Эллисон. Глава III

Спустя неделю я снял квартиру на окраине города, потому что там было дешево и окна выходят во двор. Когда-то, в этом доме жила Эллис. Но теперь – её нет. Я снял её для того, чтобы складывать сюда все вещи, которые принадлежали Эллис. Раньше были совсем другие планы – снять её, чтобы вместе, вдвоём отметить день рождения Эллис, который был бы третьего мая. Но… да.

Платья, книги, игрушки. Идея пришла спонтанно. Случайно, ища галстук, я нашёл в шкафу её заколку, рыжую, с треснувшим стеклянным шариком. Она блестела на свете утреннего солнца. Мне в голову пришла идея – снять квартиру и класть туда всё, что связанно с Эллис. Эта идея переросла в намерение.

Зайдя после работы в магазин, я купил её любимые духи и оставил флакон на тумбочке, придя домой. Вскоре, я понял, что совсем сошёл с ума – начал думать, что она рядом. Например, ставил чашку с недопитым кофе утром, будто она только что вышла в ванную. Всё, я потерян.

Этого было мало. Спустя несколько дней снятая квартира была полностью заставлена книгами, одеждой и игрушками. В моей же царила пустота. Здесь я стал проводить всё своё время. Спать, есть, общаться с Эллис перед ее портретом. Я спрашивал её, как дела, как день прошёл. Она отвечала. Но только в моём уме, как будто бы она жива. Я ей рассказывал о себе – про то, как научил Джорджа играть в дартс, про то, как впервые увидел стриптиз (сотни раз умоляя простить меня), вспоминая, как мы вместе гуляли на природе. Эллис смеялась и улыбалась. Но на портрете. В моих фантазиях. На самом деле, улыбающийся портрет смотрел на меня живым взглядом, будучи мёртвым. Нет, Эллис жива. Я верил в это. Когда я помню о ней и разговариваю с её портретом, то она жива.

Соседи всё это дело видели и слышали, как я разговариваю с пустым креслом на балконе или с портретом. Одна пожилая пара зашла ко мне (почему-то дверь была открытой, видимо, забыл закрыть, когда входил) и с страшным интересом спросила:

– С кем это вы?

– С Эллис. – отвечал я.

Они лишь покрестились и ушли побыстрее. Соседи видимо были не слишком рады видеть подобное. У них это нагоняло ужас и страх. Вдруг, я какой-то сектант. Или маньяк, сошедший с ума. Или просто сумасшедший. Скорее, последний.

Кто-то вызвал полицию. Какая-то пожилая женщина подумала, что я маньяк и сектант, сообщив, что я расчленяю женщин – на самом деле я просто развешивал её платья в шкафу. Офицер, приехав на вызов и взойдя в квартиру, увидел, как я поправляю книги, портрет и платья Эллис. На его лице было явное негодование и непонимание.

– Сэр, что вы делаете? – спросил офицер.

– Поправляю вещи Эллис.

– А кто такая Эллис?

– Это моя девушка.

Офицер загнался в мысли. Он точно понял – я душевно-больной человек, которому срочно нужна помощь врачей. Офицер подошёл ко мне, но я отошёл с опаской – грозился выброситься с окна или вскрыть вены.

– Уйдите! – кричал я. – вы не можете запретить мне любить!

Офицер вызвал скорую. Пришлось драться. Не получилось. Меня быстро заломали и увезли в больницу. Сначала просто в больницу, а потом в психушку. Там доктор с бородкой, похожий на молодого Фрейда, спросил:

– Вы понимаете, что Эллис умерла?

Я кивнул:

– Понимаю.

– Тогда почему вы оставляете для неё кофе?

Я посмотрел в окно, где за решеткой шевелились голые ветки.

– Потому что если я перестану это делать – значит, соглашусь, что её нет. А она есть.

Медбрат, похожий на выгоревшего культуриста, вколол мне что-то тёплое. Перед тем как отключиться, я увидел Эллис – она сидела на подоконнике в своем платье в горошек и смеялась:

– Дурак, они же тебя не выпустят теперь!

Я засмеялся вместе с ней.

