой линией изображается зона возможных пусков ракет. Для устранения выявленных недостатков требовалось срезать часть газоотбойников, внести конструктивные изменения в схему цепи стрельбы комплекса.

Кроме, того выяснилось, что «боевую» работу комплекса блокирует подъем сферы навигационного комплекса и пр. Я предвижу, саркастическую улыбку кандидата технических наук, капитана 1 ранга Евгения Ивановича Версоцкого, и сказанную его скрипучим голосом нелицеприятную реплику по поводу моей технической безграмотности, но суть проблемы от этого не меняется – в ходе испытаний были выявлены многочисленные нарушения, в том числе и снижающие боевые возможности корабельного вооружения. Кстати, рекомендации, сделанные Евгением Версоцким были учтены только при строительстве третьего в серии корабля – ТАКР «Новороссийск». В ходе испытаний была выявлена недостаточная эффективность торпедного вооружения корабля. Точнее, были сделаны выводы о нецелесообразности установки комплекса торпедного вооружения на кораблях этого проекта. Рекомендации эти были приняты, опять-таки, только при строительстве третьего в серии корабля – «Новороссийска».
 
При завершении основных мероприятий, предусмотренных программой государственных испытаний в районе Феодосии, командованием было принято решение организовать посещение экипажем города и порта. Как это часто бывало при передаче инициативы политработникам, произошли накладки одних мероприятий на другие. При сходе части экипажа в город, вечером было организовано самообслуживание – помывка в бане, стирка, и одновременно началась демонстрация кинофильмов в столовых боевых частей. Контроль за личным составом был ослаблен, были созданы исключительно благоприятные условия для всякого рода чрезвычайных происшествий, и они не заставили себя долго ждать. На нашем корабле существовала масса помещений, доступ в которые был затруднен и этим часто пользовались недисциплинированные матросы. Если на других кораблях, разгильдяи и пьяницы брагу готовили в питьевых бочках, то у обитателей наших трюмов в почете были молочные бидоны. Брага, приготовленная в таких, с позволения сказать, емкостях, по технологиям, доступным двоечнику с восьмиклассным образованием, была способна привести в скотское состояние целое подразделение.

Нечто подобное имело место в описываемый мною печальный для корабля день. Дальнейшие события развивались следующим образом. В 00 часов с берега стали прибывать рабочие катера с офицерами и мичманами, сходившими в город. Некоторые из них, в обстановке южного города-порта, летнего выходного дня, позволили себе «принять на грудь» значительные дозы спиртного. При передвижении от трапа к своим каютам, расположенным на четвертой палубе правого борта, мичмана боевой части связи, сделали замечание матросам, идущим из бани в совершенно голом виде. Такое шествие доморощенных «аполлонов» в обстановке корабля, на котором в рабочих бригадах находилось много женщин, было крайне возмутительным. В основе конфликта было то, что и разгильдяи-матросы и делавшие им замечания мичмана были пьяны. В результате, один из борцов за социальную справедливость, одурманенный парами браги, бросился в свой кубрик, схватил, украденный у офицера кортик, догнал группу мичманов, часть которых уже успела разойтись по каютам, и стал наносить удары кортиком налево и направо… В результате, пока пьяного буяна скрутили, он успел нанести удары кортиком трем мичманам. После оказания первой медицинской помощи, двое мичманов были госпитализированы в Феодосийском госпитале. К сожалению, один из них от полученных ранений скончался.

С момента прихода корабля в Севастополь обстановка среди офицеров и мичманов сохранялось весьма напряженная. С одной стороны, появилась надежда, что с завершением государственных испытаний будет отменен негласный запрет командования ВМФ о перемещениях и назначениях офицеров. С другой стороны, усиливались слухи о предстоящем переходе корабля на Северный флот.

Наверняка, командование корабля – командир и замполит были посвящены во все перспективные планы. Мы же на своем уровне, настолько привыкли к произволу командования, что ничего хорошего не ждали. По логике вещей, назначение первого заместителя командующего Северным флотом вице-адмирала Волобуева председателем правительственной комиссии по приемке корабля уже должно было предполагать неминуемый перевод на Северный флот. Но в тоже время из «особо» информированных источников доходила информация о том, что у Волобуева серьезные проблемы личного характера, препятствующие его дальнейшей карьере, и что после выполнения задач по приемке корабля, он не вернется на прежнюю должность. Некоторую смуту вносили и действия наших политорганов. Части старших офицеров корабля предоставили квартиры в Севастополе. Так, получил квартиру командир БЧ-2 капитан 3 ранга Рыбак, командир БЧ-3 капитан 3 ранга Дядковский. Остальным женатым офицерам предоставили жилье в благоустроенном семейном общежитии на улице Коломийца-20. Всех претендентов на получение жилья поэтапно отпускали корабля и в самые кратчайшие сроки, при условии сдачи формы Ф-1, выдали справки на вселение в семейное общежитие.

Теперь-то с позиции 30 лет службы и значительного житейского опыта я могу утверждать, что это мероприятие решало сразу три задачи – способствовало незамедлительному освобождению квартир в семейном общежитии в Николаеве для экипажа очередного строящегося корабля (как первейшее и основное условие); создавало иллюзию заботы командования об офицерах и мичманах, способствуя хотя бы временной стабильности в экипаже. Сам факт обеспечения жильем в Севастоподе накануне перехода корабля на Север сдерживало ропот жен офицеров и мичманов о бытовой неустроенности. А с другой стороны, спрашивается, чем руководствовалось командование ВМФ, заселяя семьи офицеров и мичманов в семейное общежитие в Севастополе, прекрасно зная, что не сдав это жилье, нельзя рассчитывать на получение жилья в Североморске, к которому окончательно и безповоротно был «приписан» корабль.
Но все эти судорожные действия командования, призванные усыпить нашу бдительность, могли обмануть только того, кто очень жаждал быть обманутым. Трезво оценив ситуацию, все кто только имел какие-то связи в военных и гражданских структурах задействовали их, добиваясь перевода с корабля, либо изыскивали основания избежать службы на Севере. Служа на первичной должности пятый год, без реальных перспектив на продвижение по службе, добровольно, выходить на очередной виток этой выматывающей душу спирали мне не хотелось.

Я начал действовать по обоим направлениям одновременно. Для начала, при очередной диспансеризации, явно предназначенной для подтверждения нашей годности к службе в северных широтах, заявил о своих старых проблемах с легкими, и тут же, без всяких вопросов получил предписание на госпитализацию во фтизиатрическом отделении госпиталя. Я не учел одного, из тех врачей, что «штопали» мне легкое в Симеизе и могли бы дать мне повторное заключение, уже никого не оставалось там… Да и потом, что бы я сказал им, пошедшим мне навстречу три года назад и подтвердившим мою годность к службе в плавсоставе? В результате месячного обследования, мне подтвердили диагноз февраля 1973 года, с припиской «оснований для изменения категории годности к службе в плавсоставе не имеется».
Учитывая свою склонность к гуманитарной деятельности и не горя желанием продолжать карьеру офицера-ракетчика, я сделал попытку перейти на политработу. Официальным основанием к тому служил факт трехгодичного исполнения обязанностей секретаря партийного бюро БЧ-2. Это сейчас кажется полнейшей чушью, а в те годы партийные организации существовали в каждом из 4-х дивизионов боевой части, объединяясь в партийное бюро БЧ-2. Заявленное мною желание, подкрепленное хоть и слабыми, но аргументами, были рассмотрены начальником отдела кадров политуправления флота, и по ним принято положительное решение. Оставалась только самая малость – согласование моего перевода с кадрами флота. Начальником отдела кадров флота был в ту пору капитан 1 ранга Баранов, наш бывший сосед по дому, отец моего однокашника по школе, и по соседней учебной роте в училище – Володи Баранова. И вот при таких-то, чуть ли не родственных контактах, Баранов заявил, что не правомочен нарушить Директиву ГШ ВМФ, запрещающую перевод с нашего корабля офицеров до окончательного приема корабля флотом. Безусловно, Баранов лукавил, потому как в те же дни он санкционировал направление на учебу командира батареи КР Валерия Леоненкова и перевод на Балтийский флот командира батареи ЗУР Сергея Елагина. При этом, конечно, следовало учесть, что Валера Леоненков был племянником командующего Ленинградской ВМБ вице-адмирала Леоненкова, а отец Сергея Елагина был заместителем начальника УРАВ ВМФ в звании контр-адмирала.
Таким образом, мой перевод в политработники не состоялся. Для завершения этого эпизода, остается добавить, что моя судорожная попытка перейти на политработу в иной ситуации вполне могла завершиться положительно. Посудите сами, среди выпускников моего школьного класса было четырнадцать парней. Из них 11 закончили ВВМУ им Нахимова, после чего трое перешли на политработу. Александр Ракитин службу закончил в 1992 году в должности зам. начальника политотдела Новоземельской ВМБ, Андрей Лазебников службу свою и жизнь трагически закончил в 1993 году в должности Начальника пресцентра Черноморского флота, Александр Коновал с должности заместителя командира ПЛ пр. 633 поступил в академию Советской армии и завершил службу в должности старшего преподавателя этой академии.. Среди тех, с кем мне и сейчас приходится общаться можно назвать Олега Доскато, бывшего заместителя командира АПЛ пр. 670, Владимира Салмина бывшего заместителя командира ПКР «Москва» и многих других, ставших политработниками после окончания училища Нахимова. В том, знаковом для многих из нас 1975 году я вполне мог «вклиниться» в этот звездный коллектив.

Так вот, этой судьбе не угодно было сделать из меня политработника, а то изображал бы я «посланника партии», на должности секретаря партбюро на одном из кораблей 1-го ранга, стал бы заместителем командира, и уволился бы в запас в 1992 году, и сейчас как Куцан разносил бы в припрыжку по ближайшим домам газеты с бесплатными объявлениями, уверяя всех, что продолжаю нести знания в массы.

Мной не был задействован самый эффективный способ, откосить от службы на Северном флоте. Тот способ, которым воспользовались, Гриша Рипашевский, наш замполит БЧ-2 Михаил Андрусенко, и еще с десяток офицеров и мичманов, приведших на ВВК-ВТЭК своих жен и сопливых детей… При желании моя жена вполне могла выйти на медицинскую комиссию и без труда убедить председателя ВВК, в том, что по состоянию здоровья нашего сына, родившегося в мае 1976 года, нашей семье противопоказан климат Заполярья. К тому были все медицинские показатели, не было только желания помочь мне… Ну, что ж, не сложилось, так не сложилось. По крайней мере, я сделал практически все что от меня зависело. Да, жизнь повернулась ко многим из нас если и не задницей, то уж точно боком, произведя резкие броски «через бедро», но стонать по этому поводу не стоит, уж лучше сослаться на коварную судьбу.

В октябре 1975 года, завершив программу государственных испытаний (оставались не выполненными пункты по испытаниям ракетными пусками комплекса ударных крылатых ракет, которые планировалось провести в полигонах Северного флота), корабль, спеша захватить период «большой» воды в Днепровско-Бугском лимане-канале, направился в ЧСЗ для проведения работ, предусмотренных плановой ревизией. В самом переходе корабля я не участвовал, находясь в это время в военно-морском госпитале, и с нескрываемой радостью и все еще остававшейся тайной надеждой прощально помахал ему рукой, когда он покидал севастопольский рейд.
Благодаря активнейшей деятельности председателя правительственной комиссии адмирала Волобуева, перечень переделок и доработок составил целый том, его мне пришлось увидеть в ноябре в руках командира корабля. В ноябре корабль опять превратился в строительную площадку, менялась огнеупорная плитка на полетной палубе, во многих местах корабля искрилась сварка и газорезка. Из того, что определенно бросалось в глаза – заменялись антенны ближнего привода авиации. Похоже, работ был непочатый край, и уж точно до конца 1975 года их было не завершить. Я очень хорошо помню, как напряженно шли работы на корабле и как суетились ответственные сдатчики, стремящиеся подписать акты приема их объектов Государственной комиссией.

Должен сказать, что для нас, непосвященных, было несколько неожиданным узнать о том, что приемный акт по нашему кораблю был подписан 28 декабря. Легко себе представить возможные проблемы и материальные потери заводчан, если бы этот акт не был подписан до начала нового, 1976 года. Не смотря на подписание Акта, работы на корабле продолжались с января по март, боле того, на полетной палубе опять паявилось пару десятков стали металлических «подсобок», определенно свидетельствовавших о серьезных намерениях представителей промышленности. Приходилось довольствоваться уже тем, что корабль, как и в прошлом году – в апреле, покинул уже до чертиков обрыдлый для большинства из нас Николаев.
Накануне выхода корабля из завода в нашей боевой части произошло, казалось бы, малозаметное событие – командир 2-го ракетного дивизиона капитан-лейтенант Владимир Штукин получил назначение командиром БЧ-2 на ПКР «Москва». С его уходом в коллективе офицеров боевой части начались кадровые перемещения и изменения, которые, по сути, явились предвестником распада первого состава офицерского коллектива БЧ-2. Дело в том, что все предшествующие кадровые изменения происходили на «казарменном» этапе существования экипажа, и, по сути, могут быть отнесены к стадии «несколько затянувшегося» формирования. Еще осенью 1974 года вместо заболевшего командира ЗРК «Оса» старшего лейтенанта Владимира Шияна был назначен выпускник 1974 года лейтенант Александр Моисеев.
Так, на замену проштрафившихся командиров батарей артиллерийского дивизиона капитан-лейтенанта Тарана и лейтенанта Васильчука были назначены, соответственно, старший лейтенант Валерий Феофилактов и капитан-лейтенант Михаил Булавчик. Булавчик, до назначения на наш корабль четыре года служил на крейсере командиром группы дивизиона универсального калибра. Михаил, имея в заведывании четыре автомата АК-630 при восьми матросах с мичманом, службой особенно не заморачивался, не без основания надеясь, что отец и старший брат своевременно вытащат его с «Киева». В плане службы, из трех братьев, он был самым «тормозным»: внешне опрятный, в меру лысыватый, никому не дерзил, в пьянстве замечен не был. Старший брат, успешно прокомандовав кораблем 1135 проекта, c 1973 года служил заместителем начальника ВВМУ им. Фрунзе по учебной работе, стал со временем доктором военных наук и профессором. Владимир Григорьевич умер в 2018 году в возрасте 74-х лет. Младший из Булавчиков к тому времени командовал БЧ-2 на очередном корабле 1134-Б проекта – «Таллин». Со временем он стал старшим преподавателем в ЧВВМУ. Миша Булавчик, не делая попыток стать вахтенным офицером на ходу корабля, исполнял зибзические обязанности дежурного по ПВО на ходу корабля. В конце концов, после учебы на Классах, получил назначение в отдел ПВО Беломоро-Балтийской ВМБ.

Командиром дивизиона вместо Штукина был назначен командир ЗРБ 3-го дивизиона капитан-лейтенант Евгений Версоцкий. На должность командира ЗРБ, вместо Версоцкого был назначен командир ГУРО № 1 старший лейтенант Александр Степахин. На должность Степахина был назначен я, до того момента инженер 3-го РД старший лейтенант Борис Никольский. Приказ командующего флотом по всем этим назначениям состоялся в феврале 1976 года. В тот же период нас уже официально поставили в известность о том, что кораблю предстоит переход к месту ему постоянного базирования в Североморск.

С приходом «Киева» в Севастополь в апреле последовали следующие изменения в кадровом составе нашей боевой части. По семейным обстоятельствам приказом Командующего флотом инженер 2-го Олег Сатыга был откомандирован в «распоряжение командующего флотом» с последующим назначением инженером БЧ-2 БПК «Очаков». Командир батареи 1-го РД старший лейтенант Валерий Леоненков был откомандирован в «распоряжение командующего флотом» с перспективой направления на 6-е ВОК ВМФ. В это же время задействовал свои немалые «внутренние» резервы для перевода в Москву командир ЗРБ № 1 капитан-лейтенант Сергей Елагин. На замену первым трем из выше перечисленных офицеров на корабль были назначены: на должность инженера 2-го РД выпускник училища 1975 года лейтенант Андрей Самарин; на должность инженера 3-го РД выпускник училища 1975 года лейтенант Петр Бутенко; на должность командира батареи 1 РД выпускник 1975 года лейтенант Николай Кривоухов. Сергею Елагину пришлось принять участие в переходе корабля на Северный флот, где ему на смену прибыл старший лейтенант Анатолий Муллер.
С приходом «Киева» на внешний рейд Севастополя на его борт перебазировался штурмовой полк и вертолетная эскадрилья, и корабль приступил к отработке полетов корабельной авиации. Все три летних месяца корабль практически ежедневно провел в полигонах боевой подготовки, обеспечивая полеты корабельной авиации и параллельно отрабатывая боевые упражнения по планам задачи «К-2». Впервые в практике боевой подготовки зенитных ракетных и артиллерийских комплексов проводились тренировки по сопровождению своих штурмовиков.

После двух тренировок, безусловно полезных для ракетчиков, летчики попросили нас от них отказаться, из-за болезненных ощущений, испытываемых ими при облучении кабины штурмовика стрельбовыми станциями. В дальнейшем, пилоты попросили нас воздерживаться даже от наведения на штурмовики стволов артиллерийских установок, особенно в момент захода самолетов на посадку.

Весь летний период, предшествующий дальнему походу и в походе офицеры боевой части два несли различные вахты. Сразу сложилась определенная градация. Как я уже говорил, кроме уже допущенных к несению вахты на ходу корабля, желающих пополнить ряды вахтенных офицеров не находилось. К примеру, такие офицеры как капитан-лейтенанты Михаил Булавчик, Александр Череватенко; старшие лейтенанты Александр Шпак, Александр Моисеев, Николай Кривоухов, Андрей Самарин, так до конца службы на корабле не стали испытывать судьбу и не получили допуск на ходовую вахту. Все они предпочитали нести дежурство по погребам, либо дежурство по ПВО. Это были специальные дежурства, требующие известной подготовки, но они, ни в коей мере не могли сравниться по ответственности и по сложности, а главное, по потенциальной конфликтности с командиром при несении ходовой вахты на мостике корабля.

Кстати, такой своеобразный «уход в тень» никоим образом не отразился на дальнейшей карьере этих офицеров. Александр Череватенко и Михаил Булавчик закончили 6ВОК ВМФ и в последующем один из них служил в отделе хранения боеприпасов в Росте, другой продолжил службу в ПВО Беломорской ВМБ. Александр Шпак и Александр Моисеев продолжили службу Калининградском ВВМУ. Так до конца службы на корабле не поднялись в ходовой пост командиры групп минно-торпедной боевой части Вячеслав Костыгов и Григорий Рипашевский. Костыгов избегал этой «чести» даже командуя боевой частью в звании капитана 3 ранга. И это притом, что, начиная свою службу на СКРе, он имел допуск к вахте на ходу корабля, и имел все данные для продолжения строевой карьеры. Кстати, Рипашевский, впоследствии пройдя должности помощника и старшего помощника командира, многие годы командовал СКС «Березина» и проявил себя отличным командиром и успешным судоводителем.

Такие примеры свидетельствуют о том, что Юрий Георгиевич Соколов, командуя кораблем, мягко сказать, не создал благоприятных условий для воспитания и подготовки вахтенных офицеров, не способствовал их дальнейшей командной карьере. У меня не поворачивается язык произнести стандартную, традиционную фразу, что мне «посчастливилось» служить на «Киеве» еще и при Владимире Николаевиче Пыкове, и при Геннадии Алексеевиче Ясницком. Но только Владимир Пыков подготовке вахтенных офицеров придавал исключительно большое значение, и результаты его деятельности в этом направлении явственно прослеживаются на карьере вахтенных офицеров той поры: Александра Степахина, Сергея Кравчука, Сергея Костина, Сторчака и др.

Началась подготовка к переходу на Северный флот. Несмотря на то, что по основным позициям корабль был принят флотом, для продолжения испытаний опытных образцов техники и вооружения, предполагалось взять с собой на переход бригады гарантийного обслуживания. Списки по составу бригад утверждались военпредами предприятий и командованием корабля. Сейчас едва ли кто поверит, что корабль вышел в дальний поход, имея более полутора тысяч представителей промышленности на своем борту. В процессе перехода по Средиземному морю и Северной Атлантике корабль выполнял отдельные задачи боевой службы, но главными целями похода были многоплановые проверки возможностей техники, прежде всего, авиационного комплекса. Наверняка, полеты нашей штурмовой авиации в Средиземном море, носили и демонстрационный характер. При кратковременных стоянках в процессе похода полетная палуба корабля заполнялась представителями промышленности, среди которых было много женщин, и в это время корабль напоминал собой круизный океанский лайнер, либо набережную Бугского бульвара в Николаеве в праздничный день.

Успешно завершая межфлотский переход, корабль вошел в Кольский залив. Казалось бы, наступил торжественный и долгожданный день, корабль приближался к месту своей постоянной дислокации в главную базу Северного флота – Североморск… Радостно взревев моторами, две пары палубных штурмовиков совершили показательные полеты над Североморском и над заливом. На рейд Североморска медленно но уверенно входила многопалубная и многоярусная громадина водоизмещением в 43 тысячи тонн, авианесущая «проблема». С этого момента и на ближайшие 15 лет нашему кораблю предстояло стать символом флота и непроходящей, хронической «головной болью» его командования.

Уже приближаясь к североморскому рейду, нашему взору открылся архитектурный ансамбль, основу которого составлял памятник матросу – североморцу на фоне двух десятиэтажных домов-башен. Командир 170-й бригады, находящийся в ходовом посту, с гордостью отметил, что этот ансамбль является своеобразной визитной карточкой Североморска, а заместитель командира бригады по политической части от себя добавил, что эти дома не заселялись, ожидая прибытия нашего корабля, но, к сожалению, не дождались, и были заселены семьями офицеров и мичманов более «удачливых» кораблей. Для начала уже неплохо…

Корабль уже огибал остов Сальный; через несколько минут предстояла швартовка корабля на бочку; к нашему борту уже спешили два рейдовых катера, в готовности принять швартовные концы. Командир навигационной группы старший лейтенант Борис Кононенко брал последние пеленга для вывода корабля к постановке на бочку. Командир корабля свирепо огляделся по сторонам: «Никольский, вы еще здесь!? Немедленно сдать вахту Версоцкому!». Что, казалось бы, стоило заранее откорректировать график ходовой вахты, при котором при входе на рейд и при швартовке в ходовом посту быть первому вахтенному офицеру корабля? На отработанных кораблях это правило выполнялось неукоснительно, и в период командования кораблем Владимиром Николаевичем Пыковым привилось и у нас. А теперь, даже через 50 лет я с досадой вспоминаю, что командир грубо лишил меня права участвовать в процессе первой постановки корабля на бочку на рейде Североморска. По злой иронии судьбы, последующие шесть лет я возглавлял швартовную партию на катере при самостоятельной (без помощи буксиров) постановке корабля на бочку.

Корабль не задержался в Североморске и уже через пять дней прибыл в полигоны Белого моря для плановых испытаний ударного ракетного комплекса. С испытаниями не все ладилось, и мы пробыли в Белом море почти два месяца. Валерий Бабич в своей книге «Город Святого Николая и его авианосцы», в главе «Ракетный залп» достаточно подробно описал ход испытаний ракетного комплекса. Я же припоминаю, постоянно глохнувшие двигатели ракет, находящихся в задних контейнерах, куски вырванной обшивки тех же сильно обгоревших контейнеров после пусков ракет. Чьи-то чрезвычайно заумные приказания о тщательном сборе порохового крошева, засыпавшего полетную палубу при старте первых ракет. И самое трагикомическое – после стрельбы в резервном варианте одиночной ракетой по среднему корабельному щиту, мне было приказано возглавить группу досмотра. В состав группы входил старший боцман мичман Тихий. Инструктируя группу, старший помощник Вениамин Павлович Саможенов, то ли в шутку, то ли всерьез, сказал, что в щите обязательно должна быть дырка. Приблизившись к щиту, стоящему на якорях, метрах в двадцати за ним мы обнаружили обширное зеленое пятно от красителя, заложенного в ракету. Тихий, ни с кем не согласовывая своих действий, взял два кирпича, прихваченных на корабле, и присев на корточки, резко бросил кирпичи через голову в сторону полотнища щита… В результате этого мастерского броска, была сломана одна из стоек щита, а в полотнище образовалась обширная рваная дыра. С борта, подошедшего через двадцать минут, корабля фотогруппой были зафиксированы стандартные «признаки» поражения щита ракетой.

Нахождение корабля в море предполагает одинаково сложные условия для всех членов команды, и уже только поэтому все проблемы решаются значительно проще. Судя по всему, столь долгое пребывание корабля в районе беломорских полигонов не было заранее предусмотрено планами командования. Уже в конце первого месяца «соловецкого» плавания, адмирал Волобуев из ходового поста обратил внимание на матросов, бродящих по верхней палубе и собирающих окурки сигарет, брошенных рабочими. В середине второго месяца – в районах матросских гальюнов приятно запахло горелым чаем – в ход пошли самокрутки с чаем. Было принято решение подойти на рейд Северодвинска и послать на берег продовольственного баталера и «ларечника» для закупки сигарет для команды. Каково же было разочарование команды, когда из баркаса, с трудом преодолевшего волну на открытом Северодвинском рейде, сначала грузовой сеткой выгрузили пьяного до потери пульса мичмана Бабкина, а следом за ним на палубу были подняты насквозь промокшие коробки с сигаретами. Но даже эти сигареты, розданные или проданные морякам, позволили кораблю еще две недели находиться в районе полигонов. Несмотря на некоторые бытовые проблемы, мы смогли в полной мере оценить красоту и более чем очевидную Святость Соловецкого архипелага. С мест якорных стоянок корабля, ориентируясь по карте, мы наблюдали в визиры Секирную гору и прочие места, более известные нам по описанию здешних мест Александром Солженицыным. Здесь, впервые в жизни я наблюдал потрясающий эффект миражей, когда проходящий мимо корабль казался парящим над водной поверхностью мачтами вниз. Нечто подобное наблюдалось и с объектами на берегу.

Наше двухмесячное пребывание в Белом море без всякой связи с «большой Землей» явилась причиной того, что вовремя не были посланы домой письма и денежные переводы, что несколько превратно было истолковано отдельными молодыми женами, не привыкшими «стойко и мужественно переносить тяготы воинской службы» их мужьями. Те, кому особенно повезло, с первой почтой, полученной на рейде Североморска, получили выписки из Исполнительных листов на взыскание алиментов… Так что можно было считать, что жизнь наша вполне вписывалась в суровые условия Заполярья… Нам предстояло привыкать к условиям корабля, стоящего на рейде, в осенних и зимних условиях Заполярья. Зачастили снежные заряды, сопровождаемые усилением ветра. Штормовая готовность № 3 по главной бале флота, автоматически превращалась для кораблей, стоящих на рейде в готовность № 2, кроме всего прочего означавшую запрет на движение по рейду корабельных плавсредств и сход с корабля офицеров и мичманов.
С возвращением корабля из Белого моря, первыми убыли офицеры, чьи жены успели еще в Севастополе пройти ВВК и подтвердившие свою физическую хилость и «неготовность» к службе за Полярным кругом. Это были Гришка Рипашевский, Михаил Андрусенко, и еще человек 5-6. Но, если у Андрусенко жена, действительно, была больна диабетом, то жена Гришки, страдала «аллергией на холод»… Гришка уже 25 лет лежит в каменистой кладбищенской земле на 5-м километре, а женушка его все «страдает», и по ее бодрому виду «пострадает» еще лет двадцать.
 
Поздней осенью, все того же 1976 года, стали выделять квартиры офицерам и мичманам корабля. Представители командования посетовали на то, что два десятиэтажных дома на набережной не дождались нашего прибытия и были заселены раньше, но теперь был готов большой пятиэтажный дом на улице Саши Ковалева, 5. Североморцам той поры этот дом был хорошо знаком по его соседству с магазином «Охотник-рыболов». Распределяя жилье, командование за основу взяло принцип социальной справедливости в ее военном варианте. Командиры боевых частей и большая часть командиров дивизионов получили отдельные квартиры. Вся «мелкота», включая капитан-лейтенантов на первичных должностях, заселялась в двухкомнатные – по две семьи, мичмана, в трехкомнатные – три семьи. Так, в одной квартире оказались семьи Саши Степахина и Гены Клыпина. Клыпин и Степахин учились в одной роте и первоначально посчитали за благо жить в одной квартире. Но так не считали их жены, оказавшись на одной маленькой кухне...
 
Потом еще неоднократно проводили различные «рокировки» по дальнейшему «переселению». В результате одной из них, своей комнаты лишились Самарины, и подселен в другую квартиру был Коля Кривоухов со своей «Валюхой». В эту квартиру до убытия в академию вселился Женя Версоцкий. И это притом, что жена Версоцкого так и не «въехала» в эту квартиру, дожидаясь лучших времен в Севастополе. И, похоже, дождалась, поскольку в процессе обучения в академии, Женя подобрал себе более «мобильную» подругу. Я на этот ажиотаж по распределению квартир печально смотрел со стороны, так как по возвращении с Белого моря, в финчасть корабля прибыл на мое имя «исполнительный» лист на взыскание алиментов. Это была реакция моей жены на то, что, находясь сначала на переходе в Североморск, а затем в Белом море, я не имел возможности посылать деньги семье.

Я не стал пускаться в объяснения, а подал заявление на развод. Пользуясь тем, что квартиры в новом доме выделялись по спискам, представляемым с корабля, для их получения офицерами старшего звена, от командиров дивизионов и выше, поначалу не требовалось, ни сдачи временного жилья в Николаеве и Севастополе, ни Формы-1, ни факта приезда семей. От всякой же мелкоты, командиров групп-батарей, неукоснительно требовалось предъявление документов о сдаче жилья в Николаеве и в Севастополе. Подавляющее большинство командиров боевых частей, имевших к тому времени квартиры в Севастополе, естественно никаких документов не предъявляли. Как выяснилось впоследствии, жилье это предоставлялось по общему списку, представленному в североморское отделение МИС. Все это дела давно минувших лет, но помнится, что к Володе Яковлеву жена приехала через два года, после его возвращения с учебы на ВОЛСОКе; к Мише Моисееву жена приехала через два года, когда он уже служил в штабе бригады. Вот кого баловала жена, так это Александра Дядченко, она каждый год на несколько месяцев «наезжала» в Североморск. В то же время, жены Миши Денисова, Юрия Петровича Рыбака, Вениамина Павловича Саможенова основательно «прижились» в Североморске.

Молодость, по своей природе, не особо требовательна к бытовым условиям. Семьи офицеров жили и радовались жизни: жены встречали мужей с моря, дети радовались встречи с отцами, пропахшими корабельными запахами. Тещи, стоящие на страже семенного благополучия, втихаря вытряхивали из портфелей и карманов шинелей зятьев, рыжих корабельных тараканов… На кухнях-маломерках всегда хватало мест и хозяевам, и гостям.
Командир корабля получил служебную трехкомнатную квартиру в доме сталинской постройке. Дом был расположен в жилом массиве, нависающим над городским стадионом. Окна квартиры смотрели на спуск от площади Северной Заставы. Чтобы эта квартира приобрела хотя бы признаки обжитого жилья, Юрий Георгиевич предложил семье лейтенанта Андрея Самарина поселиться с ним.

В то время детей у Самариных не было, и Вера Самарина, занимая с мужем одну из комнат, вела нехитрое хозяйство, позволяющее командиру, сходящему на берег, чувствовать себя в семейной обстановке. «Ведение совместного хозяйства» с нашим командиром, предполагало организацию частых застолий с приезжающими на корабль шефами, многочисленными гостями и друзьями Юрия Георгиевича, с чем Вера Самарина успешно справлялась. Кстати, после отъезда командира в Севастополь, Самариным все же пришлось вернуться в «первобытное» состояние и занять одну из комнат в квартире капитан-лейтенанта Михедова в 5-м доме на улице Саши Ковалева.

С первого же дня службы на корабле Андрея Самарина, кроме служебных взаимоотношений меня с Андреем и Верой связывала дружба, практически не прерывающаяся до трагической смерти Андрея в августе 1994 года. Дело в том, что Самарин родом из маленького городка Заволжье, рядом со старинным Городцом, Нижегородской губернии. Вроде, как земляк моей матушки, родившейся в Горьком, что изначально и сблизило нас. В те же месяцы нашего первого года пребывания в Заполярье, я не упускал возможности бывать у Самариных дома, посидеть с ними на большой «барской» кухне «за рюмкой чая». При моих визитах к Самариным главное было не пересечься с официальным «хозяином здешних мест» – командиром корабля. Мне вполне хватало общения с ним во время несения ходовых вахт. Задача это была не из легких, так как командир сходил с корабля по одному ему ведомому плану. Однажды, уже уходя от Самариных, я столкнулся в дверях с командиром, и отчетливо слышал его голос за закрывавшейся дверью: «А Этот что здесь делал?». Во избежание подобных, внеплановых «пересечений», мне пришлось временно отказаться от визитов к Самариным, живущих на положении «приживалов», со всеми вытекающими из этого положения неудобствами.

Что касается организации своего быта на берегу, то я был достойным учеником у своих старших начальников. Не имея семьи в Североморске, можно было убедить начальников в том, что она – семья, вот-вот приедет. И ей, семье, где-то нужно будет жить. Поскольку с этой проблемой я, не мелочась, выходил сразу на заместителей командиров по политической части, то мне и посчастливилось, быть, в некотором роде, «наследником» сначала в квартире Дмитрия Васильевича Бородавкина в доме на улице Саши Ковалева, а затем – у Александра Александровича Пенкина в доме на Северной заставе. В этом процессе наблюдалась известная перспектива – в квартире первого замполита, убывавшего в Севастополь, я занял одну их трех комнат, в квартире второго – уже две лучшие комнаты. Я не наглел – в остальных комнатах обоих квартир жили семьи лейтенантов, жены которых, в лучших флотских традициях подкармливали заслуженного ветерана. Так что, кое- какой опыт у своего первого командира Соколова я все-таки перенял.

От любого работника, и офицера в особенности, можно и должно требовать результатов в работе, но при этом ему необходимо создать благоприятные условия, а еще лучше – показать ему ближайшие перспективы. Ни первого, ни тем более – второго условия наши начальники нам обеспечить не могли, и не скрывали этого. Оставался последний и самый проверенный вариант – «оздоровить» коллектив, «влив» в него молодое, не обремененное грузом застарелых проблем пополнение. То есть, вернулись к тому, что нужно было положить в основу формирования офицерского состава корабля, если не летом 1973 года, то хотя бы осенью 1974 года.

С первого же дня знакомства с флагманским специалистом РО штаба эскадры, им был задан вопрос: что вам мешает работать, и кто вам мешает работать… Комплексная помощь была оказана очень оперативно.
Не успели мы стать на североморском рейде, вернувшись из Белого моря, как грубо был изгнан с корабля старший лейтенант Вячеслав Шевелев. Славик был откровенно слабый офицер, неважный специалист, но он являлся нашим сослуживцем и устраивать ему публичную «гражданскую» казнь, или показательную порку, как вам будет угодно, – явно не стоило. Можно было спокойно и без лишней огласки перевести его на другой корабль. Тем не менее, его перевод был обозначен, как элемент решительных мер по «оздоровлению» обстановки в боевой части. Причем, открытым текстом говорилось, о том, что «сейчас мы «освобождаем» боевую часть от Шевелева, но не исключено, что за ним последуют и те, кто не способствует поддержанию высокого уровня боевой готовности и пр. бред. Нужно было понимать, что это относится, в первую очередь, к капитан-лейтенанту Булавчику, старшим лейтенантам Шпаку, Никольскому, Переверзеву, лейтенанту Самарину… То есть к тем, кого «не мудрствующий лукаво» Юрий Петрович Рыбак периодически назначал дежурными мальчиками для битья. Обычно, выбирая очередную жертву, он начинал систематически на всех подведениях итогов в самой грубейшей форме долбать, иногда за дело, – чаще для профилактики. Однажды, когда в очередной раз я стал жертвой «воспитательного процесса», то мне ничего больше не оставалось, как подняться и в спокойной, но жесткой форме предупредить, что впредь замечаний, высказанных в подобной оскорбительной форме, я не потерплю. В наступившей тишине, Юрий Петрович, в привычной для него манере, запустив руки в карманы так глубоко, что, казалось – они у него вшиты до колен, подскочил ко мне, набычился, пригнувшись влево, смотря на меня снизу вверх, хриплым голосом спросил: «Ты что, мне угрожаешь?». К подобному демаршу я приготовился заранее, и что называется «закусил удила». Я повторил дословно свое заявление. Юрий Петрович вернулся на свое место и, как ни в чем ни бывало, продолжил подведение итогов. С тех пор я не помню, чтобы он, лично в мой адрес допустил грубость, и даже стал проявлять какое-то уважение. Мы все были свидетелями тех нагрузок и тех перегрузок, что приходилось испытывать тому же Рыбаку; сами пребывали в состоянии постоянного стресса, но терпеть такое отношение, уже не было сил.

И так, официально было объявлено, что Шевелева с корабля «убирают». Жалко было Славку, мрачно прорисовывалось и наше ближайшее будущее, на фоне осеннего студеного североморского рейда. Единственно, в чем мы уже неоднократно убеждались – хуже того, что нам выпало, уже никогда в нашей жизни не повторится, потому, как хуже некуда… Кстати, тот же Шевелев, назначенный командиром батареи на ЭМ «Окрыленный», уже через год стал командиром боевой части, получил звание капитан-лейтенанта, и если бы не его слишком очевидная неспособность к корабельной службе, вполне, мог бы «сделать» неплохую карьеру…
На место Славы на корабль был назначен наш однокашник по училищу – Анатолий Муллер. Но, когда Толя прибыл на корабль, принимать дела и увидел свое заведование – ЗРК «Оса», то он впал в состояние глубокого «ступора». Толя по училищному профилю подготовки был «материальщик», то есть, к эксплуатации радиоэлектронной аппаратуры, тем белее такой как «Оса-М», он был совершенно не готов. Но, на Толино счастье, буквально в эти дни сдавал свои дела по ЗРБ ЗРК «Шторм» и уходил с корабля капитан-лейтенант Сергей Елагин, и Толя был назначен на его должность. А должность командира ЗРК «Оса» оставалась вакантной до прихода на корабль в августе 1977 года молодых лейтенантов.

В очередной «волне исхода» с корабля, последовавшей летом 1977 года, были жаждущие знаний… Евгений Версоцкий, менее года до того принявший должность командира дивизиона у Владимира Штукина, устремился сдавать экзамены в академию. Для придания большей значимости своей фигуре, он «авансом» прикрепил на тужурку, планку ордена «За службу Родине» 3-й степени, к награждению которым он был представлен общим списком. В том, что Евгений Иванович, закончивший училище с Золотой медалью, поступит в академию, никто не сомневался. Следом за Версоцким, дружным тендемом, на классы убыли командир артиллерийского дивизиона капитан-лейтенант Яковлев и старший инженер боевой части капитан-лейтенант Череватенко. И тот, и другой, уже давно ждали этого часа. Александр Череватенко был неплохим мужиком, но не просто слабым, а откровенно – «никаким» специалистом. В довершения этого «малозаметного» недостатка он был вполне сформировавшимся пьяницей-тихушником. Периодически его каюта сутками была заперта изнутри, но учитывая его бесполезность для службы, такое положение до каких-то пор было вполне терпимым. Несколько лет Череватенко добросовестно исполнял обязанности секретаря партийного бюро, дорожа этой общественной нагрузкой как своеобразной подушкой «безопасности» от гнева командира боевой части. Юрий Петрович Рыбак тот факт, что на должности старшего инженера оказался такой «ценный» кадр, объяснял тем, что старший инженер был назначен ранее чем он- командир боевой части.
Володя Яковлев, узнав, что он включен в списки на учебу, даже немного расслабился и потерял присущую ему бдительность. «Гастролируя» в мурманском ресторане «69-й параллель», не зная местных обычаев и типовых «промыслов», вернувшись утром от гостеприимных мурманских девушек, он обнаружил отсутствие партбилета и удостоверения личности. В дальнейшем, воровство документов у офицеров, рискнувших провести ночь с подругами «подснятыми» в ресторанах, приняло такие масштабы, что этой проблемой занимались особые отделы флотилий и эскадр. Мурманск – большой портовый город, в котором любой товар имеет свою цену, в том числе, служебные и партийные документы, бланки строгой отчетности…
Опытные «северяне» успокоили Яковлева, назвав стандартную таксу на оба документа, и в течение следующих двух дней, Володя имел сомнительное счастье обойти все «шалманы» Росты и Мурманска, так как точно не помнил места своей последней ночевки. Удостоверение личности ему вернули, а с партбилетом возникли проблемы, памятью о которых стал «…выговор без занесения в учетную карточку» – стандартное взыскание за утрату «политической» бдительности. Поступай Володя в академию, не приведи Господь, в Политическую, – это был бы удар, что называется, «ниже пояса», а Высшие офицерские классы – на то они и «офицерские» – главное, сохранить лицо и удостоверение личности… Следом за Череватенко и Яковлевым, летом 1978 года корабль покинул Миша Моисеев, назначенный помощником флагманского специалиста бригады, но об этом – немного попозже…

В сентябре 1977 года из Ленинграда прибыл для окончательного расчета с кораблем Женя Версоцкий, поступивший в академию. На его должность был назначен Толя Муллер. Сам Версоцкий, уезжая сдавать экзамены, временно поручил мне исполнять должность комдива, считая меня наиболее подходящим преемником, но его рекомендации не были учтены. Сам же я, в этот период, из-за своих семейных передряг, нанизанных на служебные, едва бы справился с обязанностями комдива лучше Муллера, имевшего пятилетний опыт службы на одном из черноморских кораблей.
На вакантные должности, взамен ушедших с корабля офицеров были назначены: заместителем командира БЧ-2 по политической части капитан-лейтенант Евгений Парикожко, до этого бывший замполитом дивизиона движения; командиром 2-го дивизиона, как уже говорилось – капитан-лейтенант Анатолий Муллер; командиром 3-го дивизиона вместо Михаила Моисеева – капитан-лейтенант Сергей Косинов; командиром 4-го дивизиона вместо Яковлева – капитан-лейтенант Валерий Феофилактов, старшим инженером боевой части вместо Череватенко, бывший инженер 1-го Ударного дивизиона – капитан-лейтенант Михаил Денисов. Командир зенитной ракетной батареи 2-го дивизиона капитан-лейтенант Александр Степахин, не прослуживший в этой должности и полутора лет, был назначен помощником командира корабля вместо ушедшего на командирские классы капитана 3 ранга Валентина Руденко.

В августе того же 1977 года, всем нам – выпускникам училища 1972 года было присвоено очередное звание «капитан-лейтенант». Не обошлось здесь и без флотских заморочек. Где-то за год до присвоения нам очередных званий, на Геннадия Клыпина, успешно освоившего сложный комплекс управления крылатыми ракетами «Аргон», было послано представление на досрочное присвоение звания «капитан-лейтенант». И вот, в  августе 1977 года, на корабль была получена выписка из приказа командующего Северным флотом, о присвоении всем нам, выпускникам, звания, то Клыпина в ней, естественно, не было, так как право досрочного присвоения этого звания принадлежит – Главкому… В срочном порядке на Гену отдельно делается представление, и Клыпин получает звание, но уже с опозданием на месяц. 
Для замещения образовавшихся вакантных должностей, в августе 1977 года на корабль прибыли лейтенанты, с отличием закончившие военно-морские училища и желавшие служить на нашем корабле. На должность командира 1-й ЗАБ, вместо Фофилактова, был назначен л-т Прокофьев; на должность командира ЗРБ № 1, вместо Муллера, был назначен л-н Суздальцев; на должность ЗРК «Оса» № 1, вместо заболевшего старшего лейтенанта Александра Моисеева, – л-т Бабич; на должность командира ЗРБ № 2 – л-т Сергей Кравчук; на должность командира ГУРО № 2 – л-т Сергей Костин; инженером 1-го РД – лейтенант Зуйков.


13.3. Все-таки, мы служили на счастливом корабле

6 ноября 1977 года произошло происшествие, чуть было не кончившееся для корабля и его экипажа катастрофой. Поначалу ничто не предвещало неприятностей. В 10 часов утра на корабле началось отчетно-выборное партийное собрание. На нем присутствовали начальники от командира бригады, командира эскадры, начальника политического отдела и до Члена Военного совета. К этому мероприятию готовились всерьёз.
Я, как секретарь партийного бюро боевой части, был обязан присутствовать на собрании, особенно на этапе перевыборов, поэтому, заступив в ходовой пост в 8 часов утра, уже в 11 часов был подменен капитан-лейтенантом Александром Шпаком. Шура Шпак, не только не имел допуска на ходовую вахту, но и к якорной вахте был допущен условно, не сдав всех положенных зачетов. Собрание по своему уровню и представительству грозило затянуться надолго, поэтому, спустившись с ходового поста, я не спешил присоединиться к «форуму» коммунистов, а решил дождаться очередного перерыва, спланированного непосредственно перед выборами. Находясь в каюте, и собираясь попить чая, я услыхал сигнал звонками «слушайте все» и спокойный голос Шпака: «…объявлена штормовая готовность № 3». Объявление по североморскому рейду штормовой готовности в это время года считается почти что нормой, и никого не могло ни удивить, ни насторожить, поэтому никто на корабле, включая и собранных в кают-компании коммунистов, она не должна была насторожить. Не прошло и десяти минут, как по трансляции прозвучала команда: «…объявлена штормовая готовность № 2, помощнику командира корабля прибыть в ходовой пост!». Буквально через минуту тревожным голосом Шпака была подана команда: «Командир корабля приглашается в ходовой пост». Командир, видимо, подниматься не спешил, так как эта команда подавалась трижды!

В это время в ходовой рубке события развивались следующим образом. Шпак, заступив на якорную вахту, зная, что все командование находится на партийном собрании, чувствовал себя совершенно спокойно. Объявление по главной базе штормовой готовности Шуру не особенно насторожило, так как солидного усиления ветра не наблюдалось. Некоторая тревога появилась после объявления штормовой готовности № 2 и значительного усиления ветра. В это же время оперативные дежурные, начиная с бригады и кончая штабом флота, стали тревожно запрашивать об изменении положения корабля относительно швартовной бочки, так как со стороны было заметнее изменения в положении корабля. Но, Шпак пеленгуя бочку, докладывал о неизменном пеленге на нее… Как оказалось, Шура был прав только в одном: пеленг на бочку не менялся, потому что она, сорванная с «мертвого» якоря, дрейфовала вместе с кораблем, следуя направлению резко усиливающегося ветра.

Прервать партийное собрание, на котором присутствовал член военного совета, было не просто. Наконец-то после прибытия в ходовой пост начальников, вплоть до командира эскадры, раздались сигналы боевой тревоги. Экстренный ввод в действие котлов носового эшелона начался несколько раньше по объявление штормовой готовности № 2. Ситуация развивалась с непредсказуемой быстротой. Сначала, неуправляемая громадина в 43 тысячи тонн водоизмещением, влекомая сильнейшими порывами ветра, стала медленно, но уверенно двигаться в сторону 3-5 причалов, грозя все снести на своем пути. На кораблях, стоящих у этих причалов, была сыграна боевая тревога, по бортам стояли матросы с кранцами… Интересно, что бы стало с теми кранцами, матросами и самими кораблями, если бы направление ветра резко не изменилось на противоположное? Корабль медленно остановился в своем поступательном движении в направлении причалов, и с увеличивающимся ускорением начал перемещаться по изменившемуся направлению ветра в сторону 19-го причала, выдающегося в залив в районе бухты Окольной. Казалось бы, ситуация должна быть под контролем: введен был носовой эшелон, корабль управлялся машинами. В сторону «Киева» устремились два буксира. Один подошел к кормовой части с правого борта, второй – так называемый «вертолет», стал работать на «укол» с левого борта в носовой части, пытаясь удерживать корпус корабля от «сваливания» в сторону 19-го причала. Представьте себе усложение обстановки, если приемом концов от буксира, подошедшего с правого борта, руководил лично командир бригады капитан 1 ранга Скворцов. Я был свидетелем того, как первые два троса, принятые с буксира в помещение кормовых швартовных устройств, порвались как гнилые нитки. Очередные, более мощные тросы заводились на буксир, через верхнюю палубу правого борта. Корабль кормовой своей частью неудержимо перемещался на скалы, севернее 19-го причала.

В какой-то момент порывы ветра опять переменили направление, и корабль сначала замедлил свое движение, затем, с ускорением стал перемещаться форштевнем в сторону корня 19-го причала. Минут за десять до описываемого эпизода у причала стояла под загрузкой баллистическими ракетами атомная подводная лодка. С большим риском, бросив швартовные концы, лодка спешно отошла от причала. На причалах оставались погрузочные устройства; автопогрузчик с очередной ракетой, быстро покинул причал. Казалось бы, еще пару минут, корабль сомнет причал и левым бортом навалится на прибрежные скалы. В это время, маленький, юркий буксир, устремился в узкий промежуток, образовавшийся между причалом, скалами и корпусом корабля в районе форштевня, по сути, сыграв роль своеобразного подвижного кранца. Как его корпус не лопнул, остается загадкой. В результате, форштевень корабля вгрызается в причал в районе его корня, и увязает в нем, буксир не дает ему возможность кораблю «увалиться» на скалы, подступающие под самый левый борт. Интересно, был ли награжден командир дивизиона УВФ, капитан 2 ранга, находившийся в этой критической ситуации на открытом мостике буксира? Ведь ему обязан корабль своим спасением от «выбрасывания» на скалы. Немаловажным фактом было и то, что глубина у прибрежных скал в этом районе позволила авианосцу безболезненно приблизиться к ним буквально на 15-20 метров, не смяв винтов, не повредив корпуса и даже не разрушив обтекатель носовой гидроакустической станции.

Ураганный ветер, как будто выполнив свою задачу, как по команде, значительно стих, а вскоре и вовсе прекратился, как часто бывает на севере. Вот тогда-то впервые появился повод вести речь о счастливой судьбе корабля. Командование сомневалось в целостности винтов, и еще в большей степени – в целостности носового обтекателя ГАС. Спущенные водолазы обследовали винты, подводную часть в носу корабля и доложили о самых незначительных повреждениях винтов и абсолютной целостности ГАС. Оказалось, что «ломанув» причал форштевнем, обтекатель ГАС, «вписался» в пространство между днищем плавпричала и дном под ним. Вид у корабля в те недолгие часы был экзотический: полетная палуба нависала над скалистым берегом, секция причала, «отрезанная» форштевнем, сместилась под углом у правого борта. Одна из погрузочных «телег», используемых при погрузке ракет, была сброшена с причала в воду. Все это время на связи с оперативным дежурным флота находился оперативный дежурный ВМФ, который каждые десять минут требовал информацию для докладов главкому.
Комиссия, расследовавшая причину срыва бочки с «мертвого» якоря, выявила раковины в звене цепи, не выдержавшим повышенной, рывковой нагрузки. В заводских условиях были предприняты меры по усилению якорных цепей, по увеличению держащей силы швартовной бочки, тем не менее, случаи, подобные описанному мной, повторялись с «Киевом» еще дважды, и были аналогичные случаи с его побратимами – авианесущими крейсерами на Дальнем Востоке. Основной причиной этих происшествий были большая парусность кораблей этого проекта, требующих для обеспеченной стоянки на рейде более мощных цепей, более солидных бочек, но это был далеко не тот процесс, который в должной мере был призван обеспечить безопасность стоянок. Глупые, лекомысленные американцы, вот уже скоро как век, имеющие с десяток авианосцев в составе своих флотов, в большинстве пунктов базирования используют для стоянки стационарные причалы. И только в исключительных, диктуемых обстановкой ситуациях обеспечивают их стоянки на открытых рейдах. Нужно было и нам заранее построить большие стационарные причалы, которые позволили бы авианесущим кораблям швартоваться лагом, как это во все времена делали их американские собратья, и как в конечном итоге была решена проблема с базированием ТАКР «Кузнецов».

Что же касается поразительной везучести нашего корабля, так показателен еще один уникальный случай, произошедший весной 1979 года. Выполняя задачи боевой подготовки в полигонах Баренцева моря, командир корабля капитан 1 ранга Владимир Пыков получил приказание срочно прибыть на рейд Кильдина и принять на борт вертолет с главнокомандующим ВМФ. 18-ти узловым ходом корабль направился в назначенную точку и, имея ограниченное время на переход, начал заранее готовиться к постановке на якоря. Левый якорь был «вывален» и приспущен на четыре метра. То ли по халатности матроса боцманской команды, стоящего за пультом отдачи якоря, то ли по причине неисправности этого устройства, но произошла несанкционированная отдача левого якоря. Теперь представьте себе корабль водоизмещением 43 тысячи тонн, идущий со скоростью 18 узлов. Вдоль его левого борта, на протянувшийся метров на 30 в корму якорной цепи, скачет на гребне волны, рассекаемой форштевнем, как мячик на бечёвке, пятитонный якорь. Подпрыгивая на волне, он периодически ударялся о борт, сотрясая его, создавая у членов экипажа странные ощущения, сопоставимые с ощущениями человека, сидящего в жестяном корыте и съезжающего по крутому маршу обледенелой лестницы. Командир корабля капитан 1 ранга Пыков мгновенно сориентировался и дал команду на снижение скорости хода, с последующей отработкой заднего хода, давая возможность якорю лечь на грунт. При отдаче якоря оказалось, что на «клюзе» – всего 58 метров. На наше счастье, именно в этом месте на курсе корабля оказалась, так называемая, «баночка», с глубиной порядка 45-50 метров.

Теперь судите сами, если бы при отдаче якоря скорость корабля была ниже 18 узлов, то велика была бы вероятность провисания якорь цепи, с последующим повреждением ею обтекателя ГАС. Если бы, при резкой остановке движения корабля, и провисании якорь цепи, под кораблем не оказалось бы мелководной «баночки», уходящая на большую глубину отдающаяся якорь цепь, набрала бы такую скорость, что была бы большая вероятность «вытравливания» цепи до жвака-галса и разрушения коренных крепящих устройств, с последующей потерей якоря и якорной цепи.
Выбрав якорь-цепь и закрепив якорь «по-походному», корабль вовремя прибыл в назначенную точку и, приняв на борт Главкома, выполнил поставленную задачу.

Был случай, когда, в Северной Атлантике, выполняя ночью, на ходу, дозаправку от танкера «Днестр», произошла аварийная ситуация, грозившая серьезной катастрофой. Заведующий центральным постом радиолокационной станции «Фрегат», произвел неправильные переключения в системе охлаждения. В результате – вода из системы охлаждения, заполнив помещения поста, стала переливаться через комингс, и сплошным потоком полилась вниз по сходу. Среди прочих устройств, под водяной поток попал щит питания системы «Питон», обеспечивающий электропитанием рулевые устройства корабля. Буквально за 15 минут до происшествия на вахту в ходовой пост заступил капитан-лейтенант Михаил Денисов. После ухода в академию Версоцкого, Миша по уровню подготовки и по навыкам стал первым вахтенным офицером корабля и неоднократно в критических ситуациях подтвердил это на практике. На «телеграфах», согласно расписанию по дозаправке корабля на ходу, стоял помощник командира по снабжению капитан-лейтенант Борис Поскребышев. Кроме того, что это был признанный мастер своего дела, образцовый корабельный хозяйственник. До прихода на «Киев», Борис 5 лет служил помощником командира корабля по снабжению на РКР «Дрозд» и имел допуск на управление кораблем проекта 1134! Так что лучшего «тендема» при обеспечении дозаправки корабля и представить себе трудно.

В сложившейся ситуации, когда крейсер, имевший ход 16 узлов, был связан с танкером тремя линиями передачи топлива и воды, главное было не допустить ни на градус отклонения от заданного курса. Несмотря на позднее время, по всем линиям трансляции пошла команда: «Основная линия питания системы «Питон» обесточена, срочно перейти на аварийное управление главными рулями из румпельного отделения». Стоило кораблю за эти считанные минуты потерять управление и отклониться от курса на 10-15 градусов неминуемо произошло бы столкновение с танкером, усугублённое пожаром, так как по одной из линий передавалось легковоспламеняющееся авиационное топливо. Как, впоследствии, рассказывал бывший в то время командиром электронавигационной группы Борис Кононенко, в заведование которого, кроме всего прочего, входило румпельное отделение, услышав эту команду, он, мгновенно представив все возможные последствия ситуации, и бросился стрелой в корму корабля. Не дожидаясь прихода заведующего помещением, Боря ломиком сорвал замок и произвел все необходимые переключения для местного управления рулями по командам из ходового поста. В течение пяти последуюших минут были сделаны переключения, позволившие подать питание на «Питон» с источников левого борта, и перейти на основной режим управления рулями корабля.
Командир группы, обеспечивающей работу РЛС «Фрегат», капитан-лейтенант Тютиков в описываемое время уже превратился в хронического алкоголика, и в ближайшее время был списан с корабля на берег на должность инженера поверочной лаборатории. Не удивительно, что, уходя из поста, он забыл отключить краны пополнения водой системы охлаждения.


13.4. И такое бывало…

7 февраля 1978 года в раздевалке сауны покончил счеты с жизнью капитан медицинской службы Кобзаренко. Кроме того, что из жизни ушел молодой, перспективный офицер, это событие стало знаковым, определяющим для жизни и деятельности всего офицерского состава корабля – показателем тех тяжелейших процессов, что происходили в ту пору, тех сложностей, с которыми столкнулись мы по приходе на Северный флот. Кобзаренко был выпускником Горьковского военно-медицинского факультета 1972 года, то есть, моим ровесником по службе. Вместе с ним учился и хорошо его знал полковник медицинской службы Руслан Иванович Абазин. Кобзаренко был назначен на корабль незадолго до перехода на Север. До этого он был начмедом на БПК «Очаков», служил под командованием тогда еще капитана 2 ранга Игоря Касатонова, досрочно получил звания старшего лейтенанта и капитана, считался одним из лучших корабельных врачей 30-й дивизии. Возглавив медицинскую службу уникального по тем временам корабля, он столкнулся с немалыми трудностями.

На «Очакове» он был единственным врачом. На кораблях этого класса только при выходе на боевую службу прикомандировывался врач-стоматолог. На «Киеве» по штату того времени уже было шесть врачей, стационарный лазарет на 10 коек, штатная операционная и резервные помещения, специализированные кабинеты, в том числе, рентгеновский. В корме корабля имелся морг на 4 койка-места. Со временем, каюта строевого помощника командира, располагавшаяся в этом отсеке, была отдана начальнику медицинской службы, там же были размещены каюты остальных врачей, в результате, большая часть медицинских помещений были выделены в специальный медицинский блок, изолированный от прочих помещений корабля.

Все эти сложности и организационные проблемы решались вполне успешно в рабочем порядке. Сложнее было то, что большинство врачей, подчиненных Кобзаренко, были старше своего начальника по возрасту и по опыту службы, и не все были готовы его поддержать и дружески помочь. Весьма неожиданным оказалось и то, у большинства врачей должностная категория соответствовала званию «старший лейтенант», что изначально предполагало их неизбежную «текучку», что, естественно, не входило в планы руководства медицинской службы флота. Уже только это создало среди офицеров-медиков нездоровую обстановку. А ребята там подобрались ох – какие непростые. Стоматолог Левин, до этого успел прослужить на «Ленинграде» 5 лет, хирург Зарубенко, до поступления в Военно-медицинскую академию, четыре года отучился в училище имени Верховного Совета; у врача-лора Николая Плахова батюшка был полковником, профессором Военно-медицинской академии…

Более того, как это часто бывало в ту пору на нашем корабле, офицеров «нагружали» не свойственными и не посильными для них обязанностями. Кобзаренко лично отвечал за содержание сауны, предназначенной для «высокопоставленных начальников», которые бесконечными табунами посещали наш корабль. А это – и соответствующая температура «каменки» и качество пара, и свежие, сухие комплекты простыней, махровых полотенец, два-три сорта сока и пр. Дело доходило до того, что начальник медицинской службы в звании капитана, с должностной категорией майора, лично докладывал командиру о готовности сауны к приему очередных «неумытых» военачальников. И это притом, что начальник медицинской службы лично отвечал поддержание на должном уровне здоровья экипажа, за санитарное и гигиеническое состояние корабля. Представьте себе корпус корабля в 43 тысячи тонн водоизмещением, простоявший, после спуска на воду у достроечной стенки судостроительного завода, пять лет. Не говоря уже о захламлении его различными гниющими остатками и останками в процессе строительства, на корабле в ходе испытаний и в процессе перехода на Север находилось более 1,5 тысяч представителей промышленности. Все эти «представители» размещались не только в каютах и кубриках, но и в различных служебных помещениях вплоть до трюмов, оставляя везде «следы» своего пребывания и жизнедеятельности. Даже через 3-4 года после приема корабля экипажем находились помещения, в которых явственно прослеживались эти «следы», вплоть до окаменевших экскрементов.
На первых порах и члены экипажа, привыкшие к условиям завода, не всегда выполняли положенные санитарные требования по содержанию помещений и заведований корабля. Несложно представить себе количество крыс, тараканов, вшей и прочей «живности», населявшей корабль и зачастую появлявшейся в самых, казалось бы, неподходящих для этого местах. Стандартные меры борьбы со всем этим «параллельным» биологическим миром не всегда приносили желаемый результат. Через 5-6 лет после ввода корабля в строй можно было ночью встретить «вольных стрелков», блуждающих по корабельным коридорам, в том числе и верхних палуб, и отстреливающих из рогаток крыс, ютящихся в кабельных трассах, а то и бегающих по коридорам. Стоило зайти в помещения столовых ночью, и пройти к местам раздачи пищи, то можно было разом увидеть этих тварей, разбегающихся десятками.

