Повесть о вечной любви

Дуняша
(повесть о вечной любви)

1

- Подобно телу, душа также стареет, изнашивается с прожитыми годами. Забывает о своих приобретённых рефлексах, а на одних инстинктах с нею далеко не уедешь. Душа с годами теряет гибкость, яркость ощущений. Желания, манящие вкусом новизны, остаются недосягаемыми теперь, теряют свой волшебный флёр жизнедоступности уже навсегда. И если душевная молодость предполагает со временем хоть какую-то сатисфакцию в будущем, то потеря накала эмоций в старости намного опасней. Старость не готова в отпущенное судьбой время восстанавливать чувственный жар посредством каких-то дополнительных затрат. Ни душевных, ни материальных. И те, и другие уже на исходе к семидесяти годам. Тратить накопленное десятилетиями на остатки душевного комфорта за какой-то час нестерпимо жалко. Да и лень. Лучше отвернуться. Проще закрыть глаза на что-то и сделать вид, что оно вас не коснётся. Пронесёт мимо. И слава Богу…

Проговаривая это вслух, Иван Силантьевич обошёл в который раз вокруг биллиардного стола, выбрал, наконец, среди шаров подходящий ему биток и послал свояка в дальнюю лузу.

- Хороший удар, - скромно отозвался на его удачу Пётр Константинович, вытряхивая костяной кругляш из шелковой сети и ставя его на полку для шаров. – Однако, партия!.. Позвольте расплатиться за удовольствие?

Он достал из бокового кармана архалука пачку ассигнаций и отсчитал, выложив на сукно по четвертной, сто екатерининских рублей.

Иван Силантьевич присвистнул, прибрал деньги со стола в карман и тут же кликнул прислугу:

- Дунька! Дульсинея Сократовна! Где тебя носит?!

Не успело минуть и десяти секунд, как в биллиардную вбежала и замерла на пороге босая запыхавшаяся девушка в коротком сарафане, пряча руки под белый фартук и опустив глаза. Её чистое лицо цвело молодостью и тем румянцем, который придавал особенную аппетитность веснушчатым щекам с прозрачным пушком. Солнце из высоких окон напротив, казалось, отрывало светящуюся фигурку от пола при каждом вздохе Дуни. А у Петра Константиновича при взгляде на это лёгкое создание защекотало в носу, будто он поймал, как в детстве, глазами острый солнечный лучик или пух от подушки.

- Чего изволите, барин? – спросила, едва переведя дыхание, девушка и улыбнулась.
Пётр Константинович, не удержавшись, громко чихнул, забрызгал сорочку и потянулся в карман за носовым платком.

Иван Силантьевич, собравшийся было что-то приказать Дуняше, был перебит его чохом и вместо того, чтобы отдать распоряжение, бросил дежурное «будьте здоровы» и открыл было рот, пытаясь во второй раз произнести свой приказ, как Пётр Константинович чихнул ещё громче, потряс головой и завершил серию третьим громоподобным сотрясением воздуха, от которого у Дуни дрогнули тонкие ножки.
Иван Силантьевич дождался, когда эхо от чихания затихнет и Пётр Константинович оботрет лицо, сорочку и брызги на зелёном сукне стола, тогда он молча, взглядом испросил у него разрешения завершить начатое им действие и обратился к девушке:

- Поставь-ка, душенька, самовар! А пока принеси нам с Петром Константиновичем графинчик с ледника и захвати там груздочков солёных. И на кухне скажи, чтобы говядинки отварной подали непременно с хреном. Ну, и чего там у них ещё? Холодца, что ли, и квасу... Ступай-ка, Дуся, хлопочи, поторапливайся!

Девчонка, прокрутившись на голых пятках, немедленно исчезла за дверью.
Установив оба кия на инкрустированную стойку, Иван Силантьевич потянулся, подняв руки, и подозвал жестом Петра Константиновича к открытому окну подышать свежим воздухом.

Усадьба располагалась на плоском холме. Дом стоял на самой его макушке. Из широко открытого окна далеко виделось.

Перед парадным подъездом с шестью дорическими колоннами был устроен каретный круг, располагавшийся по кромке высохшего на безводье фонтана эллиптической формы, больше похожего на большой и запущенный детский бассейн с выложенной внутри него мозаичной буквой «Н» (по имени бывшей хозяйки усадьбы). Далее, следом от круга, радиально расходились в разных направлениях струны дорожек, уводящих из Верхнего в Нижний сад.     Оттуда, за живой стеной из туй и можжевельника, начинались правильные ряды яблонь и груш, увешанные наливающимися плодами. Деревья спускались лучами под выверенным углом к Главной липовой аллее, окаймляющей самую широкую тропу, усыпанную розовой гранитной пылью, и смыкались где-то в полуверсте у самой низины своими уходящими кронами в плотную тёмно-зелёную массу.   За садом, в широкой лощине блестела под полуденным солнцем река, что огибала усадьбу с трёх сторон. А за рекой, за деревянным мостом, на другом, низком берегу, делились просёлочными дорогами на равно нарезанные, как куски пирога, поля: бело-розовые гречишные, светло-жёлтые овсяные, и салатовые, чуть тронутые позолотой, ячменные и ржаные.

Иван Силантьевич был одет по-домашнему в короткую, на голое тело, поддёвку, подвязанную по низу большого живота шёлковым шнурком. Он закурил длинный чубук и выпустил дым в окно. Облако, задержавшись на воле всего на мгновение, вновь потянулось внутрь комнат.

- Жарко! – отмахнувшись от дыма, распахнул свой архалук и тяжело вздохнул, потерев рукой потную шею, Пётр Константинович. – Душно…

- Это вас от Дуньки в жар бросило!.. – усмехнулся Иван Силантьевич и похлопал товарища по широкой талии. – Значит, оживаете помаленьку… Вот водочки ещё выпьем, надо полагать, и совсем оживёте, почтенный.

Дуняша не замедлила появиться на пороге с подносом. Дунула, оттопырив розовую губку, на завиток волос, упавшей ей на лоб, и объявила:

- Барыня уехали и сказали повару, чтобы говядину только к обеду подавали! А остальное – вот. Кушайте на здоровье!

И с поклоном водрузила графин и закуски на биллиардный стол.

Иван Силантьевич хотел было разгневаться, глядя как под запотевшим серебряным подносом намокает дорогое сукно, но Пётр Константинович вовремя его остановил, ухватив за рукав поддёвки, и обратился к девушке:

- Иди, Дуняша, иди! Спасибо. Мы тебя кликнем, если понадобишься.

А, направляя к двери, шлёпнул её для куража по невидимым мягким ядрышкам чуть ниже талии…

После четвёртой рюмки ровное дыхание к старым друзьям понемногу начало возвращаться. Поддержанное ледяной водкой пламя внутри них стремилось выровнять их тела с температурой окружающего августовского полдня. Пот обильно скатывался по лицам, тёк по круглым спинам, ручейками перетекал по складкам животов под пояса кальсон.

В поисках прохлады они переместились с подносом под биллиардный стол и, подраздевшись, в одних подштанниках расположились полулёжа на паркетном полу. Лежать было неудобно. Однако лучшего места в биллиардной было не найти.

- Как вы думаете, Иван Силантьевич, жар в геенне огненной сравним с теперешним летом? – пытался пошутить подвыпивший Пётр Константинович.

- Не юродствуйте, дорогой! Окститесь! – вяло отвечал ему нетрезвый собеседник. – Сейчас самовар приготовят, и я дам вашему телу нормальный роздых.

- В леднике, что ли?

- Ну, зачем вы так?.. На реку поедем… А сейчас выпить не хотите ли?.. Вот, и правильно… И студнем её туда, родную, студнем, да с хренком!

Через час, как только настенные часы отбили двенадцать, Дуня доложила, что самовар готов и помогла барину и гостю выбраться из-под биллиарда.

Упершись руками в пол, Иван Силантьевич подтянул согнутые ноги к животу и с четверенек почти разогнулся в подобие полумесяца. Дуня, подставив хрупкое плечо, хихикнула и поддержала его в этом положении, пока барин не ухватился за край биллиардного стола.

С Петром Константиновичем она проделала ту же процедуру, да так ловко, что ему показалось, что девушка оказывает такую помощь гостям не в первый раз.

