Графиня де Брюли

 



                Графиня де Брюли
                Роман
               



«Нарочно, мнилося, она
была для счастья создана.
Но свет чего не уничтожит?»
 
 М.Ю. Лермонтов




Глава 1

Париж второй половины девятнадцатого века. На набережной Сены в надежде заработать какие-то деньги уличные художники рисуют портреты прохожих. Один из них, высохший, сгорбленный старик, прищурившись, аккуратно выводит портрет красивой молодой девушки, вдыхающей аромат розы.
Когда портрет был закончен, художник встал,  поправил выгоревший на солнце берет, мило улыбнулся, вздохнул... Это был знак удовлетворения своей работой.
— Можете взглянуть, мадемуазель! Вы даже не представляете, какой божественной силой вас наградила природа! Это самое лучшее, что я когда-либо смог создать, и, поверьте, заслуга в этом только ваша! — не сдерживая волнения, восхищался художник.
 — Ваш взгляд, ваша улыбка — волшебство природы! Я могу поведать вам тайну, почему лики святых на иконах обладают такой притягательной силой...
— Благодарю вас, месье... — прервала его девушка, — вы настоящий мастер своего дела! Просто великолепно!
Восхищение натурщицы было таким искренним, что можно было подумать, будто она и в самом деле не представляла, насколько обворожительна ее красота... Но неожиданно девушка, как будто что-то вспомнив, изменилась в лице.
— На портрете ваша девушка действительно прекрасна, просто ангел, и мне она тоже нравится, — коснулась руки художника и добавила, прошептав на ухо, — только, поверьте, я не она... — и улыбнулась такой обворожительной улыбкой, что старик даже не заметил, как она положила на раскладной табурет деньги, на них положила свою розу и ушла.
Выглядело это странно, как будто в портрете девушку что-то удивило или даже напугало, и она, словно в забытье, не считая денег, расплатилась, в спешке забыла розу и неожиданно исчезла. Художнику захотелось окликнуть красавицу, но дрогнувшая на ее лице та необычная улыбка, словно упредила это его желание. Невероятная сила этой улыбки удерживала старика какое-то время в неподвижном состоянии, а когда он очнулся, девушки среди прохожих уже не было.
— Такая натура! Мечта! Как призрак, как видение! Появилась и исчезла... — обратился удивленный художник к соседу, такому же уличному рисовальщику, молодому худощавому парню в помятой широкополой шляпе.
– Да-а-а... – восхищенно протянул парень, – красавица... не француженка, у нее мягкий, похожий на русский, акцент.   
— Странно все-таки это! Оставить столько денег и уйти, не забрав портрета? — старик снова посмотрел на прохожих, среди которых только что растворилось его видение.
А то, что этот «призрак» разыскивался полицией, старик, конечно, знать не мог. Для него она навсегда останется мечтой художника. Здесь, на набережной, нищие художники хорошо знали, что так легко разбрасываются только чужими деньгами, но никто из них даже предположить не мог, что эти новенькие франки из рук молодой красивой девушки могут быть ворованными. 
Художник еще долго сидел на набережной, любовался своей работой и пытался понять поведение натурщицы и причину невиданной щедрости.
 
А через двадцать лет на той же самой набережной сын художника выставил на продажу все работы покойного отца. Портреты, виды старого Парижа, морские пейзажи – все это стоило недорого. Портретом русской красавицы заинтересовался прохожий. Немолодой человек с осторожной крадущейся походкой, в дорогой одежде, с тростью. Говорил он негромко, и только, может быть, легкий акцент выдавал его русское происхождение. Поднятый воротник и надвинутая на лоб шляпа скрывали его внешность, но продавец картин, притулившись на крохотной скамеечке, рассматривая покупателя снизу, смог разглядеть его смуглое, изуродованное двумя давними шрамами лицо. Неподвижные, хитровато прищуренные, словно в ожидании удобного момента, глубоко посаженные глаза и орлиный нос делали его лицо хищным, беспощадным.
– Подозрительный тип... – определил продавец. 
И действительно. Не считая денег, покупатель расплатился и, не отрывая глаз от портрета, отошел в сторону. Потом бережно спрятал портрет под плащ, оглянулся по сторонам, будто ограбил кого-то, и растворился в пестрой толпе прохожих.
–  Это был русский, – осторожно, полушепотом сообщил продавцу рядом сидящий художник, – можете не сомневаться, русский... я их хорошо изучил.   
— Странные все-таки эти русские. За небольшой портрет столько заплатить? — чувствуя себя неловко, как бы оправдываясь, прошептал продавец сидящему рядом уличному художнику, но мысли его были совсем не о русских с их бешеными деньгами.
«Боже мой, денег-то сколько! Что же за напасть такая с этим портретом? — думал он. — Прямо-таки дьявольская сила живет в этом милом женском личике, околдовывает всех и заставляет выкладывать всю наличность, не считая...».
— Это еще ничего, месье... — как бы успокаивая, начал рядом сидящий художник. — Я слышал, эти господа из России в дорогих ресторанах заказывают самые изысканные, экзотические блюда и не прикасаются к ним. Как это можно объяснить? Вот это тайна! Загадочный народ, должен вам сказать...
— Да, русские, русские... Невероятно... столько денег отвалить... — пытаясь скрыть радость, согласился продавец и, опасаясь, что странный покупатель может вернуться, сунул в карман деньги, торопливо собрал оставшиеся картины и поспешил уйти.
 
На портрете двадцатилетней давности была изображена известная русская мошенница Заралия Каренина. А обладателем портрета неуловимой преступницы стал некий Николя — ее давний друг и подельщик.
Молоденькая очаровательная девушка, знакомясь с богатыми господами, называла себя разными именами, выдавая себя то за дочь известного сановника, то за единственную наследницу какого-нибудь престарелого богача, а в кругу избранной высокопоставленной знати ей нравилось представляться графиней из Франции, либо несчастной вдовой из Вены или вельможной немкой, родственницей чуть не самого канцлера. Те немногие, кто был знаком с этой красавицей, называли ее Розой, в полиции и преступном мире ее называли Зарой.
Полтора века назад столица и крупные города России кишели девицами, промышляющими таким образом, и все они были похожи друг на друга. Их легко узнавали официанты, полицейские, извозчики, карманники. Их услугами пользовались все, кому не лень, даже мелкие уличные воришки имели над ними власть. Иногда им платили, но чаще их использовали под угрозой расправы. Особенную страсть к гулящим девицам проявляли полицейские. Они с ними не церемонились. Но все это никак не относилось к Розе.
— Вот уже час, как вы, сударь, волочитесь за мной! Потрудитесь объяснить свое поведение! — Резко обернувшись, Роза нападала на следящего за ней сыщика всегда в тот момент, когда рядом оказывалась компания молодых офицеров или студентов. Правда, такая слежка за Розой случалась редко. К ней, если она не давала повода,  приблизиться было не так-то просто, определенная смелость требовалась, до того она была хороша.
В сыскном управлении Санкт-Петербурга знали о проделках мошенницы, но ее настоящее имя для сыщиков долгое время оставалось неизвестным. Да и особых хлопот полиции она не доставляла. Благодаря смуглой коже, жгучим черным глазам, многие сыщики принимали красавицу-мошенницу за цыганку, нередко так думали и сами пострадавшие. Видимо поэтому столичные ищейки, не подозревая, что, как пальцем в небо, угадали ее имя, дали ей цыганскую кличку Зара, которая всем пришлась по душе и прилипла к ней на всю оставшуюся жизнь. Никто из сыщиков даже не предполагал, что эта коварная воровка скрывается под маской добропорядочной невинной девушки, не имеющей ничего общего с преступным миром. Обладая талантом великой актрисы, она могла заморочить голову любому. Ее французский язык, светские манеры подкупали и не оставляли ни малейшего сомнения, что она является представительницей высшего аристократического общества. Все это напрочь запутывало сыщиков.
В преступном мире воровку тоже стали называть Зарой, и сразу окружили эту кличку ореолом тайных связей чуть ли не с самим дьяволом. В тюрьмах, на каторге и поселениях одни утверждали, что красотой и колдовским умением девицу наградил самый главный черт... Наградил и выпустил из ада! Другие божились, что она и есть та самая дочь прокурора, которую за воровство папаша порешил, но господь бог простил ей все ее прегрешения, и она воскресла в образе прекрасной чародейки, и теперь ходит как призрак и мстит без разбора всем знатным господам.
Многие, связавшие свою жизнь с преступным миром, хотели бы хоть одним глазком взглянуть на ловкую воровку. Но Зара не причисляла себя ни к ворам, ни к мошенникам, сторонилась ненужных ей знакомств. Все свои похождения она оправдывала, называя их естественными и даже справедливыми. Она полагала, что ее старания не только не преступны, а даже благородны и необходимы. Своими смелыми выходками она удивляла всех. Каждому, кто попадался в сети мошенницы, она оставляла на память розу. Это мог быть живой цветок, вощеная розочка из женской шляпки, носовой платок с вышитой в уголке веточкой розы или что-нибудь другое в этом роде. Наутро после сладких снов все обманутые дамские угодники находили пустые бумажники и «розочку». Такая дерзость отличала эту красавицу от других смазливых девиц, промышляющих подобным образом. Сыщики называли проделки этой молодой девицы «знаком розы», считали их безобидными, а кто-то в тайне даже восхищался необычными, порой смешными шалостями воровки.
В народе о ней тоже ходило много разных слухов, складывались красивые и страшные легенды. Ее хоть и разыскивали, но врагов у нее не было. Кто-то боготворил мошенницу как небесное создание, кто-то опасался ее как нечистую силу, а кто-то утверждал, что она обычная смазливая проститутка с характерной для этой профессии слабостью – «нечиста на руку». Однако никто из потерпевших так не считал, и все они отрицали интимную связь с мошенницей. И, видимо, именно это обстоятельство больше всего оскорбляло дамских угодников. В ярость их приводил, скорее, неожиданный поворот, унизительный финал любовной интрижки, нежели потеря денег. И, пожалуй, только это, бесстыдное надругательство над возбужденным мужским желанием, заставляло обиженных обращаться в полицию.

Сейчас этот тронутый временем портрет, нарисованный на скорую руку, не представлял бы никакой ценности, но в те годы он мог бы быть хорошим подарком для многих. Во всяком случае, любой, кто был знаком с Розой, посчитал бы за счастье иметь на память ее портрет, даже, несмотря на то, что был обчищен этой красоткой до нитки. И уж, без всякого сомнения, для любого сыщика тех лет портрет преступницы мог бы стать незаменимой находкой.
Этот портрет, конечно, никак не мог служить доказательством каких-либо любовных афер мошенницы, и не мог быть основанием для ареста, но, тем не менее, являлся ценной косвенной уликой.
Может быть, этот портрет и давал какую-то возможность для потерпевших опознать аферистку, но все они по-разному описывали внешность Розы. И чаще всего на вопрос следователя «как выглядит обидчица?», все без исключения потерпевшие, как в сговоре друг с другом, отвечали: «Прекрасно!» — и ничего больше.
Красота Розы была подобна капкану. Она притягивала к себе жертву, захватывала и не отпускала. Казавшаяся игривой, послушной, легко доступной, она заставляла обращать на себя внимание, заманивала жертву и действовала. Прикидываясь бессильной перед мужской страстью, она легко соглашалась, но в нужный момент еще легче выскальзывала из объятий.
Благодаря умению изменять внешность, Роза была неуловима. А полиция с удовольствием выработала для себя версию, что мошенниц много. Под эту марку полицейские задерживали всех смазливых падших женщин и, ссылаясь на сходство с Розой, превращали несчастных в своих пленниц, подолгу держали красавиц в участках, допрашивали, заставляли обнажаться и с удовольствием пользовались их услугами без всякой оплаты. С этой же целью полицейские охотно проверяли обладательниц желтых билетов, шерстили публичные дома, устраивали уличные облавы и часами по очереди «допрашивали» еще не потерявших форму привлекательных сводниц, которым доставалось больше остальных. Сводничество преследовалось законом, поэтому женщины, занимающиеся этим промыслом, охотно отзывались на малейшее желание полицейского, не кусались, не царапались, да и были чище других.
Но все шалости, любовные похождения Зары могли для нее закончиться намного печальнее, чем для любой другой мошенницы. Неопровержимой косвенной уликой портрет уличного художника являлся потому, что шею красавицы обвивало жемчужное ожерелье с огромным бриллиантом в пятьдесят с лишним карат. Камень назывался «Северное сияние». Он получил свое название за холодный голубой блеск с малиновым и зеленоватым оттенками. Когда-то этот бриллиант принадлежал шейхам, императорам, царским и королевским семьям, но однажды загадочным образом был подменен на хорошо выполненную подделку и бесследно исчез.
В придворных свитах этому камню приписывали волшебные свойства. Поговаривали, что все, кто владел этим камнем, сполна насладились радостями взаимной любви, обрели величие, неограниченную власть и способность влиять на людей. Считалось, что даже прикосновение к этому камню дарило человеку удачу.
Загадочное исчезновение бриллианта породило множество новых легенд. Одна из них утверждала, что благодаря этому камню королева Англии Виктория, которая была последней законной владелицей «Северного сияния», получив его в подарок от кузена, российского царевича Александра, познала настоящую любовь, обрела всемирную славу и признание среди людей. Но черствость, мещанский вкус и чванливость королевы уничтожили удивительные свойства бриллианта, и он превратился в невзрачную стекляшку.  Многие поверили в такое мистическое завершение истории драгоценного камня. Может быть, поэтому «Северное сияние» безуспешно разыскивается и по сей день.

Если вдуматься, кого, кроме королей, шахов и царей, могли интересовать такие камни? Тем более в Париже? В городе контрастов, где роскошь жила рядом с нищетой. Этот город не переставал удивлять мир. Ни кровопролитные войны, ни разрушительный дух революционных идей, витавших над Европой, — ничто не пугало французов. Город отличался от всех столиц мира. Самые роскошные номера гостиниц, дорогие рестораны, захватывающие зрелища и развлечения, лучшие ювелиры, портные и все-все самое удивительное, изысканное можно было найти в одном городе — в Париже.
Улицы переполнены приезжими. Особенно много русских. Их всегда везде много и их легко узнать. В Европу они приезжают или потерявшими всякую надежду на родной земле, измученными мыслями о судьбах родины, или уверенными в себе, в своем будущем, с чемоданами, набитыми франками, марками, долларами. В отличие от всех, русские богачи едят и пьют не в бистро, а в фешенебельных ресторанах, делают покупки в модных магазинах, посещают самые дорогие заведения и как никто сорят деньгами. Офицеры на таможне не просят господ из России открывать саквояжи, дабы не впадать в искушение и не чувствовать свое скудное существование. Парижанки мечтают о русском любовнике. Через сводниц они отыскивают их в нескучных местах, салонах, игорных домах, на скачках, торгах, аукционах — везде, где крутятся большие деньги и слышится русский акцент.
Париж, Париж! Город-театр! Все ищут, стремятся, спешат. Никто не живет просто, своей собственной жизнью. Все прилежно подражают выдуманному идеалу. Всеобщий нескончаемый маскарад. Стареющая куртизанка выдает себя за баронессу или герцогиню, какой-нибудь щеголь, проходимец — за единственного наследника выживших из ума, но знатных родителей, или внебрачного потомка чуть не самого короля. Все заняты, увлечены игрой. Победители, перешагивая неудачников, спешат на более высокий, устойчивый уровень захватывающей гонки, проигравшие, проклиная себя за потраченное впустую время, выбывают, а на их смену приходят другие. И так без конца по замкнутому кругу мчащейся карусели парижской жизни. Наряжаясь в сшитые по последней моде платья, сверкая поддельными драгоценностями, изощряясь в светских манерах, все они стараются не отличаться от аристократии.
На самом деле, по-настоящему известных и богатых господ встретить здесь невозможно. У них свой круг и своя игра. На своей сцене они стараются вести себя скромно, предпочитают молчать и наслаждаться, когда о них, перешептываясь, говорят другие. Истоки их славы и богатства, как, впрочем, и всего остального, покрыты тайнами. Их любят, их ненавидят! О них сплетничают в газетах, сочиняют непристойные небылицы на бульварах, о них пишут романы. Они у всех на виду, ими восхищаются, гордятся... Они — пример успеха, образец преодоления нелегкого пути к обеспеченной, беззаботной жизни.
Вместе с тем, на улицах Парижа немало простого люда и бедноты. Никто из них никуда не стремится. Они воруют, пьянствуют, развратничают. Кто-то, надеясь получить хоть какие-то деньги, помогает поднести багаж, кто-то, срывая с головы шляпу и раскланиваясь, распахивает двери роскошных экипажей, кто-то чуть не на ходу чистит господам обувь. Тот же, кто не рожден быть услужливым, потерял надежду, обессилел в борьбе за жизнь — не выживает. Такой человек нищенствует всю жизнь, а потом безмолвно умирает.

С тех пор прошло почти полтора века. Многое изменилось. Нет, Париж по-прежнему хорош, хотя заметно постарел. В Европе появились другие города, не уступающие Парижу. А для русских Париж перестал представляться тем местом, от встречи с которым еще совсем недавно любой россиянин готов был умереть.
Теперь все стремятся в Москву. Но не для того, чтобы увидеть этот замечательный город. Теперь, кажется, только в Москве можно, не жалея, потратить большие деньги. Сверкающие звездами гостиницы, фирменные магазины, рестораны с кухнями всех стран и народов, невероятные представления, концерты, уютные заведения, дорогие автомобили — все это в одном городе – в Москве. Даже самые красивые женщины на улицах уже не в Париже, а здесь, в столице огромной заснеженной страны. В Москве есть все! Есть даже такое, чего нет ни в Европе, ни в Америке и нигде. Кругом невиданное изобилие, напоминающее огромный шведский стол. Все спешат не упустить свой шанс, ухватить свое, кровное. Выглядит все это, как в игре на деньги – все честно и справедливо. Кому-то везет, кому-то нет. Такая игра, ничего не поделаешь!
Здесь тоже маскарад, гонка, карусель! Узнать, кто есть кто, невозможно! Все спешат, стремятся к богатству, к славе. Кругом торгуют, мошенничают, воруют, богатеют. Азарт заражает всю огромную страну. Всем кажется, что наконец-то в России повеяло свободой. Миллиарды российских долларов свободно, как по течению реки, заполнили пустые сейфы банков по всему миру. А в Париже, как и много лет назад, снова пытаются понять русскую натуру. Тайну! Секрет!
Москвичам, которым не довелось приобщиться к эпицентру сытой жизни, кажется, что они тоже чего-то значат в своем родном городе, и чтобы чувствовать себя достойно, они стараются подражать богатым и знаменитым.

     Глава 2

     Какое-то время, выжидая своего шанса, Савелий тоже считал, что он чего-то в этой жизни значит. Но, как часто бывает, человек не видит своих недостатков, а своих достоинств – тем более. Так и Савелий не знал, что лгать, претворяться, жить под маской, угодной современной столичной жизни, у него не было никаких способностей. Правда, в отличие от многих, он смог понять, что с его никому не нужной профессией филолога ни на какое место у «шведского стола» ему рассчитывать не стоит. И тогда наступила ломка. Ожесточенная борьба между наивными юношескими мечтами, пламенными мыслями о свободе, интересной работе, будущем — с одной стороны, и диким, морально опустошенным и даже позорным настоящим, в котором он оказался, — с другой. Битва в душе Савелия изматывала его, вгоняла в глубокую депрессию, убивала интерес к жизни. Но, к счастью, продолжалось это сражение недолго. Однажды, потеряв контроль над собой, он сорвался. Отчаявшись, он выхватил из рук инкассатора метро сумку и сбежал. Так Савелий неожиданно для себя стал вором. Налетчиком. На вопрос, почему он это сделал, Савелий ответить себе так и не смог. В сумке оказалась мелочь, с которой даже Савелий не захотел связываться. Он выбросил сумку в Яузу. Но начало было положено.
После этого Савелий стащил церковную казну, но не из церкви, не в присутствии образов и даже не потому, что ни в каких отношениях с богом не состоял. Деньги он украл из дома батюшки, который почему-то обратил пожертвования прихожан в доллары и хранил их в блестящем сейфе в своей загородной резиденции. Только это, да еще, может быть, наличие трех поповских квартир в центре столицы и пристрастие их хозяина к прелестям современной жизни, убедили Савелия в непогрешимости своего поступка.
Церковных денег ему хватило на несколько лет совсем не нищенского существования, и все эти годы он жил честно, по крайней мере, без стыда перед прихожанами. А вот помыслы о будущей жизни у Савелия были грешны и нередко вызывали у него отвращение к самому себе.
Рано или поздно все заканчивается, и деньги в этом смысле часто опережают время. Савелию надо было снова думать, как сделать так, чтобы деньги были всегда. И в голове вора-филолога созрел сумасшедший замысел. К новой краже он готовился долго, все до мелочей продумывая.
День, который изменит жизнь Савелия, начался необычно. Во время утренней зарядки в окно с силой ударилась птица и безжизненно упала на балкон. Савелий соскочил с велотренажера, распахнул балконную дверь, но птицы нигде не увидел. Позже, за завтраком, Савелий снова вспомнил о птице.
 «Как-то все очень быстро произошло...» — подумал он.
И действительно, послышался глухой удар в стекло, перед глазами на мгновение застыла распластавшая крылья птица, ее серо-белая грудка, повисшая набок крохотная головка с длинным черным клювом, и все бесследно исчезло, как сон.
«Трагедия! Несчастный случай! Точно так же и я сегодня, быстро и без следа, должен исчезнуть...» — психологически накачивал себя Савелий.
В машине он опять вспомнил птицу. Когда-то он слышал, что это примета, но вспомнить, какая именно, не смог. А вспомнить очень хотелось, потому что сегодня он собирался вытащить все содержимое из домашнего сейфа известного московского богача, мецената, всеми уважаемого и, может быть, порядочного, неплохого человека.
После этой кражи Савелий серьезно подумывал о переменах в своей жизни. Собирался уехать за рубеж, заняться бизнесом... Представлял себя благородным, уважаемым господином. Планировал зажить честно, обеспеченно, как все миллионеры.
Эту кражу Савелий не отменил бы в любом случае. Даже если бы вспомнил, что птица, ударившаяся в окно, приметой была самой нехорошей, чуть ли не к самой смерти подводила, а в квартире, которую он собирался обчистить, такая возможность была очень даже вероятна. Но к этому последнему своему шагу он проникся так, что считал его неизбежным поворотом в своей молодой, но уже запутанной жизни, поэтому готов был идти навстречу любым последствиям. Другого пути удержаться в ошалевшей московской жизни он не видел.
Савелий рассчитал все до мелочей. Именно в этот день в квартире не должно было быть ни одной живой души, и пройти незамеченным мимо охраны можно было только сегодня. Такого совпадения Савелий выжидал долго. Изо дня в день он ждал, когда в доме будет что-нибудь ремонтироваться.
И вот день настал. Хозяин квартиры по некоторым данным был в отъезде, а в доме с самого утра трудилась бригада ремонтников лифта, что давало возможность, надев строительную каску, под видом рабочего пройти мимо охранника.
К замкам у Савелия был природный интерес, возможно, даже талант. Они его с детства интересовали больше, чем бесполезные игрушки, кубик-рубик, головоломки, шахматы. Проникая в секреты замочных скважин, прислушиваясь к скрежету металла, он получал истинное удовольствие.  Кто знает? Если бы не это его увлечение, может быть, он так и прожил бы жизнь учителем русского языка?

Квартира была напичкана антиквариатом, старинными картинами, драгоценными камнями, золотом и прочей дорогостоящей мишурой, но все это Савелия не интересовало. В ценностях домашней обстановки он не разбирался. Да и деньги его интересовали лишь как средство выживания.
К любой неожиданности хороший вор всегда должен быть готов, но к такому... Савелий только успел подобрать код к сейфу, как откуда-то из глубины квартиры донесся разговор. Разговаривали мужчины. Савелий закрыл сейф, осмотрел комнату. Ни балкона, ни шкафа... Единственное, что оставалось, — тяжелые, как занавес в театре, шторы по обеим сторонам окна. Беззвучно скользя по паркету, он затаился за ними.
Дверь распахнулась так резко, что штора шевельнулась, коснулась лица Савелия. Ощущение страшное, будто по ту сторону штор образовалась пропасть, и пол под ногами вот-вот обрушится. Ощущение, при котором хочется крикнуть: «Мама!». Мгновение и осознание неизбежной гибели сменяется поиском спасительного выхода. А его нет. И вот, Савелий уже начинал придумывать легенду, по какой такой нелепой случайности он оказался за шторами. Первая мысль: ошибся квартирой... домом... улицей... городом? Но кто в это поверит?
Мысли прервал нервно дрожащий писклявый мужской голос.
— Хотел посмотреть на деньги? Смотри! Но получишь ты их только в обмен на бумаги, из рук в руки.
Савелий почувствовал, как под ногами содрогнулся паркетный пол от колес тяжелой двери сейфа.
— Все знают, у тебя денег много, но сам говоришь, из рук в руки... Мы должны видеть деньги! — послышался голос с кавказским акцентом.
— Смотри! Доволен? — снова взвизгнул дрожащий голосок.
     «По всей видимости, этот писклявый голос принадлежит хозяину квартиры, – подумал Савелий, – странно, как быстро он слетал в Лондон и обратно». 
— Не нужно кричать... Что ты так нервничаешь? Вижу, деньги есть... — обнаружился еще один мужской голос, уже без акцента.
— Ну а теперь я хотел бы посмотреть на бумаги! Куда нам за ними теперь ехать? Как в детском саду! Я, братцы, миллиардами ворочаю! Для меня все, что ты видишь здесь, — копейки, мелочь, мусор, а ты: «Покажи, покажи деньги!» — передразнил кавказца писклявый голос. — Чего молчишь? Куда за бумагами-то ехать? — неуверенно, но с гонором взвизгивал голосок.
— Зачем гонишь, зачем кричишь! — спокойно, с издевкой шипел кавказец. — Бумаги уже здесь. Ты давай деньги отсчитывай!
— Ничего я отсчитывать не буду! Я сказал, из рук в руки! Ты не веришь — ты и считай!
Послышался шелест бумаг. Кто-то, видно, читая, проверял бумаги, громко перелистывал страницу за страницей.
На некоторое время наступала тишина. Такая тишина, что слышно было, как кто-то сопел и где-то в просторах комнаты тикали часы. Эта тишина, как пытка, изводила Савелия, заставляла сдерживать каждый вдох и выдох. Ему казалось, что он не выдержит, вот-вот упадет без сил. Нестерпимо хотелось ухватиться рукой за подоконник, а то и того хуже, отдернуть штору и сделать шаг.
— Как будто все на месте! — наконец раздался писклявый голос. — В этом чемодане половина. Если вы его поднимете. Можете проверить. Остальные складывайте в эти сумки! Только как ты собираешься все это вынести? Ладно, не мое дело. Я оставлю вас... Позвонить должен, а вы отсчитывайте, не стесняйтесь.
Комната ожила. Послышался звук застежек-молний и шелест купюр. Снова резко открылась дверь, и снова, неожиданно дрогнув, штора коснулась лица Савелия. Сил больше не было выдерживать эту пытку, и Савелий уже всерьез подумывал сдаться. Но вдруг раздались два щелчка, похожих на выстрелы из воздушного ружья.
«Выстрелы с глушителем...» — подумал Савелий. И от этой мысли у него открылось второе дыхание. Теперь ему казалось, что он может стоять так вечно.
— Я же просил, не здесь! Не могли вывести их? Теперь мебель от крови отмывать! Унесите их в ванную! — по-хозяйски взвизгивал обозленный противный голос. — Я же просил! Заклейте же им чем-нибудь дырки, в конце концов! Хлещет, как из поросят!
— Сейчас... Только фотографии сделаем и унесем... Да не волнуйтесь вы так... санитары все уберут! — вещал спокойный и уверенный, как у диктора телевидения, голос.
Несколько раз щелкнул фотоаппарат, сверкнула вспышка.
— Положите чемодан и сумки в сейф! — скомандовал тот же писклявый голос. — Да что же из них так кровища хлещет?! Сделайте что-нибудь! Я же просил! Уберите все это быстрее с глаз долой!
Не видя происходящего в комнате, Савелий уже так успокоился, что голоса напоминали ему трансляцию скучного современного детективного сериала, и ни о какой сдачи в плен он уже не думал. Наоборот, в нем поселилась уверенность, что, если его обнаружат, он сможет за себя постоять, и уже нащупывал в кармане ключи, брелоком для которых служил малюсенький перочинный ножичек с острым, как опасная бритва, лезвием.
— И как долго вы собираетесь хранить у себя эти деньги? — спросил спокойный голос.
— Сколько надо, столько и будут лежать, и хватит об этом!
— Интересно вы рассуждаете, Абрам Романович! Эти деньги мы в банке под расписку брали...
«Ага, значит, я не ошибся, писклявый голос – это  Абрам Романович, он и есть хозяин квартиры, собственной персоной», – подумал Савелий.
— Прекратите! В банке, в склянке! Поживей уносите отсюда эту гадость в ванную. Вы долго возитесь! Вот-вот появятся санитары, и никого из нас они здесь не должны видеть!
В ответ послышались неразборчивые, еле слышные причитания. Все шло к концу. Савелий
почувствовал уверенность в своей безопасности, хотя и понял, что еще должны прийти какие-то санитары и что времени у него мало.
«Ничего, все замечательно... Не надо мешки затаривать, сами все уложили», — подумал Савелий
— Такой красивый и большой у вас сейф, Абрам Романович, но почему-то пустой, — пошутил спокойный голос.
— Не твое дело! Мне нет необходимости хранить наличные дома...
— А-а-а... Тогда понятно...
Паркет снова зашевелился. Сейф захлопнулся. У Савелия отлегло от сердца. Стало как-то совсем спокойно, будто опасности не было и в помине.
— Абрам Романович, дайте мне код от сейфа на всякий случай, — приказал уверенный голос.
— Это еще зачем?
— Говорю же, на всякий случай...
— Какой еще «всякий случай»? Почему я каждому должен давать ключ от своего сейфа?
— Я вам уже давно не каждый! Вам напомнить, как мы были связаны раньше, да и сейчас?
— А ты меня не пугай! Возьму и вас закажу! Как вы мне все надоели, боже праведный...
— Ну что прикажите мне делать? Звонить, жаловаться на вас? Я же отсюда без кода не выйду, да и вы тоже.
— Шесть восьмерок по часовой стрелке подряд, потом три раза букву «а» в обратную сторону и три раза букву «р» в ту же сторону.
« Все правильно», — подумал и как бы похвалил себя Савелий.
— А за деньги все равно вы отвечать будете, хотя для вас, как вы выразились, это мусор...
— Забери ты их, эти деньги! Я тебе в придачу еще сто миллионов дам! Забери их, но только навсегда забудь обо мне. Сгинь с глаз моих! Я порядочный, честный человек! Это твой хозяин наследил... Я тут ни при чем! — в бессилии, чуть не плача выкрикивал хозяин квартиры.
— Мне до вас тоже никакого дела нет. Я на службе, выполняю свои обязанности. Кто и где наследил — не мое дело! А вот доложить о вашем поведении и настроении я обязан по долгу службы.
— Напугал! Смотри, трясусь весь от страха!
Продолжение разговора доносилось уже из другой комнаты, а потом голоса стихли, и входная дверь захлопнулась.
Савелий открыл сейф, но снова услышал непонятные звуки. Из ванной доносилось хриплое дыхание. Один из застреленных очнулся!
— Прости, мужик! Рад бы помочь тебе, но никак не могу! — посочувствовал Савелий, подложил кавказцу полотенце под голову и вернулся к сейфу.
Рисковать Савелий не захотел. Он вытащил сумки и чемодан на балкон соседней комнаты, выходящий во двор, что-то привязал к перилам, сделал какие-то замысловатые петли. Выстрелом из рогатки перекинул тонкую леску в соседний двор и вернулся в ванную. Раненый в грудь человек лежал с открытыми глазами и был в сознании.
— Позвони... — не шевеля губами, прошептал еле слышно кавказец.
— Прости, мужик! Не могу. Я знаю, что произошло, но я вор, понимаешь? Не могу! Я должен уносить ноги, или меня так же, как и вас, шлепнут... Понял? Прости...
Но уйти оказалось непросто. Савелий чувствовал, что не сможет оставить человека вот так, без помощи.
— Ты кто?
— Шота... Малыш... — еле шевельнулись губы кавказца.
— Малыш? — удивился Савелий.
Кавказец показался ему великаном. Рослый, широкоплечий, он совсем не выглядел малышом.
— Кличка что ли? — спросил Савелий.
Кавказец в знак согласия кивнул, забегал глазами, неожиданно резко протянул перед собой правую руку, попытался поймать руку Савелия, вздрогнул и сделал долгий выдох. Бледное его лицо сделалось серым, каменным. Савелий закрыл ему глаза, нацепил каску и так же, как вошел, вышел из дома, столкнувшись в подъезде с двумя дюжими молодцами, совсем не похожими на санитаров, только что в белых халатах да с носилками в руках.
В соседнем дворике Савелий потянул на себя леску, на которой вытянул пластмассовую ленту, похожую на шпагат. Потом где-то за что-то дернул, и чемодан с сумками мгновенно, как будто падая с балкона, заскользили по шпагату вниз.

Глава 3

Когда, казалось бы, все самое страшное было позади, произошло непредвиденное. Как доказательство того, что приметы случайными не бывают, на Пятницкой улице под машину Савелия угодила молоденькая девушка. Савелий выскочил из машины, ничего не понимая. Девушка, опираясь на одну руку, пыталась другой дотянуться до отлетевшей сумочки. Она пробовала встать и не выглядела покалеченной, но Савелия сейчас это интересовало меньше всего, он вообще не думал о пострадавшей. Ни сожаления, ни страха он не испытывал. Нелепая случайность представлялась ему очередной западней, из которой нужно выбраться, поэтому желание как можно быстрее исчезнуть с места происшествия — это единственное, что занимало Савелия.
Вокруг машины начал собираться народ. Разглядывая со всех сторон обшарпанные «Жигули», толпа не возмущалась, она пока еще пыталась определить виновного и сочувствовала то девушке, то водителю. А когда Савелий подхватил девушку на руки, народ замер в ожидании. Это выглядело так необычно, так милосердно, что толпа прониклась чувством сострадания больше к водителю, чем к пострадавшей. Кто-то даже предложил Савелию валидол, кто-то настаивал достать аптечку, а кто-то откровенно советовал смыться как можно быстрее.
Не дожидаясь полиции, Савелий усадил девушку на заднее сиденье, рядом с чемоданом необычной формы, и, заверив всех любопытных, что спешит в больницу, сорвался с места.
Девушка, видно, тоже перенервничала. Выглядела она удивленной, растерянной и напуганной. Савелий поглядывал на девушку через зеркало и молча ждал, когда она сама начнет разговор.
— Куда вы меня везете? — наконец послышался звонкий, озорной голос девушки.
Савелий обернулся, мельком посмотрел на нее, хотел было что-то сказать, но девушка громко засмеялась. У Савелия отклеились усы, и перекосилась изящная полоска бородки.
Девушка смеялась так простодушно и так заразительно, что Савелий тоже засмеялся, подсознательно полагая, что причиной смеха могла быть глупая ситуация, в которую он попал и из которой так достойно выкарабкался, еще не понимая, что девушка никакого отношения к его криминальному поступку не имеет.
— А вы-то что смеетесь? — с претензией, сквозь смех спросила девушка.
«Да, действительно, а чего я-то смеюсь?» — подумал Савелий и решил, что его неоправданный смех — явление чисто нервное.
Девушка, как в истерике, продолжала заливаться смехом. Савелий остановил машину и обернулся.
— Вы головой не ушиблись? Как себя чувствуете?
— Как в кино! — ответила девушка и снова закатилась громким смехом.
Савелий ничего не понимал. Он насупился, задумался, пытаясь осознать, что происходит в его машине.
— Отчего вы так заливаетесь? Вас всегда так разбирает, когда вы попадаете под колеса? — тихо, едва удерживаясь от грубости, спросил Савелий. Но девушка, похоже, его не слышала и продолжала смеяться.
— Интересно, а когда вы бросаетесь под трамвай, вам так же смешно? — уже громче, с недовольством спросил Савелий.
— Не знаю... Под трамвай не пробовала... — вздохнула девушка.
— Значит, вы специализируетесь на машинах? — снова обернулся Савелий.
В ответ пассажирка снова захохотала, как будто ее кто-то щекотал.
— Да что с вами?!
Но ответа Савелий не услышал. Все его вопросы, казалось, только смешили девушку. Он снова задумался, пытаясь понять, что случилось с этой ненормальной. Тем временем пострадавшая немного успокоилась.
— Вы в следующий раз, когда обкуритесь, держитесь поближе к людям, а от машин подальше.
— Я не курю, — с гордостью ответила девушка, не понимая, какое курение имел в виду Савелий. — А у вас усы отклеились! — добавила, закрывая рот ладонью, чтобы остановить смех.
— Какие усы? — растерялся Савелий и взглянул в зеркало.
— Вы что, артист? — почти неслышно, едва сдерживая смех, спросила девушка.
— Ага! Народный! «По жизни», как сейчас модно высказываться! — сделал паузу. — Грабитель я! Бандит! Налетчик! И сейчас за мной гонятся... А вы, как я теперь понимая, другую машину выбрать не могли, вам, видите ли, моя приглянулась... — поправляя усы перед зеркалом, пропел Савелий.
Девушка перестала смеяться, хотя и приняла сказанное за шутку.
— Куда вас отвезти? — безразлично продолжил Савелий. — В больницу, домой, или еще куда?
— Остановите машину! — приказала девушка.
Савелий тут же выполнил требование.
— В больницу, по всей видимости, ехать надо вам! Артист-самоучка! Мой дом через дорогу! А вам за рулем на дорогу смотреть надо, а не на красивые ножки, и не представлять себя крутым гангстером! — с насмешкой взглянула через зеркало на Савелия и, надувшись, вышла из машины.
Обычно Савелий должным образом вел себя с женщинами, но на этот раз перешагнул через свои принципы. Время терять он не мог. Дело было не доведено до конца, ему нужно было избавиться от случайного пассажира и спрятать деньги.

Загородный дом служил для Савелия тайником и убежищем. Дача была оформлена на бывшую подружку, которая променяла будущего безденежного учителя литературы на пожилого французского почтальона и давно уехала в Париж.
В гараже Савелий освободил сумки и чемодан, рассовал пачки долларов по заранее приготовленным тайникам. Уничтожил в камине все, что могло служить уликой, только чемодан оказался несгораемым. Пришлось распилить его на части и закопать в лесу.
«Наконец-то, свершилось! Теперь я завяжу и уже никогда не буду вором. Буду порядочным человеком с чистой совестью» — подумал Савелий, когда все было закончено. Оставалось отогнать старенькие «Жигули» поближе к тому месту, откуда он их несколько часов назад угнал. Осматривая машину, на заднем сидении он обнаружил дамскую сумочку, в которой находились обычные женские принадлежности: духи, помада, ключи от квартиры, несколько сотен рублей и документы на имя Анны Шаховой.
— Вот б.... — выругался Савелий, —  навязалась на мою голову... Еще в полицию пойдет...
Через час он стоял перед дверью потерпевшей. Дверь открыла Анна.
— Привет! Это я нашел в машине... — протянул сумку.
— Спасибо! А то я уже начала думать, что вы и вправду бандит... — наступила неловкая пауза. — Без усов вас не узнать... Спасибо еще раз...
В легком домашнем платье на тонких бретельках Анна казалась настоящей красавицей. Она вся светилась, как чистый, прозрачный кусочек янтаря. Нежная смуглая кожа шеи, плеч напоминала что-то свежее и даже съедобное. Голос ее звучал звонко, губы не шевелились, как у всех говорящих, а вздрагивали и застывали в скучающей, выжидающей улыбке и манили. Такие губы бывают...
— Вы так не подумали! — улыбнулся Савелий и немного растерялся, почувствовав, что уходить ему не хочется. Нервное напряжение, усталость, безразличие ко всему окружающему — все это мгновенно исчезло, куда-то провалилось, и теперь перед ним стояла только она, с которой ему не хотелось расставаться.
— Это почему же я так не подумала?
— Разве я похож на бандита? — перевел дух, ободрился. — Если бы вы так подумали, вы бы сейчас были в ментовке и сочиняли бы там на меня донос.
— Я доносов не пишу, а полиции, или как вы ее там называете? ментовке? — я не доверяю!
— Это очень правильно! Я тоже не доверяю!
— Это понятно, какой же бандит ей доверяет?
— Тоже верно! А что же это мы с вами государственные дела в дверях обсуждаем? — поглядывая по сторонам, с ироническим недоумением развел руками Савелий.
— Не поняла? — шутливо, с ударением на «о», удивилась Анна. — Да вы никак клеитесь ко мне? Сначала, как клюкву, раздавить меня хотели, а теперь в гости напрашиваетесь?
— Да нет... Говорю же, такой серьезный, жизненно важный разговор ведем... И в дверях? Да и радость я вам такую в дом принес, а вы... Хотя бы на чай пригласили! Ну, как это обычно принято... А даже если и напрашиваюсь? Что ж здесь такого? Это же нормально? Опять же... а вдруг это судьба?
Анна измерила глазами Савелия с ног до головы, демонстративно повалилась на створку двери и вздохнула. Савелий поспешил добавить:
— Ну, я не претендую... Можно и без чая, конечно... По нынешним временам мог бы и кипяток подойти... — неуверенно улыбнулся. — Неужто жадничаете? Не верю! У вас же наверняка есть и чай, и сахар... А я, можно сказать, к вам с дороги...
— Судьбу свою я, признаться, по-другому себе представляла, но если... – задумалась и уже строго спросила, – гвозди, скрепки из деревянных рамок вытаскивать умеете?
— Конечно... — расплылся в улыбке Савелий.
— А забивать? — уточнила строго.
— Разумеется... — удивился он, – а как же!
— Милости просим! А то, что напросились, — еще жалеть будете! — широко распахнула дверь. — Но чай будет после работы и без сахара! И никаких отказов и жалоб не принимается!
После ремонта деревянных подрамников для картин, они чаевничали. Чай пили с медом и домашним вишневым вареньем. Много разговаривали, шутили.
— Какое у вас редкое имя, Савелий.
— Почему редкое? Даже какой-то артист с таким именем был.
— А вы на него не похожи. Но по всему видно, мечтаете стать таким же бандитом, как и его герой? Помните?
Савелий задумался. Ему совсем не хотелось говорить о каких-то артистах и их ролях... Ему хотелось зажечь свечи и выключить свет...
— По кличке Косой. Помните? — продолжала Анна.
— Точно! Косой! — вспомнил Савелий «Джентльменов удачи». — Только он был вором, а не бандитом... Но вы правы... Всю жизнь мечтал быть вором по кличке Косой. Не пожарным, не продавцом мороженого, а вором...
Аня снова залилась смехом, тем самым смехом, которого не в силах была сдержать в машине, и Савелий сразу почувствовал себя неуютно, изменился в лице.
— У меня что, снова усы отклеились?
— Нет... — сквозь смех еле выдавила Анна и замахала руками, закатываясь еще больше. Просто у нас в Галерее косым называют нашего содержателя! — немного успокоившись, объяснила она. — Ой, грех на душу беру! Я его так никогда не называла. Честное слово, никогда...
— А почему его Косым прозвали?
— У него и в самом деле один глаз косит. Маленький, лысенький, голосок писклявый, но все равно мечта любой женщины! Упакованный! Такому хоть глаза выколи, все равно в цене не упадет... Прости меня, Господи... Что-то меня сегодня прорывает. Давай поменяем тему...
— А как его зовут? — спросил Савелий, а у самого внутри что-то дрогнуло, затряслось, когда услышал о писклявом голоске.
— Он у нас Абрам Романович... — задумалась Анна. — По фамилии... — снова задумалась. — Забыла! Надо же, забыла! Но его ни по фамилии, ни по имени никто не называет. Да его у нас никто и не любит...
— Потому что богатый?
— Да нет... Он заносчивый, чванливый какой-то, разговаривает только с избранными... Держит себя так, будто ему на этом свете никто не нужен. Считает себя создателем всеобщего благополучия. Открыто говорит, что если бы не такие люди, как он, ничего бы в России не было. Словом, живет где-то там, на небесах, и от щедрой души без устали творит добрые дела... А бабушки наши его вором считают. Большим вором, о каком вы и не мечтали! — и снова засмеялась. — Вор и косой без всякой клички... Прости мою душу грешную... Что же это со мной сегодня?..
— Ну вот, видите, все косые — воры! — Савелию хотелось сказать, что все миллионеры — воры, но по инерции, поддерживая разговор, вырвалось так, потому что мысли его были совсем не о косых и ворах.
Савелий вдруг обнаружил, что его нелепая встреча с Анной — это результат пересечения еще более нелепых случайностей, которые так искусно переплелись и запутались в одной, пока только ему известной истории. Истории, у которой непременно должен быть конец, но какой, как теперь понимал Савелий, не знает даже он.
— Я ничего не понимаю ни в деньгах, ни в том, откуда они берутся, где воры, где не воры... Я от этого так далека, я не по этой части... — задумчиво произнесла Анна, явно желая поменять тему.
— Так это же очень хорошо! Вы живете в прекрасном мире, в окружении самого лучшего, что могло создать человечество... А хотите, вместе воровать будем? Вы мне покажете, какие картины у вас в Галерее самые ценные, а я их выкраду! — не понимая настроения Анны, придумывал на ходу Савелий, чтобы скрыть свою растерянность.
Ему уже не хотелось гасить свет. Мысленно он снова оказался за шторами в квартире ограбленного им миллионера. В голове прозвучал писклявый голосок, о котором упомянула Анна. Вспомнил самого себя, несколько часов назад готового распрощаться с жизнью. Перед глазами постоянно появлялась картина с двумя трупами в просторной светлой ванной. Картина настолько страшная, что она так и стояла перед глазами.
— Нет! Картины я вам не покажу, а скорее сдам вас охране!
Савелий делал вид, что слушает, а сам невольно вспоминал свой сегодняшний день, пытаясь найти причину, связывающую в одну цепочку ряд необычных, непонятных случайностей.
«Не может быть, чтобы столько никак не связанных друг с другом событий вместились в один день! День, к которому я так долго готовился, день, с которого я собрался начать новую жизнь! Если судьба, то какая? — спрашивал себя Савелий. — Может, эта случайно попавшая под колеса девушка будет любить меня всю жизнь, а может быть и погубит».