Это сейчас в режиме занимательной истории можно рассказать, как в один из дней октября 1980 года дежуря по кораблю и производя ночной обход, я увидел в ярко освещенном офицерском коридоре 2-й палубы следы свежей крови и кровавые следы от матросских ботинок. Предположить можно было все, что угодно. Вынув из кобуры пистолет, сняв его с предохранителя, я быстро пошел по «кровавым» следам. Буквально через пару минут я увидел живописную картину: два матроса из дозора по кораблю спокойно идут по коридору, пустив впереди себя третьего – молодого матроса, который проволочным шестом «шуршит» по кабельным трассам, проходящим по подволоку коридора, тревожа дремлющих крыс. Те, естественно, высовывают свои крысиные морды и попадают под залп из двух рогаток, изготовленных под остро заточенные «шпильки». Пораженная жертва, часто еще живая, попадает в руки четвертого матроса, замыкающего эту «ударную» группу, и несущего большой холщевый мешок и острый нож. Ножом он добивает крысу и отрезает ее хвост как вещественное доказательство. Дохлая крыса попадает в мешок. Кстати, охота на крыс не только одобрялась, но и поощрялась командованием, а учет и контроль за ходом этого процесса возлагался, опять-таки, на медиков корабля. Такса в разные годы отличалась, но в то время за 100 уничтоженных крыс матросу полагался поощрительный отпуск. Командование боевых частей часто «закрывало глаза», когда на отпуск одного «годка» трудились несколько групп молодых «охотников». Утомившись от вида дохлых крыс, доктора, фиксирующие результаты «охоты» и выдающие соответствующие «справки», разрешили в качестве вещдоков представлять крысиные хвосты. Хвосты тут же уничтожались, чтобы не соблазнять матросов на их повторное «представление». Ну, прямо, как турецкие янычары с отрезанными головами своих врагов. Кстати, тоже, поощряемые за конкретные результаты.
Не менее важной и более сложной была борьба с тараканами. Северных рыжих тараканов называют любовно «стасики». Так вот этих «стасиков» на корабле было великое множество, и борьба с ними принимала формы общекорабельных мероприятий. Обычно в одну из суббот, личный состав выносил на верхнюю палубу все личное имущество и пастельные принадлежности. По команде, подаваемой по всем линиям трансляции, экипаж покидал жилые и служебные помещения, за исключением режимных постов, где оставалась вахта в противогазах. Затем, группы санитарной обработки специальными средствами обрабатывали все помещения, начиная со второго дна и кончая 8 палубой. По истечении положенного срока все помещения тщательно вентилировались, и в них производилась большая приборка.

Бывали случаи, когда постельные принадлежности из кубриков, в которых были обнаружены вши, уничтожались, а вместо них выдавались новые. Для уничтожения тараканов с гарантией, требовалось это мероприятие через пару недель (срок производства тараканьего потомства) повторить вновь. При десятках тысяч помещений, кофердамов, тамбуров и выгородок, необъятных трюмах, качественно выполнить санитарную обработку корабля было нереально. Даже на кораблях, стоящих у причалов, где была возможность снести имущество и вывести личный состав на берег, качество санитарной обработки помещений была не более как удовлетворительная. Мне часто приходилось наблюдать, как выносимые с корабля обовшивленные матрацы, предназначенные для утилизации, матросами-азиатами, под «шумок», забрасывались опять на корабль.
Самое интересное, что после санитарной обработки корабля и последующей большой приборки, дохлые тараканы выгребались совками, но выжившие их сородичи, в процессе мутации, как ошалелые начинали метаться по кораблю, падая на головы членам экипажа, попадали в пищеварные котлы, в выпекаемый хлеб.

Вот после одного из таких «профилактических» мероприятий, проведенных с весьма сомнительным успехом 6 февраля 1978 года в салоне кают-компании офицеров проводилось плановое, ежедневное, предобеденное совещание с присутствием командира корабля. Вопросы на этих «летучках» рассматривались самые разнообразные, но, однозначно, болезненные и неприятные – как на всяком корабле со слабо отработанной организацией. В завершение совещания выступал командир, капитан 1 ранга Соколов. В это время, на виду у большинства присутствующих офицеров, по палубе центральной части салона полез крупный таракан. Его появление поначалу вызвало бурную реакцию присутствующих, вроде: «подслушивает, подлец!», «на обед спешит, зараза» и пр. Неожиданно на весь салон загремел голос командира: «Доктор, раздавите таракана!». Капитан Кобзаренко встал, мрачновато посмотрел на командира и сел на свое место.

Рано утром следующего дня стало известно, что начальник медикосанитарной службы корабля капитан медицинской службы Кобзаренко повесился в тамбуре сауны. В качестве «висельной» веревки он использовал обрезок канатика от санитарных носилок. Мы уже привыкли к тому, что на нашем корабле «сходило» то, за что на всяком другом корабле давно бы головы поотрывали ответственным лицам. С легкой руки бывшего командира группы спец-оружия капитан-лейтенанта Балясникова, вовремя ушедшего с корабля, я долгое время оставался старшим (и единственным) военным дознавателем.

В 10 часов утра 7 февраля меня вызвал к себе командир корабля капитан 1 ранга Соколов. Командир заметно волновался. Не предложив мне сесть, этой чести в его каюте не удостаивались даже командиры боевых частей, Юрий Георгиевич, злобно посмотрев на меня, сказал: «Сегодня ночью смалодушничал и повесился начальник медицинской службы. Здесь все ясно, проведешь по установленной форме дознание, и передашь в прокуратуру. Следователь там уже назначен. На дознание даю тебе трое суток. Держи меня в курсе дела. Свободен». Когда я уже направился к выходу из командирской каюты, Соколов как-то странно хмыкнув, бросил мне вслед: «Вот ты – повесился, а начмед – взял, да и повесился…»

Это «милое» напутствие относилось к ряду инцидентов, когда, в процессе несения ходовых вахт, командир допускал грубости и оскорбления в мой адрес. Подобное отношение приходилось терпеть, так как случаи грубости наблюдались даже в адрес лучшего вахтенного офицера корабля капитан-лейтенанта Версоцкого, чаще в адрес капитан-лейтенанта Яковлева. Был случай, когда Версоцкий – вахтенный офицер, что называется, от Бога, покидая ходовой мостик, в сердцах, бросил на палубу снаряжение с кортиком…
«Интересные» функции выпадают на долю нештатных военных дознавателей. Если расследуется какая-то мелочевка, то материалы расследования или дознания служат лишь «базой» для принятия командиром решения о наказании, чаще – взыскании с виновников материального ущерба. В серьезных же случаях, как в последнем, дознаватель поступает в распоряжение следователя для выполнения несложных поручений, оформления дел и пр. В случае же со смертью Кобзаренко все было совсем иначе. Командир вызвал меня к себе, только тогда, когда следственная группа уже побывала на корабле, произведя свои стандартные в таких случаях действия. Тело Кобзаренко было свезено с корабля тем же катером, на котором убыли работники прокуратуры. Мне же было сказано убыть в прокуратуру, найти следователя и поступить в его распоряжение.
Хорошо зная наши воинские корабельные порядки, до схода с корабля, я направился на место происшествия, как и предполагал – вовремя. Два молодых матроса из химической команды, в чьем заведовании был объект «приборки», под руководством матроса-фельдшера готовились произвести влажную приборку помещения. В сердцах наорав на опешившего фельдшера, я приказал ему, под угрозой уголовной ответственности, запереть сауну и сдать мне ключ. Оказалось, что приборку в сауне приказал произвести капитан медслужбы Левин, назначенный командиром временно исполнять обязанности начальника медицинской службы. С Левиным я не стал объясняться, и, забрав ключ, убыл с корабля. В прокуратуре флота я с большим трудом нашел следователя, которому поручено было вести дело по самоубийству Кобзаренко.

Капитан юстиции, лет 38, со значком об окончании юридического факультета ВПА им. Ленина, пригласил меня в свой кабинет и выложил передо мной несколько фотографий с телом Кобзаренко, сделанных с разных сторон, и «висельную» веревку. Затем он положил передо мной тоненькую пачечку бланков протоколов допросов свидетелей, и внимательно, с некоторым сожалением и сочувствием на меня посмотрел. Видя моё возбужденное состояние, капитан спросил в каких отношениях я был с умершим. Когда я объяснил ситуацию и назвал свою должность, он сказал, что от меня требуется провести расследование по полной форме и представить ему материалы через неделю.

Когда я попытался заикнуться о протоколе осмотра места происшествия и протоколах опроса свидетелей, то опять встретился с печальным и усталым взглядом следователя. Следователь поинтересовался моим возрастом. Узнав, что мне 27 лет, капитан в назидательном тоне сказал, что ему 39, и что в ближайшее время он надеется стать майором. Последовал вопрос: «Тебя, что твой командир не проинструктировал?» Теперь, я уже до конца понял ход мыслей следователя. Мне поручалось провести самостоятельное расследование факта смерти офицера, с заранее сделанными и уже, похоже, во всех инстанциях, утвержденными выводами.

Капитан спросил: «Ты, что такой бестолковый и мне следует просить прислать другого дознавателя?» Представив себе реакцию командира корабля на подобное предложение, я подтвердил свою готовность выполнить все требования следователя и в назначенные сроки провести расследование. Когда в перечне свидетелей и должностных лиц, которых мне следовало допросить, я увидел фамилии командира и старпома, я спросил капитана, как он себе это представляет? На что он снисходительно ответил, когда все указанные в списке будут допрошены, показания у двух последних возьмет он сам.

Вернувшись на корабль, я приступил к расследованию. Для начала мне пришлось выслушать наглое заявление Левина, о том, что он по приказанию старшего помощника открыл сауну своим ключом и приказал в помещении сделать приборку. Левин был старше меня года на четыре, я уважительно относился всегда к врачам, но здесь уже была явная крайность. Левин был один из тех офицеров, которых с собой «привел» с «Ленинграда» командир и постоянно давал это почувствовать окружающим. Как стоматолог он был откровенно слаб: при возможности, все корабельные офицеры старались лечить зубы на берегу. На всякий случай, я сказал Левину, что мне поручено вести не только дознание, но и следствие, и что он в списке на допрос у меня первый. В прокуратуре мне выдали официальное удостоверение на право ведения следственных действий, чем я сразу же и воспользовался, начав с опроса матросов, обнаруживших тело.

Ранним утром, когда приборщики сауны обнаружили тело Кобзаренко, висящее в петле, парни не растерялись, один из них подхватил тело на руки, второй быстро развязал узел веревки. По показаниям этих двух старшин, тело Кобзаренко было еще теплым, не успело закостенеть. Как только командиру доложили о происшествии, он сразу же позвонил в прокуратуру, командиру бригады и в ожидании следственной группы вызвал меня к себе. К 10 часам на корабль прибыл следователь флотской прокуратуры, капитан, фотограф и врач-криминалист.

Кобзаренко лежал на палубе в стареньких форменных брюках, в синей (южной) форменной курточке, расстегнутой на груди, и …босой. Рядом стояли старые, со стоптанными задниками «тропические» тапочки. Лицо у него было совершенно спокойное и какое-то отрешенное. На шее явственно прослеживался след от веревки с синюшными кровоподтеками. Пеньковая веревка была завязана грамотно, со знанием дела. Сильный был человек: длина веревки позволяла ему касаться палубы пальцами ног, но он их согнул в коленях, прежде чем спрыгнуть с длинной корабельной «лавочки». На палубе рядом на уровне рта, умершего, было крошечная лужица мутноватой жидкости.

Судя, по заключению эксперта-криминалиста, с которым я ознакомился позднее, смерть наступила где-то в период от 00 до 2 часов ночи. Опрос ближайшего окружения Кобзаренко, начиная с его подчиненных-врачей, и кончая приборщиком каюты, ничего нового не прояснил. Активно занимаясь своей служебной деятельностью, не имея должной поддержки ближайших сотрудников-врачей и встречая жестокий прессинг со стороны командования, начмед, выдохся и «сломался», не перенеся последнего оскорбительного «выступления» командира. Вместо помощи со стороны командира и старшего помощника он встречал постоянные упреки и указания, выдаваемые зачастую, в оскорбительной форме. Это при том, что внешне все выглядело не только пристойно, но и успешно. Кобзаренко по итогам приема корабля от промышленности был представлен к награждению орденом «За службу Родине в Вооруженных Силах», в ближайшей перспективе его ждало досрочное присвоение звания «майор»… Несмотря на колоссальные служебные и психологические нагрузки, он успевал заниматься научными исследованиями и экспериментами: неоднократно мне приходилось наблюдать проводимые им сеансы лечебного гипноза, судя по отзывам сослуживцев, Кобзаренко успешно проводил непростые операции по удалении вросших ногтей на больших пальцах ног и т.п.

Смерь всегда бывает неожиданной и отталкивающей, но смерть молодого 30-летнего офицера, перспективного специалиста, по логике вещей должна была иметь все признаки загадки и тайны. Вот де, он был холостяк, и сибарит, не чурался женского общества, сорил деньгами, болезненно реагировал на критику, грубо себя вел с подчиненными. Не употреблял спиртного, поэтому не был способен справляться со стрессовыми нагрузками.
Получилось так, что на последнем этапе жизни Кобзаренко ни с кем из офицеров экипажа близко не общался. Чаще других у него в каюте бывал командир торпедной группы капитан-лейтенант Вячеслав Костыгов. В равной, а быть может, и в большей степени Слава общался со мной. Еще с периода пребывания экипажа в Севастополе, Слава бывал в доме у моих родителей, я хорошо знал его жену, и был «крестным» отцом у его дочки, рожденной в 1974 году в Николаеве. Именно Слава мне сообщил, что у Кобзаренко в Североморске была женщина, что он помогал ей материально, вплоть до таких крупных покупок, телевизор и холодильник. Что эта женщина была старше Кобзаренко, и у него с ней не всегда ладились отношения. О последнем факте, встретившись, и поговорив с этой женщиной, я не упоминал в материалах расследования, и тем более, не собирался у ней «снимать» свидетельские показания. Может быть, и напрасно. Сделав для себя выводы об основной причине смерти Кобзаренко, я не хотел давать лишних козырей тем, кто с радостью бы связал его уход из жизни только с бытовыми неурядицами.

Для получения заключения специалиста по факту самоубийства Кобзаренко мне пришлось съездить в Мурманск к заведующему психомедицинской лаборатории. Первый раз я прибыл туда с материалами расследования, второй раз – чтобы забрать готовое заключение. Оба эти посещения оставили у меня не просто неприятное, а какое-то гнетущее впечатление. Начать следует с того, что во время поездок в Мурманск с этой целью, я имел возможность, как это не покажется странным, совместить приятное с полезным.

Дело в том, что чуть ли не в день, самоубийства Кобзаренко, в психиатрическое отделение госпиталя попадает мой друг – Сергей Переверзев. Сережа являлся командиром группы целеуказания в 1-м дивизионе нашей боевой части, имел сложный характер, легкоранимую нервную систему, и по ходу выполнения своих служебных обязанностей у него происходили частые конфликты с непосредственным начальником капитаном 3 ранга Дядченко и командиром боевой части капитаном 3 ранга Рыбаком. Суть этих эпизодических конфликтов и отдельных недоразумений не выходила за рамки общепринятого, к сожалению, порочного стиля общения начальников с подчиненными, но Сережа реагировал на них особенно болезненно. Кончилось все тем, что, буквально, в момент, когда мы все узнали о трагической смерти нашего сослуживца, у Сережи Переверзева произошел нервный срыв, в результате чего, после приема у невропатолога базовой поликлиники он оказался в закрытом психиатрическом отделении областной больницы. Получилось так, что направляясь в Мурманск к главному эксперту-психиатру, я имел возможность проведать Переверзева и передать ему туалетные принадлежности.

Эксперт произвел на меня неважное впечатление. Это был здоровенный еврей лет 45, с волосатыми короткопалыми лапами, с такой же волосатой грудью, с пронзительным взглядом немигающих глаз. Наверное, он производил неизгладимое впечатление на сексуальных психопаток среднего возраста. Как только я вошел в его кабинет, представился, и заявил о цели своего визита, он предложил мне сесть и стал мерить мне пульс. Не выпуская из своих лапищ моей руки, психиатр пристально смотрел мне в глаза. Я вежливо, но настойчиво освободил свою руку и повторил цель своего визита. Как будто бы не слыша меня, это волосатое чудовище, предложило мне пройти курс обследования в его клинике. Видимо, я действительно выглядел неважно, с точки зрения психиатра.

Когда я попытался в самых общих чертах описать суть проблемы и попросил сделать выводы по факту смерти офицера, он меня решительно прервал, забрал у меня папку с материалами уголовного дела, написал расписку и заявил, что заключение будет готово на следующий день. Прощаясь с экспертом, я поинтересовался у него как разыскать психиатрическое отделение госпиталя. На что он радостно воскликнул: «Так все же вы желаете посетить моих коллег?». И был несколько разочарован, когда узнал, что «пока» я желаю посетить в этом отделении своего сослуживца. На мое удивление, эксперт мне помог, позвонив в закрытое психиатрическое отделение, и потребовал, чтобы меня пропустили к пациенту, якобы, «для производства следственных действий». Психиатрическое отделение я нашел быстро несмотря на то, что никаких вывесок оно не имело.
Подобное учреждение я посещал первый, и до сих пор надеюсь, что последний раз в жизни. Чтобы встретиться с Переверзевым мне пришлось пройти через три двери со специальными глазками и сигнализацией. Две последние двери были обиты металлом. Оказавшись в тамбуре, между этими двумя дверями, и позвонив по телефону, стоящему при входе непосредственно в палату, я дождался, пока Сережа не выйдет ко мне. В приоткрытую дверь я увидел большую палату с высоченными потолками и рядами коек с широкими проходами.
Сережа выглядел неважно; он сказал, что ему делают такие болезненные уколы, что хоть на стенку лезь… Сергей заглянул в мой портфель, из которого я доставал для него передачу и побледнел. В портфеле лежала «висельная» веревка с места самоубийства Кобзаренко и пачка фотографий с его телом. Конечно, мне следовало учесть возможную реакцию, и быть поаккуратней с подобными «вещдоками». Поблагодарив за принесенные туалетные принадлежности, Сережа сказал, что найдет возможность сообщить о себе. Не знаю, была ли в этом тамбуре «прослушка», но задерживаться в нем у меня не было большого желания. Мой повторный визит в «психушку» не потребовался: через неделю Переверзев был на корабле и приступил к исполнению своих служебных обязанностей.
Не пройдет и года, как «пропущенный» через это же спец-отделение командир группы ОСНАЗ капитан-лейтенант Корочкин, будет списан с корабля и уволен в запас, с диагнозом психоневрологический синдром, еще через пару лет была попытка таким же диагнозом «осчастливить» капитана 3 ранга Селезнева из радиотехнической службы.

Получив через сутки заключение психоневрологической экспертизы, я отвез материалы дела в прокуратуру флота. В справке, как наиболее вероятная причина самоубийства Кобзаренко был указан диагноз: «психоневрологический синдром». Учитывая, что у работников прокуратуры ко мне никаких вопросов не было, их моя деятельность вполне удовлетворила. Скорее всего, мои выводы и заключения, были выброшены из материалов расследования, а быть может, и остались – следователь не посчитал нужным меня об этом информировать, а я особенно и не настаивал. Судя по всему, все эти «издержки» в условиях нашей службы на «Киеве», как предыдущие, так и многие грядущие, были заранее заложены, если и не запрограммированы программой «освоения» первого авианесущего корабля. Последующим исследователям условий службы на авианесущих кораблях предстоит ответить на вопрос: что же это за корабль был такой, на котором начальники медицинских служб вешались?

Через несколько дней капитан 3 ранга Дядченко в сопровождении шестерых матросов отправился в Одессу, сопровождая «груз-200» с телом капитана медицинской службы Александра Кобзаренко. Александр Гаврилович вызвался выполнить эту печальную миссию еще и из тех соображений, что рассчитывал побывать в родительском доме в Николаеве. Естественно, не все в этой его командировке прошло гладко. Родственники Кобзаренко, не без основания, сомневающиеся с заключением экспертизы о причинах смерти, потребовали вскрытия гроба и назначения повторной эспертизы. Но что могла теперь уже дать эта экспертиза? Кстати, назначенный после Кобзаренко начмедом капитан, сразу впал в такой длительный запой, что уже через месяц должность снова стала вакантной…

Случай с Кобзаренко не был уникальным в истории корабля и его офицеров. В 1984 году бывший корабельный дирижер – капитан Владимир Карнацкий, находясь в прикомандировании на крейсере «Мурманск», возвращающемся из французского Бреста, выбросился из иллюминатора в море и погиб. Казалось, что уж так тяжело служилось военному дирижеру? Запертый к каюте, привыкнув к наличию обходных мостиков на «Киеве», он с перепоя забыл, что находится на чужом корабле, и пытался вырваться из «заточения». Сирота, воспитанник военного оркестра учебного центра им. Леваневского, он окончил в Николаеве музыкальное училище, по льготе поступил на Военно-дирижерский факультет консерватории, который успешно закончил в 1980 году. Сменив на «Киеве» капитана Александра Ганжу, он успешно руководил оркестром авианосца.

А кто и когда считал сколько офицеров спилось от, казалось бы, безысходных условий жизни и службы на корабле? Еще немного, еще чуть-чуть…

 
13.5. Очередная попытка уйти с корабля

Период 1977-1978 был самый сложный из всех девяти лет, что я прослужил на «Киеве». Вместо Муллера командиром ЗРБ был назначен лейтенант Суздальцев, толковый парень, но с явно завышенными амбициями и босяк по натуре. По изменившейся боевой организации, командир ЗРБ становился управляющим огнем ракетного комплекса, то есть, я – командир группы, во время тренировок, учений и боевых стрельб, должен был ему подчиняться, что он воспринял в буквальном смысле этого слова, и у меня с ним на этой почве постоянно возникали конфликты. Муллер пытался «гасить» эти конфликты, но безуспешно: не имея должного опыта работы с людьми, Толя сам стал невольным заложником ситуации. Дело дошло до того, что Суздальцев, неадекватно оценивая обстановку, уже стал дерзить теперь уже Муллеру…

Юрий Петрович Рыбак, уже не знал, что с нами делать. Не в полной мере доверяя Муллеру, особенно по вопросам эксплуатации систем управления, он требовал, чтобы я вместе с ним прибывал на доклады. В этой исключительно дурацкой ситуации, Толя нервничал, я тоже злился: вроде, на кой хрен мне это надо – подставлять задницу за комдива? С другой стороны, нам обоим некуда было деваться: ему нужно было утверждаться в должности, а мне нужно было любыми средствами вырваться с корабля. Вот мы и ходили с ним как «повязанные». Живя, как и раньше, в одной каюте, вместе выходили в город, вместе стирали свои холостяцкие портянки, вместе пили водку, закусывая копченым палтусом. Мы даже отчеты по проведенным стрельбам вместе готовили и вместе возили к флагманскому специалисту; выслушивая, при этом, саркастический бред упивающегося властью Брусиловского… У Толи, похоже, уже тогда побаливало сердце. Единственно, то меня поддерживало в те месяцы – это надежда осенью уйти на Классы.

Моя кандидатура была своевременно внесена в списки на учебу, как будто бы, прошла все утверждения и инстанции. Буквально за пару дней до своего убытия в отпуск, спланированного с расчетом, своевременного убытия на классы, я вдруг узнаю, что моей фамилии нет в списках на учебу… Естественно, я обращаюсь с вопросами к Рыбаку, Рыбак – к Брусиловскому… Было очевидно, что Рыбак мне сочувствует и пытается помочь, но он уже не был той инстанцией, которая могла бы переломить ситуацию. Тем более, что Юрий Петрович со дня на день должен был отправиться к новому месту службы – флагманским специалистом 30-й дивизии в Севастополь.

В это время, летом 1978 года, на должность помощника флагманского РО бригады вместо капитана 3 ранга Крыжановского был назначен командир 3-го дивизиона капитан-лейтенант Миша Моисеев и, соответственно, командир группы управления Сережа Косинов назначается на его должность. Получалось так, что с моим убытием на учебу на должностях командиров групп управления в обоих ракетных дивизионах оказались бы новые, молодые офицеры. Это, кстати, было основным аргументом у Брусиловского, когда его «призвал» к ответу по моей проблеме командир бригады…
Было ясно, что Брусиловский темнит, он стал мне рассказывать сказки о том, что меня «вычеркнули» при утверждении списка кандидатов в Москве. Будь я в родном Севастополе, стал бы я гнуться перед тем же обнаглевшим Брусиловским? Брусиловский был уверен, что дальше «бригадной» инстанции я не пойду. И вот тут-то он ошибся. В своем поиске правды я дошел до командира эскадры, но и тот только руками развел, что поздно я к нему обратился… Пройдет год, и Толю Муллера, против его воли, уже в октябре, с опозданием на неделю, в течение суток, «вытолкнут» на классы… И, никто не заикался о том, что его ранее не было в списка, что теперь, вроде как  поздно. Было бы желание…у командования.

Но тогда, в августе 1978 года, оформив отпуск, я принял решение ехать в Севастополь с остановкой в Москве. Заявившись в Москве к бывшему подчиненному отца старшему офицеру ГШ ВМФ капитану 1 ранга Епифанову, я в течение суток получил информацию о том, что в списках, пришедших с флота, моя фамилия не значилась, так что московская инстанция здесь была не причем. С каким удовольствием плюнул бы я тогда Брусиловскому в его жидовскую рожу… Брусиловский был типичным евреем, трагически воспринимавшим свое «еврейство». Чтобы казаться «своим среди чужих», он пил водку, буйно вел себя дома…. Прошло немного времени, и настал мой час, когда весной 1987 года я по своей должностным делам старшего преподавателя училища тыла заходил на кафедру ЧВВМУ, и встретил там Брусиловского, униженно искавшего «должностишки»…
По прошествии нескольких лет, и из разговора с Верой Самариной, я узнал, что «лишним» в списках отправляемых на классы офицеров, я оказался по причине исключительно банальной. Летом 1978 года, с корабля уходил Юрий Георгиевич Соколов, и в благодарность своим бывшим «квартирантам» Самариным, а особенно «квартирантке» – Верке Самариной, он, что называется, последним росчерком командирского пера вписал в списки на учебу Андрюху Самарина, предварительно вычеркнув меня. Андрей Самарин за месяц до описываемых событий, был выведен за штат из-за сокращения должности одного из инженеров боевой части, и ожидал назначения на один из кораблей. Конечно, об этом прекрасно знал Брусиловский, знал комбриг…
Чтобы подзакрыть эту неприятную для меня тему, остается добавить, что Андрюша Самарин «оправдал» оказанное ему высокое доверие – возвращаясь в декабре в Ленинград после зимних каникул, упился до полусмерти в Мурманском аэропорту, и насрал прямо в зале ожидания. Естественно, был задержан милицией с последующей передачей в комендатуру… После чего оказался на должности инженера БЧ-2 на БПК «Исаков», где я его застал летом 1982 года при приеме должности командира БЧ-2.

Приход нашего корабля в Североморск, принес флоту и его главной базе немало забот, но и нам на «чужбине» было не сладко… Период с осени 1976 по осень 1979 был самый напряженный и самый сложный в жизни корабля и экипажа. По сути, мы оставались чужими в бригаде и в эскадре. Даже на занятия, проводившиеся в учебном центре, нас не рисковали привлекать, из-за проблем своевременной «доставки» нас с рейда. Технические возможности и оборудование корабля было готово к размещению и работе штабов от бригады до штаба флота, но ни один из них не спешил переносить к нам свой «КП», прежде всего, из-за специфических условий рейда… Штаб бригады во главе с комбригом к нам «заселился» осенью 1978 года, после того, как во время шквала наш корабль был сорван со швартовной бочки. До этого случая, ставший уже привычным, позывной штаба – «Водяной-3», звучал с одного из кораблей бригады, стоящего у причалов. Тем не менее, штаб 170 бригады, ставший родным и близким на все последующие годы существования корабля, начал активно влиять на нашу деятельность. Традиционно в работе штабов всех уровней понятие «оказание помощи» всегда ассоциировалось с понятиями – указать, а еще лучше – наказать.
Я не особенно переживал тот факт, что вместо меня на должность командира дивизиона был назначен Анатолий Муллер, он имел явное преимущество, уже в том, что предыдущие годы служил на плавающем корабле и на него не давил груз мрачного четырехлетнего пребывания на нашем корабле… Два последующие года службы очень трудно дались и мне и Муллеру. За предыдущие восемь месяцев Анатолий не мог в полной мере оценить все сложности службы на корабле. У него сразу не сложились отношения с замполитом командира боевой части Евгением Парикожко, не в восторге был от его импульсивного характера командир боевой части Юрий Петрович Рыбак. Известные проблемы доставлял комдиву, его преемник по должности командира ЗРБ лейтенант Владимир Суздальцев. Воспитанник ленинградского нахимовского ВМУ и ЧВВМУ он впитал весь негатив, что способно дать закрытое учебное заведение. При хороших задатках и способностях, Суздальцев был ленив, драчлив и не по возрасту нагл.
Проживая в одной каюте со своим однокашником по училищу лейтенантом Валерием Бабичем, он запросто мог дать ему зуботычину за неопрятно брошенные несвежие носки, хотя сам особой аккуратностью не отличался. Наблюдались случаи, когда его кулак становился основным аргументом в процессе воспитательной работы с матросами и мичманами батареи.
В соответствии с изменившейся боевой организацией, Суздальцев стал управляющим стрельбой ракетного комплекса, что обязывало меня, как командира группы выполнять его приказы при тренировках и стрельбах. При этом он возомнил, что и в повседневной жизни это позволяло ему «тыкать», мне – капитан-лейтенанту. По ходу дела, Суздальцев умудрился «обидеть наивную североморскую девушку», пообещав на ней жениться, созвал помолвку, а потом резко раздумал. Сторону жертвы, дочери отставного мичмана, поддержали политработники всех степеней. Известная лихость в характере, вполне могла способствовать карьере Суздальцева, попади он служить на БПК 2-го ранга, а не на наш корабль. Там он, с учетом несомненных деловых качеств, при грамотном и требовательном командире, за три года стал бы командиром боевой части, и при поддержке своего батюшки, командира бригады, вполне мог рассчитывать на должность старпома и командира корабля. В реальной же жизни, прослужив на нашем корабле 5 лет командиром батареи, он был направлен для учебы на Высшие специальные классы, но по протекции прошел обучение на классах командирских. Не имея достаточной целевой подготовки, неудачно «дебютировал» в должности старпома на БПК, был переведен на должность строевого помощника на ПКР «Москва», чтобы в конечном итоге оказаться офицером-преподавателем в Измаильском учебном центре…

Некоторую сложность в моих отношениях с Муллером составляло то, что Анатолий, по сути, занял должность, на которую рассчитывал я, но в то же время, чувство солидарности заставляло меня помогать комдиву в работе. Командир боевой части взял за правило, вызывать нас вместе, ставить нам задачи, и наказывать тоже одновременно. В период 1978-1979 годов корабль активно обеспечивал боевую подготовку корабельной авиации, попутно выполняя учебно-боевые задачи с выполнением ракетных и артиллерийских стрельб. Известную проблему составляли не сами стрельбы, а составление отчетов по ним. Согласно существовавших методик, отчеты по стрельбам должны были составляться управляющим стрельбой. Естественно, не доверяя эту задачу Суздальцеву, Юрий Петрович Рыбак «возложил» ее на Мулера, обязав меня помогать ему. Проблема составления отчетов осложнялась качеством материалов объективного контроля. В процессе стрельбы кроме записи на магнитную ленту всех подаваемых команд и получаемых на них докладов, показания приборов фиксируются специальной телеметрической аппаратурой, а экраны фотографируются. Грамотно и качественно произвести все эти операции, на фоне организации стрельбы достаточно сложно. Часто из-за низкого качества доказательной документальной базы, предъявляемой в отчете, снижалась оценка за фактически отлично выполненную стрельбу. В результате же нашего коллективного творчества по составлению отчетов и проблем по доставке секретных отчетов с рейда на флагманский корабль, несколько раз нам отчеты возвращали с соответствующими оргвыводами.

Объективно оценив сложившуюся ситуацию с инженером дивизиона старшим лейтенантом Петром Бутенко, мы приняли радикальное решение. В центральном посту ракетного комплекса мы сфотографировали панель с экранами на пульте командира группы. Воспользовавшись уникальными по тем временам условиями летной фотолаборатории, мы изготовили фотографию размером в натуральную величину прибора. Из специальной методики для подготовки операторов комплекса мы перефотографировали картинки экранов с изображениями типовых классических ситуаций сопровождения целей, подходов ракет к целям и моменты поражения целей, стадии их разрушения. Для придания большей достоверности произвели ретуширование отдельных изображений. Составили своеобразную картотеку, для имитации всех типовых видов стрельб по воздушным и морским целям. На общей, панорамной фотографии сделали вырезы на месте контрольных часов и на местах экранов. В процессе монтажа в отверстие вставлялись реальные часы, имевшие свой регистрационный номер и показывающие требуемый по ходу стрельбы момент. В вырезках на местах экранов вставлялись фотографии, изображения на которых подтверждали успешность конкретного этапа и типа стрельбы.

 Отработав такую «технологию» ведения «объективного» контроля, у нас в дальнейшем не было проблем с составлением отчетов и их своевременным представлением флагманскому специалисту бригады. В ходе стрельб мы проводили весь положенный комплекс контроля, как говорится, без дрожи в коленях, с уверенностью в том, что с отчетностью будет полный порядок. Совесть нас при этом, нисколько не мучила, более того, теперь мы могли в спокойной обстановке готовиться к стрельбам. Несколько насторожил нас Приказ Главкома ВМФ по итогам боевой подготовки за 1978-1979 годы, в котором имелся пункт, о фактах фальсификации отчетов по ракетным стрельбам на кораблях 2-й дивизии Кольской флотилии КСФ. По фактам выявленных нарушений, флагманский специалист дивизии капитан 2 ранга Софин (бывший командир БЧ-2 БПК «Зоркий» в период нашей стажировки на этом корабле) и его помощник капитан 3 ранга Прядкин (мой сосед по дому в Севастополе) были сняты с занимаемых должностей, а Софин снижен в воинском звании на одну ступень. Ну что же, всякая специальность имеет свои издержки.

При эксплуатации ЗРК «Оса», командирам батарей приходилось часами находиться на площадках антенных постов станций, что часто приводило в условиях Заполярья к простудным заболеваниям. Застудил себе почки на антенной площадке старший лейтенант Александр Моисеев. Первый год службы часто простужался лейтенант Валерий Бабич. Списанный с плавсостава по болезни, Саша Моисеев с десяток лет служил в отделе ПВО штаба флота, а затем с большим трудом перевелся на должность преподавателя Калининградского ВВМУ.


13.6. Не пищей единой…
В очередной раз, затравленно осмотревшись по сторонам, оставалось «стойко и мужественно переносить тяготы и лишения…», которых с каждым днем становилось все больше и больше. Одной из самых ощутимых тягот становилось обеспечение жизнедеятельности экипажа на нашем корабле. С матросами проще: за два года службы даже на таком корабле как наш, крепкого, здорового парня уморить сложно… С офицерами все было значительно сложнее. Для холостяков, питавшихся исключительно на корабле, это была серьезная проблема. Я никогда не был капризен к пище, ел все, что давали, особенно в условиях корабля. Да простит меня старейший из ветеранов корабля бывший помощник по снабжению Борис Григорьевич Матершев, но та пища, что попадала нам на стол в кают-компании, могла быть признана съедобной весьма условно. Непосредственно приготовлением «вкусной и здоровой пищи» занимались три кока-инструктора под руководством старшего лейтенанта Фонова и баталера продовольственного мичмана Бабкина. Кроме того, что Фонов по всем показателям не соответствовал должности офицера по снабжению, он и «по жизни» отличался большими странностями.

По-хорошему, Фонова, в 1971 году закончившего общевойсковой факультет Горьковского училища тыла, к боевому кораблю и подпускать было опасно. Службу в составе экипажа, он начал с того, что спер кортик у своего «сожителя» по общежитию на Садовой и был публично в этом уличен. Уже после этого его сраной метлой следовало гнать из экипажа строящегося корабля. Бабкин в начале службы был неплохим баталером, но на наших глазах превращался в хронического алкоголика. Процесс загрузки продовольствия на корабль всякий раз превращался в своеобразную спецоперацию. Это относилось не только к таким дефицитным продуктам, как масло, соки, сгущённое молоко. Для предотвращения хищений продуктов на всех ключевых пунктах от продбаржи до кладовых выставлялись контролеры из офицеров корабля. До принятия этой меры были случаи, когда целые говяжьи туши оказывались не в холодильниках, а в котельных отделениях корабля, где они как туши мамонтов раздирались местными троглодитами на части и варились прямо в котельных отделениях. Случались пропажи сотен килограммов мяса. Были случаи, когда во время загрузки на корабль мяса, при попытке втащить украденную полутушу в люк котельного отделения, она застряла. С учетом того, что стандартная говяжья полутуша весит как минимум 100 килограммов, за добычей кочегары отправлялись целыми бригадами. Неоднократно случалось, что, продукты разворовывалась в процессе загрузки на корабль.

Введены были драконовские меры, при обнаружении пропажи коробок с тушенкой, сгущенкой, паков с маслом, материальный ущерб возмещался офицерами и мичманами, контролировавшими погрузку. В этих условиях случаи мордобоя, уличенных в краже продуктов матросов, сложно было предотвратить. После загрузки продовольствия на корабль, наши «кормильцы» приступали к процессу приготовления пищи.
Вам когда-нибудь приходилось есть пюре, приготовленное на 50% из плохоочищенного мерзлого картофеля и на остальные 50% – из сухого картофеля советского производства? Если нет, то вы не познали настоящего блаженства вкуса… Смесь напоминала комковатый клейстер, местами прозрачный, тянущийся за вилкой. Это «пюре» было обильно сдобрено красноватой маслянистой жидкостью, напоминающей отработку от дорогого машинного масла. В основе этой чудной приправы был животный жир – лярд, который загружался на корабль в бесчисленных бочках и использовался щедрыми «кормильцами» с большим размахом. Котлеты на 70% состояли из говяжьего сала, на 30% – из хлеба. Когда по меню проходило порционное мясо, то в котелках у команды чаще всего наблюдались куски вареного сала с некоторыми весьма отдаленными признаками мяса. Первые блюда готовились на костном бульоне, и заправлялись все той же гнилой мерзлой картошкой и кислой капустой. На боевой службе активно использовались консервированные овощи: морковь, свекла, капуста. Чаще шла поставка в банках консервированного борща. «Поджарка» делалась на основе все того же лярда, и толстым слоем это «масло» плескалось во всех первых блюдах.

Такое усиленное питание, изготовленное, казалось бы, на основе «морского пайка», с большой долей вероятности на третьем году службы обеспечивало матросов как минимум – гастритом, а любителей «маслица» – язвой желудка. Вне всякого сомнения, на офицерском камбузе пища готовилась из более качественных продуктов, но картофель готовился для всей команды, первые блюда делались по единой рецептуре. Исключение составлялось только для приготовления пищи летному составу авиационного полка и вертолетной эскадрильи. Неоднократно на качество приготовленной пищи летчики жаловались непосредственно командующему авиацией ВМФ, и Главкому, в результате чего уровень их питания был на порядок выше питания корабельных офицеров. Часто местные «Робин Гуды», устраивая засады по маршруту переноски продуктов с кладовых на камбуз, попросту грабили продукты, предназначавшиеся для летного камбуза. Когда на камбуз летного состава несли продукты из спецпайка, то рабочих по камбузу сопровождал лично дежурный по летному камбузу или кок-инструктор. Все, уважающие свой желудок, дежурные по кораблю, «снимали пробу» исключительно на летном камбузе, а командиру корабля, согласно требований Корабельного устава, дежурный по камбузу носил пробу из матросского котла. Кстати, на «Киеве» изобретательными политработниками была придумано под себя специальное «дежурство по продпищеблоку». Вот они и возглавляли шествие с «пробой» в каюту командира корабля.

О какой-либо зелени к столу даже речи не было. Стоя на вахте в ходовом посту мы частенько с завистью наблюдали в корабельный визир, как заведующие кают-компаниями офицеров и мичманов кораблей, стоявших у причалов, привозили с мурманского базара свежую зелень. Результаты подобного «диетического» питания проявились уже в первую для нас заполярную весну в виде повышенной кровоточивости десен, парадонтоза, а то и остеомиелита, с последующей потерей зубов. Первый свой зуб я потерял, стоя на корабле в Черноморском заводе, второй и третий – в первую заполярную «зимовку».

Большей части перечисленных мной «прелестей» корабельной жизни успешно избегали те, у кого в Североморске были семьи. Даже с учетом «пожизненной» для «Киева» той поры «двухсменки», эти офицеры и мичмана имели возможность каждый второй день бывать дома и питаться простой, «человеческой» пищей. Даже невооруженным глазом было заметно, что эти офицеры, готовясь сходить на берег, игнорировали наш скромный и непритязательный корабельный ужин. И приходя утром на корабль, редко кто из них рисковал испробовать жидкой манной кашки, сделанной, якобы, на основе пайкового сгущенного молока, признаки которого слабо ощущались. Каждый «боролся» с корабельным бытом как мог. У Анатолия Муллера постоянно на нештатной электроплитке кипятилось белье, чистюля, блин! Другие на спиртовых горелках готовили себе кофе, в нештатных кипятильниках варили бульон…

В те времена столь привычный нам кипятильник относился к дефицитным товарам. Пользовались обычной плиточной спиралью, подключенной к двум проводникам. Другие «умники, использовали термопару из двух безопасных лезвий. Периодически весь этот пожароопасный хлам изымался из офицерских и мичманских кают рейдерскими группами, возглавляемыми офицерами электротехнического дивизиона. Особенно беспощадны были к нарушителям капитан-лейтенанты Лютиков и Жора Преображенский. Последний из них, по своей должности командира группы слабого тока отвечал за все переносное, штатное и нештатное электрооборудование.
В 1987 году, возглавляя в Балтийске практику курсантов 1-го курса училища тыла, я поселился на черноморском гидрографе «Створ», вышедшем из ремонта в Польше и задержавшимся на Балтике. По старой, «киевской» привычке, я взял в командировку, мощный подогреватель, рассчитанный на кипячение литровой банки воды. При первом же включении прибора в сеть, я краем глаза зафиксировал мигнувшую лампочку, но не придал этому факту особого внимания. Через минуту по корабельной трансляции последовала команда: «Внимание команды, срочно выключить нештатные электрические приборы!». Я понял, что команда эта обращена лично ко мне, и в полной мере оценил, насколько надежно и стабильно обеспечивался электроэнергией ТАКр, по сравнению с гидрографическим судном.

Несколько позже, на правах «годка», прослужившего на первичных должностях 6 лет, я позволял себе иметь ключ от «индивидуального» душа, вестовой, выделенный мной в кают-компанию, приносил за обедом мне порцию следом за старшим помощником. Этот же вестовой, ставший уже старшим вестовым, изыскивал возможность подкармливать меня по индивидуальному плану, а в праздничные дни даже что-нибудь испечь. Эта была обычная борьба за выживание в условиях корабля, стоящего на рейде, в условиях, которые с большой натяжкой можно было признать пригодными для длительного существования, не говоря уже о полноценном выполнении служебных обязанностей.
Моя жена, заглянув через плечо на мою писанину, в который уже раз отметила, что я пишу сплошную «чернуху». Быть может, она права, веселые сюжеты из той поры, что-то не отложились в памяти. Но и она – не тот судья, что мог бы объективно оценить ту, действительно, непростую обстановку, с которой нам пришлось столкнуться в первые два года пребывания на севере. Отвлекшись на проблемы питания в условиях корабля, стоящего на североморском рейде, вернемся в весну 1978 года...

Весной 1978 года с корабля уходил наш первый командир Юрий Георгиевич Соколов, и ему на смену был назначен бывший командир крейсера «Мурманск» – капитан 2 ранга Владимир Николаевич Пыков. Наш старший помощник капитан 2 ранга Вениамин Павлович Саможенов, похоже, не горел желанием принять командование ТАКРом, а быть может, посчитал себя обойденным по службе, так или иначе он принял должность командира БПК «Маршал Тимошенко», с тем, чтобы через полтора года стать командиром ТАКр «Минск» на Тихоокеанском флоте, сменив капитана 1 ранга Гокинаева.

Стал вопрос о подыскании кандидата на должность старшего помощника. Саможенов, готовясь покинуть корабль, определил себе в преемники нашего командира боевой части – капитана 3 ранга Юрия Петровича Рыбака. Юрий Петрович был высококлассный специалист в области эксплуатации и боевого применения ракетного оружия и артиллерии и не мыслил для себя другого служебного профиля. Более того, к этому моменту ему уже была предложена должность флагманского специалиста РО в штабе 30-й дивизии кораблей Черноморского флота. Тем не менее, полным ходом «прорабатывался» вопрос о его назначении старшим помощником командира. Я хорошо запомнил день, когда Саможенов и Рыбак отправились на смотрины в штаб флота. На Юрия Петровича страшно было смотреть, он шел как бык на заклание. Судя по всему, в штабе флота Рыбак привел достаточные аргументы для своего самоотвода от должности старпома, но для человека, привыкшего выполнять волю своих начальников, это было сделать нелегко.
В самом скором времени мы проводили нашего первого командира боевой части к новому месту службы – в Севастополь. Каким он запомнился нам по совместной службе на корабле? Юрий Петрович был немного сутуловат, как большинство людей, далеких от спорта, имел неровную походку при крепко сбитой, плотной фигуре. Нам не пришлось видеть его в гражданской одежде, но в ней он наверняка более походил на начальника цеха крупного завода, или на директора большого автохозяйства. Воспитывая нас, акселератов, он подступал к нам, набычившись, наклонив влево и слегка подав вперед голову, прищурившись левым глазом, одновременно выдвигая вперед правое плечо, смотрел снизу вверх, как будто собираясь поддеть нас на рога. При этом, нервничая, руки он держал глубоко в карманах.

Не найдя себя в списках офицеров, направляемых для обучения на классах и прогулявшись в поисках правды в столицу, я приехал в Севастополь в середине августа 1978 года. Находясь в некоторой отчаянной прострации, я предпринял робкую попытку «трудоустроиться» в училище Нахимова. Меня с радостью принял заместитель начальника 1-го факультета капитан 1 ранга Касьянов – бывший замполит «Дзержинского»; приветливо со мной поздоровался бывший командир «Дзержинского» – капитан 1 ранга Макаров, успевший за истекшие 4 года стать комбригом, «утопить» «Отважный» и прийти на должность заместителя начальника училища. Зашел я в отдел кадров, где меня с готовностью вписали в список кандидатов на должность начальника курса и вручили стандартный бланк для оформления «запроса». В то же время я осознал, что это бесполезное мероприятие – попасть на должность начальника курса можно только по большой протекции, и не с такой должности как у меня в ту пору.

Вот в таком состоянии как опоенный дурманом, я и познакомился с Татьяной Шутовой, которая очень хотела выйти замуж, а я, как на беду, в эти дни получил свидетельство о разводе с Наташей… Разве было можно себе представить, что вдруг найдется заведующая библиотекой, которая в своем неудержимом стремлении избавиться от «перспективной» сотрудницы, умудрится в три дня «провести» нас по инстанциям ЗАГСа, и тут же «под рукой» окажется сотрудник комендатуры, который легко продлит мне отпуск на эти три дня. Большего идиотизма представить себе трудно, но факты – упрямая вещь: не успев очухаться от первого штампа ЗАГСа, я тут же получил второй…

В свое время, отец Татьяны, молодым матросом участвовал в декабрьском Феодосийском десанте, был ранен, простудил почки. Закончив в 1944 году во Владивостоке Училище береговой обороны, успел повоевать в составе железнодорожной артиллерии в боях в Прибалтике. Там же и служил, закончив в 1948 году Классы береговой артиллерии, в Риге. Вот в те годы, его жена-командирша, тогда еще – «капитанша», и вызвала срочно из деревеньки из-под Белгорода свою старшую сестру, прислуживать ей «по хозяйству». Осмотревшись, инициативная деревенская девушка вышла замуж, чем нарушила планы своей высокопоставленной сестры.
Когда Николай Шутов, став уже майором, был переведен командиром дивизиона БРАВ на Мекензиевы горы под Севастополь, то «госпожа-майорша» призвала из деревни свою младшую сестру Неонилу, успевшую к тому моменту окончить медицинское училище. Но, вот незадача, уже в 1958 году Нила вышла замуж за молодого лейтенанта Толстихина, уволенного с флота в процессе сокращения Вооруженных сил, и Шутовы опять лишились дармовой домработницы. Через пару лет Толстихин из бригадиров совхоза Качинский становится секретарем парткома и уже окончательно «оседает» в поселке Андреевке.

Сестры ни на один день не забывали свою «благодетельницу», вырвавшую из глухой деревни и «выведшую» их в люди. Из Венспилса шли посылки с грибами, залитыми смальцем, из Андреевки – мясо, фрукты и овощи. После скоропостижной смерти подполковника Николая Шутова от почечной недостаточности в 1966 году, Толстихины почти полностью приняли на себя «попечение» о несчастных сиротках, старшей из которых тогда было 17 лет, и она уже была студенткой, а младшей – Татьяне – 11 лет. Вдове было 44 года, но работать она не спешила. До 18 лет семья получала пособие на Татьяну, мать ее, практически ни одного года не работая, к 1978 году не выработала даже минимальной пенсии. Это уже нужно было появиться рядом моему отцу, посодействовавшему в трудоустройстве сватьи гардеробщицей в детскую библиотеку. Старшая дочь – Вера Николаевна в ту пору работала конструктором на заводе «Парус», была убежденной старой девой, с заносчивым, характером.

Нетрудно себе представить, с каким настроением я возвращался в том году из отпуска в Североморск, в компании с жизнерадостной «декабристкой». У Шутовой день рождения 22 декабря, так что, она – и «по жизни» – «декабристка».

К моменту моего возвращения в Североморск, в октябре 1978 года, дела командира БЧ-2 принял бывший командир 1-го дивизиона капитан 3 ранга Дядченко. На его должность был назначен капитан-лейтенант Сергей Переверзев. Первым кандидатом на должность командира дивизиона был командир группы капитан-лейтенант Клыпин, но этому назначению помешала аварийная ситуация, произошедшая по его вине. При подготовке к очередной боевой службе в декабре 1977 года на корабль был загружен полный комплект ракет ударного комплекса. В один из дней в присутствии представителей промышленности планировалась проверка функционирования выхлопных крышек погреба № 1. Проведение этой проверки затянулось, и она была перенесена на следующий день. Следующий день был выходным, и длительный сход Клыпина на берег оказался под угрозой. Оставаясь за командира дивизиона, Клыпин принимает решение на самостоятельную проверку функционирования крышек. Проблема состояла в том, что система открывания-закрывания крышек «завязана» с комплексом противопожарной системы погреба.

В случае резкого повышения температуры и давления в погребе, либо возникновения в нем пожара, срабатывала система пожаротушения и орошения погреба. В погребах со спецбоеприпасом при резком нарастании температуры срабатывает система затопления погребов. Перед Клыпиным стояла задача – оставить не заблокированной только сеть на срабатывание крышек. На всех пультах он расставил специалистов для контроля ситуации, и подал команду на открывание крышек. В результате, система пожаротушения и орошения погреба сработала по полной схеме, оросив ракеты, расположенные в погребе.

На следующий день в срочном порядке все ракеты, находившиеся в погребе, предстояло сдать в арсенал и вместо них загрузить новые. Либо… провести в арсенале тщательную профилактику и проверку орошенных ракет и принять решение по дальнейшей их эксплуатации. Под угрозой срыва оказался срок выхода корабля на боевую службу. Чрезвычайное происшествие было взято на контроль в Особом отделе и штабе флота. Можно с уверенностью сказать, что окажись на месте Геннадия Клыпина любой другой офицер, его ждало бы неминуемое снятие с должности и, возможно, заведение уголовного дела, с легко предсказуемым результатом. Происшествие привело к снижению боевой готовности корабля и поставило под угрозу сроки выхода авианосца на боевую службу; был нанесен ущерб государству в несколько миллионов рублей по курсу 1977 года!

Отец Геннадия Клыпина служил в ГШ ВМФ и по своей службе был связан со штабами флотов, в том числе и Северного. Он предпринял все возможные меры для того, чтобы вывести сына из-под удара. В самые кратчайшие сроки ракеты в первом погребе были заменены, а по результатам расследования чрезвычайного происшествия на кнопочном пульте включения орошения и затопления погребов в коридоре № 100 была выставлена круглосуточная вахта из личного состава первого ракетного дивизиона. Клыпин был наказан в приказе командующего флотом, и с его назначением на вышестоящую должность пришлось повременить. В этой связи, на должность командира 1-го дивизиона был назначен командир группы ЦУ капитан-лейтенант Сергей Переверзев. Как покажут дальнейшие события на «Киеве» в 1980 и 1981 годах, Геннадий Клыпин не очень много потерял, не став командиром дивизиона в 1978 году, в 1980 году он был назначен помощником командира корабля на БПК «Кронштадт». Вместо него на должность командира ГУРО 1-го дивизиона был назначен лейтенант Павел Сторчак.

Возвратившись из Севастополя на корабль, я представил Дядченко заполненный в отделе кадров училища бланк «запроса» о представлении меня на должность начальника курса ЧВВМУ. Сам я прекрасно осознавал, что этот запрос без соответствующей поддержки со стороны никакой юридической силы не имеел «Запрашивать» мог каждый, кому не лень. Дядченко, зная о моих мытарствах и конечном «обломе» с учебой на классах, пообещал поспособствовать в направлении меня на учебу в следующем, 1979 году. А пока кораблю предстояла очередная боевая служба.
Нашему кораблю ежегодно, обычно в декабре, планировалась боевая служба. Получалось так, что, находясь самые суровые месяцы зимы в Северной Атлантике и в Средиземном море, мы, по сути, настоящей заполярной зимы и не видели. В большинстве случаев, из Средиземного моря мы заходили в Севастополь. В восточной части Средиземного моря, наверное, не было ни одной якорной стоянки, где бы не стоял «Киев». Огорчало лишь то, что в те годы наш корабль не имел ни одного захода в иностранные порты.
Кстати, эти боевые службы, длившиеся с декабря по март-апрель, хоть как-то скрашивали наше беспросветное существование.
 
C первого же дня прибытия в Североморск поздней осенью 1978 года с Татьяной Шутовой я ощутил все прелести семейной жизни. Только тогда я оценил все значение шепота-шипения, исходящего от матери и сестры Татьяны, о том, что «девочке не следует выходить замуж». Татьяна не просто не годилась для замужества, она не была приспособлена ни к какому производительному труду, в том числе и к домашнему. Закончив библиотечный техникум в Симферополе, она проработала 4 года в крошечной детской библиотеке библиографом. К работе с детьми-читателями библиотеки ее не допускали из-за повышенной нервозности и склочности характера. Между тем, этой работой она, по-своему, дорожила, так как режим работы позволял ей спать до обеда. Будучи тяжелой психопаткой, со всеми сопутствующими этой форме нервной системы «прелестями», Татьяна, ко всему прочему, страдала частыми головными болями. Буквально, за первые две недели жизни в Североморске она умудрилась, ссорясь с соседями, продавцами в магазинах, случайными знакомыми, создать вокруг меня общественный «вакуум». Мои немногие друзья, объективно оценивая обстановку, старались со мной общаться как можно реже. Меня спасало в этой непростой ситуации лишь то, что я постоянно был на корабле, а в создавшейся ситуации и не особенно стремился на берег.

Готовить Татьяна совершенно не умела, о борще, о котлетах не имела представления. Было несколько случаев, когда, сойдя на берег вечером я не находил дома ничего съедобного. Обед готовился в выходные дни, когда была уверенность, что я сойду с корабля. В то же время, Татьяна с увлечением приобретала хрусталь, украшения из золота, одежду из кожи. Татьяна очень болезненно воспринимала факт выплаты мной алиментов на воспитание сына Алексея, рожденного в мае 1976 года в браке с Наташей Алексахиной. В довершение всех этих бытовых «прелестей» Татьяна поссорилась с женой моего товарища по училищу, предоставившего нам жилье. По-хорошему, следовало уже тогда собрать ее вещички и отправить в Севастополь, – к маме и сестре. Но, как и следовало ожидать, милые родственники не горели желанием «заполучить» ее назад.

Тогда же, в декабре 1978 года уходил с корабля заместитель командира по политической части капитан 2 ранга Дмитрий Васильевич Бородавкин, и мне выделили комнату, в оставляемой им трехкомнатной квартире в доме на улице Саши Ковалева. Две другие комнаты выделили мичману Кнышу, с тремя маленькими, вечно сопливыми и обоссанными мальчуганами. Корабль готовился на очередную боевую службу, и я принял половинчатое решение: отправить Татьяну на этот период домой, к маме, на что она с радостью согласилась. В тайне я надеялся, что Татьяна не вернется в Североморск. Боевая служба 1978-1979 годов была спланирована со ставшим уже традиционным заходом в Севастополь. В Севастополе моему взору открылась интереснейшая картина: мать и сестра Татьяны смотрели волчицами, все трое постоянно ругались. Корабль вернулся с боевой службы в Североморск в марте.

Вернувшись с боевой службы, весной 1979 года, корабль включился в обычную «рейдовую» жизнь, со всеми ее плюсами и минусами.. Я очень надеялся, что Татьяна останется в Севастополе, но она заявилась в Североморск в июне, мотивировав это тем, что «ее мама заставила». Был случай, когда Татьяна усиленно пыталась посетить нашего финансиста, капитана Метелкина, для выяснения «истинной картины с моим денежным содержанием». После ряда скандалов, я заявил Татьяне, что жить с ней не собираюсь, и перестал приходить домой. Несколько раз Татьяна выходила на перехват меня в район причалов, с просьбой «выслушать ее». Основные ее просьбы касались того, что ей стыдно возвращаться в Севастополь; она хотела бы остаться в Североморске, и ей нужна помощь в устройстве на работу. В процессе этих переговоров я пару раз заходил домой, и один раз остался переночевать. В результате второго тура переговоров, настойчивая «просительница» все-таки оказалась в моей постели, после чего, избегая повторного «рецидива», я пару недель не показывался дома. Без большого труда договорился о должности младшего библиотекаря в детской библиотеке. Когда я сообщил об этом Татьяне, то она радостно сообщила, что беременна, и в этой связи, оставаться в Североморске не собирается, а «желает» поехать со смой в Ленинград на учебу. Ну, тут я ей сказал все, что думаю по «ее изменившейся ситуации» и повторил свое решение – ехать в Ленинград без нее. На что Татьяна ответила: «Посмотрим как ты поедешь, бросив жену, ожидающую ребенка». Со своими требованиями о выделении жилья, Татьяна давно уже «протоптала» дорожку к командиру корабля. Я знал, что ее деяния грозили мне большими неприятностями. Мои родители были в ужасе от складывающейся ситуации, мама даже по телефону не смогла со мной говорить. Папа же попросил меня слезно «наладить отношения с Татьяной».

До убытия на учебу в Ленинград на корабле произошло чрезвычайное происшествие, которое реально могло в значительной мере «подкорректировать» наши служебные биографии. В первой половине июня 1979 года на фоне плановой смены ракетного боезапаса проводилось учение по загрузке на корабль различных видов боеприпасов. Солидный опыт службы и вполне благоприятная обстановка позволяли более основательно выполнять те требования, которые в иной ситуации можно было бы и проигнорировать. Так, готовясь к работе с ракетным боезапасом, было решено досконально выполнить все требования, предусмотренные приказами и инструкциями. В число требований по подготовке входила проверка погрузочных траверс: специальных устройств, предназначенных для захвата ракеты с целью установки на транспортировочной тележке, для перемещения от места загрузки на корабль к ракетному погребу, для последующего установки ракеты на направляющей пусковой установки, с целью загрузки ракеты в погреб. Так вот эти самые загрузочные траверсы, а в просторечье, «пауки», при удержании ими ракеты, «несли» ее вес 1600 кг, не считая «рывковых» нагрузок, неизбежных при этапах подъема-спуска. И по существовавшим требованиям каждые два года траверсы должны были испытываться на нагрузку в два раза, превышающую стандартный вес ракеты. И вот в том, достопамятном 1979 году мы организовали испытания этих траверс, на специальном стенде в ракетном арсенале в бухте Окольная. Все четыре устройства были отправлены в арсенал с нашим представителем, непосредственно участвовавшим в проверке и подписавшим соответствующий документ. Офицер технической базы, подписавший паспорта траверс, радостно сообщил мне, что траверсы выдержали не двойную, а тройную нагрузку! Вполне возможно, что в этом была одна из причин последующего разрушения одной из траверс. В процессе учения, предусматривалась загрузка-выгрузка крылатой ракеты, зенитных ракет и артиллерийского боеприпаса. В назначенное время мы приступили к процессу перегрузки зенитных ракет.
В своем повествовании я рассчитывал на аудиторию, по своему служебному опыту выходящую за «ограниченный» круг специалистов ракетно-артиллерийской специальности, поэтому я и вникаю в детали, которые могут быть любопытны публике исключительно далекой от этого избранного «ограниченного» круга…

При одном из вариантов перегрузки ракет на корабле, стоящем на рейде, обычно задействовался большой портовый кран, на котором ракеты, находящиеся в контейнерах, подавались к борту нашего корабля. Для обеспечения швартовки крана к крутому борту корабля, у борта ставились причалы-проставки, обеспечивающей полноценное на 360 градусов вращение стрелы крана при выгрузке-загрузке ракет. В район кормового ЗРК ставилась малая проставка – здесь борт корабля был ближе к вертикальному. В район носового ЗРК, с учетом резкой крутизны борта, ставилась большая проставка, позволяющая свободно работать стреле портового крана.
При втором варианте загрузки ракет, задействовалась специально доработанная для этой цели бывшая средняя десантная баржа. Но в этом случае, возникала очередная проблема, потому как вылета стрелы кормового корабельного крана не хватало для работы с баржой, пришвартованной к проставке, в районе кормового зенитного ракетного комплекса. Там можно было производить перегрузки только с помощью портового крана, доставлявшего ракеты и загружавшего их на борт.

По этому варианту извлечение ракет из контейнеров происходило на кране, затем они поднимались краном на балки пусковых установок, с последующей загрузкой в погреба. Параллельно шел процесс выгрузки из погребов ракет, требующих замены. В этом варианте, на палубе крана действовал расчет технической базы и штатный крановщик. Одна из транспортировочных «телег» должна была быть свободной. На нее сгружалась с корабля первая ракета, а в дальнейшем, на место извлеченной из контейнера «новой» ракеты, в контейнер загружалась «старая», снятая с корабля. И так до полной замены всех ракет погреба, при наличии 48 в каждом. Поскольку, за одну ходку плавкран обычно доставлял к борту 6-8 ракет, этот процесс, особенно с учетом погодных условий, грозил затянуться на много недель, и создавал нервозную обстановку во всех заинтересованных инстанциях, особенно на корабле.