- Самовар уже в купальне? – манерно спросил Иван Силантьевич, приподняв подбородок и стараясь проговаривать слова членораздельно.

- Как приказывали, барин, - отчеканила Дуняша, пытаясь подавить смех. – Сидорку звать с коляской?

- Зови! – громко скомандовал барин и отвернулся.

Дуня, оставив мужчин у биллиарда в вертикальном положении лицами к окну, упорхнула на двор с криками: «Сидор! Где ты спишь, охальник? Двуколку барину готовь! Господа в купальню желают ехать!»

- Поднимите, будьте так любезны, ногу… Дозвольте одеться? – выпрашивал Пётр Константинович, дёргая из-под Ивана Силантьевича рукав архалука.

- Ах, оставьте! – морщился, покачиваясь, хозяин. – Кто на вас там смотреть изволит? Разве что лягушки… Простыни и кальсон будет достаточно, да и те в воде снимете, я вам наперёд говорю, почтеннейший… Давайте лучше по маленькой, на дорожку!

И они выпили ещё по одной…

Здоровущий увалень в косоворотке с невычесанными следами соломы в чёрных кудрях встретил полуголых Ивана Силантьевича и Петра Константиновича у крыльца и, низко поклонившись им в ноги, вдруг подхватил своего грузного барина на руки. До двуколки было не больше десяти его широченных шагов. Переступив через оглобли, Сидор приподнял Ивана Силантьевича на вытянутых руках и аккуратно опустил на кожаное сиденье.

- Уютно ли вам, ваше высокородие?

- Годится, Сидор! Давай Петра Константиновича сюда неси!

- Слушаюсь, вашество!

Сидор перенёс гостя, усадил в двуколку и побежал в сарай при конюшне.

- Корвета будешь запрягать или Зимку? – спросил Пётр Константинович, надеясь на свою прозорливость и знание кличек лучших лошадей из хозяйских конюшен.

- Зачем? Нам лошади ни к чему! – хохотнул Иван Силантьевич. – Тут под горку Сидор и так довезёт. Коляска у меня лёгкая, аглицкая, на каучуковом ходу. Сама едет, только толкни.

Вернулся Сидор с хомутом на шее, поднял оглобли, вставил их в гужевые петли и, тряхнув кудрями, задорно спросил:

- С ветерком, Иван Силантьевич?

- Не надо! Укачаешь, как в прошлый раз! Давай, милок, не спеша. С чувством, с достоинством! Ну-ка, иноходью! Па-а-шё-ол!

И рессорная коляска покатилась по розовой тропинке мягко, будто лодка по воде, без пыли и треска, слышно было только ровное дыхание Сидорки да шорох шин по заботливо увлажнённому из садовых леек гранитному песку.
 
Пётр Константинович не дремал. Липовая аллея награждала его лицо аляпистой тенью из-под высоких ветвей, солнечные зайцы плясали по дороге и стволам деревьев, бросаясь навстречу движению коляски и стараясь скрыться за спинами седоков, чтобы не попасть под колёса. Между рядами лип просвечивалось фруктовое изобилие сада. Ни птица, ни пожухлый лист не срывались с высоких дерев, они будто растворились и замерли в густом солнечном месиве из недвижного жара. Потеряв надежду на спасение, клок паутины с большим мёртвым пауком прилип к одной из оглобель и болтался теперь в такт бегу Сидорки, олицетворяя собой жизненные возможности перегретого светилом пространства.

Пётр Константинович хотел поделиться с соседом восторгом осенившей его мысли о том, что он почувствовал себя куском рафинада, который медленно растворяют в стакане с горячим чаем, и что он хотел бы вот так когда-нибудь уйти из этой жизни, безболезненно, вяло, бездумно, растворившись до молекул, которые чуть подсластят оставшейся после него кисловатый эфир.

Но Иван Силантьевич уснул, уронив голову на волосатую грудь. Его седые брови козырьком опускались на половину глазниц. Мясистый нос упирался в усы, закрывающие верхнюю губу, а нижняя его губа, влажная, оттопыренная, свисала чуть не до подбородка. Тот, в свою очередь, опирался на второй подбородок, второй – на третий, а последний уже и был тем основанием на груди, на котором его голова и держалась. Сразу за ушами у Ивана Силантьевича начинались покатые плечи, незаметно переходившие в руки. А затылок перетекал в спину. Так что о существовании шеи приходилось лишь догадываться, но незачем было задумываться об этом: вся фигура Ивана Силантьевича была сотворена природой для получения от неё царских даров, коими она с ним и делилась, надо сказать, самозабвенно.

 Будить его Пётр Константинович не стал и вновь погрузился из сладких мыслей в невинное, девственное созерцание колышущихся от трусцы Сидоркиных кудрей…

Когда коляска остановилась у песчаной косы, далеко уходящей в речной фарватер, взору Петра Константиновича предстала знаменитая купальня Ивана Силантьевича.

Устройство её было необыкновенным.

Шестиугольная деревянная беседка в полторы сажени шириной, с двухаршинным круглым столом в центре и лавками по краю, была подвижной конструкцией творческого ума самого Ивана Силантьевича. Сооружение выдвигалось с берега в воду с помощью блоков и деревянных воротов с пеньковыми верёвками по гладким осиновым доскам, спускающимся прямо в реку с песчаной косы, и могло устанавливаться на любой глубине реки по желанию хозяина. Обычно воды было по его мохнатую грудь, если он присаживался на лавку перед столом, а сам стол был Ивану Силантьевичу по плечи. Так было удобнее разливать чай из самовара, стоящего на столешнице, и употреблять сухими угощения и закуски, самому находясь внутри текущей реки.

 Иван Силантьевич любил ронять чашку в воду, подныривать под стол с головой, озорничая перед гостями, и хватать барышень за ноги.

Мог пукнуть в воде и поджечь появившийся на поверхности пузырёк спичкой.

Однажды запустил внутрь ограждения беседки полупудового карпа и заставил его метаться между ног гостей со скоростью испуганного поросёнка.

А мог, если становилось совсем скучно, и просто прыгнуть с перил в вольную реку, чтобы уйти в заплыв на тот берег, где плескались голышом сенные девки, специально выгнанные из своих чуланов к реке для создания буколической картины на барское чаепитие…

Сверху на шести жердях по углам купальни натягивался полотняный тент от солнца, шесть боковых пролётов затягивались нитяной кисеёй, сквозь которую свободно гулял речной ветерок. А под мышками торопилась к Волге хрустальная речная вода…  Рай, да и только!

Могучий Сидор и красавица Дуняша перегрузили господ с одноколки на скамьи перед накрытым столом в беседке. Дуня полила сплавные доски водою из реки для лёгкости передвижения, и Сидорка стал раскручивать скрипучий ворот. Купальня, чуть качнувшись, начала сползать в воду по едва заметному уклону берега.

- Полегче, полегче!.. – командовал Иван Силантьевич, когда беседка черпнула воды и ноги купальщиков погрузились в прохладные струи. – Не урони, смотри, гостя дорогого! Не то я тебе… Ухх!

Когда купальня встала на положенное ей место в девяти саженях от сухого края косы, и когда, выпив чаю с коньяком, Иван Силантьевич окончательно очнулся от сна, Пётр Константинович спросил у него:

- А давно ли у тебя Сидор в услужении? Каков молодец!

- Силен парень, нечего сказать!.. А история его грустна, любезный… - ответил Иван Силантьевич и принялся за рассказ о Сидоре.

«Жил он неподалёку от наших Чуриков, в Берёзовке, верстах в десяти от Рогового, того, что через Кердь-реку от Киркино.

Так вот. Года три назад возвращался Сидор с сенокоса к вечеру и увидел в копне красивую бабу. Спит себе, искусительница, подол задран, вокруг никого нет. Солдатка, одним словом.

Сидор и соблазнился. Дело молодое. Помял её немного. Да, она, видно, и сама не против была.

Никто бы и знать не знал. Но Сидор-то парень набожный. Ходил, мучился грехом своим, иссох совсем, пока родители не посоветовали к батюшке в приход заглянуть да исповедаться.

Исповедался. А батюшка ему епитимью на месяц наложил: постись, молись, бейся лбом об пол, пока охоту на девок не отобьёшь. Сидор-то и бился.

