Эллисон. Глава IV

Они отправили меня в Берлин «на реабилитацию». Иронично. Меня хотят спасти от горя в городе, который сам никогда не переставал болеть. Проходя по улицам Берлина, я вспоминал слова Эллис о Германии. И действительно – всё было так грязно, что не хотелось вообще жить. Глядя на стадо мигрантов, меня нагонял страх. Хотелось уйти. Но надо идти. Мой номер в отеле находится в районе Лихтенберг, где стены до сих пор пахнут порохом и краской из баллончиков. По утрам я просыпался от криков чаек – они прилетали, будто проверяли, не умер ли я за ночь.

Завтрак. Ел я в кофе на Франкфуртер-алле. Это, конечно, далеко. Но, ничего, зато вкусно, не то, что в отеле. Официантка каждый день клала мне лишнюю булочку. Не из жалости – просто я однажды разбил тарелку, пытаясь поймать мотылька, похожего на её заколку. Я подумал, что это заколка Эллис. Она сочла это за комплимент. Не понимаю, зачем я это сделал.

После завтрака – сеанс у Шульца. Снова поругались. Но без обид. Просто не сошлись во мнении. Зато составили четверть плана восстановления. Шульц считал меня своим другом. А я его – нет. Он, скорее, враг, чем друг. Или нет, просто знакомый.

В обед, после трапезы в кафе, я прогуливался по парку, где жил. Я сидел на скамеечке. Вдруг, увидел старика. Он тоже сидел на скамейке у заросшего пруда, кормил уток чёрствым ржаным хлебом. На нём был потрепанный плащ цвета хаки и кепка с выцветшей звездой – явно ещё с ГДРовских времён. Я присел рядом, достал сигареты.

– Курите? – спросил я на английски.

Он повернул голову, щурясь, будто разглядывал что-то через прицел. На чистом английском он сказал:

– Только если свои.

Достал из кармана самокрутку, пахнущую дешёвым табаком. Мы закурили молча. Утки шумно дрались за корм.

– Вы русский? – спросил он неожиданно на ломаном русском. Видимо, отвык.

– Нет, бабушка русская.

– Я тоже был русский. В 45-м.

Он стряхнул пепел на тротуар, жестом показал на восток:

– Штурмовал Берлин вот с той стороны. А потом остался – охранял. Потерял я родину свою, не знаю, как там теперь.

Я кивнул. Он говорил с акцентом, но без ненависти. Просто констатация факта, как прогноз погоды. Его звали Михаилом. Ему было восемьдесят.

– А теперь вот утки, – хрипло рассмеялся. – и никакого социализма.

Помолчали. Где-то в кустах зашуршали подростки, орущие под рэп.

– Вы не хотите обратно? – спросил я.

Он посмотрел на меня, как на дурака.

– Куда? В Россию? Там теперь даже уток кормят не тем хлебом.

Потом вдруг добавил, тыча пальцем в мою грудь.

– А ты чего здесь?

– Лечусь.

– От чего?

– От мёртвых.

Старик фыркнул, достал из кармана фляжку, отпил, протянул мне. Я глотнул – обожгло горло, как в тот день, когда хоронил Эллис.

– От мёртвых не лечатся. Их носят или хоронят.

– У меня живой мертвец. – сказал я, протягивая старику обратно фляжку.

– Это как понимать?

– Мне кажется, что моя умершая девушка Эллис всегда со мной.

Он встал, отряхнул крошки с колен.

– Приходи завтра. Расскажу, как хоронить немцев.

И ушёл, оставив на скамейке следы хлеба и ту самую фляжку. Эллис не была немкой, она была англичанка. Я допил содержимое фляжки. Утки замолчали. На следующий день его не было. Но фляжка осталась. Я забрал её – вдруг пригодится. С ней я пошёл в бар «К грустной собаке». Там подавали водку и немецкое пиво. Я смешивал оба – напиток для побежденных.

В моем доме жил старый турок на верхнем этаже. Он играл на сазе и пел что-то о «разбитых сердцах и разбитых вазах». Как-то ночью я застукал его за тем, что он выливает кофе в горшок с кактусом.

– Он тоже тоскует, – сказал он и дал мне пачку сигарет «Marlboro», как будто это объясняло всё.

Да. Я был тем самым кактусом, который только и делает, как тоскует и пьёт кофе. Однажды в метро, я увидел девушку в платье в горошек. Сердце упало в желудок. Она вышла на станции железнодорожного вокзала Герлица и обернулась. Это была не Эллис. Я пропустил свою остановку.

Вчера был дождь. Я сидел у окна, а турок сверху играл что-то похожее на «Калинку». Внезапно я осознал, что не помню, как пахли её духи. Я полез за флаконом в сумку – но вместо этого нашёл ту самую хлебную «частицу Бога» от Алекса. Она засохла и стала легкой, как пепел. Я вышел на улицу и впервые за полгода не ненавидел их голоса. Берлин не вылечил меня. Он просто научил жить в одном доме с призраками. Турок говорит, это и есть настоящая победа.