При другом варианте смены боекомплекта, портовый кран в район бака корабля выгружал порядка 40 контейнеров, устанавливая их в несколько ярусов. Далее, следовал процесс смены ракет, находящихся в погребах, на ракеты, доставленные с ракетно-технической базы. В этом варианте предполагалась замена боекомплектов обоих комплексов. Несложно себе представить число перемещений контейнеров, в процессе этого варианта перегрузки. Для подачи ракет, предназначенных для кормового ЗРК, ракеты извлекались на баке из транспортировочных контейнеров, и на транспортировочных «тележках» подавались в район кормового ЗРК.
Непосредственная подача ракет на балки пусковой установки осуществлялась кормовым корабельным краном.

В нашем, конкретном случае, в тренировочном варианте, для подачи ракет на корабль использовались специализированные базовые плавсредства, приписанные к арсеналу. При подаче крылатых ракет ударного комплекса использовалось судно-спецпогрузчик «Амга». При этом варианте загрузка ракет на корабль производилась корабельными кранами, носовым и кормовым. Нередко корабельные краны бывали в таком запущенном состоянии, что совершать с их помощью погрузочно-разгрузочные работы с так называемыми «разрядными» грузами было очень рискованно. Было несколько случаев, когда при работе этих кранов, в момент перемещения ракеты по воздуху с кранового барабана, срывалось сразу несколько шлагов троса, что было чревато падением ракет. Пройдет совсем немного времени, и будет принято решение, по которому за готовность корабельных кранов к погрузке ракет в контрольном листе будет расписываться командир боевой части Пять, а командир группы слабого тока будет лично передавать пульт управления краном командиру дивизиона БЧ-2. Но все это будет – потом…

В тот раз, о котором идет речь, ракеты доставлялись к нашему борту на старых баржах-плашкоутах, переделанных для транспортировки зенитных ракет. Для этой цели использовались как средние, так и малые баржи.
Трюмы этих бывших десантных барж, когда-то использовались для доставки к месту высадки танков и бронетранспортеров. В наше уже время, с появлением новых типов десантных кораблей, эти видавшие виды ветераны, стали использоваться для различных вспомогательных и даже хозяйственных нужд, в том числе, для перевозки различного вида имущества и продовольствия. Так вот, инициативные и изобретательные руководители управления ракетно- артиллерийского вооружения «внедрили» на флотах вариант доставки ракет к борту корабля на этих специализированных, но в большей степени импровизированных, плавучих средствах. Вдоль трюма такой баржи ставились устройства, напоминающие транспортировочные тележку только без колес. Станины этих «тележек» крепились к палубе трюма в несколько рядов: один шел по центру корпуса, два других – вдоль бортов. Специалисты технической базы загружали ракеты на эти баржи, устанавливая и крепя их транспортировочными бугелями. Баржа подходила к борту корабля с расчетом предстоящей работой с корабельным краном. На барже находился наш погрузочный расчет, четыре матроса, старшина и офицер. Наверху, на палубе корабля находился погрузочно-транспортировочный расчет, опять-таки, который по расписанию состоял из четырех матросов старшины и офицера.

К моменту приближения погрузочной траверсы к уровню ракеты, члены расчета «принимали» ее на руки и по команде командира расчета устанавливали «ноги» траверсы в соответствующие «стаканы»-ловители, где они фиксировались. Одновременно транспортировочный бугель ракеты крепился в захвате траверсы. Положение ракеты, «охваченной» траверсой, фиксировалось дополнительными распорками, что еще в большей степени гарантировало надежность предстоящим операциям по подъему-спуску и транспортировке.

По четко отработанной схеме с помощью стандартных жестов и специальных знаков достигалось абсолютное взаимодействие между офицерами погрузочного расчета. Так, благодаря виртуозному тендему управляющего краном на корабле и расчета на барже, «ноги» траверсы «выдергивались» из «стаканов», и траверса с ракетой, буквально на руках матросов, «вывешивалась» над трюмом баржи и уже спокойно поднималась краном наверх… Но все это было легко осуществимо только для линии ракет, размещенных по осевой линии трюма и по линии вдоль борта, противоположного борту швартовки баржи. Что же касается линии ракет, размещенных вдоль ближайшего к кораблю борта баржи, то здесь все было значительно сложнее. Дело в том, что ракеты в трюме баржи устанавливались в три ряда, сориентированных вдоль корпуса, и осевая линия двух крайних рядов попадала под нависающий борт баржи. То есть, ракеты эти стояли как бы в нише, образованной бортом и палубой баржи. Если бы вы смотрели с палубы корабля вертикально сверху на ближнюю к вам линию ракет, то смогли бы увидеть где-то только отдаленную половину их корпусов. Не грех, лихим словом вспомнить конструктора из института оружия. У проектантов была задача обеспечить максимальную загрузку трюма баржи ракетами – и они ее обеспечили. Было бы логично, в процессе испытаний барж, создать из разработчиков погрузочный расчет и поручить произвести выгрузку-загрузку хотя бы пары ракет из этих линий трюма.
После нехитрых манипуляций, с помощью штока гидравлического привода, траверса освобождалась от связи со станиной и была готова к подъему на палубу корабля. Теперь, крановщику предстояло подцепить за транспортировочный бугель нашу траверсу; членам расчета на барже, зафиксировать положение траверсы в воздухе с помощью тросов-растяжек, подвязанных к каждой «ноге» траверсы в период ее «вывешивания» за борт и опускания в трюм баржи, или поднятия на борт корабля.

Очень хорошо представляя, что от них требуется, расчет, «вынимая» «ноги» траверсы из «стаканов», так направлял свои коллективные усилия, чтобы суммарный вектор этого рывка был направлен в сторону центра трюма и только потом перенацелить вверх… А теперь представьте себе, что на рейде покачивает волна, причем режим качки корабля, проставки и баржи, естественно, не совпадает. Короче говоря, прокомментировать процесс сложно: его нужно было наблюдать своими глазами. Самое любопытное заключалось в том, что, отлично представляя, что за нас эту работу никто не сделает, расчеты, приноровившись и собравшись с мыслями, и после двух-трех неудачных попыток работали вполне успешно.

По команде старшего расчета на барже «растяжки» попарно передавались членам расчета на борту корабля. Командир батареи в это время находился на площадке, установленной на уровне балок пусковой установки, а старшина команды стартовой батареи находился в посту Контроля ракет и работал на пульте командира батареи. В процессе всей этой непростой операции пульт управления краном находился в руках командира ракетного дивизиона, подменить которого мог только командир боевой части, или командир третьего дивизиона. Командиром расчета на барже был командир группы управления носового 2-го ракетного дивизиона.
Кроме задачи утомить вас процессом совершенно не интересной специфической операции по перегрузке ракет на боевом корабле, я, все-таки, предполагал, что вы зафиксируете несколько моментов в ходе погрузки, где нагрузки на траверсы, особенно при непроизвольных рывках, явно зашкаливали за нормативные, явно напрягая, а быть может и пренапрягая отдельные конструкции погрузочных траверз. Логично возникает вопрос, оправдан ли был этот риск? Попытавшись оправдать ряд явных нарушений и рисков, вызванных якобы практическими соображениями, продолжу свое повествование.

Безусловное преимущество такого способа загрузки-выгрузки было в том, что отпадала необходимость использования вечно дефицитного в условиях базы портового крана, в добавок к тому, доставляющего малое число ракет. Если ракетно-техническая база имела свои специализированные причалы, как в случаи с базой в бухте Окольная, и бесперебойно обеспечивала рейсы барж с ракетами, то было реально в кратчайшие сроки произвести смену ракетного боезапаса кораблей на рейде и в точках рассредоточения, таких как рейд Кильдина при выходе из Кольского залива.

В нашем же случае отрабатывался вариант перегрузки ракетного боеприпаса при доставке ракет баржами к носовой проставке, с переспективой работы носовым краном. При перегрузе ракет кормового комплекса, ракета, поднималась с баржи, носовым краном, устанавливалась расчетом на транспортировочную тележку и по рельсовым дорожкам направлялась к кормовому погребу, и соответственно – к кормовому крану. И далее, происходил процесс, уже знакомый нам. Ракета, захваченная погрузочной траверсой, с помощью усилия крана и направляемая расчетом покидала транспортировочную тележку и доставлялась на пусковую балку развернутой «под погрузку». И так, процесс этот и происходил: 96 ракет из 2-х погребов выгружались с одновременной их заменой на ракеты, доставленные с ракетно-технической базы.

По такой же, ранее отработанной схеме происходили погрузочные работы в тот день – 13 мая 1979 года. Действиями носового корабельного крана управлял командир 2-го дивизиона капитан-лейтенант Муллер. На площадке носовой пусковой установки находился командир ЗРБ № 1 – лейтенант Суздальцев. Кормовым краном управлял командир 3-го дивизиона капитан-лейтенант Сергей Косинов. На площадке у кормовой пусковой установки – командир ЗРБ № 2 – лейтенант Кравчук. Командир транспортировочного расчета при перегрузке ракет с баржи в кормовой погреб – командир ГУРО № 2 – лейтенант Костин. Командиром расчета на транспортировочной барже – командир носовой группы управления – капитан-лейтенант Никольский.
Шел процесс перегрузки ракет в кормовом погребе. Подошло время обеда. Оставалось загрузить последнюю ракету, из числа доставленных к борту на барже. Расчет Костина убыл на обед. Косинова подменил командир боевой части капитан 3 ранга Дядченко. «Вывесив» последнюю ракету, и передав оттяжки на борт корабля, я, с расчетом, работавшим на барже, поднялся по штормтрапу на корабль, и приступил к транспортировке тележки с ракетой к кормовому погребу. Далее все шло по отработанной схеме: транспортировочную тележку подкатили между кормовым краном и кормовой пусковой установкой; с помощью гидравлического привода освободили ракету от «связи» с телегой. Подцепили траверсу гаком кормового крана, приподняли траверсу с ракетой на уровень балки пусковой установки, и стрела крана стала плавно описывать полукруг, чтобы выйти на уровень балок пусковой установки. Палубный расчет, обеспечивавший транспортировку ракеты, уже передал на пусковую установку первую пару транспортировочных оттяжек. Вдруг стрела крана странно дернулась снизу вверх, балка, образующая основу погрузочной траверсы, с треском переломилась и ракета, весящая 1640 килограммов, рухнула на палубу на крышку погреба кормового ЗАК «Оса-м». Все замерли в каком-то оцепенении. Факт падения ракеты в процессе погрузки – уже чрезвычайное происшествие. В нашем же случае ракета упала на кромку круглого люка-крышки погреба УЗРК «Оса» № 2. Мало того, что сам корпус ракеты как топором был разрублен этой кромкой, падение с высоты шести метров почти двухтонной махины так сотрясло весь погреб УЗРК, что часть ракет с его барабанов сорвались с креплений и лежали в разной степени деформированными на нижней площадке погреба.

Короче говоря, картина была еще та, и по самым общим признакам нас ждали, скажем так, крупные неприятности. Командир боевой части капитан 3 ранга Дядченко, дал указание всем офицерам, задействованным в последнем эпизоде, продумать ход докладов при разборе происшествия, а сам убыл к командиру корабля. В районе происшествия была выставлена вахта, призванная никого не допускать за выставленное ограждение, а командование боевой части два стало готовиться к встрече представителя РАУ ВМФ, уже откомандированного к нам для расследования причин и оценки последствий происшествия. Для всех офицеров-соучастников и свидетелей происшествия было очевидно, что основная причина заключена в погрузочной траверсе. Казалось бы, ну «железяка и железяка», стояла месяцами и годами под брезентовым чехлам на правом шкафуте и использовалась в моменты погрузочных работ не чаще чем раз в полгода… Нас, прежде всего, насторожил характер слома самой трубообразной основы траверсы. Тот факт, что все траверсы были проверены и испытаны накануне события, в какой-то мере уже «работал» на нас, но для нашего оправдания следовало еще подтвердить своевременность и качество проводимых с траверсами регламентных работ, грамотно заполнить всю эксплуатационную документацию.

Мы не без основания полагали, что от систематических резких нагрузок лопнул трос, находящийся внутри этой трубы. Периодически этот трос должен был смазываться густым машинным маслом, в простонародной лексике, солидолом. Кроме обычных, стандартных мер, предпринимаемых для встречи проверяющего из Москвы, предпринимаем грубое, но наиболее радикальное в наших условиях действие, изображая проверку несения вахты по охране места происшествия, беседуем с вахтенным, «случайно» оказавшимся заведующим траверсы. Упрекая старшину за халатное содержание траверсы, намекаю на то, что это могло стать одной из причин чрезвычайного происшествия, рукой в резиновой перчатке заталкиваю старый отработанный солидол в трубу – на место слома балки траверсы, при этом явственно ощущаю колючие и ржавые пряди порвавшегося тросика. Следом за этим, уже в спокойной обстановке, проделывает ту же нехитрую технологическую операцию и с другими тремя траверсами.
Утром следующего дня мы встретили старшего офицера УРАВ ВМФ,  нами глубокоуважаемого капитана 2 ранга Беляева. Наше уважение было вызвано к нему как высококлассному специалисту, душевному, общительному человеку и, кроме всего прочего, племяннику и активному пропагандисту произведений своего дяди – писателя-фантаста. Сразу же после совещания с командованием боевой части, в присутствии старшего помощника командира капитана 3 ранга Шавшина, Беляев надел комбинезон, перчатки, взял «крючок» командира БЧ-2 и прошел к месту происшествия. Крючком с ветошью на конце «прозондировал» место слома траверсы, внимательно посмотрел на ветошь, измазанную солидолом, мельком взглянул на наши невозмутимые лица, и направился писать материалы расследования, черновики которого уже были нами предупредительно заготовлены и отпечатаны накануне. Весь процесс расследования занял не более трех часов. По результатам расследования, вины личного состава корабля не было установлено. Было разрешено завершить перегрузку ракет. Тем же актом расследования погреб кормовой комплекса УЗРК «Оса» № 2 был признан не годным к восстановлению в условиях корабля и требовал капитального ремонта в условиях завода. Все ракеты этого комплекса без уточнения степени их исправности предстояло сдать в арсенал.

Поскольку через неделю планировался очередной выход корабля в море, то уже на следующий день у нашего борта стоял МПК, взятый из консервации, и с помощью портового крана, в присутствии военпреда Саратовского завода, представители промышленности обеспечивали процесс демонтажа нашего пострадавшего «погреба» и замены его погребом, снятым с МПК. Военпред пробыл на нашем корабле до того момента, пока бригадир монтажников не сдал ему все хозяйство погреба, готовое к эксплуатации. Тут же был загружен и ракетный боезапас. Старенький и ржавенький, местами пропускающий влагу, погреб этот послужил нам несколько месяцев: ровно столько, сколько потребовалось на доставку нового погреба из Ленинграда.
Кстати, по требованию капитана 2 ранга Беляева, специально назначенной комиссией были проверены все траверсы, находящиеся на кораблях, имевших на вооружении комплекс «Шторм». Большая часть траверс, преимущественно с кораблей, на которых они эксплуатировались более пяти лет, подлежали дефекации и списанию, с заменой новыми, – срочно доработанными. Через три месяца, когда меня уже не было на корабле, весь комплект из четырех новых траверс был получен и на «Киеве».
Обращало на себя внимание то, что происшествие произошло в пятницу 13 числа, примерно около 13 часов дня (что и я могу подтвердить, потому как режим «тревоги» при погрузке обеспечивался лишь для боевых частей, обеспечивающих погрузку, остальные действовали по типовому распорядку, по очереди подменяясь на обед. Последнее утверждение о том, что на загрузку в погреб шла 13-я ракета, я не стал утверждать, хотя Беляеву я об этом, на всякий случай, сказал. Из 24 ракет, находившихся в погребе УЗРК «Оса», штук 12 или 13 не подлежали восстановлению.

Для меня было важнее то, что под этой злополучной ракетой я находился трижды. Первый раз на барже, второй раз – у носового крана, и третий – последний раз – у кормового крана. Если жизнь моя до того злополучного 13-го числа и складывалась не больно счастливо, то после этого, я абсолютно четко уверовал в то, что проживу я долго… и по возможности счастливо.
Анализируя все эти эпизоды из своей сумбурной жизни той поры, я очередной раз убеждаюсь, что если бы я не был «пофигистом» по натуре, то уже раз пять, как минимум, мое сердце должно было лопнуть от чрезмерных нагрузок. На боли в сердце жаловался заместитель командира БЧ-2 по политчасти капитан-лейтенант Евгений Парикожко. Примерно такое же явление наблюдалось у Толи Муллера. Я в полной мере «вписывался» в их компанию. Первый раз боли в районе сердца я почувствовал в августе 1976 года при крайне неприятных «разборках» отношений с женой. По всей видимости, в следствии того эпизода в моей медицинской книжке при очередном обследовании впервые появилась запись «блокада левого пучка Гис…». Ну а дальше, как говорится, больше… В апреле 1977 года в процессе расследования трагической гибели нашего начмеда Кобзаренко я испытал сосудистый приступ. Участок головы в районе правого глаза жгло как бы раскаленным металлом. После обращения в санчасть, на двое суток был помещен в корабельный лазарет под наблюдением врачей. Болевые ощущения были сняты двумя инъекциями трамадола. Что это было? Проще было бы считать – местный сосудистый спазм… А фактически, кто теперь скажет? Тем более, что о самом этом факте я попросил медиков не делать записи в медицинской книжке, которую предстояло предъявлять при прохождении медкомиссий, в том числе и при направлении на учебу.
Кстати, тогда в мае 1979 года, теперь уже во второй раз я был спланировал на учебу в Ленинград, то в августе я должен был убыть в очередной, плановый отпуск, и предупредил Татьяну, что ни одного дня не собираюсь общаться с ее родней. Татьяна проявила редкостное послушание – «списалась» со своей теткой в Вентспилсе, и та пригласила нас в гости.

Вентспилс-Виндава – чудненький прибалтийский городок, бывшая передовая база Балтийского Императорского флота. Большой порт, громадный нефтяной и газовый терминал для отгрузки топлива на Запад. Аккуратненькие мощеные булыжником улочки, чистенькие базарчики, ухоженные кладбища. Большая приморская парковая зона с многочисленными пансионатами и коттеджами. Мы остановились в доме у Таниной «тети Паши», жившей в пригороде Вентспилса. В эти же дни, старшая Танина сестра – Вера, срочно направленная контролировать Татьяну, лежала в пригородной клинике Вентспилса: лечила сердце, якобы, надорванное Таниными «семейными гастролями».
Во время одной из моих прогулок, на загородной трассе, идущей вдоль побережья, западнее Венспилса, около меня резко затормозил крытый тентом военный «Урал» и из кабины вылез улыбающийся Толя Желудь. Толя учился со мной в одном училищном классе на первом курсе. При формировании 2-го Противолодочного факультета осенью 1968 года, Щелудя и Усачева перевели на этот факультет, а в качестве «равноценной» замены из бывшей «Г» роты к нам перевели Володю Петрова. Служа начальником лаборатории в арсенале, и приехав в очередной отпуск в 1974 году в свой родной Марганец, Толя, под пьяную «лавочку», поделился с местными аборигенами о событиях с СКР «Сторожевым», в результате пришлось, по возвращении из отпуска, принять должность командира роты, обслуживающей посты НИС по всему западному побережью от Виндавы до Риги. Не зная, много ли потерял Толя, сменив должность, – в августе 1979 года у него отличная двухкомнатная квартира, самые экзотические рыбопродукты не переводились в доме, по углам стояли мешки с крупными кусками янтаря… Помнится, жена у Толи была родом из Севастополя, родители ее проживали в доме – через дорогу от 36-й аптеки на улице Ленина.


13.7. Обучение на Высших Офицерских классах,
октябрь 1979 – июнь 1980 года

Наскоро собрав свои нищенские пожитки в два чемодана, я остальное брахло, запер в комнатушке. С Московского вокзала отправились в Купчино, – к Татьяниному дяде. В Ленинград я прибыл, как полагалось по директиве, 30 сентября, а занятия начались 1 октября. 
Не смотря на деревенское происхождение, во всех Шутовых по материнской линии хорошо чувствуется «прожидь». Дядя Татьяны, рождения 1925 года, был призван на флот летом 1945 года, в период массового увольнения моряков-участников боевых действий. Прослужив на линкоре 5 лет, был уволен в запас в звании – «старший матрос». Женился на «лимитчице»-малярше – ярко выраженной жидовке. Лет с двадцать промаявшись по коммуналкам, в середине 70-х годов они, как строители, получили в новостройке двухкомнатную квартиру.

В описываемое время «отставной» старший матрос, был директором завода по производству духовых инструментов, что еще в большей степени говорит о его еврейской натуре. Сын его – оболтус и пьяница лет 22-х, встречался очень миленькой девушкой и собирался на ней жениться. Естественно, наше «явление-появление» было встречено настороженно. Буквально через неделю инициативная хозяйка нашла нам комнату в трехкомнатной квартире на 1-м этаже 10-ти этажного дома. Хозяева квартиры – дворники с тремя маленькими пацанятами, постоянно устраивали попойки и дети неумытые и обосранные постоянно заглядывали к нам в комнату, подкормиться. Несколько раз мне приходилось мыть им задницы под краном. Не прожив и месяца в Ленинграде, Татьяна устремилась в Севастополь, хотя необходимости в этом никакой не было. В ее отсутствие я приходил в эту вонючую квартиру только поздно вечером, через день посещая театры и концертные залы. Билеты продавались на классах, прямо перед входом в столовую. В это же время я активно искал жилье поближе к месту учебы. Развесил объявления в районе моста через Неву от Александро-Невской Лавры до улицы Плеханова. Уже после Нового года я снял комнату в старом довоенной постройки трехэтажном доме, на набережной. В громадной четырехкомнатной квартире – четыре семьи. Комната эта принадлежала старой питербурженке, по старости проживавшей в то время в квартире своей дочери. Естественно, договариваясь о найме жилья, я не сказал о том, что жена собирается рожать. Кстати, когда Татьяна родила, никто из трех соседей особенно не возмущался, а дочь хозяйки даже какую-то распашонку подарила. И то сказать, 3 мая Ксюха родилась, а в июне у нас уже заканчивались занятия.

Время учебы на «классах» в Ленинграде для каждого офицера корабельной службы остается светлым пятном на всем 30 летнем периоде службы. Я встречал отдельных энтузиастов, которые дважды и трижды проходили здесь курс обучения. К примеру, группа подготовки инженеров береговых ракетных комплексов, затем группа подготовки командиров дивизионов береговых ракетных дивизионов. Или группа командиров кораблей 3-го ранга, 2-го ранга, 1-го ранга. Никто из обучавшихся на классах, а затем закончивших академию, не стал бы спорить, что специфика подготовки на «классах» имеет несомненные преимущества по сравнению с академическим курсом. На «классах» больше дается того, что потребуется в практической деятельности на флотах. Это касается и преподавания тактики корабельных соединений, и организации связи, не говоря уже о специальной подготовке по выбранной специальности.

Особо напряженно была организована учеба в группах подготовки командиров кораблей. Я как сейчас вижу перед собой капитана 3 ранга Доброскоченко со штурманской линейкой и рулоном карт, озабоченно шествующего по затемненным коридорам учебного корпуса. Вопросы кораблевождения, тактического маневрирования отрабатывались до автоматизма. Насильно здесь никого не учили, каждый прекрасно осознавал необходимость в получение тех или иных знаний и навыков.
На «классах» готовили специалистов по всем возможным корабельным специальностям, начиная с штурманов кораблей 3-го ранга и заканчивая специалистами ВОСО. По нашему профилю готовили в группах: «флагманские специалисты РО кораблей 2-го, 1-го рангов»; «флагманские специалисты АО»; «флагманские специалисты ПВО; «флагманские специалисты РО для АПЛ». Специалисты отдельных направлений готовились через год. К примеру – по комплексам Крылатых ракет и баллистических ракет для АПЛ. Не обошлось и без типичного для военных структур гримас – не читалась Военная история, но давался курс Основ научного коммунизма.

Ведущим преподавателем нашей группы 203 «р» был капитан 2 ранга Новичков – неплохой человек, но откровенно слабый специалист, что нередко встречается в нашем кругу. При том, что базовым комплексом для изучения был обозначен «Шторм», Новичков нам откровенно признался, что на этом комплексе никогда не служил, его не знает и будет его изучать вместе с нами. В довершение всего выяснилось, что материальной части комплекса на классах нет и изучать его пришлось исключительно по схемам. Знакомая история…

В то же время, выяснилось, что нам готовы были полноценно преподать Основы боевого применения ракетного оружия, что успешно и сделал капитан 1-го ранга Шевченко. Неплохо дали устройство и основы боевого применения комплекса «П-35». Полно и доходчиво дали Основы тактики корабельных соединений, основы связи… Капитан 2 ранга Катречко (кличка – «Картечко») на «живой» материальной части дал нам навыки управления стрельбой комплексом универсальных 130-мм артиллерийских установок.
Мы оказались в Ленинграде в разгар творческой активности академика Амосова, что не могло не отразиться на наших занятиях физической подготовкой. По счастливому стечению обстоятельств, нас для начала направили для занятий плаванием в бассейн, и на время «забыли», хотя, должны были поэтапно перевести на волейбол, на лыжи и пр. В бассейн в спортивном комплексе «Кировском» мы ходили с большой охотой, тем более что после занятий нас ждала на выходе бочка с пивом и горячие пирожки.
Занимались мы с увлечением, хорошо представляя что эти знания и навыки нам потребуются в процессе дальнейшей службы. В учебной группе были в основном выпускники нашего училища. Исключение составляли староста – капитан 3 ранга Николай Сергеев, выпускник училища Фрунзе и старший лейтенант Сергиенко – выпускник 75-го года Калининградского училища. Секретарем партийной ячейки выбрали Бориса Васильева, выпускника училища ЧВВМУ 1973 года, и он решительно взялся за дело. Составил список дней рождения наших и наших жен, и было принято решение отмечать эти «знаменательные» даты. Для того, чтобы иметь «базу» для подобных мероприятий мы настоятельно порекомендовали Сергиенко удерживать за собой место в комнате общежития.

Все бы ничего, но Татьяна не давала ни на минуту расслабиться. Сдуру решив, что наша семейная жизнь вполне налажена, и я уже никуда не денусь, в марте она заявила, что неважно себя чувствует и едет в Севастополь. Поскольку Татьяна была источником бесконечных проблем, я был несказанно рад ее решению, так как она, судя по всему, собиралась родить в Севастополе. Второй семестр у нас был значительно напряженнее первого, но мы находили возможность культурно проводить вечера. Весной я старался чаще бывать в центральной части города: на Васильевском острове, на Петроградской стороне, по выходным дням ходил по историческим местам, по музеям.

В середине апреля Татьяна неожиданно возвращается в Ленинград с заявлением: «мама считает, что я должна рожать рядом с мужем». Как ни странно, во время беременности истерики и сопутствующие им скандалы стали реже – появилась зыбкая надежда на то, что смогу наладить семейный быт… Праздничным вечером 2 мая, без посторонней помощи, своим ходом пришли в ближайший родильный дом, и ночью 3 мая Татьяна родила Ксюшу. Не сказать бы, что Татьяна была дурой по жизни, просто она, при отсутствии нормального образования и ущербного воспитания, совершенно не могла контролировать свою нервную систему. Периоды сонливости и апатии у нее сменялись истеричной возбужденностью и агрессивностью. Показав мне в окно второго этажа новорожденную Ксюшу, она, тут-же, на весь двор родильного отделения радостно заявила, что я очень старо выгляжу: «все девочки подумали, что пришел мой папа». Спрашивается, как мог я выглядеть в свои 30 лет, одетый в новую, хорошо пригнанную тужурку, с погонами капитан-лейтенанта?

Через неделю после рождения Ксюши в Ленинград заявилась разлюбезная теща и между ней и Татьяной с первого же дня начались скандалы. Скандалили они по любому поводу и без всякого повода – это была их нормальная манера общения.

В конце мая по учебному плану планировалась практика на кораблях и в частях флота. Специалисты групп 206-а и 206-ПВО отправились на корабли Балтийской ВМБ, а практика нашей 206-Р группы была организована в два приема: на базе 28-й Школы оружия в Кронштадте и в частях корпуса ПВО. Занятия группы в Кронштадте прошла очень продуктивно, мы посетили форты вокруг Котлина, старое морское кладбище. Особое впечатление на меня произвел форт «Константин» – наиболее мощный и современный из всей серии фортов. Уже тогда я был уверен, что рано или поздно стану военным историком, и «напитывался» соответсвующими знаниями и эмоциями. На маленьком, гаденьком пляжике за кронштадской комендатурой, я обследовал дно и нашел несколько золоченых пуговиц с мундиров офицеров, видимо, расстрелянных здесь в 20-е годы.
При посещении полигона ПВО в районе Ржевки, мы стали свидетелями тех контрольных испытаний, которым подвергались наши мобильные части, направляемые в Афганистан. Метрах в пятистах от проходившей маршем войсковой колонны поднимались шиты-мишени, изображавшие вертолет противника. В считанные секунды по мишениям открывали огонь АУ «Шилки», по всей видимости, входившие в каждую из аналогичных колонн. Впечатление – обалденное: с первых же очередей мишени разваливались в клочья… В одной из частей ПВО Ленинградского округа нам продемонстрировали базовое хранение ЗРК «С-200». На транспортировочных «тележках», напоминавших небольшие вагонетки, солидные по размерам ракеты доставлялись из заглубленных ангаров в район не менее солидных, стационарных пусковых установок. Позже я узнал, что в тот период на Ржевском полигоне в должности офицера-испытателя служил выпускник 158 класса нашей «в» роты Икаев, впоследствии сменивший на Классах преподавателя в группе ПВО.

Экзамены, проводившиеся по завершению курса, были довольно сложные. В состав комиссий по приемке экзаменов были включены ведущие специалисты военных институтов и управлений. Экзамены в группе ПВО принимал бывший командир 2-го дивизиона капитан 3 ранга Версоцкий, назначенный в профильный институт после выпуска из академии. С ним я случайно «пересекся» в коридоре учебного корпуса. Председателем комиссии при сдаче нами экзамена по Тактике ВМФ был адмирал Орел. К тому времени он уже с десяток лет был в отставке, и таким незамысловатым образом ему давалась возможность чувствовать себя «при делах» и заработать на карманные расходы. В учебной группе у нас было всего 8 человек, и получилось так, что «под Орла» втолкнули именно меня. После ответа на вопросы билета, очнувшийся от дремы ветеран стал задавать совершенно не относящиеся к теме вопросы, что стало причиной получения мной единственной удовлетворительной оценки в дипломе.
Чем хороши «классы»? Кроме всех общеизвестных льгот и преимуществ по службе, период обучения на них дает возможность получить звания, на которые у слушателей вышел срок. Исходя из этих соображений не стоило особенно спешить с поступлением в ту же академию. Как бы не служил офицер до поступления в эти учебные заведения, ему даются соответствующие «положительные» характеристики, в случае нормальных отношений с командованием «корректируются» в лучшую сторону служебные карточки…

В 1994 году, прибыв в Североморск с курсантами 1-го курса, я встретил в районе морвокзала офицера РТС с «Киева» – Чумакова. Этот Чумаков, закончивший в свое время институт в Таганроге, служил на различных должностях, начиная с инженера акустической группы, и на всем протяжении службы обращал на себя внимание своей невоенной внешностью и каким-то зачуханым видом, имея соответствующую внешности кличку – «Чумичка». И вот я увидал его с погонами капитана 1 ранга. Оказывается, что с трудом став командиром дивизиона боевой части управления на «Киеве», к тому времени стоявшим в ремонте, и не просматривая дальнейших перспектив, Чумаков согласился на должность командира боевой части управления на ТАВКР «Кузнецов», вместо ушедшего с повышением капитана 2 ранга Сторчака. Прослужив на этой должности год и показав себя во всей своей красе, Чумаков, тем не менее, получает звание капитана 2 ранга и, по настоянию командира авианосца, «оЧумевшего» от общения с ним, поступает в академию. К моменту окончания академии, Чумаков, пришедший на учебу с должности капитана 1 ранга, получает при выпуске соответсвующее звание. Естественно, что, хорошо зная Чумакова по службе на «Киеве», должности, соответствующей столь высокому званию, в штабе эскадры для него не нашлось; в Управлении кадров от него шарахнулись как от Чумы… Оставалось столь перспективному офицеру возвратиться на Кольскую флотилию, к которой был приписан «Кузнецов». Вот, накануне его убытия к новому месту службы я его и встретил.
В той же Радиотехнической службе на «Киеве» одновременно с Чумаковым служил командир группы капитан-лейтенант Селезнев. Несколько странноватый был парень, но странности эти, на первых порах, «списывались» на его жену, действительно страдавшую тяжелым нервным расстройством. В конце концов, общение с Селезневым настолько осточертело его командирам и сослуживцам, что было решено отправить его «подучиться» в академию, с полной уверенностью в том, что навсегда с ним распрощаются. Но не тут-то было, по окончании академии, теперь уже капитан 3 ранга Селезнев прибыл в распоряжение командира эскадры, кадровым органом которой он направлялся на учебу. Штаб эскадры, естественно, направил «академика» в распоряжение штаба 170-й бригады, который заверял все характеристики при направлении Селезнева на учебу. Естественным желанием командира бригады контр-адмирала Скворцова была направить Селезнева туда, откуда он изначально направлялся на учебу – на «Киев». Но командир «Киева» нашел возможность от него отказаться. Во-первых, должность командира группы, с которой направлялся на учебу Селезнев, по своей специфике и существовавшей организации не входила в Радиотехническую службу, а замыкалась непосредственно на командира корабля.

Единственным непосредственным начальником по специальности Селезнева до момента убытия на учебу, был флагманский специалист РЭБ бригады, кстати, на должность которого он и «планировался», судя по последней аттестации. Ничего не оставалось делать, как назначить Селезнева на эту должность в штабе бригады. Комбриг был вне себя от злости, но делать было нечего. Основную проблему составляли даже не странности или слабые служебные навыки Селезнева, а его выходящая за всякие рамки дурацкая инициатива. Кончилось все тем, что при очередной боевой службе, на которой Селезнев был на «Киеве» в качестве офицера штаба бригады, было принято исключительное решение – отправить его с очередной оказией из Средиземного моря в Североморск. В последующие годы, «освобожденный» от должности флаг-РЭП штаба 170-й бригады, капитан 3 ранга Селезнев исключительно плодотворно «трудился» на должности помощника начальника штаба 56-й бригады эскадренных миноносцев, где такая должность была предусмотрена штатом. Проблема была лишь в том, что эта должность соответствует званию капитана 3 ранга. Последний раз я его застал на аналогичной должности уже в штабе эскадры. Вот вам иллюстрация того, что офицер, с явными отклонениями от общепринятых норм поведения и общения, оказывается исключительно востребован при заведывании причалами, режимом допуска на корабли, контролем за несением дежурно-вахтенной службы, то есть там, где дурацкая инициатива наиболее желательна.

Вспомнил я о Селезневе и Чумакове вот в какой связи. Поступая на «классы» с первичной, капитан-лейтенантской должности в 1979 году, я заведомо обрекал себя на неизбежную задержку с получением очередного звания капитана 3 ранга, срок на которое у меня выходил в июле 1980 года. Мои сверстники, Саня Шабанов, Толя Муллер, пришедшие на учебу с должностей, соответствующих категории капитана 3 ранга, получили это звание еще в процессе обучения. Ситуация немного изменилась в июне 1980 года, когда с флотов пришли запросы на выпускников. Поскольку я «запрашивался» на должность командира дивизиона ТАКР, то, соответственно, было не поздно послать и на меня представление на присвоение очередного звания. И даже такое, явно запоздалое, представление все равно имело преимущество по сравнению с существовавшим положением, по которому рассмотрение вопроса о присвоении офицеру очередного звания не могло состояться ранее полугода службы на соответствующей должности, при положительных характеристиках. А позднее, этот срок откладывался до очередной годовой аттестации. Ну а пока на меня и на выпускника артиллерийского класса Юрия Кравченко, «запрашиваемого» на должность командира 4-го дивизиона, представления были отправлены в июне 1980 года.

Выпуск наш состоялся в ресторане гостиницы «Балтийская». При подготовке к выпуску не обошлось без инцидента. Два офицера с деньгами, выделенными на выпускной вечер, заглянули на несколько минут на пляж под стенами Петропавловской крепости. В результате и деньги пропали, и сами «ходоки» чуть живы остались, попав в цепкие ручки местных красоток.
После выпуска и получения всех документов, я задержался в Ленинграде еще на месяц, так как ехать с двухмесячным ребенком в Североморск в июне месяце было глупо. Чтобы хоть чем-то заполнить положенный мне грузовой контейнер, купил холодильник, деньги на который прислали родители.
В первых числах августа мы с Ксюхой на руках прибыли в Североморск. Временами мне казалось, что при желании с Татьяной можно было бы наладить семейную жизнь, но всякий раз я убеждался, что связать свою жизнь с глубокой психопаткой – это значит сознательно и последовательно вогнать себя в могилу: повторить судьбу отца Татьяны – несчастного Николая Шутова, загнанного в гроб в 47 лет.


13.8. Трагедия на рейде Маргопуло. Место службы изменить нельзя?

Первая часть моих воспоминаний о службе на ТАКр «Киев» была посвящена офицерам и мичманам БЧ-2 первого состава – правильнее, «набора», и заканчивалась сентябрем 1979 года – моментом моего ухода на учебу на Высших специальных классах ВМФ. Прослужив на «Киеве» более шести самых сложных, я бы даже сказал, тягостных лет, я бы уверен, что прощаюсь с этим кораблем навсегда. Год учебы на «классах» в Ленинграде, несмотря на вынужденное и вымученное общение с Татьяной Шутовой, на фоне и прошлых не очень удачных лет, можно считать одним из самых счастливых периодов моей жизни. Наша «206-р» группа по своему профилю готовила нас к исполнению обязанностей флагманских специалистов ракетного оружия корабельных соединений, но назначение на такие должности было уделом лишь офицеров, направленных на учебу с должностей командиров боевых частей, помощников флагманских специалистов. Но, как известно, офицеры, прослужившие на этих должностях, поступали в академию. В нашей же учебной группе из девяти слушателей, только два офицера имели опыт командования боевыми частями кораблей 2-го ранга. Это были капитан-лейтенант Александр Шабанов, и капитан 3 Николай Сергеев. Шабанов до учебы командовал боевой частью на БПК 57 «а» проекта – «Зоркий», а Сергеев после службы на балтийском эсминце 56 «а» проекта был назначен преподавателем военной кафедры Калининградского технологического института рыбной промышленности.

 С учетом того, что на учебу я был направлен с первичной должности командира группы, рассчитывать на приличное распределение после учебы мне не приходилось. Максимум на что я мог рассчитывать – это командир боевой части на корабле 2-го ранга, или командира дивизиона на корабле 1-го ранга. С учетом исключительно эффективной подготовки нас по профилю управляющих огнем ударных ракетных комплексов, я вполне был готов принять под командование боевую часть на корабле 1134 – типа «Адмирал Зозуля», «Севастополь» и на пр. кораблях, имевших на вооружении комплексы П-35 Но, поскольку, на этих кораблях меня никто не ждал, то к моменту завершения учебы на классах я усиленно стал подыскивать должность на берегу.

По типовой схеме, выпускники классов, после окончания учебы направлялись в распоряжение отделов кадров тех флотов, с которых они направлялись на учебу, и уже там решался вопрос по их дальнейшей службе. Часто бывало, что после окончания учебы, офицеры долгое время находились «за штатом»; иногда были вынуждены соглашаться продолжить службу на первичных должностях. В отдельных случаях на выпускников приходили запросы с флотов, с указанием конкретной должности. За месяц до окончания учебы я был «приятно» удивлен, узнав, что по запросу командира «Киева» назначен командиром 3-го ракетного дивизиона БЧ-2. Я ожидал всего что угодно, но только не этого. Стоило вспомнить, насколько мучительными для меня были предыдущие годы службы и те усилия, что я предпринимал для того, чтобы распрощаться с этим кораблем. Единственным утешением было то, что офицерам, выслужившим установленный срок в звании и назначаемым на более высокие должности, посылалось представление на присвоение очередного воинского звания. Так, Анатолию Муллеру, направленному на учебу с должности командира дивизиона, представление на звание капитана 3 ранга было послано заранее. Мне же представление было послано буквально за несколько дней до окончания учебы. Одновременно со мной назначение на «Киев» получил капитан-лейтенант Юрий Кравченко. Юра был направлен на учебу с должности командира БЧ-2 эскадренного миноносца «Окрыленный», и теперь получил назначение командиром 4-го, артиллерийского дивизиона ТАКра.

В июле 1980 года, прибыв в Североморск, я встречаю командира БЧ-2 капитана 3 ранга Дядченко, убывающего для учебы в Военно-морскую академию, и узнаю, что он передал свои служебные обязанности бывшему командиру 1-го дивизиона капитан-лейтенанту Сергею Переверзеву, а я назначен на должность командира дивизиона вместо капитана 3 ранга Сергея Косинова, направляемого для учебы на классах. Вместе с ним на учебу убывал капитан 3 ранга Валерий Феофилактов, на место которого и был назначен, прибывший со мной с «классов» капитан-лейтенант Кравченко.
Итак, вырисовывалась следующая картина: командир БЧ-2 – капитан-лейтенант Сергей Переверзев; командиром 1-го дивизиона вместо него назначили бывшего инженера дивизиона старшего лейтенанта Виктора Зуйкова. Командиром 2-го дивизиона после убытия Муллера на классы был назначен старший лейтенант Валерий Бабич, до этого назначения командовавший кормовым ЗРК «Оса». Мне предстояло принять дела командира 3-го дивизиона, Кравченко – 4-го дивизиона. Старшим инженером боевой части продолжал служить капитан 3 ранга Михаил Денисов. Фактически, из состава первого экипажа в боевой части на этот момент оставались: Переверзев, Денисов и я.

Еще до моего убытия на учебу в командовании кораблем произошли следующие изменения. После назначения Вениамина Павловича Саможенова командиром БПК «Тимошенко», старшим помощником был назначен капитан 3 ранга Шевнин Яков Зосимович. До своего назначения на должность старпома он командовал эсминцем «Окрыленным». Весьма показательно то, что именно в период его командования, эсминец негласно по эскадре именовался «Окровавленным». Шевнин отличался мелочным, придирчивым характером, вызывал резкое неприятие у офицеров и не пользовался авторитетом у командира корабля. Капитан 1 ранга Соколов, командуя кораблем последний год, к управлению кораблем Шевнина не допускал, допуска к управлению кораблем на ходу он не имел и, похоже, не особенно стремился.

Я по своей прежней должности командира группы, и неся ходовые вахты, с ним не пересекался, так как он подменял командира на ходу корабля разве только на десяток минут во время обеда или ужина. При выполнении кораблем задач боевой службы в океане, вторым командиром выходил командир экипажа «Минска» капитан 2 ранга Гокинаев. Владимир Николаевич Пыков, назначенный командиром после Соколова, и отлично разбиравшийся в людях, резко поставил вопрос о замене старшего помощника.

Во время несения боевой службы в 1979 году, при якорной стоянке корабле в точке № 52, произошел следующий эпизод. Штаб 5-й эскадры находился на плавбазе «Котельников». В Севастополь должен был уходить танкер, на борту которого собирались убыть в очередной «краткосрочный» отпуск офицеры штаба эскадры. Требовалось их доставить с плавбазы на танкер. На рейде наблюдалась крупная зыбь, типичная для декабря в этом районе Средиземного моря. После долгих согласований, было принято решение использовать для перевозки офицеров наш корабельный катер. Меня, как нештатного командира катера, по технике безопасности инструктировал лично командир корабля. Проблема состояла не столько в пересадке людей, сколько в сохранности их багажа, включавшего, среди прочих «колониальных» товаров, много стеклянных и хрупких изделий, дрожа за сохранность которых, его владельцы были готовы подставить между бортом катера и танкера свои головы, но не в коем случае ни чемоданы. Ситуация усугублялась и тем, что на борт танкера эскадренным «отпускникам» приходилось подниматься по веревочным штормтрапам. Совсем не нужно быть моряком и участником дальних походов, чтобы представить себе все сложности подобной пересадки. Отложить же «мероприятие» по погодным условиям, и дожидаться очередной «оказии» в Севастополь, грозило «отпускникам» срывом отпуска…

Было смешно и грустно смотреть на этих заслуженных морских офицеров, готовых получить травмы, спасая нажитые «непосильным» трудом «колониальные» товары. Несмотря на исключительную ловкость матросов из команды моего катера, один из чемоданов все-таки не избежал печальной участи, и хрустальный звон его содержимого огласил средиземноморские просторы. Главная задача нами была выполнена – люди пересажены, и никто из них не пострадал. Теперь же нам предстояла более сложная задача – организовать подъем катера на борт корабля. Теперь представьте себе два свисающих с борта корабля троса, на конце которых два тяжеленных бугеля, которые нам предстояло одновременно ввести в захваты на корпусе катера: один – на рубке, второй – в корме. Причем, заводка только одного захвата при неудаче со вторым, на крутой волне грозила, мягко скажем, большими неприятностями, катеру и его экипажу. Корабль в это время стоял на одном якоре и постоянно «уваливался под ветер», подставляя нас встречной волне. После нескольких неудачных попыток, одна из которых вполне могла закончиться переворачиванием катера, а в процессе другой, тяжеленным бугелем был проломлен подволок рубки, я по рации сообщил командиру, что по погодным условиям катер поднять нереально.

После моего доклада командиру, старший помощник капитан 3 ранга Шевнин, рассказывавший нам легенды о своем мастерстве командира-миноносника, вызвался пересесть на катер и поднять его на борт. Для этого он вышел на площадку приспущенного с правого борта трапа и готовился произвести прыжок на борт подходящего к трапу катера. На наше общее, с Шевниным, счастье, очередная набежавшая волна так «охолонула» нашего непревзойденного мастера морской практики, что от повторной попытки совершить подвиг он отказался. Точнее, не он отказался, а командир корабля ему запретил делать дальнейшие попытки. На корабле при якорной стоянке на свежей погоде были введены два котла, что позволило командиру, сняться с якоря, и, перемещаясь самым малым ходом, «подставив» ветру левый борт, без всяких проблем организовать подъем катера на катерную площадку правого борта.

Из той же поры запомнился эпизод, когда, зайдя в свою каюту в перерыв между занятиями с личным составом, я был приятно удивлен застав там старшего помощника Шевнина и корабельного особиста, старательно перетряхивавших ящики под моей койкой. Ничуть не смутившись, они потребовали, чтобы я представил им свои дневниковые записи, которые я якобы вел. Чтобы не нарываться на скандал и поскорей избавиться от незваных «посетителей», пришлось пожертвовать одной из старых тетрадей, прибавив к ней, для солидности, конспекты первоисточников классиков марксизма-ленинизма.

Для завершения образа нашего старпома приведу последний эпизод нашего с ним «плодотворного» сотрудничества. В 1979 году был освобожден от занимаемой должности помощник по снабжению Борис Григорьевич Матершев. На корабле, постоянно находившимся на рейде, и каждый год выходящим на боевую службу, числилось масса недостач по таре от принятых продуктов, которую в наших условиях было нереально сдавать в срок. Были и некоторые проблемы с отчетностью по продовольственной и вещевой службам. В процессе составления акта о сдаче дел по должности помощника по снабжению, отправляясь очередной раз в Росту для посещения наших довольствующих органов, Шевнин привлек меня в качестве то ли свидетеля обвинения, то ли члена комиссии по проверке продовольственной службы. Помню мерзкое ощущение, пребывания в той непонятной роли и хорошо помню, что Якову Зосимовичу доставляло несомненное удовольствие сам факт выполнения добровольно принятых им жандармско-полицейских функций.

Вахтенные офицеры корабля, во время несения вахт и по выполнению отдельных доверенных поручений командира, часто становились невольными соучастниками или свидетелями отдельных мероприятий, не предназначенных для «непосвященных».

Во время одной из ночных ходовых вахт я был свидетелем, как капитан 3 ранга Яков Шевнин принес на подпись командиру представление на присвоение ему очередного воинского звания капитана 2 ранга. Владимир Николаевич Пыков, прочитав представление, сказал, что оно будет подписано тотчас, после решения вопроса с подысканием нового места службы нашим незадачливым старпомом. Иными словами, было сказано, что, оставаясь на должности старпома ТАКР «Киев», Шевнин никогда не станет капитаном 2 ранга. Перевод Якова Шевнина в штаб флота состоялся очень быстро – по агентурной информации немалую роль здесь сыграла его жена, дальняя родственница командующего фло
том.
На смену Шевнину старшим помощником командира был назначен командир БПК «Адмирал Исаков» – капитан 3 ранга Ясницкий Геннадий Алексеевич. На смену помощнику командира корабля по снабжению Матершеву прибыл капитан-лейтенант Борис Поскребышев, ранее служивший помощником командира корабля по снабжению на РКР «Адмирал Зозуля». Строевого помощника командира капитан-лейтенанта Александра Степахина, направляемого для учебы на командирские классы, по протекции Владимира Пыкова, сменил бывший командир дивизиона МЗА крейсера «Мурманск» капитан-лейтенант Галанин, заканчивавший со мной училище. Заместителя командира корабля по политической части капитана 2 ранга Бородавкина Дмитрия Васильевича, покинувшего корабль следом за Юрием Георгиевичем Соколовым, сменил капитан 3 ранга Пенкин Александр Александрович. Таким образом, к моменту моего возвращения на корабль летом 1980 года в качестве командира 3-го дивизиона БЧ-2, командование корабля обновилось полностью.

Что же касается обстановки в БЧ-2, то на сентябрь 1980 года она представляется следующей. В первом ракетном дивизионе из сравнительно «старых» кадров оставался командир стартовой батареи капитан-лейтенант Николай Кривоухов. Коля в 1976 году сменил в должности командира батареи крылатых ракет Валеру Леоненкова. Командира ГУРО  1-го РД, капитан-лейтенанта Геннадия Клыпина, назначенного строевым помощником командира на «Кронштадт», сменил лейтенант Павел Сторчак, командиром ГЦУ с 1979 года был лейтенант Сергей Сэмович Машуров, инженером дивизиона вместо старшего лейтенанта Виктора Зуйкова был назначен лейтенант Шапкин.

Как я уже отмечал, командиром 2-го зенитного ракетного дивизиона с осени 1979 года был старший лейтенант Валерий Бабич. На смену, уже упоминавшегося нами старшему лейтенанту Валерию Ибрагимову, сменившему меня на должности командира ГУРО осенью 1979 года, в 1980 году был назначен лейтенант Азаров. Сам же Ибрагимов, в течение 9 месяцев, «отметившийся» на должности, был назначен командиром БЧ-2 БПК «Маршал Тимошенко». Командиром ЗРБ-2 оставался старший лейтенант Суздальцев.

В третьем зенитном ракетном дивизионе, который я принял у капитана 3 ранга Сергея Косинова, был коллектив офицеров, которому мог бы позавидовать любой командир. Командиром ГУРО был старший лейтенант Сергей Костин, командиром ЗРБ – старший лейтенант Сергей Кравчук, командиром УЗРК «Оса» № 2 – лейтенант Александр Ивко, сменивший в 1979 году на этой должности капитан-лейтенанта Бабича, назначенного командиром дивизиона. Командиром 4-го артиллерийского дивизиона, как уже говорилось, был назначен капитан-лейтенант Юрий Кравченко.
Командиром ЗАК АК-726 был старший лейтенант Прокофьев, командиром 1-й батареи МЗА оставался капитан-лейтенант Булавчик, командиром 2-й батареи МЗА, вместо капитан-лейтенанта Шпака, назначенного начальником курса КВВМУ, – лейтенант Звада. Руководя практикой курсантов 3-го курса НВВУТ на Северном флоте в 1993 году я застал капитана 2 ранга Зваду в качестве командира ТАКР «Киев».

По новой организации в состав 4-го дивизиона была к нам переведена из радиотехнической службы группа стрельбовых РЛС под командованием старшего лейтенанта Бекмансурова.

Капитан 1 ранга Владимир Николаевич Пыков, видя с каким настроением я прибыл для службы на корабле, сказал мне: «Потерпи пару лет…» и, ухмыльнувшись, добавил: «Вместе уйдем с корабля». Официально, представляясь командиру корабля в связи с назначением командирами дивизионов, я и Юрий Кравченко посетовали на то, что представления на присвоение нам очередных званий, посланные из Ленинграда явно «затерялись». Нужно отдать должное Пыкову, тут же в нашем присутствии начальник секретной части получил приказание о подготовке представлений на присвоение нам званий. Уже 20 сентября нас поздравили с присвоением очередных званий.

Начался, теперь уже точно-завешающий, двухлетний этап моей службы на «Киеве». Поздней осенью, как это уже повторялось ежегодно, корабль стал готовиться к очередной боевой службе. Все плановые мероприятия подходили к завершению и вдруг в последних числах ноября во время очередной перегрузки крылатой ракеты, у находившегося в ходовой рубке командира БЧ-2 Сергея Переверзева произошел сердечный приступ. Дежурным барказом его срочно доставили на причал, и скорой помощью – в госпиталь. Казалось бы, типовой случай при напряженной службе на корабле, готовящимся к ответственной боевой службе. Но уже на следующий день на корабль нагрянули особисты всех уровней, включая заместителя начальника Особого отдела флота. Основной целью их визита была проверка и последующее изъятие отчетной документации командира нашей боевой части. Каюта Сергея Переверзева была опечатана. В процессе предпоходовой суеты проследить дальнейший ход событий было сложно, да и особисты не позволяли близко приближаться к их подковерным, не сказать бы, подколодным, играм.

Стоило бы Переверзеву на год «задержаться» на должности командира дивизиона, он бы уже в 1981 году поступил бы в академию и в течение тридцати последующих лет мы могли бы наблюдать его научную деятельность в одном из ведущих военных научно-исследовательских институтов, скорее всего, связанных с военно-космическими разработками. Косвенным подтверждением моей версии может служить карьера преемника Переверзева на должности командира группы Целеуказания – Сергея Сэмовича Машурова. Не имея определенной тяги и явных данных для научной деятельности, он прошел последовательно должности: командира дивизиона, командира боевой части, закончив ВМА, успешно занимался научной и педагогической деятельностью. После выхода в запас Машуров продолжил карьеру в научно-организационной структуре, напрямую завязанной с разработкой военно-космических проблем. И, судя по марке служебной машины, карьера его развивается весьма успешно.

Конечно, сам Переверзев не в полной мере оценил всю сложность своего положения, и не принял во внимание всех субъективных помех в процессе всех восьми лет своей офицерской службы. Уже только факт проживания до учебы в училище в маленьком западно-белорусском городке – Барановичи в мутноватые 60-е годы обрекал Сергея на повышенное внимание со стороны спецорганов. Еще в 1972 году его непосредственный начальник, командир БЧ-2 эсминца «Пламенный» капитан-лейтенант Мухаметзянов был под плотным колпаком у флотских чекистов только за факт своего крымско-татарского происхождения. Наверняка, уже тогда, начав «прессовку» Мухаметзянова, едва ли обошли вниманием его непосредственного подчиненного – командира группы лейтенанта Сергея Переверзева. До тех пор, пока Сергей занимал на «Киеве» должности среднего уровня, его фигура не вызывала у особистов повышенного интереса. Но Переверзев сам «напросился» на особое к себе внимание своей внеслужебной научно-изыскательской деятельностью, напрямую не связанной с его служебными обязанностями. Немалый грех на душу взял бывший командир боевой части Александр Гаврилович Дядченко, «прессовавший» Переверзева в течение шести лет, задержавший присвоение ему звания капитан-лейтенанта, а затем, вдруг, в два приема обозначивший его своим преемником, сначала на должности командира дивизиона, что еще соответствовало требованиям обстановки, а затем, уже явно против всякой логики, – командиром боевой части.

Капитаном 3 ранга Переверзем стал только в октябре 1980 года, то-есть месяца на полтора позже меня и Кравченко. С первого же дня утверждения Переверзева в должности командира ракетно-артиллерийской боевой части авианесущего крейсера, наверняка, началась его « глубокая разработка» флотскими спецорганами, да тут еще такой «доброхот» как флагманский специалист ракетного вооружения капитан 2 ранга Брусиловский, ярковыраженный еврей, со всеми присущими этой нации качествами, старавшийся казаться большим славянином, чем все его славянское окружающие. Брусиловский, на страже выполнения требований Приказа МО № 010, проявлял больше прыти, чем все вместе взятые особисты эскадры.
Незадолго до описываемых событий, с должности был снят командир группы спецоружия корабля капитан-лейтенант Гостюшев. Вся его вина состояла в том, что во время тренировки по загрузке «специзделий» на борт корабля, флагманским специалистом эскадры по СБП, были отмечены отдельные малозначащие организационные нарушения. Сергея же Переверзева подвела его основательность в работе, при вынужденном игнорировании отдельных требований Приказа МО по ведению секретного делопроизводства. Готовя развернутый отчет по эксплуатации и целевому использованию ударного ракетного комплекса, он, как это иногда практиковалось, оформлял его на неучтенных листах, а затем уже регистрировал их в секретной части, при этом один экземпляр оставил у себя незарегистрированным, для использования в качестве «подручного» образца для последующих отчетов. Похоже, что кто-то из ближайшего окружения, на него «настучал». Не исключено, что сделал это заведующий секретной канцелярией мичман Виденкин. Весьма вероятно и то, что самого корабельного секретчика подловили на нарушениях требований Приказа по оформлению отчетных документов в боевых частях и службах корабля.

Так или иначе, но основным инициатором в формировании ситуации, «свалившей» Сергея Переверзева, в прямом и в переносном смысле слова, был капитан 2 ранга Брусиловский. Переверзев, похоже, чувствовал за собой чекистский «хвост». В сентябре 1980 года после моего возвращения с учебы в Ленинграде он пригласил меня в ресторан, и, закусывая шампанское шоколадными конфетами, Сережа печально поведал мне о том, что, всерьез занимаясь научными исследованиями, два последних отпуска провел в спецхране «Ленинки» и надеется продолжить свои исследования в более благоприятной обстановке. Из отрывочной информации, полученной от Переверзев, а меня настораживали научные «контактеры» Сергея, которые по всем субъективным и объективным признакам находились под плотным «колпаком» у спецорганов.

Буквально через пару дней после беды, постигшей Переверзева, началась суета с подысканием кандидата на должность командира БЧ-2. Процесс поиска осложнялся тем, что кораблю через пару недель предстоял выход на боевую службу и кандидатуры «варягов» со стороны, с учетом уникальности нашего корабля, были неприемлимы. При решении аналогичной проблемы на других кораблях эскадры, имевших многочисленных «побратимов» по проекту, эта проблема была бы решена быстро и совершенно безболезненно. Единственно, кого могли рассматривать в качестве «варягов», это командиры боевых частей с РКР «Адмирал Зозуля» и «Адмирал Дрозд». Но на «Зозуле» буквально за месяц до описываемых событий командир БЧ-2 мой однокашник тридцатилетний капитан 3 ранга Борис Широков скоропостижно скончался от инфаркта, уже фактом своей смерти резко ограничив число возможных кандидатов со стороны. С учетом же того, что наш корабль был уникален по своему ракетному вооружению, и в этой связи основные кандидаты на замещение вакантной должности находились на нашем корабле, и их число ограничивалось четырьмя командирами дивизионов, плюс – старший инженер боевой части. Командир 1-го дивизиона старший лейтенант Виктор Зуйков, в должности был только год, и от роду ему было только 25 лет! Командир 2-го дивизиона – старший лейтенант Валерий Бабич, в должности был полтора года и был он ровесником Зуйкова. Командиры 3 и 4 дивизионов – капитаны 3 ранга Борис Никольский и Юрий Кравченко в должностях были по три месяца. И даже при этом, кандидатура Кравченко звучала при обсуждении кандидатов на должность командира боевой части, так как он до учебы на классах, два года командовал боевой частью эскадренного миноносца, с чисто артиллерийским вооружением, но не имел практики эксплуатации и боевого применения ракетного оружия. Оставался последний кандидат – старший инженер боевой части – капитан 3 ранга Михаил Денисов.

Кстати, бывший командир боевой части – Дядченко, хорошо зная слабость Денисова к спиртному, «пощадил» его и не назвал своим преемником при убытии в академию, в надежде, что Денисов поступит в академию со своей должности старшего инженера. Как и в случае с Переверзевым, – Денисову не было бы цены в должности военпреда, или научного работника в военном НИИ, а должность командира боевой части с ее спецификой и нагрузками, при периодических запоях, явно превышала его физические возможности. При утверждении кандидатуры Михаила Денисова в должности командира БЧ-2 немаловажным фактором явилось и то, что старший помощник командира капитан 2 ранга Ясницкий учился с ним в одном классе в училище и жены их были подругами по Севастополю. Давно уже замечено, что у женщин, особенно из военных семей, часто разум затмевается страстным желанием «помочь» мужу в службе. Короче говоря, назначение Денисова состоялось, и кораблю предстояло выйти на боевую службу с новым командиром боевой части два. В оставшиеся до выхода дни капитан 2 ранга Брусиловский обосновался в каюте командира БЧ-2 и совместно с Денисовым руководил подготовкой ракетно-артиллерийской боевой части к выходу в море. На фоне этой лихорадочной подготовки, по каютам офицеров БЧ-2 как два сиамских близнеца перемещались два мерзких типа – один из штатных корабельных особистов, непосредственно «курировавший» нашу боевую часть, и спецпропогандист политотдела капитан 3 ранга Гречко. Имея четкие указания «не мешать подготовке к походу», они, тем не менее, вкрадчиво заглядывали в глаза офицерам, и все выспрашивали, вынюхивали о Переверзеве. Последняя весточка от Сергея пришла из госпиталя. В телефонном разговоре он просил свести на берег его нехитрые пожитки, но выяснилось, что редкий по тем временам электронный калькулятор исчез из каюты, и даже старый тулупчик, в котором Сережа выходил на швартовки тоже исчез с вешалки… Несколько подозрительную суету при этом проявил капитан-лейтенант Шура Шпак, объявивший себя «доверенным» лицом Переверзева. Все имущество Сергея, что нам удалось собрать, было переправлено в его «съемную» квартиру.