Глава 4

 Случайно или закономерно? Вопрос, который много веков мучает людей думающих, и на который пока никто из них ответить не смог. Удивительная случайность произошла и с мошенницей Розой. Так случилось, что там, на набережной, она позировала не только простому уличному рисовальщику. Уже известный в то время художник Огюст Ренуар тоже написал портрет русской красавицы.
Ренуар любил прогуливаться в местах, где уличные художники создавали свои шедевры. На этот раз он оказался на набережной Сены вместе со своим учеником, шестнадцатилетним юношей, уже имеющим свой собственный стиль. Ученик удивлял мастера умением находить необыкновенно яркие краски там, где их, казалось бы, не существовало.
— Взгляните, учитель, вот там, видите красивую молодую девушку, позирующую художнику?
— Вижу-вижу... Только она, пожалуй, слишком хороша, чтобы быть красивой... Без единой помарки! Как икона. А у настоящей красоты всегда есть... как бы это сказать... Не изъян, конечно, но что-то простое, земное, без излишеств, пахнущее жизнью... Понимаете?
— Не совсем... — растерялся ученик.
— Обратите внимание, как она выделяется среди всех. Как пятно. Броско! Вызывающе!
— Это верно! Вызывающе... — неохотно согласился ученик и опустил голову. — Но это у нее просто взгляд особый, не такой, как у всех, а сама она, возможно, и добра, и ласкова.
— Возможно, возможно... Но достойную внимания натуру, мой юный друг, надо разыскивать. На это могут уйти годы. Красота, как правило, не сверкает на поверхности, а находится внутри... Внутри каждого из нас. Разглядеть такую красоту порой непросто даже талантливому человеку.
Но через какое-то время Ренуар остановился в раздумьях, и решил вернуться к привлекательной натурщице. Он достаточно долго рассматривал почти готовый портрет, тайком поглядывая на позирующую девушку, и, в конце концов, не сдержался, повинуясь порыву чувств, набросал карандашом эскиз будущего портрета.
Вернувшись домой, Ренуар поторопился перенести на холст еще живущие в памяти черты натурщицы. Он работал всю ночь, и к утру, когда в дверь постучал ученик, портрет  «Незнакомки» был почти закончен.
— Богиня! — воскликнул ученик, увидев портрет.
— А я так не думаю... Мне не нравится, и вчера я был прав. Мещанство! Выдуманная красота! В жизни такой красоты не бывает...
— Как же не бывает, учитель, когда мы вчера видели эту женщину на набережной!
— Да-да, помню-помню... Возможно, вы, мой юный друг, и правы... Вчера мне тоже так показалось... Сверкнуло перед глазами что-то необычно красивое, а вот на холсте не получилось... У нее не земная красота, воспроизвести ее на холсте мне, мой любезный друг, не удалось. Получилось совсем не то, что мы с вами видели вчера...
— Учитель, почему вы изменили цвет розы? — спросил ученик.
Художник взглянул на портрет, задумался, развел руками и признался, что не смог вспомнить, какого цвета роза была в руках натурщицы.
— А какого цвета была роза? — спросил Ренуар.
— У нее в руке была черная роза... ну, почти черная, с таким темно-темно-лиловым оттенком. Но, по-моему, именно такие розы называют черными... — неуверенно то ли спросил, то ли сообщил ученик.
— Возможно, возможно... — безучастно согласился учитель. — Портрет по памяти — это, мой юный друг, в любом случае натура воображаемая, поэтому отклонения от реальности вполне допустимы.
— Но, учитель, вам удивительно точно удалось передать надменный взгляд той красавицы!
— Только это, пожалуй, у меня и получилось... Именно этот взгляд, обиженного на весь мир ангела, не потерявшего своего достоинства, пленил меня. В нем такая сила, что я не смог сдержаться. А роза... Тем более черная роза... Признаться, я на это не обратил внимания. Только потом вспомнил, что у девушки в руках был цветок, похожий на розу.
Ренуар не был доволен своей работой, что нельзя было сказать о его поклонниках. Друзья с трудом уговорили известного художника выставить портрет в картинной галерее. Портретом русской красавицы с алой розой в руках любовались все, кто посетил выставку, но копию заказал только один господин из России.
Это был приватный сыщик, юрист Всеволод Дмитриевич Вышинский, который направлялся в Лондон для содействия секретной службе королевского дворца расследовать загадочное исчезновение драгоценного камня. Следуя в Англию, он остановился в Париже, чтобы попутно оказать некоторую помощь французской полиции. И здесь ему несказанно повезло.
Прогуливаясь по многолюдным улицам Парижа, он случайно увидел знакомое лицо. С афиши картинной галереи на него смотрели глаза молодой и красивой, дерзкой и властной девушки. То ли улыбаясь с издевкой, то ли дразня и подмигивая, красивое женское лицо, будто торжественно объявляло каждому о своем выборе. Презирающий всех взгляд по-царски выражал преимущество перед миром, но в то же время таил в себе необыкновенную женственность и невинность, покорность и мудрость, беспомощность и готовность, ненависть и согласие. Все это завораживало даже с афиши.
Выставка нисколько не интересовала сыщика Вышинского. Он с недоверием относился к манере художников-импрессионистов, которая порой делала лица на портретах неузнаваемыми. Но этот портрет даже с афиши Вышинскому показался исключением. В нем он узнал повсюду разыскиваемую мошенницу, с которой ему однажды довелось встретиться. Тогда его покорил не только величественный взгляд... Он полюбил ее. Полюбил страстно, нежно и без всякой надежды на взаимность. И в самом деле, какое может быть будущее у любви сыщика с воровкой? И сейчас, разглядывая афишу, Вышинский с горечью сознавал, что она никогда не будет принадлежать ему, а он никогда не сможет забыть ее. Любуясь афишами, расклеенными по всему городу, он расхаживал по улицам, одновременно наслаждался и страдал, чувствовал себя влюбленным и одиноким. Но, как бы там ни было, счастливее человека в Париже в этот миг найти было трудно.
Пройдясь по залам выставки, сыщик растерялся. Картин было настолько много, и висели они так близко друг к другу, что стены залов сливались в одну сплошную разноцветную мозаику.
«Боже мой, как же ее здесь разыскать? — подумал Вышинский. — Не легче, чем в жизни».
Обнаружив застывшую на месте группу посетителей, любовавшуюся какой-то картиной, он подумал, что у портрета работы Ренуара тоже должно быть много народу. Он начал приглядываться к толпившейся публике. И не ошибся. Около портрета «Незнакомки» была самая большая группа любителей живописи. Вышинский, как и все, не отрывая глаз от портрета, долго стоял неподвижно. Красота девушки чем-то неуловимо напомнила ему нежный, редкий цветок, к которому так и тянется рука, чтобы сорвать.
«Может быть, у нее такая судьба, — размышлял сыщик, глядя на портрет, — оберегать себя? Может быть, так задумано природой, и благодаря этому ей удается легко уходить от преследований, безнаказанно управлять своими поклонниками? Изящно обворовывать их и порхать, как бабочка, от одного к другому, не оставляя никакой надежды?»
С тех пор, как они расстались, он часто вспоминал Розу, многое передумал. Теперь в этом надменном взгляде, в ее темных глазах он находил нерастраченную, какую можно встретить только у детей, прозрачную душевную чистоту. И только, может быть, печальная улыбка, как тень от пережитых несчастий, выдавала ее сильную, несгибаемую натуру. В отличие от большинства, вместо презрительного взгляда, выражающего вызов миру, в портрете Ренуара влюбленный сыщик увидел доброе, нежное и мудрое женское лицо. Не заказать копии этого портрета Вышинский не мог.
Копию делал ученик.
— Вы знаете, месье, на самом деле у этой девушки в руках была роза черного цвета...
— И почему же ваш учитель решил изменить цвет?
— Он просто забыл…
— Может быть, ваш учитель посчитал, что цвет розы никак не повлияет на красоту девушки? Цветок хоть и редкий, но достоинство портрета не в этом. Роза хороша своим запахом, а его на холст не перенесешь.
— Позвольте с вами не согласиться, месье. У моего учителя есть картины, от которых так и веет ароматом роз.
— Может быть, может быть... Хотя трудно это себе представить. Однако в руках такой красивой женщины самые роскошные розы будут выглядеть ромашками, не говоря уж о запахе. Не правда ли?
— Да! Вы правы, месье! Я тоже так думаю! — улыбнулся ученик. — Рядом с такой красотой все выглядит невзрачно!
— А возможно ли вернуть в руки красавицы черную розу? — спросил сыщик.
— Да, конечно, я очень хорошо запомнил тот черный бархат… только мне этого делать нельзя.
— Отчего же?
— Это уже не будет копией!
— А я, любезный, никому об этом говорить не буду! — сыщик сунул юному дарованию двадцать франков.
— А как же учитель? Он может рассердиться!
— Не думайте об этом, мой дорогой друг! Ваш учитель никогда не узнает о нашем уговоре.
Когда ученик выводил лепестки черной розы, Вышинский разглядел на подлиннике жемчужное ожерелье и голубое сияние большого бриллианта.
«Боже мой! Это же “Северное сияние”! Она в опасности! В смертельной опасности! — кричал в голове сыщика его собственный взбесившийся в панике голос. — Теперь я обязан ее разыскать, предупредить и уберечь! Конечно! Иначе мне грош цена! Я превращусь в предателя, последнее ничтожество! Надо что-то срочно предпринять! Первое — снять портрет с выставки!»
Вышинского уже давно подозревал, что его поведение по отношению к любимой женщине попахивает малодушием. Порой он, наслаждаясь лишь одним сознанием, что влюблен в ее смуглое бархатное тело, волосы, губы, улыбку, в каждое ее движение, ненавидел себя за то, что ему не хватает духа, того самого мужества, которое заставляет человека бороться за любовь. А порой сыщик презирал себя при одной мысли, что в случае встречи с возлюбленной он, в силу своей профессии, обязан будет арестовать ее и сдать в полицию.
К счастью, настоящая любовь не только сильнее чувства долга, но она и самого человека делает сильнее, добрее. Теперь тот же самый Вышинский, который всего минуту назад мысленно отлучал от себя возлюбленную, посчитал своим долгом разыскать ее. Разыскать, спасти от виселицы и никогда больше не расставаться с ней.
— Послушайте, друг любезный, как дорого стоят портреты вашего учителя?
— Это, смотря какие...
— Ну, скажем, этот?
— Этот портрет учитель вам не продаст!
— Отчего же не продаст?
— Он не продает портреты, которые ему не нравятся.
— Значит, ему этот портрет не нравится?
— Нет, месье.
И действительно, Вышинскому пришлось потратить немало времени, чтобы уговорить художника продать портрет.
Когда Вышинский получил копию «Незнакомки», он еще раз внимательно разглядел жемчужное ожерелье с драгоценным камнем и окончательно потерял покой. Он днем и ночью караулил Ренуара у входной двери, но художник был в отъезде. Сыщик был уверен, что Роза находится где-то в Париже, и это его тревожило. Ведь ее портрет был расклеен по всему городу. Но большее волнение он испытывал, когда представлял, как полиция арестовывает ее. И тогда он выбегал на улицу, брал извозчика и объезжал рестораны, гостиницы и все увеселительные заведения в центре, где обычно девицы, занимающиеся подобным промыслом, поджидали своих жертв. Но сыщик так нигде и не встретил Розу. А автора портрета он, наконец, дождался, и подкараулил  его на выставке.
— Вам, месье Ренуар, все же лучше вспомнить и того уличного рисовальщика с набережной, и его натурщицу! — напирал Вышинский.
— Как я могу вспомнить человека, на которого не обратил внимания, ни разу не взглянул на него? Мало ли лиц мелькает вокруг...
— Ну, натурщицу, судя по портрету, вы очень хорошо запомнили. А художника, получается, не помните?
— Не помню! Я не видел его! Чего же в этом странного?
— Что странного? Представьте себе, это очень странно! А еще более странно, но интересно, что ваш ученик тоже не помнит художника. Как же это может быть? Одно помнится, а другое не помнится? — похоже, сыщик от бессилия терял самообладание.
— Я же не собирался писать портрет художника! Поэтому не обратил на него никакого внимания. Меня интересовала только девушка. Неужели это так сложно понять?
— Не только сложно... Невозможно! А ведь я могу вас доставить для допроса в полицию, и тогда...
— И тогда ничего не изменится... Нет, вы, конечно, можете это сделать! Вот понять вы не можете, а арестовать... это вы можете! — перебил художник. — Не можете понять, что памяти у меня от этого не прибавится.
Вышинский почувствовал слабость, неубедительность своих доводов и понял, что сам виноват, задав беседе неправильный тон.
— Дорогой Огюст, вы уже должны были меня узнать некоторым образом! Вы должны были понять, что я вас не оставлю в покое, пока вы не продадите мне этот портрет!
— Да, это верно! Я хорошо вас узнал! Только вы, месье Вышинский, не узнали меня, поэтому совершенно напрасно тратите время. Вам было сказано, что портрет не продается.
— Без этого портрета я не мыслю своего будущего...
— Что за глупость! Что уж такого в этом портрете, что вы вдруг жить без него не можете?
Вышинский не ответил. Он тяжело вздохнул, подошел к окну и долго не оборачивался. Это, пожалуй, удивило Ренуара.
— Что в этом портрете? — Вышинский резко повернулся, в лице его без труда можно было разглядеть бессилие, какое обычно охватывает человека, истерзанного каким-то недугом. — Я вам скажу что! В этом портрете моя любовь! Моя жизнь! Вам, вальяжно прогуливающемуся по набережной, приглянулось красивое личико... Вам, видите ли, понравилось... И вы решили перенести его на холст. Как долго вы писали этот портрет?
— Одну ночь... — не совсем понимая сыщика, ответил художник.
— Одну ночь?! Как это прекрасно! Одна ночь, и она ваша навеки. Но вы, всеми любимый месье Ренуар, ничего не знаете о ней! Кто она? Где она? С кем она? И, наконец, жива ли она в настоящий момент? На все эти вопросы вы ответов не знаете, а я знаю. Знаю, потому что я люблю эту женщину, и только мне она принадлежит! Не вам! Вы говорите, ночь? Сколько я провел бессонных ночей, разыскивая ее? Вы этого не знаете! Хорошо! Я уйду! Конечно, уйду! Но помните! Своим упрямством вы не только раните мое сердце, обрекаете портрет этой красивой женщины на неизвестность, но и препятствуете нашей любви, подвергаете опасности жизнь этой несчастной! — не прощаясь, Вышинский направился к выходу.
— Погодите... — остановил его художник. — Я, право, не знаю, как быть… Вы меня убедили. Я согласен, что это не совсем этично, писать портрет, тем более женщины, ничего не зная о ней... Без разрешения, так сказать… Я действительно не знаю, как мне быть… Я не продаю свои работы, если не доволен ими. Это, правда, уже мое дело... Мое и в то же время не мое... Выходит, что вы правы! Простите, если чем-то обидел вас... Да, вы, разумеется, правы! Забирайте портрет и убирайтесь поскорее. Никакой оплаты не надо... Уходите!
На следующий день художник уже изнывал от объяснений о судьбе портрета.
«Что вас, месье Ренуар, заставило продать этот шедевр? Кто он, этот счастливчик?» — газетчики терзали художника вопросами. — «Русский! Я не знаю его имени! Какой-то русский купил... Мне срочно нужны были деньги...»
Теперь у сыщика было два одинаковых портрета мошенницы с розами разного цвета, и оба они косвенно указывали на похитительницу «Северного сияния».
Оставался еще один портрет, который написал уличный художник. И теперь Вышинский начнет безуспешные поиски этого портрета. Стараясь спасти Розу от верного ареста, Вышинский допросит всех уличных художников, но портрета так и не найдет.
 
Настоящая красота годам неподвластна, она просто обретает другое содержание, иные формы и черты. Прошло и двадцать, и тридцать лет, а за обворожительной мошенницей по-прежнему волочилась вереница бабников, неверных мужей и любителей амурных приключений. Самых глупых из них талантливая воровка не постеснялась обокрасть дважды и трижды.
У Розы много раз была возможность выйти удачно замуж. Она могла бы, может быть, даже кого-то полюбить. Могла найти счастье в семейных заботах, устроить себе роскошную, обеспеченную жизнь, о какой мечтают многие красавицы, но неожиданно для себя самой она избрала одиночество и преступный мир. И произошло это, скорее всего, потому, что она слишком рано узнала взрослую жизнь. Еще в детстве она поняла, почему люди лгут и не доверяют друг другу. А после смерти отца, Розой овладела жажда мести, превратившаяся с годами в единственную страсть, в смысл жизни. Ни деньги, ни любовные игры ее никогда не привлекали. Только чувство мести. В каждом богатом господине она находила своего врага и, не владея собой, безжалостно обрушивала на него свое верное оружие — красоту. Только этот азарт по-настоящему доставлял ей удовольствие.

Глава 5

Кто бы мог подумать, что из девочки, на которой уже в двенадцать лет держался весь дом, получится преступница. С другой стороны, в народе всегда считалось, что ребенок, появившийся на свет ценой жизни своей матери, хоть и забирает у нее все без остатка, счастливым быть не может. А будущая мошенница именно так и появилась на свет.
Она еще до своего рождения устроила настоящий переполох в тихом уютном доме аптекаря Каренина. Его жена рожала первенца. Уже второй день в доме хозяйничали женщины, и все они только и ловили момент, чтобы бросить косой взгляд, а то и злобно пригрозить пальцем хозяину дома, будто он был причиной всех страданий роженицы, будто у всех остальных женщин роды проходят безболезненно, не в таких муках. Вспотевший от волнения аптекарь метался из одной комнаты в другую, не соображая, где спрятаться от недобрых глаз. Наконец, укрывшись в чулане, он и впрямь задумался о своей вине перед женой. Думал, может быть, не надо было обзаводиться ребенком, но кто же знал, что вместо радости будут такие муки.
Только к вечеру второго дня в доме появился доктор. Он не один год знал аптекаря, славившегося в городе знанием своего дела, поэтому, не желая брать на себя всю ответственность за последствия, он сразу потребовал разыскать будущего отца.
— Не нравится мне все это, дорогой коллега... — скривив губы, протянул доктор. — Никуда не отлучайтесь. Будьте все время здесь.
Каренин медленно опустился на стул у входа в комнату, из которой доносились стоны, крики и плач жены.
«Может, обойдется?» — подумал аптекарь и шепотом запричитал молитву.
Доктор вышел из комнаты необычно быстро. Торопясь, отвел Каренина в сторону.
— Как я и предполагал, дела неважные... Вы, любезный коллега, должны все понимать не хуже меня. Одно из двух! Думайте и выбирайте! Либо я удалю плод, и супруга ваша останется в живых, либо она родит вам ребенка ценой своей жизни...
— Удаляйте плод, без всякого выбора! Что тут думать. И делайте это, пожалуйста, быстрее!
Но получилось все наоборот. Извлеченный с помощью больших щипцов, как что-то ненужное, плод неожиданно издал звук. Девочка. Несмотря на грубое нечеловеческое отношение к ее появлению на свет, она выжила, а мать умерла.
Когда аптекарь услышал детский плач, он даже улыбнулся.
«Так в нашем деле часто бывает... — подумал он. Доктор же — только доктор, а не господь бог. Откуда ему знать, как оно там будет на самом деле...» — успокаивал себя счастливый отец, решив, что все закончилось благополучно.
Потом появился доктор, и Каренин, не найдя на его лице ни малейшего оттенка радости, ворвался в комнату. Увидев посиневшие губы жены, он упал на колени и разрыдался.
Так появилась на свет девочка, которой, скорее всего, на земле уже была уготовлена судьба. Судьба необычная, яркая, насыщенная всеми радостями и пороками жизни...
Отец, на время потерявший от горя разум, решил назвать дочь древним библейским именем Заралия, прибавив к нему имя своей умершей жены. О дочери он тогда не думал. Вот и получилась Заралия Розанна Каренина.
Для будущей мошенницы такое имя было подарком от убитого горем отца. Это только на первый взгляд никуда не годилось бы. Единственное в своем роде имя, ни одного похожего, легко разыскать. На самом же деле воровке повезло. Она на законных основаниях могла называть себя двумя разными именами. Это ей очень помогло в первые годы формирования ее необычного криминального таланта. Полиция была в полной растерянности. Кто разыскивался? То ли Заралия, то ли Розанна? И редкий сыщик, может быть, один из ста, понимал, что это одно женское имя.
Ее никто никогда не называл полным именем. В раннем детстве она для всех была ласковой, милой Зарочкой. Многие, благодаря ее имени, принимали черноглазую девочку за цыганку, не обращая внимания на ее огненно-рыжие волосы. Уже тогда у девочки проявился сильный властный характер. Принадлежность к табору ее обижала, и, будучи еще ребенком, она выкрасила волосы в каштановый цвет, сама придумала себе имя, вернее, взяла первую часть имени своей матери, и заставила всех называть себя Розой. Люди, знающие девочку с пеленок, подсмеивались над ней, но, тем не менее, повиновались ее воле.
Аптекарь Каренин был хорошим отцом. Чадолюбивый вдовец на воспитание дочери денег не жалел. У девочки были дорого оплачиваемый учитель иностранных языков француз из Марселя, дипломированный преподаватель математики из Германии и англо-говорящий географ из Голландии.
Пока девочка росла, отец заменял ей мать. Но дети быстро вырастают. Роза не по годам рано начала формироваться. Когда ей было тринадцать, ее недетские темные глаза и уже обрисовавшиеся женские формы побуждали взрослых мужчин бесстыдно, пристально разглядывать девочку. Она рано начала получать не детские подарки и подавать для поцелуя руку. Ею восхищались совсем не как симпатичной девочкой. Не стесняясь, мужчины открыто предлагали ей такое, от чего она краснела и убегала.
Природа щедро одарила ее всем, мимо чего мужчины обычно не проходят. А однажды она самовольно достала из маминого сундука все ее наряды и показалась отцу. Добрый аптекарь, пытаясь улыбкой скрыть накатившиеся слезы, понял, что дочь уже не ребенок, а девушка с привлекательной внешностью.
Аптека Каренина была известна далеко за пределами города. Никто в округе, кроме него, не мог приготовить такого снадобья, от которого недуг как рукой снимало. Свои знания он передал дочери. Еще в девятилетнем возрасте она приготовляла несложные лекарства, отваривала корни, растирала в порошок высушенные ягода, травы. С раннего детства она полюбила запах аптеки, и вскоре стала в ней незаменимой помощницей.
Но талантливый аптекарь оказался бездарным бухгалтером. Всем хозяйством и деньгами в семье всегда заведовала жена. Поэтому после ее смерти доверчивостью аптекаря воспользовались ростовщики, скупщики лекарств и даже простые крестьяне, собиратели трав. Дела постепенно шли на убыль.
Дочь, видно, унаследовав материнские способности, уже в тринадцать лет смогла взять все денежные дела в свои руки. Она быстро обнаружила, что на протяжении многих лет большую часть прибыли от аптеки мошенническим путем получал известный в городе ростовщик Игнат Игнатьевич Семятин.
Семье Карениных грозило банкротство. В доме все чаще стали появляться незнакомые люди и требовать уплаты долгов.
Когда в очередной раз в дом Карениных явился Семятин, девочка потребовала от него исполнения обязательств по договору ссуды.
— Это же обман! — возмущалась Роза.
— Ха-ха-ха... Никакого обмана! Вот подрастешь и узнаешь, что такое обман! Ха-ха-ха... — не принимая Розу всерьез, смеялся ростовщик. — Иди лучше в куклы поиграй! — посмотрел на аптекаря и развел руками. — Вы что же это, любезный, позволяете ребенку вмешиваться в дела взрослых?
— Она, может быть, и мала, но в бухгалтерии разбирается лучше меня. Так что вам с этим придется считаться! — с гордостью ответил Каренин.
— В таком случае, увольте меня. Мне еще не хватало с детьми связываться. Не забывайте, голубчик, все бумаги за вашей подписью у меня имеются!
В это время в доме Карениных появился семилетний мальчик Арсений. Отец объяснил Розе, что Арсений доводится ей двоюродным братом. Отец аптекаря происходил из старинного дворянского рода. Будучи молодым офицером, он примкнул к декабристским настроениям и разделил их участь. Не пожелав отречься от своих убеждений, он был сослан в Сибирь на поселение, а его жена, оставив маленького сына у родственников, последовала за мужем. Там, в глухом сибирском поселке ссыльных, у них родился сын — брат аптекаря и отец Арсения. Отец Арсения умер, а матери было разрешено вернуться в Москву, в родовое имение покойного тестя у Никитских ворот, но по дороге она простудилась и заболела воспалением легких. В Москве, не справившись с недугом, она умерла. Сообразительные люди помогли похоронить хозяйку, выкупили долговые бумаги семейства Карениных и присвоили себе их имение с доходным трехэтажным домом, а мальчика привезли к родному дяде. Так у Розы появился еще один родной человек — Арсений Каренин.
Денежные дела в аптеке не поправлялись. И вот, как-то рано утром Игнат Игнатьевич снова появился в доме аптекаря, но теперь уже с приставом.
Роза проснулась от громкого разговора и по-детски, в ночной рубашке, ворвалась в гостиную.
— Что здесь происходит? — спросила она, широко распахнув двери.
Голос ее прозвучал твердо, громко и совсем не по-детски. Да и сама она возникла в дверном проеме просторной комнаты, не похожая на ребенка. Перед сидящими в гостиной появилась женщина, властная и  сильная. Женщина той самой породы, при виде которых  мужчины теряют голову. Распущенные длинные волосы и полупрозрачная ночная рубашка делали ее совсем взрослой. Как в дымке сквозь легкую кружевную ткань просвечивалось нежное молодое тело. Все это, как колдовство, парализовало мужчин, находящихся в комнате. Семятин, уже немолодой лысенький толстячок, не договорив фразу, замер с открытым ртом. Пристав, не заметив, как с его носа свалилось пенсне, бессильно рухнул в кресло. Каренин почувствовал себя неловко.
— Пойди... Пойди в спальню, дочка... Накинь на себя что-нибудь! — опустив голову, попросил растерянный отец.
Роза захлопнула двери и прижалась ухом к замочной скважине.
— Какая, однако, она... — начал ростовщик. — Не ожидал, не ожидал! Этакая мордашка, прямо-таки вылитая... — еще не отойдя от шока, замешкался, подбирая слово.
— Принцесса... — протянул в забытье пристав.
— Вот именно! Настоящая принцесса! – подхватил ростовщик. – Да уж, ничего не скажешь... Хороша! — задумался. — Хороша-хороша, чертовка! — уже по-другому, скороговоркой произнес ростовщик, видимо, пришел в себя и что-то задумал.
— Господь с вами! Она еще ребенок! — вмешался аптекарь, явно желая поменять тему.
— Ну, какой же это вам ребенок, дружище! — возмутился ростовщик. — У нее все... — обозначил жестами женскую грудь, — этакая у нее... я бы сказал... — снова потерял дар речи.
— Женственный стан! — подсказал пристав.
— Вот-вот! Стан... Именно, стан! И вся она, так сказать, хороша собой! Просто... Как бы это выразиться?
— Невеста! — снова подсказал пристав.
— Именно это я и хотел сказать! Невеста!
— Только вот приданого за ней никакого не будет... Все опишут! — цепляя на нос пенсне, ехидно заметил пристав.
— А ты, голубчик, пожалуй, иди! Здесь ты, видно, нам больше не понадобишься! — обратился Игнат Игнатьевич к приставу. — Да-да, любезный друг, пожалуй, иди-иди... Погуляй пока... Мы тут по-свойски, глядишь, миром и договоримся. Поди, не один год знаемся? А? — улыбаясь, подмигивая одним глазом, посмотрел на аптекаря ростовщик.
Оставшись наедине с Карениным, ростовщик, сгорая от нетерпения, предложил обменять все долги на дочь. Дикость и простота сделки были так неожиданны, что аптекарь не сразу понял, о чем речь. Зато Роза за дверью поняла — и еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. А вот отец, когда, наконец, оценил замысел сделки, сдерживать себя не захотел. Он еще продолжал хохотать, когда ростовщик на улице садился в коляску.
Люди все разные, но те, кто помешан на деньгах, в одном не отличаются друг от друга, в какие бы века они ни жили. Все они поклоняются одному идолу, и выше этого ничего не признают.
«Если девка будет моей — можно будет долги простить, деньги все равно не мои! А если этот глупец не отдаст мне красотку, вместо нее имущество заберу! По миру пущу обоих! Будут меня помнить! Одно из двух в любом случае будет моим!» — рассуждал получивший отказ ростовщик.
Игнат Игнатьевич так проникся своим желанием, что Роза для него теперь стала целью всей жизни, и он  рьяно принялся воплощать свою мечту в жизнь. В течение нескольких дней Игнат Игнатьевич скупил все долговые расписки Каренина, после чего приступил к решительным действиям. На бедного аптекаря обрушился весь город. Кто-то уговаривал, кто-то запугивал, кто-то шантажировал. Стоило Розе отлучиться ненадолго, как отца извещали о случившемся с ней несчастье.
Игнат Игнатьевич, посчитав, что причиной несговорчивости Розы является ее отец, решил изолировать его. Во время прогулки по парку Каренина на глазах у Розы и Арсения арестовали жандармы, обвинив его в краже. На следующий день аптекаря нашли в камере задушенным, но тюремные власти признали случай самоубийством.
После похорон ростовщик зачастил в дом Карениных. Одаривая Розу дорогими подарками, он уговаривал ее выйти за него замуж. И однажды Роза поняла, что кражу, арест и самоубийство отца подстроил ростовщик. Это случилось в тот миг, когда Игнат Игнатьевич дрожащими от возбуждения руками застегивал на девичьей шее жемчужное ожерелье.
— Это вы? — в полусознательном состоянии прошептала Роза.
— Да, мой ангел, кому же еще быть? — не понимая, расплылся в улыбке ростовщик.
— Это вы убили моего отца! — сорвала с себя ожерелье.
— Что ты? — замахал руками ростовщик. — Господь с тобой! Как я мог?!
— Подлец... Какой подлец... — Роза в ужасе закрыла лицо руками, но не расплакалась.
— Ишь чего удумала! — собирая рассыпавшийся по полу жемчуг, бормотал Игнат Игнатьевич.
Больше ростовщик в доме Карениных не появился. Приставы описали недвижимость, имущество, аптечное оборудование.
Роза сидела на простом табурете, случайно оставленном в доме. Смотрела на пустые комнаты, голые стены, и ей казалось, что все кончено. В этот миг она впервые почувствовала себя взрослой и одинокой. Потом перед ее глазами по пустой комнате, как в быстром танце, пронеслись лица. Веселые, смеющиеся лица всех тех, кто когда-то, отчаявшись, с последней надеждой на чудодейственное лекарство приходили к ее отцу в аптеку, а где-то наверху, над веселившимися парами, как в облаках, раскачивалось улыбающееся слащавое лицо Игната Игнатьевича. Потом ее ослепила вспышка такой силы, что в глазах у Розы потемнело.
— Роза! Роза! Очнись! Не умирай! — откуда-то издалека, как эхо, доносился до нее звонкий крик.
Она открыла глаза и увидела перед собой красные, распухшие от слез глаза Арсения. Роза улыбнулась от счастливого сознания, что ей просто привиделся дурной сон, что она жива и с ней ничего не случилось.
Эти счастливые минуты ощущения жизни у нее пройдут быстро, незаметно, как будто их и не было вовсе. Скоро она поймет, что той жизнерадостной, счастливой Розы больше нет и уже никогда не будет. Она убедит себя, что без счастливого прошлого не может быть и счастливого настоящего. Она поймет, что никогда не избавится от боли, которую ей причинили, никогда не забудет безнаказанное убийство отца, а удовольствие и наслаждение ей будет приносить только месть.

В ту же ночь Роза с Арсением собрали уцелевшие от описи пожитки, какие-то пузырьки, ничего не стоящие аптечные склянки и ушли из города. Они направлялись в Краков. Но очень скоро выяснилось, что запасенных продуктов и денег, оставшихся после похорон, им не хватит, чтобы добраться до места. А еще через какое-то время Арсений снял с себя маленький золотой крестик.
— Возьми, Роза. Только попроси ростовщика сохранить этот крестик. Когда я выросту, я обязательно выкуплю его, я заплачу за него любые деньги.
— Ну что ты, Сеня, этого нельзя делать, грех это! Это единственная память о твоих родителях. Смотри, что на обратной стороне написано: «Спаси и сохрани раба божьего Арсения».
— Я потом его верну! Возьми, Роза, возьми! Вот он, этот крестик, нас и спасет, и сохранит...
Роза, конечно, в первый раз не взяла крестик. Но после двух дней голода, когда чудом добрались до первого польского городка, у них не оставалось другого выхода. Их ждала голодная смерть.
— Чем больше пани даст нам денег, тем больше пани получит, когда я приеду выкупать крестик! — совсем не по-детски поставил условие Арсений, пытаясь говорить на польском языке.
— Хорошо-хорошо, — пообещала хозяйка придорожного публичного дома на окраине небольшого городка — я дам вам достаточно, даже немного больше, чем этот крестик стоит.
На самом деле денег хватило, чтобы не чувствовать голода два дня, а впереди предстояла тяжелая дорога по голодной незнакомой Польше.
К вечеру они добрались до первого постоялого двора. Роза вспомнила публичный дом и малолетних барышень, которых она там видела. Потом она вспомнила, как когда-то владелец кондитерской лавки угостил ее медовой плюшкой, а потом расхваливал ее платье, чулки, обувь и, пообещав что-то показать ей, пытался ее раздеть.
Эти воспоминания убедили Розу, что она уже взрослая, во всяком случае, выглядит не младше тех, кого видела в публичном доме. Не имея ни малейшего представления о жизни проституток, сейчас она старалась представить себя в публичном доме наедине с незнакомым дядей. Пыталась представить, как с нее снимают одежду, а потом что-то показывают, при этом еще и платят деньги.
И Роза решила сама на этом заработать. Совершенно не представляя, что нужно делать, за что в публичном доме девочкам ее возраста платят деньги, она отважилась сделать этот отчаянный шаг.

Глава 6

Поздно вечером Роза и Арсений остановились на ночлег в придорожных кустах. Роза притворилась спящей, терпеливо дождалась, когда уснет Арсений, и, сотворив на своей постели подобие спящего человека, отправилась в корчму. Она шла через освещенное луной поле на мерцающие вдалеке огни. В руке она сжимала маленький флакончик с быстро действующим снотворным. Подходя к постоялому двору, Роза почувствовала запах жареного мяса и куриного бульона, наружу из корчмы вырывались пьяные мужские голоса. Роза спрятала под платок волосы, вымазала лицо дорожной пылью и решительно распахнула дверь в мрачное помещение.
В корчме было шумно, но с появлением на пороге девушки шум постепенно стих. Вот уже слышались только редкие голоса, потом умолкли и они. Наступила тишина. Всем было понятно, зачем в такой поздний час в корчму пришла эта девчонка.
— А ну-кась, ночная блудница, подь сюда! — рявкнул чей-то пьяный голос.
В полумраке Роза не смогла определить, откуда прогремел этот грозный рев.
— Я не блудница... Я сбилась с дороги... — робко озираясь по сторонам, Роза медленно приближалась к столу, остановилась, огляделась, но не испугалась. По сторонам сидели пьяные смеющиеся мужики. Их заросшие головы задирались к потолку, а потом, как отрубленные, падали вниз, касаясь грязных досок стола, и так по несколько раз, как перед образами во время молитвы. Ни носа, ни глаз на этих лицах видно не было, только маленькие черные дыры глазниц и открытых ртов, похожие на дупла в темной коре засохшего дерева.
— Ну, заблудшая коза, подь сюда! — сквозь смех снова рявкнул тот же голос.
Роза быстро повернула на голос голову и увидела огромного смеющегося мужика, тычущего в нее пальцем. Роза подошла к нему вплотную.
— Ну, скажи теперь, чего хочешь? — рявкнул голос, перебивая хихиканья, доносившиеся со всех сторон.
 — Знамо дело, чего они хотят! — пропищал чей-то голос, и комната снова взорвалась смехом.
— Мне бы поесть чего, дяденька, а я... — и замолчала, не зная, что сказать.
— Кто ж тебя задарма кормить-то будет? Этак каждый хотел бы!
— А я отработаю, не беспокойтесь, дяденька! Все исполню, как скажете! — стараясь выглядеть послушной, залепетала Роза.
Комната снова заполнилась хохотом.
— А ну повернись-ка! Теперь в другую сторону! Сколько ж годков тебе?
— Восемнадцать! — не моргнув глазом, солгала Роза и удивилась, что никто не засмеялся.
— Восемнадцать, говоришь? — сказал мужик, растягивая слова, и покружил Розу на месте.
Рассмотрел ее со всех сторон, будто покупать собирался, потом одним пальцем потянул на себя блузку, выпучил глаза и заглянул за пазуху.
— Ишь ты какая... — удивился, увидев молодую девичью грудь. — А ну-ка подыми подол повыше! — серьезно, без улыбки потребовал мужик.
Роза наклонилась до самого пола, чтобы подобрать юбку и исполнить приказание.
— Оставь девку в покое! — послышался вдруг откуда-то звонкий чистый голос.
В дальнем углу сидел барин, в сюртуке и белой рубашке с галстуком.
— Пошла вон отсель! — почти шепотом, грозно прогремел голос мужика, и Роза невольно направилась к столику барина.
— Садись! Я распоряжусь, чтобы тебя в мою комнату отвели да накормили. Хозяин принесет тебе еду. Там и переночуешь. Нельзя тебе в такой поздний час одной оставаться! Не бойся! Тебя никто не обидит. А наутро посмотрим, что с тобой можно сделать, — сказал барин.
— Я не боюсь! Я что угодно для вас..., вы только скажите, что сделать надо? Все, что пожелаете!
— Ничего... Ничего не надо... — успокоил барин и улыбнулся. Улыбка его Розе показалась искренней, доброй.
Вскоре полная решимости Роза оказалась в комнате молодого барина.
— Тебя как зовут?
— Папка с мамкой Глашей звали! — придумала на ходу и без запинки выпалила Роза.
— Тебе, что ж, и вправду восемнадцать лет?
— Так папка с мамкой наказывали...
— А родители-то твои кто? Может, беглые какие? Да ты не бойся! Я тебя в обиду не дам!
— Я не боюсь! Мы никакие не беглые! Мы даже крепостными мы были, но при барине жили, к порядку я приучена. Только в доме у нас все померли. Я одна теперь. Но я послушная и работать умею!
— Послушная, говоришь...? Понятно... А ну-ка, Глашенька, снимай с себя одежду, посмотрим, сколько тебе лет на самом деле?
Роза по-детски, не стесняясь, сняла блузку, сарафан, нижнюю рубашку и, оставшись нагишом, сорвала с головы косынку, встряхнула рыжими кудрями, и это у нее получилось совсем не по-детски.
— Да-а-а... Хороша ты, Глаша! Ну, подойди-ка поближе, дай мне на тебя посмотреть.
Роза подошла вплотную к барину.
— Какая же ты, Глаша, вся ладная! А ну-ка, голубушка, сядь мне на колено.
Роза, не стесняясь, устроилась на коленях у барина и руки ему на плечи положила. Когда-то в детстве она любила сидеть вот так на коленях у отца, обнимать его шею руками, слушать тихий добрый голос и незаметно засыпать.
— А хочешь, Глашенька, со мной в имение ко мне поехать? — загорелся барин.
— Я, как скажете, так и сделаю! Только вы, барин, сначала прикажите принести мне еды побольше! Чтобы много-много еды было!

Арсений проснулся сразу же, как только Роза ушла. Это ведь только сытый человек спит крепким и долгим сном, а сон с пустым животом – наказание. Сны у голодного человека мучительные, на пытку похожие. То кусок мяса, то пряник медовый своими запахами разбудят. Арсений быстро понял, что остался один. Сначала ему не хотелось верить, что Роза его бросила. Потом он, размышляя, почему она могла это сделать, понял сестру и смирился со своим положением. Нет, он не осуждал ее, наоборот, подумал, что такое решение правильное, поодиночке легче выжить. Он решил с наступлением рассвета оставить вещи и уйти в город просить милостыню. Теперь он так и не смог уснуть. Он лишь притворился спящим, когда увидел, как осторожно, стараясь остаться незамеченной, возвращалась Роза. Ему захотелось вскочить, броситься к ней навстречу и расплакаться, но он подавил в себе это детское чувство. А когда Роза бесшумно улеглась. Арсений почувствовал запах корчмы. Пахло чем-то вкусным, похожим на тот запах, который ему снился, и он не смог сдержаться, устоять перед таким соблазном.
— Роза, ты не спишь? — шепотом спросил он.
— Нет... — так же шепотом ответила Роза.
— Я чувствую запах вареной курицы...
— Вот она! — Роза вскочила. — Смотри! И не только курица! Смотри, сколько у нас теперь много еды!
Барин распорядился принести в его комнату обильный ужин, но Роза не притронулась к нему, пока снотворное не начало действовать. А когда барин уснул, она собрала все в подол и через окно выбралась наружу.
— Правда, вкусно?
— Угу! — Арсений несколько раз покивал головой в знак одобрения, с набитым ртом ничего другого произнести он не мог.
— Сейчас поедим и пойдем в город. У меня есть деньги. Много денег. Теперь мы с тобой не пропадем.
Наутро барин проснулся с головной болью и не совсем при памяти. Помнил рыжую девчонку, ее точеную фигуру, смуглое нежное тело, и это все.
Хозяина постоялого двора спрашивает, а тот и знать не знает.
— Не видал, барин, как нищенка уходила.
Сунулся барин в карман, бумажник открыл, а в нем вроде как денег не хватает. То ли сам девчонке денег так много дал, то ли она их без спросу взяла, — припомнить он так и не смог.
— Неужто обокрала? — перепугался хозяин корчмы.
— Нет-нет! Ничего, братец, не случилось. Хотел девчонку к себе в имение на работу взять, да вот проспал. А как часто она у вас появляется?
— Так ведь, это... — задумался хозяин, — как бы не соврать, барин, но я ее в первый раз вижу! Раньше этой нищенки здесь никогда не было. Другие приходят, на ночь остаются... Потом, поутру, от них хлопот не оберешься! А эта, так выходит, что в первый раз к нам приблудилась. Так вы того, не расстраивайтесь... день-два, глядишь, появится...
Особенно барин и не расстроился. Деньги у него еще оставались, и он задержался в корчме на другую ночь, в надежде снова повстречать рыжую босоногую девчонку. Видно, приглянулась она ему. Он уже и планы строил, размечтался, представлял ее в своем поместье в разных нарядах... Одного себе барин простить не мог, что уснул нечаянно, да досадовал, что денег ей мало дал. Такую ночь, как ему казалось, ни за какие деньги не купишь.
Только на третий день с утра, потеряв всякую надежду, барин тронулся в путь. Проехав верст сорок, его коляска обогнала странных путников.
— А ну-ка придержи лошадей! — распорядился барин. — Развернись-ка и сдай назад.
Барин как завороженный спустился с коляски, разглядел смазливую девчонку со всех сторон, с трепетом в душе сорвал с нее косынку. Роза с презрением посмотрела на барина и вырвала косынку у него из рук. Барин смутился. Все сходилось! Девчонка выглядела так, как прошлой ночью, но волосы у нее оказались не рыжие, а каштановые, да и той блузки с сарафаном на ней не было. Досада была велика. Эх, если бы об этом знала Роза. Барин совсем не жалел о потерянных деньгах. Более того, он, видно, потерял голову и готов был отдать все оставшиеся деньги за еще одну встречу с рыжей бродяжкой. Арсений внимательно наблюдал за этой сценой и в любую минуту готов был встать на защиту сестры.
На следующем постоялом дворе барин впал в депрессию и много пил. К вечеру, когда он был изрядно пьян, в трактир вошла та самая рыжая босоногая девчонка. От радости барин в один миг отрезвел, а Роза вначале напугалась, оробела и хотела было убежать. Но, уловив настроение барина, взяла себя в руки, осмелела, притворилась веселой, счастливой от неожиданной встречи и, вспоминая толстый кошелек барина, умело, как будто всю жизнь занималась этим, продемонстрировала все коварство, которым только может природа наделить женщину. А потом, уже в комнате барина, она с удовольствием от начала до конца повторила свой спектакль. Только теперь, перед тем как усыпить барина, она потребовала от барина его коляску и денег. 
Этой же ночью Роза и Арсений отправились в Краков, а барин, оказавшись к утру совершенно пустым, умолял трактирщика дать ему коня под седлом, но совсем не для того, чтобы догнать малолетнюю мошенницу и сдать ее полиции. Барин настолько потерял голову, что торопился доехать до ближайшего знакомого, взять у него денег, коляску и мчаться на поиски рыжей босоногой девчонки.
— Где ты взяла лошадь? — подозрительным тоном спросил Арсений.
— Мне барин отдал... Помнишь, тот, который остановил нас на дороге? Это его коляска. Видишь? — Роза указала пальцем на непонятный рисунок на дверце коляски, похожий на герб.
— Да. Это та самая коляска... — разочарованно протянул Арсений. — Только почему он тебе ее отдал?
— Помнишь, тот барин с меня косынку сорвал?
— Да, сорвал. И что?
— Я оказалась очень похожа на его дочь, которая умерла от чахотки. А ты подумал, я украла?
— Ничего я не подумал! — сердито ответил Арсений.
— Я не украла! Не бойся! Для барина это ничего не стоит, у него много колясок, он богатый.
— Роза, почему ты врешь? — взорвался Арсений. — Не мог он тебе отдать коляску с лошадью просто так! Ты от меня что-то скрываешь! Волосы перекрашиваешь! Я знаю, ты уже не одну ночь куда-то уходишь...
— Честное слово, Сеня, мне ее барин сам отдал! — улыбнулась Роза и озорно, заговорщически толкнула брата плечом. — Посмотри на меня внимательно, я же очень красивая. — Роза покрутилась на месте, подняла свои уже каштановые волосы вверх. — Ну, смотри! Разве не так?
Арсений, смутившись, опустил голову вниз.
— Ну и что с того, что ты красивая? Подумаешь...
— А ты знаешь, что красота дорого ценится?
— Не знаю! Отстань от меня! Поехали, пока нас не поймали и не забрали в полицию!
— Поехали! — улыбнувшись, согласилась Роза. — Все у нас с тобой, Сеня, теперь будет по-другому! — обняла и прижала к себе Арсения.
Арсений поверил Розе. Правда, в какой-то момент у него в голове мелькнула мысль, что Роза тоже должна была что-то дать барину. Но об этом он быстро забыл. Да и о том, что его сестра могла дать барину, он еще не знал, хотя и вспомнил придорожный публичный дом, в который собирался вернуться за своим крестиком, вспомнил и сидящих там накрашенных, как в цирке, малолетних девиц, одна из которых выглядела намного моложе Розы.