– Ничего, справлюсь. Зато скоро я встречусь с тобой!

Когда я очнулся, в палате пахло лекарствами и тушёнкой. На тумбочке стояла та самая рыжая заколка. Её там не должно было быть. Что вообще произошло? Спустя день я понял – меня упекли в дурку.

В палате было трое. Алекс был бывшим физиком, который каждое утро строил из хлебных шариков модель атома и шептал, что они всё знают, но молчат. Джон – парень с татуировкой «Не забуду» на шее, который неделями смотрел в стену, пока однажды не сказал: «Она простила. А я – нет» – и перестал есть. И я тоже. Но потом нас накачали таблетками и мы стали есть, как миленькие.

Медсестра ласково звали меня литератором – потому что я каждый день переписывал в тетрадь цитаты из «Анны Карениной», пока чернила в ручке не кончились. Когда каждая ручка кончалась, я устраивал демарш – требовал ручку. Воображал себя революционером. Алекс и Джон были моими товарищами. Если бы мне не давали ручку каждый раз, когда я её прошу, то в палате свершилась бы рабоче-крестьянская революция. Именно так грозил Джон. Алекс бросался корабликами. Весело время проводили. Сумасшедшие народ смешной. Человек рождается душевнобольным. Просто он проявляет себя не сразу. А лишь тогда, когда эта душевная болезнь открывается из-за сложившихся внутренних или внешних обстоятельств.

Однажды, я переписал поэму «Ромео и Джульетта» на большом листе с инструкцией лекарства. Я знал её наизусть. Потом рвал страницы и делал из них кораблики. Алекс говорил, что они уплывают в другое измерение. Ну и чудак он был!

Алекс работал в каком-то университете и преподавал физику. Однажды, он встретил своего старого знакомого, который раньше хиповал, и отпраздновал с ним встречу. Они оба жрали колёса и пили пиво. Спустя три таких встреч у Алекса вскипели мозги и он сошёл с ума. Он начал тщательно изучать всё то, что было известно про атомы, радиацию, механику. Алекс считал – в этом кроется человеческое бессмертие.

– Джеймс, а ты знал, что Ньютон на самом деле являлся первооткрывателем человеческого сознания?

– Нет, не знал.

– Он создал всех нас, и его, и меня, и тебя. Мы просто не знали этого. Мне это атом сказал, а он все знает. Он везде и во мне, и в тебе, и в нём. Они везде, и все всё знают.

Мне стало жутко с Алекса. Казалось, что он сейчас будет ковырять себя ножом до крови, пытаясь достать настоящий атом и разговаривать с ним. Не дай Бог такое увидеть. Успокоиться мне помогала Эллис. Она лежала на столике в виде брошки. С ней было не так уж и страшно, она улыбалась мне и гладила меня по голове. Естественно, это были галлюцинации. Я просто сумасшедший.

Распорядок дня был такой: подъем, завтрак, прогулка, терапия. Джон уже сидит на кровати и смотрит в окно. Манная каша стоит на тумбочке, рядом с серёжкой Эллис. Я оставляю ложку для неё. Хотя, ее портрета не было рядом, я всё равно думал, что она где-то рядом. Я чувствовал это. Вот, брошка. В ней сидит Эллис и разговаривает со мной. Тем временем Атом Алекса обваливается и тот приходит в отчаяние.

После завтрака была прогулка. Солнце падало прямо нам в глаза. Птички пели свою серенаду, а изумрудные листики деревьев хлестали друг по другу. Я жмурился, а Алекс с Джоном даже не закрывали глаза – первый говорил, что солнце позволяет атомам жить и творить, а второй думал, что это божий свет, сошедший к нам с небес. Я же думал, что это глаза Эллис. Оба думал по своему, и оба были не правы, так как оба были дураками. Почему-то мне вспомнился роман Ремарка «Три товарища». Отойдя подальше, мы с Джон молча закурили в углу двора, пока Алекс доказывает берёзе теорию струн. Достать сигареты было непросто, и нам их приносили лишь знакомые или родственники. Пачки мы прятали в трусы. Мне никто их не приносил, поэтому, приходилось клянчить у Джона. Он с радостью давал.