В те же дни, спешно направленный на учебу на классы Александр Шпак, так же неожиданно вернулся на корабль накануне выхода корабля на боевую службу. Оказалось, что в стадии решения находился вопрос о его переводе в Калининградское училище, а и учеба на классах могла помешать переводу. Хитрый Шура просчитал, что надежнее всего «подзадержаться» в Североморске, и без лишней суеты покинуть корабль. С учетом того, что на замену Шпаку уже прибыл выпускник училища – лейтенант Звада, то Шуре не «угрожала» боевая служба. Расчет его был исключительно верен, еще до выхода корабля в море, он благополучно отправился к новому месту службы в Калининград.

Схода с корабля практически не было, и до выхода в море никакой информации о Переверзеве мы не получали. Вернувшись с боевой службы в октябре 1981 года, я попытался «просветить» обстановку у своего однокашника – сотрудника особого отдела флота, курировавшего эскадру, Андрея Железкова. Удалось выяснить лишь то, что все вопросы, связанные с Переверзевым решались на уровне заместителей начальника особого отдела флота и проявлять повышенную «любознательность» в отношении Сергея мне настоятельно не рекомендовали. Сейчас, по прошествии сорока с лишним лет, этот мой невольный грех возможно и будет «списан», так как в 2011 году мне удалось установить электронный контакт с директором телевизионной компании в Гродно Сергеем Анатольевичем Переверзевым, к сожалению умершим спустя два года.

Боевая служба декабря 1980 – марта 1981 года не особенно отличалась от предыдущих дальних походов «Киева». Обеспечение полетов корабельной штурмовой авиации, слежение за подводными лодками. Был, пожалуй, один эпизод, который не вошел в отчеты, но был характерен для периода соревнования флотов СССР и США в Средиземном море. В ходе этого похода кроме ходовой вахты корабельной неслась вахта офицерами походного штаба на флагманском мостике, располагавшимся над нашим ходовым постом. В один из дней на флагманском мостике нес вахту помощник флагманского минера эскадры капитан 3 ранга Литвиненко. В послеобеденное время он объявил боевую готовность корабельному противолодочному расчету и поставил задачу эмитировать работу корабля с нашей подводной лодкой. То есть, был открыт канал звукоподводной связи, начался радиообмен, типичный при совместных действиях надводного корабля с подводной лодкой.

Всё это «представление» было организовано с целью проверки реакции английского фрегата, осуществлявшего слежение за «Киевом» в течение последних трех суток. «Реакция» командира английского корабля слежения превзошла наши самые смелые ожидания. Буквально через полчаса после начала нашей «радиоигры», фрегат вышел на связь с базой НАТО в Рота и оттуда в нашу сторону был направлен самолет противолодочной авиации «Орион». Продолжая дезориентировать потенциального противника, наши связисты следили за его радиообменом, и были несколько ошарашены, получив информацию о катастрофе, постигшей американский «Орион». Судя по всему, он не долетел до точки нашей якорной стоянки порядка сотни миль. «Оживление» эфира было теперь связано с операцией по обследованию места предполагаемого падения «Ориона» и спасению членов его экипажа. Теперь я уже затрудняюсь вспомнить что-либо о судьбе всех членов экипажа американского самолета, но точно помню из докладов связистов комбригу данных радиоперехвата о найденных в воде фрагментах тел погибших летчиков. Этот, в общем-то, незначительный эпизод из многих сотен ему подобных, свидетельствует о том, что, руководя ходовой вахтой, я в некоторой степени соприкоснулся с «играми взрослых мальчиков», которые иногда заканчивались весьма печально.
Не задержавшись на этот раз в Средиземном море более трех месяцев, как это бывало и на прежних боевых службах, корабль направился в Черное море. По прибытии в Севастополь, мы встали лагом к плавпричалу у Угольной стенки. Для начала, офицерам корабля было объявлено о том, что кораблю предстоит «косметический» ремонт в Николаеве. Только сейчас, по прошествии сорока лет, я задался вопросом, почему тогда нас не насторожил такой необычный вариант ремонта, не фигурировавший ни в одном официальном руководящем документе? Выгрузив боеприпас и оставив запас топлива из расчета обеспечения перехода в Черноморский завод, мы с привычной уже грустью покинули родной многим из нас Севастополь; теперь нам предстояло трехмесячное пребывание в Николаеве. Воспоминания о Николаеве у меня по напрямую связаны с ощущениями надломленной, и чуть было не загубленной карьеры, и, тем не менее, пребывание в нем весной 1981 года – мне памятны. Во-первых, южная весна способна даже пыльный и грязный Николаев слегка приукрасить. Во-вторых, даже некоторые признаки того, что мы «немного женаты» не могли поколебать в нас уверенности в том, что мы молоды и свободны. В тот период я особенно близко общался со своим «сокамерником» по 41-й каюте, командиром 4-го дивизиона Юрием Кравченко, и где-то рядышком с нами спешил «отметиться» дикорастущий и по всем признакам перспективный командир 2-го дивизиона – старший лейтенант Валерий Бабич.

Я не сделаю открытия, если скажу, что ремонт, даже «косметический» – это все-таки в большей степени «головная боль» корабельных механиков. Мы же – офицеры БЧ-2 кроме несения повседневной службы и вахты, были активно задействованы в организации межпоходового ремонта материальной части и обеспечения, опять-таки, межпоходового отдыха личного состава. И потом, 30-летние капитаны 3-го ранга были желанными гостями в компаниях николаевской (преимущественно женской) интеллигенции, где нас помнили еще молодыми лейтенантами. Бригадиром ремонтников пусковых установок и оборудования погребов ЗРК «Шторм» оказался бывший мичман БЧ-5, знакомый мне еще по юным годам в Севастополе. Буквально в первую неделю нашего пребывания в Николаеве он «ввел» меня в компанию актеров местного драмтеатра и работников областного управления культуры. Дружеские отношения у меня завязались со многими из них, но несколько более чем дружеские сложились с Евой Михайловной П., замещавшей заведующего городским отделом культуры и параллельно бывшей руководителем танцевального коллектива дворца культуры кораблестроителей. Несмотря на десятилетнюю разницу в возрасте у нас обнаружилось много общих интересов и точек соприкосновения.

К сожалению, именно в это время из «казалось бы, монолитного строя «соломенных холостяков» выбыл Юрий Кравченко. Случилось это неожиданно и в совсем нетипичной обстановке. Наши политработники организовали ряд культурно-массовых мероприятий, среди которых были массовые походы в театр и на танцевальные вечера в Дом офицеров флота. В очередной из вечеров, из состава обеспечивающей смены требовалось выделить четырех офицеров для организации подобного мероприятия. Оказалось, что в вечернее время только я и Кравченко не были задействованы на дежурстве и вахте. Во главе «десанта» моряков, прослуживших не менее двух лет, многие из которых были старшинами, мы прибыли в Дом офицеров. Наши матросы вели себя очень пристойно, дорожа возможностью участвовать в подобных мероприятиях. Мы с Кравченко, как организаторы мероприятия, расположились в возвышенном месте большого зала, используемого для танцев, и благодушно взирали на веселящуюся молодежь. Вдруг к нам подошла миленькая девчушка чуть ли не школьного возраста и пригласила Кравченко на «белый» танец. Юра, несколько опешив, не решился ей отказать. Столь решительный подступ к «суровому капитану», как звали Кравченко во времена его службы на эскадренном миноносце, имел далеко идущие последствия. Ну а на конкретном временном этапе нашего пребывания в Николаеве, Кравченко, ошалевший от нежданно нахлынувшего на него чувства, был безвозвратно потерян для нас «соломенных» холостяков.

Время пребывания в Николаеве было использовано для отпусков офицеров и мичманов, не задействованных непосредственно в обеспечении ремонтных работ. С учетом того, что основные работы с палубными и швартовно-якорными устройствами предстояли в доке, то в апреле месяце был отпущен в отпуск штатный строевой помощник командира корабля капитан 3 ранга Галанин, а его обязанности поручили командиру 2-го дивизиона БЧ-2 старшему лейтенанту Валерию Бабичу. Следует отметить, что период между 1980 и 1988 годами был самый плодотворный для служебного роста молодых офицеров корабля. Обстановка, сопутствующая частым океанским походам, периодическая смена офицеров, уходящих на учебу и назначаемых на вышестоящие должности, – все это открывало широчайшие возможности в службе. Главное, при этом, было не увлечься и не надорваться, определяясь в обстановке.

Военно-морская служба не терпит явных клоунов и шутов, но некоторая доли артистизма всегда приветствовалась среди морских офицеров. В тот период Бабичу было присуще именно это качество. Без особого труда и даже с некоторым увлечением справляясь с обязанностями помощника командира, он находил возможность продуктивно провести время на берегу. Но если на корабле, даже таком грандиозном как наш, старший лейтенант, исполняющий обязанности помощника командира, воспринимался как явление несколько преждевременное, но вполне терпимое, то в солидной компании, режиссеров театра, актеров и прочих деятелей «культурного» мира Николаева, офицер с погонами старшего лейтенанта явно не имел шансов на признание.

Пришлось пойти на некоторую хитрость – временно позаимствовать у Кравченко повседневную тужурку с погонами капитана 3 ранга и облачить в нее старшего лейтенанта Бабича. Это была моя идея, и у меня не было повода о ней сожалеть. Все, кто помнит Валерия Бабича той поры, с его насупленными бровями и жестко сжатыми губами, с буйно вьющейся черной шевелюрой, вполне могут представить его безграничные способности к перевоплощениям. Заметьте, активно функционировать ему предстояло в среде профессиональных актеров и прочих представителей творческой среды. Я уверен, что его творческий потенциал был ими оценен по достоинству. В качестве спутницы по творческим вечерам и артистическим шалманам у Валерия была супруга известного концертного деятеля, руководителя большого творческого коллектива, дама старше его, как минимум лет на пятнадцать.

Одна только поездка на пару дней в Херсон в дом отдыха творческой элиты достойна пера Бунина, или Зощенко. Вечер в ресторане гостиницы «Херсон». До того момента о бутылке французского шампанского в серебряном ведерке со льдом я читал только в книжках русских классиков начала двадцатого века. Одно могу сказать, что все это выглядело пристойно и очень красиво. Описание наших с Бабичем «гастролей», затянувшихся на пару месяцев, достойно отдельного описания…

С середины мая в отпуска были отправлены офицеры и мичмана, чье присутствие на корабле было обязательным при загрузке ракетного боезапаса. В конце мая планировался переход корабля в Севастополь, с постановкой в сухой док. Сроки докования были жестко регламентированы – следом предстояла загрузка боезапаса и прочие не менее важные мероприятия.

Всего положенного отпуска отгулять не пришлось – уже в первых числах июня все офицеры боевой части два были на борту, и успели принять активное участие в завершающем этапе доковых работ. Поскольку я на аналогичном эпизоде уже останавливался, то позволю себе перейти в описании к событиям конца июля 1981 года. Закончив доковые работы, корабль был переведен к спецпричалу у Угольной стенки и начались работы по погрузке всех видов боеприпасов. Мне не пришлось бывать на Дальнем Востоке, но лучшей организации загрузки ракетно-артиллерийского боезапаса, чем была отработана силами Ракетно-технической базы в Севастополе, мне не приходилось наблюдать даже на Балтике. Корабли практически всех основных классов, кроме, разве только, крейсеров проекта 68-б, становились лагом к причалам Угольной стенки, и спец-автотранспорт РТБ бесперебойно доставлял ракеты на причал с последующей перегрузкой их на борт корабля. Исключение составляли противолодочные крейсера «Москва» и «Ленинград», к их борту ракеты от Угольной пристани доставлялись плавкраном, либо специальными плавсредствами, в качестве которых в те годы служили переоборудованные старые десантные баржи. МРК и прочие корабли 41-й бригады по той же схеме загружали ракеты у своих специально оборудованных причалов на Куриной и в Карантине.
Из-за напряженной деятельности по погрузке ракет, и отдельными случаями с перебоями в их доставке к борту корабля, наше командование ничего лучше не придумало, как установить постоянное дежурство погрузочных расчетов, что, естественно не позволяло нам организовать нормальный сход на берег, что создавало повышенную нервозность.

Зная о том, что в ближайшие дни нам предстоит выход на внешний рейд, моя сверх всякой меры заботливая матушка испекла торт и послала папу с этим тортом на Угольную. Мне была приятна их забота, но злость на командование не проходила. Старпом Ясницкий, инструктируя меня при заступлении дежурным по кораблю, особое внимание обратил на досмотр вещей, сносимых с борта офицерами и мичманами. Я, соответственно, проинструктировал в этом отношении вахту на юте. Следующим днем была суббота с традиционной большой приборкой.

В 10 часов утра двумя звонками я был вызван на трап, при входе на который нагло себя вел приборщик командирской каюты, старшина химической службы, пытавшийся сойти с корабля с большим тяжеленным баулом. Старшина не позволял старшине поста провести досмотр сносимого баула, мотивируя это своим «особым» статусом. Зная о том, что командира нет на борту, а направить приборщика на берег мог только старпом, я приказал ему раскрыть баул. Баул содержал набор деликатесов, позволявших украсить самый изысканный стол. Все эти яства, судя по сопроводительной записке, предназначались матушке командующего Северным флотом, адмирала флота Чернавина. Таким вот незатейливым способом наш старпом Геннадий Павлович Ясницкий пытался лишний раз напомнить о себе своим благодетелям. Обострять обстановку я не стал, позвонил старпому в каюту и проинформировал его о том, что после соответствующего досмотра с корабля спущен приборщик командирской каюты. Через два года, злопамятный Ясницкий, уже командуя кораблем, припомнит мне этот эпизод и буквально «выдавит» меня с корабля на должность командира БЧ-2 БПК «Адмирал Исаков». Но эти два года еще следовало прожить и прослужить.

В двадцатых числах июля «Киев» вышел на внешний рейд Севастополя. Теперь предстояло принять на борт авиацию и пройти размагничивание. Если с первой задачей мы справились успешно и в срок, то с задачей размагничивания корабля возникли некоторые проблемы. В эти дни уже было очевидно, что кораблю предстоял не просто очередной этап боевой службы, а роль флагманского корабля в грандиозных учениях военно-морских сил всех флотов, собираемых на Балтике под многозначащим названием «Запад-81». В течение всех последних дней шла отработка полетов корабельной авиации на ходу корабля. К вечеру «Киев» становился на якорь. В районе якорной стоянки его обычно уже поджидали буксиры с причалом-проставкой, которую тут же подводили к борту, обеспечивая все условия для швартовки в борту танкеров, водолеев и рейсовых плавсредств.
В четверг, в соответствии с планом БП флота планировались мероприятия на большом стенде размагничивания на рейде Маргопуло. Корабль в 8 утра снялся с якоря и перешел в район полигона, где нас уже ожидали средства обеспечения – большой морской буксир и СБР. За первый день работы были произведены замеры магнитного поля корабля на разных режимах хода, на разных курсах. Метеоцентр флота сообщил об усилении ветра и волнения, что исключало продолжение работ на стенде с ближайшие дни. В пятницу вечером было принято решение о сходе на берег офицеров и мичманов, причем, комбриг, капитан 1 ранга Баранник, разрешил сход сразу двум сменам.

Итак, в пятницу вечером с корабля сошли 75% офицеров и мичманов. Сходящим было приказано прибыть на Угольную пристань к 7 утра в воскресенья для посадки в ПСК, для последующего перехода на внешний рейд, к борту корабля. У большинства офицеров в Севастополе были родственники или семьи, прибывшие в это лето из Североморска. По складывающийся обстановке, этот сход с корабля мог быть уже и последним перед уходом из Севастополя, поэтому число офицеров мичманов, остававшихся на корабле в обеспечивающей смене, явно было меньше штатного состава смены. По опыту прошлых сходов с корабля, находящегося на внешнем рейде, неоднократно случалось, что, по погодным условиям, выход ПСК на внешний рейд запрещался, и сошедшая с корабля смена фактически обреченная «ждать у моря погоды», не оставалась на Угольном причале, а отправлялась в город, периодически уточняя обстановку и погодные условия по телефону у дежурного по причалу или у оперативного дежурного флота.

По отработанной уже схеме, старший из офицеров сходящей смены, оценивая обстановку, принимал решение на месте. В нашем, конкретном случае, по состоянию моря, ПСК не был отправлен на внешний рейд, но все прибывшие на Угольную были предупреждены о том, что на уровне оперативного дежурного флота решался вопрос о переходе на рейд большого морского буксира, обладавшего лучшей мореходностью чем валкий на волне ПСК. В подобной ситуации каждый принимал решение в силу своей ответственности и порядочности. Каждый из офицеров и мичманов прекрасно понимал, что, прибыв на корабль, они дадут возможность сойти на берег своим сослуживцам из обеспечивающей смены. Тем не менее, большинство молодых мичманов постепенно и незаметно исчезло с причала. За ними последовала группа молодых офицеров-политработников, поднявшихся на площадь Адмирала Макарова, с целью перекусить в ближайшей столовой и, похоже, не горевших желанием возвращаться на корабль.

Около девяти часов утра к причалу подошел большой морской буксир. Даже с учетом наших значительно поредевших рядов было ясно, что всех желающих буксир за один рейс не доставит на корабль. Каждый из начальников был в праве решать, кто из присутствующих на причале подчиненных нужен на корабле в первую очередь. Буксир принял на борт человек сорок и направился к выходу на рейд. Сразу же за боновым заграждением мы определи волнение моря где-то под три балла, поэтому нас не удивил и тот факт, что к моменту подхода буксира к кораблю, буксир, обеспечивающий «Киев», отвел от его борта проставку. Буксир лег в дрейф, его капитан вышел на связь с ходовым постом «Киева», ожидая дальнейших указаний, в уверенности, что получит приказ возвратиться в базу. К удивлению капитана буксира, командир Владимир Пыков приказал подводить буксир «на укол» к корме с левого борта, где у корабля было устроено углубление в виде неправильной формы полуцилиндра, обшитое мореным деревом. Сам Пыков вышел на ют, чтобы на месте оценить обстановку.

По его приказанию с верхней палубы был опущен штормтрап. Перепады уровней палубы буксира и палубы юта корабля превышали полтора метра. Большинство офицеров и мичманов из находящихся на борту буксира, накануне вечером употребили немало спиртного, «прогулка» на буксире по штормовому морю, несколько усугубила их и без того тошнотворное состояние, теперь им предстояло совершить акробатический трюк с целью попасть на борт родного корабля. Когда буксир приблизился к кораблю настолько, что был хорошо слышан голос командира, Пыков с веселой и несколько презрительной улыбкой взглянув на наши помятые физиономии, приказал: «Вахтенным офицерам, вахтенным механикам, и всем заступающим на дежурство и вахту подняться на борт корабля!». Это была уже команда командира, и ее следовало выполнять без промедления.

Это был один из немногих случаев, когда искренне жалеешь, что не занимался в детстве и в юности гимнастикой или другим общеразвивающим видом спорта. Буксир, подходит к подзору на юте, веревочный штормтрап касается палубы его бака, нужно в считанные секунды как можно выше подняться по трапу, удерживаемого снизу кем-то из офицеров на буксире. При этом вполне возможно, что подымаясь на очередной волне, палуба бака буксира шибанет тебя по ногам. В это время два матроса из боцманской команды отпорными крюками подтягивают штормтрап к срезу палубы юта и принимают на борт очередного «добровольца». Несколько раз, рискуя «боднуть» своей мачтой ют «Киева», буксир отходил от подзора его кормы, ожидая очередного подходящего момента. Таким своеобразным методом на борт корабля перешли человек десять-двенадцать. Возможно, перешло бы значительно больше, но Пыков, контролировавший обстановку, приказал буксиру отойти от корабля и возвращаться в базу.

Часам к 12-ти погода значительно улучшилась, несколько рейсов к борту корабля сделал ПСК, свозя офицеров и мичманов сходивших смен. Один из буксиров, обеспечивавших корабль на внешнем рейде, убыл в базу.
В 12 часов я заступил на вахту в ходовой пост корабля. При фактически «пожизненном» нахождении нашего корабля на рейде Североморска, якорная вахта офицерами в ходовом посту неслась постоянно, но менялись они каждые четыре часа. С началом командования кораблем Владимира Николаевича Пыкова, эта обычная вахта вахтенного офицера на якоре стала гордо именовалась «оперативным дежурством». Положительным в этом новшестве было то, что оперативный дежурный из числа ходовых вахтенных офицеров, имея помощника из числа молодых офицеров, в большинстве своем имевших допуск к несению ходовой вахты в качестве помощника вахтенного офицера, заступал на сутки, что в большей мере гарантировало накапливание и сохранение всей информации по обстановке на корабле и на рейде. В ходовой пост были поданы все каналы связи с оперативными дежурными, включая оперативного флота.

В 12 часов командир корабля капитан 1 ранга Пыков убыл с корабля, оставив за себя старшего помощника капитана 3 ранга Ясницкого. Командир, отправился в Севастополь на катере, с перспективой оставить его в своем распоряжении. Старшим на корабле оставался командир бригады капитан 1 ранга Баранник. Как и положено при выполнении режима штормовой готовности, вахтенным метеорологом велся график давления и ветра. Начиная с 12.30 неоднократно на связь выходил оперативный дежурный флота, запрашивая обстановку на рейде. Первый раз оперативный вызвал командира корабля и с ним вел переговоры Ясницкий, второй раз оперативный вызвал старшего на борту и переговаривал с Баранником. Погода на внешнем рейде улучшалась прямо на глазах, каждые полчаса командир метеогруппы приносил в ходовой пост графики замера ветра и давления и каждый час – принятую карту погоды. В 14 часов оперативный флота запросил комбрига, готов ли он перевезти корабль на стенд размагничивания. Естественно, что этот же вопрос Баранник задал Ясницкому.

Помнится, что в качестве комбрига капитан 1 ранга Баранник выходил на «Киеве» на боевую службу впервые. Когда «Киев» прибыл на Северный флот, у командира 170 бригады капитана 1 ранга Скворцова начальником штаба был капитан 1 ранга Воробьев. Мы еще шутили по этому поводу: сплошь «птичье» командование бригады. Начальником штаба бригады Баранник стал не ранее 1978 года. Находясь на борту корабля в качестве начальника штаба бригады, Баранник постоянно конфликтовал с бывшим командиром Соколовым, что и явилось одной из причин смены командиров.
Неоднократно бывало, что Баранник вмешивался в процесс управления кораблем, и всякий раз Соколов, сдерживая себя, с лицом цвета спелого бурака, цедил сквозь плотно сжатые губы: «Вахтенный офицер, запишите: «В управление кораблем вступил начальник штаба бригады…». Я лично был свидетелем, когда в ходовой рубке корабля Юрий Георгиевич Соколов фактически «в бога и мать» послал Баранника. Было это весной 1978 года незадолго до его снятия с должности командира.

Сейчас уже и не вспомнить, имел ли в то время допуск на самостоятельное управление ТАКром Геннадий Ясницкий. Я отлично помню, как активно и увлеченно осваивал корабль Владимир Николаевич Пыков с первых же дней командования кораблем. Наблюдал я многочисленные «походы» в штаб флота для сдачи экзаменов на самостоятельное управление кораблем пришедшего на смену Ясницкому в должности старпома капитана 3 ранга Лякина. Но вот, чтобы Ясницкий держал в руках формуляр корабля, или «пытал» кого-то из специалистов по устройству его заведывания, как это регулярно делал Пыков, простите, за четыре года совместной службы не наблюдал. Может быть, другие очевидцы тех событий меня подправят? Скорее всего, вопрос о допуске к управлению «Киевом» Ясницкого и Баранника был бы обязательно задан заместителем начальника ОУС флота, прибывшим на корабль в 16 часов, но об этом немного позже…

Был допуск, не было допуска, – это субъективный фактор. А вот тот факт, что Баранник, командуя «Исаковым», неоднократно нес боевую службу в Средиземном море и бывал в Севастополе, то Ясницкий, командуя БПК «Огневой» и тем-же «Исаковым», свое знакомство с особенностями черноморского бассейна «заморозил» на уровне выпускника ЧВВМУ. Иначе бы, зная сложный характер течений и ветров в районе мыса Маргопуло, он поостерегся бы от принятия опрометчивых решений.

Я неоднократно задавал себе вопрос, решился бы на эту заведомо непростую операцию Владимир Пыков, находись он на корабле. При известной склонности Пыкова к авантюре, это был исключительно грамотный, осмотрительный и расчетливый командир. В одном я твердо уверен: если бы Пыков принял решение на проведение конкретной операции, то он бы провел ее успешно. В нашем же случае решение принимали молодой комбриг и самолюбивый и не в меру самонадеянный старпом.
Итак, Геннадий Павлович Ясницкий заверил комбрига Баранника в том, что силами находящейся на борту корабля смены офицеров он сможет обеспечить выполнение поставленной задачи. О чем Баранник и доложил оперативному дежурному флота, подтвердив готовность корабля. По логике, в этот же момент следовало предпринять все меры к вызову командира на корабль. На борту катера, на котором убыл Пыков, находился радист, и большого труда на тот момент вызвать командира на связь не представляло. В этой связи я авторитетно заявляю, что до смены моего с оперативного дежурства, попыток вызвать командира не предпринималось. Считаю, что Ясницкий действовал вполне осознанно, считая, что самостоятельно справится с задачей.

В 14 часов, по приказанию старшего помощника капитана 2 ранга Ясницкого я дал по трансляции команду: «Вахтенным офицерам корабля прибыть в ходовой пост». Выполняя эту команду, в ходовой пост прибыли: командир БЧ-2 капитан 3 ранга Денисов, командир ЗРБ № 2 – старший лейтенант Кравчук, командир ГУРО № 2 старший лейтенант Костин, командир 4-го дивизиона капитан 3 ранга Кравченко. Из помощников вахтенных офицеров присутствовали: лейтенант Сторчак, старший лейтенант Ивко, лейтенант Шапкин. В ходовую рубку поднялся помощник командира капитан 3 ранга Галанин. Я, как оперативный дежурный, доложил старшему помощнику о выполнении его приказания, и встал в строй вахтенных офицеров. Для находившихся в строю офицеров, знакомых со спецификой предстоящей операции, было очевидно, что наличных сил явно недостаточно. Все мы с явной настороженностью ожидали принятия решения старпомом. Не показав и тени сомнения в успехе предстоящей операции, Ясницкий совместно с Галаниным произвели распределение обязанностей, сделали краткий инструктаж.

Люди, совершенно не знакомые с основами морской практики, но, хотя бы раз видевшие на картинке авианесущий крейсер, вполне могут себе представить всю сложность стоящей перед нами задачи. Накануне празднования дня флота севастопольцы наблюдали постановку на швартовные бочки кораблей на рейде. Эта непростая операция обеспечивается корабельными и рейдовыми плавсредствами, и далеко не всегда выполняется блестяще. А теперь представьте себе авианосец, которому предстояло на рейде, известном своим коварным течением, при значительном ветре, войти в пространство, представляющее собой квадрат со стороной в 5 кабельтов, ограниченное четырьмя большими швартовными бочками, и практически одновременно завести швартовные концы на эти бочки.

Сложность предстоящего маневра состояла в том, что в назначенный момент корабль должен был оказаться в центре этого квадрата, удерживаясь швартовными концами, заведенными на все четыре бочки. Швартовные концы к бочкам доставлялись корабельными плавсредствами, спускаемыми на малом ходу корабля, и принимавшими их из «окон» носовых шватровных устройств и со швартовных площадок на юте. Известную сложность представляла операция передача швартовного конца, имевшего немалый вес и длину (прикиньте половину длину гипотенузы прямого угла со стороной в 5 кабельтов). Если в процессе передачи, швартовный конец побывал в воде, то вес его значительно увеличивался и уже тем создавал дополнительные проблемы с его доставкой к бочке. Взяв на борт всю бухту швартовного троса, катер или баркас максимально возможным ходом направлялись к назначенной ему бочке, вытравливая по ходу движения швартовный трос.

Любая задержка в действиях швартовных групп на плавсредствах, обеспечивающих швартовку, была чревата сносом корабля ветром и течением, «навалом» на бочки подветренной стороны и в лучшем случае требовала повторного маневра корабля по заходу на стенд размагничивания.
Отдельные нестыковки выявились уже на стадии инструктажа. Один из корабельных катеров, тот, на котором я обычно обеспечивал постановку кораблю на нашу штатную бочку на рейде Североморска, был взят командиром и находился в Севастополе. Уже только это означало, что своими штатными плавсредствами мы не можем обеспечить постановку на четыре бочки стенда. Задачу этого (отсутствующего) катера предполагалось поставить перед капитаном буксира, направляемого к нам из базы для обеспечения работ на стенде. По существовавшему расписанию в двух корабельных катерах и двух баркасах, кроме штатной команды этих плавсредств, были расписаны по четыре матроса из боцманской команды со специальными приспособлениями, используемыми при постановке корабля на бочку с помощью растительного троса. Это, так называемая, «закуска», в виде деревянного бруска, тяжелая кувалда, для крепления этого бруска в огоне троса, продетого в кольце бочки, «свайка» и прочие боцманские приспособления, рожденные тысячелетней морской практикой и применяемые в нестандартных и критических ситуациях. Причину подробного перечисления этих треклятых приспособлений вы поймете несколько позже по ходу повествования. В расчет также включался радист с рацией, настроенной на частоту пульта связи на сигнальном мостике.
Возглавлял весь расчет нештатный командир катера или баркаса, назначаемый из ходовых вахтенных офицеров. Ранее, в подобных операциях участвовал только я и мой заместитель при швартовке корабля на бочку на рейде Североморска, – старший лейтенант Сергей Костин.
По распределению ролей, командовать расчетом на катере, направляемым для закрепления швартовного конца на левой передней бочке, назначался старший лейтенант Костин. На баркасе, направляемом к передней правой бочке – старший лейтенант Кравчук. Расчету Кравчука ставилась самая сложная задача – закрепить швартовный конец на передней правой бочке и перейти для заведения конца на правую заднюю бочку. Мне на баркасе предстояло закрепить швартовный конец на левой задней бочке. Если бы руководители швартовной операции правильно учли направление и силу ветрового сноса и течения, то до момента подхода обеспечивающего буксира не следовало начинать швартовной операции. Кроме того, с учетом направления ветра и течения при заведении конца на левую заднюю бочку следовало использовать буксир. В принципе, при этих операциях, их успешность на 99% завесила от уровня подготовки и отработки слаженных действий расчетов боцманов, при координации их действий командиром катера.

Приступая к маневру и швартовной операции, Ясницкий был уверен, что буксир, выделенный для обеспечения, подойдет в назначенное время и примет участие в заводке швартовного конца на одну из бочек, на ту же левую кормовую, либо, подстраховывая работу плавсредств и, действуя «на укол», сможет скорректировать положение корабля на стенде.
Сразу же за импровизированным инструктажем участников швартовной операции, Ясницкий вызвал на ходовой пост командиров боевых частей и начальников служб. Начальникам всех степеней, большинство из которых было представлено своими «боевыми» заместителями, предстояло в течение ближайших десяти минут прервать действия личного состава по типовому распорядку субботнего дня. Дело в том, что по субботнему распорядку дня до обеда на корабле происходила большая приборка, теперь же, после обеда началось самообслуживание личного состава и помывка в бане. Опять таки, даже не имея ни малейшего представления о повседневной корабельной или общевойсковой организации, представьте себе – моряки боевых частей по утвержденному графику моются в бане, стирают свои портянки, может быть, и дремлют по боевым постам и вдруг раздается сигнал учебной боевой тревоги для экстренного приготовления корабля к бою и походу для последующего перехода в район, где предстоит выполнение сложной швартовной операции.

Процесс, что называется, пошел. По кораблю загремели колокола громкого боя, я максимально суровым и торжественным голосом произнес привычные слова: «Боевая тревога, корабль экстренно к бою и походу приготовить». С дежурной улыбкой на лице и чувством некоторого облегчения я передал вахту своему начальнику – командиру БЧ-2 капитану 3 ранга Михаилу Денисову, и отправился занять свое место по боевому расписанию на КП ЗОС (зенитных огневых средств).

В течение часа корабль готовился по варианту экстренного приготовления к «бою и походу», за 20 минут до съемки с якоря последовала давно ожидаемая нами команда: «Командам плавсредств, расчетам обеспечивающим постановку корабля на бочки – прибыть в плавсредства; плавсредства к спуску приготовить». Зная о известных проблемах с дисциплиной среди команд плавсредств, я, не задерживаясь отправился на катерную площадку левого борта. Если со старшиной и командой катера № 1 я неоднократно взаимодействовал при постановках на бочку на рейде Североморска, то о команде баркаса № 2 я не имел ни малейшего представления. На катерной площадке я обнаружил только одного «крючкового», и одного из четырех, приписанных к боцманской матроса. Матрос был в трусах и берете, объяснив такую своеобразную форму одежды тем, что рабочее платье у него постирано, а второго комплекта ему «по молодости» не положено.

Отсутствие остальных членов команды баркаса и членов швартовной группы из боцманов, у меня до некоторых порт не вызывало беспокойства, приходилось мириться с тем, что обычно они прибывали в катера буквально в последний момент, и редко подводили своих начальников. Когда же до расчетного времени спуска плавсредств оставалось минут 7-8, а в баркасе кроме старшины и моториста никого не было, я начал беспокоиться и попытался выйти на связь с ходовым постом, чтобы доложить обстановку. Но не тут-то было. Пульт связи на левой катерной площадке оказался разукомплектован, что практиковали сами связисты с учетом тотального воровства на подобных объектах. Обычно радист, расписанный в катере или баркасе, прибывая в баркас, имел при себе недостающие детали пульта, тут же вставлял их на штатные места и производил доклад старшине сигнальной вахты о своем прибытии по расписанию. Но в нашей ситуации и радиста не было на месте. Но и эта ситуация еще не вызывала большого беспокойства. Быстро перешел на катерную площадку правого борта, что в условиях боевой тревоги, при задраенных люках и дверях было непросто. На всякий случай, я предупредил старшину баркаса, что в случае спуска баркаса без меня, подобрать меня с недостающими членами расчета с площадки правого борта. Промчавшись как дикий вепрь, расталкивая ногами сонных матросов из кормовых аварийных партий, про себя, благодаря этих лентяев, не выполнивших инструкцию и не задраивших всех положенных по тревоге люков, что позволило мне несколько сократить переход. На правой катерной площадке традиционно порядка было больше, – она находилась в заведовании у нашей боевой части. Будучи командиром группы, я долгое время был заведующим катерной площадкой и катером правого борта. Я связался с ходовым постом и доложил обстановку: «На баркасе левого борта отсутствуют боцмана швартовного расчета, радист и один из крючковых». Докладывал я вахтенному офицеру – капитану 3 ранга Михаилу Денисову, но доклад мой звучал с таким расчетом, чтобы его услышали все обитатели ходового поста. Судя по трудно переводимой комбинации слов старпома, последовавшей в ответ на мой доклад, ситуация была оценена объективно. Михаил Денисов с полуслова понял обстановку и предпринял все зависящие от него меры для прибытия членов расчета от боцманской команды.
Как и ранее случалось, боцмана третьего года службы посылали вместо себя молодых, малоопытных матросов, но даже и те не спешили выполнить команду «прибыть на плавсредства». Матросская и постовая линии корабельной трансляции загремели командами, грозящими самыми жесткими карами в случае их невыполнения. Представив себе трудности, с которыми придется столкнуться матросам и радисту, пробираясь на катерную площадку, я решил несколько упростить ситуацию. Пройдя в рубку дежурного, я продублировал команды вахтенного офицера, определив местом сбора площадку правого трапа. Действия мои оказались единственно верными в складывающейся ситуации: к месту обозначенного сбора стали прибывать и члены расчетов других плавсредств, командиры которых оказались примерно в такой же ситуации. Подобная безобразная картина была полностью на совести помощника командира капитана 3 ранга Галанина, но, находясь в это время, по расписанию, на баке, он не мог радикально повлиять на обстановку. От рубки дежурного до кубрика боцманов, было рукой подать. Я в руках со свайкой, в сердцах вырванной у одного из матросов боцманской команды, ринулся в кубрик. Из бессвязного мычания матросов боцманской команды свидетельствовало, что они не способны обеспечить одновременно расписание швартовных команд бака и юта с выделением швартовных расчетов в плавсредства. Видимо, вид у меня был достаточно свирепый, так как в полутемном кубрике началось явное оживление, изображавшее готовность отдельных индивидуумов следовать за мной.

Вернувшись на площадку правого трапа, я обнаружил еще двух полураздетых молодых матросов из боцманской команды и радиста с ранцевой рацией. В руках боцманов вместо привычного бруса – «закуски» был обрезанный и обглоданный в процессе использования в аварийных партиях аварийный брус; кувалда и штатная свайка отсутствовали. Радист с доброй и располагающей улыбкой радостно сообщил мне, что в рации у него «севшие» аккумуляторы. Среди этой «почтенной» публики я обнаружил лейтенанта Сторчака, которого правильно оценив ситуацию, прислал мне в помощь Денисов. Время, по сути, уже начало отрицательный отсчет, поэтому, пинками загнав в подошедший к трапу баркас трех матросов боцманской команды, и сев в него сам, я вынужден был отойти от трапа. На всякий случай уточняю что весь этот «организационный» процесс происходил на ходу корабля, который 6-узловым ходом приближался к району «стенда».

Уже находясь в баркасе, выясняется, что оба матроса из боцманской команды не только не расписаны в швартовной группе, но, прибыв на корабль по 2-му виду, не сдали положенных зачетов. Оказывается, «старшие товарищи поручили» им «достать» и доставить в баркас необходимые швартовные приспособления и вернуться в кубрик. Знать бы об этом немного раньше, я не стал пинками загонять этих жертв «годковщины», и уже тем облегчил бы баркас на 150 кг «живого веса».

Корабль имея ход порядка 5-6 узлов, предельно малый, но обеспечивавший управляемость на курсе, приближался к полигонному квадрату. Приблизившись на баркасе и удерживаясь на траверсе площадки левого швартовного устройства юта, я приветливо помахал рукой командиру ютовой швартовной команды – командиру боевой части 3 капитану 3 ранга Вячеславу Костыгову По моей просьбе с юта нам передали из имущества ютовой швартовной группы старенькую разбитую свайку. Через Костыгова я передал в ходовой пост информацию о том, что рация на баркасе не в строю, и что вызывать нас бесполезно. По мимике выразительного лица Костыгова я примерно представил себе как обрадовал он обитателей ходовой рубки своим очередным, и главное – очень своевременным докладом. Докладывать о том, что баркас направляется к швартовной бочке без штатного швартовного расчета и без необходимых приспособлений я уже не стал, надеясь на чудо.
Моторист баркаса, наблюдая величину бухты троса, предназначенного для заводки на бочку, сразу выразил сомнение в способности дизеля баркаса выдержать подобную нагрузку в процессе «вытравливания» троса в процессе нашего движения к бочке. Час от часу не легче. Щадя Денисова, ставшего заложником всей нашей корабельной организации и находившегося рядом с Ясницким, не зависимо от возникающих трудностей, жаждущим подвига, я не стал их расстраивать очередным своим докладом.

Услышав команду по трансляции, с включенным каналом верхней палубы: «Подойти к борту для приема швартовных концов», приближаемся к борту корабля, преодолевая эффект от мощной кильватерной струи. Матросы швартовной ютовой группы заметно волнуются. Многие из них в подобной операции участвуют впервые. Наша задача, принять на борт большую часть троса и последовательно «потравливая» его, начать движение в сторону бочки. При том расстоянии, которое нам предстояло преодолеть с тросом, обычная методика оказалась неприемлемой, так как уже при приближении в район размагничивания, корабль, влекомый течением и ветром, заметно уваливался вправо, все больше удаляясь от бочек левой стороны стенда. И, тем не мене, процесс пошел: с юта потравливают швартовный конец, который наш баркас, натужно пыхтя, тянет в сторону бочки.

По ходу движения баркаса мы должны были обеспечить такое натяжение троса, чтобы его возможное провисание не создавало предпосылку к излишему намоканию, при этом избегая наматыванию троса на винт. Одновременно с этим, прилагая запредельные усилия, мы пытались выбирать образовавшуюся слабину троса к себе на борт. Пройдя метров 100-120 мы стали замечать, что, несмотря на захлебывающейся от работы дизель, наше движение все более замедлялось, и единственным средством продолжить движение – это было увеличить скорость подачи троса с юта корабля. Проблемная ситуация осложнялась тем, что рация с практически разрядившимися батареями не позволяла своевременно передавать информацию в ходовой пост корабля, для последующей передачи наших требований на ют. Оставалось надеяться на то, что командир ютовой швартовной группы визуально отслеживая наше положение, будет действовать в соответствии с обстановкой. Ситуация осложнялась еще и тем, что корабль продолжая перемещаться к центру полигона со скоростью 5-6 узлов, невольно «подволакивал» и наш баркас вслед за собой. В довершение ко всему, поправки взятой штурманом на ветровой снос и течение было явно недостаточно, и корабль заметно уклонялся лагом в право, в сторону правых бочек.

Я прекрасно понимал, что от действия нашей швартовной группы на 50% зависит успешность всей швартовной операции, и старался выполнить поставленную задачу. Нужно отдать должное командиру ютовой швартовной группы, ныне покойному Вячеславу Костыгову, видя наши проблемы при движении к бочке, и с каким надрывом работает дизель нашего баркаса, он до последней возможности потравливал этот злосчастный тяжеленный конец – до самого его естественного конца. Это позволило нам с учетом всех трудностей, наконец-то достичь бочки. Нам не хватило буквально десяти метров троса для того, чтобы обогнуть бочку с наветренной стороны и пришвартовать к ней баркас. Оказалось, что на баркасе отсутствовал даже свой штатный швартовный конец и баркас у бочки крючковым пришлось удерживать своими отпорными крюками.

У меня и мысли не было позволить молодым матросам заводить швартовный конец на бочку. Приблизившись к бочке, я и Сторчак, спрыгнули на нее, и в то время, как дизель продолжал надрываться и рычать, крючковые передали нам огон троса и те жалкие приспособления, которые нам пришлось использовать для его закрепления в кольце бочки. Нам удалось продеть огон троса в кольцо бочки, и мы вдвоем со Сторчаком пытались втиснуть деревянный брус через огон троса. Теперь бы нам очень пригодилась кувалда, которая так и не была доставлена в наш баркас. Нам удалось где-то на треть длины просунуть брус в огон троса, но в этот момент заглох двигатель баркаса, и он стал перемещаться вслед за все более натягивающимся тросом. Трос резко натянулся и зловеще заскрипел. Бочка так накренилась, что мы с трудом удерживались, сползая по загаженной чайками поверхности. Сторчак успел ухватиться за рым бочки, что в момент рывка троса чуть не стоило ему кисти правой руки, которую он отпустил в последний момент. Слабо закрепленный огон соскальзывает с бруса, швартовный конец резко шлепнул по кромке бочки и стал волочиться по воде вслед баркасом, все более удалявшимся от нас следом за кораблем.
В какой-то момент дизель на баркасе опять заработал, и он смог догнать и метрах в двадцати от бочки поднять крючками на борт швартовный конец. В тот момент, когда у нас вырвало швартовный конец, ударом бруса был сильно разбит палец на правой руке Сторчака. Я же в момент рывка, слегка ударился теменем о корпус бочки и, сползая, уперся ногами в выступающую кромку бочки. Более гнусную ситуацию трудно себе представить. Со стороны наша «швартовная» группа выглядела весьма импозантно. Я, в синей куртке с погонами капитана 3 ранга, в черных рабочих брюках и босой, так как один туфель у меня сорвался и утонул, второй я за ненадобностью бросил следом за первым. Паша Сторчак в порванной куртке, с правой рукой, перевязанной окровавленным платком. С ног до головы мы были перемазаны известкой, которой была густо покрашена бочка, и дерьмом чаек. Баркас наш мирно покачивался метрах в тридцати от бочки, – там, куда утянул его корабль.

Теперь нам оставалась только роль сторонних наблюдателей. Только теперь с опоздание на час в район полигона подошел долгожданный буксир. Вместо того, чтобы срочно подойти к нам и подтянуть к бочке швартовный конец, он пошел, как говорится, по линии меньшего сопротивления, и выполняя давно уже устаревшее приказание ходового поста, «успешно» завел швартовой конец на правую заднюю бочку и перешел к корме корабля. Теперь корма корабля удерживалась буксиром, работающим на «укол», форштевень корабля смотрел в сторону левой передней бочки, на которую заводил швартовный конец расчет катера под командованием Сергея Костина. С этого момента все основные события переместились вместе с кораблем в район левой передней бочки.

В своем поступательном движении корабля вперед при заметном уваливании кормы вправо, у других швартовных групп не должно было быть проблем с заведением швартовных концов. Как я уже отмечал, левая носовая швартовная группа на катере, возглавляемая старшим лейтенантом Сергеем Костиным, успешно завела швартов на бочку. Катер Костина нам был хорошо виден, стоящим у бочки, со стороны корабля. Баркас, возглавляемый старшим лейтенантом Кравчуком, закрепил швартовный конец на правой передней бочке. Наконец-то, с помощью буксира швартовный конец был заведен и за правую заднюю бочку. Почесывая ушибленный затылок, я хорошо представлял себе, что за срыв швартовной операции «всех собак спустят на меня». Но, прослужив к тому времени на корабле 8 лет, и всякое повидав, я не был склонен впадать в панику. Разборок, пожалуй, было не избежать, но рядом со мной находился свидетель, и в некотором смысле, жертва всего процесса – лейтенант Павел Сторчак, который в силу своей природной порядочности изложил бы все так, как оно было в действительности.

С момента спуска наших плавсредств на воду прошло 40-45 минут. По направлению к нам от Константиновской батареи шел, не спеша, второй буксир. Тот самый буксир, который так бы так нам пригодился минут тридцать назад. Я уже говорил, что при грамотном и несуетном планировании операции, на нашу бочку, как более проблемную, следовало швартов заводить с помощью буксира. Я был уверен, что с подходом этого буксира операция по швартовке будет повторена уже с соответствующим обеспечением. Между тем, руководители операции в ходовом посту корабля решили, не дожидаясь подхода буксира, действовать. При продолжающейся работе малого буксира «на укол» с права, с кормы, на корабле начали выбирать «слабину» швартовного конца, заведенного на левую бочку, вроде как «подтянуться»… Швартовный конец натянулся как стрела и вдруг раздался резкий звук, похожий на щелчок громадного бича. Это был удар о воду сорвавшегося троса.

Не зная обстановки, я предположил, что расчет Костина повторил наш «подвиг» и упустил с бочки швартовный конец. Конечно, по требованиям хорошей морской практики, катер не следовало швартовать к бочке со стороны заведенного троса. Как выяснилось позже, удар троса пришелся в нескольких метрах от корпуса катера, стоящего у бочки. Значительно позже и не особенно охотно, Костин скажет мне, что оборвавшийся конец с такой силой ударил по воде, что придись он по катеру, корпус его был бы переломлен, и без жертв не обошлось бы. Теперь корабль начал всем корпусом сползать вправо в сторону правой передней бочки. Ну и дела… Где-то минут через двадцать мы обратили внимание на то, что на корабле приспущен флаг… Вариантов не было – на борту покойник. Холодок от предчувствия беды дохнул мне в потную спину.

С юта нам жестами показали, что будут выбирать наш швартовный конец, это означало, что наша со Сторчаком Робинзонада подходит к концу. Наш баркас, подстраховывая выборку швартовного конца ютовой швартовной группой, вернулся, чтобы снять нас с бочки. Когда мы со Сторчаком еще находились на бочке, то нам пришлось наблюдать любопытную картину. Со стороны входа в севастопольскую бухту, в сторону корабля направлялся старый крейсерский катер. Следом за ним на большой скорости появился наш командирский катер, на котором утром командир убыл с корабля. Наш катер на самом последнем отрезке дистанции обходит чужой катер и направляется к площадке левого трапа. Как потом выяснилось, когда командир корабля капитан 1 ранга Пыков узнал о ЧП на корабле, то он на катере устремился к кораблю и обогнал катер с офицерами ОУС, следовавшими для расследования чрезвычайного происшествия на наш корабль. Поднявшись по трапу, быстро перейдя по коридору № 18, на правый борт, командир уже встречал офицеров ОУС, подошедших на катере к правому трапу. Быстро оценив суть ситуации, Пыков принял весь удар за случившееся ЧП на себя.

Подойдя к борту корабля и поднявшись к пульту связи на юте, я запросил ходовой пост о дальнейших указаниях. Севшим от волнения глухим голосом, Денисов дал указание баркасу оставаться под левым выстрелом, а швартовному расчету подняться на борт. Сместившись за границу полигона, корабль стал на якорь. Оба буксира, в ожидании распоряжений стали на якоря несколько мористее. Весь корабль замер в каком-то тягостном ожидании. Костин и Кравчук уже были на корабле, катер Костина оставался под выстрелом, баркас Кравчука был поднят на борт. С опозданием на три часа команду накормили обедом, и было объявлено о продолжении самообслуживания, будь оно трижды неладно!

Пока было очевидно лишь то, что в ходе работы швартовной баковой команды, швартовным концом, сорвавшимся с левого шпиля, были травмированы три матроса и получил смертельную травму исполнявший обязанности командира баковой швартовной группы командир 1-го дивизиона БЧ-2 старший лейтенант Виктор Зуйков.
Для того, чтобы объективно взглянуть на причины, приведшие к чрезвычайному происшествию, в результате которого погиб офицер и три матроса получили тяжелые травмы, вернемся к утру того печально памятного дня…

После принятия решения на производство работ на стенде, Геннадий Ясницкий вызвал в ходовой пост вахтенных офицеров корабля. После ухода в академию в 1978 году, капитан-лейтенанта Евгения Версоцкого, первым вахтенным офицером корабля негласно стал Михаил Денисов. Его отличали острый ум и мгновенная реакция, приложенные к исключительной выдержке – качества столь необходимые при управлении кораблем. Единственно, кто на равных мог соперничать в этом отношении с Денисовым, так это бывший помощник командира корабля по снабжению Борис Поскребышев. Тот, служа на РКР «Зозуля», был официально допущен к управлению кораблем. Но Поскребышев с 1979 года учился в академии. Так что, Денисов, единственный из остававшихся на корабле офицеров, имел большую практику несения ходовых вахт на кораблях пр. 61 и неоднократно показывал свое мастерство в процессе управления нашим кораблем, в том числе, и в экстремальных ситуациях. Так, при несении боевой службы в Средиземном море, работая с танкером, передававшим нам топливо траверзным способом, внезапно было обесточено рулевое устройство корабля, то есть, по сути, корабль временно сделался неуправляемым, имея справа по борту, в 40 метрах, танкер «Днестр», заполненный топливом, в том числе и авиационным. В последствии оказалось, что в посту РЛС «Фрегат» вышла из строя водяная система охлаждения, вода заполнила пост и сплошным водопадом устремилась вниз, заливая электрощиты, среди которых оказался и щит, с которого запитывалось устройство «Питон», служащее для управления рулевыми приводами корабля.

Представьте себе громадный корабль, идущий в ночном море со скоростью 16 узлов, и производящий заправку на ходу. Предпосылка к аварийной ситуации случилась в самое критическое время суток, 00.10-00.15. Смена ходовой вахты только произошла, полусонные матросы только добрели после развода на свои боевые посты и вдруг по всем каналам трансляции раздается команда раздаются два тройных звонка, означающие сигнал «Слушайте все!» и спокойным жестким голосом произносится команда: «Обесточено основное рулевое устройство, перейти на резервное управление рулем из румпельного помещения!». Борис Кононенко, в то время еще командир навигационной группы БЧ-1, в заведовании которого находилось помещение насосов рулевой машины, лучше других представляя обстановку, в течение нескольких минут пролетел вдоль всего корабля с носа в корму, и, не дожидаясь прихода заведующего поста, ломиком, снятым с ближайшего поста аварийной партии срывает навесной замок и переходит на «местное» управление рулевыми машинами по командам из ходового поста. В течение десяти последующих минут была устранена течь на шиты, восстановлено основное питание, и корабль продолжил выполнение поставленной задачи. И таких сюжетов в практике Денисова, как вахтенного офицера, можно было насчитать десятки.

Так что при выборе вахтенного офицера на время проведения сложного маневрирования и управления кораблем при постановке на бочки стенда лучше Денисова и представить себе было трудно. Проблема крылась в другом. По своей должности командира БЧ-2 капитан 3 ранга Денисов являлся командиром баковой швартовной команды. Эти ответственные обязанности он унаследовал от своих предшественников по должности командира БЧ-2 – капитана 3 ранга Сергея Переверзева, а тот – у мастера швартовных операций на баке – капитана 3 ранга Дядченко, а тот – у капитана 3 ранга Рыбака. Достаточно было разок понаблюдать за работой швартовного расчета на баке нашего корабля, чтобы представить себе всю сложность, ответственность и известную опасность этой деятельности. При том, что в обычном, стандартном варианте кораблю приходилось становиться на одну свою штатную бочку, либо швартоваться к причалу лагом. В тот раз стояла задача одновременной заводки швартовных концов на четыре бочки, установленных на стенде размагничивания. Кстати, с этой операцией по сложности могла сравниться швартовная операция при постановке корабля в сухой док. В самые лучшие времена, при руководстве баковой швартовной группой Александром Дядченко, командиром правой швартовной партии руководил командир ГУРО старший лейтенант Геннадий Клыпин; командиром левой швартовной партии был командир батареи старший лейтенант Николай Кривоухов, наследовавший эту функцию у Валерия Леоненкова.

Соответственно, в этих группах в основном были расписаны их подчиненные, матросы и старшины 1-го дивизиона. И уже тогда, заместителем Дядченко в баковой швартовной группе был Михаил Денисов, являвшийся по основной должности инженером 1-го дивизина, а затем – старшим инженером.

Швартовные операции, это та особая сфера деятельности моряков, где мастерство достигается многочисленными тренировками и требует настойчивой и длительной подготовки. За пять лет службы Клыпин и Кривоухов в совершенстве освоили свои обязанности и с должной эффективностью отрабатывали свои расчеты.
С уходом с корабля Клыпина, Дядченко, а затем и Переверзева стабильность в руководстве и в качестве подготовки расчетов баковой швартовной группы была нарушена. Ставший командиром 1-го дивизиона старший лейтенант Виктор Зуйков, по своей прежней должности инженера дивизиона, практически не имел практики работы на баке. Пришедший на смену Клыпину лейтенант Павел Сторчак, только осваивался в своих обязанностях. Последний из ветеранов баковой группы – капитан-лейтенант Николай Кривоухов, после назначения Зуйкова командиром дивизиона, явно манкировал своими служебными обязанностями, в том числе и по баковой группе. В этой непростой обстановке, единственным связующим и организующим звеном в работе баковой группы оставался Михаил Денисов. Будь он на баке в тот злосчастный день, Николай Кривоухов не отлеживался бы в каюте после трудно проведенного выходного дня, а наиболее опытные, старослужащие матросы из состава батареи Кривоухова, расписанные в левой баковой партии, находились бы на своих местах, предусмотренных расписанием, да и возможно – лейтенант Павел Сторчак больше пользы принес на баке, чем в кампании со мной, на обосранной чайками бочке.
Но все было как раз против здравого смысла: командир БЧ-2, он же командир баковой швартовной группы капитан 3 ранга Денисов заступил вахтенным офицером в ходовой пост. По швартовному расписанию в помещении носовых швартовных устройств находился помощник командира капитан 3 ранга Галанин с матросами боцманской команды, и электрики, расписанные на шпилях. По отработанной схеме, помощник командира находился за своеобразным ограждением у пульта связи с ходовым постом и являлся в некотором роде передаточным звеном между командиром корабля и командиром баковой швартовной группы.

Поминутно воспроизводить события на баке, предшествующие трагической гибели Виктора Зуйкова, я не стану. Тем более, что непосредственный очевидец происшествия – помощник командира корабля Виктор Галанин, по своему соучастию в процессе управления баковой группы, уже этим фактом разделивший часть ответственности за гибель Зуйкова, не особенно распространялся на эту тему. По буйной фантазии конструктора-оформителя помещения швартовно-якорных устройств, ограждение, за которым стоял Галанин с двумя электриками, представляло собой грани усеченной пирамиды, с многочисленными выступающими ребрами жесткости. Как-то в разговоре со мной Галанин сказал, что конец, сорванный со шпиля, и разметавший матросов расчета, просвистел у него над головой и оставил след на переборке. При этом Галанин интуитивно успел присесть, скрывшись за ограждением пультов включения шпилей, а Виктора Зуйкова этой же прядью троса «впечатало» в это ограждение, с его наружной стороны.

Остается ответить на вопрос, почему, швартовный конец, заведенный на бочку и закрепленный на ней, вдруг своим коренным концом оказался заведенным на шпиль? А вот этот вопрос и должны были в первую очередь задать офицеры ОУС и следователи прокуратуры Геннадию Ясницкому и Виктору Галанину. И ответ на этот вопрос мог быть только один: коренной конец швартовного троса, первоначально закрепленного на кнехтах или захваченный «лягушкой», по приказанию из ходового поста, был снят с кнехта, перезаведен на левый шпиль, и с помощью мощного шпиля производилась попытка «подтянуть» махину авианосца на швартовном конце…

Вот тот кульминационный момент, когда сработала порочная психология «миноносников», неприемлемая при управлении авианесущим крейсером. Ясницкий и Баранник, привыкшие управлять противолодочными кораблями, не сопоставили водоизмещение «Киева» с усилием тяги шпиля на трос. Владимир Пыков, имевший большой опыт крейсерской службы никогда бы не допустил подобное. В результате явно запредельных усилий, швартовный конец был сорван со шпиля и как двадцатиметровое лассо, толщиной в 120 мм, стеганул по всему живому, что встретилось на его пути. Силу этого удара можно представить себе потому, как один из матросов расчета был отброшен в коридор левого борта через проем открытой двери и пролетев 8 метров, сломал в процессе полета, все, что только можно было сломать. Второму матросу повезло несколько меньше, отброшенный концом, он зацепился за комингс все той же двери, и с многочисленными переломами так же оказался в коридоре. Кстати, дверь эта, по действующему сигналу тревоги должна была закрываться. Выполнив это требование, мы бы имели еще как минимум два трупа.

В акте работы ОУС фигурировала запись: «Несчастный случай, произошедший в результате нарушения правил техники безопасности руководителем при швартовных операциях». В результате работы авторитетной комиссии из офицеров ОУС и представителей прокуратуры, буквально в течение суток появилось заключение, из которого следовало, что: «В результате нарушения правил техники безопасности командиром швартовной баковой группы, три матроса получили серьезные травмы, а офицер от травм, несовместимых с жизнью, скончался. Поскольку, основной нарушитель – командир баковой швартовной группы, сам стал жертвой происшествия, то и уголовное дело по факту причинения тяжких физических повреждений трем военнослужащим и гибели в результате смертельной травмы офицера, можно считать закрытым».

Столь скоропалительному и мягкому решению прокуратуры способствовало, прежде всего, то, что Главком ВМФ адмирал Сергей Георгиевич Горшков дал понять командующему Черноморским флотом, что «Киеву» в самое ближайшее время предстоит играть центральную роль в учениях межфлотского масштаба, с большой политической и международной составляющей. Насколько я припоминаю, повторного выхода корабля на стенд размагничивания не состоялось. Буквально со следующего дня корабль стал усиленно готовиться к выполнению межфлотского перехода с выполнением задач боевой службы.

О том, что серьезных репрессий по отношению к основным «соучастникам» треклятой швартовной операции, завершившейся трагической гибелью нашего товарища Виктора Зуйкова, не предвидится, стало ясно уже на следующий день после трагедии. В первый же день после случившегося чрезвычайного происшествия, мы, прослужившие уже не первый год и знакомые с вполне возможным ходом событий, приготовились писать объяснительные записки, с учетом степени своего «соучастия» в швартовной операции. Когда об этом узнал Ясницкий, первый и основной фигурант событий, более других заинтересованный в том, чтобы не осталось никаких письменных следов этой печальной истории, то он предпринял радикальные меры.

В обеденный перерыв дня, следующего за днем происшествия, он собрал вахтенных офицеров корабля, якобы для планового занятия, и начал это занятие с заявления, что причиной трагедии явилась исключительно слабые навыки в морской практике и участившиеся случаи нарушения техники безопасности при проведении всех видов корабельных работ. Что нам оставалось как не согласиться с ним? Ведь, по сути дела, на всех нас лежала часть вины за смерть Вити Зуйкова. Далее старпом многозначительно заявил, что все организационные выводы по случившемуся будут сделаны по возвращении в Североморск. По спокойному и уверенному тону Геннадия Павловича можно было сделать вывод, что степень нашей ответственности будет напрямую соответствовать умению держать язык за зубами. Наше положение было двойственным: с одной стороны на второй план отодвигалась возможная ответственность за случившиеся, с другой стороны, становилось ясно, что никто не понесет наказания за смерть Зуйкова. А ведь на его месте вполне мог оказаться каждый из нас...

На следующий день были назначены похороны Вити Зуйкова. С утра Кривоухов с мичманом и четырьмя матросами были отправлены сопровождать тело покойного, с заданием оказать всякое содействие и помощь в организации похорон. Накануне похорон, на берег был отправлен заместитель командира БЧ-2 по политической части старший лейтенант Федор Коньков. Он забрал с корабля парадную форму Зуйкова, общался эти два дня с вдовой и родственниками Виктора, и командир, видимо надеялся, что присутствием Конькова на похоронах все и ограничится.
Поскольку Миша Денисов находился в состоянии прострации после случившейся трагедии, накануне дня похорон я во главе группы офицеров БЧ-2 отправился к командиру с просьбой отпустить нас на похороны нашего товарища. Пыков был очень хороший психолог, но иногда он перегибал палку. На нашу просьбу он в непрекрыто хамской манере заявил, что мы виноваты в смерти Зуйкова и поэтому не в праве что-либо требовать от него. После того, что на самом высшем уровне было заявлено, что причиной смерти Виктора явился несчастный случай, очень уж не хотелось командиру допустить наше общение с родственниками погибшего, наверняка желавшими знать обстоятельства и причину гибели мужа и брата. Между тем, у Пыкова, по здравому размышлению, хватило мудрости не обострять отношение с офицерами БЧ-2, двое из которых были однокашниками Виктора по училищу. Выпроваживая нас из каюты, он заявил, что еще подумает и сообщит нам свое решение.