Глава 7
 
Краков показался Розе большим и богатым, ничем не напоминающим ее родной город. По дороге она смогла купить для Арсения обувь, приобрести себе новое платье, шляпку и даже перчатки. Все это надежно скрывало ее возраст. В Кракове Роза, не торгуюсь, продала коляску вместе с лошадью. В центре города она сняла комнату в полуразрушенном доме, в подвале которого жило много беспризорных детей от десяти до шестнадцати лет. В городе было много евреев, у которых при желании детям можно было найти работу. Правда, за работу детям не платили, кормили один раз в день, когда они приходили на работу, а к концу дня давали им по куску хлеба и выгоняли на улицу.
Но так жили не все беспризорники. Кто-то работал, а кто-то воровал. Тот, кто попадал в полицию, уже не возвращался, и никто не знал, куда они исчезали. Поговаривали, что малолетних преступников клеймили и увозили в Гданьск, где их продавали американским фермерам. О переселении в Америку мечтали многие бездомные, об этом много говорили, спорили. Одни считал, что свободная жизнь, даже впроголодь, намного лучше самой сытой неволи. Другие убеждали себя и остальных, что ничего нет хуже, чем жить на свободе, как бездомная собака. Но как бы там ни было, добровольно в рабство никто из бродяг не стремился.
Роза с Арсением не были бездомными. На вырученные деньги они смогли какое-то время оплачивать жилье и скромно питаться. Роза долго не могла устроиться составителем лекарств, но когда показала на деле свои знания в аптекарском мастерстве, ей поручили изготавливать несложные настойки и отвары трав на дому. Арсений тут ей был плохим помощником. Он подрабатывал в соседней мануфактурной лавке. Сначала подносил, уносил тюки, а потом хозяин, обнаружив в нем аккуратного, способного и грамотного подростка, доверил ему измерять и отрезать сукно, бархат, шелк. Так Арсений начал зарабатывать свои первые деньги. Платили мало, но благодаря этим деньгам брат с сестрой смогли удержаться на уровне выше подвала, а это определяло образ жизни, круг друзей и отношения с полицией.
Теперь непростое имя будущей мошенницы было известно только Арсению, для всех остальных она стала просто Розой. А вот цвет ее волос оставался теперь тайной для всех. Со временем даже Арсений не мог представить сестру рыжеволосой. Только, пожалуй, один барин сохранил в своей памяти пышные рыжие кудри ночного призрака.
Роза любила аптекарское дело с детства. Теперь она сама могла приготовить любое лекарство, отвар, микстуру или настойку. Особые способности она проявила в изготовлении дурманящих и снотворных препаратов. Она хорошо знала, как действуют отвары и настойки различных трав и корней. Роза добилась такого мастерства, что всего нескольких глотков человеку хватало, чтобы он отвлекся от реальной жизни, погрузился в несуществующий мир и нашел там успокоение.
Будущая мошенница так увлечется, что порошки, таблетки, капли наравне с косметикой станут верными ее спутниками. До последних дней карманная аптека станет частью ее «маскарадного» костюма, надежным помощником во всех ее делах.
В Кракове, постепенно обретая постоянных клиентов, она научилась приготавливать веселящие настойки, узнала секреты мака и конопли. Выпил человек вина с примесью ее капель и заливается радостным, счастливым смехом. Ко всему прочему, втайне от всех она научилась изменять внешность. Приклеивать накладные ресницы, помадой подправлять форму губ, гримироваться и говорить чужими голосами. Подражая клиентам, она стучалась в дверь своего хозяина-аптекаря и разыгрывала его, а потом, заливаясь смехом, убегала. Роза начала чувствовать превосходство над всеми, кто ее окружал, и это возбуждало в ней нестерпимое желание достичь такого умения, мастерства, чтобы безнаказанно одурачивать всех. Но больше всего ей хотелось однажды прийти к тому, кто разрушил ее дом, кто был повинен в смерти отца. Прийти и наказать этого человека.
В Кракове Роза познакомилась с соседской девочкой ровесницей по имени Иванка. Они сразу подружились, будто были знакомы всю жизнь.
Подружки чем-то неуловимым были похожи друг на друга. Скорее всего, это сходство находилось где-то глубоко внутри юных девиц. Они бросались всем в глаза. Чем крепче становилась их дружба, тем больше и ярче проявлялось их необъяснимое сходство. Многие даже принимали их за сестер-двойняшек.
Подружки взрослели на глазах и уже давно не выглядели девочками с косичками. Взрослые мужчины, не стеснялись присвистнуть и пристально рассмотреть их на улице, а то и просто пристать с бесстыдными предложениями. Девушки уже давно все знали о взрослой жизни, но опробовать на себе это таинство побаивались. Каждый раз, когда их пытались зажать в темном углу, они отчаянно сопротивлялись, визжали, как резанные, кусались. Этим они, конечно, отличались от гулящих девиц, но улица их манила, сулила и легкие деньги, и приключения.
А однажды Иванка неожиданно сообщила Розе, что она давно уже все испробовала и рассказала, как у нее все началось.
— Я еще в двенадцать лет дала себе слово не стесняться, — призналась она Розе, — с тех пор беру деньги с желающих полюбоваться моими прелестями, потрогать меня. Помню, это еще давно было... затащили меня в парадную, рот зажали, платье в клочья разодрали, только чудо спасло: старушка какая-то дверь приоткрыла. Я стала бояться улицы, а потом решила – все, хватит... Ведь все равно лапают, как хотят, так пусть уж деньги платят. И знаешь, я  ни разу не пожалела! Раньше рука не поднималась, а сейчас могу как следует влепить любому, кто без денег под юбку норовит запустить свою руку.
Необычно раннее взросление пробудило в Иванке склонность к лесбийской любви. Потом она рассказала и показала Розе, как надо заниматься любовью с женщиной.
На самом деле, началось все еще в детстве. Когда у нее подмышками только-только начали появляться волосики. Мальчишки замучили приставаниями, покажи, да покажи... Тогда Иванка впервые решила заработать на этом. На чердаке дома она становилась на ящик из-под бутылок, задирала подол, и малышня, предварительно положив в банку монетку, нагибались и рассматривали все то, что их так интересовало... С каждым сеансом очередь увеличивалась, состояние Иванки росло, и на улице уже никто из малышни не решался задирать ей подол. Так продолжалось до самого знакомства с Пашкой. 
Во время очередного сеанса малолетнего стриптиза вместе с малышней на чердак поднялся Пашка, младший сын бакалейщика. Он все и испортил.
— Вот с места не сойти, Роза! Я уже и сама решила перестать заниматься этим. Так и решила, что последний раз! — оправдывалась Иванка перед Розой.  — Я даже не заметила Пашку. Он пригнулся и на корточках к очереди пристроился. Представляешь? Наглец какой! А когда у меня под подолом оказался, взял и погладил меня вот здесь... — Иванка задрала юбку и ткнула указательным пальцем выше колена.
— А ты? — удивилась Роза. 
— А что я? Он потом выпрямился во весь рост, рот до ушей и улыбается как дурак, но руку не убирает. Я вся задрожала, сама не знаю отчего. А он говорит: «Держи гроши, крошка! А леденец на палочке, — говорит, — за мной...» И тихо на ухо прошептал: «обещаю», — а рукой в это время так медленно-медленно прям по мне провел.
— И что?
— Да ничего... Я, наверное, от страха задрожала вся, чуть не описалась... Он улыбнулся и руку медленно сам убрал, а потом, наглец, спрашивает: «Какого цвета леденец хочешь?»
— А ты?
— А что я? Дура я! Я ему, сама не знаю почему, ничего не соображая, говорю: «Красного!» Промолчала бы, дура, может быть, и пронесло бы, может, ничего бы и не случилось.
— А что случилось? — удивленно, с нетерпением ожидая продолжения рассказа, спросила Роза.
— Что-что?! Сама знаешь что!
Он, Пашка, вор и пьяница, успевший не раз побывать под арестом и даже отметиться в тюрьме, именно он обучил Иванку любовному искусству. Ему было за двадцать, и он уже не был новичком в таких делах.
— Ну, давай, рассказывай! Что случилось? — упрашивала подругу Роза.
— Что-что! Ты как маленькая… не понимаешь, что ли? На следующий день он меня заманил своим красным зайчиком-леденцом на палочке в сарай, где у его отца всякие мешки с крупами, мукой, сахаром хранятся. Посадил меня на мешки, дал лизнуть конфетку раз, другой, а у самого рот до ушей от удовольствия, и говорит: «Теперь моя очередь тебя лизнуть...» И что ты, Розка, думаешь? Лизнул сначала мое колено, а потом все выше и выше.
— А ты?
— А что я? Хохочу как дура! Щекотно же! А Пашка тогда меня обнял и тоже засмеялся.
— А потом что?
— Ну что ты как маленькая! Что-что... Хохотали, не зная от чего… как дураки!
— И все?
— Ну да! Все! Если бы... Лизались мы... Я леденец лизала, а Пашка меня... Пашка, наглый, каждый раз норовил меня лизнуть повыше!
— И что? — напугалась Роза.
— Ну, что… когда леденец совсем маленький стал, он взял и засунул его прямо в меня, а потом себе в рот, и говорит: «Вкусно!» И поцеловал меня в губы, да так больно!
— А потом?
— Я оттолкнула его, говорю: «Не кусайся!»
— А потом? — сгорала от нетерпения Роза.
— А потом... А потом повалил он меня на мешки и...
— И что?!
— Что-что! Сначала немножко больно было, а потом прошло.
— Больно? — удивилась Роза.
— Зато Пашка меня целоваться научил! — Иванка повеселела. — Хочешь, покажу?
— Да ну тебя! Не хочу! — и, вспомнив барина, Роза нехотя, как признание в чем-то постыдном, добавила, – я умею...
А на другой день Пашка с Иванкой уже вместе без всякого стеснения, не вспоминая о леденце, лизали друг друга, забыв обо всем на свете.
Но по-настоящему Иванке стало хорошо, когда Пашка привел ее к своей подружке Марысе. Она была старше них обоих и о любовных играх знала такое, что не каждому бабнику довелось испытать.
— Сначала я удивлялась и не понимала, зачем надо втроем целоваться и лизаться, – продолжала Иванка, – потом мне стало интересно. И вдруг у меня закружилась голова. Совсем не от слабости закружилась, от удовольствия, которого я никогда раньше не испытывала. Такое, Розка, удовольствие было...
Потом Иванка рассказала, как одна богатая немка пригласила ее в гостиницу и тоже попросила раздеться. Немка много нарядов и украшений ей дала, чтобы только потрогать ее и полизать, как Пашка.
— Ты знаешь, Роза, она меня так трогала! Так трогала, что у меня опять голова закружилась! Ну, как тогда у Марыси! Только еще сильнее! Как будто я взлетаю и опускаюсь... Взлетаю и опускаюсь... Но я у нее тоже денег попросила! И она дала! Много дала! Видишь, как легко можно заработать. Ты не поверишь, но я уже много денег набрала! И ничего, кроме приятных ощущений, со мной не случилось! Знаешь, как хорошо взлетать и опускаться? Это как на качелях, только приятнее.
Вскоре Пашку снова посадили в тюрьму, и Иванка стала одна навещать Марысю. А потом и Марысю посадили. Как выяснилось, Мырыся умела подделывать почерк и подписи, и этот ее талант приносил ей немалые деньги. Некоторое время Марыся пряталась у Иванки, а когда ее арестовали, Иванка тоже захотела подделывать подписи, но Роза ее отговорила.
— Чтобы этим заниматься, Иванка, нужен талант! А у тебя, моя дорогая подружка, талант совсем в другом месте находится!
Иванка послушалась Розу и организовала настоящий стриптиз. Для взрослых. Собирая деньги со всех желающих взглянуть на ее молоденькую грудь, Иванка обрела уверенность, что родилась под счастливой звездой, ведь не каждую женщину природа наделяет такой привлекательностью, такой силой, перед которой мужчины теряют голову.
— Это, конечно, не деньги, знаю, — рассказывала Иванка Розе, — но и работы никакой. По мелочи соберу, подниму блузку, сверкну сиськами, а у них, у дураков, страсть разгорается, потрогать хочется. А тут уже за одно прикосновение деньгами пахнет. Ну а если кто захочет посмотреть, как я сиську свою лижу, так это уже совсем другое дело.

Глава 8

Обо всех своих похождениях Иванка рассказывала Розе с гордостью, уверяя, что это единственный путь сколотить состояние, устроить свою жизнь. Роза слушала подругу и вспоминала барина, перед которым она тоже была обнаженной, но торговля собой ее не прельщала. Возможно, Иванка так еще долго могла бы на своем молодом теле зарабатывать, если бы однажды не решилась соблазнить Розу. Иванка уже давно горела желанием посмотреть, как Роза выглядит без нижнего белья. Во время каждого рассказа Иванка показывала подруге, как все происходило, и что именно приводило ее к приятному головокружению. Все это Розе было интересно, и, в конце концов, она не выдержала и разрешила Иванке показать все на себе. Ей сразу не понравились и поцелуи, и та страсть, с которой подруга ее облизывала. Но Иванка напомнила Розе барина, который перед тем как уснуть, успел расцеловать все ее интимные места. И тогда, с барином, Розе нравилось больше, чем сейчас с подружкой.
А Иванка оказалась настолько любвеобильной, что успевала и хвостом покрутить в трактире, и к подруге с ласками пристать. Теперь всякий раз, когда у Розы не хватало сил бороться с приставаниями подруги, она закрывала глаза, мысленно возвращалась в корчму к барину, представляла его руки, губы, вспоминала, как ей было хорошо от его прикосновений, и тогда ею тоже овладевала страсть, и она тоже получала неизвестное ей раньше удовольствие.
К шестнадцати годам подружки стали еще больше похожи друг на друга. Нередко они одевались в одинаковые платья, и тогда их трудно было различить. Народ поговаривал, что девушки не просто так выглядят как сестры-близнецы. Но сплетни не зашли далеко. Вскоре все в округе узнали, что у старого богатого хозяина ювелирного магазина Стружинского с Розой что-то такое происходит. Неспроста он уделяет ей особое внимание. А тут и Пашка из тюрьмы вышел, и Иванка оставила Розу в покое.
Пашка не был прижимистым. Любил веселую компанию. Все деньги, которые мог украсть, выиграть в карты прогуливал вместе с Иванкой и Розой. А потом у Пашки появился друг Володька Крупник, который не был новичком в воровском деле и уже имел звучную уголовную кличку — Круп. Он был постарше Пашки, образованный, сын доктора, но аристократическое будущее нагоняло на него тоску, и он полюбил улицу и независимую от закона жизнь.
Воровать он начал в детстве и совсем не от бедности. Каждый день к отцу на прием приходили пациенты. Они снимали верхнюю одежду, вешали на вешалку в прихожей и проходили в кабинет к доктору. Эта одежда как магнитом притягивала маленького Володю. Уж очень ему было интересно, что люди прячут в своих карманах. Сначала его разбирало простое любопытство. А началось все с перочинного ножичка. Не устояла детская душа перед соблазном. Маленький красивый ножечек с белой костяной ручкой…
А вот для кражи первых своих денег Володя разработал хитроумный план. Заметив на улице коляску очередного пациента, он пулей мчался вниз, навстречу посетителю. Встречаясь с ним у входной двери, он снимал гимназистскую фуражку, вежливо с поклоном здоровался и выбегал на улицу, как бы на прогулку, но через минуту незаметно, черным ходом через кухню возвращался в квартиру, шарил по карманам, забирал бумажник и снова незаметно уходил на улицу. Потом он подбрасывал пустой бумажник в коляску и, дождавшись пациента, снова встречался с ним у входа в дом, будто возвращаясь с прогулки.
Так продолжалось недолго. Потом Володя забросил учебу и ушел из дома. Володина мать умерла, когда ему было пять лет. Отец тогда пристрастился к спиртному. Когда сын ушел из дома, отец запил еще больше, но врачебную практику не бросал.
У Крупа появились друзья, и вскоре за ограбление ювелирного магазина его вместе с дружками осудили на пять лет исправительных работ. После освобождения, чтобы избавиться от полицейского надзора, он поселился в Кракове, где познакомился с Пашкой, Иванкой и Розой.
Однажды он на глазах у всех, под видом рабочего в белом фартуке, вынес из магазина целый ящик вина и устроил для своих друзей настоящий праздник. С тех пор он стал уважаемым членом этой необычной компании.
Следом за ним в компанию влился беспризорник Колянчик. Невысокого роста, некрасивый, белобрысый, с двумя глубокими шрамами через все лицо, загнутым, как у орла, носом и большими глазами. Ему было уже за двадцать, но выглядел он лет на шестнадцать, не старше. В своем голодном детстве Колянчик перенес множество болезней, и поэтому его физическое развитие заметно отставало от развития умственного. Воровать он начал, чтобы выжить. И выжил. Его приняли как своего, когда он спас Пашку от верного ареста. Пашка неудачно вытащил бумажник у прохожего, и за ним погнались полицейские. А Колянчик прижег окурком стоявшую на перекрестке лошадь, которая рванула навстречу преследователям и перерезала им путь. Подвиг Колянчика был тут же оценен по достоинству. Пашка поселил спасителя у себя во флигеле, прилично одел и предложил воровать вместе.
А тут и Марыся освободилась досрочно. Ее талант ей и в тюрьме пригодился. Она тоже поселилась у Пашки во флигеле. Жила компания весело, дружно, в любви и ласках.
Роза только изредка помогала своим дружкам. Наряжаясь в дорогие платья, она появлялась в ювелирных магазинах, отвлекала продавцов, а в это время Пашке, Крупу или Колянчику удавалось что-то стащить.
Крутиться перед продавцами, как Роза, не умели ни Иванка, ни Марыся. Иванка могла только за деньги переспать с каким-нибудь скромным женатым господином, а потом Пашка, шантажируя его, требовал денег, выдавая ее за свою несовершеннолетнюю сестру.
Арсений знал обо всех делах друзей Розы, но сам никогда не принимал в них участия, такой способ обогащения его не интересовал. Да и преступная группа не нуждалась в помощи малолетнего подростка с упрямым непокладистым характером. Так эта маленькая компания с успехом потрошила всех, кто попадался им под руку.
Марыся тоже не сидела сложа руки. Очень быстро у всех ее друзей появились почти подлинные документы на разные имена, визитные карточки управляющих промышленными компаниями, печати и почти подлинные платежные документы. Все очень быстро разбогатели. Жили в приличных номерах гостиниц, модно одевались и обедали в дорогих ресторанах.
Не обходилось и без конфликтов с конкурентами, и вот здесь Иванка была незаменима. Она завлекала нужного человека на свою территорию, а там уж, как бы случайно встретившись, ее подельщики вершили правосудие на выгодных для себя условиях примирения или выносили страшный приговор. Эту компанию в Кракове стали побаиваться, а мозговым центром воровской шайки была Роза.
Когда друзья решили обложить данью публичные дома в своем районе, дело дошло до стрельбы. Пашку даже подстрелили. Купленный врач вынул из Пашкиного живота пулю и уверил всю компанию, что жить он будет, только, как и у всех его дружков, жизнь эта будет недолгой и принесет много несчастий людям.
— Перестреляют вас, как куропаток, и правильно сделают! — пророчил доктор.
После этого случая столкновения за контроль над территорией превратились в настоящую войну.
— Во всех войнах выигрывает всегда тот, у кого больше денег! — объявила однажды Роза, и Пашкин флигель превратился в тайный банк шайки.
Очень скоро денег оказалось достаточно, чтобы шайка Розы одержала победу и подмяла под себя всех бандитов в районе.
Лидером Роза стала как бы само собой. Однажды Пашка сказал: «Как Роза скажет, так и будет!» С тех пор так и повелось, последнее слово всегда было за Розой.
Романтика воровской жизни не захватывала Розу, но она радовалась вместе со всеми, когда ее друзья удачно обкрадывали какого-нибудь богача. Ей же самой больше нравилось насмехаться и даже издеваться над богатенькими старичками, которые, потеряв голову, волочились за ней. Это навело Розу на мысль, что поклонников, обезумевших от ее красоты, можно тоже потрошить, причем безнаказанно.
Первой ее жертвой стал тот самый ювелир Стружинский, в магазине которого она помогла Крупу стащить пару бриллиантов. Роза давно заметила, как старик посматривает на нее, чувствовала на себе его нетерпеливый взгляд, и у нее созрел план.
Роза появилась в магазине ювелира в модной шляпке и меховой накидке поверх легкого пальто нараспашку.
— Вы меня узнали? — раскрыв широко глаза, робко спросила Роза.
— Как же я вас могу не узнать? Увидев однажды, вас уже невозможно забыть!
— Вот как? Выходит, я вам нравлюсь?
— О да! Давно нравитесь! Как вы можете кому-то не нравиться?
— Тогда приглашайте! Мне сегодня необычно одиноко. Я даже с удовольствием выпила бы с вами вина... — Роза нежно погладила старика по щеке. — Вы мне тоже нравитесь. Я думаю, вы хороший, добрый... Не то, что эти студенты с дырявыми карманами.
Старый еврей так растерялся, что забыл о покупателях, торговле. Взглянул на приказчика, жестом дал ему понять, что магазин пора закрывать.
Ювелир пригласил Розу наверх. В предвкушении обезумевший старик накрыл стол, откупорил бутылку дорогого вина, но ужин для него закончился неожиданно быстро. Снотворное через несколько минут отправило несчастного ювелира в мир сновидений, где все доступно и бесплатно.
Наутро, плохо соображая, ювелир ни копейки не нашел ни в кассе, ни в бумажнике, а чуть позже обнаружил и пропажу дорогого столового серебра. Роза могла бы забрать и все выставленные на прилавках украшения, но делать этого она не стала, решив, что тогда ювелир может заявить в полицию. Конечно, из-за столового серебра Стружинский не стал заявлять в полицию. А Роза, удовлетворенная своей вылазкой, не то чтобы стала избегать встречи с ювелиром, а наоборот. Несколько дней спустя она, как ни в чем не бывало, предложила ювелиру выкупить серебро за полцены. И старый еврей посчитал это предложение выгодной сделкой
Расставаясь с ювелиром, Роза поцеловала совсем не расстроившегося старика в щечку, воткнула ему в петлицу жилетки ярко-красную розу, улыбнулась, задорно подтолкнув его плечом, и ушла. Ювелир внимательно рассмотрел розу, понюхал, покачал головой и с улыбкой посмотрел вслед уходящей молоденькой воровке.
— Вот шельма, как все гладко устроила! Но хороша, бестия... Ой, хороша, мерзавка... — произнес он вслух и, похоже, уже совсем не сожалел о своих потерях.
С тех пор Стружинский стал своим человеком для всей компании. Ему чуть не каждый день приносили краденные золотые украшения, драгоценные камни, и он не находил в себе смелости отказать бандитам.
А у Розы появился стареющий промышленник из Германии. Она согласилась навестить его в гостинице. Снотворное подействовало, когда Роза еще не успела снять верхнюю одежду. Прихватив с собой все немецкие деньги, которые были у небедного предпринимателя, она незаметно выскользнула из гостиницы.
Роза пребывала в хорошем настроении, возвышенные чувства победительницы вселяли в нее уверенность превосходства над всеми, и предчувствие подсказывало ей, что нужно уезжать в более богатый и многонаселенный город. Тем более что Круп, Пашка, Колянчик и Марыся постепенно выходили из-под ее контроля, и полиция уже установила постоянную слежку за ними. Роза предчувствовала беду и не раз предлагала компании скрыться где-нибудь на время. И она не ошиблась. Всех вместе их арестовали в номере люкс центральной гостиницы города. При аресте полиция изъяла оружие, поддельные документы, печати, бумаги и крупные суммы денег. Жизнь в Кракове для Иванки и Розы в один миг стала не только не интересной, но и небезопасной.
Роза всегда была уверена, что у них так все и закончится, поэтому еще до ареста уговорила Иванку переехать в Санкт-Петербург. В Кракове Розе больше делать было нечего, но оставить Арсения без достаточной суммы денег она не могла. Все деньги воровской шайки полиция конфисковала. И тогда Роза решила навестить церковь в пригороде Кракова.
Всем в округе давно было известно, что настоятель храма живет совсем не по-христиански. Не только руку в церковную казну запускает, но и впадает в грех с заблудшими прихожанками.
Церковь стояла на холме посреди пяти окрестных деревень. Роза подъехала к церкви в крытой коляске. Переодевшись в деревенскую девку, нацепив стоптанные башмаки, она вошла в храм.
— Грешна я, батюшка! Барину отдалась! Теперь не могу с грехом этим жить. Снимите с меня грех этот тяжкий!
— А в первый ли ты раз в грех такой впала?
— Впервые, батюшка, впервые...
— А была ли ты крепостной у барина?
— Мамка с папкой были! Были батюшка! И остались при нем, защитнике нашем.
— Тогда грех твой невелик... Но поправить тебя надобно. Грех блудницы лучше всего с души снять тем же манером, только со святым человеком, и хранить таинство этого обряда пожизненно в строжайшей тайне. Следуй за мной, дитя мое.
Рассчитала Роза все безошибочно. Остальное было уже делом привычным. Денег у батюшки оказалось больше, чем Роза ожидала.
Покупать билеты до столицы подруги побоялись. Опасаясь, что немец с батюшкой уже заявили в полицию, Роза предупредила Иванку, что надеяться теперь можно только на себя самих.
Надо сказать, в дороге деньги, которые заменяли барышням билеты, таяли на глазах. Поэтому когда они закончились, Иванка сама предложила расплачиваться собой за двоих, при условии, что Роза не будет ей отказывать в ее постыдных желаниях. А что бы к Розе не приставали, они решили объявить ее больной сифилисом.
Иванке приходилось ублажать то офицеров, то полицейских, то железнодорожников. Девушек снимали с поездов ночью, днями держали на станциях до следующего поезда и отправляли дальше.

Глава 9

Талант Анны Шаховой мало кто мог оценить по достоинству. Как мастера своего дела, ее мог заметить только такой же мастер, но современные художники находили место в рекламной индустрии или в конторах с хорошей оплатой. Разрисовывая цветные картинки, они быстро растрачивали данные богом способности, приобретенные навыки и мастерство. Настоящему художнику во все века нелегко жилось, а уж об известности и говорить нечего. Признание таланта у многих приходило только после смерти. Такова, видно, судьба этого божьего дара.
Главный искусствовед картинной галереи Афанасий Прокопьевич Некрасов хорошо знал необыкновенное умение реставратора Шаховой подбирать нужные краски к полотнам великих мастеров. Она без труда могла писать в любой манере и так, что порой ее копии отличить от подлинников могли только путем химической экспертизы.
Как и все художники, Анна жила скромно, перебиваясь случайными заработками, занимая у соседей... Где-нибудь за рубежом ее копии могли бы стоить больших денег, но российские знатоки и любители по-другому оценивали полотна, выполненные волшебной рукой Шаховой, поэтому и судьба у всех ее работ была другой. Хорошо, что Анна не стремилась ни к славе, ни к богатству, иначе тоже растратила бы свой талант. К счастью, она умела получать наслаждение от своей, для многих непонятной жизни в мире красок, теней и бликов. Друзей у нее не было. У нее, кроме одной подруги и соседей в общей квартире, вообще никого не было. И личной жизни тоже никакой... Ей еще и двадцати лет не исполнилось, когда она поставила на себе крест. Единственное, что еще оставалось — живопись, заставившая ее поверить в подхваченную в подростковом возрасте мысль, будто «настоящий художник должен быть голодным», да еще почти детская радость, когда она собственными руками дарила картинам вторую жизнь. Полотна и кисти были для Шаховой единственными друзьями и родственниками, поэтому они бесцеремонно забирали у нее все ее свободное время, постепенно превращая молодую и очень привлекательную женщину в «вековуху».
Все изменило появление Савелия. Однажды она почувствовала себя рядом с ним необычно — счастливой и защищенной. Это чувство вживалось в нее постепенно, осторожно, и со временем помогло открыть еще один смысл жизни. Теперь Анна с жадностью изголодавшегося в одиночестве человека наслаждалась откровенными признаниями Савелия, сознанием того, что наконец-то и она кому-то стала близка, дорога и необходима. В такие моменты она чувствовала себя счастливой и гнала мысль, что все в этом мире временно, имеет начало и конец.
Чтобы сохранить веру в свое счастье, сделать его вечным, она впустила Савелия в свой мир, открыла укромные уголки своей души и отдала без остатка все, чем владела. Как любому ребенку приятно сознавать, что он под защитой родителей, так и Анне нравилось во всем доверяться Савелию. И ей становилось так легко и интересно жить, как она никогда раньше не жила. Она даже по-другому стала выглядеть, и это в галерее скоро все заметили. На нее снова начали обращать внимание.
Однажды Афанасий Прокопьевич встретил Шахову в галерее с необычной веселостью. Он всегда был по-настоящему рад, когда Анне выпадало что-то приятное.
— Аннушка, дорогая моя, — бежал навстречу Шаховой профессор, — вы летите в Париж! Это уже решено! Летите на аукцион вместе с нашей группой от галереи...
— В Лувр?! — перебила его ошарашенная новостью Анна.
— Нет, в какой-то замок... Но замок в Париже! Как будто какая-та частная коллекция... Там, у них в замке, что-то случилось... Как я понял, где-то случился пожар, и очень много картин сгорело... Теперь нам надо опознать эти картины... А в Лувре вы, конечно, тоже побываете...
С каждой фразой радость профессора угасала, а потом и вовсе исчезла. Последняя фраза прозвучала с таким сожалением, будто худшего места, чем Лувр, в мире не существует. Афанасий Прокопьевич развел руками и сморщился, как от плохого запаха. Сочувствуя профессору, Шахова опустила на пол свои многочисленные сумки, и следом сама рухнула на скамейку.
— Как же это так? — только тихо выговорила, а потом, словно очнувшись, вспомнив что-то, встрепенулась.
— Кто сгорел?
— Моне, Ренуар, Гоген, Коро, — махнул рукой профессор, — и другие... А главное, там было много никому не известных, неопознанных картин и полотна неизвестных художников, никогда нигде не выставлявшихся. Представляете?! Среди них мог быть кто угодно! Вы понимаете, что там могло сгореть?! Коллекция была закрыта почти сто лет! Там было около пятисот картин! Вы представляете?!
— Как же это можно? Целый век держать шедевры втайне от людей! Это же непорядочно! Нет, здесь что-то не так! Французы — люди цивилизованные!
— Этот замок со всем его содержимым все эти годы считался то ли спорным, то ли выморочным имуществом.
— А что это такое, «выморочным»? Он что, какой-то развалившийся?
— Да нет! Я, честно говоря, сам не очень хорошо понимаю, что это такое. Знаю только, что завещано все это богатство около ста лет назад неизвестному родственнику! Скорее всего, тому, кого никогда не существовало. В завещании есть какие-то условия. Как будто, наследник должен предъявить что-то... В общем, непонятная история... А пока банк, который хранил немалые наследственные суммы, опекал замок со всем имуществом, находящимся в нем. Если в течение ста лет наследник этот не объявится, то по завещанию банк будет обязан все распродать, и вырученную сумму передать детям-сиротам в Россию...
— Детям — понятно, но причем здесь Россия? Замок-то ведь во Франции?
— Во Франции, во Франции... Но завещание такое...
— Странное завещание... Безымянное, что ли?
— Выходит дело, так! На предъявителя! Тому, кто что-то покажет или докажет свою принадлежность к сокровищам, достанется все. Таково завещание... Ах, да! Вспомнил! Этот замок принадлежал выходцам из России, какой-то графине де Брюли. Между прочим, наследник этот может объявиться и у нас! Кто знает? Я что-то и об этом уже слышал... По-моему, кто-то из русских пытался вступить в наследство, и документы представлял, и все как положено, но в завещании какая-то секретная хитрость содержалась, что-то вроде пароля... — напрягал память профессор. — Кажется, мне Абрам Романович что-то рассказывал об этом... Да-да, конечно! Вспомнил! Даже фамилия у нее вроде Попчак или Топчак. Словом, какая-то наша глянцевая дамочка пыталась вступить в наследство, но там оказалось не все так просто. Да-да! Там хитрость какая-то есть!
— Как-то все это странно, — возмутилась Анна. — До детей-сирот эти деньги у нас не дойдут! Она что ж, эта графиня, не понимала, что все разворуют?
— Конечно, нет, Аннушка! — засмеялся профессор. — Это же сто лет назад было! Разве тогда воровали?
— О чем вы говорите, Афанасий Прокопьевич? Я же имею в виду Россию, а не Францию... У нас всегда воровали.
— Ну да... Вы, конечно, правы... Я хотел сказать, что так, как сейчас, в России никогда не воровали.
Шахова, наверное, могла бы продолжать убеждать Афанасия Прокопьевича, что ничего в России не изменилось, как воровали, так и воруют, но пожалела старика. Хотя ей очень хотелось напомнить своему учителю, что люди в России со времен Петра  изменились до неузнаваемости, не говоря уж об уровне жизни, здесь даже как-то и сравнить не с чем. Только вот уголовный закон, существовавший в том примитивном, диком Российском государстве, действует и по нынешний день без изменений, ну, если только отредактирован на современный лад. Да и не только уголовный...
— Да, вы правы, так, как сейчас, в России еще не воровали... — согласилась Шахова, чтобы не продолжать эту гнусную тему.

Собираясь в Париж, Анна обнаружила, что надеть ей совершенно нечего. Вся ее одежда была старомодна и порядком изношена. Да ей, никогда не имевшей собственного гардероба, ни разу не испытавшей той гордости, которой наслаждаются женщины в красивых нарядах, никогда это и не было нужно. Поэтому она быстро забыла об одежде. Главными в ее багаже были краски и мольберт.
В аэропорт Анну провожал Савелий. Расставаясь, он сунул ей пачку долларов. Новеньких... Как из банка. Шахова улыбнулась смущенно, взяла молча, положила деньги в сумочку и поцеловала Савелия.
— Что тебе привезти из Парижа?
— Мороженое, пломбир...
— Я серьезно!
— Тогда гайку от Эйфелевой башни…
— Хорошо! Будет тебе пломбир в гайке!
Группа вылетала из Внуково на собственном самолете Абрама Романовича. Для Шаховой это был первый полет в жизни. Она никогда не летала, не бывала в аэропортах, поэтому сверкающие роскошью коридоры и залы для особо важных персон ей ни о чем не говорили. Для нее все выглядело обычным, сравнить ей было не с чем. А вот когда Анна увидела огромные кожаные чемоданы Абрама Романовича, она вдруг заволновалась. Шахова вспомнила, что уже видела такой чемодан в машине Савелия в тот день, когда попала под колеса его автомобиля.
— Абрам Романович, а что это у вас за чемоданы такие огромные? — притворилась удивленной Шахова.
— О-ля-ля... Это специальные чемоданы... Мы в них из Парижа повезем картины. Открою вам секрет. Даже если мой самолет расшибется вдребезги или сгорит дотла, эти чемоданчики, в отличие от всех нас, останутся целыми и невредимыми.
— Очень обнадеживает перед полетом – заметила Анна, – но  чемоданы действительно необычные, я таких красивых никогда не видела...
На душе у нее стало тревожно, нехорошее предчувствие не покидало ее.
— А таких несгораемых легких ручных сейфов больше нигде и нет! Изготовлены они из уникального металла, который подороже золота будет... На заказ в Швейцарии делали. Было семь, осталось шесть... Один украли.
— Украли? — испугалась Шахова, мгновенно вспомнив шутливое предложение Савелия выкрасть картины из галереи. — С картинами украли?
— С деньгами...
— С деньгами... — разочарованно, без притворства задумчиво повторила Анна. — Как же это случилось? Это же миллионы!
— Ха... Десятки миллионов, девушка! Чемоданчик этот вместительный! Да... Деньги — мусор! Чемодан жалко. Но он единственный такой! Найду! Рано или поздно — найду!
— А полиция ищет?
— Зачем мне полиция? У меня своя служба есть! Найдут и за яйца подвесят негодяя!
Шаховой расхотелось лететь в Париж. Она поняла, что в краже замешан Савелий, и уже представила его висящим в позе, только что пообещанной Абрамом Романовичем. Трудно сказать, с какой целью ей сейчас больше хотелось увидеть Савелия: чтобы назвать его вором и швырнуть в лицо пачку долларов, или предупредить любимого, что его «рано или поздно повесят за яйца». Она взглянула на пачку долларов, резким движением шумно захлопнула сумочку, огляделась, точно сама совершила кражу, и, убитая горем, проследовала за всеми остальными через таможню. В самолете она успокоилась. Теперь она понимала, откуда у Савелия, безработного филолога, промышляющего корректурой бездарных детективов, дорогая машина, современная обстановка в квартире, деньги и почему он такой не жадный.
«Подлец! — подумала она. — Швыряется чужими деньгами... Чужое никогда не жалко! Ну, я ему устрою сытую жизнь!»

Французы — люди цивилизованные. Они во все века ценили прекрасное, особенно женскую красоту. Даже здесь, на аукционе, в длинных коридорах и комнатах замка, восстановленного после пожара, собравшиеся знатоки изобразительного искусства не оставили без внимания двух молоденьких россиянок. Привлекательные девушки, как преданные наложницы какого-нибудь шейха, не обращая ни на кого внимания, послушно, будто на невидимых поводках, следовали за своим господином, представителем галереи Абрамом Романовичем. Шахова тоже попыталась приобщиться к их кошачьей походке, но у нее ничего не получилось, и она, в своих заношенных джинсах и невзрачной кофточке, оставалась незамеченной, хотя красоты, женственности и соблазна в этой смуглянке было намного больше. Просто она уже давно потеряла интерес к красивой модной одежде, и это надежно скрывало ее женскую привлекательность.
Европейцы обычно выглядят воспитанными, но на выставках принято наблюдать и подолгу всматриваться то в одно, то в другое. Поэтому, забыв всякие правила приличия, русскими красавицами здесь тоже восхищались, как творением великого мастера. Их встречали с восторгом, внимательно рассматривали красивые формы, а потом с возбужденным трепетом, кто украдкой, а кто и без всякого стеснения провожали их взглядами.
Это был самый необычный аукцион в истории торговли полотнами известных художников. Трудно поверить, что уцелевшие по углам закопченных рамок клочки масляных холстов с мазками великих мастеров можно было приобрести в собственность, заплатив несколько тысяч долларов. Соблазн был велик, правда, и риск немалый. Вместе с когда-то дорогостоящими картинами на продажу выставили никогда никем не виданные полотна, авторами которых могли быть известные мастера, а также много других обгоревших полотен, авторы которых остались непризнанными. Все картины выглядели одинаково, отличить их друг от друга мог только редкий знаток или волшебник. К тому же полотна после реставрации могли бы не признать подлинниками, поэтому разочарованные покупатели, не дожидаясь начала торгов, покидали картинную галерею замка.
Такого ущерба, нанесенного пожаром, по всей видимости, не ожидал и представитель российской галереи, но как бизнесмен и любитель поторговаться, он только входил в раж. Еще до открытия торгов ему удалось где-то заполучить маленькие фотокопии некоторых картин, и в то время, когда Шахова предпринимала попытки опознать руку художника, он, расхаживая по залам, перебирая в руках, как колоду карт, фотографии, демонстрировал всем свою осведомленность. Сравнивая размеры и узоры рамок, он совсем не пытался опознать полотна великих мастеров. Ему достаточно было показать присутствующим, что он знает, что нужно покупать. После этого блефа он смог прорваться к устроителям аукциона.
— А ну-ка, Леночка, переведи этим погорельцам, что я без всякого аукциона дам им полмиллиона в американских долларах за весь этот мусор, который они называют картинами! — приказал русский бизнесмен одной из красавиц.
— Французы объясняют, что такая цена их более чем устраивает, но они не могут отменить аукцион. Говорят, это совершенно невозможно... — перевела наложница.
— Они что, сдурели?! За деньги все возможно! Сколько же они хотят? Скажи им, даю семьсот, и это мое последнее слово!
Девушка не осмелилась перевести дословно, и французы, как будто поняли это. Переводчица говорила по-французски бегло, улыбаясь и жестикулируя. Французы тоже улыбались ей, с чувством сожаления что-то объясняли и с опаской, как на хищника в клетке, посматривали на ее хозяина.
— Они говорят, что это высокая цена. Понимают, что картины не стоят столько, но в их случае дело не только в деньгах. Говорят, что каждый покупатель должен иметь одинаковую возможность, поэтому и устраивается аукцион. Они не являются владельцами этих картин. Уже почти сто лет их семья присматривает за имением и всем, что в нем находится. Объясняют, что они ответственны перед своими предками, говорят, это для них важнее денег.
— Не в деньгах дело? Позерство это, а не ответственность! Важнее денег? Ничего нет важнее денег! Ну, посмотрим, как они на аукционе за каждую десятку торговаться будут! — Абрам Романович махнул рукой и медленно встал. — Такой цены после аукциона я им не дам принципиально! — и поспешил добавить: — Это не переводи!
Переводчица, извинившись несколько раз, поспешила за своим хозяином, а французы переглянулись.
— Какой отвратительный тип! — с небольшим акцентом неожиданно заговорила по-русски пожилая француженка, когда русские покупатели покинули комнату.
— Как хорошо, что он ушел. Я даже почувствовала какую-то свободу, а девушки — настоящие русские красавицы! Не правда ли? — попыталась успокоить старушку молодая женщина. — По всей видимости, они его дочери. Иначе как бы такие красавицы могли терпеть этого дикаря?
— Меня только девушки и сдерживали, чтобы не вышвырнуть вон этого хама! А девушки — это что-то необычное, эти русские дамы — истинные красавицы, но не только! Вы обратили внимание, как они держатся? Скромно, но с достоинством... Мне бы хотелось познакомиться с одной из них... Я слышал мнение, что Россия возрождается! — резюмировал мужчина лет сорока, предлагая забыть неприятный разговор с русским бизнесменом.
— Ты, милый мальчик, полагаешь, что это можно считать возрождением? — удивленно вытаращила глаза пожилая француженка. — Такого я не слышала с тех пор, когда меня, девочку, допрашивал какой-то молодчик. Это было тоже возрождение, ради которого они уничтожили всю интеллигенцию России. Я тогда мало что понимала, но поверьте мне, мои дорогие, теперь я очень хорошо знаю, чем заканчиваются такие возрождения... Воздержитесь пока знакомиться с этими русскими красавицами... Мой вам совет!
— Бабушка, сейчас в России много интеллигентных людей...
— Хотелось бы в это верить! Только откуда, интересно, им там взяться? Возродились? Из праха? Почти за век большевистской власти в России? Они утратили то, что само по себе не возрождается. Это, дети мои, как ампутация... Заново ничего не вырастет.
Молодые французы говорили с акцентом, присущим людям, не изучавшим русский язык. Муж пожилой француженки, девяностопятилетний старик, был большим любителем изобразительного искусства и хранителем частной коллекции картин, собранных много лет назад в этом замке. Когда случился пожар, он, спасая сокровища, отравился угарным газом и умер. Его взрослые дети не пожелали реставрировать обгоревшие картины и оставлять их с такой памятью в замке. Вместе с банком, они устроили этот аукцион, не дожидаясь истечения столетнего срока действия завещания.
Начала аукциона дождались немногие. Русский бизнесмен перебивал все цены. Что называется, бил рублем, в пересчете на доллары. В результате он скупил все без исключения картины, потратив на это шестьсот тысяч долларов, а выбывшие из игры аукционеры, что-то безрадостно обсуждая между собой, обменивались телефонами и в разочаровании покидали замок.
— Пусть теперь эти козлы локти кусают! Сто тысяч на своих головешках профукали французики! — шепнул на ухо олигарх главной из наложниц и пересел в первый ряд, чтобы самолично наблюдать, как запаковывают картины. Из всего сказанного Шахова услышала только «козлы» и «головешки». Ей показалось, что Абрам Романович чем-то расстроен, недоволен. Не имеющая опыта в торговле вообще, и уж тем более в торговле ценностями, Анна сгорала от любопытства. Для нее от начала до конца многое на этом аукционе было непонятно, и по простоте души она призналась главной из красавиц, что не понимает, почему Абрам Романович ведет себя как торгаш, никому не уступает, скупает все подряд картины.
— Он же в живописи совершенно не разбирается. Для него между Ренуаром и пеньюаром принципиальных отличий не существует. Почему он так рьяно торгуется и скупает все без разбора?
Беззаветно преданная своему хозяину наложница пренебрежительно взглянула на Анну, только что не фыркнула. Манерно отвернулась, демонстрируя свою принадлежность к иным, более высоким социальным слоям, давая понять, что участвовать в разговоре с кем попало она не намерена. Шахова почувствовала себя виноватой, что потревожила незнакомого человека, и уже готова была извиниться, но наложница, демонстрируя себя, с той же пренебрежительностью все же взглянула на Анну.
— Ну, не скажите, — стараясь как можно язвительней, возразила девушка. — Если бы этот человек ни в чем не разбирался, вряд ли он смог бы заработать свои миллиарды.
Шахова обрадовалась, что с ней заговорили. Она облегченно вздохнула, решив, что соседка совсем не сердится. Но девица, ехидно улыбнувшись, обманула ее ожидания.
— Но вам этого не дано понять! Кем бы вы там ни были, что бы вы о себе ни думали, богатство в жизни вам не светит! — улыбаясь, продолжила красавица в победном тоне. — Хотя я уверена, что вы хорошо разбираетесь в художниках и вообще в картинах. Вы же искусствовед?
— Нет, я художник... — ответила Анна, пожалев, что заговорила со своей соседкой. Та, как видно, была задета за живое.
— Это не имеет значения. Вот вы все знаете о картинах, а зачем покупается этот мусор, понять вам не дано.
— Какой же это мусор? — теперь уже красавица зацепила Шахову за живое. — Да вы что?! Все это можно восстановить! Работы, правда, очень много, но при желании все можно вернуть к жизни!
— Да какая разница, мусор это или не мусор. Все равно вы ничего понять не сможете, поэтому никогда и не будете богатой. А вот он… как вы его назвали, торгашом?.. знает! И потом — вот вы художница, но неизвестная! Вас никто не знает и не узнает! А его все знают! Его по телевизору показывают!
— Да, вы правы, — смирилась Анна, подавляя в себе желание, пересесть на другое место. — Телевизор у меня старенький, изображение искажает. Очень искажает! А иногда вообще показывать не хочет. Неумный какой-то телевизор... Вырубается, прохвост... И потом, таких знакомых, как Абрам Романович у меня нет. Я и его-то знаю постольку поскольку... — схитрила Шахова, — кто он?
— А вам и не надо его знать! Все, кому надо, его знают! Он в Кремле как у себя дома прогуливается. А этот пепел он в деньги превратит. В большие деньги! В миллионы! Денег ведь стоят не эти лохмотья, а их сертификаты, которые он и приобрел, можно сказать, за гроши. Он в Москву все это привезет, наймет таких художниц, как вы... Вы же художница?
— Только неизвестная... — Анна для большей убедительности вздохнула.
— А Абрам Романович в состоянии нанять самых известных художников, они ему за копейки все картины восстановят, а он на Рублевке или даже в Кремле свой аукцион, уже с сертификатами, устроит и заработает сотни миллионов. Поэтому таким людям можно простить их пробелы в образовании! Третьяков, между прочим, тоже не был художником, а знаменит был во всем мире. На таких людях, как наш Абрам Романович, Россия всегда держалась, и будет держаться. А вы, простите меня, хоть, как видно, и образованная, и еще совсем не старая, но уже «совок».
— Не поняла! — притворно удивилась Анна. — Что значит «совок»?
— Вы и этого не знаете? Ну, понятно... Вы же художница... Зачем вам знать, кто вы на самом деле... Тогда вам лучше помолчать. Совок — это тот, кто с советским менталитетом! Отсталый человек, никому не нужный. Да вы как-нибудь посмотрите на себя в зеркало... Вы выглядите как старуха. Без прически, без маникюра, одета без всякого вкуса... Я вообще удивляюсь, по какому случаю Абрам Романович вас в Париж с собой взял. А вот он, — красавица ткнула пальцем на сидящего впереди олигарха, — тоже не художник, но такие люди, как он — надежда и опора России. Пройдут века, и ему, как Третьякову, люди благодарны будут.
— Да да-да... — протянула Шахова, — опора... Прочная! Я бы даже сказала, сверхпрочная, дубовая... Такое забыть действительно трудно, я бы даже сказала, невозможно... Вспоминать и благодарить будут… это уж точно.
— Вы опять насмехаетесь, а это нехорошо, бог вас накажет, вот увидите. Впрочем, не увидите. Вам не понять, что хорошо, а что плохо. Вы же художница. Деньги для таких неудачниц, как вы, всегда плохо пахнут. Вы все от зависти беситесь! У самих мозгов не хватает, чтобы заработать, вот и беситесь.

