Сказки Агафонихи

                * * *
    Старый двухэтажный кирпичный дом где-то на окраине Питера, или Москвы, Елабуги, или Вятки. или какого-то небольшого провинциального городка. Одни жильцы в одном уверены, другие в другом, но не спорят по этому поводу, здороваются, о делах расспрашивают, а, выйдя за ворота, разбредаются по улицам совершенно несхожих городов.

    Рано утром где-то за поворотом звенит первый трамвай. Он везёт полусонный народ – кого на работу, кого на рынок, кого уж совсем не понять куда. Кондуктор – сухощавый старик – чёрная потрёпанная сумка, рулончики с разноцветными билетам, –  отрывает и раздаёт билеты, объявляет остановки.
– С Вас три копейки. Как это нет таких цен? – На нашей линии цены всегда такие. Нет, проездной у нас недействителен. И сдачи у меня не наберётся. Да не волнуйтесь, гражданин, проходите, заплатите как-нибудь в следующий раз.
 Вечером, как стемнеет, особенно в дождь – трамвай плывёт сквозь город покачиваясь, словно волшебный фонарик.

                * * *
    Начать нашу повесть, конечно же, надо с Агафонихи. А как иначе? – Она главная во всей чердачной истории. – Домовиха. Высокая тощая старуха. Вроде не такая уж и вредная, но та ещё язва. Одевается Агафониха очень по-разному. Сегодня может в старинном бальном платье появиться, а завтра в драной крестьянской панёве щеголять.

При ней неразлучная парочка – рыжий кот Фердинанд.  Увесистый такой котяра. Мордоворот дворовой стати. В меру наглый, в меру рассудительный, в меру лынявый. И Гриня – лысеющий брунэт, то-ли слуга, то-ли родич дальний.

Место действия – чердак старого дома и лестница, ведущая на чердак, Под лестницей – чулан, каморка, низкая, узкая и пыльная – там свалены какие-то лопаты, мётлы, вёдра, мешковина для половых тряпок. Тусклая лампочка под потолком света не прибавляет. В каморке что-то хранит сам Гриня, ею же пользуются жильцы дома. Рядом – противопожарный щит с огнетушителем.
Взобравшись по ступеням чердачной лестницы, торжественно величаемой «мой .La Scala », уцепившись за деревяшку одной рукой и величественно воздевая другую, Гриня распевает арии из опер. Распевает самозабвенно, в полный голос. Надо заметить, что голос у него  достаточно красив – эдакий благородного окраса баритон. Сочный, гибкий. И когда Гриня упивается звучанием собственного голоса дозваться его невозможно.

Вот он встаёт в позу, прокашливается и начинает, сразу охватывая воображаемый зал: «Бра-воро, Фигаро! Браво-брависимо! Бра-во! Тра-ля-ля, траляля, тра-ля-ля, ла!...» – Грудь развёрнута, взгляд самодоволен – вот он каков, цирюльник из Севильи! – В лицах  изобразив всех, кому ловкий пройдоха на разрыв нужен, наш виртуоз  добирается до финала. И тут, на самом взлёте торжества, к его голосу присоединяется истошный кошачий вопль. Впечатление смазано. Великий и несравненный певун хватает что под горячую руку подвернулось, и с криком – «Фердинанд, я тебя зарою!» летит убивать обидчика. Оба исчезают в чердачном люке.