Оценив обстановку, Пыков принял компромиссное решение: не допустив наше присутствие на похоронах, он разрешил пойти вечером на поминки офицерам и мичманам сходящей смены БЧ-2. Хотя, логично было бы задать вопрос, а как он мог запретить прийти на поминки, тем, кто по графику схода окажется в городе? Сообщая свое решение, командир вел себя более сдержаннее и тактичнее. Он порекомендовал нам сдерживать свои эмоции и щадя родственников не сообщать им подробности гибели Виктора…
Всякий раз, проходя по улице Николая Музыки, я вспоминаю Виктора. Его короткая и яркая жизнь и трагическая смерть четко запечатлилась в памяти его сослуживцев. Родом он был Нижегородской глубинки. Вспоминая о своем детстве и юности, он говорил, что вырос он на границе мордовских, чувашских, татарских и русских земель. По общепринятым меркам, Виктор не был красавцем. Он был среднего роста, сухощав, волосы у него были русые, чуть волнистые, густые светлые ресницы, приветливая улыбка, светлые глаза с прищуром. Блестяще, с отличием окончив училище, он через неполные три года службы стал первым кандидатом на должность командира ударного дивизиона ракетно-артиллерийской боевой части авианесущего крейсера. У него были блестящие перспективы в службе.

Мы, все без исключения офицеры БЧ-2 звали его по-свойски и как-то по-доброму – Витек. Этот «Витек» перебрался вместе с ним из училища, вместе с его однокашниками, с Бабичем и Суздальцевым, прибывшими вместе с ним на корабль. Виктор был скромен и немногословен, и тем не менее, нам было известно, что у него сложные отношения с женой. Взглянуть на жену Виктора, точнее – его вдову нам удалось только на его поминках. Она была одной из тех севастопольских девочек, что из поколения в поколение рождаются в уютных частных домиках среди грядок, виноградников и курятников, и получают путевку в жизнь на стыке интересов маменьки, приторговывавшей зеленью на базаре, и папеньки, ходящего за «зеленью» в океан на рефрижераторе… Они и по жизни проходят, распространяя вокруг себя комплексный запах французских духов и курятника, попутно отравляя жизни обладателям красных дипломов и офицерских погон.
Дом сватов Вити Зуйкова найти было несложно. Если входить на улицу Музыки со стороны магазина «Океан», то идя по правой стороне дороги, вдоль дворов частного сектора, до дойдя и ныне существующего хозяйственного магазина в «стекляшке», следует повернуть по улице вправо – второй дом с левой стороны. Тридцать лет назад в этой стекляшке располагался овощной магазин. Поминки, они всегда – поминки. Но когда поминают ушедшего из жизни в мирное время двадцатишестилетнего офицера, становится несколько не по себе. 
Столы с поминальным ужином были поставлены во дворе, под виноградом. Мне досталось место напротив вдовы Виктора. Практически весь вечер она держала на руках бойкую четырехлетнюю девочку – дочь Виктора. Девочке не было сообщено о смерти отца, наверное, это правильно. Неблагодарное это дело комментировать столь печальные события. Тестю Виктора было от силы лет 45-47. Он был матросом и боцманов на судах рыб-холод-флота, неоднократно бывал в иностранных портах. Он по-доброму, по-родственному отзывался о Викторе, клялся в том, что обязательно оборудует могилу цепями и якорями. Старший брат Виктора, армейский офицер, был единственный из родных, прибывших на похороны. Нам было стыдно смотреть ему в глаза, когда он пытался уточнить детали гибели брата. Выпили много водки, но ушли с поминок совсем трезвыми. Командование Черноморского флота обещало в кратчайшие сроки обеспечить семью Виктора квартирой. Обещание было выполнено, на удивление очень быстро. Буквально через полгода «безутешная» вдова вышла замуж за офицера, однокашника Виктора по училищу и вернулась с ним в Североморск. Должно быть, и квартира в Севастополе была им очень кстати.

В Средиземном море, мы не задерживались, отрабатывая по ходу дела корабельную авиацию. В последних числах августа мы уже стояли на рейде Балтийска, в районе Куршской косы. Подобного скопления кораблей этот рейд, должно быть, не помнил с конца 40-х годов, когда, демонстрируя свою военно-морскую мощь, СССР «способствуя» демократическим процессам в Польше и в Германии, регулярно устраивал здесь сбор-походы Балтийского флота. Сейчас же на слабо оборудованном, мелководном и продуваемым всеми ветрами внешнем рейде «солнечного» Пиллау собрались корабли всех четырех флотов Советского союза. Северный флот был представлен нашим кораблем, крейсером «Мурманск» и БПК «Тимошенко», БДК «Москаленко» с Тихоокеанского флота, припоминаю был БДК «Иван Рогов». Судя по изобилию десантных судов – готовились грандиозные учения с высадкой морского десанта. С Черного моря прибыли все наличные СДК и БДК, часть из них было взято из резерва. На Балтике были расконсервированы МДК, способные брать в свой трюм всего один танк, либо взвод морской пехоты.
Глядя на эти утлые суденышки, я припомнил случай, когда году в 1959-м во время цунами на Дальнем востоке, в океан была унесена одна из таких барж, с командой из случайно оказавшихся в ней четырех молодых солдат? Баржу эта, никем не управляемую носило по океану сорок дней, пока ее не обнаружили пограничники. Героических мореплавателей тогда приветствовал весь Советский союз, удивляясь их жизнестойкости и героизму. Злые народные «сказители», не способные по достоинству оценить «подвиг», сочинили песню, в одном из куплетов которой звучало «Зиганшин съел чужой сапог». Так вот среди десантных средств, призванных под знамена межфлотского учения под названием «Запад-81», были ровесники тех, на которых американцы высаживали десанты на Гавайи и Филиппины; «поделились» с нами по планам «Лендлиза» накануне высадки десантов на Курилы, а потом «забыли» забрать у нас этот «металлолом».

Наша стоянка на рейде Балтийска не обошлась без приключений. Командованию очень не хотелось спускать офицеров и мичманов на берег. Но была одна веская причина, по которой мы оказались на берегу, нам было выплачено денежное довольствие за два месяца и нужно было деньги отправить семьям. По крайней мере, причина схода так было озвучена. Несколькими рейсами наших рабочих катеров, две смены офицеров и мичманов были свезены в Балтийск. Тех, кто далек от истории своего родного края, трудно заинтересовать историей Восточной Пруссии. Для меня Калининград всегда оставался центром Восточной Пруссии – Кенигсбергом, а Балтийск – морскими воротами Кенигсберга и бывшей базой германских подводников – Пиллау. И это не потому, что я люблю немцев, я отношусь к ним так, как относится любой русский человек к нации, принесшей массу горя и жертв и разрушений России и ее народу. И в то же время я не перестаю напоминать о том, что после войны России с Пруссией 1760 года, вся Восточная Пруссия отошла к России на правах обычной губернии, каковой, по сути своей, она и была. И только предательская политика масонов, окружавших молодого императора Петра Третьего, вернули Восточную Пруссию под власть прусского короля. Так что с победой СССР во Второй мировой войне была восстановлена историческая справедливость, вот только переименовывать ничего не стоило, и называть вещи следует своими историческими именами: Пиллау, Кенигсберг, Магдебург…
У большинства гостей Балтийска остаются в памяти улица, идущая вдоль залива, старенькие двухэтажные краснокирпичные домики вдоль этой улицы. Разметка инфраструктуры военного порта в основном сохранена в том виде, в каком она была при немцах. Город сохранил часть старых названий: район базирования бригады ракетных и торпедных катеров – Камсигал. Ресторан «Якорь» в портовой части города, маяк, островерхое здание старой ратуши, памятник вождю мировой революции, стоящий на фундаменте явно не марксистского происхождения, да еще, быть может, избитый снарядами остов краснокирпичного форта № 9, недалеко от ратуши. Но есть в Балтийске красивейший старинный парк, с уникальными деревьями, есть старое морское военно-морское кладбище, есть чудесные песчаные пляжи и зоны отдыха. Вокруг города красивейшие леса. Любителям острых ощущений могут показать входы в подземные заводы, затопленные немцами при уходе из Пиллау. Жители Балтийска любят свой город, и дорожал тем, что судьба предоставило им возможность жить в «солнечном Пиллау». Так что, возможностью побывать очередной раз в Балтийске и посетить его исторические достопримечательности меня радовала. В те дни в Балтийске кроме местных обитателей можно было встретить офицеров с трех других флотов.

И так, главная цель схода на берег в Балтийске была достигнута: я, немедля, отправил денежный перевод и спокойно направился в сторону порта. Так, проходя вдоль причалов я встретил своего однокашника по училищу Валерия Романенко. Он, служил помощником флагманского специалиста в дивизионе кораблей консервации и жил в Лиепае. В Балтийск он прибыл как офицер штаба, обеспечивавший участие в учениях нескольких кораблей, выведенных по мобилизиционному плану из резерва. Валера пригласил меня в гости на один из средних десантных кораблей, на котором находился штаб дивизиона. Как я уже говорил, среди десантных кораблей было много судов, прибывших по мобилизационному плану с Черного моря, с Баренцова и даже с Тихого океана. Так оказалось, что гостеприимный командир СДК, по своей основной должности оказался командиром СБРа из Севастополя. Он был старше нас на десяток лет, через пару лет собирался на пенсию. Земляк мой оказался исключительно интересным собеседником. Он имел опыт службы на трех флотах. Много лет он занимался изготовлением моделей кораблей и судов, нам было о чем поговорить и что вспомнить.

Попрощавшись с гостеприимными и хлебосольными хозяевами, я поспешил к причалу, к которому должен был подойти наш катер с «Киева». Для небольшого городка, каким является Балтийск, наличие такого большого количества офицеров с других флотов, в некотором роде, было событием. Ресторан «Якорь», за несколько столетий своего существование знавал всякие времена и всяких посетителей. Но в этот вечер, он что называется, «гудел». Основными посетителями его в тот вечер были офицеры и мичмана с нашего корабля. Когда подошло время перемещаться в сторону причала, то многие не спешили покидать гостеприимный шалман, как будто бы чувствовали, что в тот вечер нам было не судьба оказаться на родном корабле.

По главной базе Балтийского флота была объявлена штормовая готовность № 3, а кораблям на рейде, то есть нам – готовность № 2. Это означало, что баркас за нами не придет. Легко себе представить как такая весть была встречена в коллективе офицеров, только что покинувших залы «Якоря». В еще большем составе и со значительно более серьезными планами, они радостно вернулись в ресторан, где им были бесконечно рады. Я в тот вечер не был в «Якоре» и после грамотной оценки обстановки, прихватив пару бутылок хорошей водки вернулся на штабной БДК, где нам предстояло в прежнем составе продолжить вечер воспоминаний. Заночевав на корабле, я раненько утром опять направился на причал, расположенный рядом с «Якорем» и был приятно удивлен, что «праздник» в ресторане продолжался всю ночь. И для тех, кто был не в состоянии покинуть стены этого столь гостеприимного заведения, были поставлены раскладушки на втором этаже, где располагалась гостиница с таким же радующим слух моряка названием «Золотой якорь».

Кстати, с учетом крайне низкого уровня обслуживания эта гостиница, так же традиционно носила название «Ржавый якорь».

Утром выяснилось, что Седая Балтика разгулялась всерьез, и прогноз на ближайшие сутки не утешителен. Для тех, кого приютили сердобольные «балтийские» дамы, такой прогноз был самым благоприятным. Со стороны, события этих дней (и их было целых три), очень напоминал несколько затянувшийся пир во время чумы. Судя по последствиям этой затянувшейся гульбы, те, кто вовремя не отправил переводы домой, к этой столь банальной проблеме больше не возвращались. По рассказам очевидцев, на следующий вечер в ресторане отмечались даже случаи прикуривания сигарет от десятирублевых купюр: гулять, так гулять…

Моего инженера Петра Бутенко утром следующего дня сослуживцы обнаружили мирно спящим в клумбе рядом с рестораном. Карманы его были совершенно пусты, но, думаю, грабители тут были «не при делах»… В ходе второго и третьего дня пребывания в Балтийске, те офицеры, с которыми я провел первый вечер, с удовольствием составили мне компанию в краеведческих прогулках по окраинам Балтийска. За эти дни мы посетили и друзей в стареньких домиках Камсигала, и прошли вдоль Куршской косы до самых погранпостов, и побывали на старом морском кладбище, которое хорошо было показано в приключенческом фильме «Секретный фарватер». К обеду третьего дня, у нашего командира Владимира Пыкова лопнуло терпение, и он добился разрешения у командования флота доставить офицеров «Киева» на корабль большим морским буксиром.
Нам предстояло испытания в нашей гимнастической подготовке, перед которыми события, предшествующие трагедии с Виктором Зуйковым, могли показаться только начальной тренировкой. Представьте себе желтоватую пенящеюся воду Балтийского канала. Взгляд с мостика командира буксира на помятые нетрезвые, небритые физиономии наших офицеров, испытавших в Балтийске уже все возможные прелести общения с «иностранным» портом, изголодавшихся, оборвавшихся, «поиздержавшихся» и вполне готовых вернуться на родной корабль. «Киев» на рейде стоял далеко от берега, состояние многих из наших офицеров после морской прогулки было сложным. Если те, кто рискнул и оставался на верхней палубе буксира, то в общем-то ожил настолько, чтобы объективно оценивать события, то те, кто по своему состоянию находился в кубриках буксира, расслабились настолько, что так и не решились подняться на палубу.

Если честно сказать, то после всего пережитого нами в последние дни пребывания в Севастополе, проявлять чудеса героизма и подставлять свои головы не было желания. В отличие от ситуации в Севастополе, командир балтийского буксира не сразу решился подойти к корме нашего корабля. Да и Пыков на этот раз не был столь категоричен в своих требованиях подняться нам на борт. На этот раз на палубу буксира был сброшен так называемый шкентель с мусингами и офицера, повисшего на этом конце, быстро поднимали на борт четверо крепких и осторожных старшин из боцманской команды. Ситуация от севастопольской отличалась уже тем, что желающих вернуться в Балтийск было немного, поэтому все, кто был состоянии, поднялись на борт. Лишь только, когда отдельные фигуранты стали появляться из трюма буксира, то объективно оценив их состояние, Пыков приказал буксиру следовать в базу.

На этот раз, находясь на открытом рейде Балтийска, «Киеву» предстояло стать флагманом этого грандиозного, разношерстного флота и своеобразной смотровой площадкой кульминационных событий в учении, призванных показать всему миру и особенно привычно мятежной Польше: кто, в конце концов, в Европе хозяин? Учения эти, названные «Запад-81» состояли из сухопутной и морской составляющих. Морская составляющая завершалась грандиозным морским десантом, высаживаемым на Куршскую косу, в прямой видимости с морских рубежей Польши. Три «волны» десанта заполонили все море, и ринулись на побережье, где им стало тесновато до такой степени, что с отдельных десантных кораблей на «воздушных подушках» морские десантники высаживались прямо на картофельные поля близ лежавших совхозов, показав несокрушимый порыв и чудеса изобретательности. А главное – все эти чудеса наблюдали министры обороны, начальники штабов, министры ведущих оборонных отраслей стран Варшавского договора и наши друзья – корейцы, вьетнамцы и пр.
В последний день учений планировалась демонстрирование штурмовой авиации с борта «Киева», разбор учений и торжественный обед на борту нашего корабля. Несмотря на низкую облачность и ветреную погоду, разместившиеся на площадках настройки «высокие» гости стали свидетелями того, как две пары штурмовиков, проимитировав «штурмовку» побережья и выполнив в парах несколько фигур высшего пилотажа, дважды с ревом на предельно малой высоте пронеслись над нашим кораблем. В этих полетах, учитывая сложные погодные условия и большую ответственность, участвовали командир полка со своим заместителем и командиры эскадрилий. После полетов министр обороны вручил летчикам именные золотые часы.

После эдакой психологической подготовки во флагманском салоне корабля происходил разбор учений, который занял не менее двух часов. В принципе, могли бы они заседать и больше, проблема было в том, что кают-компания была приготовлена для торжественного обеда, а офицеры корабля, в этой связи остались без обеда, а затянувшиеся мероприятия грозили нам остаться и без ужина.

Я к этим событиям имел самое непосредственное отношение. Мне было поручено руководить сервировкой столов, с использованием «неприкосновенного» запаса фирменной посуды, хрусталя и прочих столовых принадлежностей. Сохранилась фотография, на которой я сижу за сервированным для министров столом кают-компании в окружении помощника командира по снабжению Блягоса и начальника продовольственной службы корабля Смирнова.
После окончания основных, плановых мероприятий министр обороны маршал Устинов уединился во флагманском салоне с президентом Польшу маршалом Ярузельским и несколько часов между ними происходил, судя по всему, напряженный и сложный разговор. Весь этот период, разноплеменные маршалы и министры группами бродили по кораблю, и напряженно принюхивались к запахам из нашей кают-компании. Никто из присутствующих военачальников не мог без Устинова принять решение по дальнейшим действиям.

Когда все разумные пределы ожидания были исчерпаны, ко мне подошел флаг-офицер Главкома ВМФ капитан 2 ранга Вася Кошкин, и спросил нельзя ли где-то перекусить. С Кошкиным мы были знакомы еще по службе на УКр «Дзержинский», где он служил командиром ГУРО ракетного дивизиона. Трезво оценив обстановку, и пользуясь своим «особым» служебным положением, я предложил Кошкину «скромненько» пообедать в выгородке кают-компании.

Получилось так, что вместе с Кошкиным за столом оказались все лица, сопровождавшие не только Главкома, но и Министра обороны, человек шесть. Мы оперативно и славно пообедали обедом из 8 блюд. Увидав наши довольные физиономии, командир корабля Владимир Николаевич Пыков, матерясь вполголоса, решился обратиться к Министру обороны, который, закончив «разработку» Ярузельского, вышел из салона. На предложение командира «отобедать, чем Бог послал», Устинов посмотрел на часы, на секунду задумался и сказал, что на берегу отобедают… Командир пытался объяснить, что обед приготовлен на самом высоком уровне, на что Министр обороны сказал: «Вот и отлично, пусть офицеры корабля хоть разок пообедают по-людски».

Это последнее пожелание маршала Устинова явилось сигналом к тому, что большинство высокопоставленных гостей все-же воспользовались возможностью по-быстрому перекусить в кают-компании. Министр судостроения, со своим окружением, не будучи связан субординацией с Министром обороны, спокойненько расположился за одним из столов, и не спеша пообедал. И таких групп было немало.
Офицерам корабля все-таки не дали возможности полноценно пообедать. Сначала со столов был убран хрусталь и спиртные напитки, потом пообедали представители всевозможных штабов, начиная со штаба Балтийского флота, кончая штабом нашей бригады, и только потом к столам допустили офицеров корабля, которых усиленно удерживали в салоне, якобы для подведения итогов сложного и напряженного рабочего дня.

Кораблю предстоял переход на север осенним Балтийским морем, сложными в навигационном отношении Балтийскими проливами. Только теперь, по прошествии сорока лет я констатировал для себя факт, что заход в Балтийское море «Киевом» был единственным и уникальным для боевого корабля такого водоизмещения. По результатам участия в учениях «Запад-81» ряд наших офицеров были награждены правительственными наградами. Кандидаты для награждения обсуждались на уровне дивизионов, боевых частей, представляли самых достойных, но, но как обычно, руководство на все имело свое «особое» мнение. На награждение медалью «За боевые заслуги» представлен был мой командир группы управления старший лейтенант Сергей Костин. По нашему разумению, он хорошо проявил себя как вахтенный офицер за весь период боевой службы. Редчайший случай, представление ушло на медаль – а наградили орденом 3-й степени «За службу Родине». Не избежали мы и здесь анекдотических ситуаций: с аналогичной формулировкой «за участие в учениях «Запад-81» был награжден заместитель командира БЧ-6 по политической части, который еще из Севастополя был отправлен в отпуск, что являлось уже неоспоримым доказательством того, что без него корабль вполне обошелся в походе и в ходе учений.

Командир корабля капитан 1 ранга Владимир Пыков был награжден орденом «За службу Родине» второй степени. По результатам этих учений, видимо учитывая их масштаб и политическое значение, ряд военачальников впервые с момента окончания Великой Отечественной был награжден полководческими орденами – «Суворова», «Кутузова». Многие отличившиеся военнослужащие были отмечены боевыми орденами Боевого Красного Знамени и Красной Звезды. Так, награжден был командир корабля на воздушной подушке, высадивший десант в «бабушкином» огороде… Судя по всему, если бы не трагическая смерть Виктора Зуйкова, то точно по результатам учения получил бы наш командир, как минимум, орден Боевого Красного Знамени. В результате личного обращения командира корабля к Главкому ВМФ и Министру обороны было принято решение: кандидатов от корабля на поступление в академии в 1981 году принять без экзаменов. В этом году ушли на учебу капитан 1 ранга Пыков, капитан 3 ранга Козырев, капитан 3 ранга Васильев, капитан 3 ранга Костыгов. Будь я немного порешительнее, вполне мог оказаться в этом списке несмотря на то, что с момента окончания мной специальных классов прошло всего полгода…
Последние год я служил на «Киеве» с надеждой, что в самое ближайшее время меня назначат преподавателем Киевского Высшего военно-политического училища, с преподавателем которого Владимиром Николаевичем Жураковским у меня сложились очень хорошие отношения в период руководства им практикой курсантов на «Киеве». Летом 1981 года я представлялся командованию училища и был доброжелательно принят начальником училища, но судьбе было угодно распорядиться иначе, и в июне 1982 года я был назначен командиром БЧ-2 на БПК «Адмирал Исаков», готовящийся на боевую службу, а на должность в Киевское политическое училище, по сути, вместо меня, был назначен выпускник училища 1973 года капитан-лейтенант Сергей Милютин, чей отец в период войны руководил политотделом, в котором на должности политрука служил будущий начальник Киевского училища. Ну, какие тут вопросы?
 
Глава 14. Годы службы на большом противолодочном корабле «Адмирал Исаков», 1982-1984 гг.

Летом 1982 года, несмотря на все сложности, связанные с планировавшимся ранее переводом в КВВМПУ, я не терял надежды на положительное решение проблемы. Меня не пугала даже «перспектива» перейти на «капитанскую» должность заведующего лабораторией кафедры, так как я хорошо представлял себе стандартный процесс прохождения службы в военно-морских училищах.
Совершенно неожиданно 15 июня 1982 года меня вызвал к себе командир корабля капитан 2 ранга Ясницкий и предложил мне принять должность командира ракетно-артиллерийской боевой части на БПК «Адмирал Исаков». При типовом прохождении службы офицерами ракетно-артиллерийской специальности подобное предложение считалось вполне перспективным.

После должности командира дивизиона на «Киеве», со штатной категорией капитан 3 ранга, должность командира БЧ-2 на БПК 1-го ранга, с «вилочной» категорией капитан 3-го – 2-го ранга… Стоило подумать. Специфика ракетно-артиллерийской боевой части на ТАКр такова, что первым и основным претендентом на должность командира ракетно-артиллерийской боевой части всегда оставался командир 1-го ударного ракетного дивизиона; кандидатуры командиров остальных дивизионов не котировались, и это было вполне логично, потому как главным оружием корабля кроме авиационного комплекса оставался комплект ударных ракет П-500 «Базальт» с системой управления «Аргон». Если это негласное условие нарушалось, более того, – когда на должность прибывал «варяг», незнакомый с условиями службы на авианесущем корабле, то на должности командира БЧ-2 он не задерживался». Так, Валера Ибрагимов, всего лишь «отметившийся» на должности командира ГУРО 2-го дивизиона, и назначенный уже повторно на «Киев» с должности БЧ-2 БПК «Тимошенко, не продержался на ней и года. Аналогичная судьба постигла моего командира дивизиона, со временем ставшего командиром БЧ-2 «Адмирала Исакова» капитана 3 ранга Алябьева, и назначенного командиром БЧ-2 ТАКР «Баку» и, также, незнакомого со спецификой службы на авианесущих крейсерах.

Это я к тому, что командирам 2, 3 и 4-го дивизионов БЧ-2, при рассмотрении перспектив дальнейшей службы, следовало искать должности на стороне, либо гордо покидать корабль, отправляясь на учебу на классы или в академию. Как показала дальнейшая практика, оба варианта исхода с корабля на учебу не гарантировали того, что путь на этот, или аналогичный ему корабль вам заказан. Сам факт многолетней службы офицера на авианесущем корабле грозил превратиться в послужной диагноз с выводом кадровых органов «о целесообразности дальнейшего использования на авианесущих кораблях».

Сергей Косинов, бывший до учебы на классах командиром 3-го дивизиона, после учебы «вернулся» командиром боевой части, после успешного окончания Военно-морской академии, ему опять грозило возвращение на корабль, но уже командиром боевой части управления. Капитан 3 ранга Блытов, ушедший на учебу в академии с должности командира дивизиона связи, был направлен после учебы командиром боевой части связи на ТАКр «Баку». Туда же командиром БЧ-6 ТАКР «Баку» был назначен бывший командир 2-го дивизтона БЧ-6 «Киева» майор Автухов. Там же командиром БЧ-5 оказался бывший командир дивизиона движения «Киева» капитан 3-го ранга Копылов.

У командира «Киева» Геннадия Алексеевича Ясницкого была еще одна немаловажная причина «выдавить» меня с корабля. Летом 1982 года обязанности помощника командира временно исполнял капитан 3 ранга Юрий Кравченко, а штатный помощник, капитан 3 ранга Галанин, мой ровесник по выпуску, был в отпуске перед учебой на командирских классах. Согласовав с командиром срок своего очередного отпуска, Кравченко уже имел «на руках» отпускной билет, и вдруг Ясницкий решил задержать его на корабле. Я не знаю всех подробностей, но получилось так, что Кравченко убыл в отпуск, не получив официального разрешения командира. Его вынудили к этому непростые обстоятельства – с первой женой Кравченко уже оформил развод, а в Николаеве его с нетерпением ждала 19-летняя невеста. В результате, личная жизнь у Кравченко вполне «устроилась», но на должность помощника командира был назначен другой претендент – командир 2-го дивизиона БЧ-2 капитан-лейтенант Валерий Бабич.
Заняв должность помощника в такой «специфической» обстановке, Бабич попытался с первого же дня вести свою, независимую линию поведения, что сразу вызвало негативную реакцию у Ясницкого. «Упустив» якорь на днище сухого дока при нахождении в Севастополе летом 1982 года, Валера сам «облегчил» проблему со своей заменой на должности помощника. Считая, что с выбором помощника он ошибся, Ясницкий тут же стал присматривать Бабичу замену. Наиболее подходящей кандидатурой ему представился мой командир батареи – капитан-лейтенант Сергей Кравчук. Но для того, чтобы Кравчука «продвинуть» на должность помощника командира, в соответствии с требованием кадровых органов, ему нужно было, как минимум, год прослужить командиром дивизиона. Но для этого оставалась самая малость – куда-то «задвинуть» меня, чтобы я освободил должность Кравчуку. В этой обстановке, если бы к этому сроку, как планировалось, подоспел «запрос» на меня из КВВМПУ, то меня ни на день не задержали бы на флоте. Но с моим переводом в Киев возникли серьезные «заморочки», о которых я уже упоминал, а в эти же дни встал вопрос о подыскании кандидата на должность командира БЧ-2 на «Исаков», готовящегося к выходу на боевую службу.

С учетом всех вышеперечисленных условий и оценки сложившейся ситуации, я дал согласие на назначение командиром БЧ-2 «Исакова», не без основания считая, что, при случае, «покинуть» любой другой корабль мне будет проще чем «Киев». Впоследствии в правильности этого решения у меня не было оснований сожалеть. Для выполнения установленных при назначении на должность традиций мне следовало представиться командиру БПК «Исаков» капитану 3 ранга Станиславу Машкову, вроде как, прибыть на «смотрины». Видимо, уже тогда у Машкова были проблемы с сердцем, и он находился на обследовании в кардиологии Военно-морского госпиталя Североморска. Представившись своему будущему командиру, я не скрыл от него того, что, ожидая перевод в КВВПУ, не стремился попасть к нему на корабль.
Выяснилось, что спешка, которой сопровождалось мое назначение, была вызвана подготовкой корабля к выходу на боевую службу, совпавшей с увольнением в запас бывшего командира боевой части капитана 2 ранга Копысова. Копысова на корабле я уже не застал, так что принимать дела мне, по сути, было не у кого. Копысов, жестоко пил, поэтому командование стремилось как можно скорее убрать его, что называется, «с глаз долой». Два предыдущих года «Исаков» находился в среднем ремонте. Хозяйство в боевой части было в крайне запущенном состоянии, ЗИП был весь разукомплектован, эксплуатационная документация либо отсутствовала, либо не велась длительное время.

В первый же день по прибытии на корабль, мне предстояло отправиться на поиски «беглого» командира 1-й зенитной ракетной батареи. Неприятен был факт, что пропавшим, и по сути дела, уже пропащим для корабля комбатом оказался мой бывший сослуживец по «Киеву» – Андрей Самарин. Андрюха был не только пьяницей, он был редкостным «ходоком». На этот раз он попал в цепкие объятия прожженной хищницы-жены подполковника-медика, и эта любвеобильная особа, подпаивая своего любовника, к тому сроку не отпускала его вторую неделю. Первичную информацию по «объекту» предполагаемого захвата я получил от жены Андрея – Веры Самариной, которая назвала мне точный адрес, где пребывал в «сексуальном рабстве» ее муженек. Войдя в подъезд углового у стадиона дома, я не был уверен, что Андрюха мне откроет. Постучав в дверь, я подал «голос» и, не подозревавший подвоха «заложник», опознавший меня через дверной глазок, открыл дверь более того – очень обрадовался моему приходу, предложил выпить. И только узнав об истинной цели моего прихода, несколько расстроился, так как прекрасно понимал, что после этой, очередной «гастроли» ему не «светит» побывать с кораблем на боевой службе. Так и произошло, – Андрей отправился домой, мириться с женой, а через два дня ему на замену на корабль прибыл лейтенант Андрей Доценко. Заменой комбата зенитного ракетного комплекса процесс «ротации» кадров не завершился. По требованию командования пришлось заменить командира 3-й артиллерийской батареи. На замену ему должен был прибыть старший лейтенант Крайнов, до этого служивший комбатом на ЭМ «Окрыленный». Самым неприятным в этой кадровой замене было то, что прежний командир батареи был моим ровесником, выпускником 15-й роты ЧВВМУ.

Принимая заведование на корабле, я был вынужден учесть, что до выхода корабля на боевую службу оставались две недели. Командир и слышать не хотел о создании комиссии по приему мной заведывания ракетно-артиллерийской боевой части. Это было явным нарушением военного законодательства, так как при отсутствии «передающей» стороны, то есть старого командира капитана 2 ранга Г. Копысова, мое требование было вполне законным. Я давал себе отчет в том, что, не оформив официально прием заведывания я обрекаю себя на большие проблемы в случае последующей передачи такого объемного и сложного «хозяйства» как БЧ-2 своему преемнику. Все обнаруженные недостатки и явные недостачи я, все-таки, включил в акт приема, но, ни командир корабля, ни флагманский специалист не желали этот акт визировать, так как содержание акта свидетельствало о полнейшем развале объектов заведывания в боевой части корабля, который через десяток дней планировался на боевую службу.
При таком подходе к проблеме приема дел и обязанностей мне грозили немалые проблемы: даже в случае вывода корабле в резерв мне бы пришлось по актам списывать все оборудование, имущество, ЗИП и пр. Между тем, мне в первую очередь предстояло в кратчайшие сроки подготовить боевую часть к выходу на боевую службу. Что касается состояния заведования в боевой части, то показателен такой факт – в вентиляционных отделениях, обслуживавших ракетные и артиллерийские погреба, отсутствовало 12 электродвигателей, что грозило большими неприятностями при плавании корабля в условиях высоких температур. При беглом осмотре погребов выяснилось, что на ходу корабля в штормовую погоду, при захлестывании волной бака, через отверстия в палубе вода попадала в погреба пусковых установок ПК-2. Это происходило от того, что в местах крепления леерных стоек ограждения палубы над погребами, палуба прогнила и постоянно требовала заделки вновь образующихся дыр. Выявилось и дичайшее явление – в артиллерийских погребах не просто отсутствовали приборы контроля за температурой и влажностью воздуха, но даже не были предусмотрены места для их установки. Коплекты ЗИП (запасных инструментов и прриборов) не просто был разукомплектованы, они были безконтрольно разбазарены и разграблены, естественно, не оставаив документального подтверждения этой вакханалии. После сравнительного порядка на заведываниях в дивизионах БЧ-2 на «Киеве» подобное явление вызывало серьезные опасения, так как кораблю предстояло выполнять боевые задачи в дальнем походе, обеспечивая готовность использовать технику и вооружение.

Я никогда не отличался склонностью к истерике и привык спокойно воспринимать любые самые неожиданные явления. Составив себе недельный график работы (именно такой срок был отпущен для доклада о готовности корабля к болевой службе), я тупо и настойчиво выполнял пункты этого графика. Вопросов было много. На корабле ранее не предусматривалось комплектование десантного взвода, тем не менее, было получено 6 ящиков реактивных гранат, по схеме комплектации этого нештатного подразделения ручными гранатометами. Более того, с корабля не были свезены 6 ящиков гранат, «списанных» три года назад, когда корабль после предыдущей боевой службы готовился к переходу в завод для проведения длительного среднего ремонта. Уже только один этот факт, «тянул» на серьезное служебное расследование с участием прокуратуры.

Кстати, нештатный погреб с этими гранатами был затоплен, что неоднократно случалось на корабле с местами прогнившим корпусом; что еще в большей степени требовало быстрейшего избавления от этого сверхштатного боезапаса. При переходе морем Атлантики командир корабля Стас Машков решил провести учения по ПДСС с расстрелом плотика «с диверсантами». Для расстрела этого плотика мы использовали гранаты из этой, «сверхштатной» партии. Кстати, при стрельбе из гранатометов выяснилось, что вместе с ними нам не были поставлены специальные наушники, и в результате стрельбы у секретаря парткома и пропагандиста, наиболее активных «гранатометчиков», на сутки «заложило» уши.
Накануне моего прибытия на «Исаков», в условиях дичайшей неразберихи, на корабль был загружен второй комплект боезапаса для 57-мм артиллерии. Причем, ящики-цинки с этими снарядами, являясь сверкомплектными, были размещены прямо на палубе надстройки в районе шкафута, что грубо противоречило правилам хранения этого типа боезапаса. За три дня до выхода обнаружилось отсутствие «машинки» для набивки снарядами лент 30-мм артустановок АК-630. «Машинку» эту за 5 литров спирта «достал»? старшина батареи МЗА… Но, как только снарядные ленты были «набиты» и уложены в элеваторы погребов, эта пресловутая «машинка» каким-то чудесным образом исчезла с корабля, вернувшись к своим прежним владельцам на соседний корабль. За пару дней до моего прихода на корабль были заменены сменные частотные блоки зенитных ракет, причем, снятые блоки были оставлены на борту корабля, что раньше не практиковалось. На надстройке полубака были установлены 30-мм салютные пушки, на которых отсутствовали клиновые затворы.
На все мои вопросы по исчезнувшим затворам начальники всех уровней только разводили руками. Сложность стояла в том, что в качестве салютных орудий на кораблях пр 1134 и первых двух кораблях проекта 1134 «а», «Кронштадте» и «Исакове», были установлены старые 30-мм орудия, в свое время устанавливавшиеся на подводных лодках серии «М» (Малютках) и морских охотниках серии МО-2, МО-4. Естественно, на складах артиллерийского вооружения запасы этих орудий и комплектующих к ним давно были исчерпаны. Значительно позже, перебирая запылившиеся папки корабельного архива, я наткнулся на акт, подтверждающий передачу орудийных затворов с «Исакова» на РКР «Севастополь», ушедший Северным морским путем на Дальний Восток.

На фоне всех этих безобразных явлений, устав от моих протестов, комбриг принял решение послать на боевую службу в качестве офицера походного штаба помощника флагманского ракетчика штаба 170-й бригады капитана 3 ранга Пеленцова. Пеленцов, подключившись к процессу подготовки корабля за два дня до выхода, фактически «разделил» со мной часть ответственности за готовность боевой части к дальнему походу. Не все благополучно было с укомплектованием боевой части личным составом. Подав данные по некомплекту специалистов, я ожидал их прибытие на корабль. Очень некрасиво и несколько несвоевременно «пошутил» мой приемник на должности командира дивизона на «Киеве» старший лейтенант Сергей Кравчук, прислал на «Исаков» матроса, который с моей подачи два срока был вестовым в кают-компании офицеров, и естественно по своей основной специальности был абсолютным «нулем». Пришлось этого матроса, с соответствующей сопроводительной бумагой отослать обратно на «Киев».
Конечно, для меня, прослужившего на авианесущем крейсере девять лет, и привыкшего к организации солидного корабля, многое в этом процессе на «Исаковее» казалось недопустимым и просто диким. В очередной раз я убедился в том, что мало кораблю присвоить категорию 1-го ранга, если, по сути, организация на нем соответствовала его водоизмещению и численности экипажа, то есть оставалась «миноносной». Мне приходилось наблюдать морской буксир из Болгарии, под вымпелом командира дивизии и со всеми атрибутами корабля 1 ранга, но тогда подобное «явление» вызывало только улыбки сострадания и сожаления. Так и в нашем случае. Некоторое подобие крейсерской организации удавалось в известной степени имитировать только на ракетных крейсерах 58-го проекта типа «Грозный».

При всех тех негативных явлениях, что я перечислил, сам процесс приготовления к дальнему походу и, прежде всего, ожидание новых впечатлений, все это способствовало хорошему настроению. Было выплачено денежное содержание за два месяца вперед; с «подачи» командира организовали «поборы» на какие-то неведомые «представительские» расходы. Хотя было очевидно, что те два ящика столичной водки и ящик коньяка, купленные на выделенную офицерами корабля сумму, нам о себе уже никак не напомнят. Для своих «представительских» целей каждый из офицеров корабля создавал собственную «заначку». Знать бы нам, что на Кубе для обменных операций нам потребуется не столько водка, сколько обыкновенный крепкий одеколон, входивший в категорию дефицитных товаров на острове «свободы»… Когда местные аборигены нам будут предлагать крупные, красивые ракушки – «караколы», они будут произносить поначалу непонятное нам слово – «чипри-чипри!!!», что при уточнении условий «сделки», означало обычный «Шипр».
Стандартные проводы, небольшое традиционное застолье в кают-компании с членами семей (у кого они были под рукой), традиционная фотография офицеров и мичманов на вертолетной площадке. Стандартный переход через Северную Атлантику с выполнением типовых задач боевой службы: слежение за подводными лодками вероятного противника, обеспечение «работы» своих подводных лодок.

На переходе и в процессе несения боевой службы ходовые вахты несли: начальник химической службы капитан 3 ранга Захаров, командир БЧ-3 капитан-лейтенант А. Соколов, мой командир дивизиона – капитан-лейтенант Титов, командир ЗРБ-1 старший лейтенант Доценко, командир ЗАБ капитан-лейтенант Крайнов и я – командир боевой части – капитан 3 ранга Никольский. Периодически, для якорных вахт привлекались младший минер, два моих командира групп и командир батареи МЗА – старший лейтенант Дериглазов. Вполне достаточно для обеспечения корабля в дальнем походе.

Первый этап боевой службы продлился с 27 июля по 2 октября. Проходя Гренландским морем, корабль выполнял поиск подводных лодок вероятного противника по плану поисковой операции «Натяг». С 6 по 8 августа «Исаков» был задействован как корабль эскорта, сопровождая Такр «Киев», следовавший в Средиземное море с целью предстоящего ремонта на Черноморском заводе в Николаеве. Кстати, глядя на «Киев», совершавший переход с «перспективой» длительного ремонта, я очередной раз убеждался в правильности своего выбора перехода на «Исаков».
Кстати, именно во время этого ремонта, при падении якоря на палубу сухого дока в Севастополе, чуть «кондратий» не хватил Валерия Бабича, бывшего в это время помощником командира, и был «выдавлен» Ясницким в военную приемку судоремонтного завода в Николаеве командир 4-го дивизиона Юрий Кравченко – один из последних свидетелей трагической гибели Виктора Зуйкова на рейде Маргопуло. Значит, останься я на «Киеве» до той поры, не избежать бы и мне проблем. Так что это был еще очередной повод убедиться в правильности моего решения – уйти с «Киева».

По приходе в Средиземное море, корабль перешел в подчинение 5-й Оперативной эскадры, штаб которой находился на ТАКр «Новороссийск», незадолго до этого прибывший в Средиземное море из Севастополя, с перспективой продолжения своего перехода в Атлантику. Следуя какой-то ущербной традиции, каждый командир боевой части отправился представляться «своему» флагманскому специалисту, имея при себе литр спирта. Можно было подумать, что в штабе эскадры спирта было мало… На ФКП «Новороссийска» я представился помощнику флагманского РО эскадры бывшему командиру БЧ-2 «Киева» капитану 2 ранга А.Г. Дядченко. Он меня внимательно выслушал, записал проблемные вопросы по состоянию материальной части, сразу давая понять, что помочь ничем не сможет. Хотя нет, – по принятой Александром Гавриловичем заявке, я на судне комплексного снабжения «Березина» получил реле, взамен вышедшего из строя на кормовой СУ «Гром». Попасть на «Березину», стоявшей там же на рейде в так называемой «52-й точке», мне нужно было хотя бы для того, чтобы встретиться с Гришей Рипашевским, бывшим в это время помощником командира на этом корабле. Осенью 1976 года, Григорий, «на шару» подавший документы о том, что его хитрой женушке не «климатит» на крайнем Севере, после прибытия «Киева» на рейд Североморска, вернулся в Севастополь, и, пользуясь поддержкой старшего брата получил должность заведующего лабораторией в учебном центре флота на 14-м причале. Уже по прошествии пары лет он был назначен момощником командира на КСС «Березина». Это при том, что Гриша за период службы на «Киеве» ни разу не нес службу вахтенным офицером на ходу корабля, периодически попадался на пьянке, в общем – ничем не выделялся среди офицеров младшего звена, кроме острого желания уйти корабля. Но в этом своем стремлении он был не одинок.

Находясь в Средиземном море, «Исаков» в период с 25 сентября по 1 октября принял участие в учениях «Щит-82». Мы рассчитывали пробыть в Средиземном море, как минимум, с полгода, но уже в первых числах октября командир получил приказание из ГШ ВМФ – следовать в Севастополь. Командир, наверняка, знал цель захода в Севастополь, нам же было объявлено, что кораблю предстоит межпоходовый ремонт. При том состоянии материальной части, с какой мы выходили из Североморска, было неудивительно, что нам предстояло подобное мероприятие.
Успешно пройдя Черноморские проливы, и миновав Черное море, 25 октября мы швартовались к 13-му причалу. Командование Черноморским флотом имело богатый опыт приема «северных» кораблей и для обеспечения нашей швартовки был направлен буксир. Помощь буксира не потребовалась, но швартовались мы не так лихо, как черноморские корабли. Дело в том, что к причалам в Североморске корабли подходят носом и швартуются лагом, а в Севастополе издавна принято швартоваться кормой, с заведением двух якорей, что требует известной подготовки командиров и навыков у швартовных команд, особенно на юте. Рядом со мной, на юте находился капитан 3 ранга Веригин – бывший старший помощник командира «Исакова». Веригин накануне выхода на боевую службу получил назначение старшим помощником на строящейся ракетный крейсер, и передав свои дела бывшему командиру боевой части управления капитану 3 ранга Веселовскому, вышел на боевую службу на «Исакове» в качестве «второго» – походного командира. Присутствие Веригина на юте, придавало уверенности мне, как командиру ютовой швартовной команды и способствовало тому, что швартовка прошла вполне пристойно. На причале нас встречали представители штаба флота и успевшие неведомыми путями узнать о нашем прибытии в Севастополь, наиболее расторопные жены офицеров корабля. В этой живописной группе встречающих особенно рельефно выделялась жена моего комбата – Крайнова. Эта особа – молодящаяся блондинка привлекательной наружности, была старше комбата на 11 лет и всячески пыталась соответствовать взятым на себя явно «повышенным» обязательствам. Через год Крайнов разведется с ней с громким бракоразводным процессом и скандальным фельетоном в «Североморской правде», посвященном разделу имущества.

Сойдя на причал после швартовки, я встретил своего однокашника по училищу – капитана 3 ранга Костю Добрынина. В то время, после окончания академии, Костя служил командиром БЧ-2 на БПК «Керчь», где старпомом был выпускник нашего года – Рябенький, а командиром, опять-таки, наш однокашник Александр Ковшарь, успевший досрочно стать капитаном 2 ранга. Тут же на причале я встретил еще одного нашего однокашника – Володю Баранова, командира БПК «Петропавловск», он, как и Ковшарь, досрочно получил звание капитана 2 ранга. Следом за ними, на аналогичный уровень выходили Василий Васильчук и Виктор Потворов, – командовавшие кораблями 2-го ранга. Родное Черное море традиционно способствовало «дикорастущим» командирам. Севастопольская земля, теплое, родное море, требовательные взгляды земляков, и особенно-землячек, способствовали успешной службе. Что тут можно было сказать, молодцы ребята, так и следовало служить. Но не всем, похоже, это было на роду написано. Да и где они сейчас, Потворов, Васильчук и Баранов?

Не успели мы прийти в Севастополь, как нам объявили, что кораблю предстоит не просто пройти межпоходовый ремонт, но и приготовиться ко второму этапу боевой службы с визитом в Республику Куба. Требовалось, не особенно пугая черноморцев нашими скромными запросами, довести до руководства довольствующих органов Черноморского флота наши просьбы и пожелания, возникшие в связи с предстоящим переходом через Атлантику и государственным визитом на Кубу. Для этого, на борту корабля было созвано совещание начальников отделов и служб штаба флота под руководством 1-го заместителя командующего флотом. Медицинскую службу флота на этом совещании представлял мой сослуживец по УКР «Дзержинский» заведующий лабораторией 110-й поликлиники – майор медицинской службы Руслан Абазин, ракетно-артиллерийский отдел – капитан 2 ранга Юрий Рыбак.

Учитывая состояние, в каком досталась мне боевая часть, и, делая поправку на то, что в должности я был только 3-й месяц, на заслушивании командиров боевых частей я перечислил наиболее серьезные проблемы, обнаруженные мной в процессе 1-го этапа боевой службы и особенно – среди выявленных в процессе приема дел на корабле. Многие пункты моей заявки звучали диковато для моих бывших коллег-черноморцев. Было заметно «оживление» среди присутствующих, когда я указал потребность в 12-ти двигателях для вентиляторных отделений, предназначенных для вентиляции погребов ракетного и артиллерийского боезапаса. Когда же я указал на потребность двух клиновых затворов к салютным пушкам, то в кают-компании повисла зловещая тишина. Во время моего доклада командир корабля Станислав Машков сидел, пряча глаза от стыда. Как и следовало ожидать, первый зам командующего Черноморским флотом, возглавлявший совещание, задал вопрос: «Капитан 3 ранга, какой срок вы командуете боевой частью?». На что я бодро ответил: «Третий месяц». Я отлично усвоил науку, преподаваемую нам в училище капитаном 1 ранга Чивилевым – состояние материальной части, юридическая и прочие виды ответственности офицера, ставящие под сомнение соответствие или несоответствие им занимаемой должности, «дозревают» по истечении 6 месяцев нахождения в должности. Выдержав паузу, я перечислил уже менее скандальные пункты заявки: 30 карабинов, морской офицерский палаш и аксельбант для оснащения взвода почетного караула, боезапас для салютных орудий…

Кстати, все пункты моей заявки, озвученные при заместителе командующего черноморским флотом, были приняты соответствующими довольствующими органами и практически все выполнены. Из флотского арсенала были доставлены 4 курсантских палаша, один из которых, после доработки корабельными умельцами, превратился в грубо сработанный муляж морского офицерского палаша. Именно с ним в руке и запечатлен на фотографии начальник почетного караула капитан-лейтенант Крайнов при встрече Рауля Кастро на борту корабля. По заявке на поставку нам 12 двигателей вентиляции мне предстоял неприятный разговор с моей одноклассницей Леночкой Баклагиной. Она курировала по линии технического управления флота поставку этих устройств на корабли.

У командира корабля не было оснований сердиться на меня – заявку на двигатели должен был, по-хорошему, подавать механик, отказавшийся это сделать; заявку на аксельбанты должен был сделать помощник командира по снабжению, заявку на обеспечение карабинами парадного взвода должен был сделать через меня строевой помощник командира. На тот момент я был единственным из офицеров корабля, ранее служившим на Черном море. Мое знакомство с «местными» условиями было тут же использовано при решении вопросов в 13-м заводе. В процессе подготовки корабля к визиту, было принято решение подновить ветражи и заменить старую, обшарпанную дверь в салон кают-компании, заменить таблички на каютах офицеров и над дверями основных служебных помещений. Приняв к сведению реально возможный эквивалент оплаты, я договорился с мастерами мебельного цеха 13-го завода об изготовлении нам новых дверей. В течение 12-ти дней двери были изготовлены. Полированные, с инкрустациями на батальные сюжеты – эти двери стали своеобразной визитной карточкой нашего корабля. По моей личной просьбе, в качестве бесплатного приложения к дверям рабочие изготовили 12 латунных табличек для кают в офицерском коридоре. Вся эта «красота» обошлось кораблю в 12 литров спирта и ящик тушенки.
Не обошлось и без трагикомических моментов. В артиллерийском арсенале в Сухарной балке нашелся только один затвор для 30-мм салютной пушки, второй пришлось снимать с орудия мемориального Морского охотника, установленного в качестве памятника на набережной Новороссийска. Видимо это было основной причиной тяжелого взгляда, которым смотрел на меня во время проводов корабля заместитель начальника Ракетно-артиллерийского отдела капитан 2 ранга Юрий Петрович Рыбак.
За время пребывания в Севастополе у меня появилась возможность несколько раз встретиться с сыном, пару раз взять его с собой на корабль, благо его детский сад находился на улице Богданова, в микрорайоне Северной стороны, нависавшим над 12-14-м причалами. В эти же дни я решил окончательно и бесповоротно расстаться с Татьяной Шутовой. В этом она помогла мне сама, напросившись на свидание с заместителем командира – капитаном 3 ранга Загубисало. При встрече с замполитом, Татьяна произвела на него такое «неизгладимое» впечатление, что он невольно стал моим союзником в предстоящем бракоразводном процессе. Не скрою, я вполне осознанно не препятствовал своей «чумной» женушке в ее стремлении встретиться с заместителем командира. Татьяна с ее шизоидными претензиями ко мне, за десять минут общения произвела на Загубисало такое «яркое» впечатление, что с этого момента «ячейка» коммунистов, давно жаждущая моей крови, получила «свыше» указание – оставить меня в покое.

Когда до планируемого выхода на боевую службу осталось менее 2-х недель, из Североморска прибыл первый заместитель командующего Северным флотом вице-адмирал Кругликов с офицерами походного штаба. Самой импозантной фигурой при нем был капитан 2 ранга, старший офицер особого отдела флота, видимо, по службе и «по жизни», имевший отношение к адмиралу. О его деятельности специалиста «плаща и кинжала» мы могли только догадываться, а вот периодические пожары, возникавшие в его каюте из-за включенного в сеть кофейника, запомнились всем участникам боевой службы.

В эти две недели мы все наблюдали очередное яркое проявление воинского идиотизма. По инициативе командования, а скорее всего, политуправления КСФ, было принято решение удалить с корабля всех офицеров, имевших неснятые партийные взыскания, замеченных ранее в пьянстве и пр. Мотивировалось это тем, что кораблю предстояло совершить визит в республику Куба, и не каждый может быть удостоен такой высокой чести. Интересное «кино»: представлять Родину на просторах Мирового океана – всяк достоин, а право общаться с ленивыми, изрядно обнаглевшими метисами и мулатами, вообразившими себя авангардом мирового революционного движения – нужно еще было заслужить? Возглавлял эту своеобразную «чистку» офицерского состава нашего корабля заместитель начальника политуправления КСФ.

В ходе этих «оздоровительных» мероприятий от занимаемых должностей были освобождены: старший штурман, мой командир дивизиона – капитан-лейтенант Титов и несколько мичманов. Была попытка заменить командира дивизиона движения – капитана 3 ранга Махина, но механик – капитан 2 ранга Александров взмолился – не делать этого, так как по всеобщему убеждению – если корабль и пересечет Атлантику без Махина, то уж вернуться назад у него не будет никаких шансов. Что же касается Титова, то здесь даже слов не нахожу для возмущения. Выговор без занесения в учетную карточку мой комдив получил только за то, что очередная претендентка в своем любовном натиске на «сердце» и «кошелек» перспективного жениха решила задействовать политотдел.
Но самое поразительное было в том, что на замену Титову прибыл его ровесник по выпуску – бывший командир батареи БПК «Макаров» капитан-лейтенант Костенко, только накануне «погасивший» взыскание командующего флотом и партийное наказание, полученное за гибель одного и тяжелое отравление двух матросов его батареи. Трагедия произошла из-за нарушения требований техники безопасности командиром батареи и грубейшего нарушения дисциплины и служебной инструкции этими матросами, спавшими в выгородке, куда поступил токсичный газ, выделившийся при несанкционированном срабатывании системы пожаротушения погреба. Ни для кого не было секретом, что командующий эскадрой – контр-адмирал Зуб, ранее служивший с отцом Костенко, всячески способствовал усиленному «продвижению» наследника своего друга юности. Не пройдет и двух лет, как Костенко «продвинутый» тем же «толкачем» уже на должность строевого помощника командира корабля, будет снят с должности за систематическое пьянство, приводившее периодически к приступам «асфальтовой» болезни. При падениях в пьяном виде, он регулярно разбивал лицо, что, при всем желании, скрыть было нереально. Кончилось тем, что, снятый с должности и переведенный на должность командира батареи, едва выслужив 20 календарных лет, Костенко был уволен из Вооруженных сил.
 
Своими непродуманными действиями командование Северным флотом способствовало созданию нервозной обстановки на корабле. Самое любопытное, что старший штурман и мой бывший командир дивизиона не были официально сняты с должностей, а были, всего лишь «откомандированы в Североморск в распоряжение командира эскадры». У меня тоже был повод «насторожиться», так как назначение вместо Титова Костенко следовало рассматривать как открытый «подкоп» под меня – командира боевой части. В те годы при решении кадровых вопросов порой происходили необъяснимые здравым смыслом процессы. Капитан-лейтенант Титов был непьющий, исполнительный, несколько флегматичный офицер, с очень приятной внешностью – сын начальника электромеханической школы флота, уважаемого на флоте заслуженного офицера, племянник 2-го космонавта СССР – Германа Титова. Старшим штурманом был назначен бывший командир электро-навигационной группы, старший лейтенант Ржевусский.

Выйдя из Севастополя и пройдя Черноморские проливы, корабль, не задерживаясь, направился в западную часть Средиземного моря и вышел в Атлантику. Мне пришлось пересекать Атлантический океан в первый, и судя по всему, последний раз в жизни. Ходовые вахты были не сложные, интенсивность движение кораблей и судов здесь была несравнимо меньшая чем в Средиземном море. Следуя в северо-западном направлении, мы только успевали переводить часы, проходя очередной часовой пояс. С самого начала дальнего похода мы перешли на распорядок дня, позволявший безболезненно производить пересменку ходовых вахт. Завтрак был в 8 часов 30 минут, обед – в 11 для заступавшей и в 12 ч 30 мин часов для сменившейся ходовых вахт. Было организовано ночное питание с 03.30 до 04.30, позволявшее плотно поесть и заступающей и сменявшейся ночным сменам. Это было правильное решение, ничего подобного я, служа на «Киеве», не наблюдал.

Во время похода столом офицеров заведовал заместитель командира БЧ-5 по политчасти капитан-лейтенант Светик – выпускник нашего училища 1976 года, своевременно перешедший на политработу. Его отец в конце 50-х годов служил заместителем командира дивизиона БТЩ у моего батюшки. Отец вспоминал его как дельного и деятельного политработника, что было большой редкостью в то время и в тех условиях. С «подачи» отца, старший Светик с должности заместителя командира по политчасти дивизиона тральщиков был аттестован на должность заместителя командира одной из первых атомных подводных лодок. Служба у старшего Светика сложилась неплохо, и он до конца своей жизни исключительно уважительно и с благодарностью относился к моему отцу. Году в 1963, получив досрочно звание капитана 2 ранга, и будучи в Севастополе, Светик пришел к отцу в гости. Они очень славно посидели, прилично выпили. Поздно вечером, выйдя из нашего дома на Садовой, Светик спустился на Большую Морскую, в надежде «поймать» машину и добраться домой – в район Стрелецкой. На перекресток неожиданно выскочил «газик» коменданта гарнизона полковника Голуба, «пригласившего» подвести припозднившегося офицера.

Так, капитан 2 ранга Светик имел сомнительное счастье пообщаться с бескомпромиссным «хозяином» гарнизона. Сын флотского политработника, младший Светик, сделал абсолютно правильный выбор, поменяв карьеру офицера-ракетчика на карьеру политработника. В 1992 году он был уже капитаном 1 ранга. Последняя его должность – секретарь партийного комитета разведывательного управления Черноморского флота.
Наиболее интересной фигурой на корабле во время похода был капитан 3 ранга Веригин. Закончив гидрографический факультет ВВМУ им. Фрунзе, он начал службу по специальности на одном из судов гидрографического управления. Став помощником командира на судне-«гидрографе», добился направления на командирские классы, с перспективой службы на боевом корабле. После окончания классов, получил назначение помощником командира БПК «Исаков», и через полтора года стал старшим помощником на этом корабле. В самые кратчайшие сроки Веригин сдал все зачеты, и получил допуск на управление кораблем на якоре и на ходу. В описываемое мной время, Веригин уже был назначен командиром на строящийся ракетный крейсер, а с нами вышел в дальний поход в качестве «второго» командира. По выпуску из училища Веригин старше меня на год, и в чем-то он мне симпатизировал. Я воспользовался его рабочими тетрадями с лекциями по тактике ВМФ, прослушанными им во время учебы в Ленинграде.
Я очень сожалею, что мне не пришлось служить с Веригиным, но даже по тому кратковременному общению, что я мог почерпнуть у него за несколько месяцев похода на Кубу, дает мне право сделать некоторые выводы. Исключительно одаренный от природы, целеустремленный и работоспособный, получивший блестящее образование, и впитавший лучшие традиции флота, Веригин производил очень хорошее впечатление. Штурман и судоводитель, что называется, от Бога, постигший на опыте специфику управления боевым кораблем, самостоятельно освоивший корабельное вооружение и технику, он производил впечатление моряка-эрудита. При всем при этом, он замечательно ладил с людьми, умел их мобилизовать и увлечь на самые разные мероприятия, будь то авральные работы по приведению корабля в смотровой вид, или «десант» сходящей смены офицеров по злачным местам малознакомого порта.

Мне было с кем сравнить Веригина. Я имел возможность в течение нескольких лет наблюдать стиль службы Владимира Николаевича Пыкова, и Лякина, сменившего Ясницкого на должности старпома «Киева». Но, Владимир Пыков, при несомненных качествах командира-капитана и воспитателя, оставался снобом в общении с людьми, и авантюристом «по жизни». Лякин, при тех же несомненных морских качествах, был слишком осторожен в решениях, и интеллигентен в общениях с людьми.
Отлично зарекомендовав себя на должности командира новейшего ракетного крейсера, Веригин имел блестящие перспективы. На какой должности он получил звание контр-адмирала, не знаю, но уже в 1996 году с должности начальника штаба Кольской флотилии он ушел в запас. Столь раннее увольнение для молодого, перспективного адмирала может означать только то, что этому предшествовали крупные неприятности в его обширном и хлопотном хозяйстве. А быть может, служба под началом адмирала Игоря Касатонова напрочь отбила у него желание к службе на флоте.
В походе к берегам Кубы вместе с «Исаковым» участвовал СКР «Резвый», ПЛ пр. 641 «б» и танкер «Генрих Гасанов». Утром 2 декабря корабль ошвартовался в порту Гаваны. Официальный визит продолжался неделю – до 10 декабря.

11 декабря корабль перешел в главную военно-морскую базу Кубы – порт Сьенфуэгос. Туда же перешли СКР «Резвый» и подводная лодка. Базируясь на этот порт, наши корабли и подводная лодка приняли участие в совместных учениях с кубинским флотом. По официальным же документам до конца декабря мы принимали участие в деловом заходе в этот интересный во всех отношениях порт. Чтобы попасть непосредственно в порт, кораблям приходится всякий раз проходить извилистым каналом, к берегам которого примыкают заросли тропических джунглей. Неудивительно, что с 16 по 18 век в этой удобной и труднодоступной гавани базировались пиратские флотилии.

Наше пребывание на Кубе носило специфический характер. Несмотря на то, что корабли пробыли в иностранных портах более 2-х месяцев, офицеры и мичмана не имели возможности самостоятельно сходить на берег. Не знаю, чья это была инициатива, но не исключаю, что в таком положении были заинтересованы обе стороны. Наше руководство не рвалось обеспечить нас местной валютой, а кубинцы считали, что обстановка в Гаване, да и по всей Кубе, не располагала к самостоятельным прогулкам русских офицеров. Что касается первого положения, то на Кубе действовала жесткая карточная система, и официально, кроме простеньких сувениров, купить там было нечего.