В Париже Шахова время зря не теряла. Она смогла сделать копии картин каких-то известных и неизвестных художников, уцелевших при пожаре. Но ни с чем не сравнимое наслаждение она получила, когда уселась на набережной Сены, чтобы рисовать портреты прохожих. Рисовала она быстро, профессионально, увлеченно, поэтому вокруг сразу же столпились люди. Что-то горячо обсуждая, улыбаясь, французы откровенно восхищались необыкновенно быстрыми движениями маленькой женской руки. Анна рисовала, пока не затекла рука. За четыре часа она нарисовала более пятидесяти портретов и заработала столько, сколько не зарабатывала в галереи за полгода.
А вот для посещения Лувра Абрам Романович дать время Шаховой отказался.
— Что за глупости? Знаешь, во сколько мне обходится каждый день стоянки моего самолета в аэропорту? Двадцать тысяч долларов за один день! Двадцать! — кричал олигарх.
— Да, это дорого, очень дорого, но я же могу прилететь позже, сама. Деньги на билет у меня есть.
— Не можешь! Не можешь! Это тоже дорого мне обойдется! Нет, денег мне не жалко... Я не могу тебя здесь одну оставить! Чужая страна, чужие люди...
— Ну что я, маленькая девочка, Абрам Романович? Я же никогда больше в Париж не попаду! Это же Лувр! Хоть одним глазком взглянуть... Разрешите!
— Нет, нет и нет! А случись что с тобой? Я потом всю жизнь казнить себя буду! Да хоть дело было бы, а то музей какой-то... Нет! Я тебя привез, дорогуша, я тебя и увезу!
Вечером того же дня в аэропорту Анну встретил Савелий. Он хотел было обнять ее, но та ловко вывернулась.
— Подлец! Вор! — прошипела Шахова и, оглядевшись по сторонам, схватила его за грудки. — Как ты мог? Как ты только мог это сделать?
— Погоди-погоди! Нюта, успокойся! Что с тобой?
— Что со мной? Ты украл у Романа Абрамовича чемодан с деньгами! И не пытайся оправдываться! Да! Там в машине я видела этот чемодан! Такие чемоданы только у него! Больше ни у кого таких нет! Вор!
— Подожди, Нюта, я тебе должен все объяснить...
— Что объяснить?
— Все совсем не так, как ты подумала.
— Что не так? Хочешь рассказать о своем тяжелом детстве? Бандит! Вор! И еще — предатель, лгун и... — прошипела Анна.
— Аня, остановись!
— Прочь с дороги, вор!
— Я тебе все объясню!
— Никаких объяснений! Прочь с дороги! — и зашагала к выходу, но тут же вернулась, сунула Савелию за пазуху нетронутую пачку долларов и стремительно направилась к выходу, но снова вернулась, только теперь медленным шагом, о чем-то размышляя.
— Он пообещал тебя вот за это место повесить... — пальцем указала точное место на теле Савелия, о котором упоминал олигарх, но в конце фразы ей стало не по себе. Она чувствовала, что делает что-то неправильно, и не знала, как себя вести. — А я боюсь за тебя, дурак! — и со слезами на глазах выскочила на улицу.

Глава 10
 
Поезд из Кракова в Санкт-Петербург прибывал поздно ночью. Дорога измучила девушек, никогда раньше не путешествовавших по железной дороге. Особенно уставшей выглядела Иванка. Несколько дней они не мылись и не меняли белье, отсыпались в грязных, набитых людьми вагонах. От них исходил неприятный запах, да и выглядели они, как две потрепанные падшие девки.
Подруги стояли в тамбуре и с нетерпением ждали появления столичного вокзала. Две заметные девушки в провинциальных платьях не успели сделать и нескольких шагов по долгожданному перрону, как их задержал жандарм. В специальном приемнике при вокзале подруги объявили себя совершеннолетними, и им поверили.
— Ну, блудницы, зачем в столицу прибыли? — строго спросил мордастый жандарм с розовыми, как с мороза, щечками.
— Родственники у нас здесь... — хором ответили подруги.
— Знаем мы, какие у вас тут родственники! Вы что думаете? Телеграфы не получали? Знаем мы вас! Кто из вас сифилисом заражен?
— Никто! — опять хором.
— А это что? — жандарм указал пальцем на пузырьки и флакончики, найденные при обыске у Розы.
— Это одеколон самодельный от клопов и от зубной боли. А про сифилис... Это мы специально, чтобы к нам не приставали...
— А ну, скидывайте одежды! Специально... Ишь, умные какие! Посмотрим-посмотрим, для чего вам одеколоны понадобились?
Девушки послушно сняли верхние платья, и остались в одних нижних рубашках.
— Все снимайте! — рявкнул жандарм.
На симпатичных молоденьких обнаженных девиц пришли посмотреть все, кто находился в привокзальном участке. Их заставляли поднимать ноги, приседать, наклониться, становиться на колени, кружиться. Того и гляди, плясать заставили бы, и забава эта продолжалась бы неизвестно до какой поры, если бы в комнате не появилась женщина в голубых шароварах с лампасами, в серой косоворотке и бараньей папахе на голове.
— Ну что, кобели, дорвались? Живой мочалки не видели? Представление устроили? А ну, пошли вон отсюда! — приказала женщина.
Жандармы, поправляя фуражки, одергивая мундиры и недовольно покрякивая, послушно, без единого слова выполнили команду. Женщина, подталкивая в спину каждого проходящего мимо, покрывала их отборным матом, а розовощекому жандарму отвесила увесистый подзатыльник.
— А тебе я еще устрою смотрины! Ты у меня, кобель драный, еще попляшешь!
После холодного душа с вонючим, обжигающим кожу мылом девушек осмотрел фельдшер и тоже не усомнился в их возрасте. Им выдали казенные, не по размеру рубахи, накормили тюремной баландой и уложили спать. А наутро им принесли их одежду, пропущенную через санитарную камеру-жаровню, вручили желтые билеты и выпустили на волю в город. Роза сразу разорвала выданную ей бумажку.
— Ты что наделала? — испугалась Иванка. — Забыла, зачем мы сюда приехали?
— Это не для меня! Я скорее руки на себя наложу, чем буду заниматься этим! Ты поступай, как знаешь, а меня не уговаривай!
— А жить на что?
— Сказала нет, значит, нет. Я не пропаду, да и тебе советую попробовать что-нибудь другое.
— Ой, Розка, какая же ты счастливая... А я вот не смогу так! Нет, не смогу... Несколько раз себе слово давала! Все! Последний раз! И всегда, дура, забываюсь... Как я тебе завидую... Таких дур, как я, в колыбели давить надо! Ни к чему способностей нет...
— Не говори так! Ты живая, всегда счастливая... С этим тоже родиться надо, да и способности у тебя есть. Таким способностям, как у тебя, в наш век многие позавидовать могут! — улыбнулась и обняла подругу.
К полудню они разыскали подходящее для Иванки заведение, и Роза распрощалась с подругой. Хозяин публичного дома, разглядев со всех сторон Иванку, проверил ее желтый билет и распорядился, чтобы новенькую отвели наверх для подготовки к встрече с клиентом. В номере, наверху, две молоденькие девицы раздели Иванку, натянули на нее обычные аксессуары продажной женщины, поставили на стол бутылку вина, два бокала и мгновенно исчезли, когда в дверях появился хозяин.
— Как зовут? — начал хозяин-сутенер.
— Иванка…
— Имя подходящее! Значит, будешь Иванкой! А теперь слушай и запоминай! Повторять не буду, а за каждый промах копейкой расплачиваться будешь! Копейкой! Поняла?
— Поняла… — робко согласилась Иванка, совершенно ничего не понимая.
— Деньги за каждый раз будешь мне отдавать, а тебе платить буду я! Крышеваться и столоваться будешь здесь, как и все, за определенную плату в день! Вино, — кивнул головой на бутылку и пригрозил пальцем, — тебе пить не положено! Не женское это дело! Выгоню! Можешь только пригубить, если клиент изволит с тобой вместе выпить! С клиентом вести себя полюбовно, кем бы он ни был! Поняла?
— Поняла... — снова согласилась Иванка.
 — Денег на чай у клиентов не просить, по карманам не шарить, не драться и на судьбу им не жаловаться! В кровати не молчать и не спать, а стонать и вьюном извиваться! За каждый промах из платы вычитать буду! Поняла?
— Поняла… — уже уверенней согласилась Иванка, хотя не очень-то все понимала, а переспросить побоялась.
— А теперь ступай вниз и жди, пока тебя выберут.
 
В это время Роза сидела на лавочке в сквере, внимательно присматриваясь к экипажам, прохожим, и выжидала подходящего момента. Когда такой момент настал, она упала в обморок за спиной почтенного господина в котелке и с тростью. Упала мягко, не оставив ни одной царапины. Очнуться ей не составляло никакого труда, но она выжидала. И все получалось так, как было задумано. Правда, очнуться ей пришлось раньше времени, но что поделаешь? Городовой подошел...
— Давай-давай, подымайся! Разлеглась тут...
Опустив голову, Роза, как бы стыдясь, призналась городовому на ушко, но громко, что она беременна и голодна. Городовой уже схватил ее под локоть, чтобы вывести из сквера, но господин в котелке остановил его. Открыл бумажник и протянул Розе деньги. В кругу любопытных кто-то ахнул от изумления или от зависти, а Роза, похоже, ожидая большего, из роли выходить не спешила. В нужный момент закатила глаза, руки перед собой вытянула, давая понять, что вот-вот снова упадет, и господин в котелке подхватил ее под руки. Расчет был точным. Роза почувствовала на своей груди сильные мужские руки.
Вот ведь, мужская натура! Совсем ничего делать не надо, чтобы кровь закипела. Господин усадил Розу на лавочку и подозвал своего лакея.
— Отвези барышню в дом! Прикажи, что бы накормили, уложили в кровать и пригласили доктора. А потом быстро возвращайся!

Иванка жила в любви и ласке, ей все очень нравилось. Она трудилась без отдыха и не отказывалась ни от какой работы. Жалоб на нее от клиентов не поступало, и штрафов она не платила. Кадеты, юнкера и студенты, бабники и изголодавшиеся мужья, немощные старики и извращенцы — все обожали эту молоденькую безотказную малолетку с пышными формами. Кроме того, она была единственной женщиной в притоне, способной с удовольствием ублажать и женщин. Чуть не каждый день за ней посылали извозчика. Женщины, в отличие от хозяина, щедро расплачивались с ней наличными за нежные ласки. Хозяин злился. Ему, как и договаривались, в таких случаях мало что перепадало.
А все девицы в заведении ей завидовали, но и любили, потому что она была доброй и неприжимистой. Сочувствовала всем, помогала, давала и в долг, и безвозвратно. Но Иванке такая скучная, однообразная жизнь вскоре стала не по душе. Она выросла на улице, на свободе, среди городской суеты, туда ей и хотелось вернуться.

Роза попала к богатым людям. Ее выкупали, накормили и уложили в кровать. Потом Розу обследовал доктор, да так долго, что ей показалось, что он больше любовался ей, чем исполнял свой долг. А когда в доме появился хозяин, владелец кораблестроительного дока, доктор поспешил доложить ему, что подобранная им девушка, скорее всего, несовершеннолетняя.
— С чего это вы вдруг так решили? — спросил удивленно корабел. — Выглядит она довольно взрослой...
— Странный случай! Вы будете удивлены, но она девица!
— О чем вы говорите? Она же беременна!
— Девица! Поверьте мне! Утверждаю это со всей ответственностью! Мужчины у нее не было, а поэтому никакой беременности быть не может. Это мое профессиональное заключение.
— Позвольте, но она не выглядит ребенком!
— Да, это так! Но ей, думаю, и шестнадцати нет! Это я вам как врач сообщаю. К тому же она совершенно здорова, великолепно воспитана и необыкновенно хороша собой, но ослабла... Сейчас она очень слаба, поэтому советую вам не привлекать ее к работе, пока не наберется сил.
Силы талантливая мошенница обрела сразу же, как только заметила, что хозяин особняка уже не в состоянии владеть собой, наблюдая за ее сочным задом. И тогда Роза пообещала ему ночь, при условии, что грех этот останется втайне от всех. А наутро корабельщик проснулся не совсем при памяти. Швейцар доложил ему, что ранним утром барышня, уверив его, что уезжает по распоряжению хозяина, остановила извозчика и уехала. Хозяин мало что помнил, но посчитал, что в момент разочарования красавицей мог дать такое распоряжение. А позже  недосчитался наличности в домашней конторке. В шкатулке, накрытой засохшей розой, денег явно не хватало, но корабел не мог вспомнить, то ли он сам одарил красавицу такими деньгами, то ли она их сама взяла без спросу. Несостоявшийся роман с малолетней мошенницей так и остался для него тайной.
Так началась жизнь Розы в столице. Денег ей хватило, чтобы поселиться в гостинице и приобрести все необходимое для выхода на большую сцену. Она часами репетировала будущие роли, прикидывалась больной эпилепсией, превращалась в гимназистку и уличного мальчишку, в знатную светскую даму и сгорбившегося, высушенного жизнью старика. А главное, все это ей доставляло ни с чем не сравнимое удовольствие.
Крутясь перед зеркалом, Роза воображала себя маркизой, баронессой, принцессой, наследницей престола, а то и простой крестьянкой или цыганкой, гадающей по руке. Роза научилась мгновенно менять одежду и внешность. В дамскую комнату она влетала молоденькой вертлявой красавицей, и через пару минут выходила вельможной надменной госпожой не первой свежести.
Роза могла безошибочно копировать любые голоса. Этот талант у нее обнаружился еще в детстве, и, видимо, поэтому ей легко давались иностранные языки. Богатые особняки, в которые она легко попадала и успешно в них приживалась, были для нее своеобразным пансионом благородных девиц. В окружении высокой знати она очень быстро обучилась правилам поведения, светским манерам и продолжила изучение иностранных языков, которые впоследствии ей очень пригодились.
Ей нравилось представляться в разных ролях, играя их, она находила для себя совершенно другую Розу, которая ей нравилась больше, чем та, что еще совсем недавно бегала с подружкой по улицам Кракова. А то, что воровство — дело доходное, она поняла давно, без учителей и какой-либо посторонней помощи.
Пройдет много лет, и Роза вспомнит другую жизнь, когда она еще не была воровкой, когда еще не отдалась целиком этой губительной страсти и не стала профессиональной преступницей. Ей будет приятно вспоминать, что когда-то и она, помогая отцу в аптеке, тоже жила честной жизнью. Она даже позавидует своей подруге. Пусть у Иванки были небольшие деньги, пусть заработаны они на панели, пусть постыдно, грешно и грязно, но это были честные деньги, и благодаря этому подруга оставалась честным человеком.

Глава 11
 
В публичном доме Иванка пробыла недолго. Хорошенькая, свежая, она отличалась от остальных пленниц притона. Ее хватали за руку, как неожиданно найденную на мостовой монету, и в нетерпении волокли на второй этаж. Порой ей хотелось вырвать руку, сбросить с себя неприятную рыхлую кучу мяса или даже отхлестать потную, изуродованную животным чувством морду, но, вспоминая наставления хозяина, она сдерживала себя. Теперь она хорошо понимала, почему обитательницы притона распускают руки, царапаются и кусаются.
Скоро такая жизнь начала угнетать Иванку. Только иногда молоденькая, не похожая на проститутку девушка баловала себя короткими прогулками по городу. И тогда от поклонников не было отбоя. Ее захватывал азарт, который пробуждал в ней данные природой только женщинам способности заставлять мужчин совершать самые неразумные поступки. Ей нравилось чувствовать себя хозяйкой мужских душ или представлять себя светской дамой с неограниченными возможностями, веселиться, кокетничать и закатываться счастливым смехом от какой-нибудь самой несмешной шутки. Такое легкомыслие делало Иванку бесконечно счастливой. Даже вернувшись в притон, она еще ощущала себя счастливой и не понимала, что это мнимое счастье, всего лишь воображение. Такое счастье мгновенно улетучивалось, когда ее хватали за руку, волокли наверх. И тогда ей все больше и больше хотелось на свободу, в шумную, насыщенную городскую жизнь.
Но, к своему несчастию и в угоду поклонникам, ей не дано было понять, что все, чем ее наградила природа: женская доброта, покорность и бесконечное желание любить – в мире, где господствуют мужчины, не ценится. Только шаловливый обман, безобидная измена заставляют растопить мужские сердца и оценить женщину по достоинству. Хотя, в общем, решение Иванка приняла правильное. За время жизни в столице она поняла, что с ее привлекательной внешностью можно обойтись и без сутенера.
Накопив достаточно денег на модное платье, шляпку, туфли и недорогую гостиницу, она, как и Роза, решила жить по-другому, без желтого билета, почувствовав себя свободной и счастливой. И однажды она вышла за порог притона и решила не возвращаться обратно.
Даже в недорогой гостинице, где Иванка поселилась, в первый же день она познакомилась с соседом по номеру, который щедро расплатился за проведенную с ней ночь. Правда, на следующую ночь сосед почему-то посчитал, что теперь имеет право спать с ней бесплатно. А Иванка, безотказная, влюбчивая душа, каждый раз давала себе слово, что на этот раз заставит соседа расплатиться с ней за услуги, но снова и снова забывалась и страстно поддавалась мужскому желанию. Так продолжалось до той поры, пока у беззаботных любовников не закончились деньги. Их обоих выгнали из гостиницы. Иванка, снова оказавшись на улице.
Просидев всю ночь на вокзале, она решила сложную для себя задачу: уехать снова в Краков или вернуться в публичный дом. По дороге в притон она присела на лавочку в небольшом сквере. К ней подсел опрятно одетый пожилой мужчина с аккуратной бородкой, в белых перчатках, в шляпе, с тростью.
— Я вижу, мадемуазель, вы одиноки и совсем ничем не заняты? — осторожно начал он.
— Да, свободного времени у меня много... — улыбнулась Иванка, – а вот денег нет вовсе...
— Если хотите, я могу взять вас на содержание, — как-то по-дружески, бесцеремонно, предложил незнакомец.
Иванка от неожиданности даже вздрогнула, выпучила глаза, не скрывая удивления, пристально разглядела старика и, почувствовав, что ей ничего не угрожает, по-детски обрадовалась, улыбнулась. Она плохо представляла себе, что означало быть на содержании, но знала, что все девушки в притоне только и мечтали попасть к какому-нибудь небедному мужчине в любовницы.
— А платить будете? — спросила она на всякий случай.
— Буду-буду...
— А сколько?
— Сколько вам будет необходимо, столько и буду платить. Только непременно вы должны соблюсти одно условие: ни с кем о знакомстве со мной распространяться вы не должны. Другими словами, держать наши с вами отношения в строгом секрете. Согласны?
— Это понятно... от жены в секрете?
— Ото всех в секрете, — безучастно  пояснил незнакомец, – вы согласны?   
— Отчего нет? Согласна! — выпалила Иванка.
— Вот и прекрасно! Сейчас я вас поселю в гостинице и заплачу за месяц вперед.
Пожилой господин выглядел важной персоной. Походка у него была медленная, чинная, какие бывают у господ, занимающих ответственные государственные посты, и это все Иванку обнадеживало и разжигало любопытство. В гостиницу ехали в крытой коляске, запряженной парой резвых молодых жеребцов. Ехали молча и, по всей видимости, долго, потому что Иванку укачало, и она задремала.
— Как мне вас называть? — уже в номере гостиницы осмелилась спросить Иванка.
— Позже, все позже узнаете, — с довольной улыбкой ответил старик, — а сейчас отдохните. Мы должны дождаться доктора, он осмотрит вас, чтобы убедиться в состоянии вашего здоровья. После этого мы продолжим беседу.
Гостиница Иванке показалась странной. Холл первого этажа выглядел уютно, по-домашнему, с широкой лестницей на второй этаж, и скорее напоминал зал большого жилого дом. Не было ни швейцара, ни портье, ни горничных. Второй этаж тоже ничем не напоминал гостиницу. В коридоре, застланном широкой красной ковровой дорожкой, было всего пять дверей. Пять комнат для гостиницы было явно маловато.
Иванка, измученная бессонной ночью и дорогой, почувствовав под головой подушку, тут же уснула крепким сном. Кроме доктора в этот день ее никто не навестил. Только ближе к вечеру к ней в номер принесли скромный, но искусно сервированный, как в ресторане, ужин.
А рано утром ее разбудил парикмахер. Следом появился портной с красивым, дорогим, расшитым золотом платьем в руках. Оба они делали свою работу молча, проворно и умело. На Иванку нацепили немыслимые украшения: подвески, кольца, колье, браслеты, а на волосах закрепили небольшую, в виде обруча, корону. В этот момент Иванке показалось, что ее срочно за кого-то хотят выдать замуж. Потом появился фотограф, который несколько раз в разных позах сфотографировал Иванку. После этого портной быстро снял с нее все украшения, роскошное платье, положил на кровать несколько коробок с женской одеждой и, не произнеся ни единого слова, ушел. Перед тем как ей одеться, фотограф сделал несколько снимков Иванки в нижнем белье, потом попросил ее обнажиться и тоже сфотографировал ее в разных позах.
Потом был обед, ужин, и снова ее никто не навестил. Никакой опасности Иванка не чувствовала, но и спокойной быть не могла. В доме было необычно тихо и безлюдно. После ужина она не выдержала и вышла из комнаты. Все двери были заперты. Иванка спустилась по лестнице на первый этаж. Там она тоже никого не встретила. Подозревая, что в доме кроме нее никого нет, Иванка напугалась. Входная дверь оказалась тоже запертой. Она подошла к окну. Увидев тяжелую чугунную решетку, подбежала к другому, потом, уже в панике, влетела в свою комнату и тоже увидела на окне решетку. Иванку охватил ужас. Так страшно ей никогда раньше не было. Ей показалось, что она проживает свой последний день.
— Роза! Роза! — громко, в безумии и страхе выкрикнула Иванка, совершенно не понимая, что ее никто не может услышать.

Роза, как обычно, утром просматривала в газетах новости, уголовную и светскую хронику. Неожиданно в глаза бросилось знакомое лицо. Она увидела фотографию Иванки в необычном наряде. Прочитав заметку, Роза удивилась поразительному сходству своей подруги с испанской принцессой. Роза только улыбнулась, подумав, что Иванка могла бы занять место принцессы.
Не найдя ничего интересного, Роза закрыла газету, но, вспомнив Иванку, решила сохранить фотографию принцессы. Она уже приготовила ножницы, чтобы вырезать фотографию, но еще раз внимательно рассмотрела фотографию и пришла в ужас. На лице принцессы над верхней губой она увидела родинку. Точно такую же родинку, как и у своей подруги. Иванка всегда кокетливо гордилась этой родинкой, как приметой красивой женщины. Роза внимательно прочла заметку еще раз, и ей показалось, что она все поняла.
Мошенники дали в газете объявление, что во время путешествия по России бесследно исчезла испанская принцесса и что король готов заплатить сто тысяч рублей любому, кто вернет ему единственную, живую и невредимую дочь.
«Все очень просто, — подумала Роза. — Теперь надо найти любого простака, желающего увеличить свое состояние, продать ему принцессу за несколько тысяч, передать Иванку из рук в руки и исчезнуть... Не очень хитро, но прибыльно».
Роза поняла, что мошенники спрятали подругу где-то в укромном месте, как живую и невредимую принцессу, будут ее показывать, торговаться. А Иванка знать не знает, что когда ее «продадут», все раскроется, ей будет грозить пожизненная каторга, если на допросах не забьют до смерти.
В полдень Роза, войдя в роль уродливой малолетней богачки из Германии, уже снимала номер в гостинице, где проживала немолодая госпожа, давшая объявление в газету.
— Вы слышали об этой испанской принцессе? Какая интересная история! Ха-ха-ха... — говоря с акцентом, выдавая себя за наивную, избалованную деньгами дурочку, с насмешкой вставила Роза, когда снимала номер.
— Да, у нас все только об этом и говорят! — ответил портье.
«Значит, желающих легко разбогатеть здесь уже много...» — подумала Роза.
— А король тоже хорош... Фу... Я придумала способ, как взять эти сто тысяч у глупого короля! — громко смеясь, чуть не на весь холл детским голосом кричала Роза.
— И как же? — улыбнулся портье и посмотрел по сторонам, явно принимая Розу за дурочку.
— Нет, сначала положите эти деньги в сейф! Мне их только что поменяли. Я буду брать их у вас по частям... Ха-ха-ха... Мне на месяц этого хватит? Как вы думаете?
— Это как будете тратить, мадемуазель...
— У нас в Германии не любят играть на деньги. А я люблю играть в рулетку! Папа разрешил мне приехать к вам и потратиться! Но я знаю, что выиграю. Ха-ха-ха...
— Так какой же, интересно, способ, мадемуазель, вы придумали? — заинтересовался портье.
«Ага, один, похоже, попался! — подумала Роза. — Теперь надо ждать! Только ждать!»
— Королю нужно просто подсунуть другую принцессу и забрать денежки! Ха-ха-ха...
— Да, весьма оригинально... — согласился портье, лишний раз убедившись, что у богачей дети умными не бывают.
Роза не торопилась подниматься в номер. Она знала, что за ней здесь уже кто-то должен наблюдать. Беда была только в том, что определить наблюдателя было невозможно. Это для Розы всегда было трудно. Даже сейчас на уродливую девочку все посетители маленького кафе в холле гостиницы обращали внимание. Ей казалось, что за ней следят все присутствующие. Но она, любуясь картинками в журнале и громко смеясь, терпеливо выжидала.
Наконец к ней подсел тот самый старичок, взявший «на содержание» Иванку.
— Я случайно слышал, что вы, мадемуазель, сочувствуете испанской принцессе?
— Нисколько! Я думаю, они с отцом просто поссорились, и принцесса сбежала от такого жадного короля. Сто тысяч за дочь? Позор! Я часто со своим папашей ссорюсь, но за меня он отдал бы намного больше, не раздумывая. А вы, похоже, тоже ссоритесь со своей дочерью? — тараторила скороговоркой Роза.
— Погодите-погодите... Не так быстро... Вы собираетесь играть в рулетку?
— Да... А вы откуда знаете? Ага... Я поняла! Вы профессиональный игрок? Я знала, всегда знала, — снова затараторила Роза.
— Погодите, не перебивайте! Если вы хотите выиграть деньги, то послушайте меня внимательно. Есть способ более надежный, чем ваша рулетка. Дело в том, что принцессу украли разбойники. Газет разбойники не читают, поэтому не знают, что король готов отдать эту сумму. Похитители требуют за принцессу выкуп всего в пять тысяч рублей! Уже есть два человека, давшие по две тысячи... Не хватает всего одной тысячи, и принцесса со ста тысячами будет наша.
«Что-то мало просят. Наверное, уже с кем-то договорились и теперь спешат что-то еще взять... А может быть, струсили, вот и спешат хоть какие-то деньги выручить», — подумала Роза.
— Ага... Я поняла! Отдадим разбойникам пять тысяч, и получим от короля сто?
— Вы все правильно поняли, только не надо так громко кричать, об этом же никто не знает.
— У меня есть одна тысяча! Только подождите, давайте посчитаем, как мы эти сто тысяч делить будем? Сколько я за свою тысячу получу?
— Пятнадцать тысяч — вы, по тридцать тысяч — другие вкладчики, и мне остальные...
— А вам-то, почему так много?
— Если считаете, что это много, то ищите другого дурака или идите играть в рулетку! — с притворным недовольством посоветовал старичок, встал, сделал вид, что уходит.
— Нет-нет! Это не много! Я согласна, только сначала принцесса, а потом деньги!
— Нет! Это может быть только наоборот! Я вижу, вы еще молоды и недостаточно опытны, чтобы вникать в такие сложные дела! — снова собрался уходить.
— Подождите! Я согласна. Но хочу сначала увидеть принцессу. Жива ли она, здорова? А то король денег может не дать, если она больна чем-нибудь...
— Конечно-конечно! Я тоже хочу убедиться. Завтра утром нас всех повезут смотреть на принцессу, и если все в порядке, мы ее заберем с собой в эту гостиницу. Но деньги должны быть у всех наготове.
Оказалось, что похитители «принцессы» действительно рассчитывали только на пять тысяч рублей. И они их получили, но, едва пригубив шампанского, тут же захотели присесть, прилечь... Уже погружаясь в сон, все, кто успел сделать хоть глоток вина, понимали, что их надули, но никто не успел понять, кто именно это сделал. Шампанским не угостили только портного, переодетого в одежду кучера, и саму «принцессу». Когда все уснули, Роза под угрозой револьвера заставила портного выпить бокал с быстродействующим снотворным, переоделась, забрала четыре тысячи, воткнула в пустую бутылку бумажную розочку и на паре молодых жеребцов вернулась в центр столицы.
После пережитого ужаса Иванка осталась жить в номере Розы и очень быстро пришла в себя. Роза попыталась приобщить ее к своему ремеслу, но сыграть даже самую простую роль у Иванки не было никаких способностей. Она была очень влюбчивой. Быстро забывала, что должна была делать, не могла сдержать себя и страстно предавалась любви. Хлопот с ней Роза имела немало.
Но Роза нашла ей применение. Мошенница без труда могла изменять свою внешность и выглядеть с Иванкой как близняшка. Теперь Роза могла по очереди усыплять чуть не каждого посетителя ресторана. Иванке оставалось только проводить пошатывающегося клиента в номер, а перед закрытием ресторана шумно уехать с кем угодно для любовных утех и приобретения алиби. Ранним утром мошенница с букетом роз в руке, незаметно шныряя из номера в номер, потрошила покорителей дамских сердец.
Так, меняя гостиницы, после пяти-шести дней подруги перебирались в другой город. Состояние Розы росло на глазах, но деньги ее не интересовали. Ее захватывала игра, увлекательные любовные водевили с насмешливым финалом, в которых она всегда была на высоте, а все свои победы она воспринимала, как аплодисменты за великолепно сыгранную роль.
У подруг появился гардероб с платьями, накидками, париками, шляпками, шубками и прочими аксессуарами. Каждый из полусотни нарядов имел свое назначение, жизненную историю, титул и даже имя той светской дамы, роль которой Роза с удовольствием и блестяще разыгрывала.
О том, что воровка работала с напарницей, никто не догадывался. Вскоре о «розовой мошеннице» заговорили во всех губернских полицейских участках. Но разыскивать злодейку не спешили. В мрачные будни сыщиков Роза вносила разнообразие, заставляла их удивиться и от души посмеяться. А некоторые даже оправдывали Розу, считали ее действия справедливым наказанием. О ней с симпатией писали газетчики, а жены бабников вообще боготворили аферистку и нередко пугали своих неверных мужей барышней с розочкой в руке.
Такая слава Розе была ни к чему. Она понимала, что рано или поздно ее начнут разыскивать повсюду. Кроме того, розочки в ресторанах, на ночных столиках гостиниц, в игорных домах и экипажах начали оставлять все подряд мошенницы. А Петербург и Москву охватила настоящая «розовая лихорадка».
Слава о сказочно красивой «розовой воровке» распространилась по всей России с необыкновенной быстротой, а одновременно в газетах рядом с кличкой Зара стали появляться имена Заралия, Анна, Розанна. Роза понимала: теперь ее в любой момент могут заподозрить, арестовать и повесить на нее все, что было совершено «под знаком розы». А воровке по кличке Зара приписывали все крупные, изощренные и дерзкие кражи.
Когда полиция начала разыскивать Зару по всем городам России, подруги снова расстались. Роза предложила Иванке вернуться в публичный дом и ждать, пока она ее сама не вызовет к себе. Иванка, жизнью обязанная подруге, с удовольствием согласилась. Пожив самостоятельно на свободе, в большом многолюдном городе, она окончательно убедилась в своей непрактичности и была так напугана, что притон ей снова казался родным домом и надежным укрытием. Вряд ли кому придет в голову искать мошенницу-принцессу в публичном доме. Но родинку над верхней губой Иванка закрашивала каждое утро.
Теперь, когда полиции стало известно имя мошенницы, ей никак нельзя было показывать кому-либо свои документы. За Розой тянулся бесконечный список крупных краж и разбоев, которых она не совершала. Розе ничего не оставалось, как сжечь документы и купить фальшивые. Так она и сделала, но бросить в огонь подлинные документы не спешила.
По фальшивым документам Роза перебралась в Крым. Делать ей там, конечно, было нечего, но ей всегда хотелось увидеть море. Здесь Роза многое узнала о жизни богатых и знаменитых, но они ей все очень скоро наскучили, и она переехала в Одессу.
По сравнению со столицей, Одесса ей показалось более безопасной. Город кишел ворами и проститутками. Поняв, что и в Одессе ей делать нечего, она снова заскучала. Но прежде чем вернуться в Петербург, Роза должна была приобрести новое официальное имя. И тогда она разработала дерзкий план ареста неуловимой воровки Заралии Розанны Карениной — с тем, чтобы навсегда избавиться от этого нашумевшего имени. Надо было только выждать время.

Глава 12

Дьявольский талант помогал Розе все делать вовремя и правильно. Еще в ранней юности она хорошо усвоила, что деньги в руках умного человека могут творить чудеса. Поэтому изменение прошлого для нее не представляло особых сложностей. То, что она задумала, меняло не только темное прошлое известной воровки, но и делало достаточно ясным будущее Иванки.
Если бы Роза встретила подругу на улице, то вряд ли признала бы ее. Потухший неживой взгляд, неухоженные волосы, пожелтевшие от бесконечного орального секса зубы, слишком ярко накрашенное лицо, одежда, чулочки на подтяжках, длинная с разрезом до талии юбка — все это выдавало ее род занятий, и любой без труда мог узнать в ней изрядно потертую проститутку низкого сорта. Теперь они не были похожи друг на друга, и уж тем более на подруг, но встреча оказалась теплой.
— Иванушка, голубушка, — начала Роза, — ты теперь должна навсегда остаться со мной. Я богата, ты будешь жить за мой счет. И будешь жить неплохо. Я поменяю тебе имя, куплю имение, ты будешь жить, ни в чем не нуждаясь.
— Розочка, цветочек мой, как я рада... — обрадовалась Иванка.
— Не называй меня Розой! — перебила, строго взглянув на Иванку, — зови меня Верой, Лизой, Настей — как угодно, как тебе больше нравится, но только не Розой!
— Да, хорошо, Вера... я всегда знала, что ты меня любишь и когда-нибудь разыщешь, и все снова вернется, все будет как прежде! Мы снова вдвоем! — радостно улыбаясь, запричитала Иванка, но вдруг чего-то испугалась. — А почему Вера, Лиза, Настя?
— Какая тебе разница? Забудь Розу, только Вера! — засмеялась Роза. — Главное, мы снова вместе, и тебе теперь не надо унижаться и торговать собой.
Иванка снова заулыбалась, бросилась в объятья, пожалуй, единственного близкого человека. Роза хотела уклониться, но ей стало жалко ее, и они обнялись и поцеловались совсем не как подружки.
— Иванка, милочка, ты неправильно меня поняла. Я вовсе не собираюсь заниматься с тобой любовью. Ты же знаешь, я не создана для этого и никогда не получала удовольствия от того, чем ты так увлекаешься. Просто я хочу тебе помочь, как обещала. Хочу вытащить тебя из публичного дома, из этой пропасти, и предложить тебе другую жизнь.
— Ты вышла замуж? За богатого старца? Да?
— Нет... Вернее, да! Но он давно умер. Я богатая вдова и хочу тебе помочь! — на ходу сочиняя, вносила изменения в свой план Роза.
— Розочка, цветочек мой...
— Вера! — снова строго поправила Роза.
— Ну да! Вера! Кроме тебя мне никто не нужен. Если у меня не будет тебя, мне ничего не надо, ни имения, ни достатка. Все эти годы я ждала только тебя. Да, у меня были другие женщины, но ведь это же работа, ты знаешь, а любила я только тебя, тебя одну желала.
— Прекрати, Иванка. Я не создана для этого, еще раз тебе говорю!
В ответ Иванка разрыдалась, и сквозь слезы запричитала что-то непонятное.
— Ну, хорошо, хорошо. Только перестань плакать.
И Иванка снова бросилась в объятия подружки, а Роза вдруг сделала для себя открытие. Она поняла, что совершенно не может переносить плач, и не смогла вспомнить, чтобы когда-либо плакала сама. Она похлопывала по плечу жалкую, измученную жизнью Иванку, и приговаривала:
— Хорошо, хорошо... Только успокойся. Возьми себя в руки. Ради тебя я пойду на эту жертву и буду тебя навещать для твоего утешения. Только тогда ты тоже должна кое-что сделать для меня.
— Все что угодно. За тебя я хоть на каторгу. Ты же знаешь, чем я тебе обязана...
— Ничем ты мне не обязана! От каторги я тебя спасу, а вот под суд ты должна будешь пойти.
— За что под суд? — как ужаленная отскочила Иванка.
Роза посмотрела на подругу как на глупую, несмышленую девчонку, отошла к окну, глубоко вздохнула и снова взглянула на Иванку.
— Ты только не паникуй и успокойся.
— Я успокоилась. За тебя, Роз... то есть Верочка, я куда угодно! И на суд! И на каторгу!
— Понимаешь, так нужно, чтобы я вступила в права наследства своего покойного мужа... — снова на ходу придумывая, оттачивала свой план Роза.
— А кто он, твой муж?
— Да никто... Покойник... Я его никогда не любила и вышла только из-за денег...
– Вот бы мне так... – вставила Иванка. 
– Не перебивай меня! Это очень серьезное дело.
Роза усадила подругу на диван, принесла чая и сама села рядом.
— Так вот. Для того чтобы я получила право владеть всеми его деньгами, тебе нужно поменять фамилию и имя. Ты должна будешь взять мое имя и мою фамилию. Я побеспокоюсь об этом. После этого ты украдешь какую-нибудь мелочь где-нибудь в гостинице. Суд тебя отпустит под залог. У тебя будет самый лучший защитник. Я побеспокоюсь об этом. После этого все будут знать тебя в лицо под моим именем, а я всегда смогу доказать, что я никакая не Розанна Каренина.
— А кто такая Розанна Каренина?
— О, боже милостивый! — Роза снова с подозрением посмотрела на подругу. — Какая тебе разница, кто она такая?! Заралия Розанна Каренина — это будет твое имя! Иначе никакого наследства мне не видать! Поняла? — уже повышая голос и нервничая, приказала Роза.
— Поняла, мое солнышко...
— Доказав, что некая Каренина — это ты, я смогу получить все состояние мужа, и мы с тобой заживем совсем по-другому. Ну? Как? Ты согласна?
— О чем ты говоришь, Розочка? Конечно, согласна!
— Вера! — сквозь зубы процедила Роза.
— Ой! Прости! Но я скоро привыкну.
— Только имей в виду! Чтобы ни случилось, ты должна будешь всегда твердо утверждать, что твое имя — Заралия Розанна Каренина! Поняла?
— Поняла!
— От всех краж, кроме той, за которую тебя поймают и арестуют, ты должна наотрез отказываться. И от краж, и от всех других преступлений! Мою жизнь ты хорошо знаешь! Поэтому на все вопросы отвечай, как будто ты — это я. А если не знаешь, как ответить, говори, что не помнишь... — Роза сделала паузу, осмотрела с ног до головы Иванку и приказала:
— Пошли со мной!
В просторной комнате Иванка сняла с себя всю одежду. После горячего душа Роза выкрасила подруге волосы в каштановый цвет, нарядила ее в простенькое недорогое платье, набила дорожную сумку женскими тряпками, сверху положила носовые платки с вышитыми красными розочками и вручила букетик бумажных роз.
— Вот твои документы. Спрячь подальше. Вот тебе двадцать рублей. Не забудь свое имя и помни: все в твоей жизни было только то, что ты знаешь обо мне, ты — это я. Поселись по этим документам в любой недорогой гостинице и сразу же укради у кого-нибудь что-нибудь... Чемодан, например... И жди. Когда увидишь полицию, сделай вид, что убегаешь. А дальше ты знаешь, как себя вести. Адвоката я пришлю сразу же. Ну, с богом!
Роза перекрестила Иванку и хотела было на этом расстаться с ней, но не тут-то было. Иванка обняла Розу, недвусмысленно поцеловала в губы и полезла к ней под юбку. Роза быстро поняла, что если она откажет этой сумасшедшей, будут опять слезы, которых она, в конце концов, не выдержит и все равно отдастся своей ненормальной подруге, как это было всегда и, похоже, всегда будет.
Уже на следующее утро все газеты объявили об аресте Зары. Ее арестовали за кражу чемодана у молодого офицера, который остановился в одной из столичных гостиниц. Вот уж поистине было неожиданностью для полиции увидеть этакую невзрачную, потрепанную бабенку, с такой всероссийской славой, да еще и пойманную на мужских тряпках. Но все проверки говорили о том, что попалась именно звезда воровского мира по кличке Зара.
Суд не замедлил. Зал суда собрал представителей всех газет, еженедельников и журналов. А процесс оказался на редкость скучным. Ни один из потерпевших не подтвердил внешнего сходства с той, которая их обворовывала. Ссылка прокурора на то, что воровка владеет искусством изменения внешности, никакой оценки не получила. Поэтому кроме кражи чемодана воровке ничего не смогли пришить. Присяжные, изъявив волю народа, тоже оказались на высоте, приговорив воровку к одному году тюрьмы. Все закончилось по уготовленному Розой сценарию.
 Правда, были и такие, кто не верил, что судят знаменитую воровку. Следователь сыскного управления полиции Всеволод Вышинский выкрикивал в зале суда, открыто насмехаясь над судебным следствием и правосудием, хохотал во все горло, полагая, что на скамье подсудимых находится совсем не Зара, а подставное лицо. Специалист своего дела хорошо знал, что воровка с такой славой должна была вести себя по-другому, да и выглядеть любовница-аферистка должна была иначе. То, что ни один пострадавший не признал в ней свою обидчицу, доказывало его предположения. Но подлинный документ, удостоверяющий личность, оказался сильнее здравого смысла.
Хозяин гостиницы, в которой был украден чемодан, под натиском любовных интриг Розы пытался взять осужденную воровку на поруки и заплатить за нее залог в пятьдесят рублей, но суд все же решил приговорить воровку к лишению свободы.
Хозяин гостиницы был так расстроен, что пообещал хлопотать о смягчении приговора и увеличить сумму залога, которую, впрочем, он получил по почте с пометкой «от доброжелателей».
Будучи полностью уверен в подлинности личности воровки, он даже хотел прибить у входа в гостиницу табличку, извещающую, что именно здесь, в таком-то номере, была арестована знаменитая Зара. Сделать это он решил потому, что народ любил эту преступницу, и табличка могла бы служить хорошей рекламой. Но полиция рассоветовала ему это делать, убедив его, что такая реклама привлечет скорее бандитов да воров, чем добропорядочных жильцов.
А народ и вправду любил эту воровку. Любил как символ проявления справедливости. Простые неимущие люди понимали, что воровка орудует там, где есть большие деньги. А большие деньги, как известно, водятся всегда там, где не все чисто. Кроме того, газетчики сами создали вокруг преступницы ореол славы и уважения. Ей приписывали не только изощренные кражи, но и благородные поступки. Все анонимные пожертвования для бедных, по мнению тех же газетчиков, делались принцессой воровского мира Зарой.
На самом деле, отчасти оно так и было. Как-то в вагоне Роза обворовала зазевавшегося священника. Добыча была невелика, всего сорок рублей. Когда же на следующий день Роза прочитала в газете, что какой-то подлец ограбил миссионера, которому с большим трудом удалось выхлопотать единовременное пособие для детского приюта, она в этот же день анонимно отправила по почте двести рублей для детей-сирот этого приюта.
 