Да, чуть не забыла про сундук.
Очень важный для всей истории сундук. Тяжеленный. Дубовый. Старинный, на бронзовых ножках, изображающих мощные орлиные лапы, окованный медью, с замком в виде головы Полкана.
Жильцам тот же сундук видится громоздким сбитым из грубых досок ящиком, – ни сдвинуть его, ни вниз сволочь.
Время от времени Агафониха зажигает старую керосиновую лампу и лезет внутрь сундука.
Каждый раз достаёт она что-то совершенно неожиданное – то старинную дамскую амазонку, то домотканный сарафан, то потёртую косуху, то неподъёмную парчовую хрень с кринолином.
– И кой тебе сдалось это тряпьё молью траченное? – ворчит Гриня.
– Пригодится.
                * * *
Гриня, напевая, протирает чердачное окошко, замирает, беря особо высокую ноту. Вот ещё раз махнул тряпкой:
– Воронья-то, воронья в небе, словно дыму – к гостям, видно.
Ща Дундуковы припрутся, вот помяни моё слово – всею семействией заявятся,  обниматься-целоваться полезут!
– Типун тебе на язык!
– Оба-два в каракулевых шубах.
– Это в сентябре-то?
– Оне могут.
– Всё бы тебе лясы точить. Кто окно мыть взялся? Кто шумел тут –  «вы только грязь разведете, мелом надо и уксусом, засверкают стёкла не хуже хрусталя!»
Хуже, дорогой. Хуже чем было. Грязь развёл да ещё Дундуковых помянул не к месту.
– А тебе, хозяйка, только бы к человеку придраться. – Добавив в голос слезу: –  Бьёт Гриню, за чупрун таскает!
Вот такого поклёпа Агафониха стерпеть не могла – хвать родича за вихры, у того аж искры из глаз.
– За что, тётенька?
– За нерадивость твою да за поперечливость
– Это неслыханное самоуправство!Я жаловаться буду!
– Кому? Как того начальника звать-величать?
– Да хоть управдому.
– Ну-ну, вперёд и с песнями
– И вообще, очернили меня! Угомонись, остолопина, все же волосья повыдергаешь! Уу!
– А ты, котяра, не подмигивай.
– Я к тому подмигиваю, что гости дорогие на подходе. Притащились, не дают бедному котику на сундуке понежиться.
– Кто такие?
– Семействие Дундуковых у полном комплекти. Шуб каракулевых правда не видать.
– Ну, кто прав оказался? То-то!

Дундуковы, едва успев протиснуть телеса в чердачный люк, сразу кинулись к хозяйке с объятиями и поцелуями.
– Мы с супружником вот шли мимо, шли, а дай, думаем, навестим свояченицу.
– Это с каких пор вы меня в родичи записали.
– Ах, это так, заради красного словца.
– Уж не обессудьте, что вот так запросто, по соседски заявились.
– Ну что ж, заявились так заявились, не выгонять же.
 Гриня, ставь самовар!
– А мы тортик принесли. С розочками, с цукатиками.
– Ага, с мышьячком, со стрихнинчиком.
– Гриня, дождёшься ты у меня!
Дундукова снисходительно улыбнулась, махнула пухлой ручкой: – Ах, я не собираюсь на таких пустяках зацикливать внимания – мало ли что ляпнет прислуга необразованная.
Гриня аж подскочил: –  А не зат...
– Гриня, вот ты заткнулся и пошёл отсюда!
– Так я ещё слова не сказал.
– Гриня! Где самовар?
– На тумбе. Кипит и клокочет.
Уходит.