– Джеймс, а ты почему тут лежишь? – спросил меня Джон. Меня удивил его вопрос.

– А ты?

– А я вот, ради девушки тут.

Ради девушки. А я, получается, из-за девочки, которая умерла. Нет не из-за неё. Из-за меня.

– В смысле?

– Ну, как. Она сама попросила. Вообще, история не очень хорошая…

Джон рассказал мне историю о том, как избил свою девушку, считая, что она бес. Джон был очень верующим человеком. Верил в Бога и знал наизусть библию, и прочие религиозные книги. Я был не очень верующий, поэтому, не знал, как они правильно называются. Однажды, у Джона слетела башка и тот возомнил себя ангелом, спустившийся с небес для изменения жизни людей. Его девушка была атеисткой. Узнав о религиозности Джона, она это скрывала. Но Джон об этом узнал. Назвав бесом, демоном и антихристом, Джон избил её до полусмерти. Её ввели в кому, а Джона отправили в тюрьму, позже – в психушку. Что с ней до сих пор – неизвестно.

– Ты же понимаешь, что ты совершил главную ошибку в своей жизни?

– Да, – ответил Джон. – я готов к суду божьему. Только он способен простить меня. И покарать. Все мы будем там, на скамье подсудимых. И Господь Бог будет принуждать нас к наказанию. При этом, он будет прощать нас, ведь мы рабы его, сыны. Наказание надо пройти через все круги ада. Читал ли ты «Божественную комедию» Данте?

– Читал.

– Вот, он обо всём расписал.

С каждым днём мне казалось что среди этих двух дураков, которых я считал за своих друзей, были просто конченными ублюдками которых могила и исправит, а транквилизаторы и прочее лекарства беспомощны. Я считал себя единственным нормальным человеком, которому психушка не нужна. Хотя, если так подумать, общение с вещами Эллис могло привести меня до белого каления. Вдруг мы перестали разговаривать, так как Алекс со злости расшиб себе лоб, посчитав, что дерево на него плохо смотрело.

Самое страшное – терапия. Всегда волновался при виде врача. С самого детства. Врач, обычно это медсестра, спрашивает: «Как ваше настроение?» Я ничего не отвечаю. Медсестра что-то пишет в блокноте потом даёт мне пилюли. Когда мне опять приходит галлюцинация, то меня накачивают всякими инъекциями и микстурами. Они помогали. После них я сладко спал в кровати.

Солнце всё смотрит на тумбочку. На ней заколка Эллис. Иногда ночью я слышу, как она звенят, хотя никто к ней не прикасался. Может, мне казалось. Всё таки, я был душевно больным. Джон однажды сказал: «Ты не сумасшедший. Ты просто её любил» – и это было страшнее любого диагноза. Настоящая любовь есть безумие, от которого люди и погибают. По пятницам нам дают таблетки синего цвета. Алекс называет их «частицами Бога», Джон – покаянием. Я называю их колёсами, сравнимая с ЛСД.

Когда меня отпустили, Алекс подарил мне «атом» – комок хлеба, обмотанный нитками. Джон впервые за месяц улыбнулся. «Береги его. Он хранит всё, что мы здесь забыли» – сказал мне физик. Но лечение на этом не закончилось. Ко мне пришел психолог, назначенный из Германии.

Вызвали в кабинет директора клиники, чтобы объясниться. Спросили, как дела, как самочувствие. Сказал, что всё хорошо, кошмары не мучают. Показал им брошку Эллис. Директор, взглянув на неё, сказал, что она очень красивая. Я же сказал, что Эллис было бы приятно, если ей такое сказали. Вдруг, в кабинет вошел пожилой мужчина.

– Мистер Джеймс, – обратился ко мне директор клиники. – доктор Шульц. Психолог, мой знакомый, который готов вам помочь.