Я, предполагая нечто подобное, взял с собой на боевую службу штук 50 металлических юбилейных рублей. Самой крупной монетой на Кубе было 1 песо, и по размеру, и по переводной стоимости, равноценное нашим 88 копейкам. Даже расценки на мороженое – 22 сантима, 11 сантимов, соответствовали нашему «Ленинградскому» мороженному и «Эскимо». Причем, соответствие просматривалось и по цене и по форме и по качеству продукта. Злые языки в те годы называли Кубу и Болгарию – «сверхкоплектными» республиками Советского союза. Не знаю как Болгария, но Куба, находясь на фактическом иждивении у СССР, вполне соответствовала этой «республиканской» категории. Элементы иждивенчества прослеживались во всем. Имея возможность обогащать свою тощую железную руду, кубинцы вынудили СССР направлять к ним транспорты с металлоломом для последующего использования цветного и черного лома в своей металлургической промышленности.

Удивление вызывало большое разнообразие сортов пива и изобилие подержанных «иномарок». Всякий раз, когда мы выезжали на пляж, офицеров и мичманов приглашали в дешевенькое кафе, где заранее готовили по бутылочке хорошего пива и по паре бутербродов с сыром. Пока матросы купались в море под присмотром мичманов, я несколько раз проходил вдоль всей пляжной зоны, растянувшейся на несколько километров, и пару раз рискнул зайти в бары, расположенные в прибрежной зоне. Совершая одну из прогулок с кубинским офицером, я рискнул расплатиться за пиво советскими юбилейными рублями. Бармен с удовольствием принял у меня рубли с профилем Ленина, и пригласил заходить к нему чаще. Скорее всего, наши рубли заинтересовали его как потенциальные сувениры.

В той же пляжной зоне, местные аборигены, с весьма смурной наружностью, предлагали нам красивые ракушки в обмен на крепкий одеколон. Видимо, с парфюмерной продукцией на Кубе были проблемы, если наш советский «Шипр», и «Тройной» одеколон, уподобился своеобразной валюте. Путем таких простеньких меновых операций я стал обладателем четырех красивых ракушек из Карибского моря. Кубинцы их называют «караколы». При поездке на один из дальних «диких» пляжей у нас была возможность понырять за кораллами и морскими звездами. Вооружившись ножовками и монтировками, мы подняли со дна несколько, так называемых, «мозговых» кораллов и крупных звезд. К сожалению, в тот день у меня нестерпимо болела голова, и, ныряя за кораллами очередной раз, я не осилил глубины и бросил на дне пилу. На Кубе в те годы размещалось несколько наших войсковых частей и соединений, и это было слишком заметно. Авиационные танковые дивизии, узлы связи… Офицеры отдельной танковой бригады ходили в кубинской форме, офицеры узла связи – в кубинской военно-морской форме. На территории бывшего католического монастыря была размещена школа для детей советских граждан. По приглашению нашего посла на Кубе мы дважды приезжали в эту школу, общались с ребятами.
Кубинские власти очень внимательно отнеслись к нашим морякам: систематически организовывались выезды на пляжи, на экскурсии. Особое впечатление произвел Ботанический сад, представляющий собой обихоженный участок тропического леса – заповедник со всяким экзотическим зверьем и растениями. Служитель, сопровождавший нас в экскурсии по саду, срубил для меня сегмент бамбукового ствола, из которого мои матросы изготовили несколько «стаканов» для карандашей. Директор сахарного треста организовал на территории ботанического сада застолье с обильной выпивкой, главной «фишкой» которого был зажаренный на вертеле громадный вепрь. Несмотря на сильную жару, обед удался на славу, мы перепробовали сортов 6 ранее нам не известного рома. А о вкусе мяса дикого кабана и говорить не стоит. Аквариум в Гаване один из лучших в мире, это вполне смог оценить я, житель Севастополя, где аквариум тоже неслабый… В честь нашего посещения аквариума было организовано кормление акул, обитающих в специальном открытом бассейне.

Войдя в плотный контакт с кубинскими офицерами, прикрепленными к нам в качестве переводчиков и посредников на учениях, я уговорил их свозить меня в столичный музей нумизматики. Музей размещался в помещении старого банка. Одной из особенностей гаванской архитектуры, было создание ряда правительственных учреждений в зданиях, представляющих уменьшенные копии аналогичных сооружений в Нью-Йорке и Вашингтоне. Это относится к зданиям Сената, Пентагона, Банка и пр. Наибольший интерес представляли залы музея, где были выставлены клады, найденные на территории Кубы с момента прибытия на остров испанских завоевателей, сокровища, поднятые с затонувших испанских галеонов, образцы всевозможных подделок монет. После ознакомления с экспонатами мне были вручены цветные буклеты, сохранившиеся у меня по сей день.
На Кубе в те годы не было официальных советских баз, но были войсковые части, стояшие отдельными гарнизонами. Так, недалеко от Сьенфуэгоса размещался наш узел связи, предназначенный для передачи или трансляции передач нашим кораблям, подводным лодкам и авиации. Имелся учебный центр для танкистов, наверняка такой же центр был для подготовки расчетов ПВО и пр. Все советские военнослужащие, из соображений секретности носили кубинскую форму.

В завершение нашего пребывания на Кубе, наши корабли и подводная лодка приняли участие в совместных с кубинцами учениях, и в первых числах февраля 1983 года начали переход через Атлантику, возвращаясь в Североморск. При выходе корабля на боевую службу, при вселении к нам офицеров походного штаба, командира БЧ-3 капитан-лейтенанта Соколова отселили в каюту помощника по снабжению – на резервную койку, а медика- подполковника подселили ко мне. Подполковник этот был большой любитель выпить, и я обеспечивал его компонентами для напитка под названием «черный капитан» и книгами для чтения. Вот этого «капитана» мы 12 февраля и выпили немереную дозу, после чего моему «домашнему» врачу и пришлось меня «реанимировать». Как оказалось, у меня случился приступ панкреатита. Боли были настолько сильные, что пришлось делать инъекции ношпы и баралгина. Судя по всему, приступ был спровоцирован большой дозой спиртного, «принятого» накануне, в день моего рождения. Как говорится, «и смех, и грех», потому как именно в моей каюте со мной весь поход прожил мой совратитель – он же мой спаситель, возглавлявший группу медицинского обеспечения на кораблях в период всей боевой службы.
Диагностировав у меня приступ панкреатита, медики вкололи мне несколько ампул ношпы, а когда это не помогло, то стали делать инъекции баралгина. После третьей инъекции с интервалом в 4 часа, боль понемногу стала проходить. Это уже потом мне сказали, что мне грозила операция… Но все, слава Богу, обошлось, я оклемался; уже через три дня приступил к исполнению служебных обязанностей и стоял ходовые вахты.
Это теперь, по здравому размышлению, стало ясно, что основной причиной приступа этой страшной болезни были не 300 граммов спирта, «сваренного» с кофе, а весть из Севастополя, о том, что моя разлюбезная женушка, в очередной раз предупрежденная, что я с ней жить не собираюсь, радостно сообщала, что собирается «родить мне сына Коленьку…».
Спокойно проанализировав непростую ситуацию, я ответил письмом из Гаваны, что ее сообщение не изменило моего решения, и жить с ней я не собираюсь. Психологически я готов был преодолеть эту проблему, но физически это оказалось не так просто…

Вот такая непростая обстановка складывалась у меня накануне нашего приближения к Североморску. В довершение ко всему, в соответствии с последними требованиями ГШ ВМФ, корабли, возвращавшиеся с боевой службы, для подтверждения своего высокого уровня боевой готовности были обязаны выполнить ракетную стрельбу. Несложно представить себе состояние материальной части ракетных комплексов корабля, после семи месяцев боевой службы и месяца имитации межпоходового ремонта в Севастополе. Помощник флагманского специалиста РО бригады капитан 3 ранга Пеленцев, правильно оценил ситуацию и, доложив о необходимости загрузки на корабль стрельбовых ракет, убедил командование перенести стрельбу на неделю, после прихода корабля в Североморск. Этой недели вполне хватило, чтобы мичмана из юстировочной группы в самый кратчайший срок привели комплексы в боеготовое состояние. В назначенный срок, выйдя в полигон, носовой комплекс корабля двухракетным залпом поразил воздушную мишень. Корабль получил за стрельбу отличную оценку и вернулся в базу. Мало кто знает, что в процессе выполнения этой стрельбы, корабль вполне мог стяжать себе «славу» северного «Отважного».
Началось все с того, что из шести ракет, предназначенных для стрельбы, четыре ракеты мы загрузили в новой погреб и две – в кормовой. Я больше доверял своему «носовому» комбату – старшему лейтенанту Андрею Доценко, и предполагал стрелять именно носовым комплексом.
Стрельба была непростая – мишенью была катерная ракета «П-15». Готовясь к стрельбе, проверили ответные сигналы всех стрельбовых ракет. Одна из ракет, выделенная для стрельбы кормовым комплексом, давала слабый ответный сигнал, что еще раз убедило меня стрелять носовым комплексом. На стрельбу с нами вышел представитель РАУ СФ капитан 2 ранга Борис Довгаль. Исключительно грамотный специалист и душевный человек, но он сильно пил, особенно выходя в море.

Погода была отвратная, типичная для февраля в Заполярье. Волнение моря под 4 балла, сильный ветер. Грамотные операторы прямо на старте взяли цель на сопровождение, успешно ведя ее обоими стрельбовыми станциями. На инструктаже мне усиленно «рекомендовали» стрелять кормовым комплексом, уже пару лет не имевшим ни одного ракетного пуска, и в этой связи, представитель 4-го Управления ринулся в кормовой центральный пост. Оба комплекса сопровождали цель, обе пусковые установки с ракетами на балках были согласованы с антенными постами и отслеживали цель. В это время ракета-мишень вошла в зону поражения и, как было нами условлено, Доценко первым доложил о готовности к стрельбе.

С учетом того, что управляющий огнем кормового комплекса не спешил с докладом, дожидаясь, когда погаснет транспарант «опасная зона», я скомандовал в носовой центральный: «Цель уничтожить!». Доценко поставил переключатель на стрельбу «Серией» и нажал кнопку «Пуск». По всем признакам, цепь стрельбы сработала, но ракета не сошла с направляющей. Доценко очередной раз нажал на клавишу «Пуск», – опять нет схода. Вместо того, что бы переключить тумблер на «Одиночно» и нажать кнопку «Пуск» второй ракеты, Андрей, не производя доклада на ГКП, опускает обе ракеты в погреб, и поднимает очередную пару стрельбовых ракет. Так же молча, он согласовывает пусковую установку с антенным постом и производит двухракетный залп. Обе ракеты по классической схеме поражают цель. Поскольку цель в момент поражения была достаточно близка, разрывы ракет и уничтожение цели было видны невооруженным глазом. С ходового поста командир поздравляет меня с успешной стрельбой.
И вдруг, из динамика, подключенного к носовому центральному посту, я слышу доклад, полученный там из поста контроля ракет: «Дым в погребе». На мой запрос по обстановке в погребе Доценко нервно отвечает: «Разбираемся»… Я, оставляю свой КП, пулей лечу к носовому ракетному погребу. Дверь в погреб открыта и из нее валит дым с запахом горящего пороха. Из дыма, как черт из преисподней, выбирается старшина команды стартовой батареи – мичман Симаков, следом появляется Доценко, загораживая своей массивной фигурой вход в погреб, закрывает дверь и увлекает меня в сторону, на ходу объясняя ситуацию.
Когда не сошла с направляющей первая ракета, Доценко вместо того, чтобы произвести доклад мне, резонно опасаясь, что я «задроблю» стрельбу носового комплекса, и подключу к работе по цели кормовой комплекс, грубейшим образом нарушил инструкцию. По инструкции пусковую установку с несошедшей ракетой, следует развернуть в безопасный сектор и выдержать в этом положении в течение 30 минут. Затем лично командир БЧ-2 должен вынуть из ракеты пиропатроны. И только после этого ракету опускают в погреб. По факту несхода ракеты составляется акт, производится расследование представителями технической базы совместно с управляющим стрельбой комплекса.

В нашем же случае, после опускания в погреб 2-х стрельбовых ракет с носовой пусковой установки, на одной из них сработал малый пороховой двигатель, предназначенный для подачи питания в 27 вольт на раскрутку гироскопов и первичную «запитку» бортовой электросети ракеты. Как только двигатель включился, это заметил мичман Симаков, он тут же вбежал в погреб с огнетушителем и стал заливать пеной горящий порох, стекающий по направляющей конвейера. Картина, конечно, была не для слабых нервов. От ракеты, стоящей в погребе прет пороховой дым. Из сопла сработавшего порохового движка, вытекает горящий порох. Порох этот огненной струей стекает по направляющей балке на палубу погреба… То, что двигатель этот был неисправен, и сработал он с большой задержкой и в каком-то «замороченном» режиме, это не самое главное. Главное в том, что этот двигатель явился источником огня в погребе, в котором размещались 48 боевых ракет.

Если бы то, что произошло на корабле во время стрельбы, явилось предметом официального расследования, то мы с Доценко стали бы фигурантами уголовного дела, а Симакова наградили бы медалью «За отвагу на пожаре». В нашем же конкретном случае, как только прошел сигнал по кораблю, что стрельба выполнена успешно и цель поражена, Борис Довгаль выпил 150 граммов спирта и мертвецким сном уснул во флагманской каюте. Симаков с двумя наиболее доверенными матросами до утра соскребал с направляющих следы копоти и оплавленного пороха, а затем, грамотно подобрав колер краски, закрасил выгоревшие участки на направляющих. Точно так же был закрашен корпус обгоревшего движка ракеты и в его сопло вставлена штатная заглушка, найденная в погребе. Теперь предстояла главная задача: избавиться от «подгоревшей» ракеты.

После «успешно» проведенной стрельбы, нам предстояло сдать неиспользованные стрельбовые ракеты на техническую позицию. Доценко был в нормальном «рабочем» контакте с офицером, доставившим нам на корабль эти ракеты, и заранее обговорил с ним «процесс» предстоящей передачи ракет. Когда через четыре дня происходила передача ракет на техническую позицию, Андрей, смело смотря в глаза «коллеге», уточнил суть некоторых «проблем», возникших во время стрельбы, и предложил логичный выход из положения. Мы молчим о выявленной неисправности ракеты, выданной нам цехом, а представители «технички» так же молча меняют на ракете «сгоревший» движок и проводят свое «внутреннее» расследование причин неисправности.
Полностью сохранить в тайне происшествие не удалось. Уже в обеденное время следующего после стрельбы дня, в погреб заявился Ф-РО бригады Брусиловский, и внимательно чуть ли не с лупой в руках обследовал носовой погреб и каждую ракету в нем. Внешне «стрельбовые» ракеты ничем не отличаются от остальных ракет боевого комплекта. Ожидая его визит, действуя по плану подготовки сдачи «стрельбовых» ракет на техническую позицию, «злосчастную» ракету мы переместили по конвейеру в дальнюю часть конвейера – подальше, «с глаз долой». Погреб усиленно вентилировали, а с учетом недавней покраски, запах гари практически не ощущался. Обострять ситуацию, с учетом того, что на выходе корабля присутствовал старший офицер управления капитан 2 ранга Довгаль, уже доложивший в штаб флота об успешно выполненной стрельбе, Брусиловский не решился. Напомнив мне и Доценко, что «по нас давно тюрьма плачет», Брусиловский посулил нам всяческие проблемы, если «что-то, где-то «всплывет»… Слава Богу, ничто и нигде не «всплыло». Проводя ревизию старых ракет, а именно такие и выделялись на корабли в качестве «стрельбовых», офицеры «технички» обнаружили еще несколько ракет с аналогичным дефектом, что позволило направить соответствующую рекламацию заводу-изготовителю.

Остается добавить, что, когда в погребе загорелся «движок» и пошел дым, заведующий погребом, старшина, с воплем «пожар!», бросился из погреба, и только хладнокровие и высокий профессионализм старшины команды ЗРБ мичмана Симакова, помогли избежать вполне возможной катастрофы. Взрыв ракеты в погребе, неминуемо повлек бы пожар и взрыв остальных ракет. Но, в отличие от «Отважного», помощь которому оказывал весь Черноморский флот, «Исакову», находившемуся в дальнем полигоне ночного штормового Баренцева моря, на подобную помощь вряд ли стоило рассчитывать. А на корабле было 380 человек… Вот так мы плавали, и так стреляли…
На этой истории можно было завершить описание моей службы на «Исакове», так как по приходе корабля с боевой службы, имея в медицинской книжке направление на обследование и лечение с диагнозом «халицисто-панкреатит», я мысленно уже попрощался с корабельной службой. Но, требования жанра, и условия «карабляцкой» действительности, диктуют свои условия. Не успел корабль подойти к североморскому причалу, как начались бесконечные обеспечения, дежурства и прочие прелести. Только в апреле 1983 года мне, наконец, удалось лечь в госпиталь. С учетом направления, внесенного в медицинскую книжку, меня должны были определить в одно из профильных отделений госпиталя, но по трудно объяснимой причине, я оказался в «специальном отделении». Наверное, не всем североморцам известно, что буквально за забором ресторана «Чайка» находилось отделение госпиталя, предназначенное для лечения и реабилитации моряков, связанных по службе с радиоактивными источниками. Спрашивается, каким боком я «соприкоснулся» с этими «источниками». Да, слава Богу – никаким. Просто, проводя медицинскую комиссию перед боевой службой, недостаточно искушенный в вопросах диагностики наш начальник медицинской службы (тогда еще) капитан Алексеев, внес всех офицеров Радиотехнического дивизиона и офицеров БЧ-2, работающих с радиолокационной аппаратурой в группу риска, предполагавшую особый РВ контроль …

Безусловно, попав в это отделение, я много не потерял. Кроме офицеров, мичманов и немногих матросов, служащих на атомных подводных лодках, в этом отделении, судя по всему, проходила курс лечения, всякого рода «блатная» публика, комбриги, начальники штабов, старшие офицеры авиации и пр. В отделении было несколько отдельных палат, предназначенных для особо важных пациентов.
В течение полутора месяцев, пройдя обследование и лечение, я должен был предстать перед Военно-врачебной комиссией, для определения своей дальнейшей «профпригодности». Не будучи уверен в том, что поставленный мне диагноз – «халицисто-панкреатит» позволит мне уйти из плавсостава, я официально пожаловался на боли в спине и суставах, напомнил об операции на легком с диагнозом «спонтанный пневмоторакс» и пр. В процессе прохождения медицинской комиссии, я обратился за помощью к подполковнику медицинской службы Тихонову, который первый диагностировал у меня это неслабое заболевание в период несения кораблем боевой службы. Самое любопытное, что в процессе обсуждения моего «пошатнувшегося» здоровья, мы выпили с ним граммов по 600 спирта. В результате всей этой госпитальной, а особе «окологоспитальной» суеты, было официально засвидетельствовано, что я «не годен для службы в плавсоставе ВМФ, и ограниченно годен для продолжения службы в вооруженных силах в мирное время».

Корабельная суета продолжала о себе напоминать даже в те дни, что я находился в госпитале. В марте месяце на кораблях эскадры работали представители УРАВ ВМФ и у них возникли вопросы по состоянию материальной части на нашем корабле. Мне пришлось на несколько часов отпрашиваться из госпиталя для общения с офицерами УРАВ. Среди них оказался мой однокашник по училищу Калашников, который не стал нагнетать обстановку с учетом моих проблем со здоровьем и официально подтвердил «удовлетворительное состояние службы РАВ на корабле».
Возвратившись на корабль из госпиталя, с учетом тех ограничений, что были отмечены медицинской комиссией, я активно приступил к поиску должности на берегу. И не просто на берегу, а в одном из Военно-морских училищ. Одновременно с этим, я предпринял все от меня зависящее, чтобы расстаться с Татьяной Шутовой. Делить нам, кроме дочери, было, по сути, нечего. Предвидя подобный ход событий, Татьяна, на все наличные деньги приобретала вещи, которые предусмотрительно держала в Севастополе. Так что, кроме холодильника в североморской коммуналке ничего приличного и не было. Зная, что в Североморске я не задержусь, холодильник я продал старшему лейтенанту Палкину-старшему, однокашнику Андрея Самарина по училищу. Все же мои нехитрые пожитки уместились в два фанерных ящика.
О своих мытарствах по поиску должности я писал в главе, посвященной службе в Нижегородском училище тыла, поэтому не стану повторяться. Командир корабля, покойный Станислав Машков, ко мне неплохо относился, но не одобрял моих настойчивых попыток уйти с корабля. Отчаянный служака, сам страдая от заболевания сердца, он советовал мне, невзирая на диагноз и решение ВВК, не спешить покидать корабль. Станислав Машков пророчески говорил: «Насидишься «за штатом», угробишь карьеру и окончательно подорвешь здоровье».

Сразу по возвращении корабля с боевой службы в боевой части произошел безобразнейший случай. Мои офицеры, проживавшие на боевой службе в кормовой 17-й каюте, вдруг обнаружили, что из каютного сейфа стали пропадать большие суммы «валюты». Самое неприятное, что сейфом пользовались только обитатели каюты, значит, под подозрением оказались все младшие офицеры боевой части. Ситуация складывалась непростая – пропало порядка 400 валютных рублей, причем, исчезли деньги у холостых офицеров. Это еще раз убеждало в том, что «действовал» кто-то из своих, хорошо знающий обстановку.

Совместно с Андреем Доценко, обнаружившим пропажу, и жаждущим наказать вора, я принял решение, действовать единожды опробованным мной методом. У знакомого следователя прокуратуры я попросил немного красителя, «срабатывавшего» при попадании на него воды. Этим веществом были обработаны ключ от сейфа, кромка дверцы и упаковки пачек валюты в сейфе. Из одиннадцати офицеров под особым подозрением было два, оба бывших «нахимовца», ранее замеченные в «нечистоплотном» отношении с чужими деньгами и вещами. Все остальные офицеры были мной предупреждены о проводящимся следственном эксперименте, от них требовалось не пользоваться сейфом и внимательно наблюдать за подозреваемыми. Не прошло и суток, как с ярко-красными пятнами на руках был замечен лейтенант Мырочкин. «Покрасив» руки в красно-багровый цвет, Мырочкин запаниковал и бросился к своему тайнику. Взятый с поличным при попытке перепрятать ранее украденные деньги и вещи, Мырочкин во всем сознался. Самое возмутительное, что в тайнике, оборудованном в вентиляционном кожухе, кроме украденной валюты, находился штатный фотоаппарат «Зенит», таинственно исчезнувший пару месяцев назад из центрального боевого поста.

Больше всех «крови» Мырочкина жаждал Андрей Доценко, уже пару раз приложившийся к нему своим громадным кулачищем. Видя, что вороватому лейтенанту грозит суд «Линча», я обратился к командиру корабля. Офицеры боевой части однозначно требовали убрать вора из своего коллектива. Было проведено комсомольское собрание, исключившее Мырочкина из членов ВЛКСМ. В рапорте, поданном командиру, я подробно описал суть происшествия, не забыв указать и явную инфантильность лейтенанта как корабельного офицера. Командир пообещал довести дело до логического конца – увольнения офицера-вора с воинской службы. Каково же было наше удивление и возмущение, когда мы обнаружили Мырочкина благополучно служащего на одном из кораблей нашей бригады. Такой исключительный «гуманизм» командования объяснялся просто – отец вора, полковник медицинской службы, являлся заведующим отделением Главного военного санатория, а матушка – в звании подполковника трудилась ординатором того же учреждения.

Бывали и более интересные происшествия. В июле 1983 года к 3-му причалу ошвартовался ракетный крейсер «Грозный», прибывший из Севастополя перед убытием на Балтику. На крейсере было много знакомых нам по учебе или по прежней службе офицеров. В один из вечеров, когда я оставался за старшего помощника командира, ко мне подошел Андрей Доценко и попросил разрешения сходить на «Грозный» к друзьям, пригласившим его помыться в сауне. Я отпустил Андрея до вечерней поверки и занялся своими делами. К вечерней поверке Доценко, естественно, на корабль не вернулся, но я не особенно беспокоился, зная, что сошел он с корабля в летней куртке и «тропических» тапочках. В 23 часа с минутами на «Грозном», стоявшем на одном с нами причале, прозвучали сигналы боевой тревоги. Заметьте, не учебной, а боевой… Выполняя требование Корабельного устава, я поднялся в ходовой пост и вышел на связь с «Грозным» с целью узнать причину тревоги и не нужна ли наша помощь. С «Грозного» мне ответили, что тревога сыграна для поимки чужих людей, проникших на корабль… Стало полегче, я-то хорошо знал, что за «чужие» люди были на соседнем корабле.

Не успел я спуститься в каюту, как ко мне ворвался Доценко в шлепанцах, подпоясанный полотенцем. Выясняется следующая ситуация: приняв солидную дозу спиртного, Доценко вместе с двумя своими однокашниками отправился в сауну. Один из друзей Андрея, исполняя обязанности строевого помощника командира, при отсутствии старших начальников, посчитал возможным воспользоваться командирской сауной. Неожиданно вернувшийся с берега старший помощник командира крейсера, решил помыться, но обнаружил, что сауна занята. Минут через пять, крейсерские лейтенанты, от греха подальше, покинули сауну и ушли в каюту. Не спеша выйдя из бани, Андрей увидел человека в плавках с полотенцем через плечо, идущего в его сторону. Увидев Доценко, человек этот разразился матерной бранью, вспоминая всех ближних и дальних родственников Андрея. Пока распаренный в бане и воспаленный спиртным мозг Андрея просчитывал ситуацию, кулак его автоматически «приложился» к широкому лбу обидчика. Перешагнув через тело поверженного врага, Андрей, выскочив на палубу не выходя на трап, прямо с борта прыгнул на причал, и вбежал по сходням на «Исаков». Старший помощник «Грозного», очухавшись, и, видимо, плохо еще соображая, влетел в рубку дежурного и объявил по кораблю «Боевую тревогу». Искать «лазутчика» было бесполезно. Вымытые в сауне и резко протрезвевшие лейтенанты, заняли свои места согласно расписанию по боевой тревоге. Вахта на трапе крейсера успела смениться. Сменившийся в 23 часа командир вахтенного поста, естественно, никого из посторонних на борт не пускал, потому как Доценко поднялся по трапу вместе с офицерами крейсера. Новый вахтенный, заступивший только в 23 часа, уже точно, никого постороннего с корабля не спускал.
Где-то около часа ночи на «Исаков» поднялся заместитель командира «Грозного» по политической части с требованием построить офицеров, находящихся на корабле. К тому моменту я предусмотрительно отправил Доценко в город «проветриться» и, тем не менее, не собирался выполнять требования «чужого» политработника. Ну, а истинный виновник торжества в это время уже пил пиво в ресторане «Чайка», отрабатывая возможное алиби. На корабле находился заместитель командира – капитан 2 ранга Загубисало, к нему я и отправил «коллегу». О чем они говорили, я не знаю, но инцидент этим и закончился. Скандал раздувать не было смысла еще и потому, что старший помощник «Грозного», инициировавший «боевую тревогу», был в сильном подпитии.

В октябре 1983 года, «Исаков» совместно с ЭМ «Отчаянный» и БПК «Удалой» эскортировал до Гибралтара, уходивший после очередного этапа государственных испытаний ТАКр «Новороссийск». Накануне этого выхода в море в Североморск приехали меня навестить мама с папой. Остановились они, как говорится, «ни абы где», а в одном из «адмиральских» домов на улице Сафонова.

Оказалось, что перед приходом ТАКР «Новороссийк» в Североморск, отец Наташи Лазебниковой, задействовав свои старые, адмиральские контакты добился выделения Соловьевым этой квартиры, видимо находившейся в «стратегическом» резерве политуправления Северного флота. Муж Наташи, Андрей Соловьев, служил на «Новороссийске» командиром дивизиона ЗУР, и, видимо, в тот период, когда ТАКР направлялся для «отстрела» ударного комплекса на полигонах Баренцова моря, не было приняло окончательного решения, по которому «Новороссийк» переводился на ТОФ – к месту постоянного базирования. Вот так, запросто решался вопрос на адмиральском уровне, раз корабль идет на Север, не ютиться же адмиральской доченьке по «коммуналкам», как всем прочим… После всех мероприятий, предусмотренных государственными испытаниями, «Новороссийску» предстояло возвращаться на Николаевский судостроительный завод на «ревизию» перед окончательным приемом корабля от промышленности.

Корабли экскорта Северного флота сопровождали «Новороссийск» до широты Гибралтара, и передали свои «полномочия» кораблям Черноморского флота. 20 февраля 1984 года произошло частичное затопление, точнее, подтопление агрегатной № 1 и кладовой БЧ-2. Еще принимая дела в боевой части, и перебирая папки с технической документацией, хранившиеся в помещении кладовой, я обратил внимание на следы частых подтоплений этого помещения. Причина этих периодических затоплений, была слишком очевидна и до безобразия банальна. В помещении агрегатной № 1 находились агрегаты, подающие питание на комплексы минно-торпедной и ракетно-артиллерийской боевых частей. Это, кстати, проявление порочной практики совмещать в одном помещении оборудование и устройства разных боевых частей. Явление это, в большей степени присуще кораблям с ограниченным водоизмещением и с малыми «рабочими» площадями, пыжащимся нести на себе вооружение, предназначенное для крейсеров, не по названию, но по сути…

Представьте себе помещение на третьей палубе в носовой части корабля. В этом помещении на разнокалиберных основаниях, ложементах, штативах размещаются агрегаты питания, трансформаторы, преобразователи и пр. При этом, в помещении имелся люк в балластную цистерну, уровень воды, в которой постоянно должен был контролироваться дозором по кораблю. Теперь представьте себе обычную картину, два полусонных дозорных по «живучести» подходят к горловине люка, крышка которой закручена на 22 больших болта; откручивают болты, отодвигают крышку и делают замеры уровня воды в цистерне. Теперь они обязаны закрепить крышку на все 22 болта. Дозорные, зная, что через два часа они должны повторить всю операцию снова, в лучшем случае закрепляют крышу на 4 болта, в самом худшем случае, оставляют ее рядом с горловиной, в расчете установить и закрепить ее при последнем в их смене обходе. Зная о такой «методике» работы дозора БЧ-5, командиры боевых частей 2 и 3, инструктируя свой дозор по погребам с боезапасом, вменяют им в обязанность каждые 4 часа проверять состояние этой горловины, и при необходимости закручивать все 22 болта на крышке. Неоднократно случалось, что старшины дозора по погребам, хорошо зная к чему может привести открытая, или слабо закрепленная горловина, устраивали засады на нерадивых дозорных БЧ-5, и в популярной но «доходчивой» форме им «объясняли», что они не правы…
24 февраля 1984 года корабль должен был заступить в дежурство по ПВО главной базы флота. 23 февраля в день празднования очередной годовщины славных Вооруженных сил, наши любимые матросики позволили себе расслабиться: крышка в горловину была сдвинута в сторону и держалась на одном болте, а дозор по погребам вовремя не взял под контроль ситуацию. В результате, вахтенный механик, производя манипуляции с водой в цистернах, «пресанул» пару тонн морской воды через люк в помещение агрегатной. Вода затопила помещение по уровень высокого комингса, просочилась через гнилые переборки соседних помещений, проникнув помещение с агрегатами ракетно-артиллерийской и минно-торпедной части, и кладовую ЗИП БЧ-2.

Когда это обнаружилось, воду из притопленного помещения срочно удалили, приняли меры к просушке помещений и агрегатов. Не исключено, что своими силами мы бы справились с последствиями затопления, но вся проблема была в том, что на следующий день нам предстояло, заступая в дежурство по ПВО главной базы Северного флота, включать материальную часть ракетных комплексов, агрегаты которых, побывав в морской воде, вполне могли выйти из строя. Отметили, блин, праздничек. Докладываю командиру и флагманскому специалисту о происшествии. Это как раз были месяцы самого разгула «андроповской» компании по наведению порядка на производстве, в силовых структурах и в вооруженных силах. В этом мероприятии первейшая роль принадлежала прокуратуре, в том числе и военной. В нашем же случае, без всякой натяжки, просматривалась вопиющая халатность, приведшая к снижению боеготовности и, как следствие, срыву поставленной боевой задачи по охране мирного североморского неба. Когда Веселовский, бывший за командира, спрашивал меня, нельзя ли обойтись без доклада командованию, я решительно настоял на сообщении о случившемся ЧП.

Через час после доклада на корабле был флагманский ракетчик эскадры капитан 2 ранга Филиппов, флагманский специалист РО бригады капитан 2 ранга Брусиловский и прочие… Кстати, силы и средства, задействованные по приказу Ф-Ро эскадры, позволили использовать для просушки и профилактики небольших агрегатов цех плавмастерской; задействовать средства для просушки помещений, используемые на других кораблях. И самое главное, не откладывая ни на час, приступить к промывке и просушки роторов громадных преобразователей типа АТТ, вес которых составлял более 100 кг. Специфика морской воды такова, что только незамедлительная промывка от нее горячей дистиллированной водой дает шанс сохранения агрегатов. В помещении агрегатной была поставлена 200-литровая бочка, в которую постоянно вливали горячую дистиллированную воду. Громадные роторы, с помощью поворотных талей, извлекались из станин и опускались в бочку с водой. Затем шла просушка роторов, и повторная промывка. И так, 3-4 раза, до полного устранения признаков соли. Операцию эту возглавил помощник флагманского РО бригады капитан 3 ранга Пеленцов, имевший практику подобных мероприятий на «Кронштадте» и «Нахимове». Причем, на «Нахимове», пытавшимся устранить последствия подобного затопления собственными силами, и затянувшим активную промывку; пришлось резать борт, вынимать агрегаты и ремонтировать их в условиях завода. Малые агрегаты доставлялись салазками на плавмастерскую, где с ними производились примерно те же операции, но уже в условиях цеха, грамотными специалистами.

В результате проведенных работ, уже через 5 дней, командир корабля смог доложить об устранении последствий затопления. Мне же сделали денежный начет в размере двухмесячных окладов и объявили о «неполном служебном соответствии». С денежным начетом явно поспешили в желании отчитаться перед прокуратурой, так как явных материальных потерь, не считая ослабления «зибзической» боевой готовности, не прослеживалось. Наказан был мой «сожитель» по каюте – командир БЧ-3, капитан-лейтенант Соколов. Агрегаты, запитывающие его материальную часть, были поменьше размером, и в большей степени пострадали от затопления. Роторы нескольких преобразователей с его заведывания пришлось заменять на плавмастерской в течение долгого времени, и, естественно, без «вони» на самом высшем уровне не обошлось. До сих пор без смеха нельзя не вспомнить о том, как ревела установка по осушке агрегатов, внешне представлявшая бомбарду на колесиках. Рев ее был подобен рыку громадного бегемота. В конечном итоге, когда зачитывали приказ о наказании за факт затопления, наказаны были не фактические виновники – офицеры и старшины БЧ-5, а пострадавшие – командиры БЧ-2 и БЧ-3.

В конце марта корабль принял участие в оперативном командно-штабном учении «Атлантика-84» под руководством главнокомандующего ВМФ адмирала флота Чернавина. Именно в этот период я сделал вывод о том, что все «последние звонки» моей корабельной службы отзвенели, и пора предпринимать самые решительные действия по переходу на берег. Для начала я напоминал своим начальникам, об их возможной ответственности, если со мной в море произойдет очередной приступ панкреатита. На требование организовать для меня диетическое питание в условиях корабля, командир как-то печально посмотрел на меня как на безнадежного полудурка и ничего не сказал.

В марте 1984 года вместо ставшего помощником командира капитан-лейтенанта Костенко, на должность командира зенитного ракетного дивизиона был назначен капитан-лейтенант Алябьев. В отличие от Костенко, это был толковый, работящий офицер. Очевидно, что, назначая его на эту должность, командование слишком конкретно «сориентировало» его на возможной перспективе – в ближайшее время занять должность командира боевой части. Алябьеву было сказано, командир БЧ-2, болен, списан с плавсостава, «косит» от службы, так что ты – первый кандидат на его должность. На мое удивление и нескрываемое раздражение, вместо того, чтобы резко впрячься в работу по своему заведованию – двум ракетным комплексам и 85% личного состава боевой части, Алябьев, не проявлял инициативы. Видимо, решил дождаться, когда же командира боевой части окончательно «догложат» флагманские специалисты, чтобы уже на его «костях» начинать служить. По своей сути, должность командира дивизиона в ракетно-артиллерийских боевых частях кораблей 1134 а проекта не особенно и нужна. Изначально она предполагала в его лице управляющего огнем носового ракетного комплекса, с учетом, что толковый комбат кормового комплекса – станет вторым управляющим огнем. Всю ответственность за материальную часть, за боевую подготовку, за людей, нес командир боевой части, а должность комдива, при нормальной, отлаженной организации, традиционно рассматривалась как обеспеченный «мягкий старт» на должность командира боевой части или строевого помощника командира.

Я уже упоминал о том, что заместителем командира корабля по политической части был капитан 3 ранга Загубисало. На политработу он был направлен после окончания ВВМИУ им Дзержинского. Стиль работы у него был ровный, деловой, в меру требовательный. Со стороны было видно, что у замполита с командиром хорошие, деловые и товарищеские отношения. Сразу же по возвращении с боевой службы рассматривался вопрос о назначении нашего замполита заместителем командира бригады по политической части. В соответствии с положением о назначении на должности такого уровня, обсуждение его кандидатуры рассматривалось военным отделом ЦК КПСС.
На фоне положительных характеристик и отзывов Загубисало настоятельно рекомендовали изменить фамилию на более «благозвучную». По убеждению наших высших военно-политических вождей не должен политработник такого уровня носить фамилию Загуби-Сало… Скорее всего, такие требования-пожелания происходили от людей, чьи отцы в свое время из Фридманов превратились в Славиных, из Бродских – в Боголеповых, из Коганов – в Солнцевых… Пределов воинского идиотизма в те времена не существовало. Интересно, как бы реагировали сослуживцы Загубисало по эскадре и по бригаде, обнаружив, что вновь-назначенный заместитель командира бригады уже не Загубисало, а Зарницин или, быть может, Громов. Несмотря на несколько усложнившуюся ситуацию, в июне 1984 года Загубисало стал капитаном 2 ранга, а в сентябре был назначен заместителем командира бригады по политической части. Вместо него, на должность заместителя командира БПК «Адмирал Исаков» был назначен капитан 3 ранга Борис Ситкин.

12 мая 1984 года от сердечного приступа скончался командир корабля капитан 2 ранга Станислав Машков. Эта неожиданная смерть 37-летнего офицера потрясла всех окружающих. В период майских праздников корабль находился в дежурстве по ПЛО главной базы флота, затем 9-го мая последовали проводы группы кораблей эскадры Северным морским путем. Все эти мероприятия были связаны с большими традициоными возлияниями, как следствие – нагрузками на сердечные мышцы, ослабленные многолетней карабляцкой службой. В 9.00 12 мая, в субботу, обойдя корабль после большой приборки, Станислав Машков закурил крепкую кубинскую сигарету, закашлялся… и теряя сознание нажал звонок вызова вестового. Начальник медицинской службы капитан Алексеев с трудом втащил в каюту командира трансформатор для производства электрошока. Электропитания в розетке не оказалось… Так и вышло, что командир БЧ-5 не обеспечил электропитанием розетку, а начальник медицинской службы не проверил срабатывания прибора во всех местах возможного оказания медицинской помощи. Скорая помощь прибыла на причал через 45 минут после вызова, констатировав смерть от сердечного приступа.

Машков был мягкий, интеллигентный человек, грамотный моряк, уважаемый начальниками и подчиненными командир. Окончив ВВМУ в 1969 году по штурманской специальности, Станислав Машков, успешно служил на должностях от командира группы штурманской боевой части до командира корабля 1-го ранга. Грамотный и опытный судоводитель, Машков тяжело преодолевал этапы командирской карьеры. Отучившись на командирских классах в 1976 году, он был назначен старшим помощником командира на БПК «Исаков». С назначением Геннадия Ясницкого старшим помощником на ТАКр «Киев» Машков принимает у него командование «Исаковым».
«Исаков» был немногим из кораблей на флоте в командовании которых преобладали «штурмана». Повелось это с момента вступления корабля в строй. Капитан 2 ранга Агаджанов, капитан 3 ранга Баранник, капитан 3 ранга Машков, капитан 3 ранга Веригин, капитан 3 ранга Веселовский, капитан 3 ранга Соломенцев… С точки зрения обеспечения успешного мореплавания, командир-штурман – это большое преимущество, но в этом случае процесс успешной эксплуатации, а главное – боевого применения оружия становится большой проблемой для самого командира. Даже офицеры артиллерийской специальности, став командирами кораблей с ракетным вооружением, испытывают определенные трудности в вопросах боевого применения оружия. Редкое исключение в этом варианте составляли такие высокоодаренные командиры как Касатонов, Пыков, Веригин, Лякин…

Командиры из штурманов эту специфику корабельной службы прекрасно осознавая и «ощущая», что называется, на собственной, неоднократно порванной «шкуре», тем не менее, усиленно тянут себе в помощники офицеров штурманской специальности. С одной стороны их можно понять: штурманам, тем более, хорошим, они больше доверяют, при этом «закрывая» глаза на то, что ракетный противолодочный корабль нужно не только вывести в полигон, но и успешно выполнить сложные боевые задачи. Типовой же вариант же командира корабля из штурманов предполагает: старшего помощника – из ракетчиков, на худой конец, из минеров…. Если все-таки, и командир, и старпом – из штурманов, требовались исключительно грамотные, опытные и ответственные командиры боевых частей оружия. Если это условие не выполняется – корабль испытывает трудности в обеспечении требуемого уровня боевой готовности, нервничают офицеры – переживает слишком впечатлительный командир. На мой взгляд, именно эта причина, усугубила заболевание сердца и привела к ранней смерти Станислава Машкова.

Что же касается «Исакова», то Геннадий Ясницкий в 1977 году сменивший капитана 1 ранга Агаджанова, штурмана по основной специальности, получил в наследство старшего помощника Станислава Машкова, опять-таки, штурмана. В 1979 году, после ухода Ясницкого старпомом на «Киев», командиром «Исакова» стал Машков. Старпомом при нем стал Виригин, опять-таки, не просто штурман, а гидрограф, до этого бывший помощником командира. И, следуя все той же «порочной» практике, на должность командира боевой части управления, где «главную скрипку» играли боевые части Связи и РТС, и только потом – БЧ-1, назначают бывшего штурмана – Веселовского.

После скоропостижной смерти Станислава Машкова обязанности командира стал исполнять старший помощник командира капитан 3 ранга Веселовский. Веселовский все время, что мне с ним пришлось служить, с лета 1982 до осени 1984 года, постоянно изображал физическое недомогание и чрезвычайное переутомление. По натуре, он был работяга, но не «боец», в общепринятом смысле этого слова. Веселовский искренне тяжело переживал смерть командира Машкова. Бывшему штурману, и бывшему командиру боевой части управления тяжеловато было служить старшим помощником, и еще сложнее ему пришлось «вытягивать» обязанности командира, не имея командирских классов. Исключительно грамотным решением Веселовского, было привлечение к исполнению обязанностей старшего помощника – командира боевой части управления капитан-лейтенанта Михаила Поповкина. Поповкин – по образованию, специалист ЭВТ, «отметившийся» на «Новороссийске» на первичной должности, прошедший на «Исакове» должности старшего инженера и командира боевой части управления, на удивление, оказался исключительно подходящим кандидатом на эту сложную и ответственную должность. В боевой части Управления на тот момент подобрались отличные офицеры. Старшим инженером был капитан-лейтенант Метелкин, в свое время сменивший Поповника на этой должности. Заместителем командира боевой части управления по политической части был старший лейтенант Арсеньев, бывший помощник командира корабля по снабжению, изъявивший желание продолжить службу в качестве политработника. Подобные нестандартные изменения служебного «профиля» Арсеньева стали возможными, потому как его отец – старший мичман на тот момент служил начальником гаража Главного штаба ВМФ. Сам же Арсенев проявил себя и на новой должности как толковый офицер-воспитатель. По требованию командира Арсеньев «курировал» своего преемника на должности помощника по снабжения – лейтенанта Попова, оказавшегося очень слабым специалистом и ленивым офицером. Еще на моей памяти Арсннтьев убыл на учебу в академию Ленина, и наверняка впоследствии «сделал» успешную карьеру.

Командиром радиотехнического дивизиона (РТД) был капитан 3 ранга Николай Рутман. Он был старше меня по выпуску на 3 года, значит, старше Поповника на 6 лет. Рутман был неплохим специалистом, грамотным вахтенным офицером БИП, но с Поповкиным у него постоянно возникали какие-то проблемы, скандалы. Миша Поповкин бывал резок и грубоват с подчиненными.

Михаил Поповкин был очень интересной личностью. Одаренный от природы, имевший хорошую техническую подготовку, он имел все данные для командирской карьеры. Некоторой помехой могла служить его специальность – инженера ЭВТ, но и это было вполне преодолимо. Блестяще решая задачи маневрирования корабля на планшете в Боевом информационном посту, он мог дать «фору» любому вахтенному офицеру. Самостоятельно освоив теорию и практику управления кораблем, прикладные вопросы морской практики, методику основных швартовных операций, обладая хорошим глазомером и мгновенной реакцией, Михаил Поповкин был готов успешно выполнять функции старшего помощника, с перспективой стать командиром корабля. По своей должности – командира боевой части Управления Поповкин имел командирский ВУС, в перспективе позволявший ему занимать командные должности. Но была одна причина, мешавшая осуществлению этой цели. В начале 80-х годов страна переживала очередной и уже последний на нашей памяти всплеск борьбы с «проклятыми космополитами». Поповкин, по матери, был евреем, то есть, настоящим евреем. Старший брат Поповкина, рожденный от русской матери, успешно делал карьеру, и в описываемый период был капитаном 1 ранга, служа в одном из управлений Главного Штаба. Миша, наверняка был любящим и заботливым сыном, но, в то же время, не только на духовном, но и на физическом уровне он жестоко страдал от своего «еврейства». По внешности, по складу ума и способностям Поповкин был ярко выраженным евреем. По воспитанию, характеру, привычкам и недостаткам, он являл собой прямую противоположность еврейскому племени. В 1982-1983 годах Миша сильно пил, бывали даже запои. Мы, находясь рядом с ним, по возможности, прикрывали и «покрывали» его, ценя его как специалиста и офицера. Преодолев свой «русский» недуг, Михаил Поповкин стал отличным старшим помощником на корабле 1-го ранга, кажется, на «Макарове», затем несколько лет командовал электромеханической школой флота, получил звание капитана 1 ранга.

Командиром электромеханической боевой части был капитан 2 ранга Александров Не смотря на большой стаж службы, а служил он на «Исакове» с первого дня формирования экипажа, специалистом он был слабым, и ко всему прочему – сильно пьющим. Заместителем по политической части у него был капитан-лейтенант Светик. Как я уже писал, Светик – выпускник ЧВВМУ 1976 года, вовремя перешедший на политическую работу. Судя по всему, выбор Светик сделал исключительно правильный, будучи сыном корабельного политработника, он усвоил самое главное: нисколько не напрягаясь, он успешно создавал видимость «кипучей» деятельности. Материальную часть, даже в самых общих чертах, он и не пытался освоить, каюту себе выбрал в кормовой надстройке под постом РЛС, «возвысившись» не только над своими подчиненными, но и над всеми офицерами корабля. Дежурств и вахт он не нес, открестившись от своей первичной специальности корабельного ракетчика – потенциального вахтенного офицера. А перейдя на службу в электромеханическую боевую часть, он не позволил себе «опуститься» до уровня вахтенного механика или дежурного по кораблю, как прочие политработники на таких же должностях аналогичных кораблей. Расставшись со своей женой «по идейным» соображениям, Светик приволок на корабль дорогой и редкий по тем временам кассетный магнитофон со всеми его колонками и приставками и скрывал его от посторонних взглядов в своей «келье». Чтобы хоть как-то «загрузить» Светика на период боевой службы, с подачи заместителя командира корабля капитана 3 ранга Загубисало, заместитель механика был «избран» заведующим столом кают-компании. Как уже говорилось, капитан 2 ранга Александров, как механик был откровено слабым специалистом, и ко всему еще- сильно пьющим… Несложно себе представить прежнее подобное «соседство» в 11-й каюте – мой предшественник командир БЧ-2 капитан 2 ранга Копысов, в каюте № 9 механик – капитан 2 ранга Александров, оба – запойные пьяницы…

Все «механическое» хозяйство и воспитательный процесс с личным составам БЧ-5 были в надежных волосатых руках командира дивизиона движения капитана 3 ранга Коли Махина. Махин по всем меркам был выдающейся личностью: механик от Бога, трудяга, откровенный оппозиционер к любой власти, «диссидент» по натуре. И в тоже время – отзывчивый, душевный человек, отличный музыкант на фортепьяно и гитаре, мастер спорта по горным лыжам. Чуть ли не каждый год Махин, пользуясь покровительством командира эскадры контр-адмирала Колмагорова, проводил отпуска на горнолыжных курортах в Карпатах, а, начиная с 90-х годов – в Швейцарии. Каким образом, и под каким видом они попадали туда, хоть и в застойное, но, тем не менее, «совковое» время, для меня остается загадкой. Ближайшим помощником и подручным Махина в вопросах ремонта материальной части был командир трюмной группы лейтенант Крылов. Не суть важно, имел ли наш «трюмач» отношение к академику Крылову, но парень он был талантливый во всех отношениях. Как всякий, откровенный талант он требовал жесткого контроля. При нахождении корабля в ремонте в Ростинском заводе, матросы-подчиненные лейтенанта Крылова из любви и преданности к своему командиру, снимали колеса с чужих машин, для последующего использования их для ремонта «командирских» «Жигулей». Эта история имела продолжение в районном суде Ростинского района Мурманска, где в те месяцы «Исаков» ремонтировался в судоремонтном заводе.

Не менее экзотической личностью на корабле был начальник Химической службы капитан 3 ранга Анатолий Захаров. Будучи выпускником бакинского ВВМУ 1970 года, он служил на корабле с самого начала. Не считая мичмана, заведующего ангаром для вертолета, Захаров и Александров на 1982 год оставались последними «долгожителями» корабля, служа на нем с момента формирования экипажа. Захаров в приватных беседах сам называл себя башкирским татарином. Похоже, что служба в течение 12-ти лет в одной должности на одном корабле его вполне устраивала. Из подчиненных – мичман и четыре матроса; из заведываний – вечно недействующая система УСВЗ и пульт контроля радиционной обстановки… В Североморске у Захарова была двухкомнатная благоустроенная квартира, в ней – пышнотелая жена, крашеная блондинка, с вечно удивленными, широко раскрытыми глазами… Глаза эти, видимо, были привычно направлены не в том направлении, так как Анатолий не скрывал своего «расположения» к ближайшей подруге своей жены – худенькой брюнетке, живущей в доме напротив… Казалось бы, чего не хватало в жизни? Да, еще в Подмосковье, или Тульской области? Захарова ждала своевременно построенная кооперативная квартира, которая с десяток лет успешно сдавалась внаём. Младшим штурманом был старший лейтенант Ржевусский. По всем признакам его ждала большая карьера. Перспектива эта просматривалась не только в фамилии, унаследованной от польских магнатов, но и в хороших штурманских навыках и поразительной трудоспособности. Кадровая «чистка», проведенная на корабле в ноябре 1982 года перед выходом корабля на боевую службу из Севастополя, освободила Ржевусскому должность командира штурманской боевой части.

Пока эти офицеры оставались на корабле, служить на нем было легко и приятно. Веселовский упорно дожидался утверждения в должности командира, Поповкин – в должности старшего помощника. Командование эскадры взглянуло на ситуацию несколько иначе: несмотря на длительный срок исполнения обязанностей, Веселовского назначили командиром БПК 57 «а» проекта, вместо окончательно спившегося командира, бывшего старпома экипажа «Баку», а Поповкина направили на командирские классы, с последующим назначением старшим помощником командира БПК «Юмашев».

Командиром на «Исаков» был назначен выпускник академии капитан 2 ранга Борис Санников, старпомом – капитан-лейтенант Соломенцев, бывший штурман, слегка отметившейся в должности помощника командира БПК. Борис Санников, мой однокашник по училищу, мягкий, интеллигентный человек, с пониманием и некоторым участием принял мое особое положение на корабле, а Соломенцеву, пришедшему на «Исаков» делать карьеру, были глубоко безразличны мои медицинские заморочки.

По чести сказать, Соломенцев предъявлял ко мне вполне законные требования и претензии, как к командиру боевой части корабля, находящегося в кампании. Но это как раз и не входило в мои планы, и я начал откровенно «манкировать» служебными обязанностями, что было небезопасно во всех отношениях. Но все это произошло уже осенью 1985 года, и период этот нужно было преодолеть, что было непросто в моём, тогда уже «заштатном» положении…

К 1984 году «Исакову» шел уже 15-й год – немалый срок для корабля этого класса, с учетом условий базирования на Крайнем Севере. Во время выходов в море необнократно отмечалось поступление воды внутрь корпуса. Махин считал, что поступление воды происходит через неплотные соединения в районе дейдвудного сальника. Корабельные механики самостоятельно с проблемой справиться не могли и для нас был заказан, так называемый, «экстренный док». Летом 1984 года, с учетом серьезных проблем с ходовой частью, корабль был поставлен на ремонт в судоремонтном заводе в Росте. Завод в это время осваивал новый громадный док, построенный в Швеции, и первоначально предназначавшийся для докования кораблей, водоизмещением свыше 20.000 тонн, таких как атомный ракетный крейсер «Свердлов» и ему подобные. Постановка в док чуть было не закончилась трагедией для нашего корабля.

Для того чтобы с максимальным эффектом использовать возможности дока, в него сразу вводилось несколько кораблей. Так и в нашем случае вместе с «Исаковым» в док вводился БПК проекта 1155, и большой морской буксир. Корабли, удерживаемые тросами-растяжками, заняли назначенные докмейстерами места, и док начал медленно всплывать. В процессе всей доковой операции, личный состав корабля занимал места по расписанию «Боевой тревоги», швартовные партии находились на своих местах и контролировали ситуацию. Процесс осушения дока достиг момента, когда днища кораблей коснулись кильблоков.
Неожиданно раздался громкий треск в районе кильблоков, на которые «садился» БПК пр. 1155, и практически всплывший док стал раскачиваться с все возрастающей амплитудой. «Исаков», уже севший на свои кильблоки, стал раскачиваться синхронно с доком, тросы, заведенные с корабля на стенки дока, угрожающе заскрипели. Перед моими глазами невольно мелькнули «свежие» воспоминания о трагической гибели от удара швартового троса Вити Зуйкова при попытке «Киева» встать на стенд размагничивания на рейде Маргопуло. Я приказал матросам швартовного расчета отойти от шпилей.

Амплитуда раскачивания дока увеличивалась за счет воды на его дне, перемещавшейся из стороны в сторону. Можно только догадываться, что испытывали члены экипажа, находящиеся внутри корпуса корабля, я же, находясь на юте во главе ютовой швартовной команды, и наблюдая обстановку во всем доке, невольно приготовился к вполне возможной катастрофе. Стоило лопнуть хотя одному из тросов-растяжек, и корабль тут же «посыпался» бы на своих кильблоках, с большой вероятностью опрокидывания на борт при очередном резком наклонении. Что бы стало при этом с другими кораблями и с самим доком? Интересно, моделировалась ли подобная ситуация при проектировании и строительстве дока? Вполне возможно, что наши волнения были напрасны: новый док, построенный на шведских судоверфях, мощные «бочки» и крепкие цепи, которые удерживали док при всплытии и погружении. Не знаю, было бы нам от этого легче, окажись мы на корабле, завалившимся на борт на днище дока. Личный состав, находившийся на палубе и надстройках, неминуемо вылетел бы за борт и оказался бы в доке, где уровень воды оставался в пределах 10-12 метров. При этом процессе произошло бы непременное обрушение оборудования, раскрепленного в боевых постах, жилых и служебных помещениях, многочисленные короткие замыкания в системе электропитания, проливы топлива, с неминуемыми возгораниями и взрывами. О возможных жертвах среди экипажа лучше и не говорить.
К счастью, амплитуда раскачивания становилась все меньше, и так – до полной остановки. Оказалось, что при сборке кильблоков под БПК проекта 1155, была допущена ошибка: профиль днища и борта не совпал с клетками кильблока. В результате днище корабля было деформировано, возникла течь в трюме. Пришлось док погружать, корабли – выводить, затем док осушать, клети переустанавливать и повторять всю доковую операцию сначала. В официальных же сводках по флоту эта явная предпосылка к чрезвычайному происшествию не нашла отражения.
Профессионально прокомментировать описанную мной ситуацию мог бы капитан 2 ранга Тамбов, мой сослуживец по «Киеву», в описываемое время – «куратор» всех доковых операций завода по линии технического управления флота. К сожалению, Тамбов уже давно лежит на кладбище Мекензиевых гор.

Для «Исакова» на этом «доковые» проблемы не закончились: после постановке в док, нам долго не подавали электропитание, так как автоматика на пульте электропитания дока упорно показывала «0» – сопротивления изоляции на нашем корабле. А это было небезопасно в противопожарном отношении. Решить проблему с дейдвудным сальником оказалось не так просто даже в условиях дока, потребовалась еще одна постановке в док и проведение дополнительных работ; только тогда течь в трюм прекратилась. А проблема была серьезная, были случаи, когда во время атлантического перехода уровень воды в трюме приводил к затоплению агрегатной артиллерийского комплекса «АК-725». Вот когда можно было вполне оценить преимущества службы на новом корабле по сравнению с кораблями-ветеранами, что представляли из себя в те годы первые из кораблей 1134 «а» проекта.

Из наиболее заметных событий тех месяцев, что корабль стоял в заводе, можно отметить два. Первое касалась исключительно корабля. Командиром трюмной группы служил лейтенант Крылов, исключительно способный паренек и грамотный специалист. Если не ошибаюсь, он являлся чуть ли не наследником академика-кораблестроителя Крылова. Практически все серьезные неисправности, возникающие по линии электромеханической боевой части устранялись командиром дивизиона – капитаном 3 ранга Махиным в паре с Крыловым. А неисправности эти следовали бесконечно. Так, постоянно восстанавливался вспомогательный котел, от работы которого напрямую зависела жизнедеятельность корабля, и пр. и пр. Оба офицера, Махин и Крылов, виртуозно играли на фортепиано. Обычно, вымывшись в душе после возни со своими механизмами, они надевали чистые белые рубахи и вдвоем садились за инструмент. Их игра в четыре руки привлекала внимание многих офицеров корабля. В период нахождения в заводе, холостяк Крылов приобрел подержанный «Жигуль», имел пропуск в завод и регулярно подвозил на машине офицеров, спешащих попасть из Росты в Североморск. Был случай, когда у машины, стоящей на причале, недалеко от корабля, пропали все четыре колеса. И вдруг, мы узнаем, что подчиненные лейтенанта в своем безудержном желании помочь командиру создали организованную группу по добыче колес в поселке Роста. Крылова признали организатором этой группы, и было заведено уголовное дело. Дошло ли дело до суда, я не помню, только лейтенанта с корабля убрали.
Вторым заметным событием для всего Североморска и Северного флота был пожар на флотском ракетном арсенале в бухте Окольная. Об этом событии столько писалось, а еще больше говорилось, что повторяться не имеет смысла. Объекты флотского арсенала расположены так, что все наземные его участки отлично просматриваются из города и со стороны залива. Пожар, возникший на территории одного из цехов в субботний день, принял такие угрожающие масштабы, что не исключались проблемы с ядерными боеприпасами, хранящимися в штольнях арсенала. Оперативные группы по борьбе с пожаром и его «возможными последствиями» были срочно созданы в штабе флота и в мурманском обкоме. В Москву постоянно шли доклады о ходе тушения пожара. Для тушения пожара были задействованы десятки пожарных расчетов Мурманска, пожарные катера флота и порта.
Пожар застал у 19-го причала атомную подводную лодку, загружавшуюся баллистическими ракетами. Благодаря решительности водителя, боеготовую ракету, находившуюся на автопогрузчике, и предназначавшуюся для загрузки на лодку, удалось вывезти из опасной зоны. Для этого, ракетовозу пришлось преодолеть полосу огня. С учетом специфики скального грунта, часть боезапаса хранилась на открытых площадках, до которых дошел огонь. Картину эту сложно описать, ее нужно было видеть. Стартовые пороховые двигатели зенитных и крылатых ракет, срабатывая, делали гигантские прыжки, извергая на лету огненные шлейфы. Отдельные ракеты, взлетая в воздух, совершали замысловатые пируэты и падали в окрестностях арсенала, в том числе и в бухту между стоящими у причалов кораблями. На нескольких фотографиях, сделанных со стороны Североморска, можно наблюдать громадный грибовидный выброс из огня, дыма и сажи. Причем, эпицентр этого взрыва находился в районе цеха подготовки и комплектауции баллистических ракет.

В довершение этого небывалого фейерверка загорелись стеллажи с пиротехникой: сигнальными ракетами, дымовыми шашками и пр. В воздух стал подниматься очередной громадный огненный столб, вершина которого все более напоминала форму гриба, так хорошо нам знакомого по картинкам из учебника по гражданской обороне, только значительно меньшего размера. Миша Поповкин был в это время в городе с женой. Жена его, показывая рукой на поднимающееся зловещее облако, спросила: «Миша, это …то?». На что Миша, не отличавшийся избыточной интеллигентностью, сказал: «Дура, если бы это было «ТО», то от нас с тобой только тень на стене осталась бы…».

Вот тут уже нервы не выдержали не только у легковозбудимых североморских женщин, но и у отдельных мужчин, имевших смутное представление о воинском долге. Во дворах многоэтажных домов шла суета: в подъезжающие машины женщины тащили упирающихся зареванных детей, какой-то случайно попавшийся под руки домашний скарб… Через несколько минут эти машины, в основном ведомые мужчинами в форменной одежде, вливались в поток, устремлявшийся по дороге на Мурманск. Учитывая, что часы показывали 16:40, и день был субботний, дома были офицеры береговых частей, штабов, управлений. Вот они-то и составили основной костяк «беженцев». Подавляющее большинство корабельных офицеров, матерясь на окружавших их паникеров, бросилось в сторону причалов. На всех кораблях, стоявших в Североморске, была сыграна боевая тревога. «Исаков» стоял у заводской стенки в Росте, часть механизмов ходовой части находилась в ремонте, тем не менее, и наш корабль по команде из штаба флота приготовился к возможной буксировке. Наблюдалась какая-то возня заводских буксиров.