     На стол постелена крахмальная скатерть. На скатерть выставлены  вазочки с «Мишками на севере» и вафлями «Артек», дундуковский торт с розовыми розами из масляного крема, и дулёвские чашки  с точно такими же розами. Посереди стола воздвигнут медный купеческий самовар с клеймами. Агафониха пьёт чай «вприглядку». Гриня кромсает свой кусок торта на мелкие кубики, приговаривая: –  «Стрихнинчик он для кровообращения весьма пользителен. Натуральный, между прочим, продукт. А вот синтетические цветы я категорически не одобряю». Кот придвигает ему своё блюдце, Гриня плюхает туда розовую розу и Фердинанд единым махом языка отправляет «синтетику» в свой желудок. Дундуков громко дует на чай, громко прихлёбывает. Супруга сверлит благоверного неодобрительным взглядом. Манерно оттопырив пальчик подносит чашку к губам.
– Мило тут у вас. Весьма даже мило. Сейчас весь истеблишмент переходит на ретро. Так что вы в тренде, дорогая. Ретро это стильно! Ретро это сильно! Вы разрешите?
Не дожидаясь ответа встаёт и отправляется осматривать чердак. Что-то трогает, что-то переставляет, пытается приподнять крышку  сундука, дёргает шишку ходиков. Раздаётся скрежет, хрип, из домика  выскакивает кукушка: «Эх, и надоели ж вы мне все! Ну ку-ку! Ку-ку! Всё, представление окончено!» Прячется в домик, громко хлопая дверцей.
– Да-с, антиквариат, везде сплошной антиквариат! Дорогой, оцени! Окунись, так сказать, в музэйную атмосфэру!
Дорогой засунул в рот очередной кусман торта и отправился окунаться.
– О да! Вот ведь совсем недавно считал я всё это, – вы уж простите за откровенность, – хламом. Но меня просветили, мне объяснили каких денег подобный мусор может стоить… То-есть какую духовную ценность сей риритет имеет, и я был повержен в своём невежестве.
Гость замолчал, словно у него кончился завод, и вдруг бесцеремонно уставился на грудь хозяйки. Даже руку протянул, но вовремя отдёрнул.
– А главного, главного то я и не заметил сразу! Какая брошь! Какая тонкая, энклюзивная работа! Дорогая, ты тоже взгляни, непременно взгляни!
Дундукова выпучила глаза от восторга: – Да! Да! Ты прав! Вот он –  истинный, шедевральный раритет! Аж сердце прикипело!
Агафониха улыбнулась ну очень по-доброму, отстегнула брошку и сунула гостье: – Что ж, коли сердце прикипело – дарю!
– Да можно ли такими ценностями раздариваться! Я бы такое сокровище из рук ни за что не выпустила.
– А я вот выпускаю, вот такая я сегодня щедрая… Берите-берите, для милого дружка и брошку из горшка.
Гости кинулись обцеловывать хозяйку,  потом внезапно вспомнили о срочных и прям-таки неотложных делах, шустро раскланялись и слиняли, прихватив подарок.

– Ну и что им здесь понадобилось? Неужели этот штампованный ширпотреб?
Гриня, уноси-ка самовар, ку-ку, представление окончено.

Гриня тяжко вздохнул, смахнул несуществующую слезинку:– Ох, чует моё сердце, будет сегодня Дундуковым показательная порка.
Фердинанд не смог промолчать: – И чему ты радуешься? Люди так рвались приобщиться к прекрасному. Люди так старались. Восхищались шедевральными энклюзивами и музэйными риритерами. Причём, обрати внимание – действовали милые гости вполне себе цивилизованными методами – никого не убили, не ограбили. Такие всё паиньки-заиньки, а какая-то слонопотамиха орёт на бедняжек, ногами топает, под плинтус загоняет.
– Опять что-ли их в гости ждать?
– Нет, думаю их послали не для того, чтобы камею добыть, это несерьёзно, какие из Дундуковых добытчики? Послали их чтобы показать – охота началась.


                * * *
– Бабушка, ты меня забыла! Ба, я с тобой!
– Со мной, со мной. Угомонись, непоседа!
Бабушка по приставной лесенке взбирается на чердак, за ней, чуть не наступая на пятки, – шестилетняя внучка.
– Погоди, торопыга, слазь, кому сказала! Вон, у таза пока постой, постереги.
– Да кто на наш таз позарится?
– Брысь, сказала, не то на чердак не возьму.
Угроза подействовала, настырная девчонка мигом слетела вниз.
Бабушка достала из кармана фартука ключ с какими-то особыми бороздками и выкрутасами, – таким не захламлённый чердак, – банковский сейф открывать, вставила в старый амбарный замок. Тот поддался не сразу, со скрипом и проворотами, но всё же дужка отщёлкнулась и замок вместе с ключом оказался в кармане фартука.
Тяжёлая дощатая крышка откинулась, сверху посыпалась пыль, распахнулся квадратный проём.
В подвале Дашка уже бывала, а вот на чердаке ни разу. В подвале было душно и тесно, пахло землёй  и лежалой картошкой. Там с осени до середины лета хранилась старая бульба и время от времени надо было её перебирать, отрывая бледные розовато-фиолетовые ростки. Ещё в подвале лежали кирпичи от разобранной в незапамятные времена, печки.
Но что сейчас о подвале? Подвал – это одно приключение, а чердак – совсем-совсем другое. Дашаткино нетерпение можно понять, потому что с минуты на минуту это другое приключится!
Бабушка тем временем спустилась, подхватила тяжеленный эмалированный таз с накрепко отжатым бельём и вновь полезла наверх. Дашку не надо было лишний раз приглашать – она уже, сопя, лезла следом.