Сидя в квартире, снова вспомнил похороны Эллис. Не помню, когда они прошли. Двадцать первого, или двадцать второго апреля. Нет, двадцать первого она умерла. Двадцать четвёртого её похоронили. Дождь. Гроб опустили в землю, а я стоял и думал: «Вот и всё». Люди шептали «соболезную», но мне хотелось закричать: «Она ненавидела это слово!». Нет, это я ненавидел это слово. Я совсем запутался. Эллис любила дождь. Говорила, что он стирает всё лишнее. Но сегодня он не стёр даже моих слёз. Дома выпил весь коньяк, что был в баре. Там, в холодильнике. Проснулся на полу. Эллис не любила дождь. Или любила. Не знаю.

Потом вспомнил первый день в Берлине. Квартира в Лихтенберге – стены жёлтые, как старый пергамент. Хозяйка, фрау Зильке, надоела ходить. Она не знала, что тишина для меня теперь – пытка, которой я поклонялся. Вечером вышел в парк. Увидел старика, кормящего уток. Он дал мне фляжку. Выпил – и впервые за неделю не увидел её во сне. Он снова появился. Пошло всё в задницу. Не буду ничего говорить по этому поводу.

Сидя в баре, вспомнил свою первую встречу с Шульцем. Когда пил коньяк, увидел одного мужчину. Его я видел в очереди к Шульцу. Наверняка, такой же бедняга, как и я. «Спросил, почему вы говорите с мёртвыми?». Я ответил, потому что живые не слушают. Он записал что-то в блокнот. Дал «домашнее задание» – купить груши и не оставлять их для призраков. Я не послушался.

Спустя время нашел работу, так как денег за съёмку квартиры не хватало. Из отеля меня давно выперли. Устроился мойщиком витрин в книжном магазине. Хозяин, бывший хиппи, сказал, что я могу читать всё, кроме Ницше. От него люди сходят с ума. Но я прочитал. Ничего не случилось. Значит, ещё не всё потеряно. Всё нормально.

Я перечитал «Анну Каренину». На последней странице кто-то написал карандашом: «Любовь – это тоже вид сумасшествия». Эллис подчеркнула бы это. Если бы была жива.

Сон. Мы с ней в метро. Она говорит: «Следующая остановка – конец света». Проснулся с криком. Соседи стучали в стену. Нет, не стучали. Стучала их кровать, на которой они трахались. Шульц говорит, это это прогресс. В чём прогресс – не понятно.

Вечер. В парке смеются дети. Я впервые за полгода не купил цветов к ее дню рождения. Вместо этого посадил подсолнух у подъезда. Фрау Зильке сказала, что он не выживет. Но он пророс. Зильке пообещала, что будет за ним ухаживать. У нас были с ней хорошие отношения, почти дружеские. Пока её не положили в больницу с инсультом.

Старик с фляжкой исчез. Опять. На этот раз навсегда. Наверное, умер. На скамейке, где он всегда сидел, располагалась только крошки и газета с кроссвордом. Я дописал за него: «Синоним к слову тоска» – 5 букв. Ответ: «Любов». Последняя буква не помещалась , поэтому, не стал её писать, но от этого смысл не поменялся. Проходящий мимо немец крикнул. «Mein Gott! Ist das Dostojewski?». Я оглянулся, поняв, про что он сказал. Где он? А потом понял, что это он про меня. Почесал бороду. Ужас. Действительно, Как Достоевский. Такая же борода. И такой же вид, как на его портрете.

Вечерняя поезда в аэропорт выдалась неудачной, у меня высосали все деньги за поездку. Чёртовы немцы. Я собирался купить билеты в Лондон, но не стал. Нужно было пройти сеанс у Шульца. Хотя, я не считал это особо нужным.

В окне мелькают огни. Где-то там – наш подсолнух, фляжка, страницы «Анны Карениной» с чужими пометками. Я впервые не хочу возвращаться. Но и не боюсь. Потому…

Проснулся рано. Опять светило солнце. Эллис, если ты это читаешь, то знай – я не сдался. Я просто нашёл новый способ носить тебя с собой. Да, я уже не разговариваю с тобой, но, я всё также люблю тебя. Ты всегда будешь у меня в сердце. Моя любимая. Посвящаю тебе стих.



Я скучаю по тем сугробам
в середине той весны
когда раздавались песни,
против силы зла и тьмы,
когда радовались пляски,
и были проводы зимы.
И по сугробам, по земле:
прыг-скок! Прыг-скок!
лежит я как блинчики на блюдце
в свой последний бугорок.
А я так поверить в это
не смог. Я всего лишь пуля,
в твоё сердце – мой висок.