Эллисон. Глава VII

Последний сеанс у Шульца. Декабрь. Скоро Рождество, но город не чувствует праздника. Бархатные хлопья снега падают с небес медленно, словно не решаясь коснуться земли. Они ложатся на асфальт, на кирпич тротуаров, на плечи прохожих, которые спешат, сгорбившись, подняв воротники, натянув капюшоны. Некоторые прячутся под зонтами – черными, синими, клетчатыми, – словно пытаясь отгородиться не только от снега, но и от мира.

Я иду в клинику Шульца. Мне легче. Так, по крайней мере, кажется. Ноябрьские размышления что-то изменили. Или не они. Или не изменили. Возможно, помог Шульц. Или то, что мы с ним оказались похожи, что судьба связала нас на этом отрезке времени. Мы нашли общий язык. Он стал другом. Настоящим. Тем, кто не дает советов, а просто слушает. Тем, кто не спасает, а позволяет спастись самому.

Берлинское утро слишком яркое, слишком живое. Оно бьет по глазам, как пощечина. Старушки с тележками, велосипедисты, смех из кафе – все это существует с наглой, оскорбительной легкостью. Мир продолжает жить, и в этом есть что-то жестокое.

Клиника. Та же девушка за стойкой, что и летом. Я помню дорогу к кабинету Шульца, поэтому прохожу мимо, не останавливаясь. В коридоре – люди. Они сидят на мягких стульях, уставившись в одну точку, или листают журналы, не видя букв. Среди них – старик. Я знаю его. Он приходил в бар, где я пил, заказывал пять кружек пива, а потом устраивал дебош. Его выводили под крики и проклятия. Теперь он здесь. Сидит сгорбленный, с пустым взглядом. Может быть, у него тоже умерла жена. Может быть, у него была своя Эллис.

Кабинет Шульца. Все то же самое: книги, папки, фарфоровая чашка на столе. Луч солнца падает на нее, оставляя дрожащее световое пятно. На подоконнике – снег. Как давно я не видел зиму.

Шульц сидит в кресле, откинувшись назад. Его твидовый пиджак висит на спинке – впервые за все время я вижу его без галстука, в рубашке с расстегнутым воротом.

– Вы решили уехать, мистер Джеймс.

Это не вопрос. Он знает.

– Да. Завтра.

Он кивает, наливает кофе в две чашки. Сегодня он не делает заметок. Мы больше не врач и пациент. Мы – два человека, которые прощаются.

– И как ваша… спутница?

Кофе горчит. Его запах бьет в нос, обжигает губы. Шульц подливает мне еще. Я благодарю его взглядом.

– Все хорошо.

Он улыбается странно, почти болезненно. Отодвигает чашку, смотрит на меня.

– Вы теперь не разговариваете с ней?

– Нет. Только вижу во снах. Недавно гуляли по лесу.

– Я думаю, это хорошо.

Да, это хорошо. Я больше не разговариваю с ее вещами, не жду, что она войдет в дверь. Я просто вижу ее во сне. Там она живая. Там мы гуляем по лесу, как раньше. И я не могу сказать, мертва она или нет. Может быть, это и есть смирение – когда ты перестаешь искать ее в этом мире и позволяешь ей приходить в другом.

Где-то за окном кричат дети. Они играют в футбол, бьют по мячу, смеются. Один удар – мяч летит в окно. Оно не разбивается, защищенное решеткой. Шульц смеется. Я тоже.

Потом он берет фотографию в рамке – женщина с мягкими глазами, похожая на Эллис.

– Моя жена умерла одиннадцать лет назад. Я до сих пор иногда накрываю на двоих. Привычка. Порцию жены отдаю дочке.

– Вы рассказывали о ней.

– О дочке?

– О жене.

Он ставит фотографию назад, аккуратно, точно по краю стола.

– Вы тоже видите ее?

– Нет. Но слышу. Я научился слышать тишину, которую она оставила. Это и есть ее голос сейчас.

Я вспоминаю бар, звук дождя за окном, слова бармена: «Найди звуки, которые напоминают тебе о ней». Теперь, когда идет дождь, я чувствую, что она рядом.

Шульц протягивает мне конверт.

– Вот, мистер Джеймс. Ваши выписки. И мой совет – не возвращайтесь в те места, где вы были с ней.

Я кладу конверт во внутренний карман, рядом с фотографией Эллис.

– А если она… появится снова?

Шульц встает, подходит к окну. Его силуэт кажется хрупким на фоне берлинских крыш.

– Тогда спросите ее: кому на самом деле нужны эти встречи – вам или ей?

Он оборачивается. В его глазах – не профессиональная холодность, а что-то человеческое, теплое и печальное.

– Прощайте, мистер Джеймс.

Дверь закрывается. Я сижу с пустой чашкой в руках. На дне – осадок в форме полумесяца.Впервые за много месяцев Эллис молчит. И это страшнее, чем все ее ночные визиты. Я выхожу на улицу. Жду, что в последний момент она появится: схватит за рукав, засмеется, и скажет, как она меня любит. Но этому теперь не суждено было сбыться. Она мертва. Но жива в моей душе. Жива, пока ее фотография хранится у меня под сердцем.