Через месяц приходит к батюшке, честно говорит: не помогло! Если бы сейчас попалась такая, не утерпел бы…

А поп ему: ещё молись, греховодник! Отцу грозился рассказать, мужу солдатки, как тот на побывку придёт…

За этим долболобством у него и ещё месяц прошёл, и другой. Всё чело в сливу разбил, а как хотелось ему, так и хочется.

Видит Сидор, не выжить ему в этой деревне, он и сбежал в наши края.

А у нас-то обычаи ещё строже! Но не утерпел, согрешил и тут с одной. Что же делать?

 Он тогда вновь по совести своей поступил, в наш приход сам явился и покаялся батюшке Аполлинарию: грешен, говорит, шёл лесом, а тут девка грибы собирает, нет никого вокруг, ну, я и…

- А какая она из себя? – батюшка спрашивает. – Рыжая? Вот здесь, на груди, бородавка есть?

- Есть, - Сидор отвечает.

- А пупочек у неё ягодкой? А на жопе справа родинка?

- Точно. Она самая. И, когда заходится, богоматерь громко поминает… В бога-душу-мать орёт!

- Да это Машка с Киркино! Её уж кто только не пробовал! – рассмеялся отец Аполлинарий. – Нечего тебе каяться! Плюнь через плечо да иди восвояси.

- Как же так?! – удивился Сидор. – А вот в нашем приходе я за такой грех три месяца поклоны клал, весь лоб разбил.

- А ты, вьюноша, откуда будешь?

- С Берёзовки.

- А батюшкой у вас не отец ли Епифан служит?

- Он самый и есть, - отвечал Сидор.

Тогда Аполлинарий развернул его за плечи и сказал на ухо:

- Да что ваш Епифан в еbле-то понимает?

И ко мне его прислал».

Иван Силантьевич сам не рассмеялся своей шутке, подождал, когда Пётр Константинович оторвёт взгляд от противоположного берега с купающимися девицами.

 Но гость, похоже, из-за них пропустил анекдот мимо ушей, и растерянно обернулся, скривившись так, будто его застали за чем-то неприличным.

- …Значит, тебе отец Аполлинарий Сидорку посоветовал?

 Расстроенный барин сплюнул в воду и громко крикнул:

- Дунька! Эй, Дульсинея! Плыви сюда, баловница! Да углей захвати! Чай простыл!
Потом они долго наблюдали, как с подоткнутым за поясок подолом сарафана по колено в воде к ним бредёт смеющаяся девушка с глиняным кувшином в одной руке и тонкими берёзовыми щепочками в другой. Как она, забравшись с голыми ногами на стол в беседке, засыпает красные уголья в самовар, и хохочет, обжигаясь. Как они ловят её, падающую со скользкого стола в воду, и усаживают рядом с собой в реку. А она, замерев, вдруг округляет глаза и начинает дрожать.

- Что такое, Дуняша? Холодно? – спрашивают они по очереди.

- Да нет… Там под водой пескарики между пальцами щиплются. Щикотно…

***

 К вечеру, в сумерках уже, за Петром Константиновичем прилетел вертолёт. Его вызывали на срочное совещание в Думу.

Геликоптер тарахтел под окнами, сев прямо в сухой бассейн перед парадным крыльцом, и мешал приватному разговору в биллиардной.

- Ну, что? – спрашивал у гостя перед расставанием Иван Силантьевич. – Дуняшу-то сейчас заберёшь или попозже?

Пётр Константинович поморщился.

- Дорого просишь, уважаемый…

- Э-э, не мелочись! Кому, как не вам, с такими жить! Она ведь даже читать не умеет, только поёт. Ты же слышал? Сама чистота… Ни телефона, ни интернета, ни шмоток, ни косметики… Ничего не знает! Круглая сирота!.. И дорого прошу?! Обижаешь, почтенный… Ну, хоть задаток оставь! На хозяйство… Инфляция, санкции, сам понимаешь…

Пётр Константинович нахмурился.

- Всё равно дорого… И этот ещё, Сидор твой, ты повнимательней за ним следи…
Иван Силантьевич чуть не задохнулся от возмущения:

- При чём здесь Сидор?! Ты если передумал, так и скажи! У меня в Мирном, между прочим, заказчики есть, в Тюмени, из Салехарда запрос был… Что вы там о себе в Москве своей возомнили? Одни патриоты на всю Россию, что ли?!

- Ну, ладно, ладно… - вдруг смягчился Пётр Константинович. – Давай так…

И написал какую-то дробь мелом на сукне биллиардного стола.

Иван Силантьевич вгляделся в написанное, подняв брови, и вдруг стёр две цифры в знаменателе, добавив три других в числитель.

Пётр Константинович вздохнул и кивнул в знак согласия…

***

Старая барыня вернулась к ночи.

Сидор подал ей руку при выходе из кареты и осветил путь к ступенькам крыльца керосиновой лампой.

- Что там Иван Силантьевич? – спросила она у него. – Опять пьяны, поди? В биллиардной спят?

Слуга молча открыл перед ней дверь и пропустил барыню вперёд.

Пройдя в дом, она присела на скамеечку, чтобы Сидору было удобнее расшнуровать на её ногах летние боты, и устало вздохнула.

- Ох, и жара!.. Вроде и гремело что-то в небе недавно, а дождя-то так и не дал Бог… У вас тут не слышно было? Что молчишь?

- Ничего не было, барыня. Ни дождинки…

- А вы куда глядели?.. Сад надо поливать, а вы дорогу всё поливаете для барина… Я вам что наказывала? Забыли?.. И керосином на крыльце пахнет! Отчего?

- Я, барыня, лампу в сарае заправлял, разлил немного.

- Дурак! Руки, что крюки! Дуньку бы попросил, она половчее… Где она?

Сидор развязал шнуровку и стащил с барыни обувь. Надел ей войлочные шлёпанцы на ноги и, не поднимая головы, промолвил:

- Потонула, верно, Дуняша… Голова у неё разболелась от жары. Пошла с девками на реку прохладится, заплыла далеко и потонула…

- Да что ты? – всплеснула руками барыня. – Вот беда-то!.. Что ж? Выловили её?

- Куда там! – ещё раз непритворно вздохнул Сидор. – Течением, видно далеко унесло… Сейчас тёмно уже, не найти. Завтра с утра с баграми да кошками всей деревней пойдём по дну порыскаем.
 
Барыня перекрестилась и тут же покачала головой.

- Непутёвая была девка, никчёмная. Всё в игрушки играла. Вот и доигралась!.. Туда ей и дорога!.. А ты нечто плачешь, Сидор?.. Ну-ну, перестань, дурак! Позови лучше Стешку, пусть на веранде мне постелет, в доме дышать нечем! И кисею пусть на окна там повесит, а то к утру отбоя от мух не будет.

Она встала и пошла, не оглядываясь, волоча отёкшие от жары ноги и приговаривая:

- Ох, Дуняша-Дуняша… Бедная ты сиротка… И помолиться за тебя некому…   

2

Часу в шестом барыня, Серафима Никитична, проснулась на веранде от непривычных звуков снаружи, со стороны конюшен. Куры с навозных куч, распуганные кем-то, устроили такой переполох, что у барыни тут же началась мигрень. Серафима Никитична хотела было кликнуть девку, чтобы та принесла ей мятной воды, но вспомнила, что Дуняша пропала вечером. И потому решила выглянуть за окно веранды, чтобы найти кого-нибудь из дворовых, голоса которых она уже услышала, но по именам ещё не могла различить.

Барыня медленно встала и взглянула, откинув занавеску, через остеклённый квадратик во двор. Густая липа перед окном не давала той ширины обзора, чтобы понять, что за нею происходит. Но откуда-то из-за неё доносился громкий разговор, и даже с больной головой нетрудно было догадаться, что происходит что-то странное. Настолько необычными Серафиме Никитичне показались и слова людей, и то, как они произносились.

Вот она узнала голос Сидора. Он говорил кому-то:

- Хватит уж комедию ломать, в самом деле! Сказали же всем на реку идти. Дуню искать. Значит, и ты пойдёшь!