Когда пожар в арсенале стал стихать, и опасность катастрофы миновала, из штаба флота и из управления коменданта были посланы своеобразные «заградотряды», фиксировавшие «беглецов», возвращающихся в Североморск. Говорят, что в результате последующей «работы» особого отдела флота многие из офицеров штаба и политуправления лишились своих должностей.

Накануне выходов в море я постоянно конфликтовал с флагманским ракетчиком капитаном 2 ранга Брусиловским, требовавшим моего нахождения на корабле, выходившим в море на длительные сроки. Истекал год с того момента как военно-врачебная комиссия флота признала меня «по состоянию здоровья не годным для службы в плавсоставе флота и ограниченно годным для службы в Вооруженных силах». В соответствии с приказом МО «о перечне заболеваний» я не должен был выходить в море на срок более 3-х суток.

 В один из дней ко мне с неожиданным «предложением» подошел мой бывший комдив – капитан-лейтенант Костенко, ставший строевым помощником командира. Не знаю всей его родословной, но то, что в его поступках и характере явно прослеживалась «прожидь» – было слишком очевидно. Совсем еще недавно, только приступив к обязанностям помощника командира, он повел себ,я как кусачая, мелкая собачонка, случайно обредшая влиятельного хозяина. Изображая поборника уставной организации на корабле, он попытался отрабатывать эту организацию на командирах боевых частей. Согласно Корабельному уставу, строевой помощник приравнивается по своим полномочиям и дисциплинарным правам к командирам боевых частей, является прямым начальником только для боцманов, писарей, а в плане организации и поддержания порядка на корабле – непосредственным начальником для личного состава корабля, младших офицеров и мичманов. Если обратиться к истории возникновения этой должности, то несложно выяснить, что по уставным положениям Императорского флота России, на кораблях 2-го и 1-го ранга была предусмотрена должность старшего офицера. Он был главной фигурой на корабле после командира и других помощников для поддержания повседневной и боевой организации командиру не требовалось. Лишь в 30-е годы в советском флоте на кораблях 1-го ранга появляется должность старшего вахтенного начальника, которая впоследствии транформировалась в должность строевого помощника командира корабля. В начале тридцатых годов через эту должность прошли будущие адмиралы Кузнецов, Владимирский…

На корабле с классической крейсерской организацией, с экипажем, превышающим 1000 человек, у строевого помощника командира хватает обязанностей и забот. Первые «фантазии» вокруг должности строевого помощника возникли в начале 50-х годов при отработке повседневной и боевой организации на эскадренных миноносцах пр. 30 «б» и пр. 31. Без видимых объективных причин на первых кораблях этих проектов вводится должность «помощника старпома».

С большой долей вероятностью эти должности потребовались для определения на них молодых офицеров, с перспективой подготовки из них старших помощников командиров кораблей. Нужно ли уточнять, что на эти должности, прежде всего, выдвигались дети заслуженных военачальников? На должности «помощника старпома» успел послужить старший лейтенант Игорь Касатонов, перед направлением на «командирские» классы. С появлением кораблей пр. 56 об этой надуманной должности уже не вспоминали. Только с появлением ракетных кораблей 58-го проекта, с легкой руки Н.С. Хрущева претендовавших на категорию ракетных крейсеров, стала отрабатываться организация, предусматривавшая, в числе прочих, и должность строевого помощника командира. Последовавшие следом корабли пр. 1134 и 1134 «а», также предусматривали в своем штатном расписании должность строевого помощника командира. С позиции такой краткой «предыстории» и следует рассматривать должностные функции и служебные перспективы офицеров, ранее исполнявших, и по сей день исполняющих обязанности строевого помощника командира на кораблях с экипажем менее 400 человек.

Когда летом 1984 года «Исаков» был поставлен для ремонта в завод поселка Роста, то начались неизбежные выделения личного состава на различные хозяйственные работы, по большей части не имевшие прямого отношения к нашей основной деятельности. От нашей бригады потребовали направить матросов и старшин третьего года службы в помощь работникам совхоза «Североморец». Во главе этой сборной команды требовалось назначить старшего офицера. Я не особенно сопротивлялся этому назначению. Последующие полтора месяца вполне можно было рассматривать как полноценный отпуск. Мне в помощь был выделен старший мичман Раков. Это был образцовый старшина минно-торпедной боевой части одного из кораблей эскадры, с большим опытом службы, с хорошими организаторскими способностями и сильным характером. Неоднократно побывав в этом совхозе, и зная специфику «помощи» моряков в уборке урожая, он, практически, устранил меня от руководства личным составом, оставив исключительно «представительские» функции.

Раков так своеобразно построил взаимоотношения с руководством совхоза, что складывалась обстановка, что не мы им обязаны, а они нам. Нам были предоставлены самые лучшие помещения в новом общежитии, было организовано, по сути, санаторное питание. Любая переработка, или внеурочная работа рассматривалась как повод к очередной льготе, либо «подачке». Рассматривая молодецкого вида старшин как потенциальных женихов для местных девчат, совхозное руководство всячески благоволило нам. Наши старшины и матросы, дорожа правом посещать совхозный клуб и различные вечерние мероприятия работали не за страх, а за совесть. Многие из них, настолько «подружились» с местными девушками, что, демобилизовавшись осенью, «прописались навечно» в привычной для многих из них, хоть и в заполярной, но сельской местности.  Вернувшись из командировки в совхоз, я надеялся на повторный «заезд» с очередной группой моряков, но оказалось, что очередное выделение планировалось из соседней бригады с соответствующим назначением руководителей.
Как я уже отмечал, осенью 1983 года убыл на учебу в Ленинград помощник командира, и на его место был назначен мой командир дивизиона капитан-лейтенант Валерий Костенко. В должности командира дивизиона Костенко не пробыл и года, часто болел, вернее «косил» под больного, и уж ни коим образом не отличился в службе. Ни один из уважающих себя и службу командиров кораблей, по собственной воле не взял бы такого офицера помощником. Командир эскадры контр-адмирал В.И. Зуб слишко явно способствовал карьере сыновей своих бывших сослуживцев, но те не всегда оправдывали его «доверие». Так, летом 1983 года «самоутверждавшийся» в роли строевого помощника командира, Валера Костенко, будучи пьяницей – «тихушником, с ярко выраженными проявлениями «асфальтовой» болезни, стал наведываться в каюты Миши Поповкина, его старшего инженера – Метелкина, командира дивизиона БЧ-5 – Николая Махина, контролируя их «трезвый образ» жизни. Миша Поповкин, не отличаясь избытком интеллигентности, и хорошо зная истинную суть поборника высокой нравственности, посылал Валеру в «известном» направлении, Махин реагировал примерно также.

Помня о том, что Костенко мой недавний подчиненный, и вроде как – мой «выдвиженец», я старался резко не портить с ним отношений, но он упорно, что называется лез на рожон. Был случай, когда, увидав у меня на погонах стальные, полированные звездочки, он, это чудо бледнолицее, вкратчиво, вежливо, но настоятельно порекомендовал «привести форму одежды в соответствие с требованиями устава…». Естественно, я был вынужден ему напомнить о его фактическом, а не мнимом месте в корабельной иерархии. Со своей стороны, Костенко, нарываясь на грубость, стал искать поддержки и «защиты» у командира корабля. Нужно было как-то «стреножить» не в меру ретивого «службиста». Старшие из командиров боевых частей обратились со своими соображениями на этот счет к командиру корабля. Станислав Машков, по натуре мягкий, неконфликтный человек, явно не одобрял неуемной и неуместной ретивости «своего» помощника, но хорошо зная, что за спиной Костенко стоит комэск, собрал командиров боевых частей, и с отеческой улыбкой на устах, «порекомендовал» исполнять требования помощника, приняв к сведению, что он, строевой помощник, является исполнителем его, командирской воли…

И вот, после такого своеобразного «командирского» становления, перепортив отношения с большинством старших офицеров корабля, Валера, вдруг решил оказать мне некого рода «покровительство». Он завел разговор, о том, что у меня выходит срок на присвоение очередного звания, и что, с учетом моей должностной категории, имеет смысл послать подготовить «представление». При этом выяснилось, что заместитель командира – Борис Ситкин и Врио командира – Веселовский, готовы подписать представление о присвоении мне очередного звания капитана 2 ранга. Начать следует с того, что Валера был не так прост, каким он мог показаться: у него самого выходил срок на присвоение звания капитана 3 ранга, но, имея неснятое взыскание от командующего флотом, и он выжидал подходящего момента, чтобы командование кораблем ходатайствовало о снятии с него это взыскание. Перехаживая год в звании капитан-лейтенанта, из-за чрезвычайного происшествия, связанного с гибелью матроса и отравления 2-х старшин, Костенко заранее пытался «подстраховаться»… Действовал Валера исключительно логично и дальновидно: вот де, у Никольского и взыскания не снятые имеются, и за штат не сегодня, так завтра выедут, а мы, то есть, командование корабля, с учетом его болезни и прежних заслуг, делаем все, чтобы он получил очередное звание. Вот и он как инициатор «процесса реабилитации», надеется на подобную чуткость и взаимопонимание. Кстати сказать, осенью того же 1984 года и чуткость проявили, не забывая о «крышевании» Валеры командиром эскадры… Очередное звание присвоили, и на учебу на следующий год послать собирались, но из-за регулярных пьянок, и жалоб жены, потерявшей терпение, уже через полгода, пришлось «освободить» Костенко от занимаемой должности, и держать «за штатом» в распоряжении командира бригады…

К тому времени я имел возможность многократно убедиться, что, только убедив начальников в своей абсолютной непригодности для службы, можно было сравнительно безболезненно «покинуть» корабль. Что я успешно и проделывал в течение длительного времени. Честно сказать, активно стремясь уйти с корабля, я заведомо считал неуместным поднимать вопрос о получении очередного звания, но коль Костенко «вышел» с такой инициативой и разговор этот затеял в присутствии заместителя командира Бориса Ситкина, было бы глупо не использовать этот шанс.
Упомянув о Борисе Ситкине, было бы уместно помянуть его добрым словом, как грамотного офицера-политработника. Не прошло и года его службы на «Исакове», как он был назначен заместителем по политической части формировавшегося экипажа ТАКр «Баку». Успешно прослужив в этой должности пару лет, Борис добился перевода на Черноморский флот на должность замполита в войсковую часть, обеспечивавшую штаб флота. Вернувшись в Североморск для того, чтобы сдать квартиру и отправить в Севастополь контейнер с вещами, он, как водится, организовал «отходную». Утром следующего дня, зачем-то вернувшись в свою бывшую квартиру, решил выпить кофе… Ну, и как водилось во все времена, хотел в кружку с только закипевшим кофе, плеснуть водочки. Полез в хозяйственный шкаф, в котором у него традиционно хранилась «заначка», взял бутылку с Московской водкой, плескул в кружку граммов пятьдесят, и залпом выпил с четверть кружки. К несчастью, в бутылке из-под водки оказался этиленгликоль, используемый при изготовлении моделей из плекса… В результате  –сильнейший ожог гортани, прихватило сердце. Теряя сознание, позвал соседку – вдову моего комбата на «Исакове», Веру Самарину. Вызвали «скорую помощь», но спасти не смогли.
На корабль изредка заходил капитан 3 ранга Чесноков. Снятый с должности командира дивизиона на «Исаченкове», он стоял у меня на штате инженера боевой части, выполняя почетные обязанности нештатного консультанта и «думающего» инженера. Мои однокашники хорошо помнили Чеснокова в качестве бессменного солиста училищного ВИА… Это был красивый курсант с хорошими вокальными данными. На третьем году службы на корабле он был назначен командиром дивизиона, у него были все данные для успешной командирской карьеры. Его однокашник Лева Хорычев несмотря на то, что был менее способен к корабельной службе, стал командиром БПК «Тимошенко», второй однокашник – Хоменко, успешно откомандовав БПК «Маршал Тимошенко», стал к тому времени начальником штаба бригады. Чесноков был умнее и талантливее обоих… При всем при этом, все годы службы он жестоко пил и к 1984 году превратился в настоящего старика, с плохо выбритой физиономией, цвета спелого бурака; с трудом передвигал ноги… Жена давно оставила его; дома он питался кашей и макаронами, запивая их дешевым вином. Приходя на корабль, он садился на диван в 17-й каюте, печально, с кривой улыбкой смотрел по сторонам. После общего обеда в кают-компании вестовой приносил ему второе блюдо и компот, кто-то из комбатов наливал ему 50 граммов чистого спирта, он залпом выпивал его и до вечера ложился отдохнуть на койке, за «ширмочкой».
Так вот, дождавшись меня – Чесноков, с печалью посмотрев на меня, сказал: «если не хочешь со временем превратиться в мое подобие, вырывайся с корабля. Чтобы это выглядело пристойно, следует получить очередное звание. Садись и пиши черновик «представления». Чеснокова, с учетом богатого служебного и житейского опыта, грех было не послушать – сели и написали… Так что первый вариант представления на представление мне очередного звания – это был результат нашего коллективного творчества. Для подготовленного флотского офицера – что решение командира бригады на призовую стрельбу подготовить, что акт административного расследования составить… Какие проблемы?

Представление на присвоение звания капитана 2 ранга было написано, перепечатано секретчиком корабля, подписано командиром корабля и командиром бригады капитаном 1 ранга Стефановым. Как это случается с подобными документами, офицер по кадрам – капитан 2 ранга Никольников нашел в оформлении представления какие-то несоответствия установленным требованиям и вернул документ на корабль. Дальше-больше… Секретчик эскадры, просматривая мою «послужную» карточку, «вдруг» обнаружил в ней два неснятых взыскания. И это были не просто взыскания, а «предупреждения о неполном служебном соответствии». Самое интересное, я об этих взысканиях не имел ни малейшего представления. Конечно, это форменное безобразие – наказывать старшего офицера наивысшей формой взыскания, не предупреждая об этом, и соответственно, не имея его росписи об ознакомлении с приказом о наказании. Одно взыскание было объявлено властью командира эскадры с подачи флагманского специалиста бригады  «за отсутствие на корабле и не обеспечение плановой юстировки комплексов»; второе – «за халатное исполнение служебных обязанностей …приведших к затоплению агрегатной, и как следствие – к снижению боевой готовности корабля». Под вторым взысканием стояла подпись командующего флотом. Если взглянуть на ситуацию официально, то первое взыскание можно было бы снять хоть сегодня – срок его наложения зашкаливал за год, второе же было наложено в марте текущего года, и по общепринятым нормам, ранее 23 февраля 1985 года о его снятии не стоило и вести речи.
Вполне логично задать вопрос: о каком вообще присвоении очередного звания можно было говорить при двух таких серьезных взысканиях? Казалось бы, что добиться поставленной цели не оставалось никаких шансов. Объективно оценивая ситуацию, я понимал, что повторного шанса, с уходом с корабля мне никто не даст, и у меня появился «спортивный» азарт. Снятие взыскания, наложенного командиром эскадры, удалось оформить задним числом, в приложении к приказу о праздновании Дня Флота. Оформив представление, я нашел возможность повторно подписать документ у командира бригады, объяснив ситуацию, но без уточнения отдельных деталей. Теперь предстояло преодолеть самый тяжелый, при усложнившейся ситуации, эскадренный рубеж. У меня, по-прежнему, оставался единственный и последний аргумент: в должности я прослужил два года, за боевую службу боевая часть оценена на «хорошо», аварий материальной части, травм личного состава не было… На своей должности я не задержусь по состоянию здоровья…

Здесь, самое время уточнить, что всю эту авантюрную операцию с получением очередного звания я затеял при нахождении в отпуске своего главного недоброжелателя – флагманского ракетчика бригады капитана 2 ранга Брусиловского, с чьей «подачи» мне и были даны эти взыскания. Кстати, после которых можно было ожидать только снятия с должности. Я прекрасно осознавал, что Брусиловский быстрее свои погоны сожрет, чем согласится с присвоением мне равного с ним звания – капитана 2 ранга. Сроки поджимали: до возвращения Брусиловского из отпуска оставались две недели. Это и был тот крайний срок, до окончания которого «представление» нужно было отправить в Москву.

Начальник секретной канцелярии эскадры, получив представление, подписанное командиром корабля и комбригом, следуя установленной схеме, прежде чем нести предписание на подпись командиру эскадры, должен был согласовать его у флагманского специалиста эскадры – капитана 2 ранга Филиппова. Филиппов, умный человек и хороший специалист, сам уже второй год «перехаживал» в звании капитана 2 ранга, и в чем-то даже сочувствовал мне, но зная сквалыжный характер своего «коллеги»- Брусиловского, и его «любовь» ко мне, всячески пытался отложить продвижение представления до его возвращения из отпуска. Узнав об этом, и пытаясь воздействовать на Филиппова, я обратился за помощью к офицерам штаба эскадры: флагманскому «разведчику» – капитану 2 ранга Игорю Сивенко и офицеру оперативного отдела – капитану 2 ранга Володе Яковлеву. Сивенко – мой друг детства и однокашник по училищу; с Яковлевым я прослужил на «Киеве» пять лет. В результате их совместного «прессинга», Филиппов, махнув рукой, санкционировал прохождение представления на подпись командиру эскадры.

30 августа представление на присвоение мне очередного звания уходит в Москву, а 2 сентября из отпуска возвращается Брусиловский. Когда это касалось его личных интересов, Брусиловский шел на мелкие авантюры.

Сразу же после возвращения «Исакова» с боевой службы им предпринимается попытка удержать на должности помощника флаг РО капитана 3 ранга Пеленцова. Дело в том, что Пеленцов в свое время на эту должность был назначен с должности командира БЧ-2 БПК «Тимошенко», оставаясь на которой, он сейчас мог бы без помех получить очередное звание – капитана 2 ранга. Но теперь, когда штатная категория помощника флагманского ракетчика соответствовала категории капитана 3 ранга, он был лишен этой возможности, при том, что по всем служебным показателям он был более чем достоин повышения в звании. Теперь же, Брусиловский с ведома командира бригады пытался «документально» провести назначение Пеленцова на штат командира БЧ-2 «Исакова», с одновременным «представлением» его на звание капитана 2 ранга, а меня, опять-таки, условно поставить на штат помощника флагманского ракетчика бригады. Но эта, в общем то безобидная авантюра не могла состояться уже потому, что в тот период я находился в госпитале и было очевидно, что в плавсоставе я не останусь. Более того, в управлении кадров были прекрасно осведомлены о том, что я был «представлен» на должность преподавателя училища тыла, и любые прочии «перемещения» по службе не могли быть предприняты без моего согласия. Тем более, всегда считалось, что должность помощника флагманского специалиста значительно престижнее должности командира боевой части корабля. Следы этой «невинной» бумажной суеты я обнаружил случайно, просматривая служебную переписку между строевой канцелярией нашего корабля и штабом бригады. Подобная «практика» издавна существовала при нормальных взаимоотношениях офицеров кораблей с командованием и штабами соединений. Так, предшественник Пеленцова на должности помощника Ф-РО бригады капитан 3 ранга Крыжановский продолжил службу в должности командира БЧ-2 БПК «Исаченков», прежде всего, для получения очередного звания.

В конце сентября офицер по кадрам Никольников поздравил меня с присвоением очередного звания. У Брусиловского и без меня забот хватало, не исключено, что он узнал о том, что мне присвоено очередное звание, уже увидев меня с погонами капитана 2 ранга. К этому моменту я был выведен «за штат», на мое место приказом Командующего флотом был назначен капитан 3 ранга Брюханов, бывший командир дивизиона с «Исаченкова». Чтобы не мозолить глаза командованию, я напросился в командировку, от которой все отказывались – требовалось возглавить большую группу моряков эскадры для проведения работ в минно-торпедном арсенале в поселке Кица. Поселок этот находится в трех километрах от 23-км отметки трассы Мурманск-Ленинград. В этот период на большей части береговых объектов флота, связанных с хранением боезапаса, проводились работы по устранению замечаний, выявленных комиссией МО. Комиссия эта была назначена после грандиозного пожара и взрывов ракетного боезапаса, случившихся на флотской ракетно-технической базе в бухте Окольной, о чем мы уже вели речь. Моряки, направленные в Кицу, ежедневно направлялись на работы по так называемой «обваловке» территории арсенала, восстанавливали ограждение отдельных хранилищ, а я обеспечивал их быт и контролировал выполнение распорядка дня. Для непосредственного руководства группами моряков были выделены два опытных мичмана, которые вполне могли бы справиться с поставленной задачей и без моего участия. В этой ситуации основной моей задачей был контроль за мичманами, к которым периодически приезжали их сослуживцы, не отличавшиеся высокой нравственностью и воздержанием к спиртному.

Убывая в командировку в Кицу, я сдал дела по прежней должности командира БЧ-2. Командование боевой частью принял капитан 3 ранга Брюханов, казалось бы, какие вопросы могли возникнуть ко мне у командования бригады? Не успев принять дела и обязанности, Брюханов был представлен на присвоение очередного звания, и не дожидаясь его получения начал трезвонить о том, что принял у меня заведование в «запустении и разрухе»… На дворе была осень 1984 года, по всей стране начиналась кампания за высокую нравственность, трезвый образ жизни, на флоте началась борьба с авариями, поломками, а главное, с их виновниками… В это время корабль более месяца стоял у причала, и на нем производилась замена трубок в котлах. Электропитание поступало с берега, и все процессы, связанные с ремонтом вооружения были отложены на неопределенный срок. Те, кто служил на кораблях этого проекта, знает, насколько это проблемная операция: старые трубки «вырубаются», новые, доставленные на причал с завода – ставятся. Если этот процесс затягивается, то корабль практически «выпадает» из числа боеготовых кораблей, он не несет положенных дежурств по флоту, не способен выйти в море и пр. На одном из ракетных комплексов была неисправность, которую можно было устранить только силами завода. Заявки на ремонт были сделаны давно, но процесс этот затянулся на несколько месяцев, и на всех подведениях итогов эта проблема «озвучивалась».

Тем не менее, ни Алябьев, служивший комдивом уже более года, ни Брюханов, имевший 15-летний опыт эксплуатации аналогичных ракетных комплексов, не могли радикально «переломить» ситуацию. Казалось бы, какие ко мне могли быть вопросы? Находясь «за штатом», я даже денежное довольствие получал не на корабле, а в РКО флота, то есть, к кораблю не имел, по сути, никакого отношения.
Узнав о том, что пришел приказ о присвоении мне звания, выдержав положенный срок и, действуя по старой традиции, я решил «обозначить» это событие скромным застольем. В очередную субботу я пригласил к себе командиров боевых частей и дивизионов, из тех, с кем я больше общался за время службы. Со стороны был приглашен только мой однокашник и сослуживец по «Киеву» капитан-лейтенант Володя Шиян, находившийся в это время в Североморске и руководивший практикой курсантов школы старшин-техников Черноморского флота. Володя в это время жил у меня, и наблюдал за событиями предыдущих двух-трех недель.

В назначенное время мои бывшие коллеги собрались за скромным, холостяцким столом, самым выдающимся блюдом были отбивные из говядины. Несколько запаздывал Миша Попавкин, исполнявший обязанности старшего помощника, и отправившийся на расширенный военный совет флота за вечно «прихварывавшего» Веселовского. Володя Шиян, в своем капитан-лейтенантском звании, почувствовал себя несколько неловко в коллективе, собравшимся по столь специфическому поводу и, сославшись на «неотложные» дела, покинул нас. Когда пришел Поповкин, все уже были в приличном подпитии, и могли вполне объективно воспринимать любую информацию. Но та информация, с которой пришел Поповкин, была способна отрезвить любого. Не исключено, что Миша Поповкин, откровенно гордившейся своими «командирскими» полномочиями, и решительно осваивавшийся в своем новом качестве старшего помощника командира, мог что-то приукрасить, а что-то усугубить. Но смысл был в том, что в одном из докладов, заслушанных на Военном совете, проводящемся под председательством Главкома ВМФ адмирала Чернавина, шла речь об аварийности и о состоянии материальной части на кораблях эскадры. При перечислении этих проблем прозвучало и то, что на БПК «Исаков», находящемся в Планово-предупредительном ремонте (ППР), в течение длительного срока не устранена неисправность на одном из ракетных комплексов.

Казалось бы, рядовая информация о заурядной неисправности, и прозвучала она в перечне многих более серьезных проблем. При обсуждении обстановки с аварийностью на кораблях 170-й бригады, вдруг, как джин из бутылки, вылетел, точнее попросил слова флагманский РО 170 бригады, капитан 2 ранга Брусиловский. Суть его выступления сводилась к тому, что вместо того, чтобы за неисправную материальную часть, месяцами не вводящуюся в строй, снимать с должностей нерадивых начальников, им присваивают очередные звания. И в качестве иллюстрации прозвучала моя фамилия. Адмирал Чернавин, под руководством которого проходил Военный совет, был умный, рассудительный человек, мыслящий конкретными категориями. Естественно, был задан вопрос: «Как вы, флагманский специалист, допустили такое состояние материальной части на кораблях, и, при этом, не препятствовали присвоению очередных званий нерадивым офицерам, непосредственно виновных в этом? А если уже такое явление имело место, почему не отозвали представление на присвоение звания? Следует разобраться, прежде всего, с вашей деятельностью как офицера штаба».

Этот диалог, несмотря на высокий уровень совещания, вполне соответствовал безобидной детской перебранке, типа: высунулся – получи, или сам – дурак… Брусиловский, с его ярко выраженной жидовской внешностью, и без того, вызывал любопытные взгляды окружающих, а в подобной, явно дурацкой ситуации, вызвал соответствующие реплики и усмешки присутствовавших командиров соединений, офицеров штабов и кораблей. Все эти подробности я узнал значительно позже от участников совещания, а пока Миша Поповкин донес лишь информацию о том, что в результате «вновь открывшихся обстоятельств Главнокомандующиий ВМФ может отменить свой приказ о присвоении мне звания». Иными словами, Поповник дал мне понять, что я несколько поспешил отпраздновать факт присвоение мне очередного звания. Следует признать, что все приглашенные на «мероприятие», почувствовали себя так, как будто невольно стали участниками заседания тоталитарной секты, запрещенной государством. И в этом их уличил «пастор», исповедовавший, единственно верную, признанную государством религию… Миша Поповкин, явно воодушевленный произведенным на нас эффектом, утверждаясь в своем нынешнем «величии», заявил, что при «открывшихся обстоятельствах» он не может себе позволить составить нам компанию, так как спешит на корабль…
Поповкина можно было понять: исполняя обязанности старпома, более того, представляя на Военном совете командира корабля, он демонстрировал нам полную меру ответственности, которая возложена на него за нас, нерадивых, за материальную часть корабля, за весь экипаж и вообще, за все на свете. А уж принимать участие в коллективной пьянке, затеянной, как выясняется, по весьма сомнительному поводу – извольте…

Ну что уж тут говорить, информация, принесенная Поповкиным, заставила меня несколько насторожиться, но не более того. Освобожденный от занимаемой должности на своем корабле по состоянию здоровья, официально передавший дела и обязанности вновь назначенному приказом командующего флотом офицеру, временно поставленный на «заштатную» должность на другом корабле бригады, получавший денежное довольствие в РКО флота, и направленный командованием в командировку-ссылку в таежный гарнизон, я ощущал себя в достаточной мере неуязвимым. Всем посвященным в процесс присвоения мне очередного звания было очевидно, что я вчистую переиграл Брусиловского, и теперь его явно запоздалые вопли и проклятия в мой адрес, работали против него самого. Более того, ставили под сомнение правомочность всех начальников, поставивших свои подписи под моим представлением на присвоение звания: командира корабля, командира бригады, командира эскадры, командующего флотом…
В истории флота бывали прецеденты, когда отменялись приказы не только Главкома ВМФ, но и Министра обороны. Но это явно был не тот случай…

Кстати, в этой связи на флоте существовали легендарные истории. В середине 50-х годов в одном из соединений ОВРа Балтийского флота произошла любопытная история. В дивизионе сторожевых кораблей пр. 50 (так называемых, «зверьков»: «Лев», «Куница», «Волк», «Соболь», «Росомаха»…) кораблями командовали два капитан-лейтенанта. И как это часто бывало на флоте, служили отлично, соревнуясь в успехах своих кораблей. Являясь ровесниками по возрасту и годам офицерской службы, они одновременно были представлены на присвоение очередного воинского звания капитан 3 ранга. Приходит приказ Главкома ВМФ о присвоении им званий: «Капитан-лейтенанту Иванову – присвоить звание «капитан 3 ранга», капитан-лейтенанту Петрову присвоить звание «капитан 2 ранга»…
Сами офицеры и их начальники были в некотором недоумении, пытаясь выяснить причины, по которым одному из офицеров было присвоено звание на две ступени выше, при том, должностная категория командиров кораблей этого проекта была капитан 3 ранга. Дважды на запросы, посылаемые в Главный штаб ВМФ, приходили ответы, в которых подтверждалась правильность ранее изданного приказа. Время шло, офицер, которому было присвоено звание капитан 3 ранга, ходил с новыми погонами, принимал поздравления сослуживцев, а офицер, которому приказом было присвоено звание капитана 2 ранга, продолжал ходить с погонами капитан-лейтенанта… После третьего запроса в Главный штаб ВМФ, был получена копия все того же приказа: «капитан-лейтенанту Иванову – присвоить звание капитана 3 ранга, капитан-лейтенанту Петрову – присвоить звание капитан 2 ранга». Далее следовала малозаметная приписка: «виновные наказаны». Это означало, что к столь высокому начальнику, как Главком ВМФ, с подобной чепухой, как ошибка в приказе никто из штабных чиновников не решился обратиться. Петрову торжественно вручили погоны капитана 2 ранга, и в кратчайшие сроки назначили в штаб соединения на соответствующую его новому званию должность.

Последним эпизодом, имевшим еще более отдаленное отношение к моей службе на «Исакове», следует считать живописную сцену, разыгравшуюся на причале, где-то через неделю после описываемых событий. Прибыв из Кицы, где я находился в командировке, для решения каких-то проблем, связанных с обеспечением находящихся там моряков, я был подозван командиром бригады капитаном 1 ранга Стефановым. Стефанов, обходя субботним утром причалы, вызывал к себе командиров кораблей, делая им замечания по внешнему виду бортов и надстроек. В этот момент рядом с ним находился капитан 3 ранга Сергеев, командир «Исаченкова» и капитан 3 ранга Цюра – командир БПК «Юмашева». Оба командира были мои ровесники по выпуску из училища, и в отличие от меня командовали кораблями 1 ранга, были замотаны до предела бесконечными проблемами, и, тем не менее, оставались капитанами 3 ранга. Стефанов, отличавшийся невозмутимым характером и склонный к флотскому юмору, не изменил своим принципам и на этот раз. Выслушал мое приветствие, спросил: «Никольский, когда материальную часть починишь?».

В тот же ключе отвечаю: «Работаем над этим, товарищ капитан 1 ранга…». «Ну-ну, работай». Тут же, обращаясь к командирам: «Вот видите, Никольский – капитан 2 ранга, а когда вы это звание получите?... Служить надо!». На что Сергеев, мрачно улыбнувшись, сказал, что в условиях нашей службы, только став инвалидом и спрятавшись в тайге, можно рассчитывать на получение очередного звания.

Как и следовало ожидать, ни Брусиловский, ни тем более – командир бригады капитан 1 ранга Стефанов более никаких вопросов мне не задавали, тем более что ситуация на «Исакове» динамично изменялась. Капитан 3 ранга Веселовский, так и не дождавшись утверждения в должности командира, был назначен командиром БПК 57 «а» проекта, капитан-лейтенант Поповкин был направлен на командирские классы с перспективой назначения старшим помощником на БПК «Юмашев». Командиром «Исакова» был назначен выпускник академии капитан 2 ранга Борис Санников, а старшим помощником капитан-лейтенант Соломенцев, племянник члена Политбюро, курировавшего ВПК.
Брюханов, слишком долго дожидавшийся назначения командиром боевой части, в скандальной форме потребовал от нового командира назначения комиссии для передачи ему дел и обязанностей. Я был очередной раз «призван» из таежной Кицы, и командир корабля Боря Санников вручил мне длинный перечень недостатков и недостач, обнаруженных комиссией по приему-передаче дел и обязанностей командира ракетно-артиллерийской боевой части. Боря Санников – мой однокашник по училищу, прекрасно понимал и принимал мое положение, но был вынужден предъявить требования Брюханова. Мне пришлось в несколько этапов восполнить или оплатить то имущество, что было утрачено или разграблено в боевой части за предыдущие 15 лет. Оказалось, что вся оптика в том числе и фотоаппараты группы наружного наблюдения числились за боевой частью два. Мне пришлось выйти на бывшего командира БЧ-6 подполковника Рыжкова, заведовавшего отделом специального снабжения флотской авиации, и он помог обновить часть специальной оптики. Мне пришлось купить два фотоаппарата «Зенит», выплатить компенсацию за недостачи с ЗИПом 1-го комплекта и пр. Дорогую электрическую пишущую машинку, лично мной принесенную на корабль, Брюханов тут же снес на берег, домой, якобы для надежной сохранности. В довершения всего я сделал кораблю щедрый подарок. Со времен службы на «Киеве» у меня хранился авторский барельеф адмирала Исакова, отлитый из АМГ, но по каким-то причинам оказавшийся в куче металлолома на ростинском заводе. Я торжественно вручил этот 30-килограммовый сувенир замполиту командира Боре Ситкину, под клятвенное обещание «отвязаться от меня раз и навсегда» Но, даже подтвердив, что претензий ко мне не имеет, Брюханов при каждом удобном случае, вопил, что получил от меня «в наследство» неисправную материальную часть и невоспитанных подчиненных». Я старался как можно реже заходить на «Исаков».

В довершение этого процесса Брюханов, утверждаясь в столь желанном и долгожданном звании капитана 2 ранга, вернулся к своей пагубной привычке: стал налево и направо размахивать кулаками, якобы, в процессе борьбы за высокую дисциплину в боевой части.

Зимой 1984 года я был поставлен на штат начальника химслужбы ТАВКр «Баку», экипаж которого формировался на базе нашей бригады, и только изредка виделся со своими бывшими подчиненными. Несколько неожиданно ко мне заявился мой бывший комбат Андрей Доценко и попросил составить ему протекцию для перевода в экипаж «Баку». У Андрея до предела напряглись отношения с Брюхановым, и он явно тяготился службой с новым командиром боевой части. О том, что Брюханов в «воспитательных» целях практиковал рукоприкладство, до меня уже доходила информация от офицеров «Исакова». Сначала он колотил матросов и старшин, затем перешел на мичманов. С командиром БЧ-2 «Баку» мной был решен вопрос о переводе Андрея Доценко в его экипаж. В процессе обсуждения его кандидатуры было принято решение назначить его командиром зенитного ракетного дивизиона. Как известно, еще до заселения экипажа «Баку» на корабль, Андрей был назначен строевым помощником командира, и со временем стал старшим помощником командира авианесущего крейсера. Несколько ранее, так же по моей рекомендации был назначен строевым помощников на ракетный крейсер «Маршал Устинов» капитан-лейтенант Миша Мартынов, ранее служивший у меня командиром группы и командиром дивизиона.

Кстати, получив долгожданное звание капитана 2 ранга, Брюханов будет предупрежден «о неполном служебном соответствии» в приказе командующего флотом, а затем и снижен в звании до капитана 3 ранга за мордобой. Один из матросов, получивших от него крепкую зуботычину со смещением челюсти, пожаловался на него в политотдел и командование было вынуждено принять соответствующие проступку меры. Редкий случай, когда старшего офицера наказывали за подобные проступки. И еще более редкий случай, когда после такого скандального явления, офицера не только не сняли с должности, но и по прошествии года восстанавили в звании… Очень похоже, что у него были очень влиятельные покровители. Андрей Доценко, успевший год послужить под командованием Брюханова (и сам неоднократно замеченный в рукоприкладстве), говорил мне, что у офицеров боевой части неоднократно был повод пожалеть о том, что я ушел с корабля.
Был период, когда, не освобождая меня от обязанностей по командировке в Кице, я заступал оперативным дежурным по бригаде. В штабе бригады были офицеры, с которыми было приятно общаться по служебным вопросам. К таким относился флагманский минер капитан 3 ранга Коц – грамотный специалист, деятельный офицер штаба, в тот период часто выполнял обязанности начальника штаба. По какой-то надуманной причине, он был снят с должности и временно командовал боевой частью на одном из кораблей бригады.

Начальник ПВО бригады – капитан 3 ранга Попов, ставший со временем начальником ПВО Черноморского флота, сменив на этой должности Криванчикова, моего однокашника по школе и по училищу. Флагманским специалистом РЭБ 170-й бригады до 1981 года был капитан 3 ранга Селезнев. В свое время он был отстранен от занимаемой должности бывшим комбригом контр-адмиралом Скворцовым, но затем возвращен капитаном 1 ранга Стефановым. Когда и у Стефанова терпение лопнуло, Селезнева перевели на должность старшего помощника 56-й бригады. Закончив академию еще 1980 году, и к тому времени перехаживая в звании более двух лет, Селезнев не переставал изображать из себя жизнерадостного клоуна. При очередном моем появлении на КП бригады, изображая восторг, завопил: «Присвойте мне, как Никольскому, капитана 2 ранга и отправьте в тайгу, в Кицу!». Чтобы разрядить неловкое молчание присутствовавших офицеров штаба, я ответил, обращаясь к Селезневу: «Такую честь нужно заслужить напряженной службой, и только потом всем осточертеть, а ты сразу начал со второго… Бери с меня пример, тогда и тебя пошлют еще дальше Кицы». Будучи в Североморске с курсантами училища тыла в 1990 году, я застал Селезнева в должности старшего помощника начальника штаба 56-й бригады. В этой должности его, скажем так, нестандартное поведение меньше бросалось в глаза, потому как на таких должностях часто встречаются офицеры, отличающиеся «нестандартными» поступками.
Нам приходилось слышать немало легендарных историй о назначении на высокие должности, о присвоении званий заслуженных и незаслуженных... Моя же «одиссея» «исхода» с флота с одновременным присвоением очередного звания, вполне достойна стать хрестоматийной при написании правдивой истории 170 бригады и 7-й Оперативной эскадры КСФ.
Работы по обваловке территории минно-торпедного арсенала в Кице затянулись на многие месяцы, и меня это обстоятельство вполне устраивало. За время пребывания в Кице я разработал два десятка лекций по военной истории, не доставало лишь самой малости – назначения в училище преподавателем военной истории.

Вариант перевода в Горький я начал разрабатывать еще с лета 1982 года после того, как окончательно отпал вариант перевода в Киевское Высшее Военно-морское политическое училище. Выбор мною Горького, как места продолжения службы был не случаен. В этом городе находилось большое число объектов, связанных с флотом: военно-медицинский факультет, готовивший врачей для кораблей и частей флота, несколько военных приемок при заводах, производивших оборудование для флота, бригада строящихся и ремонтирующихся подводных лодок при Сормовском судостроительном заводе, Военно-морской факультет при Медицинском институте; военно-морская кафедра Горьковского политеха, центр связи с подводными лодками Дальне-Константинове. Второй, не менее важной причиной было то, что Горький был для меня вторым после Севастополя родным городом. Это была Родина мамы, здесь произошло знакомство и последующая женитьба моих родителей. Сюда, чуть ли не ежегодно ездили в отпуска мои родители и регулярно брали меня с собой. Здесь до последних пор проживали моя бабушка, тетя, двоюродный брат с женой и сыном. По-всякому, – это был не чужой для меня город.

О существовании в Горьком Высшего военного училища тыла с факультетом Тыла ВМФ, я узнал, служа на «Киеве». В 1979 году на корабль были назначены два офицера, выпускника этого факультета. Старший лейтенант Блягос, ставший помощником командира корабля по снабжению и офицер по снабжению – лейтенант Смирнов. Причем, если Смирнов прошел весь курс обучения в Горьком, то Блягос, успел еще поучиться в Вольске до перевода факультета (тогда еще батальона ВМФ) в Горький. Их недавний начальник, капитан 3 ранга Борис Поскребышев – выпускник Вольского училища 1970 года, в 1979 году поступил в академию тыла и в последующие годы я встречал его в должности инспектора тыла ВС в звании контр-адмирала.
На «Исакове» помощником командира по снабжению служил лейтенант Степанов. Степанов был неплохой парень, до поступления в училище он полтора года служил на флоте, в училище пришел старшиной 2 статьи. Со второго курса был секретарем партийной организации роты. Как хозяйственник Степанов был откровенно слаб и настолько беспомощен, что командир корабля Станислав Машков для оказания ему помощи был вынужден привлекать бывшего помощника по снабжению, ставшего к тому времени заместителем командира боевой части управления по политической части старшего лейтенанта Арсеньева. Промучившись со Степановым два года, командир корабля вынужден был ходатайствовать о снятии его с должности. Самое главное было не в том, что Степанов был уж такой никчемный помощник и слабый офицер, а в том, что сложные обязанности корабельного хозяйственника не каждому офицеру по плечу…

Между тем, истекал второй год моего «поиска» должности на «материке». Из моего к тому времени немалому опыта службы следовало, что по стандартному варианту на должности преподавателей тактики ВМФ и Истории Военно-морского искусства Высших Военно-морских училищ назначались офицеры, имевшие практику командования кораблями, а еще лучше – окончившие академию по командному профилю. Поскольку ни одному из этих критериев я не удовлетворял, было предельно ясно, что мне подобная перспектива «заказана», а вернее- «противопоказана». Оставались варианты поиска должности на военно-морских кафедрах гражданских вузов, или таких Военных структур как кафедра ВМФ Горьковского училища тыла, или Военно-морской факультет при Горьковском медицинском институте. Главное, что везде звучало – Горьковский и Военно-морской. Оставались еще разные Школы старшин-техников при каждом из флотов. Но это уже определенно был бы какой-то отстой, и хуже того – «финиш». Хотя, в один из приездов с курсантами в Севастополь на территории Учебного отряда я встретил бывшего замполита боевой части связи на «Киеве» Чухлебова, который, как выяснилось преподавал Историю СССР в Школе старшин-техников и стал к тому времени капитаном 2 ранга.

Был эпизод, когда ПКС «Исакова» Миша Степанов и «вывел» меня на преподавателя Училища тыла, прибывшего в Североморск для организации практики курсантов третьего курса. Преподаватель этот, капитан 2 ранга, был с вещевой кафедры, и, естественно, к кафедре Тыла ВМФ непосредственного отношения не имел. Единственно, в чем он мне помог, это первичной информацией по составу интересовавшей меня кафедры, ее специфике, преподаваемых предметах, возрасте преподавателей. Самое главное, он дал мне служебный телефон заведующего кафедрой Тыла ВМФ. С этого момента и началась «разработка» мной варианта перехода в Горьковское училище тыла.

Уже где-то через полгода в Североморск с курсантами-стажерами прибыл преподаватель кафедры капитан 2 ранга Кузнецов. Кроме всего прочего, выяснилось, что Кузнецов преподавал Военную историю и Основы тактики ВМФ – предметы на преподавание которых я изначально нацелился. Немаловажным был и тот факт, что Кузнецов вскоре собирался увольняться в запас. Кузнецов дал мне дополнительную информацию по обстановке на кафедре и в училище и согласился передать от меня письмо заведующему кафедрой капитану 1 ранга Гуще Валентину Диомидовичу. Выждав примерно месяц, с момента отъезда Кузнецова в Горький, я позвонил Гуще, представился ему, и спросил его мнение о перспективах моего перевода на кафедру. На что Валентин Диомидович ответил, что моя кандидатура включена в список кандидатов на замещение вакантной должности преподавателя кафедры и будет рассмотрена, как только такая вакансия образуется. С этого момента началась стандартная процедура, предусмотренная при переводах офицеров из одного ведомства – ВМФ, в другое – Тыл ВС. После неоднократных моих напоминаний, из училища в адрес Управления кадров Северного флота был направлен «запрос» на пересылку для ознакомления моего личного дела. Столь же долго и нудно это «дело» переправлялось в Горький. Не менее года занял процесс, в результате которого, личное дело, наконец-то вернулось из Горького со скромной пометкой «ознакомлен» и подписями начальника отдела кадров училища и заведующего кафедрой. Затем начались длительные, нудные телефонные переговоры, в ходе которых я пытался выяснить решение командования училища по моему вопросу.

Параллельно с этим процессом, изменялась служебная обстановка и мои семейные обстоятельства. В марте 1983 года, отлежав в специальном отделении флотского госпиталя два месяца, с диагнозом «острый халицисто-панкреатит в стадии устойчивой ремиссии», решением Военно-врачебной комиссии я был списан с плавсостава, что давало мне некоторые преимущества при поиске места службы на берегу. Тогда же, я подал заявление на развод с Татьяной Шутовой. К этому времени, она с маленькой дочкой уже более года проживала в Севастополе, надеясь на то, что я и впредь стану выполнять ее бредовые требования и капризы.
Мое ближайшее командование было в курсе моих семейных проблем, и в известной степени меня поддерживало. В конце ноября 1984 года, без каких-либо проволочек и даже без моего вызова в суд, наш брак с Татьяной был расторгнут. Теперь мое личное дело в разделе «семейное положение» было испохаблено пометками о двух разводах и начислении алиментов на двоих детей. В тоже время у меня появилась возможность вернуться к своей первой семье: жене Наташе и сыну Алеше. Но вот незадача, отметки о двух разводах в личном деле… Казалось бы, теперь даже помышлять о переводе в высшее военно-учебное заведение не стоило. Но я настойчиво, целеустремленно и отчаянно, как старый опытный дятел, продолжал долбить в заданном направлении…

В декабре 1984 года я съездил в Севастополь и возобновил, более того – оформил в ЗАГСе отношения с Наташей, обеспечив себе надежный семейный тыл в борьбе с кадровиками тыла Вооруженных сил.

На фоне многолетней борьбы за перевод в Горький, я обеспечил себе завидное «заштатное» существование. В период размещения на кораблях бригады офицеров формируемого экипажа «Баку», легко решалась проблема закрепления на одном из свободных штатов для последующего получения денежного довольствия и продления служебного стажа. Так, в течение длительного времени я стоял на штате начальника химслужбы ТАКР «Баку», продолжая оставаться в командировке в Кице. С моей подачи ранее никому неинтересная Кица стала местом командировки-«ссылки» для заштатных офицеров 170-й бригады.

По моей рекомендации летом 1985 года мне в «помощь» был направлен Валера Бабич, снятый с должности помощника командира ТАКр «Киев» и находившийся «за штатом» в распоряжении командира бригады. С Бабичем мы применили «вахтовый» метод руководства личным составом, получив возможность периодически отлучаться из Кицы в Североморск. Осенью мы организовали «комплексную» бригаду по сбору ягод и грибов, изобиловавших в тех краях. Несколько раз выезжали на рыбалку с местными мичманами. Под новый, 1986 год, я полуофициально выехал в Севастополь, и, вернувшись узнал, что мичман, выделенный мне в подчинение, находится в реанимации в мурманском госпитале. Провожая друзей-мичманов, навестивших его в таежной «ссылке», он получил удар по голове зеркальцем проезжающей мимо, по трассе, машины. Мичман этот долго находился в коматозном состоянии, и я, как старший на объекте, ожидал возможных репрессий командования. Но все обошлось. Затем, уже покидая Североморск и убывая в Горький, я сосватал на должность «смотрящего» в Кице снятого с должности за пьянки минера «Исакова» – Алексея Соколова.

Не имея семьи в Североморске, я позволял себе слегка расслабиться в обществе своих старых друзей и бывших сослуживцев. Я познакомился с председателем флотского трибунала, подполковником юстиции. Познакомил нас мой однокашник по училищу – Николай Колосовский. В этот период я периодически дежурил по штабу бригады и занимался в основном, по своему плану, готовя методические пособия для преподавания военной истории. Наш «юрист», общаясь, с Колосовскими, приглашал меня на различные мероприятия, как съездить в сауну в местный дисциплинарный батальон, или за грибами на заброшенный, но охраняемый аэродром, а чаще – просто на очередную пьянку. Подполковник этот был старше меня лет на 8-10, у него была в Самаре жена и взрослая дочь. Сам он происходил из авиационных техников, закончив в свое время среднее авиационно-техническое училище в Куйбышеве. Долго ходил старшим лейтенантом, с большим трудом перешел на комсомольскую работу, и с еще большим трудом добился направления на учебу в академию им. Ленина. И, как часто бывало с подобными «выдвиженцами», не добрав нескольких баллов для поступления на факультет партийно-политической работы, согласился обучаться на юридическом факультете. Типичный пример порочной «совковой» практики, не хватило ума стать «политруком» – становись юристом… Пройдя типовые ступени военно-юридической службы, подполковник прибыл в Североморск на должность начальника трибунала Северного флота.

Мне в тот период на удивление везло на друзей-юристов. Пару лет до этого я долго общался с заместителем прокурора флота, прибывшим на эту должность из Горького, где он занимал должность прокурора армии. В один из субботних вечеров июля 1985 года он пригласил меня пообедать в ресторане «Океан». Я не ошибся, написав «пообедать», так как пришли мы в ресторан в 17 часов. В зале было многолюдно и нас «заботливо» подсадили в двум миловидным дамам бальзаковского возраста. Североморск маленький город, многие жители в нем знают друг друга, поэтому меня не удивило то, что внешность одной из женщин мне показалась знакомой. Посидели, крепко выпили, хорошо закусили и где-то в 21 час собрались уходить. Минут за пятнадцать до выхода из ресторана, мой товарищ сообщает, что пригласил обеих дам к себе на «кофе». Мне спешить было некуда: кофе – так кофе, почему бы и нет? Подполковник, в соответствии с занимаемой должностью, имел служебную квартиру в 10-этажном доме, на улице, идущей от ресторана «Чайка» к повороту на мурманскую трассу. Хлебосольный хозяин, он всегда был рад гостям. В Североморске было на удивление тепло, и, входя в зал ресторана, мы отставили свои тужурки на вешалке. Теперь, выходя, мы стали надевать тужурки и фуражки. Вдруг, одна из дам, засуетилась, и, на ходу попрощавшись, куда-то исчезла. Подполковник, удивился, и по простоте душевной, заметил: «Вот странно – туалет рядом, а она куда-то рванула…». Вторая дама, нисколько не смутившись, сказала: «Дойдем до ближайшего телефона, я ей позвоню». Ближайший телефон оказался только рядом с рестораном «Чайка». Разговаривая по телефону, «наши» дамы о чем-то спорили. Затем, не вешая трубки, дама, стоявшая в телефонной будке, спросила меня: «Вы служите на «Киеве»?

Теперь встало все ясно: увидев у меня на тужурке золотистые «крылышки» с якорем, – фирменный знак офицеров и мичманов авианесущих крейсеров, беглянка признала во мне офицера «Киева», и, опасаясь разоблачения, за свои кабацкие загулы, бросилась наутек. «Разрядив» ситуацию, я сообщил, что не служу на «Киеве» уже пять лет. Когда беглянка вернулась, мы продолжили движение… Настороженность наших дам не удалось снять даже слоновьими дозами спиртного, и поэтому, матерясь про себя, мы с «юристом», далеко за полночь, проводили их… до спуска с косогора, ведущего к домам на улице Саши Ковалева. Уже тогда у меня укрепилось подозрение, что, как минимум, одна их наших новоявленных подруг – жена офицера или мичмана с «Киева». С заметным облегчением мы разошлись по домам. 
Я был уверен, что продолжение ресторанного «романа» не последует. Но не тут-то было. В субботу мой друг заявляет, что мы приглашены в гости к одной из наших давешних подруг. Мои контраргументы не подействовали, и часов в 15 дня, мы как два напыщенных индюка – в форме, с тортом и цветами отправились, блин, в гости. По-хорошему, убедившись в том, что путь наш лежал во второй подъезд дома № 5 на улице Саши Ковалева, мне нужно было любыми средствами прервать наш визит. Но не тут-то было. В очередной раз я убедился в том, что в числе дипломированных военных юристов процент упертых придурков на порядок выше, чем среди политработников. Явление — это вполне закономерное, потому как при сдаче экзаменов в ВПА им. Ленина, не добравшим нужных баллов абитуриентам предлагается «выучиться» на военных юристов. Подобная схема была рассчитана на то, что два дополнительных года обучения, способны из потенциальных долбаков «по жизни» воспитать образцовых долбаков «в законе»… В конечном итоге, мы условились, что я доведу коллегу до двери, поздороваюсь с хозяйкой и оставлю их пить чай с тортом…

Как сейчас помню 4-й этаж – квартира № 31. На наш звонок дверь открывает мой сослуживец по «Киеву» – майор Бакшеев, за его спиной стоит подруга «Юриста» и подает нам какие-то предупреждающие знаки. И без этих знаков все было ясно: «неожиданно появился муж – срочно уходите». Открыв дверь, Бакшеев уставился на меня своей свирепой татарской рожей, я же, напряженно улыбаясь, поздоровался с ним и спросил, в какой квартире живет Андрей Самарин. Десять лет совместной службы, как будто бы, не давали повода Бакшееву распознать в моем лице потенциального разрушителя его семейного «очага». С большим подозрением смерив взглядом моего напарника, блиставшего щитами и мечами на полковничьх погонах, несколько задумавшись, Бакшеев сказал, что Самарины живут в аналогичной по расположению квартире соседнего подъезда. Мы радостно попрощались и кубарем скатились с четвертого этажа. Уже потом, отдышавшись, мы вспомнили, что у входа в соседний подъезд стояла вторая «дама», в которой при дневном свете я распознал жену нашего мичмана Брагиша, служившего баталером вещевым в службе снабжения на «Киеве».

То, что эти бабы – редкостные дуры, это можно сразу было предположить, нашли, кого и когда приглашать в гости. Но мы-то, чувствуя подвох, куда поперлись? Что в кабаке «потеряла» жена Бакшеева, я не знаю, а Брагишиха была еще та «девушка». В своей квартире она устроила настоящий притон. С учетом очевидных перспектив, она чуть ли не одна в подъезде жила в отдельной двухкомнатной квартире. В те годы у «Брагишихи» чуть ли не одной в подъезде был установлен телефон, и все соседи обращались к ней с просьбой позвонить по неотложным делам. К ней «на огонек», и в более поздние годы часто заглядывали не только забулдыжный Лева Хорычев, но и Пыков со Скворцовым. У «хлебосольной» хозяйки всегда стояло несколько бутылей с морошкой, рябиной, «золотым» корнем, настоянных на спирту. Безотказная была «подруга»… Если описывать все события, происходившие в этом доме за десяток лет, то одним томом воспоминаний мы не обошлись бы. Последним из близких к нам «киевлян», этот дом покинул Миша Денисов, проживший в нем чуть ли не до конца 90-х годов, – до получения квартиры в Саратове. Этот дом, приютивший в 1977 году «киевлян», достоин памятной таблички с барельефом авианесущего крейсера на фасаде.

Между тем, обстановка с моим переводом на «материк» все более усложнялась. Все более настойчиво мне стали предлагать различные должности, на которые, видимо, не находилось подходящих кандидатов. Так, осенью 1985 года меня настойчиво «сватали» на должность офицера ракетно-артиллерийского отдела в штабе Кольской флотилии. Спрашивается, стоило ли мне в попытках распрощаться с Североморском, оказаться в Полярном? Кстати, немного погодя на эту должность согласился Валера Бабич, в последствии нашедший контакт с капитаном 1 ранга Масориным, сменившим Веригина на должности начальника штаба флотилии. «Увязавшись» следом за Масориным на Каспий, куда тот был назначен командующим флотилией, Валера так и остался жить в Астрахани. Видно, судьба такая.

Примерно раз в две недели я звонил по междугородней связи в Горький заведующему кафедрой и задавал ему единственный вопрос: когда состоится мое назначение? Сейчас уже сложно представить подобное явление, но тогда – середине 80-х годов для того, чтобы без помех, и без лишних свидетелей позвонить в другой город, мне требовалось ехать в Мурманск в междугородный телефонный центр. Из телефонных разговоров с начальником кафедры сложно было получить достоверную информацию. В училище и тем более на кафедре у меня не было своего доверенного лица, которое могло бы если и не влиять на ситуацию, то хотя бы достоверно «освещать» обстановку. Летом 1985 года после длительного перерыва мне удалось выйти на связь с заведующим кафедрой капитаном 1 ранга Гущей Валентином Диомидовичем, который объяснял основной причиной задержки моего назначения то, что «кадры флота не отпускают меня?!». Мне такое объяснение сразу же показалась маловероятным, но других каналов информации я не имел и вынужден был отрабатывать эту версию.

Моему назначению предшествовал период, когда заведующий кафедрой Тыла ВМФ капитан 1 ранга Валентин Диомидович Гуща, упиваясь своей властью начальника ведущей кафедры Военно-морского факультета, мудрил и чересчур увлекся в своем мудреже. Казалось бы, подтвердив свое согласие на мой перевод на кафедру, он узнает, что нужно обеспечить место на кафедре бывшему помощнику флагманского штурману 5-й эскадры капитану 2 ранга Метелкину. Так и вышло, что вместо ушедшего в запас капитана 2 ранга Кузнецова, кадры ВМФ, на которые «напрямую» замыкалась наша Средиземноморская эскадра, провели на эту должность Метелкина. В другой раз в приказном порядке от имени начальника тыла ВМФ адмирала Мизина, нужно было «предоставить» дожность капитану 3 ранга Вадиму Орешину, выпускнику академии тыла, чей отец в свое время учился с Мизиным. Естественно, кандидатура Орешина шла на назначение первой, а мою кандидату «отодвинули» в очередной раз на неопределенный срок и, более того, о ней пытались забыть.

Вот классический пример еврейской солидарности и взаимопомощи. Еврей, адмирал Мизин–Мазин откликнулся на просьбу своего однокашника, отставного капитана 2 ранга Петра Орешина, женатого на еврейке, о протекции своему сыну Вадиму в определении его на пристойную должность после окончания академии тыла. Первый раз эта просьба была удовлетворена в 1984 году. Но сам Вадим Петрович Орешин со уже тогда воспаленным воображением вдруг решил продолжить свою карьеру на флоте и добился назначения помощником командира береговой базы в Северодвинске. Прошло еще полгода, на кафедре открылась еще одна вакансия и, казалось бы, ничто и никто не мешал моему назначению… Но на эту на должность был определен офицер учебного отдела училища –капитан 2 ранга Николай Осетрин, рассчитывавший со временем получить на кафедре звание капитана 1 ранга. Опять возникла вынужденная пауза с моим переводом. Через некоторое время приближался срок демобилизации старшего преподавателя капитана 1 ранга Цапаева, просматривалась очередная «вакансия». Проблема было лишь в том, что сам Цапаев, приближаясь к своему 55-летию, рассчитывал как минимум лет пять «продержаться» на кафедре, и задействовал для этого все возможные контакты в структурах тыла ВМФ.
Первые зимние месяцы 1986 года. Теперь я уже звоню не в Горький, а «направленцу по тылу» в Управлении кадров ВМФ. Информация неизменная: «Вы представлены на должность. Ваши документы направлены в Управление кадров тыла МО». Так продолжалось несколько месяцев. Видимо, в это время происходила борьба между моим представлением на должность и ходатайством по линии тыла ВМФ на продление срока службы капитану 1 ранга Цапаеву. И, судя по длительности процесса этой борьбы шансов у меня становилось все меньше. Подоспел апрель 1986 года. Мои звонки, видимо изрядно надоели офицеру-направленцу в Управлении кадров ВМФ. Он дал мне телефон, по которому я должен был звонить офицеру-направленцу по флоту в Управлении кадров тыла МО. Похоже, порочный круг «кадровой» круговерти опять замкнулся.

Мой батюшка, видя мое отчаянное положение, предпринял решительный шаг. Узнав у своего боевого друга капитана 1 ранга в отставке Пенашина, служащего отдела кадров ЧФ, прямой почтовый «шифр» адмирала Сергея Георгиевича Горшкова, он написал ему письмо, обращаясь к нему как бывшему командующему Дунайской флотилией, под знаменами которой ему пришлось воевать в 1944-1945 годах в должности командира Бронекатера № 7. В письме мой отец указал основные этапы прохождения мной службы и посетовал на то, что Управление кадров ВМФ «тормозит» мой перевод в Горьковское училище тыла.

Не прошло и трех недель, как мне в Кицу сообщили, что меня срочно вызывает в штаб флота прибывший из Москвы офицер из управления кадров ВМФ. Не думаю, что этот капитан 2 ранга прибыл исключительно для решения моих проблем, но, вне всякого сомнения, он имел четкое указание разобраться на месте и «разрулить» положительно вопрос с моим переводом. Проследив всю цепочку прохождения документов – запросов и ответов, и убедившись, что «торможение» процесса перевода шло по вине училища, официально давшего свое согласие, и затем затеявшего свою «местечковую» возню, требовалось радикально «разрулить» ситуацию. Несмотря на то, что во главе ВМФ уже стоял адмирал Чернавин, авторитет адмирала Горшкова, входившего в группу советников («райскую группу») при министре обороны, был настолько велик, что ему никто в Министерстве обороны не смел перечить. Именно в этот период по линии кадров ВМФ мне предлагались должности – старшего офицера отдела РАВ в Кольской флотилии, старшего инженера артиллерийского арсенала под Ижевском…
То есть, в кадрах ВМФ, благодаря С.Г. Горшкову обо мне помнили и пытались подыскать должность по-своему, флотскому ведомству. Убедившись в том, что установленным порядком мое назначение в училище тыла через Управление кадров тыла МО «не толкнуть», в кадрах ВМФ было принято беспрецедентное решение – провести мое назначение напрямую через Управление кадров Министерства Обороны, минуя Управление кадров тыла МО. Исключительный случай – на должность преподавателя училища тыла я был назначен приказом Министра обороны.