На первом же пересыльном пункте Роза выкупила Иванку, вернула ей старые документы и уговорила вернуться в Польшу. В центре Кракова она купила подруге похоронный дом. В первый же день владения похоронным домом Роза смогла обзавестись подлинными документами на имя Магды Борн, безродной молоденькой немки, умершей от чахотки. Арсений к этому времени переехал в Москву, а Пашка, Круп и Колянчик еще отсиживали свои сроки в тюрьме. На обратном пути в столицу Роза заехала в небольшой польский городок и заглянула в придорожный публичный дом, где Арсений обменял на деньги свой нательный крестик. Золотой крестик, к счастью, оставался в полной сохранности и висел на пышной груди хозяйки заведения.
— Вы меня, конечно, не помните?
— Нет, пани, кто вы?
— Мое имя вам ни о чем не скажет. Помните мальчика, который заложил вам этот крестик?
— Прошу прощения, пани, но он продал мне этот крестик!
— Значит, помните! — обрадовалась Роза.
— Нет, пани, не помню никакого мальчика!
— Я не собираюсь вас грабить. Такие места, как ваш дом, для меня все равно что родная обитель, — Роза открыла сумочку и зашелестела купюрами. — Мы с вами не должны ссориться. Мальчик обещал вернуться за крестиком. Я его сестра и хочу выкупить у вас этот крестик.
— Но, пани, — напугалась толстушка, — он не продается!
— Кому, как не вам, мамочка, знать, что в этом мире все продается! — Роза положила на стол двадцать рублей. — На эти деньги пани сможет купить себе много таких крестиков. Не так ли?
— Да, конечно, пани! Я всегда чувствовала, что когда-нибудь за этим крестиком кто-то придет, поэтому и хранила его.
Роза улыбнулась, а хозяйка сняла с себя золотую цепочку с крестиком и запричитала слова благодарности.

В свой родной город Роза приехала поздно. Но кладбище, где был похоронен ее отец, было еще открыто. Отдав последние деньги могильщикам, она заказала надгробный камень и тут же, в ночь, покинула родные места. Вся история вокруг гибели отца давно отравила у нее приятные воспоминания о детстве, о людях и о доме, в котором она выросла, в котором когда-то была так счастлива. Роза спешила в Москву, чтобы снова потрошить упитанных, полных счастья господ, а заодно вернуть все потраченные деньги и, главное, разыскать Арсения.

Глава 13

Благотворитель и большой любитель живописи Абрам Романович хоть и был главным спонсором современного искусства, но самым уважаемым человеком в галереи все же считался не он, а Афанасий Прокопьевич, поэтому все заслуги приписывали ему — скромному, доброму и интеллигентному профессору и искусствоведу.
Абрама Романовича в музее почти никогда не бывало, да и образования у него подходящего не было, чтобы разбираться в музейных ценностях. Безобидные внутренние сплетни, исходившие от старушек, дежуривших в музее на переходах из зала в зал, утверждали, что Абрам Романович являлся доверенным лицом чуть ли не главного человека Кремля, и даже как будто доводился ему родственником. Как и все остальные сплетни, этот слух был очень похож на правду, потому что все хозяйственные вопросы галереи решались без обычной волокиты, по-домашнему. Олигарх все больше по зарубежным странам разъезжал, неделями пропадал на приемах, всевозможных торгах и аукционах. Своих денег он попусту не тратил. Он любил и умел выбивать спонсорские деньги, торговаться, покупать и продавать.
А вот что покупать, а что продавать, решал Афанасий Прокопьевич. Но уважали профессора не за это. Иногда он с удовольствием выступал в роли экскурсовода. Так интересно, как рассказывал Афанасий Прокопьевич, никто не умел. Маленькая группа посетителей под его руководством очень быстро превращалась в многолюдную, послушную, безмолвную толпу, которая, как единое целое, заколдованное его необычными рассказами, послушно следовала за ним из зала в зал. А в последнем зале первые робкие аплодисменты превращались в откровенное ликование взволнованных слушателей. Нередко к этому плавно текущему по музею людскому потоку присоединялись сами экскурсоводы и даже, рискуя получить выговор, те самые старушки-дежурные.
Рассказы действительно захватывали, уносили в далекое таинственное прошлое, будоражили все внутри и подолгу не отпускали, задерживали в давно забытой жизни. Профессор и сам себя считал большим знатоком живописи. Известный в стране искусствовед нередко консультировал Министерство культуры, олигархов, ученых и писателей.
Но был в музее один работник, перед которым Афанасий Прокопьевич преклонялся и никогда не сверкал своими знаниями — старый хромой дворник по прозвищу Герасим. Его все звали Герасимом так долго, что уже никто в музее не помнил ни его настоящего имени, ни фамилии. Только где-то в одной из подвальных комнат музея с табличкой «Отдел кадров», в пыльной папке хранилось личное дело с биографией, фотографией и настоящим именем дворника.
Необычные познания в живописи Афанасий Прокопьевич обнаружил у Герасима совершенно случайно. Как-то дворник назвал мало кому известную дату, и профессор заинтересовался. Они разговорились. Позже профессор узнал, что Герасиму в наследство от бабушки осталось несколько портретов неизвестных художников и большая коллекция открыток, репродукций, даже почтовых марок с изображением картин известных мастеров.
Еще в детстве Герасим полюбил живопись, сам неплохо владел кистью, но в юности произошло несчастье, после которого он перестал брать в руки даже карандаш и теперь только собирал цветные репродукции из журналов, открытки и фотографии. Некоторые редкие картины Герасим фотографировал прямо с экрана телевизора. Снимки эти были некачественными, почти неузнаваемыми, но дополняли полное собрание какого-то художника.
Многолетний труд Герасима не только расширил бабушкину коллекцию, но и позволил ему собрать репродукции всех шедевров, хранящихся в музеях разных стран, и разложить эти «сокровища» по отдельным папкам с именем автора. Таким образом, Герасим, не имея никакой цели, смог создать своеобразную картотеку всех известных шедевров изобразительного искусства.
Афанасий Прокопьевич был еще больше поражен, когда узнал, что Герасим смог продолжить начатую бабушкой подборку комментариев и всего того, что человечество знало о той или иной картине, ее авторе, его современниках, о жизни и событиях тех времен. В коллекции Герасима, в его записях, сделанных порой на оберточной бумаге, можно было найти забытое, стертое временем упоминание о картине, ее авторе, или необычные истории, легенды, витавшие вокруг полотна или художника.
«Сокровище!» — думал профессор, сопоставляя свои академические знания с картотекой, сделанной Герасимом кропотливым, неизвестным науке способом. Знакомясь с подборкой репродукций, в сознании профессора столько лет знакомая ему картина начинала жить другой жизнью. Перед ним открывалось время, люди и все, о чем он раньше не знал. Даже снег... Вековой давности снег, изображенный на картине, безошибочно отправлял профессора то в солнечный и морозный январь, то в ночь уходящей зимы далекого и загадочного прошлого.
«Боже мой, какая же это могучая сила! Сила искусства!» — думал профессор, не подозревая, что испытывает он эту силу скорее не от тусклых, еле различимых бликов репродукции, а от ее описания.
Профессору, зачитывавшемуся пожелтевшими от времени страницами самодельных подшивок, не приходила в голову мысль, что автором этих строк мог быть дворник музея, хотя мысленно он невольно, подсознательно воспринимал Герасима как себе равного.
Герасим понимал, что профессор наслаждается его трудами, и боялся помешать ему, поэтому на вопрос, кто автор того или иного комментария, он молча пожимал плечами. Каждый раз удивленного всем прочитанным Афанасия Прокопьевича, посещало чувство растерянности и даже разочарования в самом себе, но держать себя он старался достойно, не забывая о своем звании, хотя владеть собой в такие минуты ему было нелегко. Он по-настоящему любил искусство. Не мог лукавить перед самим собой, поэтому преклонялся перед невероятными знаниями музейного дворника и одновременно недоумевал. Ему казалось странным, что какой-то дворник может чувствовать, понимать художника лучше, проникновеннее, чем он, искусствовед.
Однажды, уходя от Герасима, профессор терзал себя вопросами и сомнениями. «А может быть, надо быть таким раздавленным, уничтоженным жизнью человеком, чтобы так близко чувствовать, понимать переживания художника, его страсть, стремление и бессилие? Может быть, мне с моей дворянской голубой кровью не понять того, что чувствует этот одноногий несчастный человек? Может быть, он по-своему воспринимает эти краски, стертую блеском и сытостью знати историю жизни простых людей, эти лица, богатство, нищету, великодушие, убогость?»
До знакомства с Герасимом профессор был в полной уверенности, что лучшего знатока изобразительного искусства, чем он сам, в стране, а может быть, и в мире, не существует. И вот, на тебе... Да еще дворник. Такой нелепости профессор никак не мог ожидать. После признания Герасима себе равным профессор изменился. Он стал задумчивым, неразговорчивым, реже стал приходить в музей и перестал выступать в качестве экскурсовода, хотя хорошо понимал, что никто не собирается отнимать у него лавры знаменитости.

Но вот случилось так, что должность дворника в галереи сократили. Афанасий Прокопьевич попросил начальника отдела кадров принести личное дело Герасима, и был очень удивлен, узнав его настоящее имя.
— Как же это можно, Софья Герасимовна? — возмутился профессор. — Человек работает у нас двадцать лет, и никто не знает его настоящего имени! Как это можно объяснить? — сердито спросил Афанасий Прокопьевич и посмотрел на начальницу отдела кадров поверх очков.
— А почему я должна что-то объяснять? Сам виноват! Вы посмотрите на него! Хмурый, вечно небритый, калека... Вылитый Герасим! — засмеялась начальница. — И собачка у него была, никогда не лаяла! Муму! — засмеялась еще громче.
— Говорите, вылитый Герасим? А вы что, видели Герасима?
— Не видела, но читала... А что?
— Да как же вы так можете?
— А что вы на меня налетаете? Я ему, что ли, эту кличку дала?
— Да я вас совсем не обвиняю! Не понимаю, но не обвиняю! — смутившись, сдавал свои позиции измученный профессор. — Мне непонятно, отчего люди порой бывают такими жестокими?
— Может быть, это и жестоко со стороны людей, но оба они, и он, и собака его, не обращали внимания на свои клички и легко откликались на них. Чья же здесь вина? Я говорю, сам виноват! Люди здесь ни при чем! Сам позволил называть себя Герасимом, а собачку свою безмолвную Муму... — снова засмеялась. — У собачки, между прочим, клички не было. Не знаю, как он ее там называл, а в галерее ее все называли Муму, и ей это нравилось, хвостом виляла.
— Да бог с ней, с собачкой! Нет ничего приятнее для человека, когда к нему обращаются по имени...
— Так возрази! Запрети себя называть какой-то там кличкой! — прервала Софья Герасимовна. — Я же говорю, сам виноват! Надо было сопротивляться, а он на Герасима откликаться стал. А собачка, так та вообще счастлива была, что ей, наконец, кличку дали.
— Так ведь человек — это же не собака. Собака не читала Тургенева, а он читал! И я думаю, обидно ему было слышать, когда вот так, ни с того ни с сего, люди сделали его крепостным мужиком. Он же... Вы знаете, какой он человек...
— Да обычный дворник! — прервала начальница. — И книг он, я уверена, никаких не читал! Что вы из него, Афанасий Прокопьевич, какого-то обиженного людьми героя делаете? У нас у всех клички есть! Думаете, у вас нет? Подумаешь, велика беда! Кто ему виноват, что он хмурый и неразговорчивый?
— Ошибаетесь! Он очень даже разговорчивый! Не с кем здесь ему разговаривать! А то, что выглядит так... Это уж, позвольте... трудно себе представить безногого человека счастливым. Понимать надо!
— А что вы на мне зло срываете?! У нас народ такой! Правду-матку в глаза, не стесняясь... Если хромой, без ноги — стало быть, калека, богатый — значит, вор.
— Ну, при чем здесь все это, Софья Герасимовна? У нас же храм искусства! Какие клички могут быть в святом месте?
— Святое место? Храм? Ну-ну... Вы, Афанасий Прокопьевич, человек искусства и, естественно, от жизни далеки. В жизни каждый человек определенное место имеет, и только этим заслуживает уважение или неуважение... — развела руками. — Вот так-то! А что же вы хотели? Вы вот, к примеру, уважаемый человек. Но не потому, что вас зовут Афанасием Прокопьевичем, а потому, что вы профессор! Величина! А будь вы дворником? Какое уважение к вам было бы?
Профессор молчал.
— Я, между прочим, с именем Герасим полжизни прожила и люблю это имя, — продолжала заведующая кадрами. — Моего отца так звали. Но уважают меня не за это, а за дела мои.
— Да, вы правы... За дела, конечно, за дела... За ваши личные дела, хранящиеся в шкафу, в подвале... Вы правы!
А через какое-то время Афанасий Прокопьевич пригласил Герасима в кабинет главного искусствоведа галереи, где профессор почти не бывал, — не любил разыгрывать роль администратора, чувствовал себя неуютно в казенной обстановке.
— Проходите, садитесь, пожалуйста, уважаемый Александр Андреевич. Я, честно говоря, думал, что Герасим — ваше настоящее имя. Так что извините меня, ради бога, как-то даже не предполагал...
Дворник улыбнулся, но насторожился. Было понятно, что разговор будет серьезным, его никогда никто в музее не называл по имени и отчеству.
— Ну что вы. Не стоит извинений. Я совсем недавно, знакомясь с гостями своих соседей, неожиданно для себя представился Герасимом. Представляете, как удивились соседи и как нелегко мне было выпутываться из этого? — дворник развел руками и осторожно сел на край стула.
Афанасий Прокопьевич улыбнулся как-то неестественно, одними губами, резко развернулся на месте, отошел к окну. Дыхание его прерывалось, как бы зацеплялось внутри за что-то, отрывалось и снова застревало комом в горле.
«Он уже уничтожен! Его как Александра Андреевича уже не существует. Он крепостной!» — подумал профессор и так расстроился, что долго не мог взять себя в руки.
— Меня, между прочим, тоже никто правильно не называет. Все почему-то меня зовут Прокофьичем. Прокофьев, наверное, всех с толку сбивает. И зовут, и пишут. Я тоже привык к этому и не обращаю внимания. Пусть зовут! — поделился профессор и снова изобразил улыбку, а Герасим заметил его смущение и, предчувствуя неладное, замер в ожидании.
— А позвал я вас вот по какому делу. У меня для вас две новости. Одна очень хорошая, а другая... Лучше бы ее не было! С какой прикажите начать?
— Мой выбор, я полагаю, ничего не изменит, поэтому начинайте с любой, на ваше усмотрение.
— Вы, Александр Андреевич, оказывается, совсем молодой человек, вы в самом рассвете сил... — начал профессор. — Я, признаться, был очень удивлен, когда открыл ваше личное дело. Возраст... Имя... Вот и решил я вам помочь. Словом, вы зачислены в Академию изобразительных искусств, так сказать, в качестве вольного слушателя. В конце учебного года, если все у вас получится, сдадите сессию — а я в этом не сомневаюсь, вас переведут на второй курс в качестве полноценного студента. Ну, как? Вы рады?
— Да, рад. Спасибо за хлопоты.
Александр, опираясь на спинку стула, встал и надел выгоревший на солнце берет.
— Погодите-погодите... Я тоже не хотел бы ни слышать, ни сообщать плохие новости, но деваться некуда! Это, дорогой мой, как судьба –  и неожиданно, и жестоко...
— Тогда и не говорите. Мне старушки наши уже все рассказали...
— Вот бестии! Всегда обо всем узнают первыми.
— Вы их не ругайте. Они же мне советовали, где проще всего новую работу найти.
Афанасий Прокопьевич опустил голову и медленно вернулся в кресло за столом. Помочь Александру он ничем не мог.
— К сожалению, это случилось. Я пытался объяснить, но меня никто не слушал, я был бессилен. Директор передал вашу единицу мэру города, и вас сократили. А деньги вот здесь... Все недоплаченные вам деньги, все до копеечки.
— Нет! Деньги я не возьму. Это же ваши деньги... Да вы не переживайте, Афанасий Прокопьевич, я что-нибудь придумаю... Все устроится...
На самом деле, Александр хорошо знал, что ничего не устроится и ничего он не придумает. Зарплату на таких должностях почему-то выдают от случая к случаю. Если бы ни бабушкины золотые червонцы и старинные портреты, которые он уже давно начал потихоньку распродавать, выжить ему было бы невозможно.
Александр закрыл за собой дверь, а профессор, заложив руки за спину, нервно заходил по кабинету из угла в угол. Потом, успокоившись, подошел к окну, долго смотрел на кучу листьев, только что собранную дворником, и увидел самого дворника, покидающего двор музея. Александр шел медленно, нехотя придерживая рукой свой протез. Профессор вздохнул, резким движением задернул штору и снова заходил из угла в угол. Теперь успокоиться он был не в силах. Рухнув в кресло, он обхватил голову руками и проклял себя.
«И я хорош! Идиот! Учебу ему предлагаю! Мне у него учиться надо! Теперь одним нищим в столице будет больше! Интеллигент! Дворник на уровне профессора, а я профессор на уровне идиота... Кому безногий нищий нужен? Буду носить эти деньги с собой, вдруг встречу его где-нибудь в метро или на вокзале...»
Профессор какое-то время действительно носил с собой деньги, но со временем забыл о существовании Герасима. К нему вернулось чувство гордости за свои научные достижения, и он снова начал выступать в роли экскурсовода. Герасима он так и не встретил, да и узнать его среди нищих было бы непросто. В переходе станции метро «Павелецкая» таких безногих с десяток, и все они на одно лицо.
Прежде чем уйти, Александр зашел в выставочный зал попрощаться с картинами — своими лучшими друзьями, перед которыми считал себя виноватым. Он прошелся по залам галереи, как в траурной процессии, не поднимая головы, и хотел было уже направиться к выходу, но остановился за спиной девушки, делавшей копию портрета П. М. Третьякова.
Копию делала Анна Шахова.
Он хорошо знал Анну и ценил ее необычные способности, полагая, что когда-нибудь она обретет всеобщее признание и известность. На этот раз Шахова делала копию портрета не за копейки, как это бывало всегда. Она выполняла заказ Австрийской национальной галереи по договору, без посредников. Это была ее первая высокооплачиваемая работа, поэтому относилась она к ней с особой прилежностью.
Молча, не шевелясь, Александр достаточно долго стоял за спиной Шаховой. Ему нравились непредсказуемые, легкие движения руки, неуловимые точечные касания полотна. В такие моменты в душе у него звучала музыка, а кончик кисти напоминал вздрагивания дирижерской палочки.
— Нравится? — не оборачиваясь, неожиданно спросила Анна.
— Да, очень. По правде говоря... Ваш вариант мне нравится больше, чем подлинник... В ваших красках больше жизни.
— Еще бы... — произнесла с ироничным безразличием, внезапно замолчала, сделала несколько касаний кистью и в той же манере продолжила: — Видели бы вы, какие я варежки вяжу, вы бы... — снова не договорила, коснулась кистью полотна и резко обернулась, но никого не обнаружила. Покрутила головой по сторонам и увидела сгорбленную спину хромого Герасима.

Глава 14

Все приобретенные на аукционе обгоревшие картины очень скоро оказались в хранилищах музея. Анна, рассматривая в лупу уцелевшие клочки, достаточно быстро обнаружила манеру и приметы старых мастеров. Теперь оставалось найти любые копии этих картин, и можно было приступать к воссозданию.
Результаты экспертизы, проведенной Шаховой, поразили Афанасия Прокопьевича. Неопознанными оказались только картины неизвестных художников. Но была еще одна картина, в авторстве которой Шахова сомневалась. От этой картины уцелел лишь эпизод с изображением большого голубого с розово-зеленоватыми оттенками камня на обрывке жемчужного ожерелья.
Шахова могла бы что-то сказать и об этой картине, но необычное сочетание розово-зеленых оттенков камня и само жемчужное ожерелье мелькали в ее памяти как что-то очень знакомое. Ей показалось, что она уже видела где-то эти формы, краски. Позже, всматриваясь в каждую жемчужину ожерелья, в каждый ее оттенок, Анна смогла определить кисть известного французского художника, но мысль, что она где-то уже видела этот жемчуг, заставляла ее сомневаться.
— Думаю, это работа Ренуара. Правда, сомнения все же остаются. Пока даже не знаю, как это объяснить...
— Я это знал... — хитро улыбнулся профессор. — Никаких сомнений у вас, Аннушка, быть не должно! Я даже знаю, что это за картина.
— Вы шутите? От картины ничего не осталось, всего несколько мазков... Нет! Это невозможно!
— Так порой бывает, особенно когда речь идет об известном мастере. Моей заслуги здесь нет никакой, а вот вы выдержали труднейшее испытание и не ошиблись. Вы правы! Это Ренуар. Хотите знать название картины?
— Конечно!
— Это когда-то изъятая из всеобщего обозрения, никем из ныне живущих людей не виденная картина «Незнакомка».
— Откуда у вас такая уверенность?
— Хе-хе-хе... Не удивляйтесь! Все очень просто! В списке сгоревших картин числилось только одно полотно Огюста Ренуара. Причем, работа с достаточно известной историей. Но сегодня нет даже репродукций этого портрета. Почти сто лет его никто не видел, в то время как все другие картины этого художника всем хорошо известны и хранятся в музеях по всему миру. Только один единственный портрет «Незнакомки» хранился в частной коллекции. Теперь понимаете, какая картина могла быть в замке?
— Значит вы, не глядя на полотно, просто вычислили эту картину?
— Выходит так! — рассмеялся профессор.
— Похоже, вы правы... Среди обгоревших картин я больше нигде не обнаружила кисть Ренуара, а его, вы понимаете, узнать несложно. Действительно, как порой все просто... Но почему ее никому не показывали?
— А вот этого я, признаться, так и не смог понять. Портреты великих мастеров обычно покупали, чтобы потом сдавать в аренду музеям, галереям и получать за это деньги. На этой картине можно было заработать много денег... Ведь сто лет назад, чтобы посмотреть на этот портрет, в Париже выстраивались огромные очереди. Но потом этот портрет, попав в частную коллекцию, бесследно исчез. Наш с вами соотечественник приобрел его у Ренуара. Кстати, кто-то из русских сначала заказал копию портрета, а потом тоже русский, выкупил и подлинник. И с тех пор ни копии, ни самого портрета никто не видел. Хотя, как сказать, — профессор вспомнил портрет, выполненный разноцветным графитом, который ему запомнился среди множества карандашных рисунков в коллекции Герасима, — я видел что-то подобное в квартире у Александра Андреевича...
— А кто это?
— Ах да, его по имени никто у нас не называл... Это наш дворник Герасим! Бывший дворник... — задумчиво, еле слышно, с трудом выговорил профессор. — Уволили его, беднягу...
— Я знаю Герасима! Тот, который без ноги?
— Да-да, без ноги... Удивительный человек... Знающий и интеллигентный человек... В искусствоведении ему равных знатоков нет!
— Это вы о нем? Я что-то не понимаю. Странно как-то — дворник и искусство.
— Да! Более чем странно! Так о чем мы говорили? Ах да, о наших шедеврах. Даже если «Незнакомку» не удастся вернуть к жизни, главное, что через столько лет этот шедевр нашелся! А остальные приобретения — это, на мой взгляд, невероятная удача!
— Что ж, надо бы это отметить, — улыбнулась Анна. — В галереи появятся шедевры Моне, Гогена, Коро, и, если удастся вернуть к жизни это полотно, то и Ренуара!
— Нет, Аннушка... Радоваться нечему... Хотя есть чему, конечно. Но в галерею эти картины не попадут.
— Как это не попадут?
— Собственником официально является Абрам Романович... Он купил их за свои деньги. Так что эти шедевры, без всяких сомнений, уйдут в его личную коллекцию.
Шахова хотела было рассказать профессору, что олигарх планирует после реставрации продать все картины на аукционе в «рублевских» особняках, но, когда услышала о частной коллекции олигарха, у нее все из головы вылетело. Она ненавидела частные коллекции, а их владельцы по всему миру представлялись ей ограниченными бездушными людьми, которые совершали одно из самых мерзких преступлений, отнимая у людей возможность наслаждаться прекрасным. Картины в замках и имениях она называла «узниками злодеев», невинно томящимися в застенках.
Прощаясь с Афанасием Прокопьевичем, расстроенная новостью о частной коллекции Абрама Романовича, Шахова посмотрела на старого профессора как на несчастного человека, незаметно для себя попавшего в услужение преступникам, и ее охватил страх: в Париже она на себе ощутила то состояние неволи, в котором доживает свой век этот старик.
— Вы, Афанасий Прокопьевич, меня очень огорчили... Выходит, в Париж я летала не от галереи? Я, оказывается, помогла взбесившемуся с жиру Абраму Романовичу заполучить эти шедевры? Знала бы заранее, никогда бы не согласилась лететь в Париж, — с горечью объявила Шахова.
— Для меня, Аннушка, это тоже было неожиданностью. Я до сей поры не понимаю, почему так получилось.
— Хозяин картины! Даже звучит мерзко! Для него же все эти шедевры — головешки... Так он сам назвал эти картины. Мерзавец! — не сдержалась Шахова. — Вы, Афанасий Прокопьевич, знаете мое отношение к частным коллекциям. Поэтому я решила, что моя работа, если я на нее вообще соглашусь, для Абрама Романовича будет стоить больших денег. Очень больших!
— Конечно, Аннушка, это же не обычная работа, это совсем другое дело... Он заплатит, не сомневаюсь.
Анне по-прежнему казалось, что уцелевшие детали сгоревшей картины Ренуара она уже где-то видела. Кроме того, ей показалось, что необычный цвет камня и само жемчужное ожерелье она встречала на какой-то другой картине. В метро, по дороге домой, Шахова снова задумалась о портрете Ренуара и вспомнила, где она могла видеть жемчужное ожерелье с огромным камнем. Теперь она была почти уверена, что дома, где-то в книгах, в каталогах хранится репродукция какого-то портрета с жемчужным ожерельем.
Анна нашла это украшение в цветных каталогах портретов царской династии, на шее Екатерины второй. Разглядела в лупу ожерелье. Без всяких сомнений, это было оно. Но волнение не отступило. Ей казалось, что она видела украшение где-то еще, и не исключено, что в реальной жизни. Понимая, что этого не может быть, Анна перебирала в памяти все, что когда-то видела в Алмазном фонде и других хранилищах сокровищ.
Шахова прикрепила на треногу рядом с маленьким холстиком цветную репродукцию портрета царицы и сделала миниатюрную копию жемчужного ожерелья с огромным бриллиантом. Делая копию, Шахова подумала, что во всем этом кроется какая-то необычная история. На шее царицы и на портрете Ренуара очертания одного и того же украшения. Анна знала, что таких случайных совпадений в живописи не бывает.
На следующий день, забыв обо всем на свете, Анна уже ворошила старые газеты и журналы, надеясь найти хотя бы какое-нибудь упоминание о портрете царицы и ее украшениях.

Савелий, понимая опасность того, что Шаховой стало известно о краже денег у олигарха, каждый день приходил к ней, чтобы рассказать выдуманную легенду и успокоить Анну, но она не впускала его. В приоткрытой двери через цепочку он слышал одно единственное слово: «вор». Потеряв надежду, Савелий стал реже появляться в подъезде дома Шаховой, а когда решил покинуть Россию, вообще перестал приходить. И Анна забеспокоилась. Больше всего она боялась, что Савелия арестовали или, хуже того, подвесили именно так, как пообещал олигарх... И тогда, чувствуя вину, она не находила себе места. Но вот раздался знакомый звонок в дверь.
— Это опять ты? Вор! Уходи, а то полицию позову! — она захлопнула дверь.
Прислонившись спиной к двери, Анна вдруг представила расплывшееся в улыбке лицо Абрама Романовича и висящего на суку Савелия. Она не знала, что делать, но чувствовала, что где-то внутри всей этой истории с кражей денег скрыт справедливый смысл, который может оправдывать поступок Савелия. Какие-то силы унесли прочь мысли о правильности собственных поступков, и Анна поддалась мимолетному естественному желанию. Она открыла дверь. Савелий и не думал уходить, будто знал, что дверь снова откроется.
— Заходи! Ворюга!
Настоящая любовь, видимо, все же одно из самых сильных человеческих чувств, какие отчаянные поступки она только не заставляла человека совершать! Савелий придумал для Анны очень простую историю с чемоданом олигарха.
— Мне заплатили за перегон машины с этим проклятым чемоданом. Я не знал, что там. Я сам боялся. Чемодан огромный. Я даже думал, что там труп! Мне заплатили каких-то десять тысяч, а теперь убить хотят.
— А усы? Зачем ты их приклеил?
— Это не я! Они приклеили и в машину посадили.
Анна поверила этой неправдоподобной истории, скорее всего, потому, что ей хотелось верить, к тому же, сейчас ее увлекала картина Ренуара и ни о чем другом она думать не хотела.

Анна привыкла каждый день после обеда посещать архив центральной библиотеки. Шахову там все знали, принимали за девицу со сдвинутыми мозгами и, жалея, допускали к архивам.
— Вы только посмотрите на нее! Она же блаженная, вреда никому не причинит, пусть читает, — отвечал древний добрый старичок — главный бессменный хранитель библиотечного архива — каждый раз, когда кто-то удивлялся, что Шахова получает доступ ко всем архивам без разрешения свыше. А после того как Анна освежила библиотечные портреты, она стала там своим человеком, и ей позволили читать содержимое всех хранилищ.
И Анна читала. Читала, и для нее все больше и больше прояснялась запутанная история с портретами. А под вечер, вернувшись домой, она усаживалась перед компьютером в своей маленькой комнатке, погружалась в интернет и читала о жизни Огюста Ренуара, о его портретах, о царице, украшениях царской семьи, о фаворитах императрицы. Потом сравнивала сетевые небылицы с тем, что смогла за день раскопать в архивах. Так постепенно, по крупицам собирая информацию, она приоткрыла тайну вековой давности. За это время Анна перелистала столько подшивок газет и журналов, что новости прошлого века казались ей вчерашними.
Шахова никогда раньше не копалась в архивах. Для сдачи экзаменов по истории искусств ей вполне хватило учебников. Теперь, просиживая все свободное время между пыльными книжными полками, Анна окунулась в прошлое, о существовании которого ей ничего не было известно. В старых журналах об искусстве Шахова нашла не только подтверждение истории написания портрета «Незнакомки», которую ей рассказал Афанасий Прокопьевич, но и узнала, что с подлинника этого портрета копия была сделана для русского юриста и приватного сыщика Всеволода Дмитриевича Вышинского. Анна вспомнила слова профессора о том, что подлинник приобрел в частную коллекцию тоже кто-то из русских. Шахова задумалась. Ей показалось, что совпадение это неслучайное. В те времена русские господа, имевшие деньги, изводили себя думами о том, куда бы вложить состояние, чего бы этакое еще купить, экстравагантное, дорогое... Поэтому совпадение Анну не удивило, но заинтересовало.
Анна уже была уверена, что существует, по крайней мере, три портрета одной и той же натурщицы с загадочным ожерельем на шее. Написаны все они были во Франции разными художниками. Но вот вдруг, появляется русский сыщик, который заказывает копию портрета, а потом кто-то из русских покупает подлинник, и все это исчезает на полтора века... Анна, пытаясь понять, что происходило сто лет назад на выставке в Париже, неожиданно пришла к выводу, что русский сыщик совсем не от любви к искусству заказал копию портрета. Она уже понимала, что все эти портреты разные и по каким-то причинам стали недоступны для всеобщего обозрения. И тогда Шахова, чтобы выстроить какую-то версию, гениально предполагает, что никакого другого русского не было в помине. Что сыщик Вышинский стал обладателем сначала копии, а потом и подлинника.
«Скорее всего, сыщик влюбился в натурщицу и заказал копию портрета, а потом, потеряв голову от любви, выкупил и подлинник... Все логично и понятно, так бывает...» — думала Анна.
И, конечно, эта ее версия помогла ей пойти по правильному пути.
Но Шахова по-прежнему была убеждена, что действительно где-то еще видела похожую  картину. Ей вспомнился портрет Екатерины второй, и неожиданно ее ошеломило другое открытие. Один и тот же камень, по крайней мере, на трех портретах неизвестной натурщицы — и на портрете царицы?! Один и тот же камень в разные века? В разных странах? На царице и на обычной смазливой молодой девушке?
«Этого быть не может! — кричал внутри Шаховой тревожный, но и счастливый голос. — Царица, да какая! И какая-то простушка, прохожая на набережной Сены... С одним и тем же бриллиантом! Что же это за камень такой? Кому он принадлежал? Вряд ли Екатерина вторая нацепила бы на себя бижутерию… С другой стороны, если это драгоценный камень, то вряд ли царица расщедрилась бы одолжить, тем более подарить бриллиант какой-то натурщице... — размышляла Шахова. — Камень, без всяких сомнений, драгоценный. Следовательно, его могли купить или украсть... Так вот почему такой интерес к портретам у сыщика! Камень украли!»
Ясно было только одно — что во всем этом скрыта тайна. Но где? В ожерелье, в художниках, в царице, в портретах или в неизвестной натурщице? И Анна снова погрузилась в поиски.

Шахова уже узнала имена известных мошенников и преступников, специализировавшихся на краже бриллиантов, антиквариата и музейных ценностей. Она начала читать протоколы судебных заседаний и комментарии к ним, речи адвокатов, ей встречались уже знакомые фамилии, клички, интересные зарисовки и карикатуры. Все это увлекло Шахову. Чем глубже она проникала в прошлое, тем отчетливее понимала, что тайна скрыта в портретах. Попутно она осознавала, что никакой реставрации не получится до той поры, пока тайна не будет раскрыта.
— Восстановить портрет Ренуара «Незнакомка» невозможно, пока не будет известно, почему его так долго скрывали от людей, — не желая огорчать старика, убеждала Шахова Афанасия Прокопьевича.
Ей не хотелось говорить профессору, что для частной коллекции у нее вообще нет желания работать. Поэтому она решила тянуть время и никого не посвящать в результаты своих исследований.
— Аннушка, я это прекрасно понимаю, но я боюсь, что вы слишком увлечетесь историей портрета и потеряете  объективную самооценку... – беспокоился профессор. – Вы знаете, как это важно для художника? Недооцените себя — проживете в нищете и забвении. А если переоцените — беда! Проживете вы, может быть, сытую жизнь, но художник в вас погибнет. Не забывайте об этом, Аннушка!

Глава 15

Что с человеком происходит, что он переживает, какой ломке подвергается и каким в результате всего этого становится — историков не интересует. Поэтому, что происходило в душах художников и их натурщиц, разыскать ни в каких архивах Анна, конечно, не могла. И, конечно же, она не могла даже догадываться, что у нее с именитой воровкой много общего. И уж совсем странно, что Шахову с самого рождения называли именами, которыми так легко играла известная мошенница. Скорее всего, какое-то одно, очень прочное, нерушимое начало в их девичьих душах было заложено сиротским воспитанием — без родительского баловства, без ласки и помощи любящей матери. Девочки самостоятельно, часто не вовремя, узнавали то, что должны были узнать от матери. Им обеим приходилось самим принимать решения и расплачиваться за ошибки. С раннего детства Анна не была похожа на своих сверстниц. И потом, уже в подростковом возрасте, не по годам сформировавшись, она ворвались во взрослую жизнь — без любви, без тех чувств, которые все испытывают в юности. Ей, как и Розе, выпало войти в интимную жизнь таким образом, который многие женщины считают неприемлемым, постыдным и даже греховным.
Ни отца, ни матери Аня никогда не видела. Родила ее русская валютная проститутка в Париже. Девочка родилась хорошенькой, улыбчивой. Чтобы угодить предполагаемому отцу, мать назвала дочь Розанной, в честь матери будущего папаши. Но отец, французский араб, отказался признать ребенка, поэтому мамаша с грудным младенцем решила вернуться в Москву, чтобы совершить, пожалуй, одно из самых бесчеловечных, страшных преступлений.
Это было смутное время. Время глобальных перемен. Фактически — новая революция. Под лозунгом гласности все кинулись что-то перестраивать, менять. Уважающие себя проститутки первыми разлетелись кто куда, а оставшиеся, неожиданно потеряв валютную клиентуру, переквалифицировались на отечественную братву или притихли в ожидании лучших времен.
Двадцатилетняя мамаша с грудным ребенком на руках попала в затруднительное положение, правильный выход из которого найти не смогла. В Москве у нее была только койка в общежитии. Вернуться с ребенком, без мужа в родную подмосковную деревню — все равно, что уйти в монастырь, а она была влюблена в Париж. К тому же отец девочки согласен был принять красивую, молодую, без претензий мамашу, но только одну, без дочери.
Прикинув все «за» и «против», «кукушка» решила влиться в общий поток безымянной волны иммиграции. В ночь перед вылетом в Париж она сняла с себя золотой нательный крестик, повесила на крохотную шею дочери. Вместе с французским свидетельством о рождении она завернула в одеяло малышку и оставила ее в теплом подъезде подальше от общежития.
«Прости меня, Розочка, прости» — последние слова, которые улыбающаяся малышка могла услышать из уст матери, последний раз звучало данное ей матерью имя. Милиция без труда могла бы разыскать мамашу, но в те времена все органы власти были охвачены «ускорением», поэтому, девочку поспешили поместить в дом малютки, посчитав, что мать рано или поздно сама объявится. Очень скоро о младенце все забыли.
— Подкидыш или отказной? — не глядя на милиционера, спросила медсестра в регистратуре.
— Не понял... В каком смысле? Вы о ком? — переспросил милиционер, прыщавый здоровенный парень лет двадцати пяти.
— О ребенке, конечно, не о тебе же. Малыша принесли, или вы его сами нашли?
— А-а-а... Подкидыш... Тихий, послушный...
— Фамилия?
— Чья?
— Твоя! — медсестра, наконец, подняла голову, взглянула тоскливо на милиционера. — Ну, деревня, как только ты в милиции работаешь!
— А я тут при чем?
— Фамилия? Кто нашел? Отделение милиции? Когда и где нашли подкидыша? — грубо пояснила медсестра, с остервенением вытирая о бумагу шариковую ручку.
— Я, конечно, извиняюсь, но вы подождите... Моя фамилия здесь не при чем...
— Да что ты так напугался? — расплылось в улыбке пухленькое девичье личико. — Ты только глянь... А может, это твое дитя? — захохотала.
— С ума сошла? Своего ребенка я бы не бросил, своего никому не отдал бы... —  возмущенно выпалил милиционер.
В доме малютки французским документам особого значения не придали.
— В нашей стране человека без отчества быть не может! Выберите ей нормальное русское имя, отчество и фамилию, чтобы можно было выговорить, — распорядился главврач дома малютки.
Малышку переименовали не задумываясь, дав ей имя нянечки, уходившей в этот день на пенсию. Так Розанна по воле случая стала Анной Егоровной Шаховой. Потом был детский дом и интернат для одаренных детей. Рисунки тринадцатилетней Ани Шаховой отличались от рисунков других подростков фотографической точностью. А карандаш в ее руке был подобен волшебной палочке. Так быстро и умело управлять карандашом не умели даже дипломированные художники. Эта редкая способность и, может быть, ранняя зрелость девочки помогали ей уже в тринадцать лет зарабатывать свои первые деньги.
После занятий в студии интерната Аня спешила на Старый Арбат, где уличные художники за небольшую плату рисовали портреты желающих. Выглядело это забавно. Как спустившаяся с небес богиня в коротеньком платьице, Аня садилась перед мольбертом и тут же выдавала точный, как под копирку, карандашный портрет. К ней стояла очередь. Садились и мужчины, и женщины, чтобы воочию убедиться в невероятном божьем даре, а заодно, не стесняясь разглядеть соблазнительную фигурку под воздушным платьицем, полюбоваться большими бегающими черными глазами и загорелым, совсем не детским сосредоточенным лицом. Вместе с этим Аня оставалась ребенком, ничего не знающим о жизни взрослых, о том, о чем девочки ее возраста уже знали все в подробностях. Увлеченная портретом, она, как заигравшийся ребенок, даже не поправляла платья, когда ветер задирал его так высоко, что всякая взрослая девушка залилась бы краской. Поэтому на любое интимное предложение мужчин она реагировала как ребенок. Детская наивность действовала на мужчин отрезвляюще и удерживала от греха.
Аня с раннего детства серьезно относилась к живописи. Кисть в ее руке тоже творила чудеса. Только, в отличие от графита, краски требовали усидчивости, большого терпения, и девочка с удовольствием часами не отрывала от холста глаз. Порой ей казалось, что это не она выбирает краски и оживляет белое полотно, а кисть, как более значимое, чем она сама, управляет ее собственными движениями. Думала что, кисть, словно что-то одушевленное, более сильное, чем человек, овладевала всей ею и творила чудеса. А когда она заканчивала писать и расставалась с кистью, ей всегда казалось, что она побывала там, где еще никто никогда не бывал, в каком-то святом, недоступном для многих людей месте.
Ее работами восхищались уже дипломированные известные мастера живописи. В школу-интернат часто приезжали художники, режиссеры, актеры, поэты. Девочка с арабской кровью, не по годам взрослая, бросалась в глаза. Аня приглянулась скульптору Марии Софиной, помешанной на лепке обнаженного женского тела. Софина захотела, чтобы девочка пришла к ней в студию позировать. Точеная фигурка девочки, смуглая, гладкая кожа, длинные черные волосы, выразительные черты и в самом деле напоминали мрамор античных богинь.
Робота с красивой натурщицей долгое время не клеилась. Ни гипс, ни глина не слушались. В конце концов, скульптор не выдержала и сама обнажилась. Произошло это хоть и неожиданно, но Аня не удивилась. Только, может быть, неуверенность, растерянность как перед открытием чего-то нового, тайного, выдавали ее смущение. А когда скульптор призналась юной соблазнительнице, что подобное чувство у нее возникло впервые, у Ани прошел страх, и ей стало совсем легко. Она как будто в один миг стала такой же взрослой, умудренной жизненным опытом женщиной, как ее наставница. Наверное, девочке, никогда не знавшей семьи, такая близость с взрослой женщиной могла показаться естественной, необходимой.
Аня полностью доверилась своей лучшей подруге, а когда впервые испытала оргазм, ей даже понравилось быть в объятиях теплых, нежных женских рук. С тех пор студия скульптора Софиной для четырнадцатилетней Ани стала родным домом.
Интернатская одежда уродовала девичью фигуру, скрывала красоту мулатки и выглядела карикатурно. И однажды Софина привела девочку в универмаг. В отделе нижнего белья перед Анной открылась красота, о существовании которой она никогда не слышала, а в отделе женской одежды она, меняя одно за другим платья, крутясь перед зеркалами, с восторгом открыла для себя еще одну женскую страсть. Рядом с опытной женщиной, в окружении взрослых людей, владея кистью не хуже, чем все они, Аня быстро взрослела. И вскоре бородатые дяди и богемные тети, приходившие в студию, как к себе домой, воспринимали Анну Шахову равной себе.
В Суриковском училище историю изобразительного искусства преподавал профессор Некрасов Афанасий Прокопьевич. Профессор сразу обнаружил в Анне незаурядные способности и тут же предложил подработку реставратором в галерее, что и сделало ее большим мастером и нищим художником. Видимо, именно этот шаг определил будущее Шаховой.
К этому времени скульптор Софина вышла замуж, а у Ани появился мальчик. Вспышки ревности обошли любовниц стороной, но Шахова стала реже приходить в студию. Любовная страсть переросла в крепкую дружбу, в близкие, почти родственные отношения. Иногда они, вспоминая неожиданно вспыхнувшие и одновременно погасшие чувства, посмеивались друг над другом. Но по-прежнему в них оставалось много общего. Две творческие дамы, совершенно не приспособленные к жизни, преклоняясь только перед красотой, целиком принадлежали миру искусства и ничего другого в жизни не желали.
Но рисованием и лепкой много не заработаешь, поэтому иногда им обеим приходилось халтурить, выполняя пошленькие частные заказы, и каждый раз они удивлялись, почему халтура всегда в цене? Обеим было противно до тошноты, но жить на что-то тоже было надо. А после знакомства с Савелием и поездки в Париж, Анна по-другому взглянула на свою жизнь. В ее сознании что-то изменилось.