Конюх, кажется, Кузьма, ему отвечал:

- Да зачем, дорогой товарищ? Сам не видел, что ли? Улетела твоя Дуня на «Робинсоне». Пётр Константинович мне ещё кулаком пригрозил в иллюминатор за керосин, что мы с тобой в деревню продали. Я ж тебе говорил: надо было бочку водой долить, чтобы он не заметил. А ты: октановое число снизится, вертолет заглохнет, упадёт, разобьются все. Вон улетели и – ничего!

- Так ты керосин разбавил всё-таки?

- Да я немного совсем, чуточку, пару бутылок…

- Ну, ты и гнида, Кузьма! – раздался голос Сидора. Следом - звонкий удар и вновь куриный переполох у конюшни.

Серафима Никитична как могла громче крикнула в окошечко:

- Сидор! Подойди ко мне! Что там делите с утра? Работы больше нет, что ли?
Куры затихли.

Через минуту Сидор с опущенной головой подошёл к окошку на веранде.

- Доброе утро, вашество. Чего изволите?

- Ты по что Кузьму бьёшь?

- За дело! – насупился Сидор.

- И за какое же такое дело ты имеешь право его бить? Я тебе позволяла? Или опять своевольничаешь?

- Он, барыня, в овес воды добавляет, чтобы тот тяжелее был, и продаёт крестьянам из-под полы. Чтобы барин не знал. А я увидел. Поучил его немного… Что, за это и в морду подлецу дать нельзя?

- За что? За это? Ох… – на Серафиму Никитичну накатил новый приступ мигрени. – За такое, пожалуй, можно… Иван Силантьевич спит ещё?

- На реке он, вместе со всеми, Дуняшу ищем… Этот вот только, Кузька, в конюшне отсиживается!.. А вам нездоровится, барыня? Бледные вы очень… Может, вам Стешу прислать?

- Пришли, Сидор. Да побыстрей. С водою мятной и со льдом. Ну, иди, милок, не задерживайся…

Серафима Никитична вернулась на свою кушетку, легла и закрыла глаза.

Залетевшая в окно муха ещё долго вилась над её головой, то приближаясь, то отдаляясь и залетая с другой стороны, и в помутневшей от боли голове барыни рождался иной звук, одновременно давящий и звенящий, и невидимая муха казалась уже не насекомым, а огромной железной стрекозой, так ловко и громко перебирающей своими крыльями, что разогнанного ею воздуха не хватало для дыхания, как и вчера вечером. Серафима Никитична открыла рот, чтобы глотнуть остатки утренней прохлады, и муха подоспела вовремя. Она спикировала между зубов, и села на язык барыни. От ужаса та замахала руками, начала плеваться и кричать, забыв обо всём:

- Дуня! Дунечка, где ты?! Воды, воды!..

***

Перед Петром Константиновичем стоял трудный выбор. Будучи лидером партии анархо-синдикалистов, он представлял в Думе интересы конституционных демократов с позиций либерально-демократического российского центра, тяготеющего к плюрализму во власти. Левое и правое крыло этого течения вяло оспаривало министерские кресла и выбор глав секретарей комиссий в законодательном органе с тех времён, когда идеи построения социализма и коммунизма в отдельно взятой стране полетели к чертям собачьим и Россия вернулась к свободному грабежу трудящихся как внутри самой себя, так и на окружающем мировом пространстве.
 
Неделю назад на заседании масонской ложи, которое проходило не в привычном для всех членов подвале под станцией метро «Маяковская», а во вновь открытом и глубоко законспирированном погребе под Плещеевым озером у Переяславля-Залесского, Великим Магистром была объявлена амнистия на запреты, и теперь можно было трепаться по всем социальным углам в интернете, кто из масонов чего стоит и кто они есть на самом деле. «Вскрыть язвы и присыпать их солью», как достопочтенный Магистр образно имел смелость выразиться. А на вопрос: на хрена это делать? Ответил откровенно:

- Хватит избирателей дурить! И советую, как я, всем схиму принять в покаяние и переместиться на Тибет столпниками, благо скал отвесных там на всех хватит, а когда подохнете на своих столпах – хоть птицы ваше дерьмо с удовольствием склюют!

Это внесло в ряды масонов некоторую сумятицу. Все они должны были друг другу огромные суммы денег, которые не собирались отдавать. А, с другой стороны, с какой это стати кому-то прощать долги, если даже начальник приказал столпничать?

 Разъезжались со сборища масоны по одному, трезвые и злые.

 Один опытный Пётр Константинович был готов к такому раскладу масонских сил. У него был свой план капитуляции. Тайное гнездо лидера, если кто не знает, было оборудовано под Стерлитамаком в недавно отремонтированной соляной пещере, что примыкала к самой длинной на Урале пещере Киндерлинской.

 Скромно и со вкусом на всех ста гектарах подземелья был наведён порядок. Там ждала его красавица Дуняша, мёд и кумыс, да ещё пара приземистых резвых башкирских лошадок для прогулок по отрогам Юрактау и озеру Аслыкуль.

Собрав всё необходимое, Пётр Константинович отправил деньги пятитонным контейнером по железной дороге, а сам, попрощавшись с секретаршей и захватив с её стола фотографии их общих детей, чартерным секретным рейсом улетел в Уфу.

В самолёте он предвкушал, как щекастая Дуня встретит его на пороге и распахнёт навстречу лёгкие руки для объятий. И рабская жизнь его, верного слуги народа, наконец-то, закончится…

«Власть штука острая! – рассуждал, глядя в иллюминатор, Пётр Константинович. – Уколешься, обожжёшь губы шашлычком поначалу и незаметно подсядешь на чьё-то кормление. А дальше и не остановиться… Трудно сдерживаться, когда всё само в руки плывёт… Только надо искренне верить, что действуешь не в своих интересах, а в чужих, как рек Великий Магистр. Для блага всех тех, кто этого достоин. А раз эти достойные люди из лучших выбрали тебя, то тебе и решать теперь, кто из них лучший… Ну, а худших – под батоги и за борт, за Урал! Дабы безродные неудачники породистым господам под ногами не мешались, не висли на шее, не клянчили, и для их же пользы: богатство российское Сибирью должно прирастать и сибирскими верными тружениками. Честь и деньги одним чумазым поколением не заработать. Это старая масонская истина. Тут нужна большая и цепкая семья, столетиями из рук в руки передаваемое наследство, растущий капитал, ну, и место хорошее при власти, а лучше - титул… Куда без него в наше трудное время?»

Пётр Константинович потягивал из большого стакана через соломинку витаминный коктейль с ревенем и думал: а! что не делается - всё к лучшему. Выведет он свою Дуняшу в царицы! Вот только некролог его опубликуют официально и можно будет начинать создавать династию…

***

На новом месте Дуняша быстро освоилась. Правда, зябко поначалу показалось в белом погребе-то жить, а потом пригляделась повнимательней: потолки высоченные, стены широченные, свету на все углы из щелей хватает – не заблудишься, а что окна высоко, будто в церкви, так это, может, и правильно. У прежней барыни вечно с окнами неудобица была: то открой, то закрой, то помой, то протри… А тут – до рам не достанешь. Да и нужны ли они? Только мух да комаров в доме плодить!

И правда, в соляной пещере жить было лучше, чем в чулане у Серафимы Никитичны. Там-то тесно, душно ночью, и от Ивана Силантьевича отбиваться неудобно, не отвернуться, не сбежать. Частенько приходилось Дуняше поскуливать в тряпочку, чтобы кто-нибудь не услышал, да барыне не донёс.

А тут её Петр Константинович нигде к стенке не прижмёт! Простор кругом. Замучится догонять, старый! Ну, а если попросит по-благородному, как положено, так отказывать вроде и ни к чему… Хорошо новый барин себя ведёт, в доме редко бывает, поит, кормит, грех жаловаться…

- Эх, сейчас бы с Сидоркой на сеновал!.. – мечтает Дуня вслух и открывает книжку с картинками, на которых голые господа и дамы на неудобной мебели в очень странных позах целуются и любятся друг с другом и по трое, и по четверо. Дуняша высоко поднимает тонкие брови и щелкает языком, поворачивая книжку перед собой то боком, то кверху тормашками, и не перестаёт удивляться, как же можно простоять в такой позе столько времени живым людям, пока художник их рисует? Ведь чтобы так точно нарисовать, похабнику надо весь день протрудиться! А господам-то какие муки выдержать надо, замерев! Ишь как их перекорёжило!