Я помахал рукой, дав понять, что я его увидел, глядя в окно. Йоханнесу Шульцу было пятьдесят восемь лет. Он работал в травматической психиатрии, работа с утратой. Седая, небрежно подстриженная борода торчит на подбородке, будто он точит ее в моменты раздумий. Она смахивала на козлиную. Серо-голубые, как у Эллис глаза с привычкой смотрели сквозь человека, а не на него, видимо, пытаясь распознать его. Спокойный, но с лёгкой хрипотцой голос отлично говорил на немецком и английском, а также на ломанном русском. Видимо, жил в России долгое время. Вечные твидовые пиджаки с заплатками на локтях говорят о том, что дыры в ткани – это входы для истины. Он именно так говорил. По началу, он показался мне очередным безумцем, но потом такое мнение отпало.

Я попросил директора рассказать о нём поподробнее, но Шульц решил сам рассказать свою историю. Завязался разговор, которым Шульц был глубоко удовлетворен. Он родился в ГДР, в восьмидесятых бежал в ФРГ через Венгрию. Работал в зонах военных конфликтов – Босния, Чечня, Афганистан. После смерти жены переключился на обычных пациентов. Говорит, что все войны – в головах. Я с ним согласен. Именно в головах у людей появляются безумные идеи, которые они переносят из теории в практику. Зачастую, это заканчивается бедой, вроде Второй мировой или войной во Вьетнаме.

Из его методов я понял следующее. Первым делом он предлагает выпить эспрессо из старинной фарфоровой чашки. «Если человек может чувствовать вкус – то он еще жив» – объясняет он это. Как и все психологи, он задавал всякие парадоксальные вопросы. Может выдерживать паузы по десять минут, пока пациент не взорвётся.

– И что же, он будет меня лечить?

– Нет, мистер Джеймс. – сказал директор. – Он не лечит. Он просто указывает, где у вас болит. А дальше – ваш выбор: терпеть или вырезать вашу боль.

Шульц почему-то считал меня интересным случаем – «русский, который хоронит себя заживо». С чего это я русский? Я англичанин, но с русскими корнями. Однако, неважно. Теперь он будет меня теребить. Из-за этого, меня отправили на лечение в Германию.

Сеанс. Кабинет доктора Шульца находится на третьем этаже старой клиники в Берлине-Митте, в крыле, которое когда-то было частью морга. Стены выкрашены в теплый, выцветший охристый цвет, будто пропитаны никотином и тысячами исповедей. Одна из них украшена черно-белой фотографией разрушенного Берлина, 1945 год. Хаотичные, как мысли его пациентов книжные полки стоят в ряду снизу вверх. Соседствуют Фрейд, Юнг, Достоевский и томик Брехта с пометками на полях. Есть и странности: например, «Атлас анатомии» девятнадцатого века и потрепанный экземпляр «Моби Дика».

Кожаный диван, на котором сидели пациенты, старый, с потертой бархатной обивкой темно-зеленого цвета стоит в углу комнаты. На подлокотнике – пятно от кофе. Стол, за которым он сидит такой же массивный, дубовый, с царапинами, как и он сам. На нём: Фарфоровая чашка, песочные часы и чёрная ручка с пером. Пишет только ею, утверждая, что шариковые «лгут». Чтобы работать с больными, надо быть больным.

Это не кабинет, а какое-то пространство между мирами – здесь можно кричать, молчать или даже спать. Шульц разрешает всё, кроме лжи. Впервые я расслабился именно здесь, когда случайно разбил ту самую чашку, а Шульц лишь рассмеялся, говоря, что не всё потеряно. В чем-то он прав.

В кабинете пахло черным крепким кофе и лавандой – слишком чисто, слишком правильно. Не привык к этому. Доктор Шульц сидел напротив, поправляя свои глупые круглые очки. Его борода была аккуратно подстрижена, как газон в буржуазном квартале.

– Мистер Стивенсон? – начал он, сверяясь с записями. – Вы говорите с умершей. Это… интересно.

Я перевёл взгляд на окно. За ним – кирпичные дома, велосипеды, ни одной трещины в асфальте.

– Она сейчас тут? – спросил он, как будто спрашивал о погоде.

Я усмехнулся.

– Нет. Здесь, в этой вашей Германии, идёт дождь. Она не любила Германию. Говорила, что в ней много мигрантов и грязи.