Теперь Шахова так увлеклась тайной истории портрета вековой давности, что целыми днями просиживала в библиотеке, и кроме старых газет ее ничего не интересовало. Она все реже появлялась в музее, правда, кроме Афанасия Прокопьевича, этого никто не замечал.
Однажды утром Анну разбудил телефонный звонок. Звонил Афанасий Прокопьевич.
— Просыпайтесь, милочка, вас ждет работа. Мне только что принесли полученные из Парижа результаты химических проб. Поздравляю вас, Аннушка, вы ни в чем не ошиблись. На все дано добро, даже на «Неизвестную» Ренуара!
— Незнакомку... — перебила Шахова.
— Какую незнакомку? — не понял профессор.
— У Ренуара есть никому не известный портрет «Незнакомка», а «Неизвестная» – это никому не знакомая у Крамского ... — зевая, пропела ленивым голосом Шахова, и вдруг ее осенило. У нее, как искра, мелькнула в голове мысль о смысловом совпадении названий картин двух знаменитых художников, но мысль эта тут же исчезла не оставив никакой надежды на развитие.
— А-а... ну да, конечно, «Незнакомка»! Вы уж, милочка, поторопитесь, пожалуйста! Вместе с подтверждением экспертизы мы получили и репродукции. Мы их об этом не просили, а они понимают, что нам без этого не обойтись, и вот прислали. Представляете, какие люди?
— Представляю... — безразлично ответила Анна, но вдруг что-то вспомнила и вскочила с кровати. — И на портрет Ренуара тоже? — крикнула.
— И на его портрет тоже.
— Репродукции или открытки?
— Не то и не другое! Ни репродукций, ни открыток этого портрета нет, но есть плакат... Большой бумажный плакат — копия афиши выставки, которая состоялась полтора века назад в Париже. Представляете, какое сокровище? Хотя краски на афише трудно просматриваются, но для вас, я-то знаю, это не столь важно...
— В данном случае — очень важно! — снова крикнула Анна, перебив профессора. — Какой цвет у розы на афише?
— Не помню. Сейчас посмотрю... — в трубке послышался шелест бумаг. — Красного! А какое это имеет значение?
— Имеет! В оригинале эта роза черная!
— Господь с вами! Вы о чем говорите, Аннушка! Это же подлинная афиша тех времен! Какая-то вы странная сегодня... Вы, случаем, вчера не пьянствовали?
— Да нет, вы же знаете, я не пью. Просто я еще не проснулась... — Анна решила ничего не объяснять и как можно быстрее закончить разговор.
— Так просыпайтесь же, душенька, просыпайтесь! Будем возрождать шедевры, и вы, голубушка, моя единственная надежда. Вы представляете? Если вашу работу признают в Париже, а я в этом не сомневаюсь, для вас, моя дорогая, это означает всемирное признание, известность и все-все-все! Просыпайтесь! Я уже приказал вынуть холсты из рам...
 Анну не очень-то вдохновило возбужденное состояние профессора со всеми перспективами признания, известности и «всего, всего, всего», но приехать в музей она не отказалась.
Шахова со знанием дела прошлась вдоль ряда выставленных на треногах обгоревших картин. Внимательно разглядела каждую, как обычно художники задумчиво, безрадостно смотрят на созданные ими шедевры. Не найдя ничего нового, в раздумье села в углу.
— Ну, Аннушка, — влетев в комнату, потирая руки, с детской радостью начал Афанасий Прокопьевич, — теперь за работу! На вас смотрит вся страна...
— В лице Абрама Романовича? — Шахова грубо пресекла профессора и, как обиженный ребенок, отвернулась от картин.
— Да что с вами, голубушка?
— Ничего, ничего... Сорвалась! Пройдет... Все когда-нибудь пройдет... Простите. Вы здесь ни при чем.
— Успокойтесь, все уляжется, образуется, все станет на свои места, — профессор погладил Анну по плечу и, как школьник, забывший строчку в стихотворении, замялся.
Он понимал настроение своей любимицы. Обидела его не подростковая грубость Анны, а ее: «вы здесь ни при чем». В связи с картинами, приобретенными на аукционе, он уже давно чувствовал себя лишним, ненужным. И чтобы не слышать извинений за это «ни при чем», старый профессор поспешил выйти из комнаты.
Оставшись одна, Анна еще раз прошлась вдоль картин, остановилась у Ренуара, взяла в руки холст и внимательно разглядела подрамник. Острым ножом она попыталась вырезать сгоревшую часть холста, и вдруг между холстом и подрамником обнаружила остатки обгоревшего листка бумаги. Аня аккуратно сложила сохранившиеся остатки бумаги в конверт и очертила непригодный квадрат холста, подлежащий удалению.
Шахова была больше чем уверена, что это то самое завещание, о котором упоминал Афанасий Прокопьевич. Сгорая от любопытства, позабыв о том, что завещание составлено «на предъявителя», она тут же разыскала франкоговорящего экскурсовода. К счастью, экскурсовод ничего не поняла, только удивилась дате и странному языку.
А для Шаховой было все понятно. Переводчица подтвердила ее догадки. Бумага хоть и не являлась завещанием, но сообщала, где его можно найти. Текст завещания, как сообщал лист бумаги, был написан на обратной стороне портрета графини де Брюли с черной розой в руках.
О сумме наследства и о том, что она тоже может быть наследницей, Шахова не успела подумать. Перед ней приоткрылась тайна, которая много дней и ночей не давала ей покоя. Открылась сама, неожиданно, как подарок, награда за долгие часы и дни, проведенные в архивах. Теперь она знала, что на всех трех портретах изображена графиня де Брюли. Версия о краже камня поэтому казалась маловероятной. Шахова вспомнила роскошный замок графини де Брюли в Париже. Безусловно, графиня могла быть очень богатой, и не исключено, что она могла купить этот камень. Правда, тогда не выглядело правдоподобным ее позирование уличному художнику на набережной Сены. Мыслей у Шаховой было много. Они переплетались, исчезали, вновь появлялись, но одна из них ни на минуту не покидала Анну, приводила ее в трепет. Шахова не могла освободиться от навязчивого предчувствия, что находится в двух шагах от разгадки еще большей тайны.
Когда же Шаховой удалось успокоиться, ей овладела другая страсть. Наследство! Деньги, деньги, деньги! Только теперь Шахова вспомнила, что Афанасий Прокопьевич упоминал о необычности завещания — «на предъявителя». Ей показалось, что она теряет сознание. На мгновение она замерла. Лицо ее покраснело, глаза выпучились, а рот приоткрылся и застыл в глупой бессмысленной улыбке.
«Я тоже могу стать наследницей замка и всего остального», — медленно и спокойно объяснял ей внутренний голос.
Выходя из шокового состояния, она постепенно начинала понимать, как прекрасно быть богатой. Даже мысленно ей приятно было чувствовать себя богатой, известной, независимой, с неограниченными возможностями. Отделаться от этих сказочных представлений Анне было нелегко. Ей никак не хотелось расставаться с той выдуманной Шаховой, которая поселилась в Париже, в собственном замке, и ни в чем себе не отказывает.
Прийти в себя помогла мысль, что портрета графини де Брюли с черной розой у нее нет, и его, может быть, вовсе не существует. Но начался прилив другой волны сумасшествия. Она опять вспомнила, что раньше где-то видела портрет. Несчастная напрягала свою память так, что действительно можно было сойти с ума.
«Где я могла видеть портрет с жемчужным ожерельем?!» — этим вопросом, как в страшной пытке, мучила себя Анна. Голова работала как компьютер. В памяти то появлялось, то исчезало все то, что происходило с ней в жизни. Вспоминалось все – и важное, и неважное. Что-то возвращалось как не до конца понятое, что-то отбрасывалось как ненужное. И вдруг среди ненужного Шахова разглядела давно выброшенного из памяти своего первого мальчика и бывшего жениха Вадима. И вспомнила! Вспомнила, что видела портрет красивой женщины с розой в руке, с этим загадочным ожерельем на шее, в квартире человека, с которым чуть не обручилась. Этот портрет в дорогой стилизованной раме висел в просторном холле квартиры и не бросался в глаза, но Анна не могла его не заметить. Написан он был наспех, но с желанием и вдохновением. Такие портреты только на первый взгляд неброски, но если долго и внимательно рассматривать их, они будто оживают, и забыть их уже не так-то просто. Вот и Шаховой тот портрет запомнился, как живого человек. Поэтому ей и казалось, что она где-то наяву видела жемчужное ожерелье.
Ее вновь охватило безумие. Она представляла себя наследницей графини де Брюли, свою беззаботную, сытую жизнь в замке.
Когда Анна пришла в себя, она не спеша обдумала план по изъятию портрета из квартиры бывшего жениха. Одновременно в голове мелькали всякие мысли о портретах. Интуитивно Анна вычислила, что в холле квартиры бывшего жениха висел портрет, который не мог быть копией картины Ренуара. Она снова напрягла память и попыталась в деталях вспомнить его. Краски фонов на холстах не совпадали, да и сами портреты были разного размера. В том, что обгоревший портрет принадлежит кисти Ренуара, Шахова не сомневалась. Поэтому она опрометчиво предположила, что другой портрет, висящий в холле у Вадима, принадлежал кисти неизвестного художника, скорее всего, уличного рисовальщика. В голове у Шаховой все так перепуталось, смешалось, что она теперь ни в чем не была уверена. Анна вдруг обнаружила, что не помнит, какого цвета роза на портрете в квартире Вадима. Она окончательно запуталась в своих растрепанных, беспрерывно скачущих мыслях, и, как результат этой путаницы, ее теперь изводил самый глупый, бесполезный вопрос: «Почему никто не запоминает цвет розы?»
Звонить бывшему жениху не хотелось. Рассталась она с ним не по-дружески, давно уже считала его подлецом и не хотела бы когда-либо с ним встретиться. Но в данном случае Анна легко переступила через себя. Ей казалось, что наследство где-то рядом, только протяни руку.
Анна позвонила Вадиму.
— У тебя еще сохранился тот портрет, на котором женщина с цветком? — спросила, стараясь быть как можно ласковее.
— Да, висит на месте... А что? — удивился Вадим.
— Понимаешь, Вадик, мне нужно сделать копию этого портрета. Ты смог бы привезти его часа на два-три?
Шахова никогда так не называла Вадима. Превращение красивых, по-настоящему мужских имен в Вадиков, Стасиков, Эдиков Шахова всегда считала недопустимым, но сейчас, как ей казалось, мещанское сюсюканье было кстати. Анна полагала, что уменьшительное «Вадик» очень точно отражает ту низенькую, гаденькую натуру человека, с которым ее когда-то угораздило познакомиться.
— С удовольствием! Значит, ты на меня зла больше не держишь?
— Не держу... — еле выдавила из себя Шахова. — А цветок на портрете, какого цвета?
— Сейчас посмотрю... Черного.
— Приезжай прямо сейчас! — с нетерпением выкрикнула Анна, не беспокоясь, о чем на том конце провода могут подумать.
А Вадик, кстати, так и подумал: «Правы были родители! Кому она нужна со своими кисточками, даже картошки пожарить не умеет. Какой прок от ее красоты, такое добро никому не нужно, ее так никто и не подхватил... одиночество заело! Видно, соскучилась, захотела меня, вот и выдумала копию никому не нужного портрета, да еще цвет розы...»
 Как Шахова ни старалась, пренебрежительное отношение к бывшему жениху сквозило чуть не в каждом слове. Тем не менее, ей удалось узнать, что портрет Вадим случайно приобрел у какого-то хромого алкаша в переходе станции метро «Павелецкая» за тысячу рублей.
— Дай мне адрес этого алкаша! — не церемонясь, потребовала Шахова.
— У меня нет адреса!
— Как же так, Вадик, — с издевкой удивилась Анна. — Чтобы ты купил и не спросил адреса? Ты ведь такой предусмотрительный! А вдруг портрет краденный?
— Да нет... Этот хромой там каждые выходные сидит, продает свои картинки... Да и портрет ничего не стоит. Кто его красть будет? Это я сдуру купил... Выброшенные деньги.
— А ты-то что в метро делаешь?
— Хе-хе-хе... Ты что, не помнишь мою мамашу? Она там петрушкой, редиской торгует. Одолела меня! Привези, разгрузи, увези! Каждый раз умоляю ее бросить это огородное хобби, деньги ведь есть, но... Да ты ее знаешь... Упрямая... Привыкла в совке копейки зарабатывать. Это у нее в крови.
Анна быстро выпроводила бывшего жениха, предварительно уговорив его оставить портрет до утра. Никакого завещания в портрете не оказалось, и, как ни странно, это развеселило Анну. Ей тут же вспомнились «Двенадцать стульев», и она долго и неудержимо хохотала, пока соседка не приоткрыла дверь в ее комнату.
Прибывая в веселом расположении духа, Шахова не смогла сдержаться, чтобы не сделать копию портрета, который так красиво разыграл ее. Вечером пришел Савелий, и Анна рассказала ему историю с наследством. Они посмеялись вместе, решив, что графиня де Брюли, или кто-то другой, обладая хорошим чувством юмора, заложили хорошую шутку замедленного действия.
Работая всю ночь, Шахова сделала великолепную копию. Даже бывший жених, появившийся на следующий день, высоко оценил талант Шаховой. А когда Вадим собрался уходить, он взял в руки не подлинник, а копию.
— Твоя копия выглядит лучше, чем подлинник! Давай поменяемся! — предложил Вадим, разглядывая еще пахнущий маслом портрет.
— Зачем? — удивилась Шахова.
— Твой портрет — настоящее искусство! Посмотри, какая красивая мартышка у тебя получилась, как живая... А на моем портрете — старая мазня... Давай я его куплю у тебя!
— Это не мазня! — возмутилась Шахова, но тут же решила держать себя в руках.
— Ну, пусть будет не мазня, тебе лучше знать! Я в этом не разбираюсь. К моим стенам в холле это старье не подходит, а твое произведение очень хорошо впишется.
— Давай сделаем иначе, — снова возмутилась Анна. — Я куплю у тебя это, — ткнула пальцем в подлинник, а ты купишь у меня «настоящее искусство». Сколько ты заплатил алкашу?
— Тысячу! Переплатил, конечно... Продать могу в полцены!
— Вот и хорошо!— обрадовалась Шахова. — В полцены не надо... Моя копия стоит две тысячи рублей! Гони тысячу и радуйся, что не заломила настоящую цену за «настоящее искусство».
Так в комнате Анны поселился портрет графини Джули де Брюли, написанный никаким не уличным художником, как она ошибочно предположила, а учеником известного французского художника Ренуара по заказу русского сыщика Вышинского.
Вся эта история для Шаховой не прошла бесследно. Через пару дней ей стало не по себе, она не хотела просыпаться, вставать с кровати, куда-то идти, что-то делать. Почувствовать себя миллионершей, хотя бы мысленно, и в один миг остаться ни с чем — это вам не кошелек с двумя рублями потерять.
Но эта история принесла и другие перемены... Пожалуй, трудно сказать, хорошие или плохие. Анна изменилась. Теперь она стыдилась называть Савелия вором, начала тратить, как свои собственные, украденные им у Абрама Романовича деньги, а воспоминания о роскошной жизни в Париже, в замке графини, ей всегда поднимали настроение, и она с удовольствием смеялась над собой.
Теперь она часто брала в руки портрет и подолгу всматривалась в красивые черты лица. А по ночам, каждый раз, согреваясь под одеялом, она закрывала глаза, и перед ней появлялась молодая красивая женщина с черной розой в руке. Потом с двух сторон к ней подходили сыщики, но женщина мгновенно исчезала, а на ее месте оставалась лишь черная роза, аромат которой Шахова чувствовала как наяву.
Каждый раз, представляя эту картину, Шахова удивлялась, почему графиня является ей всегда рядом с сыщиками.
«Не может же графиня, такая привлекательная внешне, имеющая такой роскошный замок, быть преступницей? С другой стороны, графиня де Брюли ведь русских кровей? Тогда почему она не может быть воровкой? — спрашивала себя Анна, удивляясь, будто снова делала какое-то открытие, и тут же сама себе отвечала: — Абрам Романович может! Савелий может! Кто угодно может! Да и я, наверное, смогла бы. Значит, и графиня могла украсть этот драгоценный камень!»

Глава 16

Преступления второй половины девятнадцатого столетия, пожелтевшие страницы газет и журналов, желтая пресса и сплетни, бульварные романчики и дворцовые интриги, сыщики, молодые красивые кокотки, проститутки и женщины-преступницы — все это Анну Шахову теперь интересовало больше, чем даже живопись. Вряд ли кто мог понять ее повышенный интерес к этой теме. И она, понимая это, никому, кроме Савелия, не рассказывала о своих достижениях, а между тем ее расследование продвигалось и уже на многое проливало свет, многое объясняло.
Из уголовной хроники Шахова узнала много интересного об аресте известной мошенницы Карениной и о суде над ней. Анна внимательно прочла статью о том, как несдержанно вел себя на суде сыщик Вышинский, чью фамилию она уже не раз встречала в газетах. Его поведение на суде выглядело протестом против действующей в то время системы правосудия. Дело дошло до того, что сыщика вывели из зала.
Она начала досконально изучать каждую статью, каждую заметку о Вышинском и мошеннице по кличке Зара. Шахова вспомнила, что через какое-то время после суда над мошенницей сыщик приобрел копию портрета Ренуара, и ей показалось, что это имеет таинственную связь с графиней де Брюли. Шахова догадалась, что известный сыщик не мог не заниматься розыском самой известной воровки, которой в разделе происшествий каждой газеты тех времен уделялось особое место. Подробно описывались способы, посредством которых она заманивала свои жертвы. А вот о сыщике писали мало. Тем не менее, между строк Анна смогла обнаружить, что авторы не случайно старались не упоминать имя Вышинского. Складывалось впечатление, что о нем писать побаивались. Так осторожно газетчики отзывались обычно о высокопоставленных чиновниках и приближенных к царскому двору. Но Вышинский не относился ни к одним, ни к другим.
Напротив! В полицейском управлении Петербурга этот следователь-сыщик славился частыми запоями, самодурством и несдержанностью с красивыми женщинами. За это ему каждый год откладывали повышение по службе и не прибавляли жалование.
Вышинский, может быть, и на сыщика-то похож не был. Его легко можно было выгнать из полиции. В сыскном управлении он числился всего лишь вольнонаемным следователем без званий и знаков отличия. Кроме того, службой своей он не дорожил и в любую минуту готов был освободить должность. Однако, несмотря на все это, в газетах нет-нет да упоминали, что лучшего сыщика, чем Вышинский, в столице еще не было. «В семье не без урода», — оправдывало сыщика самое высокое начальство.
Как правило, Вышинского держали в стороне от мелких повседневных преступлений и незначительных происшествий. Его, что называется, берегли для расследования запутанных, сложных и особо опасных преступлений. Гулял, пьянствовал, а жалованье, хоть и небольшое, шло.
На самом деле похождениями неуловимой мошенницы сыщик не интересовался, называл это озорством и не считал дарительницу роз преступницей, а всех обманутых ею поклонников, несостоявшихся любовников и воздыхателей называл безмозглыми лопухами... Они вызывали у него презрение. Сам он был большим охотником до женщин, любил приударить за какой-нибудь красоткой, но полагал, что любое любовное увлечение должно заканчиваться приятно для обеих сторон, а если ничего не вышло, то вина лежит всегда на мужчине.
«Женщина, господа милостивые, нам дана Богом совсем не для утех. Не забывайте, каждого из нас родила женщина. Обидеть женщину — большой грех! Поэтому в наш век, господа милостивые, за все свои поступки надо уметь расплачиваться! И за любовь, и за глупость!» — объяснял он свое нежелание беседовать с теми, кто испытал на себе любовные чары мошенницы. За такое отношение к потерпевшим Вышинского не жаловали.
А между тем обворожительная мошенница продолжала безнаказанно забавляться. Вернувшись из Польши под чужим именем, она очень скоро подтвердила догадки сыщика Вышинского о подставном лице на суде. О Заре снова заговорили. В ресторанах московских гостиниц, игорных домах и клубах чуть не каждый день кто-нибудь получал от нее в подарок розочку. Представляясь то француженкой, то женой влиятельного престарелого герцога из Австрии, то немкой, то англичанкой, она трудилась как пчелка, порхая от одного к другому, сколачивала капитал, чтобы, наконец, отправиться в Париж. И по всему было видно, что своего она добьется.
Все ее жертвы без исключения повторяли друг за другом, что мошенница чистокровная француженка, немка, англичанка, знает много языков, а вот по-русски говорит с большим трудом. Восхищались ее манерами, детской наивной доверчивостью и красотой, утверждая, что таких женщин в России быть не может. Со слов этих несчастных мало что можно было понять. Ясно было только, что ее появление выглядело всегда неожиданным, а неприспособленность и растерянность иностранки подкупали озабоченных поклонников. Стараясь помочь, они срывались с места, чтобы представиться и предложить свои услуги. И она не отказывалась.
«Где же вы, господа милостивые, здесь усмотрели преступление? — спорил Вышинский в стенах сыскного управления. — Она же никого не просила помочь ей. Все, как сумасшедшие, соперничая друг с другом, сами изъявили желание подойти к ней, заговорить и на что-то согласиться! Разве с порядочным, неглупым человеком может приключиться подобное безумие? Посудите сами! Поэтому воровства и мошенничества я здесь не нахожу. Здесь, господа милостивые, есть обман. Точно так же родители обманывают своих маленьких глупеньких малышей, чтобы в будущем их чада были умнее. Ну что же? Плохие родители? Не думаю… Плохая любовница? Сомневаюсь... Как любовницу, между прочим, ее так никто и не узнал, так сказать, не попробовал. Вот и все, господа милостивые, что я могу сказать»
И действительно, преступления «розовой мошенницы», скорее вызывали улыбку, порой даже у самих потерпевших, чем сожаление, выглядели справедливым финалом любовной интриги. По-прежнему никто из пострадавших не мог описать ее внешность, и никто особенно на нее не сердился. Кроме того, никто не мог утверждать точно, состоялась ли интимная близость или нет. Кому-то снились эротические сны, кому-то – нет... Но главное, никто не жаловался на усыпление снотворным. Все рассказы потерпевших выглядели странно и смешно.
Может быть, она еще долго забавляла бы московских господ рассказами о Париже, если бы обладателем живого бутончика розы не стал генерал, начальник тайной канцелярии при дворе его Императорского Величества. Газетчики поспешили распространить подробности дерзкого поступка Зары. Народ ликовал. В недорогих накуренных заведениях, где обычно собирались студенты, служащие контор, писари, мелкие торговцы и приказчики, не прекращались споры о деталях этой кражи. Эта выходка Зары пришлась всем по душе, она лучше любой марксистской идеи объединяла ликующую публику. Порой казалось, что смеется вся столица. Своими шалостями Роза веселила многих, но кому-то от них было не до смеха.
В связи с этим «несчастием» по распоряжению пострадавшего генерала все сыщики Москвы и столицы были брошены на поиски Зары.

Теперь, узнав много подробностей о мошеннице, Шахова начинала понимать воровку и находить оправдание ее поступкам. Анна так увлеклась событиями прошлых лет, что перестала чувствовать настоящее. Порой ей казалось, что никакого настоящего нет. Все, что происходит сегодня, — это то же прошлое, только с машинами, автоматами Калашникова, мобильными телефонами и компьютерами.
«А люди... Они просто одеты по-другому. Небрежно, безвкусно. Людей просто решили переодеть в одинаковые одежды, в джинсы и рубашки, чтобы не каждый мог различить, кто есть кто», — так порой думалось Шаховой.
А порой, она чувствовала себя искушенным человеком. Мироустройство, человеческие отношения ей представлялись простыми и понятными. И тогда, пытаясь разыскать подтверждения своим догадкам, она с еще большей охотой погружалась в историю, вливалась, жила и растворялась в давно минувшей жизни. По всему этому, Афанасий Прокопьевич потерял в глазах Шаховой всякий авторитет.
«Выходит, даже академические знания не всем на пользу», — думала она о профессоре.
Несчастный Афанасий Прокопьевич, как и прежде, при встрече с Шаховой по инерции уговаривал ее приступить к реставрации обгоревших картин, умолял выполнить хотя бы одну копию, даже предлагал двойную оплату.
— Афанасий Прокопьевич, вы же знаете, я не могу работать без вдохновения! Ничего не получится!
— Да... Это я понимаю. Но что же делать, Аннушка? Абрам Романович мне прохода не дает. Наседает. Ему-то это не объяснишь! — опустил голову профессор.
— А вы и не обязаны ему что-либо объяснять. Картины принадлежат ему, пусть он сам и беспокоится о своей собственности! Дайте, наконец, любителю искусства возможность самому познакомиться с реставраторами!
— Да-да… Вы, конечно, правы... Все так и должно быть. Только все это — легко сказать... — задумался, и тут же поменял тему: — А что же вы ничего мне не расскажете о картине Ренуара? Вы же обещали!
— Все оказалось не так просто. Я многого не понимаю. Пока еще изучаю события, касающиеся портрета, и сейчас ясно только одно — что картина окутана тайнами, к которым никто никогда не проявлял интереса... Меня, как вы понимаете, это заинтересовало, увлекло... Интерес к восстановлению подлинника пропал... Понимаете, о чем я?
— Да-да... Я понимаю... Непонятно только, зачем вам подробности? У нас же есть репродукция картины. Я имею в виду афишу... Думаю, вы, Аннушка, просто теряете время. Драгоценное время! Вы ведь в двух шагах от славы!
«Значит, он меня не понял... Несчастный старик... Старость — не радость», — подумала Шахова и вспомнила, как совсем недавно она уже была в двух шагах от славы и богатства.
— Я, Афанасий Прокопьевич, побывала на определенной высоте, — рассмеялась Шахова, — и теперь хорошо знаю, как нелегко снова опускаться вниз. Но дело совсем не в этом! — вздохнула, подумала. — Не смогу я сделать копии, пока ни узнаю все об этом портрете, и думаю, что никто не сможет сделать хорошей копии. Дайте мне время, и я разгадаю все его тайны. Вот тогда, обещаю, я восстановлю этот шедевр.
В тот же вечер Шаховой повезло. В библиотеке она открыла старый журнал ежегодного обозрения и обнаружила похвальную статью о Вышинском. Статья рассказывала о том, как сыщик за один день раскрыл крупное ограбление ювелирного магазина.

Глава 17
 
Большой Гостиный двор Петербурга — любимое место горожан и гостей столицы. Людям в лаптях здесь делать было нечего. Этот город в городе жил особой, созданной для избранных жизнью, в которой сложились свой быт, нравы, свои законы и обычаи. Здесь можно было интересно провести досуг, легко развеять тоску, забыться и поправить настроение. Любимое место петербуржцев. Вокруг много развлечений, магазинов, лавок и ресторанов. Сюда любили приходить молоденькие веселые попрыгуньи с кавалерами в гимназической форме, а также почтенные господа в котелках и цилиндрах. Здесь прогуливались пожилые дамы с собачками и богатые сановники с охраной. Сюда за покупками приезжали упитанные купчихи со свитой лакеев, забегали перекусить небогатые студенты. Здесь можно было встретить знаменитых художников, писателей, поэтов и артистов, но все же наиболее популярным это место по-прежнему оставалось среди воров…
Воры здесь тоже были необычные. Воспитанные, вежливые, хорошо одетые «господа-нахлебники» контролировали каждый шаг постоянных обитателей торговых рядов.
Было воскресенье, и все магазины, лавки и заведения открылись позже обычного. Вдоль просыпающихся торговых рядов нижней галереи Суконной линии чинно прохаживался хмурый усатый городовой.
Ювелирный магазин братьев Крассовских находился между булочной и ультрамодным магазином женских шляпок. Каждое утро перед открытием всегда уставший и не выспавшийся Яков Крассовский, младший из братьев, раскланивался с полицейским и жаловал ему на водку в знак благодарности за более тщательное ночное патрулирование вокруг магазина, ревностное наблюдение за входной дверью и решетками на окнах. Кроме этого ювелиры Крассовские, как, впрочем, и все остальные торговые люди, каждый месяц отсчитывали определенную сумму местным «гостиным бандитам». Так было заведено спокон веков, и по-другому здесь никто не торговал.
У любителей украшений, драгоценных камней, золота и прочей блестящей мишуры магазин Крассовских пользовался популярностью, и, без сомнения, там было что охранять.
Распахнув тяжелую металлическую дверь, господин Крассовский на мгновение замер.
— Ограбили... — еле слышно сообщил он сам себе и, осторожно, как впервые в жизни, ступая на знакомую ковровую дорожку, вошел внутрь магазина, но, обезумев, схватился за голову и выскочил на улицу.
— Караул! Ограбили! — эхом разнеслось по еще не заполненным людьми торговым рядам.
Послышался свист полицейского, не успевшего отойти далеко от магазина, потом где-то поблизости — свист другого, через секунду — третьего, и вскоре у распахнутой двери магазина собрались все полицейские — весь ночной отряд в полном составе и несколько зевак.
На место происшествия прибыл сам начальник уголовного сыска — штабс-капитан в отставке Александр Николаевич Простынин. Не весть какой специалист по розыску уголовников, он умел организовать работу Управления, вывернуться из-под удара начальства, да и подчиненные его уважали, потому что человек он был неплохой, душевный, а военная служба в действующей армии, к тому же, наделила его выправкой, мужеством и смекалкой.
Общая стена между булочной и ювелирным магазином была разобрана. На полу — груды штукатурки, битого кирпича, повсюду разбросаны обшитые бархатом и кожей подставки и футляры. Замки сейфов были взломаны, двери шкафов открыты, а на пустом перевернутом кассовом столике лежала маленькая стеклянная розочка зеленовато-сиреневого цвета.
— Опять эта мерзкая бандитская роза! — злобно прошипел Простынин, рассматривая цветок.
— Отчего же это она мерзкая? Почему бандитская? — с горечью и обидой в голосе удивился хозяин магазина.
Господин Крассовский, конечно, знал, что несколько лет ходят слухи о загадочных преступлениях, которые в газетах называли «розовыми». Об этом знали все. Просто сейчас бедный ювелир думал не о тех, кто ворует, грабит, мошенничает, оставляя какие-то немыслимые знаки, а о тех, кто должен был охранять его собственность.
— Эта роза, между прочим, сделана в Праге из цветного хрусталя! — продолжил разозлившийся хозяин магазина.
Выхватил из рук сыщика стеклянную розочку, а лицо его, выражающее недовольство, обиду, гнев и недоумение одновременно, исказилось, налилось краской, глаза выпучились, рот искривился. Не находя подходящих слов, ограбленный ювелир только сильнее сжимал тонкие губы, помахивал перед сыщиком стеклянной розочкой и еле сдерживал себя, чтобы не выплеснуть представителю власти все то, что мог думать об этой власти любой человек в его положении. Всегда спокойный, уравновешенный Яков Михайлович, как его с уважением называли постоянные клиенты магазина и соседи по торговым рядам, на глазах наливался краской — раздувался, как красный воздушный шар, который вот-вот взорвется.
— На таких пур-пур-пур-ных розочках, — закрыв глаза и глубоко вздохнув, наконец, еле выговорил господин Крассовский, — совсем недавно в этом магазине висели золотые цепочки для нательных крестиков. Понимаете?! Для крестиков! Нательных! С распятием Христа! Понимаете?! Христа! Это отвратительно? По-вашему, это отвратительно? А вот на этих, дымчатых, — хозяин магазина поднял с пола другую, большего размера, стеклянную розочку — цепочки для часов! Это, по-вашему, отвратительно? По-вашему, это бандитизм? — и, чуть не плача, с размаху бросил на пол обе стекляшки и заскулил, как побитый пес, запричитав себе под нос то ли молитву, то ли проклятье.
Простынин понимал состояние ювелира и не принимал высказанное им на свой счет. За годы работы в криминальной полиции он привык к чужому горю и не обращал внимания даже на оскорбления, понимая, что у людей это происходит от досады, от безысходности и бессилия.
— Никаких следов, — доложил прибывший вместе с Простыниным молоденький сыщик Платон Евграфович Петелин. Здесь как Мамай прошел! Нехристи смели все самое ценное! Подчистую... В таком погроме, Александр Николаевич, похоже, без Вышинского не обойтись.
— Да, Платоша, вы абсолютно правы. В этом хаосе сам черт ногу сломит! — безразлично согласился Простынин, а думал главный сыщик совсем о другом.
«Вот наша очаровательная мошенница и перешла границу! — думал он. — Теперь этой красоткой придется заняться всерьез... Разыскать и арестовать!» Простынину показалось, что хрустальная розочка, хоть и была собственностью магазина, оказалась на перевернутом столике не случайно. У Простынина не было сомнений, что розочку кто-то положил нарочно, как знак, как вызов.
— Так получается, что необходимо разыскать Всеволода Дмитриевича! Нам, Платоша, без него не справиться... — распорядился Простынин.

Каждый раз, когда разыскивали Вышинского, поиск начинался и заканчивался в питейных заведениях и ресторанах.
— Я разыскиваю господина Вышинского. Ты слыхал о таком? — обратился посыльный полицейский к половому Сиротского постоялого двора.
Господин Сиротский кроме маленькой ночлежки содержал недорогой ресторан, кабак, ну и нелегальный публичный дом, конечно. Хотя его заведения находились на окраине Петербурга, народу у него бывало всегда много. Особенной популярностью пользовался кабак, расположенный в глубоком подвале без окон. Водка в этом кабаке была почти бесплатной и текла рекой, а вот барышням, которые разносили спиртное, каждый раз надо было платить. Тому, кто не соблюдал этого правила, рано или поздно вместо водки наливали воду, и тогда пьяные завсегдатаи кабака заливались громким смехом.
Это место вообще славилось розыгрышами, весельем и атмосферой полной безнаказанности. Вышинский здесь был всегда желанным гостем, потому что нередко выкрикивал: «Всем водки за мой счет!», а девиц, похлопывая по толстым задницам, щедро одаривал деньгами. Они любили этого рослого доброго малого. Называя его барином, крутились вокруг него и во всем старались ему угодить.
 — Ты что, оглох? Я тебя спрашиваю! — полицейский дернул за рукав полупьяного полового. — Отвечай, сволочь!
— Никак нет, ваше превосходительство, — половой развел руки в стороны, попытался найти равновесие и выпрямиться во весь рост. — Еще нет-с...
— Что еще нет? — переспросил полицейский.
— Еще не оглох-с! — половой, не сходя с места, пошатался, улыбнулся, как бы извиняясь за свое неустойчивое положение, неожиданно громко икнул и стыдливо закрыл рукою рот.
— Пардон-с, ваше сиятельство...
— Тьфу ты, нечистая сила... — полицейский брезгливо отвернулся и отмахнулся, истерично разгоняя спиртное зловонье белой перчаткой, а половой снова зашатался.
— Так точно-с, ваше благородие, — половой все же вытянулся в струнку, видно, частенько приходилось военных обслуживать, сделал паузу и громко выкрикнул:
— Слыхал!
— Ну, а коль слыхал, ты мне тогда, скотина пьяная, рассказывай! Видал ли ты господина Вышинского сегодня в этом заведении? — делая паузу после каждого слова, продекламировал полицейский.
— Так точно-с, ваше сиятельство, — снова, прикрывая рот рукой, икнул, — пардон-с... Видал!
— Давно уехал?
— Кто? — растерялся половой.
— Вышинский! Мать твою душу!
— Куда? — от удивления половой выпучил глаза.
— Это я тебя, мазурик, спрашиваю, как давно и куда уехал?
— Кто? — предчувствуя неладное, еще больше удивился половой.
— Ах, ты, бесово отродье, прохвост этакий, в участок захотел? Про Вышинского я тебя, скотина пьяная, спрашиваю!
— Так они-с как будто уже второй день никуда и не уезжали-с... — испуганно и виновато развел руками половой.
— Так он здесь?
— Так точно-с, где ж ему еще быть... — рапортовал половой уже без икоты, видно, и в самом деле участка испугался.
— Так что ж ты молчишь, сволочь безмозглая! Где он?
— Кто? — снова растерялся половой.
— А-а-а! Скотина пьяная, мать твою... — полицейский махнул рукой и вошел в прокуренное душное подземелье.
У входа полицейский сразу же наткнулся на стол, за которым, по-хозяйски облокотившись на спинку лавки и задрав голову вверх, храпела в дым пьяная здоровенная, о каких говорят «кровь с молоком», баба. На той же лавке, положив ей голову на колени, дремал мужчина в черном костюме, жилетке и белой рубашке без галстука. Посетители, завидев полицейского, притихли.
— Господин Вышинский, милостивая ваша душа, проснитесь... — полицейский осторожно и ласково, как к ребенку, обратился к мужчине. — Христа ради прошу вас, проснитесь...
Половой, заметив, как полицейский нерешительно и осторожно, на цыпочках подкрадывался к спящей парочке, захихикал, прикрывая рот рукой. А потом и совсем осмелел: повернулся к залу и замахал руками, предлагая всем позабавиться необычной сценой. В кабаке все знали взбалмошную натуру Вышинского, его чудачества и неуважение к полицейским. Кабак притих как по команде. Все смотрели на полицейского в ожидании пробуждения Вышинского.
— Какого дьявола... Что за скотина? — не открывая глаз, прохрипел сыщик. — В порошок сотру...
А когда глаза открыл и увидел перед собой полицейского, вскочил, выпрямил свое громадное тело, схватил полицейского за грудки, приподнял над собой и посадил на спинку лавки.
Зал взорвался хохотом.
— Жить хочешь?! — проревел глухим басом.
— Вас, господин следователь, сам генерал-губернатор приказал разыскать... — воровато оглянувшись по сторонам, на ухо еле слышно прошептал перепуганный полицейский. — Дело безотлагательное, коляска у входа.
— Ладно, живи, бог с тобой... не до тебя мне сейчас... — и снова улегся на женских коленях. — Доложи, что завтра буду, и сгинь с глаз моих, коли жить хочешь.
— Никак не могу исполнить ваше указание, господин Вышинский, имею приказ свыше. Вас господин Простынин в Гостином дворе ожидает, надеется на вас... Ждет, не дождется вашего присутствия…
Простынин был единственным из всего Управления, а может быть, и из всех государственных служащих, кого Вышинский уважал.
— Хорошо... Сейчас поднимусь... Иди к коляске!
Через час Вышинский уже был в Гостином дворе на месте кражи. Костюм его был помят, рубашка несвежая, но был он при шляпе и с тростью. После нескольких дней пьянства он выглядел уставшим, озадаченным и как будто даже больным. К такому его виду все давно привыкли, никто уже не удивлялся появлению сыщика, похожего на спившегося барчука...
Каждый раз, когда Вышинский в таком виде попадался на глаза Простынину, начальник непременно напоминал сыщику о его непутевой жизни.
— Сева, дорогой мой человек, потерпите, голубчик, хоть полгода! Всем ведь прибавляют. Каждый год прибавляют и в жаловании, и в положении. Вот взять эту кражу. Я же знаю, уверен, что завтра она будет раскрыта вами, а награды опять пройдут мимо! Как же так можно, дорогой мой?! — журил своего любимчика начальник сыскного управления.
Простынин по-отечески относился к Вышинскому, ценил его талант и желал как-то помочь ему выкарабкаться из распутной жизни, а может быть, просто боялся потерять. Ведь Вышинский в розыске преступников и на дознании был незаменим, и успехи следствия во многом зависели от него одного.
— Хорошо-хорошо, господа милостивые, непременно надо... — как бы разговаривая сам с собой, не замечая перед собой собеседника, по инерции ответил Вышинский, а про себя добавил: — И какое вам всем до меня дело?

Обладая феноменальной памятью, Вышинский никогда ничего не записывал. Имена, клички, показания свидетелей и многое другое — все это скапливалась в его голове, и как-то само собой выстраивалось в логическую цепочку таким образом, что он просто брал арестантскую карету, двух жандармов и ехал арестовывать преступника. Причем происходило это удивительно быстро. Как правило, расследование занимало всего несколько часов. Подчиняясь невероятной работе мозга и безошибочной интуиции, его воображение выдавало четкую картину преступления. Но, увы, зачастую Вышинский, проявляя свое не полицейское правосознание, не делился результатами дознания, не выдавал преступника правосудию.
— Дело, господа милостивые, не такое простое, как может показаться на первый взгляд! И совершенно очевидно, оно не по моим способностям. Так что, господа милостивые, увольте — я бессилен! — скрестив за спиной руки, как бы беседуя сам с собой, объявлял сыщик, когда не считал нужным оглашать имена преступников.
Неизменное свое обращение «господа милостивые» он относил ко всем одинаково, невзирая на звания и на чины. Так он обращался ко всем и к каждому. И к собранию городской Думы, и к суду присяжных, и к пьяным мужикам в трактире, и к обер-полицмейстеру, и к извозчику. Такая у него была привычка, стирающая звания и знаки отличия между людьми, и она тоже была не по душе тем, кто эти звания имел.
Начальство догадывалось, что Вышинский знает истинных злоумышленников и покрывает их, злилось, ругалось, но переломить его натуру, выведать у него тайну преступления никому не удавалось. Упрямым был этот сыщик, с непокладистым, своенравным характером. Бумажные дела были не для него, а от славы и похвалы он старался держаться как можно дальше. Больше всего начальству не нравилось, что он к свидетелям, будь то дворник или сановник, относился одинаково, ровно и без интереса, не любил разговаривать с потерпевшими, а подозреваемому, каким бы прохвостом тот ни был, даже как бы сочувствовал. Не матерился, не запугивал, не шантажировал и уж, тем более, не рукоприкладствовал.
Нелегко было переносить эту оскорбительную манеру, но Вышинский пользовался собственными, никому не известными приемами ведения следствия, и добивался поразительных результатов. Поэтому для начальства он оставался неуязвимым и незаменимым. Необычное поведение сыщика не только отличало его от чиновников, но и раздражало, унижало всех, кому приходилось с ним сталкиваться. Жаловались на него чаще, чем на кого-либо. А однажды какой-то поручик даже вызвал его на дуэль. Сыщик нисколько не испугался, но стреляться и приносить извинения, конечно, отказался. Он опять поступил необычно, по-своему.
— Я слыхал, вы, голубчик, в людей с обеих рук без промаха стреляете? — спокойно спросил Вышинский.
— Будьте уверены, и на этот раз не промахнусь!
— Думаю, пора пресечь это зло... — сыщик схватил поручика за руки, да так крутанул их, что тот взвизгнул от боли.
Поговаривали, что поручик долго потом руки лечил, и когда вылечился, так метко стрелять уже не мог, а Вышинского за такой поступок как будто даже похвалили где-то наверху.
Жил Вышинский, не соблюдая никаких законов и правил приличия. Мог молодую, красивую жену какого-нибудь статского советника соблазнить, или молоденькую поповскую дочку. А то и того хуже — в трактире вместе с грязными мужиками водку пить и, выходя с ними в обнимку на улицу, подстрекать их заплевать городового на углу. Городовые, привыкшие к пьяным выходкам сыщика, сторонились такой компании, а Вышинский, наблюдая это, заливался смехом, а вслед за ним хохотали и мужики.