И Дуняша вздыхает, озабоченная здоровьем несчастных господ с блестящей цветной бумаги.

А ещё в пещере Дуняше нравится волшебная ванная.

Она сама наливается тёплой водой и пускает пузырьки из дырочек, а еще может сильно бурлить в разных местах, и тогда волнует тело и ласкает его так, что становится неудобно перед нарисованными золотыми рыбками на прозрачном потолке. Эти рыбки умеют петь разные песенки, если попросишь. И улыбаются как настоящие.

А в белую ванную рядом, ту, что поменьше, наученная Петром Константиновичем Дуняша ходит, как во двор, чтобы справить там грязную нужду, но не успевает, чтобы её под собой рассмотреть. Чистый ручей смывает быстрее, чем она успевает обернуться, и всё с водой проваливается куда-то вниз, как будто там живёт такой внимательный водяной, что ему противно оставлять на блестящем фарфоре хоть какие-то следы.

Кормит Дуняшу узкоглазая и черноволосая девушка в странном костюме из зимней тяжёлой ткани, расшитой бисером. Иноверка заходит к ней через каменную дверь, не снимая лисьей шапки и сапог (будто снаружи пещеры вечная зима), ставит на стол поднос с жирным мясом и простоквашей и произносит на каком-то языке странные два слова «зингар ашагыт», и в глаза Дуняше не смотрит. Она глядит только на её белые руки. И когда Дуняша берёт при ней с подноса что-то левой рукой, девушка тут же убегает из пещеры, пригнув голову. Стучит по каменному полу каблуками, как жеребёнок, и в пещере после её галопа долго ещё пахнет овсом и конюшней.

Следом Дуняша начинает трудиться.

Она вышивает золотыми нитями на шёлковых платках Петра Константиновича двухголовую птицу с растопыренными крыльями. Глаза у птицы злые, клювы раскрыты в разные стороны, в одних когтях у птицы дубинка, в других – круглый купол от церкви, похожий на шар с крестом на маковке. На двух головах у птицы надеты шапки, а третья висит на ленточке посредине без головы. Зато на груди у птицы фартучек с нарисованным верхом на коне Сидоркой, который длинной палкой тыкает в ящерицу у коня под ногами. Та ящерица с крыльями, как у стрекозы или у кузнечика. Зачем её Сидорке топтать, Дуня не знает. Но ниток по цвету под этого кузнечика с собачьей головой Дуняша ещё подберёт. В каменной комнате стоит большой черный сундук, в котором много ещё дорогой старой одежды, она из неё нужной корпии всегда понадёргает, Пётр Константинович и не узнает.

Самой Дуняше одеваться незачем. Кроме молчаливой узкоглазой девушки к ней сюда никто не заходит, и потому Дуня бродит по подвалу голая в полном одиночестве. Смотрит на себя в большие зеркала, сама с собой разговаривает и поёт, что захочет. А когда уж совсем скучно становится, идёт качаться на высоких качелях, что привязаны к потолку в самой большой комнате. И качается долго-долго, пока голова не закружится. А как закружится, то ложится спать в свой шёлковый шалашик, что стоит в дальнем углу пещеры. В тёмном его нутре на коврах расстелена перина и разбросаны мягкие подушки. И спит Дуняша сколько захочет, хоть совсем не просыпайся…

В подвале времени нет. Солнца и звёзд через высокие окна не видно. И потому Дуня отсчитывает прожитые свои дни вышитыми носовыми платками и приходами девушки c простоквашей. Один приход и два платка - день прочь! Если посчитать, то до приезда Петра Константиновича осталось совсем немного: платков шесть или восемь… А по приезде Пётр Константинович обещал подарить ей румяных яблочек на блюдечке с голубой каёмочкой и… как же он его называл?.. аленький цветочек…

***   

Как только на Сарапульском краеведческом сайте появилась статья о Дуняше, её тут же прочитали в Уфе и Стерлитамаке, аж за целых четыреста километров от первоисточника. И дальше сплетня уже самостоятельно зашагала по Уралу.

 Неизвестный репортёр-проходимец в пространной статье сообщал, что нашел в одной из башкирских пещер завещание Салавата Юлаева, сподвижника Емельяна Пугачёва. В нём в древних стихах говорилось, что через триста лет и три года после смерти Петра Третьего родится в глубине Уральских гор царица российская, Евдокия Скуратовна, наследница Третьего Рима и Золотой Орды, дочь Аркаима и Билимбаихи с Оленьих ручьёв. И что кровь у неё будет голубая, как у меченосца. Тело белое, как Коелгинский мрамор. А глаза зелёные под стать Тагильскому малахиту, точно такие, что были у Беды из легендарной песни композитора Птичкина.

Найдена девушка была голой в точно указанном месте Киндерлинской пещеры по координатам, высеченным ещё древними ариями на юго-западной стороне одного из Семи Братьев, останцев скал, что под Верх-Нейвинским.

Местные жители кормили царицу через трещину в скале остатками со своих столов, едва заслышав её пение. А она в благодарность дарила им носовые платки с искусно вышитым на них Российским Гербом екатерининской моды.

Репортёр сообщает, что золотым нитям на носовых платках по протоколам экспертизы не менее четырёх веков, а самому шёлку из Китая и того больше.

Сквозь щели в скале видно, как девушка непринуждённо двигается внутри пещеры, качается на качелях, принимает джакузи, ходит в туалет.

В пещере невероятная акустика! Можно услышать её божественный голос, всплески из ванной, шаги и скрип верёвок от качелей.

Это Место Силы ограждено от посетителей полосой забвения, через которую переходить запрещено Росгвардией, и оно до сих пор является частным владением небезызвестного политика и богатея Петра Константиновича Романова, трагически погибшего три месяца назад в авиакатастрофе.

Наследники его до сих пор ещё не найдены.

Входить на территорию весьма опасно.

Однако местные сталкеры за определённую сумму проводят желающих к запретным трещинам в пещеру и дают возможность ненадолго полюбоваться настоящей царицей, категорически запрещая производить там какие-нибудь записи. Общение со спасительницей невозможно! Башкирского языка она не знает.

Хотя носовые платки с гербом замечены были и под Челябинском, и под Оренбургом, и в самом Ельцинском центре в столице Урала…

Далее в статье приводился прейскурант на запрещённые экскурсии к пещере отшельницы и аукционные лоты на Дуняшины платочки с гербом. Настоящие или поддельные – чёрт их разберёт! Но стоимостью безбожною!

***

 Бывший Пётр Константинович, в монашестве теперь отец Макарий, сидел перед Дуней похудевший, строгий, с отросшей седой бородой по грудь, едва не прикрывающей тяжёлый серебряный крест на холщовой срачице. Рука его была возложена Дуне на выю в области пятого позвонка. Царица стояла перед ним на коленях с накрытой пологом монашеской схимы головой и исповедовалась:

- Снится мне Сидорка, батюшка, каждую ночь. Измучилась вся. Привези мне его. Поговорить с ним хочу и полюбоваться на силу его богатырскую.

- А что тебе конкретно снится, дочь моя любезная?

- Просит он новые шины каучуковые на коляску Ивану Силантьевичу из нашего Стерлитамака прислать. Износились они, поистрепались все. Скоро зима, скользко будет. Надо летнюю резину на зимнюю менять.

- Так и говорит?

- Слово в слово запомнила, батюшка! Всесезонные, тридцать четыре дюйма.

- Хорошо. Будут ему шины. Бог смилостивится и чего надо ему пошлёт. Незачем сюда его самого тащить… В чём ещё грешна, дочь лукавая?

- Снится мне барыня моя бывшая, Серафима Никитична. Голова у неё болит, мигрень напала. Просит жары убавить немного, на недельку. Отдохнуть хочет в прохладе, где мух поменьше. Её бы в пещеры соляные отправить. Да хоть бы и сюда! Кого мне молить об этом?