Влезла и ошалела :
– Бабушка! Ба-а-буш-ка!
– Ну чего тебе?
– А-га-га! У-гу-гу-гу!!!
– Угомонись, с ног меня сшибёшь!
– Бабушка!
– Ну что ещё?
– Гляди – скелет! Всамделишный! Динозаверный!
– Велосипед это ржавый. Когда-то был трёхколёсный, а теперь ни колёс, ни сиденья. Шут знает с каких времён валяется. С Николаевских, похоже. Тут полно ненужного хлама. Что выбросить жалко, сюда тащат…
– У-гу-гу-гу!..
– Ну чего ты орёшь?
– Я Абракадабера зову. Слышишь – я кричу, а он мне отвечает. Вот, послушай: Эгей, Абракадабер! –  У-гу-гу!
Откуда-то из дальнего угла раздаётся гулкое – «У-у-у!..»
– Ну что ты городишь? Эхо это, обыкновенное эхо.
– Нет, бабуль, ты не понимаешь, нет здесь ничего обыкновенного. Это же Чердак, живой Чердак! – откуда здесь обыкновенному взяться?
Ба, ты Абракадабера не бойся, он ничуточки не злой. Это он балуется.
Ба, ну ба же! а зачем по всему чердаку верёвки напутаны? Абру-кадабера ловить?
– А вот на эти верёвки мы сейчас бельё вешать будем.
– Вот на эти?
– Нет, на эти нельзя.
– Почему?
– Потому. Это не наши верёвки.
– Бабушка, а этот сундук? Он тоже не наш?
– Не наш.
– А чей?
– Ничей. Сто лет здесь стоит, как только такую бандуру на чердак затащили?
– Бабушка, а он пустой?
– Отстань, трещотка, дай мне бельё развесить!
– Пустой?
– Что пустой?
– Сундук.
– Шут его знает, должно пустой. Крышка у него заела на веки вечные. Ну что ты пыхтишь, взрослым мужикам не поднять, а она удумала. Зачем он тебе?
– Как зачем ? – Прятаться. От Абакадабера. А то нечестно – он меня видит, а я его нет.
Бабушка, а отчего здесь окошки круглые?
– Оттого что так построили. Слуховые это окошки.
– Ох-ты, а там внизу весь наш дом с крышей! С трубой! И заборы! И всякие чужие дома! Бабушка, да отсюда весь мир видать аж до самой станции!
– Отойди от окна, горе ты моё, неровён час свалишься!
– Не свалюсь. Бабушка, а почему окошки слуховые? А, поняла – это домОвые уши такие. Он этими окошками слышит. –  Эгей, дом, ты меня слышишь? – Раздался какой-то тихий шорох. – Бабушка, дом меня услышал! Правда-правда, услышал.
Ну бабушка, что ты не отвечаешь?
Ба-а-бушка!
Бабушка, гляди, что я нашла! Это лампа, да? Как в книжке? Я её потру и оттуда выскочит джин?
– Никто оттуда не выскочит.
– Почему?
– Потому что.
– Ну почему, ба?
– Потому что обыкновенная это лампа. Керосиновая. Только старая очень.
– Красивая!
– Что в ней красивого? – вся изржавевшая, гнутая-перегнутая.
– Она тоже хлам?
– Тоже.
– Значит, – ничья?
– Ничья.
– Здорово! Тогда я её себе возьму!
– Положи на место сейчас же! Кому сказала! Нечего в дом мусор тащить!

Едва бельё было развешено и чердачный люк заперт на замок раздалось громоподобное «кхе-кхе» – не-то кашель, не-то смех от которого задребезжали стёкла в окнах  и заполоскало словно от ветра мокрое бельё не верёвках. Запахло палёным.
– Кхе-кхе! Ну, пигалица, ну глазастая! Углядела-таки!
На месте ржавого трёхколёсного дрындулета стоял небольшой – не больше древнего велосипеда, дракон – чёрный с бронзовым отливом.
– Разкхекался! Ты мне чердак-то не спали!