Только тогда, получив заверение в том, что мое назначение состоится в ближайшее время, я посчитал возможным посетить училище тыла для представления командованию. В начале апреля 1986 года по линии областных и районных военкоматов шла вербовка для службы на флотах мичманов. Управление кадров Северного флота посылало своих представителей в города, традиционно входившие в сферу обеспечения кадрами флота. Обнаружив в перечне городов, Горький с его районными центрами, я предложил офицеру по кадрам эскадры капитану 2 ранга Никольникову свою кандидатуру в качестве вербовщика от флота.
Прибыв в Горький и расположившись у своих родственников, я в кратчайшие сроки выполнил задачу в военкоматах и заявился в Училище тыла для представления командованию и изучения обстановки на «местности». На проходной училища меня встретил мичман-лаборант кафедры, посланный заведующим. Первое впечатление, возникшее при посещении кафедры, было подобно сюжету картины Ильи Репина «Не ждали». Все рабочие места в «преподавательских» заняты офицерами-преподавателями. В учебном плане в разделах военной истории и тактики значился, опять-таки, капитан 3 ранга Орешин. Все смотрят на меня настороженно, вопросительно…

Представился начальнику кафедры – капитану 1 ранга, с которым до этого момента был знаком только заочно, по телефонным разговорам. Гуща Валентин Диомидович – представительный офицер, значительно старше пятидесяти лет, с лукавым, ироничным, изучающим взглядом на крупном выразительным лице, с ярко выраженными еврейскими чертами. Если бы не военная форма его можно было бы принять за заведующего мебельным цехом, крупной овощной базой, директора антикварного или комиссионного магазина. Еврей, он в любой ситуации остается евреем, сделав вид, что исключительно рад моему визиту, не знакомя меня с преподавателями кафедры, более того, явно препятствуя возможным контактам, Валентин Диомидович сразу же повел меня в штабной корпус, где мы направились в кабинет заместителя начальника училища.

Моложавый подтянутый полковник удивленно взглянув на меня и на Гущу, приветливо поздоровался. Затем мы зашли в кабинет заведующего учебной частью, который так же с недоумением воспринял заявление Гущи на то, что «процесс назначения на кафедру нового преподавателя затягивается…». И тут же с раздражением спросил: «Вы же осенью представляли другого кандидата – моряка, кажется майора? Что с его назначением?». Стало ясно, что по такому же кругу Диомидыч водил Вадима Орешина…
Казалось бы, логичнее было бы зайти в кабинет к начальнику отдела кадров, но Валентин Диомидович, выразительно пожевав губами, поспешно возвратился со мной на кафедру. В кафедральном коридоре стояли преподаватели и с интересом посматривали на меня.

Валентин Диомидович, не приглашая меня, прошел в свой кабинет, а я представился офицерам кафедры, войдя следом за ними в преподавательскую. Подойдя к расписанию занятий, и увидав фамилию Орешина в графе – военная история и тактика ВМФ, я спросил у преподавателей, кто такой Орешин? Тут же и выяснилось, что никто из присутствовавших в глаза Орешина не видывал, но, тем не менее, ожидали его прибытия на кафедру. Зайдя в кабинет к заведующему кафедрой, я застал там капитана 1 ранга, которого я не наблюдал среди преподавателей…
Это был старший преподаватель капитан 1 ранга Цапаев, который отслеживая мой визит в училище, пытался выяснить у Гущи обстановку: не грозит ли прибытие нового преподавателя его планам продлить сроки службы. Что мог ответить ему Гуща? Будучи ровесниками, за 55 лет, и находясь в одинаковом звании, они в равной степени рисковали быть «уволенными по достижению предельного возраста», и, тем не менее, Валентин Диомидович Гуща, будучи заведующим кафедрой, с большими основаниями расчитывал на продление срока службы. И продлить срок службы ему мог только начальник Тыла ВМФ адмирал Мизин. Стоило ли теперь мне уточнять, почему фамилия «Орешин», судя по всему, уже со второй попытки фигурировала в расписании тех занятий, которые, как оказалось, вел «за него» кандидат военных наук старший преподаватель капитан 2 ранга М.П. Пьянзин?

На мои же тревожные вопросы Валентин Деомидович стал рассказывать сказки о каверзах, которые строят коварные Кадры ВМФ. Как выяснилось позднее, не далее, как за три месяца до нашей встречи на место уволившегося в запас преподавателя Морской практики был назначен офицер учебного отдела училища капитан 2 ранга Николай Осетрин, до перехода в учебный отдел 15 лет служивший командиром роты. Поскольку по образованию Осетрин был специалист по ядерным энергетическим установкам подводных лодок, то лучшего знатока основ морской практики сыскать было сложно… Кстати, по назначению Николая Осетрина больших вопросов не возникало: «святое» дело – обеспечить перспективу в службе своему, училищному офицеру, прослужившему в училище более двадцати лет.

Обстановка на кафедре была предельно ясна – вакантных должностей в группе преподавателей военно-морских дисциплин не было. Часы, выделенные под ставку преподавателя службы тыла, были распределены между старшими преподавателями. Капитану 1 ранга Цапаеву до достижения 55 лет еще оставалось прослужить 9 месяцев. И не факт, что ему не продлят срок службы… Нагрузка на преподавателей на текущий год была распределена с явным «недогрузом», только поэтому Михаилу Пьянзину, специалисту по тылу флота, были даны часы по тактике и военной истории. В этих условиях еще один преподаватель кафедре был совершенно не нужен. Но даже с учетом вновь открывшихся обстоятельств, я решительно продолжал отрабатывать цель своего визита в училище. Когда же я заикнулся о том, что готов «прочитать пробную лекцию по Военной истории», то присутсвововавшие посмотрели на меня с нескрываемым сожалением, а Валентин Диомидович сказал, что это «явно преждевременно».
Разведал, блин, «кадровую» обстановку. Пора возвращаться в Североморск. Жизнь к тому времени приучила меня, что даже в куче дерьма можно найти конфетку… С учетом досрочного выполнения основного плана командировки по вербовке будущих мичманов, принял решение возвращаться в Североморск через Севастополь.

Год выдался уж больно необычный. В 20-х числах апреля 1986 года температура воздуха в Горьком была выше 20 градусов, ходили в рубахах… Билет на Москву был мною куплен на 26 апреля. В поезде из Горького в Москву со мной ехали бригады ремонтников со строящейся Горьковской АС, которой не суждено было вступить в строй. Специалисты по ядерной безопасности спешили в Чернобыль, в котором накануне произошла катастрофа, последствия которой мы ощущаем по сей день.
27 апреля, проездом через Москву, с проходной Главного Штаба ВМФ я позвонил в управление кадров и мне впервые за все время ожидания было сказано: «Ваше назначение состоится в ближайшие пару месяцев, документы «на подписи» у Министра обороны, ожидайте выписки из приказа». Любопытная складывалась ситуация: когда на кафедре появлялись вакантные должности, меня не назначали, теперь, когда свободных вакансий нет, – решили назначить…

Севастополь 27 апреля. День, когда радиоактивное облако из Чернобыля дошло до Крыма и выпало радиоактивным дождем. Значительно позже, вспомнили о том, что на кораблях, стоящих на рейде, появились странные помехи, сорвавшие просмотр телепередачи «Служу Советскому Союзу».
Пересаживаясь 3 мая 1986 года с поезда в Мурманске на автобус до Североморска, наблюдал мичманов с приборами радиационного контроля. Приборы со всего флота собирались для последующего направления в район Чернобыля…

Мне предстояло дожидаться приказа о назначении еще долгих пять месяцев. Оставаясь на штате «начальника службы радиационного контроля» ТАКр «Баку», я встал на довольствие на БПК «Юмашев», находившийся в навигационном ремонте. Выбор корабля, на котором мне предстояло «столоваться» был продиктован, прежде всего, тем, что на нем не было штаба, и качественно готовили пищу. Я взял абонемент в бассейне флотского спортивного клуба и два раза в сутки по часу тренировался, с заходом в сауну. Утром в бассейне можно было застать только бездельников из политуправления. После бассейна я завтракал на корабле, и после подъема флага, уходил домой, проходя пешком пару километров, вроде как, вел здоровый образ жизни. К этому сроку я создал разработки лекций по всему курсу Истории Военно-морского искусства. Материалом этих лекций я успешно пользовался все десять лет преподавания истории в училище, а разработка тематического плана, взятого мной на кафедре Тактики ЧВВМУ, использовалась как образец преподавателями общественных наук…
Мичман Шушин, с которым мы когда-то служили на «Киеве», по старой памяти расшил мою парадную тужурку «золотой» канителью, мастерски выполнил знак авианосного флота, сделал проволочные вставки в нарукавные золотые нашивки, придав им эффект объема… По всем внешним признакам жизнь продолжалась и вполне успешно. В кают-компании «Юмашева» по вечерам собиралась праздная «публика», в основном это были командиры боевых частей из экипажа ТАКр «Баку», стоявшие там на временном «котловом» довольствии. Возглавлял эту группу мой ровесник, капитан 2 ранга – выпускник академии, назначенный старшим помощником на «новостройку». Потому как до учебы в академии этот офицер был начальником штаба дивизиона в ОВРе, с трудом верилось, что он успешно справится с должностью старпома командира авианосца. Так, собственно, и случилось… Задолго до вселения экипажа на корабль, этот офицер был отстранен от должности за неумеренное употребление спиртного и «переназначен» командиром БПК «Зоркий». Неоднократно замеченный в пьянстве и на этой должности, он был заменен капитаном 3 ранга Веселовским, и уволен в запас.

Отгуляв в июле-августе очередной отпуск, я ненадолго задержался в Североморске. 30 сентября мне сообщили в Управлении кадров флота, что Приказом Министра обороны я назначен преподавателем военно-морской кафедры Горьковского училища тыла. Этого назначения я упорно добивался в течение трех с половиной лет. Теперь мне предстояли приятные хлопоты: сдача казенного жилья и отправка контейнера с жалкими холостяцкими пожитками. Из мебели я забирал с собой диван-кровать, основание которой проломил своей задницей пьяный Николай Колосовский и круглый стол, который Вера Самарина углядела на мусорке у дома № 5 по Ковалева и помогла мне донести его домой. Основную ценность моего багаж» составлял ящик из-под вина, наполненный сухими грибами, собранными во время командировки в Кицу. Кстати, этот ящик при досмотре багажа контролерами контейнерной станции таинственно изчез, так как не был включен в ведомость перевозимого имущества. Две комнаты в трехкомнатной квартире мне предстояло передать майору из группы управления полетами на «Киеве». Майору, имевшему двух детей, передавалась вся трехкомнатная квартира, а семье старшего лейтенпанта, моего соседа, предстояло переселиться в отдельную однокомнатную квартиру.

 С учетом периодов боевых служб, кратковременных ремонтов, командировок и учебы на «классах», мне пришлось «промытариться» на крайнем Севере десять лет. Этот емкий термин «промытариться» – в полной мере соответствовал десятилетнему периоду моей жизни. Служба на корабле, пожизненно стоявшего на рейде, отсутствие семьи и благоустроенного жилья, бесконечные служебные передряги. Покидал я Североморск с явным облегчением и уверенностью в то, что хуже уже не будет, хотя бы уже потому, что худший вариант представить было сложно.


Глава 15. Годы преподавания в Нижегородском училище тыла, 1986-1995 гг.

26 сентября 1986 года мне была вручена выписка из приказа МО о назначении меня преподавателем, и я в течение трех дней рассчитался с флотом, сдал квартиру, собрал свои нищенские пожитки в пятитонный контейнер, который был заполнен не более чем на четверть, и убыл в Горький.

Как и следовало ожидать, летом 1986 года опять всплыла информация о Вадиме Орешине, которого, несмотря на могучего покровителя в лице адмирала Мизина, командование усиленно выталкивало с должности заместителя командира береговой базы в Северодвинске за неспособность нормально выполнять свои функциональные обязанности. А «Диомидыч», дорожа покровительсвом Мизина, повторно изъявил готовность принять Вадима Петровича на кафедру, даже сверх штата. Такое иногда практиковалось: офицер назначался на свободный штат одной кафедры, а годами исполнял обязанности на другой. В это же время приближается срок увольнения в запас «по предельному возрасту» старшего преподавателя капитана 1 ранга Цапаева, перешагнувшего 55-летний рубеж. Естественно, об этом были информированы кадры тыла МО и кадры ВМФ. Вопрос упирался в то, с что «Диомидыч», ровесник Цапаева, как начальник кафедры, «продлил» себе срок службы, на три года. Естественно, сам Цапаев стремился любыми средствами «задержаться» на службе хотя бы на пару лет. Но уж тут, подоспело решение кадров МО о моем переводе в училище. Но если с Орешиным очередной раз «упершегося рогом» и «задержавшимся» на береговой базе в Северодвинске, было все ясно, то с моим назначением иссякали последние надежды на продление службы у Цапаева, я теперь планировался «под» его должность.

Решение о моем назначении принималось на таком высоком уровне, что изучать мое личное дело и в очередной раз оценивать мой моральный облик никому даже в голову не пришло. Хотя… мастерство «Диамидыча» в организации «кадровых» провокаций мне пришлось вскоре оценить в полной мере. В один из осенних вечеров 1990 года на кафедру подошел мужчина лет пятидесяти, в гражданской одежде и в легком подпитии. Он представился капитаном 1 ранга, назначенным на должность начальника военно-морского факультета. Офицер этот был в джинсовом костюме и куртке, от него слегка попахивало спиртным. Он не скрывал того, что, зная о подписании приказа заместителем МО по тылу о своем назначении в училище, заехал в Горький к своему сослуживцу и, пользуясь оказией, решил заглянуть в училище… И заглянул.

Наш «Диомидыч», всячески способствуя назначению на должность начальника факультета другого офицера, начальника тыла Камчатской флотилии, в тот же вечер позвонил в Москву, в штаб тыла ВМФ и «доверительно» сообщил, что вновь назначенный начальник факультета, заявился в училище пьяный и в неопрятной гражданской одежде. Как следствие – больше этого офицера нам не пришлось увидеть, а на должность начальника факультета был назначен бывший начальник тыла Камчатской флотилии, знакомый «Диомидычу» по его прежней службе на Дальнем Востоке.

Должность начальника военно-морского факультета Горьковского училища тыла считалась весьма престижной в общей иерархии тыла ВМФ. До перевода училища из Вольска в Горький в училище существовал батальон тыла ВМФ. В 1976 году в связи с переводом училища в Горький и увеличения набора курсантов на 1-й курс, батальон был преобразован в факультет. Незадолго до моего прибытия в Горький факультетом руководил бывший начальник тыла Балтийской Военно-морской базы капитан 1 ранга Николай Николаевич Чигрин. Это был заслуженный офицер, до обучения в училище тыла ВМФ, которое до 1956 года располагалось в Выборге, прослужил три года на срочной службе в Новороссийске, был свидетелем событий Карибского кризиса 1962 года. В 1984 году он был назначен начальником факультета, но, в связи с многочисленными чрезвычайными происшествиями с курсантами и пошатнувшегося здоровья, был переведен на должность старшего преподавателя Военно-морской кафедры. Для замены Чигрина на должность начальника факультета был назначен бывший заместитель командира 7-й Оперативной эскадры Северного флота по тылу капитан 2 ранга Анатолий Левкович Медведенко.

С «левковичем» я неколько раз пересекался служа на «Киеве», как минимум дважды получал из его рук ордера на комнаты в «коммуналках», по этому он радостно признал во мне бывшего сослуживца. «Левкович» был отличный администратор и талантливый воспитатель. Ему было не просто «встроиться» в училищную структуру с учетом тыловской – читай «жлобской» психологии большинства руководителей училища и прочих начальников факультетов. Кстати, на тот момент в училище кроме факультета тыла ВМФ, входили два учебных батальона – Вещевой и Продовольственный и Инженерный факультет, готовивший военпредов для предприятий обеспечивавших Вооруженные силы продовольсвием и вещевым довольствием. Левкович всячески проявлял свое расположение ко мне, как бывшему сослуживцу по 7-й эскадре. Был эпизод, когда Левковича внаглую обошли при награждении орденами прочих начальников… Он психанул и вернулся на Северный флот. В должности начальника штаба тыла Кольской флотилии получил звание контр-адмирала. Заканчивал службу на должности начальника тыла флотилии атомных подводных лодок.
Годы моего пребывания в Горьком прошли вполне предсказуемо, как и положено для службы в военно-учебном заведении, размещенном в глубокой провинции, на факультете и на кафедре, связанных с училищными структурами лишь организационно, а не органически. На момент моего прибытия на кафедру, в состав её коллектива входили:

Начальник кафедры – капитан 1 ранга Гуща Валентин Диомидович. Родился он в 1930 году в Биробиджане. Матушка его – заслуженная учительница России, награждена за педагогическую деятельность двумя орденами: орденом Знак Почета и орденом Трудового Красного Знамени. Окончив штурманский факультет училища Фрунзе, Гуща с должности дивизионного штурмана бригады траления, был назначен помощником командира береговой базы. После окончания академии тыла служил преподавателем на кафедре батальона ВМФ Вольского училища тыла.

После перевода училища в Горький и преобразования батальона в факультет Тыла ВМФ, возглавил кафедру Тыла ВМФ и военно-морских дисциплин. Стал главным идеологом и создателем, надуманной, и по сути, мертворожденной дисциплины «Боевая подготовка частей тыла ВМФ».
Старший преподаватель цикла Тыл ВМФ, нештатный заместитель начальника кафедры, кандидат военных наук капитан 2 ранга Пьянзин Михаил Павлович. Родился в 1946 году в мордовском селе – родственник по отцовской линии героя Советского Союза старшего лейтенанта Пьянзина. Закончил штурманский факультет Бакинского высшего военно-морского училища в 1970 году, академию тыла в 1982 году и адъюнктуру академии тыла в 1985 году. Службу проходил в должности младшего штурмана большой дизельной лодки пр. 641 «б», помощника командира береговой базы бригады ПЛ в Северодвинске, командира береговой базы в бухте Ольга на ТОФе. Закончил академию тыла, кандидат военных наук, доцент.
Старший преподаватель цикла Тыл ВМФ – капитан 1 ранга Чигрин Николай Николаевич. Родился в 1940 году, срочную службу проходил в частях береговой обороны ЧФ. Закончил училище тыла ВМФ и академию тыла. Последняя должность перед назначением в училище – начальник тыла Балтийской ВМБ. Был назначен начальником батальона ВМФ Горьковского училища, но, столкнувшись с «непредвиденными» трудностями воспитательного процесса, по собственному желанию переведен преподавателем кафедры ВМФ.

Капитан 1 ранга Цапаев Владимир Андреевич, старший преподаватель Боевых средств флота. Родился в 1930 году, закончил минно-торпедный факультет училища Фрунзе. Службу проходил в должностях. Командира торпедного катера, помощника командира и командира ракетного катера в бригаде Ракетных и торпедных катеров Балтийского флота. Более 20 лет прослужил преподавателем и старшим преподавателем Вольского, а затем – Горьковского училища тыла. За многие годы преподавания создал целую галерею моделей боевых кораблей и подводных лодок, которые активно использовались в учебном процессе.

Капитан 2 ранга Осетрин Николай Николаевич. Родился в 1944 году. Окончил Севастопольское Высшее военно-морское инженерное училище. Служил командиром группы электромеханической боевой части на подводной лодке. В Вольском училище служил командиром учебной роты в батальоне ВМФ с 1974 года. В Горьковском училище служил диспетчером учебного отдела, с 1985 года – старшим преподавателем кафедры. На кафедру перевелся с перспективой получить звание капитана 1 ранга.
Кстати, это же училище, что и Осетрин, закончил в 1969 году заместитель начальника факультета по учебной части капитан 1 ранга Школин. У Школина был заместитель – капитан-лейтенант Бокун, он в основном, и тащил на своих плечах весь груз планирования и отчетности по учебной работе в масштабе факультета.

Капитан 2 ранга Метелкин Юрий Андреевич. Преподаватель кораблевождения. Родился в 1950 году в городе Шахты. Окончил штурманский факультет Бакинского Высшего Военно-морского училища в 1972 году. Службу проходил штурманом большой дизельной лодки, флагманским штурманом бригады, помощником флагманского штурмана 5-й Оперативной эскадры ВМФ.

С первого же дня прихода в училище я получил возможность читать курс Военной истории. Ранее этот курс преподавал капитан 2 ранга Кузнецов, он же вел курс Основ тактики ВМФ. При очередном перераспределении нагрузки курс тактики «забрал» себе Пьянзин, оставив мне Военную историю. Теперь я ждал ухода Цапаева, чтобы «наследовать» у него курс Боевых средств флота. По истечении двух месяцев пребывания в училище, меня поставили на штат, а Цапаева вывели «за штат», окончательно лишив его последней надежды на продление срока службы. В середине ноября пришел приказ о его демобилизации, и он не скрывал своих глубоких переживаний по этому поводу.

В наследство от Кузнецова мне досталась пачка засаленных, неоднократно правленых методичек по Военной истории. Судя по всему, этому предмету на кафедре не предавалось должного значения. Я привез с собой разработки лекций и семинаров, составленных в соответствии с методическим пособием, составленным еще в ЧВВМУ им. П.С. Нахимова капитаном 1 ранга Самчиком. Перечень часов, выделенных на преподавание этой дисциплины для Военно-морских училищ и факультетов не изменялся, поэтому, разработка Самчика, с последующими дополнениями и изменениями, составила основу планирования и успешного преподавания мной этой дисциплины все последующие 10 лет.

В связи с переходом на пятилетний курс обучения, на кафедре ввели дополнительно несколько должностей. С Тихоокеанского флота прибыл бывший начальник цикла учебного центра ТОФ, капитан 1 ранга Валерий Торопов, в очередной, уже третий раз, был силовым приемом выдернут из Северодвинска Вадюша Орешин, до той поры остававшийся капитаном 3 ранга, и с моей подачи – с Северного флота к нам на факультет был направлен бывший старший штурман ТАКр «Киев» капитан 3 ранга Александр Бандорин. Первоначально он планировался на должность начальника курса, но с помощью начальника факультета Медведенко, Александр был назначен преподавателем нашей кафедры. Торопов стал преподавать морскую практику и военную географию, Бандорон – Основы оружия массового поражения. Чтобы каким-то образом «загрузить» Орешина, Гуща, взявший над ним то ли шефство, то ли опекунство, дал ему «часы» преподавания дисциплины «Основы боевой подготовки частей тыла ВМФ».

Цапаев за пятнадцать лет преподавания создал целую «галерею» моделей кораблей, начиная от линейного корабля до противолодочного вертолетоносца. После увольнения Цапаева подсобку-мастерскую «наследовал» Юрий Метелкин, мастеривший там свои поделки: приклады для охотничьих ружей, рукоятки мушкетов на базе малокалиберных винтовок.

Могу без ложной скромности констатировать, что все курсанты факультета тыла ВМФ, прошедшие у меня обучение с 1986 по 1995 год получили объем знаний по истории флота, сопоставимый и соизмеримый с факультетами ведущих военно-морских училищ. С переходом на пятилетний курс обучения, количество часов преподавания Военной истории было несколько увеличено, в части семинарских и практических занятий, и вместо традиционного зачета без оценки был, по моей инициативе, введен зачет с оценкой, что несколько повысило престижность и значимость предмета.
С приходом на кафедру Бандорина, я был назначен старшим преподавателем цикла военно-морских дисциплин. Получив от Цапаева в «наследство» предмет «Боевые средства флота», я начал с того, что решительно вывел этот предмет из числа секретных дисциплин. Зная основы этого предмета из опыта службы, а не по наслышке, я в течение года, одновременно с «переизданием» методичек по большей части тем «перевел» предмет из категории секретных в категорию несекретных дисциплин, оставив категорию «служебного пользования» лишь для нескольких лекций. для лишь нескольких тем.

Из своего опыта учебы в училище и последующей службы, я твердо усвоил, что при низкой организации учебного процесса, требовать твердых знаний по предмету, лекции и практические занятия по которому заносятся в секретные тетради нереально, да и проблемно не только для курсантов, но и для преподавателя. Взяв за основу несекретные материалы и широко известные данные по иностранным образцам вооружения, я добился среднего уровня усвоения и закрепления знаний по изученным материалам. Должно быть, в классах были информаторы особого отдела, так как по моим нововведениям мне пришлось выдержать дискуссию с представителем особого отдела. Подготовившись к встрече, я без особого труда убедил его в логичности и правильности своих нововведений.
В ожидании приезда в Горький Наташи и Алеши, я рассматривал вариант проживания в комнате семейного общежития в Сормово: сделал посильный косметический ремонт в выделенной нам комнате, завез свои скромные пожитки и с неделю пожил там. Но представив себе маршрут в школу Алеши и на работу – Наташи, решил от «сормовского» варианта отказаться. Из этого сормовского «тупика» 39-й автобус шел минут 25-30, приходя на остановку «Речной вокзал». Затем, следовало еще «подняться» в верхнюю часть города, что занимало, как минимум, еще минут 15. Итого, 45-50 минут добираться в школу и на работу – это многовато, а в зимнее время и сложновато. Через пару месяцев ключ от «зарезервированной» в Сормово комнаты я передал мичману Смирному – лаборанту нашей кафедры, родная деревня которого от этого района находится в 2-х километрах. Вот кому судьба была здесь жить.
С первого же дня пребывания в Горьком, я начал активно подыскивать жилье, а временно Наташа с 10-летним Лешей поселились в малогабаритной трехкомнатной квартире моей тетушки Евгении Борисовны, где жила семья моего двоюродного брата Дмитрия с женой и пятилетним сыном. Уже через неделю мы перебрались в квартиру в пятиэтажном доме на улице Фруктовой, рядом с конечной остановкой автобуса 28-го маршрута. Хозяйка 2-х комнатной квартиры уезжала на 2 года в Германию на «заработки» и любезно предложила нам занять одну из двух комнат за 50 рублей в месяц. Безоблачное проживание в этой квартире было нарушено весьма нетипичным для того времени явлением фининспектора. Повышенное внимание фискальной структуры было связано с тем, что наша хозяйка до отъезда в Германию по своей основной специальности – закройщицы, занималась «надомным» промыслом и числилась на контроле у инспекторов. Наташа, воспитанная в лучших пионерских традициях, на провокационный вопрос ответила, что мы снимаем жилье на длительный срок. Сразу же, не дожидаясь скандального разноса из дружественной Германии, нам пришлось пройти в горисполком и объяснить всю сложность нашего положения. В результате, налоговые инспектора не стали спешить с запросом в Германию к хозяйке. Тем не менее, приехавшая в очередной отпуск хозяйка квартиры, посчитала целесообразным избавиться от столь бестолковых квартирантов.
Новую квартиру, по такой же цене мы нашли в соседнем 10-этажном доме, и благополучно прожили в ней очередные два года.

С 1989 года, воспользовавшись информацией моего сослуживца по училищу капитана 2 ранга Володи Малышева, снимавшего квартиру в 10-этажном доме в Верхних Печерах, мы перебрались в один из аналогичных домов, с квартирой, выходящей окнами на автобусное кольцо. Хозяин квартиры, майор лагерной администрации, служивший в одном из лагерей Тюменской области, «построил» кооперативную квартиру и доверил ее «обслуживание» председателю кооператива, который и вселил нас эту пустую трехкомнатную квартиру за умеренную плату. В этой квартире, с небольшими помехами, мы прожили до 1994 года – момента вселения в дом, построенный на улице Красносельской специально для офицеров и служащих училища тыла. Таким образом, в съемных квартирах нам пришлось пожить 8 лет. Конечно, была альтернатива этому варианту – жилье в общежитии Сормовской бригады новостроящихся подводных лодок. Там, в комнатке, а потом и в двух, сравнительно благополучно, до получения жилья, прожили семьи Чигрина и Торопова. Еще до приезда Наташи и Алеши в Горький я положительно решил вопрос о приеме Алеши в 13-ю школу с углубленным изучения английского языка, а буквально через неделю после их приезда решился вопрос о приеме Наташи лаборанткой на кафедру психологии и педагогики института иностранных языков. Расположение снимаемых нами квартир сначала на Фруктовой, а затем – в Верних Печорах, позволяло Наташе и Алеше добираться до работы и школы, в районе площади Сенной за 10 минут, а мне – минут за тридцать до площади Лядова.

Наша кафедра была расположена автономно от всех прочих кафедр, что предопределило круг общения для нас, прежде всего, с преподавателями, непосредственно ведущими занятия с курсантами нашего факультета, – более того, с теми, проводил занятия в аудиториях нашей кафедре. Большинство этих преподавателей, если и не были в полной мере моряками, то, по крайней мере, носили морскую форму. Шкиперское дело читал подполковник Чечеткин, электротехнику – капитан 1 ранга Лисицкий и капитан 2 ранга Малышев, продовольственное обеспечение и питание в частях ВМФ – полковник Елькин (ЭЛЬКИН), технология вещевой службы – полковник Кипуров, основы партийно-политической работы – капитан 2 ранга Халабуда, и пр.

Служба в училище была совершенно необременительной после службы на кораблях. Пару раз в месяц предстояло сходить начальником гарнизонного патруля, либо заступить помощником дежурного по училищу. Не следует забывать жлобский характер училища – периодически по кафедрам распределялись дефицитные по тем временам продукты и товары. В фойе офицерского кафе часто устраивались распродажи мясных полуфабрикатов и пр.

Некоторую специфику вносил довлеющий общевойсковой характер училища: постоянные стрельбы из личного оружия, регулярные занятия физкультурой, участие в лыжных гонках, кроссах, в строевых занятиях, в различных смотрах, построениях… Но разве се это могло сравниться с откровенной дуристикой и чрезмерной «напряженкой», предусмотренной корабельной организацией? Курсанты с удовольствием занимались в кружках, Научного общества по изучению образцов вооружения, по военной истории.

Известные проблемы составляло проживание на съемных квартирах, с выделением для их оплаты немалой части семейного бюджета. Наташина зарплата лаборантки на кафедре института была очень небольшой. Если, при этом учесть выплаты по исполнительному листу на воспитание дочери Ксении, то на проживание, или выживание оставалась очень скромная сумма. Даже дешевый, подержанный телевизор мы смогли приобрести только в 1994 году, вселившись уже в нашу постоянную квартиру. Но несмотря на проживания на съемных квартирах, все годы проживания в Нижнем Новгороде мы чувствовали себя вполне комфортно.

Мою деятельность как преподавателя Военной истории контролировать было некому, да и необходимости в этом не было. Неоднократно ко мне на лекции приходила методисты учебного отдела. Но их визиты больше были вызваны интересом к той тематике, и к той форме преподавания, что я применял. Лекции я старался проводить в актовом зале, либо в специальной, классической лекционной зале, где можно было воспользоваться большим экраном для слайдов, и где можно было держать аудиторию в постоянном напряжении, повышая голос и нагнетая страсти по очередному историческому сюжету. Теперь, общаясь с моими выпускниками по прошествии 40 лет, можно утверждать, что цели своей я достиг: дал слушателям основательный запас знаний и привил любовь к отечественной истории. Поскольку на преподавание Военной истории выделялось всего 68 учебных часов, для полной нагрузки, положенной преподавателю военного вуза, я вел полный курс «Боевых средств флота».

Весь 61-й класс, доставшейся мне в наследство от Цапаева, был уставлен образцами корабельного вооружения: 23-мм артиллерийская установка, мины, модель торпедного аппарата. Много документов по вооружению кораблей я привез после руководства корабельными практиками в Балтийске и Севастополе.

Практически каждый год приходилось руководить практикой курсантов на флотах. Поскольку желающих попасть в руководители практик была предостаточно, не всегда получалось отправиться в Севастополь. В 1987 году для руководства практикой курсантов в Севастополь «напросился» Осетрин. Должно быть Бог наказал Николая Николаевича за то, что он не уступил мне право руководить практикой в том году. Не успев освоиться в Военной гостинице на проспекте Острякова, Осетрин обнаружил пропажу крупной суммы денег.

В марте 1988 года я руководил практикой курсантов 1 курса в Балтийске. В мае 1989, 1990 и 1991 годов – в Севастополе. Поскольку, капитан 1 ранга Валерий Яковлевич Торопов, преподававший Основы морской практики, ранее ни в Севастополе, ни на Черноморском флоте не бывал, я вызвался в 1992 году курировать первый этап руководимой им практики. Мое кураторство было настолько успешным, что я поспособствовал размещению руководителя практики в «люксе» турбазы ЧФ на Северной стороне. Пребывание с курсантами в Севастополе было равноценно дополнительному месячному отпуску, плюс позволяло хоть частично возвращаться в привычную обстановку корабельной службы. По уже отработанной схеме, нашей кафедре выделялось руководство практикой 1 курса, в полной мере соответствующей закреплению знаний по морской практике, БСФ, и изученным разделам кораблевождения. Но бывали случаи, когда потенциальные руководители практик с третьекурсниками, полковники со специальных кафедр, уклонялись от «чести» посещать Балтийск, Североморск или Севастополь, и я регулярно выполнял эту почетную и непростую задачу.

В марте 1988 года я руководил практикой курсантов 1-го курса в Балтийске. Все курсанты были расписаны по кораблям дивизии. С подачи отца одного из курсантов, майора продовольственной службы, я разместился на гидрографе «Створ». Судно вышло из длительного ремонта в Свиноустье и готовилось к переходу в Севастополь – постоянному месту базирования. Мне выделили отдельную каюту, поставили на довольствие… Был эпизод, когда включая кипятильник в сеть питания, я чуть было не «посадил» корабельную электросеть. Не обошлось без приключений. За пару дней до убытия в Горький, один из курсантов с признаками дизентерии попал в госпиталь в Калининграде. В день отправления из Балтийска пришлось организовать чуть ли не похищение его из госпитальной палаты, так как оставление курсанта в Калининграде грозило проблемами. Три курсанта-мичмана умудрились при отлучке в Калининград попасть в комендатуру. Пришлось этих придурков вызволять. Хорошо, что обошлось без официального сообщения об этом в училище.

Значительно приятнее было руководить практикой в Севастополе в 1989 году. Несмотря на то, что на Черноморский флот направлялись сразу два первых курса, набранных из расчета перехода на пятилетний срок обучения, практика прошла на приличном организационном уровне. Это был первый год, когда факультет переходил на пятилетний срок обучения; и в этой связи был произведен двойной набор курсантов, одному из курсов предстояло обучаться четыре году, другому – пять лет. С учетом несколько усложненного варианта практики, я прибыл в Севастополь за пять дней до прибытия эшелона с курсантами и произвел ряд подготовительных мероприятий. В сотрудничестве с офицерами по кадрам 30-й дивизии и отдельной 150-й бригады кораблей, подготовил списки курсантов по каждому объекту практики, проинструктировал помощников на кораблях по вопросам размещения, разнес экземпляры программы… Практика прошла очень продуктивно, и наверняка, запомнилась курсантам на всю последующую жизнь.

В день возвращения с практики, произошел неприятный инцидент. Командир эскадренного миноносца капитан 3 ранга Халайчев решил «пошутить», и, задержав сход курсантов с борта корабля на причал, приказал поднять трап в процессе планового приготовления корабля к выходу в мере. Когда по моему требованию трап был заведен на причал, то группа не понявших шутки курсантов в легкой панике покинула корабль.

Этот же курс я «вывозил» на практику в 1992 году по плану 3-го года обучения. Практика проходила на кораблях 7-й Оперативной эскадры и 2-й дивизии противолодочных кораблей в Североморске. Во время этой практики произошли два запомнившиеся инцидента. Группа курсантов в 30-ть человек, проходила практику на ТАКр «Баку», стоявшим в Ростинском судоремонтном заводе. После помывки в бане произошла коллективная драка между нашими ребятами и матросами БЧ-5, не «поделившими» коридора от бани до кубрика. По настоятельному требованию командира корабля капитана 1 ранга Соломенцева, мне пришлось эвакуировать забияк из Росты и разместить на объектах авиационно-технической базы в поселке Сафонова.
В день убытия этого же курса из Североморска на Мурманский вокзал, я с большим трудом «снимал» большую группу, проходившую практику на крейсере «Мурманск», стоявшим на рейде, по штормовой готовности № 2. В довершение ко всему в район Морского вокзала в Североморске, не были поданы машины, которые по согласованию с командиром флотского автобата должны были нас доставить на мурманский вокзал. Так «незатейливо» начпрод автобата отомстил нам за то, что курсовые офицеры отказались направить в нему на период практики его младшего брата, курсанта. Постыднейший для офицера поступок, тем более что их мать работала в секретной части, а отец-подполковник был сотрудником учебного отдела. По прибытии в Горький я не стал раздувать по этому поводу скандала, а стоило бы…

Сейчас возраст средний всех тех курсантов, что проходили под моим руководством практику на черноморских кораблях, зашкаливает за 50 лет. В прошлом году из тех 150 юношей, что практиковались на кораблях и частях Северного флота, на службе остаются считаные единицы. В сентябре 2023 года группа моих выпускников того призыва побывала у меня в гостях и мы сфотографировались на улице у окна моей рабочей комнаты.
Как я уже отмечал, в училище тыла для руководства практикой курсантов 3-го курса обычно направлялись маститые общевойсковые полковники, которые не горели желанием мотаться по кораблям, и тогда в конце 80-х годов все чаще эта практика доставалась нам, преподавателям кафедры Тыла ВМФ. Так, в мае 1993 года я руководил практикой 3 курса на Северном флоте.

В 1994 году я напросился «проверить» ход стажировки 4-го и 5-го курса на Черноморском флоте. Стажировкой руководил подполковник Чечеткин и нагловатый молодой капитан 2 ранга Байрак с продовольственной кафедры. Этот, с позволения сказать, руководитель, пил не останавливаясь, и, пользуясь отсутствием контроля, несколько курсантов посчитали возможным «отлучиться» на десяток дней, что и было обнаружено мной и Чечеткиным при проверке.

Кстати, один из «беглецов» оказался племянником преподавательницы теплотехники моей однофамилице, Никольской. При отчете о проверке хода стажировки, все эти факты были мной озвучены, что вызвало бурную негативную реакцию со стороны названной «родственницы».
В период моего пребывания в училище тыла, да наверное, и в других училищах, практиковалось начинающих преподавателей направлять в профильные академии для прохождения курса по педагогике и психологии. Такие трехмесячные курсы с успехом и очень большим желанием прошел Метелкин, а следом за ним, минуя меня был послан Бандорин. Если я не ошибаюсь, психология и педагогика чередовалась на курсах через год. Я пытался протестовать против такой дискриминации, но Пьянзин, ставший начальником кафедры, как обычно отделываясь шуточками и улыбочками, неизменно заявлял, что я и без прохождения курсов успешно справляюсь со своими обязанностями. В конце концов, видимо, устав от моих непрекращающихся требований отправить меня на учебу, Пьянзин сдался…
В 1992 году в кадрах ВВМУЗов созрело решение направлять на флоты преподавателей ВВМЗов для личной стажировки с целью повышения профессиональных знаний и навыков. Так, в апреле месяце я прибыл в распоряжение Кронштадтской ВМБ для стажировки на одной из должностей, соответствующей моему званию и профилю преподаваемых дисциплин. Поскольку на стажировку я направлялся, прежде всего, как преподаватель Боевых средств флота, то и начальник отделения кадров базы, не мудрствуя лукаво предложил мне направиться в одну из баз консервации кораблей чуть ли не в район Выборга. Видимо, в этой «дыре» были проблемы с руководящим составом дивизиона консервации, и он предполагал, что я подключусь к воспитательному процессу в режиме проверяющего, направленного командованием ВМБ. Слава богу, что я никогда не увлекался рыбалкой и охотой, а то, неровен час, согласился бы на это «заманчивое» предложение. Убедив кадровика в том, что я являюсь соискателем кафедры исторического факультета Нижегородского университета, я добился того, что мне на два месяца выписали командировочное предписание в архивы Ленинградской военно-морской базы с формулировкой «для сбора материалов по заявленной теме диссертации».
Имея на руках такое предписание, я без труда нашел «кров и ночлег» в общежитии академии Тыла и транспорта. В этой, по сути, гостинице был практически свободен этаж для семейных слушателей, и я благополучно прожил там в течение всего срока своей командировки. Кстати, общежитие располагалось в старинном здании очень своеобразной архитектуры и до революции там находился публичный дом, подробно описанный Куприным в романе «Яма». Дом этот на улице Детской, находился недалеко от порта и флотского экипажа Ленинградской ВМ Базы. Все дни нахождения в Ленинграде я напряженно работал в Областном архиве, в архиве музея «Артиллерии и связи», в Военно-морской библиотеке и Морском архиве. Материалы, схемы, и карты, скопированные мной с первоисточников, до сих пор используются мной в работе, а для начала легли в основу монографии «Севастопольская крепость».

В ранние утренние часы я совершал прогулки по Васильевскому острову, в послеобеденные часы посещал музеи и выставки. На майские праздники ко мне приехали Наташа с Алешей, и мы расширили культурную программу, посетив театры и концертные залы.

В обозначенное в командировочном билете время я прибыл в штаб Кронштадтской ВМБ, оформил проездные документы и с сознанием полезно проведенного времени, вернулся в Нижний Новгород.

На цикле военно-морских дисциплин самой хлопотной, или проблемной должностью могла считаться должность преподавателя Морской практики. В течение десятка лет на этой должности служил капитан 1 ранга Ярославцев. В запас он ушел в 55 лет незадолго до моего прихода на кафедру. Дело в том, что как своеобразный «довесок» к этой должности придавались три катера «Ярославца» и десяток шестивесельных ялов. В Сормовском районе на Оке имелась крошечная береговая «база» с причалом, к которому были ошвартованы эти катера, а рядом на берегу находились на «зимнем» хранении шлюпки. На каждом из катеров имелся командир из мичманов-судоводителей, и три члена команды из матросов: моторист и два палубных матроса. В 1976 году эти катера со шлюпками на буксире были приведены из Вольска вместе с морским учебным батальоном в составе училища тыла, которое с этого момента стало именоваться «Горьковским военным училищем тыла МО». Курс обучения в училище был повышен с 3-х лет до 4-х и с тех пор оно стала «вроде» как Высшим…

Не знаю как было заведено при прежнем командире батальона, но с момента преобразования батальона в факультет Тыла ВМФ, приданные факультету плавсредства стали подчиняться заведующему Военно-морской кафедрой, при непосредсвенном «курировании» преподавателем Морской практики. Техническое обеспечение и содержание катеров замыкалось на заместителя начальника училища – «зампотеха» в ранге полковника. По заведенному порядку, по понедельникам командиры катеров прибывали на кафедру для недельного инструктажа, а по пятницам – для подведения итогов за неделю. Главным организационным моментом во всей этой «катерной» проблеме было то, что эти плавсредства предназначались исключительно для проведения шлюпочной и катерной практики с курсантами 2-го курса, а значит, по прямому назначению, использовались не более полутора летних месяцев. Все остальное аремя они находились в так называемом «затоне», где их команды по силе своих возможностей поддерживали плавсредства в «боеготовом» состоянии. Порядок на катерах и крошечном причале поддерживались исключительно благодаря добросовестному отношению к своим обязанностям командиров катеров и исполнительности членов их команд. А вот последнее условие, как выяснилось далеко не всегда выполнялось.

В соответствии с существовавшей инструкцией, кроме выполнения повседневного распорядка дня на катерах предусматривалось трехсменное обеспечение. На сутки разначался один из командиров катеров и двое дневальных, которые были обязаны обеспечивать живучесть катеров и поддерживать уставной порядок на катерах и в районе причала. Ни для кого не было секретом, что периодически один из катеров выходил в район Оки, и с него различными браконьерскими средствами ловилась рыба, в том числе и стерлядь. Как правило, эти выходы предшествовали прибытию в училище различных комиссий, или именитых гостей, для которых, опять-таки, на лодочной базе организовывался пикник на природе. Бывали случаи, когда и сами московские гости участвовали в рыбной ловле.

В один из дней прийдя утром в училище, мы узнали, что на наших плавсредствах произошло чрезвычайное происшествие. Один из дневальных был убит и утоплен неизвестными лицами. Дальше, как говорится, больше. Выяснилось, что в ту ночь дневальный оставался на катерах один… Второй дневальный спал, а мичман, который должен был обеспечивать порядок отсутствовал. Удивляться такому явлению, не считая наших организационных накладок, не приходилось, стоянка катеров находилась в самом центре криминогенного Канавинского района. Из «административного» расследования, которое поручили Николаю Осетрину, следовало, что матрос был избит «неизвестными» и по неосторожности? сорвался с мостков и утонул. Видимо, с учетом того, что двое из трех командиров катеров ранее служили в милиции, и наверняка сохранили старые рабочие контакты, этот крайне «неприятный» эпизод квалифицировали как несчастный случай. Погибшего моряка отправили «грузом-200» на родину, мичмана наказали. Остро стал вопрос о назначении на заведовании катерами ответственного офицера.
 
Вскоре была введена должность заведующего лабораторией кафедры, и на эту должность был назначен бывший командир среднего десантного корабля с Каспийской флотилии капитан 3 ранга Александр Скрипник. На ближайшие годы «Шуряка» Скрипник стал «править» на должности, по кругу обязанностей на которой ранее и без него вполне обходились. Если взглянуть на эту проблему объективно, то о такой должности как у него можно только мечтать. На кафедре и на факультете он появлялся два раза в неделю, по понедельникам и пятницам. Такой вариант управления плавсредствами продолжался более пяти лет.
Несколько засуетился «Шуряка» только тогда, когда вышел ему срок на получение очередного звания. А поскольку в 1994 году увольнялся в запас капитан 1 ранга Валерий Торопов и освобождалась должность преподавателя морпрактики, то и проблема решилась безболезненно. А когда в феврале 1995 года подошел срок увольнения в запас меня и Метелкина, то Шура перекинулся на должность преподавателя Военной Истории. К тому времени, имея неограниченный запас свободного времени и поддерживая рабочие контакты с ведущими кафедрами училища им. Фрунзе, он успешно защитил диссертацию на «лазматическую» но весьма актуальную тему «Практика использования плавсредств для привития будущим офицерам морских и судоводительских качеств». В 1996 году при расформировании и переезде училища в Вольск, у Срыпника была прекрасная возможность не только получить звание капитана 1 ранга, но стать заведующим кафедрой Тыла ВМФ, но Шурка к тому времени с «головой» окунулся в коммерцию, вошел в контакт с «нужными» людьми, и уволившись в запас стал дилером АВтоГаза по Ленинградской области. К сожалению, имея ряд наследственных заболеваний, Александр Скрыпник умер, едва дожив до 55 лет.
В начале 90-х годов в училище «отметились» несколько «гастролеров» от академии Тыла. Среди них выпускник академии капитан 3 ранга Зубанков, – талантливый офицер службы тыла и еще более талантливый коммерсант, что и помешало ему пройти полный курс адъюнктуры. В 1992 году он досрочно уволился в запас. Не пробыв в училище и года, эти ребята, не успев прослужить на кафедре и года, один за другим поступили в адъюнктуру академии и более в училище о себе не напоминали.

Начиная с 1988 года на пересечении улиц Малой Ямской и Новослободской строился дом, предназначавшийся для офицеров и служащих училища. Достроен был он только в 1994 году. Вокруг этого дома было немало страстей. Несмотря на наличие 5 подъездов и 10 этажей, квартир в нем всем «очередникам» не хватило. К моменту сдачи этого дома в эксплуатацию, на нашей кафедре квартиры уже имели: Пьянзин, Ластовкин, Метелкин, Чигрин, Осетрин. В новом доме получили жилье: Валерий Яковлевич Торопов, Бандорин и я.

После того, как я подробно описал все мытарства, связанные с переводом в училище, я, как особую заслугу числю за собой факт перевода в училище бывшего старшего штурмана «Киева» Александра Бандорина и бывшего командира группы «стрельбовых» РЛС Михаила Бекмансурова. Процесс подыскания им должностей и фактическое «кураторство» их перевода – это моя заслуга. Я уже упоминал о том, что Бандорин, поначалу, был согласен перейти на должность начальника курса, и только активное участие бывшего начальника факультета Анатолия Левковича Медведенко способствовало тому, что Бандорин стал сразу преподавателем. Дополнительные штаты преподавателей «открылись» на кафедре в связи с переходом на пятилетний срок обучения. Бандорин как раз «вписался» в этот процесс. Бекмансуров, до перехода в училище «прозябал» на капитан-лейтенантской должности на плавмастерской, приписанной к 7-й ОПЭСК. Я, готовясь к предстоящей демобилизации, и уже тем освобождая место, «подтянул» Бекмансурова в училище.

С учетом того, что факультет Тыла ВМФ организационно входил в состав училища тыла Министерства обороны, значительная часть специальных дисциплин им преподаватели кафедр Вещевого, Продовольственного, Шкиперского обеспечения. В таком же режиме им преподавали электротехнику, теплотехнику, автодело, бухгалтерию, отдельные разделы общевойсвовой тактики, устройства и боевого применения стрекового оружия и прочих. В этой связи, традиционно, в составе этих кафедр были офицеры, ранее служившие на кораблях и частях флота. Так, Основы продовольственного обеспечения ВМФ им преподавал полковник Елькин, ранее служивший начальником тыла Балтийской Военно-морской базы. Основы шкиперского обеспечения им читали полковник Кепуров и подполковник Чечеткин. Основы электротехники им преподавали капитан 1 ранга Лисицын и капитан 2 ранга Малышев. Володя Малышев прибыл в училище с должности преподавателя Бакинского ВМУ, и чувствуя себя «неуютно» среди преподавателей автомобильной кафедры, к которой был «пристегнут» цикл электротехники, частенько заходил к нам на кафедру. Внешне, со стороны мы с Володей были похожи как братья-близнецы… Одинакового роста и комплекции, оба русоволосы и круглолицы. Мы и звания имели равные, и нас постоянно путали и в стенах училища, и в городе, среди общих знакомых. Поддерживая дружеские отношения, мы даже квартиры снимали поблизости. Володя пришел в училище на два года позже и соответственно в очереди на получение жилья стоял позади меня…
При распределении жилья в 10-этажном, пятиподъездном доме по улице Красносельской, Малышеву, имевшему двух разнополых детей, не «светило» получить квартиру. На, как говорится, не было счастья – так несчастье помогло. Как, «ранее не обеспеченный жилплощадью…», он не подлежал увольнению в запас «по достижению предельного срока в звании» и прослужил в ожидании сдачи очередного дома еще полтора года. К тому времени он взял на иждевение престарелого тестя, ранее проживавшего в деревне, и получил четырехкомнатную квартиру. Часто общаясь вне службы, мы с Малышевым дружили и семьями. Родом Малышев из села Лыково Хахальской волости Семеновского уезда Нижегородской губернии. Когда-то это были заповедные староверческие места. Кстати, село Лыково по названию большой церкви называлось еще и Никольское-Лыково. После смерти Торопова, Малышев остается единственным из той моей нижегородской училищной жизни, с которым я с удовольствием общаюсь по сей день. Сын Володи Малышева, закончив Инженерный факультет училища 20 лет служил начальником продовольственной службы одной из бригад РВСН в Московской области и в звании майора уволился в запас.
Это уже не шутка, среди восьми преподавателей кафедры на 1994 год было трое, ранее служивших на «Киеве».

Проведав, о том, что на военной кафедре Политехнического института служит бывший наш сослуживец по «Киеву», офицер РТС Беляев, мы создали своеобразную нижегородскую «ячейку» ветеранов первого авианесущего крейсера. Позднее к нам присоединился бывший офицер по снабжению корабля – Олег Смирнов. Затем, нашелся кто-то из бывших медиков корабля, служивших на нем в более позднее время. С переменным успехом мы собирались на наши традиционные заседания-застолья до 2002 года, моего отъезда в Севастополь. К тому времени Бекмансуров, уволившись, получил по училищному сертификату квартиру в Новгороде Великом, Беляков – убыл под Сталинград, получив квартиру на своей родине. В Нижнем Новгороде сейчас остаются Бандорин и Смирнов. Всякий мой приезд ознаменовался очередным заседанием клуба, с привлечением наиболее близких нам коллег по кафедре – Торопова и Малышева.
В 2022 году в возрасте 77 лет умер Валерий Яковлевич Торопов. Валерий Яковлевич закончил ВВМИУ им Дзержинского в 1969 году. Служа на атомных стратегических подводных лодках прошел должности от командира группы до командира боевой части, затем служил начальником цикла в Учебном центре в Комсомольске-на-Амуре. В училище он прибыл в 1988 году, сменив на должности старшего преподавателя Николая Осетрина, вернувшегося на должность заместителя начальника учебного отдела, и наконец получившего звание капитана 1 ранга. Обстоятельства сложились так, что «Яковлевич» на кафедре был единственным, с кем я поддерживал дружеские, приятельские отношения. С Бандориным, с учетом слишком разных характеров, мы поддерживаем не более чем приятельские отношения.
Начиная с 1993 года наши выпускники стали «защищать» дипломы. В том году и мне «досталось» пять дипломников и я, находясь в Севастополе с проверкой хода преддипломной стажировки, курировал сбор и систематизацию материалов для дипломов.

Чуть ли не с первого месяца прибывания в Горьком я предпринимал попытки сбора материалов для будущей диссертации. «Прикрепившись» в качестве «соискателя» к кафедре новейшей истории Нижегородского государственного университета, прошел соответствующий курс подготовки и последовательно сдал на «отлично» кандидатские экзамены по философии на базе педагогического института и английский язык на базе Академии тыла. Научным руководителем у меня вызвался быть заведующий Историческим факультетом доктор политологии и профессор Олег Колобов, с которым я поддерживал рабочий контакт в течение всех лет работы в училище.
К сожалению, написанная мной диссертация на тему «Противодействие американскому военному присутствию в восточной части Средиземного моря» академиком Арбатовым в 1992 году была признана неактуальной в условиях развала Советского Союза и его Вооруженных сил, а сама тема в тех международных условиях – недиссертабельной.

Параллельно с написанием диссертации я «прикрепился вольнослушателем» и за два года прослушал все курсы исторических дисциплин на факультете, получив в подтверждение тому так называемую «академическую» справку, что дало мне возможность после увольнения в запас в течение двух лет преподавать «Прикладные исторические дисциплины» студентам вечернего и заочного отделений.
На должности преподавателя университета меня «подвинули» молодые аспиранты, которым нужно было выделить учебные часы...


В качестве заключения
 
Уволившись в запас с должности старшего преподавателя Нижегородского высшего военного училища тыла, я продолжил свою краеведческую и исследовательскую военно-историческую деятельность в качестве преподавателя Исторического факультета Нижегородского государственного университета на кафедре, возглавляемой Доктором исторических наук профессором Макарихиным. Параллельно с преподаванием Основ прикладных исторических дисциплин я активно сотрудничал с редакцией «Нижегородской Старины», направляемой, а по сути, возглавляемой настоятелем Нижегородского Печерского монастыря архимандритом Тихоном.

Следует уточнить, что, после пяти лет службы на Черноморском флоте и десяти лет службы на флоте Северном выбор Нижнего Новгорода в качестве места продолжения службы было вполне осознанным и в чем-то желанным. Дело в том, что не имея академического диплома и не достигнув должности командира крейсера, я не имел шансов продолжить службу на кафедрах тактики и Военно-морской истории ЧВВМУ или СВВМИУ. Для того, чтобы реализовать себя как историка флота, я вынужден был ограничить спектр поиска военными кафедрами гражданских вузов, дававших студентам военно-морскую подготовку. Такими вузами в Горьком на тот момент были Институт инженеров водного транспорта, Военно-морской факультет медицинского института, и военная кафедра Горьковского политехнического института. Попасть на военные кафедры этих вузов без солидной протекции было проблематично. В этих условиях в качестве наиболее реального варианта я выбрал Военно-морскую кафедру Горьковского училища тыла. К такому выбору была и побудительная причина.
Я уже писал о том, что мои предки по матери были связаны по жизни и по службе с Нижегородским краем, а на момент моего перевода в училище в Горьком проживала моя бабушка, мамина сестра и двоюродный брат. При «укоренении меня» в должности преподавателя Военной истории и Боевых средств флота, следовало учесть, что детскими и юношескими годами и последующей службой я был более прочно связан с Севастополем и Черноморским флотом. Именно эти обстоятельства стали причиной своеобразного «раздвоения», или разделения моих исторических исследований. Так, в газете «Нижегородская старина», со временем трансформировавшейся в журнал, были опубликованы мои исторические очерки от «Нижегородцев-активных участников Крымской войны и обороны Севастополя», до «Офицеров-горьковчан активных участников обороны и освобождения Севастополя в период Великой отечественной войны»…
Опираясь на эти две «базовые» темы, как бы для соблюдения хронологии военных событий, в период с 1997 по 2002 год мною были опубликованы очерки о нижегородцах участниках Русско-турецкой войны 1877-1878 годов, Русско-японской 1904-1905 годов, Первой мировой и гражданской войн. В очерке о Гражданской войне в Крыму я особо остановился на «природе» красного и белого террора. В тот же период мной были исследованы темы и изданы очерки: «Жизнь и смерть Николая Кулибина» – о внуке известного нижегородского изобретателя-самоучки, ставшего морским офицером – участником Русско-японской и первой мировой войн; о трагической судьбе участника Русско-турецкой войны 1878 года полковника Карамзина – сыне известного историографа и историка. С переездом в Севастополь в 2002 году окончательно определился и сформировался спектр моих исследований и последующих публикаций. Первые годы в Севастополе, и обживаясь в новых условиях, я активно поддерживал связь с краеведами и историками Нижнего Новгорода.

В 2004 году издательством Леонида Кручинина был опубликован исторический очерк «Севастополь, год 1905», основанный на биографических сведениях о Петре Шмидте и в значительной степени посвященный событиям мятежным событиям на флоте и в Севастополе в 1905 году.

В 2007-2008 годах был опубликован очерк «Капитан 1 ранга Дмитрий Ильинский – герой обороны Севастополя» и «Вице-адмирал Иван Григорьевич Руднев – активный участник обороны Севастополя». Следом за ними тем же издательством, с которым я связан «пожизненно», был опубликован очерк «Фон-Дельвиг в обороне Севастополя». В этом очерке, опять-таки на основе биографических данных и архивных сведениях был дан анализ боевой деятельности и личной жизни героя Кавказских войн и командира героического Владимирского полка в обороны Севастополя генерал-лейтенанта Дельвига.
Немного позже было опубликовано историческое исследование о командовавшем войсками в Балаклавском и Чернореченском сражениях времен Крымской кампании генерал-лейтенанте Павле Петровиче Липранди.
В исследовании «Последние рыцари Российской Империи» я провел анализ по участию в масонских структурах офицеров Российского флота в первой четверти 20-го века.
В 2011 году я опубликовал исследование, основанное на воспоминаниях известных севастопольцев о событиях в России и Севастополе в период между 1880 и 1920 годами.
 В период некой творческой паузы между историческими исследованиями я опубликовал воспоминания «В морях оставили мы след» о службе в составе 1-го экипажа 1-го советского авианесущего крейсера «Киев».

 В 2012-2013 годах я опубликовал в несколько этапов свои исследования по боевым действиям на Черном море в период Великой Отечественной войны:
Части 1 и 2. «Великая Отечественная война на Черном море».
Часть 3. «Керченский капкан. Первый этап борьбы за возвращение Крыма».
Часть 4. «Севастопольский облом», посвященная Крымской наступательной операции апреля-мая 1944 года.

В 4-х частях было издано исследование – Адмирал Октябрьский против генерала Петрова. В нём мной был сделан анализ многолетнего жесточайшего противостояния, начавшегося в период обороны Севастополя и протянувшегося практически до самой смерти фигурантов…
Памяти отца и его боевых соратников, участников боев в составе Дунайской флотилии, я посвятил историческое исследование «Боевые действия на Дунае. Август 1944-го – май 1945 г.».
В процессе исследований разведывательной и контрразведывательной деятельности в Крыму и на Кавказе в период Великой Отечественной войны я опубликовал работы:
1. «Так кто-же вы, Борис Ильинский» – о бывшем заместителе начальника разведывательного отдела Черноморского флота, в силу экстремальных боевых условий и непреодолимых жизненных обстоятельств, перешедшем на сторону врага.
2. «Борьба разведок в ходе Будапештской наступательной операции».
3. «Борьба разведок за Крым и Кавказ».

В 2016 году был издан исторический очерк, посвященный сто летней годовщине трагической гибели линейного корабля «Императрица Мария».
Кстати, в этот же период Московским издательством «Вече» были изданы две книги: «Борьба разведок за Крым и Кавказ» и «Тайна гибели линкора «Новороссийск».

В 2022 году, как бы подступая к этапу подведения итогов жизненного и служебного пути я издал воспоминания об учебе в Черноморском Высшем Военно-морском училище – «Как молоды мы были...».
Как вы уже смогли отметить, материалы двух автобиографических очерков по учебе в ЧВВМУ и службе на ТАКР «Киев» вошли в это исследование на правах глав.
В 2020 году под названием «Начали за здравие…» вышло в 2-х частях сравнительное исследование двух оборон Севастополя в 1854-1855 и 1941-1942 годах.
В 2021 году, под общей сопроводиловкой «Где эта улица, где этот дом» в четырех частях, были изданы очерки, посвященные улицам и жителям центрального городского холма Севастополя.
В 2022 году вышло исследование «Севастополь в двух революциях и гражданской войне».

Я уже не стал перечислять тех очерков, что были опубликованы в разные годы редакцией журнала «Севастополь, неизвестные страницы».
Как краевед-севастополец я долго мирился с тем вымученным и частично лживым вариантом биографии Льва Толстого, фрагменты из которого до сих пор встречаются не только в исследованиях литературоведов, но и в книжках, предназначенных для детей, в школьных учебниках и пособиях для студентов.

В поисках правды о жизни и творчестве Льва Николаевича в период его армейской службы я избрал, надеюсь, самый радикальный вариант – в качестве основы исследования я взял личные, на удивление подробные дневниковые записи писателя. В результате в 2023 году вышел в свет очерк «Лев Николаевич Толстой в период армейской службы».
Характерной особенностью исследовательской, а больше, моей издательской деятельности за четверть века была та, что все вышеупомянутые книги издавались тиражами, не превышавшими 100 экземпляров, что «роднило» их с печально известным «самиздатом».

С некоторой гордостью отмечаю, что значительная часть книг, не смотря на «краеведческий» и «местнический» уровень их изданий были приобретены многими библиотеками, в том числе зарубежными. В их числе, библиотека Главного Морского штаба и Центральная Публичная историческая библиотека.

И уже в качестве гримасы судьбы, либо по инициативе кого-то из случайных читателей, два первых, изданных ещё в формате А-5 исторических очерка, посвященных Дмитрию Ильинскому и Ивану Рудневу, оказались на полке ...библиотеки Конгресса США.
Что же касается очередного (и надеюсь, не последнего) издания, то имея склонность к черному юмору, я всё-таки не исключаю, что это заключение в известной степени может дать основу для поминального слова на гражданской панихиде.