- Меня, конечно… Да только хорошо ли ты подумала, Дунюшка? Как тебя, воскресшую, ей показать? Не преставится ли старушка со страху от такой счастливой новости?.. Нет, доченька, отправлю-ка я её к горе Содом, на Мёртвоё Море, в Землю Обетованную, в пещеру Малхам. Пусть постоит рядом с женой Лота, подумает к кому оборачиваться…

- Загадочно вы говорите, батюшка… А когда же я настоящей царицей стану? Выйду на свет? Людей собой обрадую? Наследника рожу?

- Эк, куда тебя несёт! – оттолкнул от себя Дуняшу отец Макарий и посуровел. – Незачем тебе на свет белый выходить! Отсюда свой народ радуй. А о наследнике рано тебе ещё думать. Вот жениха тебе в цари подберу, тогда уж и благословлю в Кремль пожаловать… Посмотри вот пока на женихов. Глядишь, кто-то и приглянется…
И Пётр Константинович достал из пазухи фотографии своих детей от бывших секретарш.

Дуняша внимательно присмотрелась к юношам и мальчикам, молодым мужчинам и зрелым мужикам на снимках и, щелкнув языком, высказалась:

- Не царского они роду!

- Тебе-то откуда знать? – возмутился отец Макарий.

- Да были они все у Ивана Силантьевича, насмотрелась я на них, будьте покойны. У меня память цепкая на тех, кто хоть раз обидел… А из этих ни один мимо моего чулана не прошёл! Они и мизинца Сидоркиного не стоят!

- Как?! – только и вымолвил отец Макарий.

- Вот так! – подвела итог Дуняша. – Самозванцы они, святой отец! И подлецы! Ни один за мной не вернулся, хоть и обещали! И вас теперь дурят, как холопа последнего. На богатство ваше зарятся. А на самом деле…

- Что? Кто?.. Да как ты смеешь? Ты, Дунька!

Дуняша встала с колен и подняла голову выше.

- Окстись, старый! Я не раба твоя, а царская невеста! И я свой народ знаю! – вдруг решительно заявила она и обернулась к монаху прямой спиной. - А будешь бунтовать, так я тебя, как Емельку Пугачёва, четвертую, голову твою на кол посажу, а части телесные разнесу по городу, уложу на колёса с шинами и подожгу. Понял, святоша липовый!? У меня в Стерлитамаке каучука на всех изменников хватит! Костры запалю по всей Земле русской, с южных гор до северных морей!

И пошла от него прочь, медленно и с достоинством, присущим её царской осанке.

Пётр Константинович ухватился за сердце и сполз со стула, протягивая вослед за ней левую руку:

- Дуняша, прости… Я всё сделаю… Помилосердствуй!

А в щели пещеры снаружи на них смотрели сотни любопытных и восторженных глаз, и среди толпы проносилось лишь два слова:

- Царица! – по-русски.

- Башка-батша! – по-башкирски…

Этой же ночью в интернете грянул информационный гром, что предсказание Салавата Юлаева сбылось наяву: хозяйкой Киндерлинской пещеры оказалась наследница дома Романовых и, как сообщил её духовник, отец Макарий, пророческое сердце будущей царицы указало ей на своего избранника – Сидора Первого, отлучённого от церкви за прелюбодеяние и пацифизм, главного акционера Стерлитамакского ОАО «Синтез-Каучук», скрывающегося от уплаты налогов незнамо где.
 
***

  Тем временем, уже в ноябре, из города в поместье Серафимы Никитичны верхом на измученной лошади прибыл нарочный с известием и посылкой: восемью привязанными к седлу резиновыми кругами, бившимися всю дорогу о круп беспокойной кобылы.

Кузьма еле удержал её под уздцы, пока доставщик спускался наземь, отвязывал поклажу и клял бога за местные дороги, на которых смёрзшаяся комковатая грязь помешала ему добраться сюда к полудню. А теперь, поздним вечером, возвращаться в уезд было опасно. Да и баре, поди, спят уже. Некому на ночь на постой пустить. А дворовым передавать дорогие шины и документы с печатями он не уполномочен. Но вслух этого нарочный не сказал.

- Хозяева дома есть? – спросил только у конюха без всякой надежды.

- Почивать изволят! – ответил Кузьма. – А я сейчас Сидора позову. Он там со Стешкой на сеновале точно не спит. Это меня одного собаки в сенцах разбудили, пропади они пропадом!

- Зови, давай! Да поторапливайся! Время дорого!

Оставив нарочного на крыльце, Кузьма привязал лошадь под навесом у конюшни и кликнул Сидора с сенника.

Тот скатился откуда-то сверху чуть ему не на голову. Пошептался с Кузьмой и подошёл к гостю, поклонился, поздоровкался.

- Издалёка прискакали, добрый человек?

- Не твоего ума дело! – ответил нарочный грубо. – Хозяев буди, посылка им срочная.

- Уж не зимние ли шины привёз, молодец? – спросил Сидорка, взглянув на запеленатые в попону обручи в его руках. – Давай-ка, показывай! Это мне посылка.

- Так это ты князь Исидор Иваныч Друцкой-Соколинский-Гурко-Ромейко?

- Стало быть я! – весело тряхнул кудрями Сидор.

- А чем докажешь?

- Пожалуйста! – подмигнул гостю Сидорка и влепил ему в ухо со всего размаху. Нарочный упал в подмёрзшую грязь и примолк, приуныл на глазах.

Подобрав у него из рук шины и пакет с документами, неунывающий Сидор вернулся к Стеше в сенник.

- Кто там, Сидорушка? – спросила девка. – Чай, кто приехал? Господ-то будить?

- Я гостя сам уложил, не хлопочи… На вот, почитай лучше, что мне пишут, а то я в грамоте не силён.

Он надорвал пакет и вынул оттуда бумаги, положил голову ко Стеше на колени и закрыл глаза, приготовившись слушать.

Стеша по слогам читала: «Божией милостью, мы, Евдокия Первая, императрица и самодержица всероссийская и прочая, и прочая, и прочая, повелеваем…»

 И, как в сказке, посыпались на них дарственные с царского плеча! Кому путевку в санаторий на Юга, кому Закавказье, а кому Замоскворечье. Никого не забыла Дуняша, даже Стеше, Степаниде Яковлевне Сабашниковой, пожалована была тысяча екатерининских рублей сотенными купюрами.

А сам Исидор Иваныч призывался в город Стерлитамак владеть заводом и угодьями вкруг дарёного производства, к чему прикладывались земли в собственность и по последним ревизским сказкам три тысячи душ крепостных

Но Сидорка того уже не слышал. Спал, уткнувшись в широкий и пахучий Стешкин подол.

И снилась ему красавица Дуняша, окроплённая вечерней июльской росой с лесной полянки, куда она приходила к нему короткими ночами в пору сенокоса, в шалашик под вязами, где он тогда проживал. И как он, похлопав рукой рядом с собой на рассвете, не находил её на месте. Как вздыхал тяжело. И вдруг слухом чутким различал среди трелей проснувшихся птиц лесных чистое журчание за стеной шалаша и выглядывал в щёлку между ветвей наружу.

И зрил, как Дуняша, истомлённая его ласками, присела в траву неподалёку и, блистая белыми полукружьями, изливала на землю хрустальное своё естество.

Он посвистывал ей. Дуня оборачивалась и, не прерывая своего занятия, улыбалась любимому, приговаривая нежно:

- Отвороти глаза, бесстыдник!

 ***

Выйдя утром по нужде на крыльцо, Иван Силантьевич обнаружил у ступеней замёрзшего человека. Приглядевшись к незнакомцу, он поморщился, узнав в нём нарочного от покойного Петра Константиновича. Пушистый снег, медленно падающий с тёмных небес, уже не таял на лице несчастного. Оглянувшись вокруг и никого не обнаружив, Иван Силантьевич встал поодаль, справил нужду и крадучись вернулся в дом.

Он решил верно: собаки на привязи, дворовые спят, пусть этого нарочного кто-то другой первым найдёт.

Снег следы запорошит… А там пусть Серафима Никитична с этим сама разбирается, она женщина мудрая…

   3

Когда слухи о новоявленной царице Евдокии достигли отрогов Гималаев, столпники оживились. Каждый со своей скалы посредством орлиной почты, обычной в таких местах, обменялся мнениями с товарищами по раскаянию и быстро понял, чьих рук это дело. Отцу Макарию был послан ультиматум, который служка немедленно доставил ему в келью пещерного монастыря, и теперь тот читал оскорбительные для него строки с ухмылкой льва из долины Серенгети, отнявшего у гиен полтуши антилопы гну.