– Не брюзжи, сеструха, тебе это не к лицу. Ладно, загостился я что-то у тебя, пора и честь знать.
Само собой распахнулось слуховое окно и велосипедный Горыныч вылетел в начинающее вечереть небо. Покружив над домом, над соседними дворам, спикировал  на безлюдную собачью площадку. А, пару минут спустя, к трамвайной остановке тихонечко, ибо некуда ему спешить, опираясь на палочку, брёл старенький старичок. Присел на лавочку под зелёным навесом, улыбнулся кому-то из таких же как он ожидающих, кивнул кому-то по-свойски.  Потом, предваряя своё появление весёлым звоном, из-за поворота показался трамвай. Старичку помогли подняться на подножку, сердобольный пьянчужка уступил ему место. Кондуктор бесплатно вручил билет. Старичок, не отрывая взгляда от проплывающих в окне улиц Вологды и Рязани, Москвы и Тьмутаракани, проехался  по всему путанному маршруту, кивнул кондуктору на прощанье. Кондуктор кивнул в ответ.  И ничуть не удивился когда из опустевшего уже трамвая вылетел в раскрытые двери, преображаясь и вырастая, чёрный с бронзовой окалиной на чешуйчатой шкуре могучий треглавый дракон.


                * * *
– Бабушка, ты меня забыла! Ба, я с тобой!
– Со мной, со мной. Угомонись, непоседа!
Бабушка по приставной лесенке взбирается на чердак, за ней, чуть не наступая на пятки, – шестилетняя внучка.
– Погоди, торопыга, слазь, кому сказала! Вон, у таза пока постой, постереги.
– Да кто на наш таз позарится?
– Брысь, сказала, не то на чердак не возьму.
Угроза подействовала, настырная девчонка мигом слетела вниз.
Бабушка достала из кармана фартука ключ с какими-то особыми бороздками и выкрутасами, – таким не захламлённый чердак, – банковский сейф открывать, вставила в старый амбарный замок. Тот поддался не сразу, со скрипом и проворотами, но всё же дужка отщёлкнулась и замок вместе с ключом оказался в кармане фартука.
Тяжёлая дощатая крышка откинулась, сверху посыпалась пыль, распахнулся квадратный проём.
В подвале Дашка уже бывала, а вот на чердаке ни разу. В подвале было душно и тесно, пахло землёй  и лежалой картошкой. Там с осени до середины лета хранилась старая бульба и время от времени надо было её перебирать, отрывая бледные розовато-фиолетовые ростки. Ещё в подвале лежали кирпичи от разобранной в незапамятные времена, печки.
Но что сейчас о подвале? Подвал – это одно приключение, а чердак – совсем-совсем другое. Дашаткино нетерпение можно понять, потому что с минуты на минуту это другое приключится!
Бабушка тем временем спустилась, подхватила тяжеленный эмалированный таз с накрепко отжатым бельём и вновь полезла наверх. Дашку не надо было лишний раз приглашать – она уже, сопя, лезла следом.