— Нет, Александр Николаевич, розы, конечно, здесь ни при чем. Грабители нашли их в магазине и положили на видное место, чтобы запутать следы, сбить нас с правильного пути, но вместе с этим некоторым образом они себя выдали. Однако я еще не завтракал. Вы с Платоном тут пока поищите, может, найдете чего, а я поесть должен.
Вернулся Вышинский в свежей одежде и совсем в другом настроении, выглядел здоровым, энергичным. Похоже, успел и в рюмочную заскочить.
— Совершенно очевидно, господа милостивые, что магазин взламывали не новички в своем деле! — посмотрел на потерпевшего с укором, будто тот должен знать взломщиков.
— Вы что? Что вы на меня так смотрите? Будто я сам свой магазин ограбил? — еще не успокоившись, не считая нужным себя сдерживать, говорил, брызгая слюной, Крассовский.
— Вы ведь, господин Крассовский, платите дань здешним бандитам?
— Какую дань? Каким бандитам? — ювелир хотел было начать врать, но быстро одумался. — Вы так неожиданно спрашиваете, господин следователь, что я даже не знаю, как вас понимать... — успокоился и замямлил, как провинившийся гимназист. — Ну, какая это дань? Больше на милостыню похоже. А потом, я здесь многим подаю! Кто же знает, где тут бандит, а где нет. Я вот и... — указывая пальцем на стоящего вдалеке у торговых рядов полицейского, хотел было сказать, что и ему тоже подает, но снова вовремя одумался. Махнул рукой и продолжил в другом, наступательном тоне: — Да! Представьте себе, плачу! Помогаю выжить! Подаю то тому, то другому! Я даже собакам и кошкам подаю! Вот они... — снова ткнул трясущимся пальцем в торговые ряды, — они щенков да котят любят! Гладят их, ласкают до поры до времени... Потом выбрасывают на улицу, а я их кормлю! Кормлю всю эту бездомную братию и по-другому не могу! Но какое отношение это может иметь к ограблению моего магазина? Вы думаете, это они меня ограбили? Те, кого я кормлю?
— Это вы, господин Крассовский, может быть, гениальную мысль высказали... Может быть, и они... Надо подумать…. Со своей стороны я совсем не собираюсь вас, господин милостивый, в чем-либо упрекать и уж тем более винить. Я понять хочу, а потом и вам объяснить, что здесь произошло.
— А что здесь могло произойти? Взлом! Ограбление! Неужели не ясно?! — снова начал заводиться Крассовский и снова одумался. — Ну что это означает, платить дань? Вы странно как-то спрашиваете. Да, конечно, я что-то плачу, но ведь все платят! Как я могу не платить?
— Все правильно! Вы, как и все, платите якобы за охрану? Правильно?
— Выходит так... — тяжело вздохнул Крассовский и как будто успокоился.
— Отсюда следует, что вас ограбили или те, кому вы платили, но это маловероятно, или другие, не местные бандиты, которым вы не платите. У вас, случаем, в последнее время никто не пробовал вымогать деньги?
— Да нет, вроде не было такого случая... Да и безнадежное это занятие, я крепкий орешек!
— Может быть, взаймы кто-то просил?
— Нет-нет! Этого точно не было... Уж это я бы запомнил! Знаете, терпеть не могу людей, которые занимают деньги или, еще хуже, дают в долг. Это бы я запомнил!
— Правда? — как бы не веря, удивился Вышинский. — Я, между прочим, тоже... Сам никогда не занимаю и в долг не даю. А уж если дал кому-то, то считай, выкинул, возврата просить не буду, — засмеялся сыщик.
— Ну да. Я тоже. Да и позор это... Не в моих, знаете ли, правилах... — постарался улыбнуться Крассовский и подозрительно, с недоверием посмотрел на Вышинского, будто тот пытается выведать у него какую-то тайну.
— Ну, хорошо... Тогда вот что сделаем, — продолжил следователь. — Вы составьте для нас список всех похищенных драгоценностей с подробным их описанием и постарайтесь встретиться с теми, ну, которым платите, и предъявите им свои претензии.
— Да вы что? С ума сошли? Какие претензии? Они же бандиты!
— Я понимаю, но вы как-нибудь вскользь, мол, платил-платил — и ограбили, а теперь кому платить, чтобы не грабили? Вроде претензий нет у вас, но и платить просто так, ни за что, вам тоже не хочется.
— А зачем это?
— Видите ли, господин Крассовский, местная шпана если еще не знает, то скоро будет знать, кто ограбил ваш магазин...
— И вы думаете, они мне расскажут, кто меня ограбил?
— Нет, я так не думаю...
— Тогда зачем мне с ними разговаривать?
— Это необходимо для следствия. Весь ваш разговор с ними нам для розыска преступников очень важен. Вот так, милостивый господин, теперь все может зависеть от вас и только от вас.
— Хорошо, я попробую... Только мне не верится, что от моего разговора с бандитами выйдет польза для следствия.
— Я тоже так думаю. Но все же, что они вам скажут, вы должны будете слово в слово пересказать мне, тогда я смогу как-то помочь вам. И список не забудьте.
На этом беседа с потерпевшим окончилась. В коляске Вышинский пообещал Простынину по прибытии в Управление выложить ему свои соображения по поводу взлома ювелирного магазина.

У входа в Управление Вышинского остановил Платон.
— Сева, я должен вам сообщить! — радуясь, как мальчишка, торопливо заговорил он. — Я знаю, кто ограбил Крассовских.
Собственно Платон и был мальчишкой, мечтающим о высоком звании, чине.
— И кто же? — безучастно спросил сыщик.
— Ювелирный магазин ограбила женщина!
— Ну, что же... Вы, Платон Евграфович, можете оказаться правым... — так же безучастно. — Вот вам и повышение по службе!
— Так вы со мной согласны?
— Это зависит от того, как вы, милостивый господин, обосновываете свою догадку.
— Роза! Стеклянная роза на прилавке!
— Ах, вот оно что! Если вы считаете, что это дело рук «розовой мошенницы», то позвольте, любезный, с вами не согласиться.
— Это же очевидно! Последний раз эта негодяйка оставила потерпевшему открытку с изображением букета роз.
— Что вы говорите? Как это мило с ее стороны! Тогда понятно... — не прощаясь, сыщик направился к двери.
— Хотите пари, что это была она?
— Пари? Господь с вами, Платон. Вы же проиграете! Со мной опасно спорить...
— Не проиграю! Пари?
— Ну, что же... Только должен вас предупредить: вы вначале были на верном пути. В ограблении действительно замешана женщина. Но не та, о которой вы думаете. Может быть, вам все же не надо со мной спорить? Ведь проиграете, Платон...
— А я уверен, что нет! Именно эта негодяйка! Только она оставляет после себя розочки! Предлагаю пари! Согласны?
— Вы безумец, Платон... Зачем вам это нужно?
— Я же сказал, не проиграю! Давайте, давайте!
— Воля ваша. Считайте, что договорились. Хороший дорогой ресторан... Кто проиграет, тот платит за кутеж... Согласны?
— Выигрыш, конечно, будет за мной, но я не пью, вы же знаете... И по ресторанам не хожу, — заволновался Платон.
— Тогда я вам, дорогой мой Платон, подарю свой револьвер. Если, конечно, выиграете пари.
— Согласен! — не сдерживая радости, выпалил начинающий сыщик, почему-то решивший, что у Вышинского должно быть какое-то особое оружие — а у Вышинского его вообще не было.
— Вот и договорились! Только имейте в виду, если проиграете, будете пить со мной, пока не вы, а я не свалюсь с ног.
— Согласен! Мне это не грозит, — снова чему-то обрадовался Платон и исчез, когда на пороге появился начальник Управления.
— А вы, Александр Николаевич, тоже так думаете? — обратился Вышинский к Простынину.
— Признаться, это первое, что я подумал. Эти стеклянные розочки меня почти убедили...
— Ну что ж! Вы почти правы.
— Как это понимать?
— Думаю, Александр Николаевич, что женщина в этом преступлении замешана, но не так все просто. Ограбление хоть и хорошо продумано, но совершено грубо. И я полагаю, что искать тропинку к взломщикам надо в булочной.
— В булочной? — удивился Простынин.
— Да-да, господа милостивые, именно в булочной!
— Интересно, почему вы так думаете? Я, признаться, тоже подумал об этом. Просто подумал, не имея никаких оснований, но у вас-то, как я понимаю, основания есть?
— Конечно, есть! Вы, Александр Николаевич, обратили внимание, какая толстая стена между ювелирным магазином и булочной?
— Да. В два кирпича, так это, по-моему, называется?
— Совершенно верно... В два кирпича...
— А со стороны магазина женских шляпок стена в полкирпича. Навались на нее как следует, она тут же сама и упадет.
— Ну, так, что с того?.. Погодите-погодите! Вы считаете, что грабителям по каким-то причинам стена в четыре раза прочнее была легче для взлома?
— Совершенно верно! Поэтому участников ограбления надо искать в булочной. Только, дорогой Александр Николаевич, торопитесь установить слежку за всеми подозрительными работниками булочной. Не исключено, что скоро кто-то из них бесследно исчезнет, неожиданно разбогатеет, скажем, получит наследство, или еще что-нибудь в этом роде.
— Да-да. Вы, конечно, Сева, правы. Платон сейчас же этим займется.
— Ох, мне этот Платон! И что вы его так опекаете? Сыщика ведь из него все равно не получится.
— Так ведь лучшего, откуда взять? А потом, он непьющий, грамотный, исполнительный...
— Вот-вот... непьющий... Ну да бог с ним, с Платоном. Я вам вот что хотел сказать... Относительно того, в чем вы почти правы... Я так думаю, среди бандитов, взломавших магазин Крассовских, была женщина. Но не наша очаровательная мошенница.
— А вот это уже интересно! Очень интересно! И, конечно, это ваше предположение будет основываться на чем-то необычном, может быть, даже мистическом. Ну-ну, как же вы это так определили?
— Ничего необычного или мистического, господа милостивые, здесь нет... Простая логика. Посудите сами... То прекрасное создание, которое обворовывает поклонников, — я имею в виду «розовую мошенницу» — работает одна, без посторонней помощи. Правильно?
— Допустим. Хотя вполне может быть, что когда-то работала одна, а сейчас взяла себе помощников. Желающих-то много.
— Нет, Александр Николаевич, судя по характеру ее похождений и количеству пострадавших можно точно сказать — она одиночка! И грабеж с разрушением кирпичных стен — это не ее профиль. Насколько мне известно, магазины она раньше не взламывала. Она всем известна как любовница-мошенница, с которой, я думаю, так никому и не удалось переспать, а вот расплатиться с ней пришлось каждому, у кого такое желание возникало, причем расплатиться пришлось всей своей наличностью — лишь за одно желание. Обратите внимание, только за желание! Это очень важная деталь. Она специализируется на любителях женского тела... Она им не просто розочку оставляет на память, она их учит. Дает им понять, что любовь дорогого стоит. Ведь наш брат глуп и груб... В любой женщине мы видим только то, что будоражит нашу плоть. А она свое дело делает так изящно, так трогательно, что, поутру проснувшись, каждый, глядя на ее розочку, задумывается...
— Интересно-интересно! Продолжайте!
— Более того. Девушка эта не только молода и красива, но и дьявольски умна. Работает она по очень простой схеме, а поэтому чисто, можно сказать, без единой ошибки — и так красиво, что клиенты, я имею в виду потерпевших, особых претензий к ней не имеют. Я даже думаю, что далеко не все, ограбленные этой красоткой, приходят к вам с жалобой. Думаю, большинство винят самих себя и свою глупость, злятся, а ее прощают. Смогла — значит, смогла!
— Как-то трудно в это поверить, однако, скорее всего, это так... Ох уж эти деньги... И каких мастеров они только не сотворили, эти легкие деньги. И как это у нее так гладко получается? Ведь торговый люд, да и прочие, с деньгами расстаются нехотя. Но одну деталь вы, Сева, очень правильно подметили. Обиды на эту вертихвостку, действительно, никто не держит. В последний раз подвыпивший купец вместо пяти сотен в своей кассе обнаружил женский носовой платок с вышитой веточкой розы. У меня никаких сомнений не было, кто мог бы подбросить ему этот платок. Но что интересно, купец определенно скрывал истинные события, и, я полагаю, скрывал он воровку не оттого, что огласки стыдился... Я еще тогда подумал, что он не желает выдавать ее полиции, не хочет причинять ей зла... Говорил, мол, не знает, кто бы мог его ограбить, а на самом деле, я так думаю, он все очень хорошо знал. Знал, кто его денежками попользовался, но упорно не выдавал обидчицу. Вот ведь, шельмец какой! — Простынин рассмеялся. — Да... Зла на нее ни он, ни другие не имели... денег купцу жалко стало, пять сотен-то — деньги немалые, вот он только эту потерю и хотел вернуть, ничего больше. Но какое отношение все это имеет к вашему утверждению, что в компании взломщиков была женщина?
— Имеет-имеет... Каким вы себе представляете взломщика-грабителя, который решился бы прикрыться розочками молоденькой вертлявой кокетки?
Простынин задумался. Рядом с разрушенной стеной он смог представить только огромного бородатого мужика в подпоясанном зипуне, с кувалдой или топором в руках. Такая внешность никаким образом не сочеталась с самой невзрачной, засохшей розой, тем более с приятно пахнущим дамским носовым платком, и в то же время этот цветок в любом виде прекрасно подходил каждой женщине, какую только мог представить себе Простынин в ограбленном магазине.
 — Это вам, господа милостивые, не городская дума, а преступный мир! — продолжал Вышинский. — Все, кто отметился в нем, обязаны соблюдать обычай, неписаные правила и порядки... Прятаться за спину женщины — шаг позорный и опасный. Этот народец женщину за человека не считает. Она в обществе разбойников должна проявить себя. Прежде чем стать со всеми наравне, она должна показать свою жестокость, доказать принадлежность и верность сообществу и, наконец, спать со всеми своими дружками. А наша очаровательная героиня далека от всего этого, а от преступного мира — тем более. Так что принять решение, сбить сыщиков с толку этими стеклянными розочками, как бы спрятаться за женщину, могла только женщина. Причем женщина, которая никаким образом не связана с уголовниками. Ее, скорее всего, заставили участвовать во взломе, или, может быть, она член преступной семейной шайки. Но не исключено, что она и организатор ограбления. Женщины в этом смысле, знаете ли, поумней мужчин будут. Мужчина-преступник, если уж стал таковым, то жестокости нет придела, а в женщине больше коварства да хитрости... Правда, бывают исключения. Я думаю, что эта женщина может просто работать в булочной и к банде иметь отношение постольку поскольку. Но совершенно определенно, что только в голове женщины может родиться идея, подбросить стеклянную розочку.
Простынин внимательно слушал Вышинского и поражался, как тот почти из ничего делает такие убедительные умозаключения.
— Да. Все выглядит именно так! — согласился главный сыщик столицы. — А как вы объясняете желание нашей очаровательной героини всегда после себя оставлять розочку? Это ведь улика! Зачем она это делает?
— Вот на этот вопрос, господа милостивые, у меня пока ответа нет. Но это только пока!
— А вот у меня есть кое-какие соображения, — хитро улыбаясь, подзадоривал Простынин. — Мужики — народ грубый, пьющий, преступления совершают зачастую с похмелья, не думая, и поэтому чаще всего следов оставляют много. Женщины как цветы — существа красивые, нежные, без ухаживания, постоянной заботы и ласки они или засыхают, или превращаются в сорняки. А у этой «розовой девушки», видно, свои счеты с нашим братом. Она не нуждается в нашем внимании, ее интересуют только деньги. Вот, Сева, она и одичала, а розочку оставляет для нас с вами, чтобы подчеркнуть свою независимость и превосходство.
— Меня, честно говоря, этот вопрос пока не занимает. Но версия интересная.

Ограбление ювелирного магазина было раскрыто на следующий день. Одним из соучастников взлома оказалась недавно принятая на работу булочница Марфа. При обыске квартиры ее дальнего родственника были обнаружены и изъяты некоторые ювелирные изделия с клеймом братьев Крассовских. Большая часть драгоценностей исчезла бесследно. Допрос Марфы никак не помог следствию. Она только сделала слепки ключей, открыла и закрыла булочную. Но стеклянную розу на прилавок положила именно она, да так, чтобы никто из подельщиков не заметил этого. Никаких имен и кличек назвать она не смогла. Содействовать банде ее принудили угрозами. Однако высокое начальство посчитало, что преступление раскрыто и доведено до конца блестящим образом.
Вышинский для Простынина был чем-то вроде барометра. Не прислушаться к его мнению означало упустить шанс, прислушаться — быть уверенным в успехе следствия и заслужить похвалу от начальства.

Глава 18

Вот и сегодня, получив из Москвы не совсем понятное сообщение об ограблении какого-то высокого столичного чиновника, Простынин с самого утра предчувствовал приближение неприятностей и, не дожидаясь депеш и приказов, снова распорядился разыскать Вышинского. И не ошибся. После обеда его срочно вызвал к себе генерал-губернатор.
— По всему видно, прав был этот ваш прохвост... ну, этот ваш сыщик, Вис... — замешкался генерал-губернатор, — ну, ваш прозорливец, как его...
— Вышинский, ваше сиятельство.
— Да, Вышинский, будь ему неладно... — генерал-губернатор покряхтел и продолжил: — Помните, как он нам всем голову морочил? На суде себя вел недостойно? Выкрикивал, будто подставное лицо судят! Помните?
— Не совсем, ваше сиятельство...
— Как же это может быть, что вы не помните? Об этом писали в этих... как их...
— В «Ведомостях»?
— Вот-вот, именно там, в ваших «Ведомостях». Этакие события, голубчик, помнить надо! — рассердился генерал. — Суд над этой... как ее? Ну, воровкой вашей этой... Имя у нее еще, Зр... Ну, цветы она всем дарила... Да как же ее?! Что же это вы ничего не помните?! — генерал-губернатор уже начинал злиться.
— Может быть, ваше сиятельство, Зара?
— Вот-вот! Я же говорю вам, а вы, любезный, ничего не помните. Цыганка эта! Черт бы ее побрал!
— Да, ваше сиятельство! Конечно, помню, как не помнить. Только это как будто не имя, а, осмелюсь доложить, кличка — Зара. Цыганское женское имя, но сама она, осмелюсь доложить, может быть и не цыганских кровей вовсе.
— Вот-вот. Кличка. Не цыганка, говорите? Ну да это неважно. А вы на суде присутствовали?
— Нет, ваше сиятельство, нам по судам ходить некогда. Дел и без судов хватает...
— Оттого-то вы ничего и не помните! Ну, это тоже неважно. Так вот… прав был, видно, ваш этот прозорливец! Она не Зр... не Зр... Как ее там?!
— Зара, ваше сиятельство.
— Да, Зара! То есть не той Зарой она оказалась. А, вот ведь мерзавка, продолжает честных людей грабить! Да каких людей! Впрочем, это государственная тайна!
— Понимаю, ваше сиятельство! — выражая сочувствие, как можно ласковее произнес начальник Управления.
На самом деле Простынин пока ничего не понимал, но надеялся, что в дальнейшем разговоре все прояснится.
— Мне докладывали, будто нюх у вашего этого сыщика на жуликов особый. Да еще говорят, пьет безбожно! Так ли это?
— Возможно, ваше сиятельство, все возможно... — еле слышно пролепетал Простынин.
— Что это значит, «возможно»?
— Так точно, ваше сиятельство. Выпивает... Но голова светлая. В шашки никто у него выиграть не способен. А нюх — это верно! Собачий! У него, ваше сиятельство, талант! Ему, будто, духи помогают. Он, осмелюсь сказать, даже разговаривает с ними. Но, что правда, то правда, ваше сиятельство... Выпивает... Однако алкоголь, как видно, его не берет, а поэтому, вроде как, и не помеха таланту, делу это нисколько не вредит. Знаете, как это бывает... Алкоголь, он же мозги шевелит... — хихикнул Простынин.
— Это как понимать? С какими еще духами? Кокой еще талант? Кто мозги шевелит? — прервал в недоумении генерал-губернатор.
— Ваше сиятельство, замечали за ним такое: сидит один в кабинете и разговаривает как бы сам с собой. А на самом деле он не только разговаривает, но и слушает кого-то, советуется и даже переспрашивает... и спорит. Вроде как с самим собой беседу ведет, но порой осерчает и кого-то гонит прочь...
— Кого гонит? С кем спорит?
— Вроде как с духами спорит, и гонит их прочь порой, ваше сиятельство.
— Да будет вам несуразицу нести-то, вы же человек государственный, Бога побойтесь хотя бы... Какие же это, по-вашему, духи могут быть в стенах полиции? Я понимаю, в храме, или, скажем, в библиотеке какой-нибудь, но в полиции... Это вы уж хватили. Вы же не дьяк какой-нибудь, не могильщик, черт вас побери! В руки-то себя возьмите!
— Слушаюсь, ваше сиятельство. Видно, ошибся я! Лишнего хватанул с этими его духами, да еще в стенах полиции. Вы правы. Уж простите меня, ваше сиятельство.
— Пить надо меньше! А то ишь, «хватанул», «мозги зашевелились». Вы мне с этим заканчивайте, а то так и до белой горячки недалеко.
— Слушаюсь, ваше сиятельство! В самом деле, до белой горячки, не приведи господь, недалеко может оказаться... — а сказать начальнику Управления хотелось совсем не это.
Сам-то Простынин спиртного никогда не пробовал, испытывал отвращение даже к дорогим винам. Но сказать об этом — значит не согласиться с начальством, а этого он тоже никогда не делал, никакого проку в таком споре не видел.
— Вы мне лучше вот что скажите... — хитро прищурившись, поменял тон генерал-губернатор. — Я тут припоминаю... А не он ли это, ваш Вис...
— Вышинский, ваше сиятельство.
— Да, Вышинский! Не он ли на Пасху дочку генерала Лаврова соблазнил?
— Он, ваше сиятельство! Он... — не соглашаться было уже опасно, хотя о Пасхе ему что-то рассказывали, а вот о генерале Лаврове Простынин слышал впервые. Чувствовалось, что генерал-губернатор на взводе, как видно, духи ему не понравились.
Простынин достал из кармана брюк платок, вытер выступивший на лбу пот и, сконфузившись, с горечью в голосе произнес негромко:
— Вот ведь, напасть какая... — перевел дух, сунул платок обратно в карман и, как будто не находя больше сил терпеть непонимание, отважился. Встал бесшумно, выпрямился по стойке смирно, в лице изменился и с непонятным каким-то победным восторгом продолжил: — Только, говорят, она до него уже порченной была, да и сама девица эта по нему с ума сходила. А красивые женщины, вы знаете, ваше сиятельство, — посмотрел на генерал-губернатора и нехотя добавил потухшим голосом, — и не до такого довести могут...
— Да что же вы такое несете? Я дочку генерала Лаврова с пеленок знаю! Да вы, голубчик, никак его защищаете?
— Упаси Бог! Что вы, ваше сиятельство! Он испортил, непременно он! Он, как пить дать! О нем и слух не зря ходит, что до красивых баб, если так сказать можно, он большой охотник. Больше некому было! Кому ж еще-то… это только слухи, что она до него, если так сказать можно, уже была того... Испортил, ваше сиятельство, испортил, как пить дать... И насчет алкоголя вы, ваше сиятельство, тоже правы! Он не просто так выпивает, он порой так надирается, что не приведи господь, ну и тут, конечно, не только духи в гости приходят, тут самим чертям двери нараспашку! Беда! Просто беда!
Генерал-губернатор с удовольствием выслушал, подобрел.
— Да... Красивая девка у Лаврова... В глаза так и бросается... — старый генерал покрутил усы, задумался. Видно, что-то приятное ему представилось: глаза стали добрыми, лицо улыбкой засияло, в одну точку уставился, но быстро одумался, в себя пришел.
— Так, говорите, — покряхтел, — до него испортили... Когда ж успели-то?
— Так кто ж теперь это знать может, ваше сиятельство, — ответил Простынин, скрывая усмешку.
— Да... Ну, если до него успели, тогда вины на нем нет. Только вот на Пасху-то не надо было. Грешно. Но что сделано, то сделано. А нюх, говорите, у него собачий?
— Так точно, ваше сиятельство, как есть собачий. Все заранее знать может, — и хотел было опять что-то хорошее о своем сыщике замолвить, но, опомнившись, вздохнул и нехотя вставил: — только вот выпивает...
— Ну, будет об этом... — прервал Простынина генерал, — кто ж теперь не выпивает. А может, у него и нюх такой оттого, что выпивает? Кто знает? Оно ведь алкоголь кому-то и на пользу, мысли в голову умные приходят.
— Да, ваше сиятельство, приходят... — а сам подумал, что только дураку в пьяную голову умные мысли могут приходить.
— Какой нынче уважающий себя муж не пьет. Тут, братец, главное — дело не забывать!
«Слава тебе господи», — подумал Простынин, — отлегло малость.
А генерал-губернатор, покрякивая, крутясь в кресле, с важным видом переложил стопку бумаг с одной стороны стола на другую, встал, открыл сейф. Простынин как по команде вскочил с места и неожиданно в приоткрытой двери сейфа увидел ряд бутылок. Генерал запер в сейф бумажную папку красного цвета, повернулся лицом к столу.
— Да ты сиди, сиди, голубчик... — перешел на «ты» генерал и сам сел рядом.
— Вы ведь знаете, конечно, о розочках?
— Так точно, ваше сиятельство! Покоя они нам, эти розочки, не дают.
— Да-а-а... А теперь вот и его превосходительство знает. Пока все это для его превосходительства выглядит смешным... Розочки, так сказать, пока потешают его превосходительство. Пока они смеяться изволят, веселиться, так сказать. Но мы-то с тобой знаем, чем эта веселость для нас обернуться может. Полетят тогда наши головы. А твоя — в первую очередь!
— Так точно, ваше сиятельство! Да уж... полетят... ой как полетят... — перекрестился Простынин.
— Есть такое мнение, что женских рук это дело. Что думаешь об этом?
— Возможно! Очень даже возможно! — глаза у Простынина расширились от удивления, он снова перестал понимать генерала.
«Что же это он имеет в виду? Видно мозгами тронулся на старости лет! Говорит и тут же забывает», — подумал Простынин, украдкой глядя на генерала.
— А кто у нас, напомни-ка, из женщин ворует подобным образом?
— Так вроде бы никого на свободе не осталось. Все известные воровки на каторге быть изволят! — улыбнулся Простынин. — Но сейчас, ваше сиятельство, мода такая пошла у молодых красивых женщин: заманивают мужчин с толстыми бумажниками и бессовестно обворовывают. Воруют безбожно! А другие в постель за деньги бесстыдно ложатся и попутно тоже обворовывают, а потом гордятся этим, все себя за известную воровку выдают и розочки оставляют. Только воровка эта, Зара, в тюрьме скончалась. Вот ведь бестии, ваше сиятельство...
— Да уж, молодежь... Ну, мода приходит и уходит, а тюрьмы остаются, без них никто не обходится… в тюрьме скончалась, говоришь...? Да-а-а... Похоже, прав был ваш этот Вис...
— Вышинский, ваше сиятельство!
— Да. Вышинский... Прав он, похоже, был. Не тех мы в тюрьмы сажаем... Нет, не тех! Но хуже от этого никому не было и не будет! Была бы моя воля, я бы Россию на две части поделил. Там, в своей басурманской части, пусть весь этот народец живет себе без чести и славы. И тогда в нашей с вами части наступил бы рай земной. Да-а-а... Оказывается, одна она такая, со своими розочками... Одиночка!
— Так ведь доказательств пока никаких нет, — напугался Простынин. — Действительно, слухов много ходит, но это только слухи, не более... А потом, даже если мошенница одна всем этим заправляет, то кто она? Мы этого тоже не знаем. Этого пока неизвестно! Теперь ведь слухи-то, какие? Слухам доверять нельзя. Розу-то ведь любой подложить может, ваше сиятельство...
— Под каким именем — это не столь важно! — прервал генерал. — А вы, голубчик, постарайтесь поймать эту злодейку, под каким бы именем она ни была. Вы же таким образом сразу двух зайцев жизни лишить можете. И воровку поймаете, и с розочками покончите. Вы, дорогой мой, правильно меня поймите. Надобно прижать эту змею подколодную немедля. Кого угодно изловить требуется! Дело-то до самого государя дошло! Их эта розочка не на шутку развеселила. Вы же знаете, кого она обворовала, в чей карман руку запустила? Это же надо! Я, признаться, всех людей с цыганской кровью за хитрых держал, особенно женщин, а она дурой набитой оказалась...
— Так точно, ваше сиятельство, правда ваша! — ничего не понимая, Простынин старался держать генерала в хорошем расположении духа.
— Это же надо! Самого тайного советника при дворе! Государь просто хохотали, а потом высказались, что, мол, одна какая-то девка моих генералов за нос водит. Ишь, как они повернули. Выходит, и нас с вами эта шалава за нос водит! А что потом? Так что делайте срочно что-нибудь.
— Так-то оно так, только не будет ли хуже, если мы объявим публично, что с розочками покончено, а они появляться не прекратят?
— Так ты же сам говоришь, что подложить цветок любой может, вот и разберись, где правда. И мода, опять же, такая сейчас. Нет, хуже не будет. Начинайте операцию, ищите кого угодно, но чтобы нашлась эта стерва... И обращайтесь, если чего надо. А этого вашего Вис...
— Вышинского, ваше сиятельство...
— Ну да, Вышинского. Вы его используйте. Нечего ему задарма водку пьянствовать да девок в религиозные праздники портить.
— Используем, ваше сиятельство...
— Вы его в Москву пошлите. Немедля пошлите! Там сейчас самое время эту мерзавку арестовать. Она там в дорогих гостиницах промышляет. Вы ему, этому вашему прозорливцу, так и скажите, мол, до самого дворца слухи об этой Зр...
— Заре, ваше сиятельство...
— Вот-вот! Она цыганка, что ли?
— Не исключено, ваше сиятельство... — удивился Простынин. Видно, у генерала памяти совсем не осталось.
— Вот ведь мразь... Надо же, сколько хлопот нам доставила... А может, она совсем и не одна орудует?
— Возможно, ваше сиятельство...
— Так вот! Вы уж озадачьте этого вашего Вис...

После беседы с Генерал-губернатором Простынин вернулся в Управление мрачный, расстроенный и явно чем-то озабоченный. Не обращая внимания на подчиненных, не отвечая на приветствия, он молча поднялся на свой этаж.
— Кроме Вышинского попрошу ко мне никого не впускать! — приказал Простынин дежурному, сидящему у входа в кабинет, и заперся у себя в одиночестве.
«Доведут генералы Россию до пропасти… Мозгов-то совсем ни у кого не осталось... Доведут... Теперь уж ясно, не долго ждать... Доведут!» — думал Простынин, притаившись у окна за тяжелой шторой.
А за окном никто и не думал о генералах, за окном кипела жизнь. В лавках суетились продавцы, по тротуару чинно, не торопясь, прогуливались парочки, им навстречу, о чем-то шумно споря, надвигалась серая стайка гимназистов, на облучках дремали извозчики. Все двигалось, дышало.
«И все это кончится в один миг! Поделят генералы Россию на две части! Ох, поделят! И тогда — конец, пропасть».
Потом Простынин увидел, как у входа в Управление остановилась коляска, из нее вышел Вышинский, а навстречу ему по ступеням, что-то с азартом объясняя, торопливо спускался Платон.
«Вот и уничтожат все это наши генералы!» — еще раз подумалось Простынину, и он резко задернул штору. Когда в кабинете появился Вышинский, начальник Управления быстро взял себя в руки, собрался. А сыщик точно подслушал размышления начальника.
— Дорогой мой Александр Николаевич, — начал Вышинский, — странная появилась мода — плодить дураков! Ведь этот ваш Платон, он ведь вас облизывает, так усердно старается, а в голове у него кроме карьеры ничего нет. Да и не он один. В Думе-то что творится?! Ведь разговаривать уже не с кем. Все живут в другом мире. У меня, господа милостивые, складывается впечатление, что Россией не государь, а погода да время правят, и только от них, как ни прискорбно, все наше благополучие и благосостояние зависит.
— С превеликим бы удовольствием с вами, Сева, согласился бы. Ой, как согласился бы. Только вы, Сева, философствовать любите... Да еще водку с гулящими девками пьянствовать! Об этом уж все знают! И ни карьера, ни уважение, ни даже деньги... Словом, ничего вам, Сева, стало не нужно! Без надобности! А ведь не все такие. Вот вы признайтесь лучше, зачем вы так Платона напоили? Он ведь чуть не помер!
— Так кто ж его поил? Пари он держал, ну и не выдержал. А за ошибки, господа милостивые, платить надобно. А то какой же в этой жизни смысл? За каждое, даже самое маленькое, слово, Александр Николаевич, отвечать надобно! Слово-то — оно, поди, не на мостовой подобрано, оно человеку Господом Богом для благородных дел дано. На слове Божьем, если хотите, вся человеческая вера устроена. А у нас что? Как-то слышу, сам государь изрек, говорит «русские долго запрягают, да быстро едут», а мне его тогда так захотелось спросить – а сейчас мы все еще запрягаем или уже едем?
— Побойтесь, Сева, государя с богом поминать! Какое отношение вы к богу имеете? Для вас даже Святая Пасха — только случай, удобный для ваших, так сказать, амурных приключений...
— Да разве ж я о себе? Я за Платона пекусь! Это он в откровенных отношениях с богом, молитвы читает... Чуть что, крестится, а вот к слову уважения не имеет. Проучить его было надобно, чтоб другой раз знал, какая расплата может быть за словоблудие.
— Испортите вы мне Платона. Еще раз такое пари, и одно из двух: сопьется наше молодое поколение или помрет.
— Ничего с вашим любезным поколением не станет. Дураки живут долго, им все нипочем. А водка, господа милостивые, на мозги хоть и действует, но ума не убавляет!
— Но и не прибавляет, любезный Всеволод Дмитриевич!
— Не прибавляет, ваша правда... Но этот дьявольский напиток замечательным образом определяет, есть ум у человека, или же его нет.
— И что же вы этим хотите сказать? Думаете, если Платон напился с вами, у него ума нет?
— Нет, к Платону это не относится. Его и без водки насквозь видно. В России много непьющих мужей... Вот вы, к примеру, почему никогда грамма спиртного не потребляете?
— Считаю лишним! Удовольствия мне это не доставляет. Это зелье из нормальных людей дураков делает. Вы хоть знаете, что Платон тут спьяну наплел? Наутро бедняге в Управлении стыдно было появиться!
— Ха-ха-ха... Вот и я об этом! Если вас напоить, у вас тоже вся скопившаяся дурь наружу выйдет...
— Это вы, голубчик, хватили... Думаете, я свое нутро таким образом скрываю?
— Да вы не обижайтесь, Александр Николаевич. Человек нынче пошел никудышный, без греха жить разучился, а потом, у нас сам государь, я наслышан, тоже непьющий? А была бы моя воля, я бы всех государственных мужей водкой проверял! Если ахинею спьяну не несет, держать себя в руках умеет, значит, Богом для России человек созданный.
— Да бросьте вы, Сева, в конце концов! Бог, Россия, государь! Вам-то что за дело до всего этого? Вы вот хоть и умом великолепным обладаете, и водка его не портит, а ведь, братец, бросить это зелье не можете, все равно пьете, да за девками гоняетесь, как петух за курицами, ну и продолжайте в том же духе! А то, видите ли, бог, государь вас вдруг растревожили...
— Так оттого и пью, что кругом дураки, подхалимы да воры! Оттого что не могу это воспринять... Как в скверную погоду, дорогой мой Александр Николаевич, ничего делать не хочется, поутру просыпаться не хочется! Ну а что куриц касательно — здесь вы правы. Есть такая страсть. Но это качество, позвольте заметить, совсем не петушиной, а человеческой природе присуще, дело-то житейское. Без этой страсти нормальный человек обойтись не может.
— Вы вот сказали, погода Россией правит, а если даже и так, что в этом плохого? Погода — это тоже природа! Вот ведь как вам хорошо! А? При плохой погоде вам, видите ли, пьянствовать хочется, на Пасху генеральских дочек развращать желаете... Можно сказать, пытаетесь приятное от природы получать, по-своему, конечно, — это вам нравится, а вот ежели дурак у власти — это вас раздражает! Пережить не можете! А надо! Надо научиться переживать трудности! Надо, братец...
— Это вы, Александр Николаевич, меня специально подзадориваете, я понимаю... А между тем многие так думают! Думают, переживут плохую погоду, и снова солнышко выглянет, а оно не выглянет! Дураки с властью и деньгами — это, господа милостивые, переворотом попахивает! Мужики — народец жестокий... Все, что не разворуют, спалят, разрушат, камня на камне не оставят, а благодаря таким, как ваш Платон, об царя и бога своего ноги вытрут. Беда будет, большая беда. После переворота России долгое время не будет! Люди порядочные такого испытания выдержать не смогут, либо за границу переберутся, либо погибнут. Жди, пока новое поколение вырастет... десятилетия пройдут! А может, и не вырастет вовсе... Здесь и о времени забывать не надо. Всему свое время! Если уж что-то вырастили хорошее, так беречь надо! В другом времени заново может и не вырасти, а людей это особо касается: каждому времени свое поколение подходит.
— Да успокойтесь вы, Сева! Как там говорят: «Свет на дураках держится»? Поэтому России конца никогда не будет! Я вот только что вернулся от генерал-губернатора, так он блестящим образом доказал это. Генерал Лавров, между прочим, его другом с давних времен числится... В связи с дочкой его, вас вспоминал. Недобрым словом вспоминал.
— Ах, вот оно что! А я все думаю, что вы такой взвинченный, какой-то накрученный. Грешным делом подумал, может, вас в звании повысили или что-то в этом роде. Ну, думаю, тогда плохи мои дела, того и гляди козла отпущения из меня ради какой-нибудь генеральской дочки сделают.
— Не надо, не надо... Не надо, Сева, эти обстоятельства так обнажать... Это, слава богу, не мое дело! А генерал-губернатор поручил мне передать вам, что он лично сам просит вас заняться этой дамой с розочками. Возлагает на вас большие надежды и распорядился, чтобы вы, не медля, отправились в Москву.
— Что же вы ему не напомнили, что эта «цветочница» по его личному распоряжению давным-давно в тюрьме померла?
— Перестаньте, Сева. Будто не знаете. Все понимали, что подставное лицо судили! Все знали, что вы были правы с этой Зарой. Но что можно поделать? Ни вы, ни я... Да что там говорить! Поезжайте лучше в Москву. Она сейчас там. Все дорогие гостиницы да увеселительные заведения ее розами усыпаны! — Простынин рассмеялся, точно до него только что смысл какого-то мудрого, запутанного анекдота дошел. — Москва на розовый цветущий сад походить стала... — снова захохотал. — Вас, Сева, в Москве ждут, не дождутся. Там уже паника! Деловые и торговые люди отказываются подписывать бумаги, если видят женское имя, а о торгашах и говорить не приходится. В ювелирных магазинах женщинам не дают украшение примерить! Во всем городе от посреднических услуг прекрасного пола отказываются... Беда просто! А вы о государственных делах печетесь...
— Так государство само и создает такую обстановку. А деловым людям в Москве было бы лучше отказаться от женских услуг другого качества. А кому невмоготу похоть справить, так расплатитесь за услуги... а уж если кишка тонка, то и помалкивай!
— Я, Сева, если честно, даже рад, что она этого тайного советника обчистила. У него жена, семейство... А дамочка эта, мошенница, ему во внучки годится...
— Годилась бы. Это точно. Я думаю, она молода и уж непременно хороша. Этим она, видно, и берет. Я бы сам не прочь с ней познакомиться...
— Ну, ладно, ладно! Вы, Сева, не храбритесь. От нее без розочки не так-то просто уйти. А тут еще в народе поползли слухи, будто Зара, не та, что с розочками, а та, которая в тюрьме померла, помните ее? Тоже ведь красавица… так вот поговаривают, вовсе и не умерла она, а сбежала.
— Как же не помнить? Еще бы! Я, уважаемый Александр Николаевич, как и все в народе, ни одного государственного имени долго не помню, а вот клички с именами известных воров и мошенников, как своих родственников помню. Кто же у нас Зару не помнит?
— Здесь вы правы! И что за народ такой темный? Вы представляете, что еще в народе придумали? Будто померла, но, будучи прощенная богом, воскресла и стала святой, поэтому теперь ее уже никто никогда не поймает, и жить она будет вечно!
— Так и не удивляйтесь этому, все так и должно быть! Когда от бога народу пользы никакой, а напротив – жизнь в мучения превращается, то этот самый народ с ума сходить начинает, чудеса всякие придумывает. Без веры простой люд существовать не может. Вон, сколько икон написано, идолов сколько выдумано.
— Так уже сотворили! Чертова голытьба да мразь всякая! Вот ведь что удумали! В острогах и на поселениях воры и впрямь поверили этому слуху, объявили Зару своей покровительницей и причислили к святым. Теперь она что-то вроде божьей матери всех воров. Представляете? В острогах теперь арестанты на предплечьях наколки себе делают в виде клинка, обвитого колючей розой. Знак преданности воровскому сообществу.
— Что же... Были у нас богатые и бедные, теперь между ними будет новая общность. Воровская! Я же говорю вам, если дурака к власти допустить — он себя обязательно проявит. Власть, она ведь как алкоголь, одурманивает. Не каждый выдержать способен. Вот поэтому я бы сначала чиновника поил бы, прежде чем власть ему доверять.
— Да-а-а... Говорят, сам император наслышан об этой «святой», но пока он лишь посмеивается, а вот городское начальство растревожено, хочет злодейку поймать и покончить с этим идолом раз и навсегда! Думаю, с вашей помощью, Сева, наши доблестные генералы выслужиться перед государем хотят. Они теперь на вас, братец, тоже как на бога...
— В Москву я, конечно, съезжу, и девицу эту, если повезет, отслежу, но без всякого интереса. Я в каком-то смысле для себя оправдал ее. Думается мне, не такая она и опасная. Просто приписывают ей страсти всякие.
— Здесь я с вами полностью согласен, Сева. Эти розочки никому не мешают. Велика беда, с богатеньким каким-нибудь дядей позабавилась, ничего ему не дала, а наличность из бумажника за хлопоты прихватила. Тут еще разобраться надо, кто больше виновен. Да видно, не все так думают. А меня вот что занимает! Хотел бы я знать, случайно ли она тайного советника обчистила или специально? Вы, Сева, когда беседовать с ней будете, поинтересуйтесь, — рассмеялся Простынин.
— А я вам и так могу ответить. Конечно, специально. Ее жертва — всегда самый известный или самый богатый посетитель ресторана, игорного дома или гостиницы.
Вышинский не ошибался. Роза действительно выбирала известных господ. Ее больше радовал высокий чин, а не сумма денег, которой она могла завладеть. Начальник тайной канцелярии для нее стал своеобразной «лебединой песней». Мошенница снова сколотила немалую сумму, и теперь собиралась отправиться в Париж, о котором так много рассказывала своим воздыхателям, сама не имея ни малейшего представления об этом городе.