«Мельчает воинство духовное… - рассуждал Пётр Константинович, сморкаясь в шёлковый платок с вышитым орлом. – А всё гордыня… Алчность непомерная да глупость… Нет, мудрости с возрастом власть не прибавляет! И всё почему? Советникам по лености своей доверяются, а нахлебникам доверять нельзя: продадут с потрохами, неблагодарные! И уж точно вдругорядь ограбят, если не убьют».

Рядом Дуняша примеряла новые наряды. Шёлк и виссон, батист и кашемир, парча и бархат… Ей было всё к лицу, её улыбка оживляла царские ткани молодостью и непосредственностью. Она уже перемерила сотни вещей из десятка сундуков, а отец Макарий не унимался: заставлял раздеваться и одеваться в очередной раз, преследуя, вероятно, свои личные цели, любуясь её прелестями, ничуть не заботясь о предстоящей церемонии коронования новоиспечённой царицы. Наконец, Дуня вздохнула:

- Всё, батюшка!.. Выбрали что-нибудь? А то уж и сил нет!

- А тебе самой ничего не приглянулось?

Дуняша изобразила на своём лице недоумение.

- А вы и не говорили, что я могу сама выбирать.

- И все-таки?

Ловко пройдясь по грудам вещей, она нацепляла из них охапку разноцветных тряпок и тут же в них облачилась. Белая блузка, синий пояс, алая юбка и золотистая накидка из полупрозрачного шифона со спускающимися ниже кос Дуняши серебряными кистями.

- Ну как? – спросила она подбоченясь.

Отец Макарий поджал губы от досады:

- Это не царский наряд. Это на президентский штандарт больше смахивает, ваше величество. Где это ты такого насмотрелась?

- Мало ли! – скокетничала Дуняша. – Я ваши журналы зря, что ли, всю зиму разглядывала… Хотите, опять разденусь?

- Немного попозже. Походи так пока, попривыкни маленько, - махнул рукой святой отец, подумав про себя: «Пусть одетая побудет. А то и до греха недалеко, прости меня господи…»

Он жестом отправил Дуню за каменную дверь, достал из-под рясы планшет и просмотрел свою электронную почту.

Скандал по поводу Стерлитамакской находки шёл на убыль. Разделённое на лоскутки общественное мнение сшилось гнилыми нитками дилетантов в аляпистое одеяло из сплетен и пророчеств, ни одно из которых в его замыслы ни попадало. И это Петра Константиновича несколько утешило. Церемония должна была пройти в Пасхальное воскресенье.

Осталось разобраться с Исидором, Сидоркой, воскресшим якобы Патриархом Константинопольским, которого после побега из Чудова монастыря и турецкого плена папа Пий II возвёл в этот сан по случаю падения славного Царьграда для того, чтобы утвердить, наконец, унию между католической и православной церквями. Унять разброд и шатание паствы и причта. А на местных мусульман наложить епитимью в размере прожиточного минимума их мулл, как и было указано на монастырском сайте в обнародованных для всех индульгенциях.

Хлынувшие вдруг на счёт монастыря покаянные деньги пахли так призывно и умиротворяюще, что Петру Константиновичу не раз приходилось пользоваться носовым платком не по прямому назначению, а чтобы смахнуть упавшую на бороду слезу…

Сидорка же, прибыв в Стерлитамак, вёл себя безобразно. Устраивал пьяные дебоши в мечети, приставал к юным башкиркам на улице, стучал в окна полицейских и административных служащих.

Однажды он привёз из ночного уфимского клуба «Поза» двух молодых парней, привязал их спинами друг к другу, усадил на лошадь и водил её под уздцы по улице Худайбердина и Белорецкому тракту до самой Мокрой Прорвы, где обмазал несчастных грязью и прилепил юношам на лбы бумаги с надписями «ГОЛУБЕЦ». Причём шествие сопровождалось двумя десятками башкирских мальчишек, которые тут же разучили Сидоркину песенку: «Голубец, голубец, не ходи на тот конец! Там мышка живёт, тебе хвостик отгрызёт!» И пели её хором на всю улицу. А бедные юноши, устав сидеть на хребте тощей кобылы без седла, в кровь истёрли себе ягодицы.

Фотографии этих ягодиц Сидорка сам принёс в суд. При ближайшем рассмотрении фото судьёй Саляховой был вынесен оправдательный приговор с постановлением об освобождении невиновного из-под стражи в зале суда, что и было исполнено под овации многочисленной башкирской публики.
 
К Дуне Сидора отец Макарий близко не подпускал. Да тот, честно говоря, особо к бывшей зазнобе и не рвался. Индивидуалки Стерлитамака сами ещё Сидору приплачивали. И лот на него держался на заоблачной высоте.

Это не входило в планы Петра Константиновича. Сдерживать Сидора деньгами или его неуёмную половую энергию стенами домов и камнем пещер оказалось невозможно.

Русская душа Сидорки пёрла за рамки местных кастрюль как дрожжевое тесто, снося крышки, выламывая рамы, свисая с балконов и обрушиваясь с берегов реки Белой в кипучие волны иноверцев.

После долгих раздумий на тему, как направить эту языческую силу хоть в какое-нибудь русло, отцом Макарием было решено вызвать-таки Серафиму Никитичну из её поместья. О чём и Дуняша просила его не единожды. А тут и случай предоставился: Ивану Силантьевичу надо было зуб вырвать, а та мощь, что способна была это совершить, в его усадьбе иссякла. Докторов барин своей милостью не жаловал, без супруги насиженное место покидать не желал, просил Сидора домой вернуть, мол, загостился у него хлопчик, пора и честь знать. А не то, грозил, цену на его аренду взвинтить втрое!

«Вот и пусть едут, обоих подлечим, деньги сэкономим, - рассуждал отец Макарий. – И заодно Сидорку приструним…»

Он тут же связался с вертолётчиками и приказал доставить гостей к субботе.

- Да поаккуратнее там! – напутствовал он пилотов. – К дому-то близко не подлетайте, не показывайтесь. Уморите хозяйку, не дай бог… Таблеточку старушке дайте заранее, пусть поспит в дороге… Да что тебе объяснять? Сам всё знаешь! А забудешь – голову оторву. Понял?..

Пилот понял. И где-то там, на подмосковном аэродроме, невидимо, молча кивнул хозяину.

Семейство Друцких-Соколинских-Гурко-Ромейко во главе с Иваном Силантьевичем, с его супругой Серафимой Никитичной, горничной Степанидой и конюхом Кузьмой прибыло в монастырь к вечеру страстной пятницы уже по темноте. Послушница сразу провела гостей к келье отца Макария и, потупившись, пригласила первой зайти Серафиму Никитичну.

 Старец возлежал на узком дощатом настиле с лёгким недомоганием после трёх фунтов постного чак-чака с башкирским мёдом и сил его хватило только на то, чтобы, не вставая с полатей, протянуть вошедшей руку для поцелуя.

- Что, матушка, мёрзнешь?

- Охолодела вся, святой отец. С прошлого августа валенки не снимаю.

- А что, Земля Обетованная не помогла?

- Жутко мне стало в пустыне той. Одиноко. Солоно. Не пахнет там ничем. Свет густой с неба изливается, а не жжёт. И тишина такая мёртвая… муха не пролетит…

- Так ты этого и возжелала, дочь моя! – осердился отец Макарий. – Чего же тебе ещё?

- Дома-то лучше. Нужно только немного жару от солнышка добавить. Чтобы, как в детстве, босиком пробежаться утром по росе…

- Вот ты какова, привереда! – нахмурился старец. – Ну, что ж, с Пасхальной недели и прибавим с божьей помощью… Только и ты мне уж помоги, матушка.

- Чем помочь, святой отец? Я готова!

- Сидор ваш распустился у меня. На службу не ходит. Чудит. Слов не понимает. Наставь его на путь истинный. Сможешь?