Влезла и ошалела :
– Бабушка! Ба-а-буш-ка!
– Ну чего тебе?
– А-га-га! У-гу-гу-гу!!!
– Угомонись, с ног меня сшибёшь!
– Бабушка!
– Ну что ещё?
– Гляди – скелет! Всамделишный! Динозаверный!
– Велосипед это ржавый. Когда-то был трёхколёсный, а теперь ни колёс, ни сиденья. Шут знает с каких времён валяется. С Николаевских, похоже. Тут полно ненужного хлама. Что выбросить жалко, сюда тащат…
– У-гу-гу-гу!..
– Ну чего ты орёшь?
– Я Абракадабера зову. Слышишь – я кричу, а он мне отвечает. Вот, послушай: Эгей, Абракадабер! –  У-гу-гу!
Откуда-то из дальнего угла раздаётся гулкое – «У-у-у!..»
– Ну что ты городишь? Эхо это, обыкновенное эхо.
– Нет, бабуль, ты не понимаешь, нет здесь ничего обыкновенного. Это же Чердак, живой Чердак! – откуда здесь обыкновенному взяться?
Ба, ты Абракадабера не бойся, он ничуточки не злой. Это он балуется.
Ба, ну ба же! а зачем по всему чердаку верёвки напутаны? Абру-кадабера ловить?
– А вот на эти верёвки мы сейчас бельё вешать будем.
– Вот на эти?
– Нет, на эти нельзя.
– Почему?
– Потому. Это не наши верёвки.
– Бабушка, а этот сундук? Он тоже не наш?
– Не наш.
– А чей?
– Ничей. Сто лет здесь стоит, как только такую бандуру на чердак затащили?
– Бабушка, а он пустой?
– Отстань, трещотка, дай мне бельё развесить!
– Пустой?
– Что пустой?
– Сундук.
– Шут его знает, должно пустой. Крышка у него заела на веки вечные. Ну что ты пыхтишь, взрослым мужикам не поднять, а она удумала. Зачем он тебе?
– Как зачем ? – Прятаться. От Абакадабера. А то нечестно – он меня видит, а я его нет.
Бабушка, а отчего здесь окошки круглые?
– Оттого что так построили. Слуховые это окошки.
– Ох-ты, а там внизу весь наш дом с крышей! С трубой! И заборы! И всякие чужие дома! Бабушка, да отсюда весь мир видать аж до самой станции!
– Отойди от окна, горе ты моё, неровён час свалишься!
– Не свалюсь. Бабушка, а почему окошки слуховые? А, поняла – это домОвые уши такие. Он этими окошками слышит. –  Эгей, дом, ты меня слышишь? – Раздался какой-то тихий шорох. – Бабушка, дом меня услышал! Правда-правда, услышал.
Ну бабушка, что ты не отвечаешь?
Ба-а-бушка!
Бабушка, гляди, что я нашла! Это лампа, да? Как в книжке? Я её потру и оттуда выскочит джин?
– Никто оттуда не выскочит.
– Почему?
– Потому что.
– Ну почему, ба?
– Потому что обыкновенная это лампа. Керосиновая. Только старая очень.
– Красивая!
– Что в ней красивого? – вся изржавевшая, гнутая-перегнутая.
– Она тоже хлам?
– Тоже.
– Значит, – ничья?
– Ничья.
– Здорово! Тогда я её себе возьму!
– Положи на место сейчас же! Кому сказала! Нечего в дом мусор тащить!

Едва бельё было развешено и чердачный люк заперт на замок раздалось громоподобное «кхе-кхе» – не-то кашель, не-то смех от которого задребезжали стёкла в окнах  и заполоскало словно от ветра мокрое бельё не верёвках. Запахло палёным.
– Кхе-кхе! Ну, пигалица, ну глазастая! Углядела-таки!
На месте ржавого трёхколёсного дрындулета стоял небольшой – не больше древнего велосипеда, дракон – чёрный с бронзовым отливом.
– Разкхекался! Ты мне чердак-то не спали!

– Не брюзжи, сеструха, тебе это не к лицу. Ладно, загостился я что-то у тебя, пора и честь знать.
Само собой распахнулось слуховое окно и велосипедный Горыныч вылел в начинающее вечереть небо. Покружив над домом, над соседними дворам, спикировал  на безлюдную собачью площадку. А, пару минут спустя, к трамвайной остановке тихонечко, ибо некуда ему спешить, опираясь на палочку, брёл старенький старичок. Присел на лавочку под зелёным навесом, улыбнулся кому-то из таких же как он ожидающих, кивнул кому-то по-свойски.  Потом, предваряя своё появление весёлым звоном, из-за поворота показался трамвай. Старичку помогли подняться на подножку, сердобольный пьянчужка уступил ему место. Кондуктор бесплатно вручил билет. Старичок, не отрывая взгляда от проплывающих в окне улиц Вологды и Рязани, Москвы и Тьмутаракани, проехался  по всему путанному маршруту, кивнул кондуктору на прощанье. Кондуктор кивнул в ответ.  И ничуть не удивился когда из опустевшего уже трамвая вылетел в раскрытые двери, преображаясь и вырастая, чёрный с бронзовой окалиной на чешуйчатой шкуре могучий треглавый дракон.