Шульц сделал пометку. Его ручка скрипела по бумаге, как гробовая крышка.

– В вашей стране есть поговорка. Мёртвые сраму не имут. Но вы… ах, боже мой… вы стыдитесь того, что живы.

Я сжал подлокотники кресла. На диване было неудобно сидеть. Оно было мягким, как будто специально, чтобы пациенты не бились в истерике.

– Это поговорка из России. Я из Лондона.

– Ах, простите меня. Вы, просто, похожи на русского. Такой же помятый и зажатый.

– Заезженный стереотип. Русские гораздо веселей, чем немцы.

Как гласила какая-то поговорка – что русскому хорошо, то немцу плохо.

Неожиданно пошёл дождь. Капли падали на подоконник снаружи окна и барабанили по нему, словно пионер по барабану. Нахлынули неожиданные воспоминания из России. Я был там, чтобы найти письма моего дедушки. После окончания войны он переехал туда, так как женился на русской женщине Елене. Видимо, от нее у меня и возник интерес к всему русскому.

– Вы хотите, чтобы я сказал, что она там, в лучшем мире? – прошипел я. – Или что время лечит?

Он покачал головой, снял очки и неожиданно сказал по-русски, с жутким акцентом:

– Нет. Я хочу, чтобы вы признали: она умерла. Это несправедливо. Это больно. Но это правда.

Тишина. Где-то за стеной смеялась медсестра.

– А вы, видимо, служили в ГДР. Там были русские. Я тоже отчасти русский. Я понимаю вас.

Дождь прекратился, а следовательно, барабанные звуки подоконника тоже. Шульц сжал какую-ту бумажку, видимо, свою визитку. Посмотрев на меня, он с огорчением, но смело спросил.

– Так что же мы будем делать, мистер Стивенсон? – вернулся он. – Продолжать разливать кофе для призрака? Или… может быть, попробуем выпить его вместе со мной? Сегодня. Здесь.

Он достал из ящика фарфоровую чашку – слишком нарядную для больницы.

– Это не терапия, – добавил он. – Это кофе.

Я взял чашку. Впервые за месяцы чьи-то руки не дрожали, когда они прикасались к моим. Кофе было необычайно вкусным. Я никогда не пробовал немецкое кофе.

– Почему вы хотите помочь мне? – спросил я Шульца.

– Ну, как же. Это моя обязанность.

– Вы же понимаете, что ничего не добьетесь?

– Почему же? – спросил Шульц.

– Потому что третьего мая будет день рождения Эллис. Его я хотел провести вместе с ней на съёмной квартире. В той, в которой меня нашли. Ничего не получится. Она умерла. Следовательно, я погибну. Я умру. Я наглотаюсь таблеток и получу передозировку.

Шульц потупился. В его лице я увидел… ничего.

– Джеймс, знаете, я понимаю вас. У меня тоже умерла же…

– Не надо. – остановил я Шульца. – Не надо. Я уже слышал эту историю от бармена. Не стройте из себя моего знакомого, брата по горю. У вас всё равно ничего не получится.

– Джеймс, но это ведь моя обязанность, это мой зов.

– Это ваша работа, за которую вы получаете деньги. Не оплатив её – вы не будете помогать людям. Стройте из себя доброго человека дальше, я не верю вашим словам.

Шульц что-то написал на бумажке и выдал её. Это была дата следующего визита.

– Когда будете готовы, приходите.

– А если я не приду? – из зла спросил Шульца.

Шульц потупился, но потом сказал:

– Тогда я сам к вам приду. Я знаю, где вы живёте. Берлин, округ Лихтенберг. В отеле, в несколько метров от гипермаркета. Не придете сами – к вам приду я.

– Хорошо. Спасибо за кофе. – сказал я, поднимаясь со стула.

Мы так не смогли построить план моего восстановления. К нему я не стремился. Мне было не до этого. Я хотел домой, в эту квартиру, где портреты и платья Эллис. Позже, выходя, я заметил на подоконнике рыжую кошку. Она смотрела на меня как Эллис – с тем же вызовом. Может, Шульц подстроил и это. Но я всё равно улыбнулся.