- Отчего не помочь? – согласилась Серафима Никитична. – Я и вожжи с собой захватила, и Кузьку. Дело нехитрое… Как только зуб Ивану Силантьевичу дёрнет, так и выпорю охальника. А может, и раньше… Привязать-то его у вас есть к чему?

- А вот к столбу каменному перед входом и привяжите… Ну, иди, милая, мужа позови ко мне… Иди с богом! – сказал отец Макарий, икнув.

Задом, задом, отвешивая поклоны старцу и мелко крестясь, Серафима Никитична скрылась за дверью.

Когда в келью вошёл грузный Иван Силантьевич, отец Макарий тяжело встал и прикрыл за ним дверь поплотнее.

- Что рот раззявил? – грубо ущипнул его за жирный подбородок Пётр Константинович. – Осатанел там в своих Чуриках? Нафилософствовался до боли зубовной? О деле забыл?

Иван Силантьевич простонал в ответ что-то нечленораздельное и попробовал упасть на колени.

- Вот! Бог-то, он всё видит!.. – остановил его Пётр Константинович. - Ладно, дело прошлое… К воскресенью приведи себя в порядок. Посажёным отцом будешь на свадьбе.

- У кого?

- У царицы нашей, Евдокии Скуратовны и воскресшего Исидора Константинопольского в знак слияния церквей российских, как того господь возжелал. О чём мне, их духовнику и наставнику, было богоявление великое три дня тому назад… Ты электронную почту не просматриваешь, что ли?

- А зуб? – взмолился Иван Силантьевич.

- Ты всё о бренном… - вздохнул святой отец. – Отчизну надо спасать! Милосердие нести в мир! И любовь! Слышал о такой?

- Любовь?! Какая такая любовь?

- Христианская! Дубина! Человеческая! Иль не помнишь?

- А-а-а… - протянул со стоном Иван Силантьевич. – Припоминаю…

- И, поскольку царская чета сразу в Кремль отправится, я тебе за аренду со следующего месяца ничего не должен. Понял?

- Ой-и… - взвыл ещё выше больной. – И за какие же грехи муки мне такие нестерпимые дадены?

Сидора нашли в конюшнях деревни Шиханы, что находились при конном клубе в десяти километрах от Стерлитамака. Он спал на соломе в пустом деннике своей любимой кобылы Айгуль. Был он ещё мертвецки пьян после вчерашнего и потому невменяем и безопасен. Это помогло двум дюжим монахам с трудом уложить его на двуколку и привезти в монастырь готовеньким к экзекуции.

Когда его прикручивали к столбу стальными скобами, Сидор на какое-то мгновенье очнулся и, узнав Серафиму Никитичну с вожжами в руках, осклабился на все свои здоровые жеребячьи зубы.

- Барыня приехали! – искренне обрадовался он. – Матушка-кормилица! Дай вам бог здоровья!

- Я вот сейчас тебе самому здоровья дам! – прошипела барыня. – Спускайте с него штаны, отцы святители!

Монахи принялись стягивать с Сидорки шаровары.

Тут и Кузька подоспел.

- Позвольте мне, барыня! Я-то уж знаю, как его учить!

И, приняв из рук Серафимы Никитичны вожжи, размахнулся и начал охаживать белое тело богатыря на сколько мочи хватало.

Тем временем утомлённая ещё с дороги барыня, причитая, отправилась к Ивану Силантьевичу в келью чай пить, оставив хлюпающую носом Степаниду при конюхе и монахах: вдруг чего им для работы понадобится? Может, притомится братия… Или воды подать, иль рушничок утереться. Дело-то учёное долгое… А как Сидорка чуток оживеет, тут же пригласить его к барину зубы драть. Благо клещи Серафима Никитична из дому не забыла захватить…

Более часа учили Сидорку, приводили в чувство и благорасположение, пока пощады не запросил. А, поучив ещё малость, пока вовсе не истрепались вожжи, привели его к Ивану Силантьевичу, дали в руки страшные кузнечные клещи, и выдрал Сидор треклятый зуб барину. В яму от зуба налили целую пиалу кумыса, а губы мёдом намазали и склеили их между собой, чтобы Иван Силантьевич не выл как оглашенный.
После этого отмыли в джакузи Сидорку-дергуна от крови, грязи и соломы, одели в чистые жениховские одежды и усадили на бел-горюч камень Алатырь из чистой меди, чтобы у него от кудрей чёрный пар изошёл и стали волосы золотей золотого русского цвета.

Вывели перед ним Дуняшу в триколоре по всей фигуре, и сомлела Дуняша от вида любимого: так он ей желанен и мил оказался.

И – чудо свершилось! - сам Исидор Константинопольский, в яви воскресший, кланялся ей в ноги и чести её просил взять его в вечные мужья по жизни и до самого смертного часа.

А когда отец Макарий пропел над ними «осанну» как над продолжателями династии царей-миротворцев, объединивших в себе церкви и религии российские под короной двухглавого орла, тогда вывели молодых к столпившемуся у выхода из монастыря народу.

И возликовал уральский народ, громкоголося и в ладони бия от дружной радости.
Тогда на монастырский ипподром монахи вывели Сидоркину красавицу-кобылу Айгуль, запряжённую в новую двуколку на легком каучуковом ходу. И что за чудо была та лошадь! Соловая, литая, золотистая, гладкая, как пасхальное яйцо…

Свистом поманил её Сидорка, примчалась к нему любимица, ухватил он тут Дуняшу под белы руки, кинул царицу на сиденье и был таков!..

Ещё не развеялась радужная пыль над дорогой, как сбежавших видели уже егери под горным приютом Айгира, туристы - на Зубах Шероле, а к ночи астроном Юлаев из Пулковской обсерватории заметил небесную коляску в созвездии Ориона в двадцати парсеках от Бетельгейзе.

***

Подлечившись на кумысах отца Макария, гости возвратились в родные Чурики к Петрову дню отдохнувшие, приятно сонные и немного меланхоличные. В дороге они почти не разговаривали, подрёмывая то в геликоптере, то в тряских дрожках. Но, очутившись дома, за самоваром вдруг разговорились о происшедшем у отца Макария, глядя из окон веранды на свой знакомый сад.

- А скажите-ка мне, Иван Силантьевич, - спрашивала мужа Серафима Никитична. – Есть-таки любовь на свете? Или это выдумки всё холопские?

И Иван Силантьевич, покуривая свой чубук, ей отвечал:

- Вы, Серафима Никитична, век уж со мной прожили, а так и не поняли, как я вас люблю.

- А за что же меня любить? – спросила супруга. – Я вам ни радости, ни прибыли никакой не приношу. Только одни досады да неудобства. Вам теперь Стешу любить надо, она молодая. Дуняши-то нет…

- Да-а… И где теперь наша Дуняша?

- Надо полагать, в Кремле. Она же теперь у нас царица. Вот и мир на всей земле наступил. Чувствуете, как тепло?

- Да-а… Теплее, чем в святых пещерах… Слышите, Серафима Никитична? Комарик звенит?

- Ой, слышу! То-о-ненько так! Я уж и позабыла… Глядите-ка, сел, кусает… А я и не чувствую… Что это со мной, Иван Силантьевич?

- Вот и с моей любовью у вас также… Слышите, видите, а не чувствуете… Подобно телу, душа также стареет, изнашивается с прожитыми годами. Забывает о своих приобретённых рефлексах, а на одних инстинктах с нею далеко не уедешь. Душа с годами теряет гибкость, яркость ощущений. Желания, манящие вкусом новизны, остаются недосягаемыми теперь, теряют свой волшебный флёр жизнедоступности уже навсегда. И если душевная молодость предполагает со временем хоть какую-то сатисфакцию в будущем, то потеря накала эмоций в старости намного опасней. Старость не готова в отпущенное судьбой время восстанавливать чувственный жар посредством каких-то дополнительных затрат. Ни душевных, ни материальных. И те, и другие уже на исходе к семидесяти годам. Тратить накопленное десятилетиями на остатки душевного комфорта за какой-то час нестерпимо жалко. Да и лень. Лучше отвернуться. Проще закрыть глаза на что-то и сделать вид, что оно вас не коснётся. Пронесёт мимо. И слава Богу…

Но последних слов Серафима Никитична уже не услышала, она глубоко спала, вдыхая ароматы родного животворящего сада.