Перед отъездом я зашел в бар. Вечер начинался с медленного, почти ритуального прибытия первых посетителей – усталых, но оживленных, как будто сама жизнь на мгновение отступила, позволив им передохнуть. Они приходили группами: коллеги, друзья, те, кто ещё не разучился смеяться после рабочего дня. Воздух густел от запаха пива – горького, пенистого – и жареных закусок, чей аромат въедался в одежду, в кожу, в мысли. На столах появлялись солёные крендели, горчица, позже – колбаски, сыр, картофельные оладьи. Люди пили пиво, потом шнапс, потом что-то ещё, и смех становился громче, но не веселее.

К полуночи бар наполнился до отказа. Студенты, туристы, случайные одинокие фигуры – все они сливались в единый гул, в движение, лишенное смысла, но полное странного упорства, будто каждый доказывал себе, что ещё жив. К двум часам ночи толпа редела. Последние гости допивали свои кружки, заказывали «ещё одну на дорожку», хотя дорога уже никуда не вела. Официанты собирали пустые стаканы, бармен считал деньги.

Я не пил. Я ел сосиски с кренделями, жевал механически, без удовольствия. Потом вернулся домой и лёг спать. Эллис не приснилась.

Вещи собраны. Дождь начинался медленно, нехотя, словно и ему было всё равно. Капли ползли по стеклу трамвая, как слёзы без горя. Я стоял на мосту через Шпрее, курил последнюю сигарету и смотрел, как город теряет очертания, растворяется в серой дымке.

Берлин не прощался со мной. Он просто позволял мне уйти, как позволил тысячам до меня – без церемоний, без последних взглядов. Фонари зажигались один за другим, но их свет больше не казался таинственным. Просто лампочки. Просто провода.

Я зашёл в кафе в последний раз. Официантка с рыжими волосами, которая всегда клала мне лишнюю булочку, сегодня даже не подняла головы. На Темпельхофе теперь гуляли туристы. Я сел на холодный бетон взлетной полосы, провёл ладонью по шершавой поверхности – и вдруг осознал, что не чувствую ничего. Ни страха, ни тоски. Только легкую тошноту и усталость, как после долгой болезни.

В кармане лежал билет на поезд и ключ от квартиры.

– Ну вот и всё… – сказал я вслух.

Никто не ответил. Даже Эллис молчала. На вокзале я купил бутылку воды и журнал. Сел на скамейку, ждал. Но поезд ушел без меня. Что-то не получилось. Я не уехал. Потому что…

Я спускался в метро. Вечер был таким же, как все остальные – серым, безликим, лишенным смысла. Толпа текла по ступеням, как мутная река, унося с собой усталость, пот, равнодушие. Люди двигались, потому что должны были двигаться, потому что так было заведено. Никто не смотрел по сторонам. Никто не задавался вопросом, зачем.

Я стоял у края платформы, ощущая под ногами легкую дрожь – где-то в туннеле уже грохотал поезд. Холодный ветер, рожденный его движением, ударил мне в лицо, и я на мгновение закрыл глаза. Всё было просто: я должен был сесть в этот поезд, доехать до нужной станции, взять такси, улететь в Лондон. Очередной пункт в бесконечной череде действий, лишённых настоящей цели.

И тогда я увидел её.

Сначала я не осознал, кто это. Лишь мельком заметил девушку на противоположной стороне платформы, сквозь толпу, сквозь дымку усталости. Она стояла, опустив голову, темные волосы скрывали лицо. Но я узнал её – не по чертам, не по силуэту, а по тому, как пространство вокруг неё будто сжималось, как будто сама реальность на мгновение потеряла четкость.

Потом она повернулась.

И я увидел родинку на её плече – маленькую, едва заметную.

Эллис.

Наши глаза встретились. В её взгляде не было ни удивления, ни страха – только узнавание, как будто она ждала этого момента всю жизнь. И тогда что-то внутри меня сорвалось с цепи. Мы бросились друг к другу. Толпа расступилась, но не потому, что видела нас – люди просто инстинктивно уклонялись от столкновения, не понимая, что происходит. Я бежал, и каждый шаг отдавался в висках глухим стуком, будто сердце билось не в груди, а в голове. Она тоже бежала ко мне, её волосы развевались, глаза горели. Мы были так близко. Ещё мгновение – и я мог бы коснуться её, ощутить тепло её кожи, убедиться, что она настоящая.

Но в тот момент, когда наши пальцы должны были соприкоснуться, она исчезла. Просто растворилась в воздухе. Я замер. Вокруг продолжали сновать люди, никто не смотрел на меня. Никто не видел, как мир только что раскололся. Галлюцинация. Конечно. Я медленно повернулся. Поезд уже подходил к платформе, его фары резали глаза, гудок оглушал. Я почувствовал, как что-то внутри рвётся – не боль, не отчаяние, а пустота, огромная и бездонная, как чёрная дыра, затягивающая всё в себя.

Я сделал шаг вперёд. Потом ещё один. Кто-то закричал, но звук уже не имел значения. В последний момент я подумал не о смерти, не о боли, а о том, как странно, что этот поезд, эти рельсы, эти люди – всё это продолжит существовать без меня. Поезд не остановился. Он раздавил меня быстро, без лишних церемоний, как раздавливают случайное насекомое на тротуаре. И мир продолжил двигаться дальше. Как и должно было быть.

– Сука.