Глава 19

Внутренняя жизнь музея теперь мало интересовала Анну. Она все реже и реже появлялась там, а у входа теперь у нее частенько спрашивали пропуск. И объяснить такое отстранение никто не мог.  Даже Афанасий Прокопьевич не обращал внимания на происходящее с Анной и при каждой встрече непременно, как ни в чем ни бывало, интересовался, почему она отказывается от реставрации обгоревших картин.
— Аннушка, я не понимаю! Что же все-таки происходит? Ведь для вас это хороший заработок... Объясните...
На что Анна с улыбкой отвечала известной фразой: «Не хлебом единым жив человек...»
Но еще большее непонимание и нетерпение проявлял Абрам Романович. Когда он узнал, что среди обгоревших картин находится почти дотла сгоревший подлинник Ренуара, оценивающийся в миллионы, жизнь его обрела благородную цель: любой ценой восстановить картину, вернуть шедевр к жизни. Нет, это не любовь к искусству. Это годами развитое желание обладать чем-то, чего ни у кого нет. Неважно чем. Главное – быть обладателем единственного экземпляра, хоть чем-то отличаться от всех себе подобных. Престиж! Успех! Слава! И все легально! Картины — товар штучный и дорогой. Да и возможность отстирать свои запачканные деньжата тоже разжигала страсть Абрама Романовича. Но ни одного из известных реставраторов на восстановление портрета «Незнакомка» он уговорить не смог.
А Шахова наотрез отказалась от реставрации этой картины. После всего, что она смогла узнать в архивах, ей овладело чувство обиды и даже злости. Если раньше Анна всегда чувствовала себя несвободной, постоянно от кого-то зависящей, хорошо сознавала свое место в обществе, то теперь ее все чаще и чаще посещало осознание, что она тоже чего-то стоит в этой жизни. Потраченное в библиотеках время превратило ее в человека, обладающего информацией, недоступной для других. Порой ей казалось, что она уже открыла какие-то секреты, проникла в хранилище тайн, которые в один миг могут превратить ее в человека значимого. Ей казалось, что какой-то незначительный, неожиданный шаг, так или иначе, откроет для нее все секреты  загадочного ожерелья и портретов. Эта мысль  разжигала ее любопытство, и она подумывала, что пора и ей стать знаменитой и, может быть, даже богатой.
— Что же вы не можете уговорить эту вашу гениальную художницу, эту Шишкину, или как ее там?
— Шахова! — поправил Афанасий Прокопьевич.
— Ну да! Эта ваша Шахова, почему она отказывается от реставрации? — напирал Абрам Романович на профессора.
— Понимаете ли, дорогой Абрам Романович, в портрете этом скрыт какой-то секрет. Аннушка с открытия до закрытия просиживает в библиотеке, копается в архивах, чтобы как можно больше узнать об этой картине.
— Погодите-погодите. А не она ли, эта ваша Шишкина...
— Шахова, осмелюсь вас поправить...
— Да какая разница... До меня дошли слухи, что она, это ваше малолетнее дарование, на работу приходит, когда ей вздумается!
— Может быть, не знаю. А что касается ее отношения к работе, так я вас должен заверить — лучшего реставратора я за свою долгую жизнь не встречал. И то, что она в архивах просиживает, — это, поверьте мне, действительно необходимо художнику. Чтобы при реставрации знать, что делать с...
— Что вы мне голову морочите? — перебил Абрам Романович, — вы, простите меня, застряли в прошлом веке, в совке, где никто не работал, потому что рубли были деревянные, да и их не платили! Сколько эта ваша Шишкина обычно получает за реставрацию картины?
— Шахова, Абрам Романович ...
— Да какая разница, Шишкина, Шашкина?! Ни в этом дело! Главное — сколько! Сколько она получает?
— Ну, за пять-шесть недель кропотливой работы пятьдесят... Может быть, шестьдесят тысяч рублей.
— Это неплохие деньги для сидячей работы! У меня клерки вдвое меньше получают!
— Может быть... — ухмыльнулся профессор. — Но эта работа совсем не сидячая и, в отличие от труда клерка, не делает художнику карьеры. Она, скорее, вместе со здоровьем забирает у него частицу души и таланта...
— Какой души?! Вы, похоже, с верой в бога переусердствовали. О душе заговорили.
— Бог здесь ни при чем. Я, позвольте заметить, не верующий, и имел в виду нечто другое, упомянув о душе...
— Ладно, ладно... Заплатим... И за талант, и за душу — за все заплатим! Я привык платить... Сколько попросит, столько и заплачу, включая все расходы! Как долго она будет возиться с картиной Ренуара?
— Восстановление почти полностью сгоревшего подлинника стоит намного дороже, чем обычные реставрационные работы. Там очень много работы, и не на один-два месяца.
— Да вы что?! С ума сошли?! Все остальные подлинники уже готовы! Я хочу все картины через пару месяцев выставить на аукцион. Передайте вашей Шишкиной, что я заплачу ей двойную цену...
— Нет-нет! — Теперь уже профессор перебил. — Это невозможно! Поверьте мне, так быстро работать, как Аннушка, никто не может. Во всем мире никто не может! Но два месяца... Это даже для нее очень короткий срок. Дело ведь здесь совсем не в оплате. Вы должны поверить мне! Она может не согласиться на самых выгодных условиях, я ее знаю... без уверенности в успехе она работать не будет! Халтурить она не способна!
— Да бросьте вы! В мире... талант... халтура... Кто эту халтуру определяет? Люди! Люди, дорогой мой! А за деньги люди из любого квадрата шедевр сделают! Где она сейчас, эта ваша Айвазовская?
— Вы имеете в виду Шахову?
— Ну да! Кого ж еще!
— В библиотеке, я уверен...
— Выходит, правильно мне докладывали: на работу ходит, как ей вздумается... Безобразие! Хватит по библиотекам шляться! Работать надо! Кем она у нас официально оформлена?
— Никем, к сожалению...
— Как это? А говорите — талант. Лучшая в мире — и безработная? — засмеялся. — Как же так?
— Все более-менее стоящие художники были безработными, а кто-то даже нищенствовал. Нынче и у нас это стало возможно... — проворчал себе под нос профессор. — У нас года три как вакансий нет. Одни сокращения...
— Так вот в чем дело! Надо помочь человеку с трудоустройством. Разыщите мне ее к вечеру. Скажите, что я пришлю за ней машину, отужинает вместе со мной. Скажите, чтобы оделась прилично... — задумался на секунду. — Впрочем, не говорите, безработной и надеть-то, наверное, нечего. Скажите ей — в девять ровно.
В девять ровно у дома Шаховой действительно появилась красивая машина, но Анна в нее не села. Узнала адрес и поехала на такси вместе с Савелием. Анна специально выбрала наряд, в котором ездила на аукцион в Париж. И оказалась права. Абрам Романович очень быстро заметил ее и подошел к их столику.
— Если не ошибаюсь, ты наш реставратор Шахова?
Услышав знакомый дрожащий писклявый голос, Савелий заерзал на месте. Сидеть за одним столом с хозяином квартиры, которую недавно обчистил, — это вам не в чужом саду яблоки воровать. Но опыт делает профессионала. Савелий быстро пришел в себя. И даже неожиданно почувствовал гордость победителя.
— Не ошибаетесь! А вы наш покровитель, уважаемый всеми Абрам Рома...
— Ну вот! — перебил ее писклявый голос. — Будто мы не знакомы! Зачем же так? Ты же в Париж со мной летала. Я рассчитывал, что ты присоединишься к компании за моим столиком. Посидели бы, дела обсудили...
— Как-то неудобно мне присоединяться... У вас за столиком все такие важные, а потом, как видите, я не одна, с мужем... — кокетничая, притворно замялась Анна, но, взглянув на Савелия, закрыла ладонью рот, еле сдерживая истерический смех. — Знакомьтесь! Это мой муж, Савелий!
Савелий без труда оценил ситуацию, сделался важным, состроил почтительный поклон и даже не улыбнулся. Анне это помогло успокоиться. Абрам Романович по-хозяйски подсел к столику и сразу же бесцеремонно предложил Шаховой должность искусствоведа в галерее.
— Ой-ой! Только не это! Нет-нет!
— Хорошо! Давайте старшим... Или даже главным искусствоведом. Афанасий Прокофьевич уже не в том возрасте, чтобы занимать эту должность. Надо галерею обновлять.
— Его отчество — Прокопьевич...
— Это никакого значения ни для кого не имеет. Все равно кадры обновлять надо...
— Как это обновлять? — напугалась Шахова.
— Ну, как… Стариков на пенсию. Молодых на работу. Как там поется? Молодым у нас дорога, а старикам — почет! Договорились?
— О чем?
— Как это о чем? — рассмеялся Абрам Романович. — О назначении тебя главным искусствоведом?
— Нет, ну что вы. Какой из меня искусствовед, тем более главный...
— А кем же ты хочешь? Директором, что ли?
— Нет-нет! Я не торгуюсь. Вы меня не поняли. Я вольный художник. Подчиняться привыкла только чувствам.
— И мужу! — вставил Савелий.
— Совсем забыла, мужу тоже! Только это, дорогой мой, уже совсем другое... — с улыбкой отмахнулась от Савелия.
— Ах, вот оно что. Что ж. Завидую твоему мужу. Тогда можно тебя спросить прямо?
— Да, конечно! Можно. О чем угодно и только прямо.
— Я бы хотел заключить с тобой договор на реставрацию подлинника Ренуара.
— Вот это мое. Не возражаю. Это то, что я люблю делать.
— Вот и прекрасно. Ведь это последняя не приведенная в порядок картина. Я не думаю, что тебе это не под силу, тем более Афанасий Прокофьевич считает тебя лучшей в мире.
— Это не так, конечно. Просто профессор ко мне очень хорошо относится. Я далеко не лучшая.
— Это неизвестно. Он мне еще говорил о какой-то тайне портрета. Якобы ты много узнала об этом, даже какую-то копию раздобыла.
— Каждая картина хранит в себе какую-то историю, тайну... — удивилась Анна. — Тем более портрет. Человек — это всегда тайна. А копии у меня никакой нет. Так, что-то похожее, написанное уличным художником. Это два разных портрета.
— Ну, у нас там афиша какая-то есть. С нее ведь можно скопировать?
— Афиша, к сожалению, ничем помочь при реставрации не может. Репродукцию портрета где-нибудь найти, я думаю, можно, но работы с этой картиной будет очень много.
— Так это и хорошо. Заработаешь много денег. Назови сумму, достойную твоего таланта, и когда бы ты смогла начать?
— Легкий вопрос! Начать могу хоть завтра — за  миллион.
— Не понял... Шутишь? — улыбнулся Абрам Романович.
— Нет. Не шучу.
— Это же около пятнадцати тысяч долларов! Ты что, спятила?
— Ха-ха-ха... Вы меня опять не поняли! Моя цена миллион долларов.
— Да ты что?! Скажи, что ты шутишь!
— Не могу! Миллион долларов завтра, и этак месяца через три подлинник Ренуара стоимостью в несколько миллионов будет ваш!
Абрам Романович нахмурился.
— Афанасий Прокофьевич мне совсем другие вещи о тебе рассказывал... — с неподдельным разочарованием протянул Абрам Романович.
— Время бежит! Афанасий Прокопьевич меня давно не видел. А мой интерес не более тридцати процентов — это по-божески. Во Франции или Голландии — тридцать три процента как минимум!
— Я подумаю, — Абрам Романович выдавил злую улыбку. — Может быть, другого реставратора найду. Не такого остроумного. Между прочим, портрета этого никто никогда не видел. Только на бесцветных афишах сто с лишним лет назад. Так что критиков у реставратора не будет, а имя останется на века! Такой славы ни за какие миллионы не купишь.
— Ошибаетесь, Абрам Романович! Вы думаете, все это время я детективы в библиотеке почитывала? Копий у этого портрета может быть предостаточно. Как только вы обнародуете свой подлинник, тут же всплывут и копии. И некоторые из них, не исключено, будут претендовать на роль подлинного портрета, учитывая обстоятельства. Вы даже не подозреваете, какой скандал может разразиться. А какая слава пойдет... Никакими миллионами не отмыться. Пожелать вам удачи — все равно что столкнуть в пропасть... Так что без меня вам не обойтись.
— Хорошо, я подумаю, — не отводя угрожающего взгляда от Шаховой, пропищал Абрам Романович.
— У вас нет выбора. Не сердитесь. Здесь виноватым может быть только сам Ренуар. Вот вам бог дал талант из ничего делать деньги. Дар редкий, но он в данной ситуации ничего не стоит. А мне природа дала способности, которые для вас стоят немалых денег... И потом, картина действительно хранит некоторый секрет... Поверьте, кроме меня, восстановить ее никому не под силу. Ни в Москве, ни в Риме, ни в Париже... А я могу и передумать, и отказаться от реставрации вовсе.
Савелий впервые видел такую Аню. Многое ему было непонятно в ее поведении, но он почему-то радовался ее победному тону и итогам переговоров. Каждый раз, когда Анна встречалась с Абрамом Романовичем, Савелий нервничал, а теперь ему показалось, что больше она с ним никогда не встретится. Но Савелию очень хотелось знать, почему Аня неожиданно объявила его своим мужем и почему фактически отказалась от дорогостоящего заказа.
Только в такси Савелий смог найти нужные слова, чтобы начать разговор. А она чувствовала удивление и растерянность Савелия, улыбалась и гордилась собой. Как бы там ни было, главное, что случилось — Анна почувствовала себя свободной, независимой, она поняла, что уже никогда не будет реставрировать картины за копейки. Теперь шутливое предложение Савелия о краже картин из галереи не казалось ей просто шуткой. Пойти на это она, конечно, никогда бы не решилась, но все ее принципы и идеалы были разрушены. Теперь оставалось узнать только одно: сможет ли данный ей богом талант удержаться в душе этой новой Шаховой.

Дома Савелий подсел к читающей Ане и озорно захлопнул ее книгу.
— Что за цирк ты устроила в ресторане? Мужем меня назвала, миллионами швырялась?
— Это я все с испуга! Знаешь, как собака, начинаю лаять, когда страшно. Я до самого последнего момента не знала, как отвязаться от Абрама Романовича. Подумала, наличие мужа — серьезное препятствие для выкручивания рук, а миллионы... Это чтобы все они оставили меня в покое!
— А если он согласится? Он же сказал, что подумает.
— Я ему тоже сказала, что могу и передумать. Помнишь?
Теперь Савелий знал, почему ему так понравилась встреча с Абрамом Романовичем. Похоже, действительно он с ним никогда больше не встретится. Все это время Савелий носил в боковом кармане заграничный паспорт с французской визой и билет с открытой датой, а перед глазами постоянно возникал умирающий кавказец, будто он его сам на тот свет отправил.
Любой вор, тем более хороший, всегда чувствует, что происходит вокруг. Савелий чувствовал тоже. Ему будто кто-то подсказывал, что на его поиски брошены все силы.
На самом деле все было намного хуже, чем предчувствовал Савелий. Сам того не зная, вместе с уликами кражи он уничтожил другие улики, за которые два человека поплатились жизнью. В чемодане с деньгами лежали бумаги, фотографии, негативы, которые он, не глядя, бросил в огонь. Теперь эти бумаги искал не уголовный розыск, а федеральная служба безопасности. Но и это не все. Весь преступный мир гудел, как разрушенное осиное гнездо. Бесследно исчезнувшие два авторитета с миллионами были найдены на свалке под Москвой без денег. О смерти этих двоих Савелий узнал раньше всех, а с одним из них даже говорил несколько минут, и был последним, кто видел его живым.
Все это нависло над Савелием.
— А знаешь, Сава, почему я хочу, чтобы все они от меня отстали? — продолжала Шахова.
— Нет. Почему? Это же твоя работа.
— Когда я поняла, что «Незнакомку» кроме меня никто не восстановит, во мне зашевелилось что-то похожее на обиду, а потом вдруг появились какие-то амбиции. Я почувствовала себя волшебницей, попавшей в западню, и теперь от меня на каждом шагу требуют чудес, а я ничего не могу сделать. Куда ни глянь, сплошь все не так, все надо менять, а я, богиня, то ли боюсь, то ли потеряла свой чудотворный дар. Я оказалась скованной замкнутым кругом. И тогда на свое прошлое я взглянула иначе. Если у меня что и получалось, то чудес моих никто не замечал, не понимал! Сейчас я вижу, как из богини превращаюсь в инструмент варваров, в неодушевленную кисть в их руках. И еще чувствую, как это мое превращение убивает мой волшебный дар творить чудеса. Я чувствую, как меня, точно сахар в стакане с водой, размешивают...
— Ты моя сладкая, — рассмеялся Савелий и постарался, как можно нежнее поцеловать Анну в щеку.
— Не перебивай! — уклонилась Анна. — Это серьезно! Я даже думала вообще все бросить, но поняла, что не смогу. Мне убить себя легче. И тогда я подумала уехать. Навсегда уехать. Что тоже нелегко, но это не гибель... Я решила отказаться от реставрации этого шедевра, похоже, в знак какого-то внутреннего протеста. С моей стороны это подло по отношению к Ренуару, подло по отношению к искусству. Может быть, но как только я представила, что работой великого мастера, с моей легкой руки, будут распоряжаться развращенные роскошью, самоуверенные, глупые, бездушные люди, мне захотелось не восстанавливать картины, а уничтожить их! Уничтожить все без исключения картины, которым я уже дала вторую жизнь! Я сама превратилась в варвара. Ты меня понимаешь?
— Понимаю-понимаю, — заверил Савелий, плохо представляя, о чем говорила Анна.
— Я чувствую это превращение, сопротивляюсь ему, но силы не равны. Я боюсь, что сдамся и превращусь в маляра, раскрашивающего стены особняков на Рублевке. Это тоже смерть! И мне стыдно. Я иногда думаю, что Третьяков, если бы жил сегодня, не то чтобы картинную галерею, гнилой рамки не пожертвовал бы нынешнему поколению. Ведь все святое в людях уничтожено. Понять не могу, как и кому удалось в один миг так растлить, опустить всю нацию? За то время, что я провела в архивах, мне открылось такое, о чем, может быть, никто в мире не знает. Этот портрет, Сава, наполнен пожизненной болью, страданием несчастной женщины, однажды уничтоженной жестокими людьми. Я предчувствую, что за этим портретом скрываются тайны не одной человеческой жизни, может быть, судьбы нескольких поколений, история драгоценного камня и загадочного наследства. Портрета этого никто никогда не видел из ныне живущих. Его купили прямо с выставки, и портрет бесследно исчез на сто с лишним лет, потом каким-то образом оказался в замке, где и сгорел. Ни в каталогах, ни в архивах картинных галерей он не упоминается. Словом, был портрет — и больше его нет. Я знаю это, и ни с кем не хочу делиться, но еще больше я не хочу, чтобы портрет обрел новую жизнь в застенках Абрама Романовича! Грех на душу беру. Никогда ни к кому не испытывала ненависти, а теперь ненавижу.
— Вот видишь! Своим умом дошла. Умница! Правильно поняла... — стараясь успокоить, Савелий обнял Анну. — Я тоже прошел через это, но, в отличие от тебя, выбрал гибель... Одно только радует. Что, уже погибнув, повстречал тебя — такую умную, красивую и хорошую! Только в одном я с тобой не согласен... По поводу поколения ты погорячилась. Каждое поколение хорошо и плохо по-своему...
— Подожди, Сава! — явно не слушая Савелия, Шахова вскочила с места, — бог с ними, с поколениями! Почему я говорю, что никто из живущих ныне портрета не видел? — спросила сама себя. — Он же в замке висел! Та французская старушка прожила с ним рядом всю жизнь!
— Какая старушка? — не понял Савелий.
И Анна рассказала Савелию все, что знала о замке, о людях, которые за ним присматривали почти сто лет.
Утром Анну разбудил телефонный звонок. Звонил Афанасий Прокопьевич.
— Аннушка, у меня к вам опять просьба, — услышала она в трубке встревоженный голос профессора. — Александр Андреевич умер!
— Какой Александр Андреевич?
— Ах да, как это ужасно... Его же имени у нас никто не знал... Дворник наш, Герасим! Помните?
— О господи! Конечно, помню. Что с ним случилось?
— А ничего. Уж лучше бы что-то случилось! Он просто взял и умер... Может быть, даже с голоду! Выпрашивать милостыню он не умел. Какая страшная смерть! Голодная смерть!
— Чем же я теперь могу помочь?
— Понимаете, Аннушка… он, чистая душа, все свое богатство нашему музею завещал. Надо бы похоронить его, а никто в галерее не хочет заниматься этим. Я один тоже не справлюсь, а не похоронить не могу. Понимаете?
— Да вы не переживайте так, Афанасий Прокопьевич. Конечно, я помогу вам. Только что-то непонятно… о каком богатстве, завещанном музею, идет речь?
— Это богатство пока не имеет денежного выражения. Он создал картотеку изобразительного искусства всех галерей и музеев мира, но это долго объяснять.
— Вы только не волнуйтесь, — Анна решила, что старик не в себе. — Что я должна делать?
— Деньги у вас есть?
— Думаю, что есть, а нет, так у соседей возьму...
— Нет-нет, вы не подумайте! Вам тратиться не надо! Все расходы будут оплачены. Просто вам сейчас же надо поехать на кладбище и все там устроить, а я в морг должен ехать. Вы там, на кладбище, договаривайтесь с похоронами на завтра. Когда все устроите, позвоните мне, мы с вами к его соседям поедем. Они меня знают. Может быть, они тоже на похоронах захотят быть.

На квартиру дворника Шахова и Савелий приехали после похорон. Афанасий Прокопьевич был уже там. Соседи Герасима оказались милыми добрыми людьми. Так что, живя с ними рядом, умереть от голода он не мог. «Сердце не выдержало», — так определила соседка. В просторном общем коридоре соседи накрыли стол, как это обычно принято после похорон. Добрым словом помянули Александра и всех, кто ему был близок.
— Разве вы не слышали о Сашином дедушке? О Каренине Андрее Арсеньевиче? — осторожно поинтересовалась соседка, старушка в том возрасте, который по внешнему виду определяется с трудом.
— Фамилия вроде бы знакомая... — задумался профессор.
А Шахова мгновенно вспомнила свой нательный крестик, о происхождении которого она ничего не знала. Анна ничего не знала о своих родителях и их родственниках. Ей было всего девять лет, когда воспитательница детского дома, провожая ее в интернат, не сказав ни слова, повесила ей на шею этот крестик. Только этот золотой крестик на цепочке, с надписью «Спаси и сохрани раба Божьего Арсения», да еще добрая улыбка воспитательницы и слезинка, покатившаяся по ее щеке, навсегда остались в детской памяти Ани.
Кроме крестика у нее ничего не осталось от прошлого. Поэтому каждый раз при упоминании имени «Арсений» она вздрагивала, вспоминала свой крестик, и ей представлялся то мальчик, потомок дворянского рода, бегающий с сачком по лужайке, то его отец, почтенный господин в летних белых одеждах, сидящий на веранде с раскрытой газетой в руках. Ей почему-то казалось, что именем Арсений непременно должны звать представителя старой русской интеллигенции. Вот и сейчас, услышав это имя, она представила барское имение, мальчика, бегающего за бабочкой и звонкий добрый голос: «Арсений, пора домой...»
— А ведь Сашин дедушка в свое время был большим человеком, — продолжала соседка. — Но после смерти Ленина попал в опалу, потом под домашним арестом до самой войны жил. Нас тогда к ним в квартиру подселили. Мне лет пять было, а Сашиному отцу не больше годика. Вот здесь, по этому коридору ползал. Я его хорошо помню... А перед войной Андрея Арсеньевича все же арестовали и осудили. Сашина бабушка хоть и совсем молоденькой была, а за ним последовала, как жены декабристов, но в дороге ее обокрали, избили и полуживую привезли назад. Долго она не пожила. Сашиному отцу тогда лет пять-семь исполнилось, и остался он с одной няней. Нянечка, преданная душа, любила его как родного. Даже когда у нее собственный сын родился, она не различала, где родной, а где приемный. Они росли как братья. Выросли, женились. Сашин отец дважды женат был. С первой женой у них не заладилось. Через два-три года жена с дочкой ушли от него. Ну, что поделаешь... Порой людям непросто рядом друг с другом... А второй брак у Андрея Андреевича получился счастливым. Детей у них долго не было. Саша — поздний ребенок. Родителям его тоже мучения в жизни выпали... Долго не пожили. В двенадцать лет Саша похоронил их и, что вы думаете, няня его не бросила. И отца нянчила, и сына его — как родных...
— Погодите-погодите, а как же бабушка? Александра Андреевича ведь бабушка воспитывала? Он мне рассказывал, что бабушка собирала коллекцию картин, репродукций, даже показывал мне что-то из этой коллекции, — удивился профессор.
— Это как раз и была няня Сашиного отца. Саша ее бабушкой называл. Да они и были как родственники. Она к Карениным совсем молоденькой пришла. Лизонька... Красавицей была, но заикалась... Вы ее должны знать, Афанасий Прокопьевич? Она у вас в музее уборщицей всю жизнь проработала, а когда Саша ногу потерял, и его туда сторожем устроила. Каренина Елизавета Генриховна. Не помните такую?
— Нет, признаться, не припоминаю... — стыдливо опустил глаза профессор. Но вдруг оживился: — Что же получается? Они родственники?
— Кто?
— У Александра Андреевича и няни одна фамилия?
— А-а-а... Нет, кровного родства не было... Лиза Каренина — немка. Даже по-русски с небольшим акцентом говорила. А настоящая фамилия у нее была — язык сломаешь. Да еще война... Вот и поменяла. Взяла их фамилию. Она одинокая была, а с ними на полных правах члена семьи числилась.
Мы с Лизой подругами были... Только вот парни ее стороной обходили. Сами понимаете... Заика, немка... Война эта — будто Лиза в ней повинна! Ну, здесь всех понять можно... А Саша нам обеим как внучок был. А теперь вот ни Саши, ни Лизы нет... — старушка отвернулась, вынула из кармана помятую тряпочку, чтобы вытереть слезы. — Одаренные люди долго не живут, а запоминаются навсегда. В этом доме много разных людей жило. Жили и умирали. Мои родители тоже рано умерли. А когда Саша один остался, нам еще одну семью подселили. Молодые наши... — улыбаясь, старушка кивнула на соседей. — И снова мы все как в одной семье живем. Дети наши — как братья и сестры. Казалось бы, Саша нас всех ненавидеть должен бы... Сейчас ведь время-то какое. Все норовят чужое присвоить. А этот дом весь его прадеду принадлежал когда-то, мог бы и отсудить по нынешним законам. А он за нас радовался. Добрая душа была, а вот жизни господь не дал! Одни мучения...
Жилище Герасима, состоящее из двух комнат, поразило Шахову. Ей показалось, что она попала в другой век. Старинная мебель, дореволюционные обои, старинные настольные лампы, хрустальные подсвечники и забитые до отказа книжные шкафы, полки, несколько портретов, написанных маслом, и старинные фотографии — все это казалось нетронутым с царских времен.
«Музей поколений Карениных», — подумала Анна, не зная, что крестик на ее шее по праву мог быть одним из экспонатов этого «музея».
Шахова никогда так и не узнает, что этот крестик принадлежал когда-то Сашиному прадеду и ее прапрадеду Арсению Каренину. В первом браке у Сашиного отца родилась дочь. Старинный, времен декабристов, крестик Арсения на шею Аниной матери надел Сашин отец. Покойный Александр Каренин, доводился Шаховой родным дядей по отцу.
Однажды Шахова захочет разыскать родственников. Но, узнав о себе, что она подкидыш, дальнейшие поиски посчитает бессмысленными, не подозревая, что мир гораздо тесней, чем может показаться.

Глава 20
 
К парадному входу гостиницы в центре Москвы подкатила коляска. Бородатый швейцар в ливрее, фуражке с желтым околышем и с длинной тростью в руках, предчувствуя хороший куш, сорвался с места. Разложил ступеньки, открыл дверцу коляски и застыл полусогнувшись. Из темноты в широко раскрытой двери коляски появилась белая перчатка, обрамленная кружевами. Маленькая женщина положила свою миниатюрную ручку на здоровенную ручищу швейцара, и как по волшебству в руке стража гостиницы оказалась монетка.
— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство... — еще ниже поклонившись, бодро выкрикнул швейцар, выпрямился и приглушенным ленивым голосом запричитал себе под нос заученный набор фраз.
— Храни вас бог, вашу добрую душу... Дай бог вам здоровья и долгие лета... Упаси вас Господь от бед всяческих... Да поможет вам бог в делах ваших...
Роза хорошо знала, откуда берется уважение. И потому давным-давно не верила ни людям, ни их речам, ни их отношениям между собой. В свои пятнадцать лет в самостоятельную жизнь она вошла не как многие, с наивными удивленными глазами, а с деньгами, и деньгами немалыми. Так же, как однажды Роза в ночной рубашке влетела в гостиную своего дома, она широко распахнула двери в жизнь и громко всем заявила о себе. О ней сразу заговорили как о явлении необычном, мистическом.
Неизвестно, бог или дьявол, но кто-то из них, похоже, и впрямь помогал этой хрупкой женщине. Скорее всего, дьявол, потому что большей безбожницы во всей России трудно было сыскать. Для многих кличка «Зара» была чем-то вроде проклятья, которое насылали на обидчика. А когда кого-то из богачей грабили, или кто-то из них заболевал или умирал, народ ликовал и связывал все эти несчастья с именем Зара. О ней слагали легенды и тюремные байки. По одной из таких легенд, к каждому Рождеству на богом забытый остров Сахалин для каторжан неуловимая воровка Зара мешками отправляла баранки и пряники. Говорят, эти рождественские подарки до арестантов не доходили, по пути охрана все съедала, а может быть, никаких посылок и не было вовсе, но для каторжан этот слух был слаще любого пряника. От Рождества до Рождества жили уголовники надеждой, что есть на воле человек, который их помнит. На самом деле ничего подобного Роза, конечно, не делала, как, впрочем, и многого другого.
— Мадемуазель, за люкс мы обычно десять рублей просим, но если вам угодно будет оставаться более десяти дней, мы попросим только по восемь рублей на каждый прожитый день.
«И с какой бы это стати меня сюда занесло? Ведь знала, заезжий богач в этой ночлежке — большая редкость», — думала Роза, разглядывая неуютный маленький холл гостиницы.
— Я, право, еще не решила... Может, три недели, или даже месяц буду у вас гостить. А может, завтра съеду. В Москве я впервые, поэтому, право, не знаю...
Хотя, конечно, Роза не в первый раз прибыла на «гастроли» в Москву. Совсем недавно она около месяца прожила в центральных гостиницах города и успешно обворовала тамошних постояльцев. И еще раньше бывала здесь. Тогда в гостевом доме у Тверской заставы она обворовала карточного шулер, и получила хороший урок, как опасно связываться с жуликами.
— У нас сейчас свободен самый лучший люкс-апартамент на втором этаже, с балконом, двумя входами. Если вам угодно, мадемуазель, можете осмотреть...
— Это совсем не обязательно. Я возьму этот ваш самый лучший...

В это время Вышинский сидел в вагоне-ресторане, пил чай и просматривал старые московские газеты. Изучив криминальную хронику и брачные объявления, он пришел к выводу, что больше всего людям не хватает любви, и потребность в ней испытывают в равной мере, как женщины, так и мужчины. Мысль эта его не столько заинтересовала, сколько развеселила. Он почему-то вспомнил собственные любовные похождения, попытался найти причину, почему он до сих пор не женат и, не найдя ответа, удивился.
«Какая тебе, батенька, жена... — говорил он сам себе, — да не будь у них тех прелестей, без которых ты, собственно, жизни свою не представляешь, ты бы на них и не взглянул бы. Да-а-а... Какая же ты все же скотина... – продолжал размышлять о себе, – а они, женщины, совсем по-другому устроены. Они любят! Любят по-настоящему, всей душой. Без любви им никакое твое внимание не надобно вовсе. Однако тоже хороши... дурят нас, как хотят!»
Тут Вышинский, будто что-то вспомнил, снова открыл газету. Прочитав любовный объявления еще раз, ему  теперь показалось, что и любви, и семейного счастья хотят только женщины, причем, каждой из них хотелось  сначала любви и только потом счастья, а не наоборот.
«Надо бы навестить одну из них... Эти «барышни на выданье» многое могут рассказать... Не может быть, чтобы они не знали о Заре...» — размышлял сыщик, разглядывая мелькающие в окне подмосковные деревушки.
— Можно вам составить компанию? — услышал он тихий неуверенный женский голос.
Обычная вагонная проститутка, которых в экспрессе «Петербург-Москва» было больше, чем требовалось, и их легко можно было узнать. Молоденькие и хорошенькие, всему обученные, не знающие о своих скрытых любовных болезнях, все они жили одним днем. К этим женщинам Вышинский испытывал особое отеческое чувство сострадания. Зная, что редко кто из них доживает до тридцати, каждую он воспринимал как бабочку-однодневку, жалел, одаривал деньгами, советовал сойти на ближайшей станции и никогда больше не возвращаться на вокзал.
— Как же это вы ничего не слышали о Заре? Она ведь личность знаменитая...
— А я в город не выхожу. Только по вагонам гуляю. В город меня пока не выпускают. Знаю только тех, кто в поезде живет.
— Но не все же так? Кто-то ведь выходит в город, наверняка, и там промышляет?
— Промышляют... Только мне о них думать не велено. У них своя компания. Меньше знаешь — целей будешь!
— Тогда сделаем так. Вот тебе рубль, и позови кого-нибудь, кто со мной о Заре поговорить может. Я за этим столиком до самой Москвы сидеть буду.
Не успел сыщик перевести дух, как к нему подсела другая женщина, похоже, немало повидавшая на своем веку и уже не промышлявшая древним ремеслом.
— Ты, что ли, Зарой интересуешься?
— Да. Хотел бы с ней встретиться... Дело у меня к ней неотложное.
— Что же это за дело такое? Ты кто будешь? Сыщик, что ли?
Вышинский положил на стол три рубля. Всем было известно, что сыщики денег проституткам никогда не дают. Они ведут себя с ними смело, не церемонятся. Сначала арестовывают, насилуют, потом пытают и выколачивают нужную информацию.
— Влюбился, что ли? — улыбнулась, накрыла деньги салфеткой, а сыщик заметил, как она ловко, незаметно взяла деньги. — Девка она видная. Только разыскать ее не так просто, — задумалась, осторожно коснулась салфетки.
Вышинский поспешил положить на стол еще деньги, но женщина остановила его.
— Нет-нет! Это не поможет. Я действительно не знаю, где она сейчас. На прошлой неделе была в Москве, в гостиницах жила, какого-то министра до нитки обчистила, потом на скачках деньги большие взяла, всю полицию в Москве на уши поставила, а где сейчас, не знаю.
— Ну, ничего страшного. А деньги возьми, пригодятся...
— Благодарствую... — удивилась женщина. — Неужто сыщики такие щедрые пошли? У нас новенькая есть, совсем девочка, не хочешь?
— Не хочу.
— Ну, смотри... Хозяин — барин! Вот еще что... Правда, это давно было. Подружка какое-то время у нее была. Тоже ничего, хорошенькая бабенка... Они, как сестры-близняшки вдвоем полгорода обчистили. А как сейчас она, не знаю, да и никто не знает. Зара сейчас, как будто, снова одна. Одиночка! Никого к себе не подпускает. Берегись, красавчик! Непростая она штучка, как бы не пожалел потом!
— Не пожалею.
— Тогда вот что тебе скажу... В гостиницах ее не ищи, пустое дело! По дешевым ресторациям тоже не ходи... Днем ты ее нигде не встретишь, а если и встретишь, не узнаешь! Она у нас дама светская. Встретить ты ее можешь там, где обычно собираются знатные небедные приезжие господа: мануфактурщики, промышленники, торговые люди... В игорных домах, клубах, гостиничных ресторанах поищи. На полицию у дамы этой чутье имеется. Последнее время на нее много раз засаду делали и подставных засылали, но все без толку. Ну а если ты, милок, и впрямь влюбился, — посмотрев по сторонам, прошептала, — то лучше выброси это из головы. Счастья с ней ты не найдешь.
 
После двух недель пребывания в дорогих гостиницах Роза решила перебраться в скромный гостевой дом у Кузнецкого моста, хотя заранее знала, что это не ее уровень. В таких номерах она промышляла вначале своей воровской карьеры, поэтому уже подумывала покинуть Москву и отправиться в Петербург.
«Сегодня последний ужин, а завтра рано утром на вокзал...» — решила она твердо.
В ресторан Роза отправилась позже, чем обычно. Свободных мест уже не было, но официанты без труда определяют богатых посетителей, поэтому ее услужливо встретили и предложили один из лучших заказанных столиков в центре зала. Звучала музыка, слышался звон бокалов и пьяный хохот молодых офицеров.
Разглядывая меню, она быстро смогла оценить обстановку. Все «кошельки» были уже на своих местах, и она чувствовала на себе их взгляды. Уж очень она была хороша собой. Стоило Розе только взглянуть в сторону одного или другого, как в ответ получала почтительный поклон. Она знала, что каждый из них посчитал бы за счастье присесть к ее столику, но на знакомство с Розой могли рассчитывать немногие. Она сама определяла для себя этот круг. Жертву, можно сказать, она не выбирала. Все они, как правило, сами начинали клевать и добровольно попадались к ней на крючок. Особенно ей нравились приезжие господа. Эти хоть и выдавали себя за более богатых, чем были на самом деле, но деньги у них водились, да и заявлять о краже они не спешили. Сомневались в законности происхождения своего капитала и побаивались местной полиции, наслышаны были, какие огромные взятки требовали московские стражи порядка. 
Когда Вышинский прибыл в Москву, он случайно или интуитивно поселился именно в той гостинице, в которую только что переехала неуловимая мошенница. Сыщик был убежден, что эта доморощенная француженка если еще находится в Москве, но, разумеется, под каким-нибудь немыслимым именем, поэтому проверка гостевых книг не имела никакого смысла.
Особого желания ловить воровку у него так и не возникло, его больше интересовали питейные заведения и молоденькие смазливые москвички. Каждый сыщик порой, забывая о законах, о своем долге, относится к преступнику, как охотник к зверю. Сам бывает для него и судьей, и защитником, и палачом. Вышинский не был исключением, но, в отличие от всех других сыщиков, он никогда не судил и не казнил, он только защищал.
Сегодня Роза не хотела ни с кем знакомиться, кого-то обольщать, обворовывать. Ей уже принесли скромный ужин и бокал французского вина, когда в зале появился Вышинский. Роза обнаружила подозрительную личность сразу, приметила его, когда он еще только вломился в зал, отодвинув могучей рукой стража у входа.
— У нас, виноват-с, в залах все занято, если господину угодно будет, внизу пока свободно... — с опаской пролепетал швейцар, увидев перед собой уверенного в себе гиганта.
— Я, любезный, всегда сам себе нахожу место, а тебе вот, гривенник за хлопоты.
Швейцар деньги взял и в силу привычки, как будто даже поклонился, но тут же опять запротестовал — и проявил невиданную настойчивость.
— Никак не можно, ни одного свободного места! При всем желании никак не можно! — широко раскинув руки в стороны, страж порядка попытался преградить путь сыщику.
— Ты с кем разговариваешь, басурман?! Передай официантам, чтобы принесли мне водки и копченой телятины, времени ждать у меня нет! И смотри у меня тут... — по-дружески, но и показывая свою силу, Вышинский похлопал по плечу лакея. — Я сегодня у вас здесь молебен служить буду! Понял? — и одним движением отдернул портьеру, пригвоздив ее вместе с лакеем к стенке.
— Понятно-с, конечно, все ясненько-с, — вжимаясь в стену, скорее согласился, чем понял напуганный до смерти лакей.
— Ну а если понял, держи язык за зубами. Никому ни слова, иначе — каторга за пособничество и предательство!
— Непременно-с... — теряясь в догадках, лакей проводил сыщика недоуменным взглядом.
Вышинский уверенно прошел на балкон, где обычно пьянствовала только что вступающая в жизнь безденежная публика. Казалось, он знал, куда шел, — или намеревался сам себе освободить столик, вышвырнув кого-нибудь с балкона. К счастью, у самого входа оставался один свободный столик.
В силу своей женолюбивой натуры, Вышинский не мог не заметить Розу. Уж очень она отличалась от остальных посетительниц ресторана.
«Хороша девица... — сообщил ему его же собственный голос, голос бабника, а не сыщика. — Хороша красавица... — повторил еще несколько раз. — Прямо-таки куколка из фарфора... Ух, какая! Такие творения боги для собственной надобности создают...»
Сыщик пил водку с жадностью, рюмку за рюмкой, и каждый раз, когда опрокидывал ее, он косился вниз, на Розу, которая сидела к нему лицом, и, видно, поэтому он выпил всю водку, не притронувшись к телятине.
«Сколько ж ума и денег иметь надо, чтобы обладать такой красавицей?» — подумал Вышинский, и тут же вспомнил рассказы о красоте «розовой мошенницы»: «красота у нее необыкновенная, единственная в своем роде...» — вспомнились сыщику слова одного из пострадавших.
«Это Зара! — решил сыщик. — Действительно, красота редкая».
Оставалось пустяковое сомнение: сидит одна за столиком, грустная, не стреляет глазами, будто ей ничего не требуется...
Хоть ресторан действительно был переполнен, Роза тоже смогла разглядеть рослого господина за столиком на балконе. И она тоже не ошиблась: «этот зашел водки выпить, на баб поглазеть. Гол как сокол, к тому же еще и неисправимый бабник... — подумала Роза, — точно бабник... один из тех, которым кроме удовольствия от женщины ничего не требуется, одна постель. Видно, бабы его тоже любят. Но у такого и кандалы в кармане могут быть...»
Вышинский хорошо знал, что профессия мошенника накладывает неизгладимый отпечаток на характер, манеру поведения, образ мышления. От этой «профессиональной травмы» еще ни одному мошеннику не удалось избавиться. Истоки ухищренной натуры скрыты глубоко внутри, а снаружи это «чудовище» покрыто пеленой изысканной образованности и воспитанности. Мошенник всегда имеет дело с людьми ниже своего интеллекта. В противном случае его фальшивая образованность, поддельная вежливость всплывают наружу. Может быть, именно поэтому, высоко оценивая свои интеллектуальные качества, Вышинский всегда легко распознавал вора и мошенника. И сейчас, надеясь только на свой интеллект, он решил убедиться в своих предположениях.
Сыщик подсел за столик Розы бесцеремонно, как и подобает бабнику.
— Скучно сегодня здесь, мадемуазель, не правда ли?
— Простите, но вы, видимо, ошиблись выбором столика! Я с вами не знакома, — спокойно, с напускной надменностью ответила Роза куда-то в сторону, предварительно с ног до головы измерив сыщика взглядом.
— Ну, если только в этом дело… Разрешите представиться, меня зовут Сева. А свое имя вы мне, конечно, не назовете. Можете назваться как угодно, но для меня лучше не называйтесь никак, чем чужим...
— Я не собираюсь заводить с вами знакомство. Вы, простите меня, видимо, хватили лишнего и спьяну несете чушь.
— Верно! — засмеялся сыщик. — Выпить я люблю... Но лишнего позволяю себе только когда мне плохо, а сегодня у меня прекрасное настроение. Выпивка — моя слабость, но красивых женщин я люблю пуще водки... Не поймите превратно! Люблю только тех, которые отвечают мне взаимностью. Я привык уважать человека, его вкусы и нравы, кем бы человек ни был. Что касается чуши... Никакой необходимости нести чушь в обществе дам я не испытываю, но могу... если, конечно, даме это угодно.
— Мне нет никакого дела до ваших принципов и привычек! Потрудитесь встать и оставить меня! Иначе я позову полицию!
— Полиции не надо. Я и сам полицейский... Но, признаться, мне сейчас не хотелось бы им быть. Я здесь не для того, чтобы вас арестовывать. Впрочем, нет! Я здесь как раз для того, чтобы вас арестовать, но я хотел сказать, что делать этого не хочу и не буду. Не хочу портить настроение ни вам, ни себе. Кстати, вас разыскивают. Вы об этом знаете?
— Что вы говорите? Не знала... И кто же это меня разыскивает, позвольте спросить?
Роза с фальшивым презрением посмотрела на Вышинского. Пытаясь понять, что происходит, она молча, пристально разглядела лицо сыщика, его руки, волосы, одежду...
— Вы можете называть меня Севой. Всякий раз, когда вам захочется ко мне обратиться, зовите меня Севой. Просто Сева. И прошу вас, не волнуйтесь так! Я же сказал, арестовывать не буду! — с улыбкой сказал сыщик. — Кстати, пока не забыл. Начальника столичного розыска уж очень интересует один вопрос... Поэтому позвольте мне тоже вас спросить. Вы тайного советника по ошибке или специально обчистили?
— Боже мой, какой вздор! Какой еще тайный советник? Какой начальник розыска? Право, вы, любезный, все же пьяны, — улыбаясь, уверенно произнесла Роза. — Оставьте меня, прошу вас...
— Поверьте, я бы это сделал незамедлительно, если бы не был так уверен... Я еще раз прошу вас не нервничать, тем более что вы у меня вызываете большее почтение, нежели какой-то там советник, обчищенный при весьма интимных обстоятельствах. А потом, это же мое начальство попросило меня поинтересоваться у вас... Меня-то это нисколько не интересует, потому что я знаю, что вы этого советника сами выбрали, так сказать, специально, чтобы более потешно было. Но начальство мне не верит. Просит подтверждения.
— Послушайте, — изменила тон Роза, как будто собралась сообщить что-то по секрету и распрощаться. — Видите вот тех молодчиков за столиком? — перевела взгляд на компанию молодых офицеров.
— Не стоит этого делать, — не оборачиваясь, перебил ее сыщик, — они меня не пугают! Посмотрите на меня внимательно..., на мои руки... — улыбнулся во весь рот. — Неужели я похож на человека, не умеющего постоять за себя? Да у меня кулак больше, чем голова у любого из этих щеголей. Пожалейте этих юнцов! И сами успокойтесь. Я же сказал, что не собираюсь вас арестовывать. Что вы так разволновались?
— Чего вы от меня хотите? — не выдержала Роза.
— Сева. Меня так называют друзья, вы тоже можете меня так называть. Кстати, я совсем не считаю вас преступницей...
— Чего же вы от меня хотите, Сева? — с нежеланием выдавила Роза, отчеканив каждое слово.
Роза понимала, что своими вопросами она себя выдала, подтвердила подозрения сыщика. Но она по-прежнему проявляла невиданное достоинство и уверенность в себе. Ее игра была настолько похожа на правду, что даже опытный сыщик Вышинский, уверенный, что сидит за одним столом со знаменитой мошенницей, начинал сомневаться в своей правоте.
— А вы не хотите назвать свое имя? — заглянул в глаза Розе. — И не надо. Я его сам назову. Только одно условие: если я угадаю, вы забудете, что я сыщик, а я забуду, кто вы.
— А если не угадаете? — кокетливо, не по-женски, а скорее, по-детски, неосознанно открылась Роза, еще не понимая, что первый раунд она уже проиграла.
А вот Вышинский чувствовал свое превосходство.
— Тогда вам решать, как с обычным фантом! Скажете уйти — уйду и смогу забыть вас навсегда. А могу и вспомнить. И тогда, если захочу, снова разыщу вас и, может быть, поступая против своей воли, арестую.
— Вы так говорите, будто мы с вами давно знакомы.
— Да, это странно... Мне тоже так кажется. Но раньше знакомы мы с вами не были. Я бы вас не забыл. Знакомы не были, но будем.
— Не знаю, не знаю... Сами же признались — все в ваших руках, от меня ничего не зависит. А может, сделаем так: угадаете, так угадаете, будем знакомы, а если не угадаете — расстанемся навсегда. Согласны?
— Собственно, то же самое, только весь риск на мне... А вы рисковать не хотите?
— Не хочу! — снова по-детски ответила Роза, и сыщик впервые обнаружил, что она еще совсем молода, только-только вступает во взрослую жизнь.
— Значит, вас устраивает именно такое пари? Ну что ж, не пожалейте потом. Готовы?
Роза почувствовала, что без всякого пари она в его руках. И тут же неожиданно поняла, что перед ней человек умный, сильный, принципиальный и способный на самые непредсказуемые поступки.
«Может прямо сейчас отвести меня в номер и обращаться со мной там, как с продажной женщиной, или может арестовать, а может встать и уйти. Но что потом? — рассуждала Роза. — Имени моего он знать не может... Так просто уйти от него — рискованно... Надо усыплять... Снотворное на полицейских тоже действует... Лучше будет, если он обо мне вспомнит завтра утром».
— Хорошо! Я готова! Начинайте подыскивать мне имя!
— Даже и не подумаю! Я вам предложил забыть наши прошлые жизни, поэтому мне не хотелось бы нарушать уговора, а вас обязательно заинтересует, каким образом я угадал ваше имя, не так ли?
— Можно предположить, что так...
— Это очень просто! Свое имя вы показываете в виде цветка каждый раз, когда оставляете в дураках наивного поклонника... Поэтому ваше имя — Роза.
— Нет! — солгала Роза.
Хотя как посмотреть. Ведь это не ее настоящее имя, когда-то она сама себе его выбрала. Но сейчас это было неважно. Она решила, что все равно сыщик скоро будет спать в своем номере.
— Меня зовут Заралия! — решила открыться до конца Роза. — Полицейские меня называют Зарой, вы, конечно, тоже можете меня так звать, если хотите. И отчасти вы правы... Но только отчасти... Кто-то называет меня Розой, и вы можете называть меня Розой тоже — опять же, если хотите... Но это не мое имя. Вы вот представились мне Севой, а ведь такого имени нет.
В знак признания поражения Вышинский опустил голову, хотя был уверен, что победу одержал он. Причем по всем направлениям. Он ее раскусил. Неуловимая талантливая мошенница была бессильна против уловок сыщика.
— Ну что ж! Не ожидал, что вы не только обаятельны, но и умны... Не ожидал! Вы говорили правду. И это уже для меня награда... Да и с моим именем вы правы. Меня зовут Всеволод. Всеволод Дмитриевич Вышинский. К сожалению, это уже не столь важно... Уговор есть уговор! Я проиграл! И должен признаться вам, проиграл впервые... Мой фант в ваших руках! Приказывайте теперь, что я должен сделать.
— Это же надо... Какая встреча... Легендарный Всеволод Дмитриевич Вышинский... Сыщик номер один...
— Да-да, это я... О номере один я, правда, ничего не знаю, а все остальное сходится — это я!
— Что же... Приказываю вам заказать шампанского по такому случаю! Надо же мне отпраздновать свою первую победу над полицейским. И у вас есть повод, хоть и не самый приятный — первый проигрыш!
Отпустить его так просто Роза не могла, был определенный риск. Когда бокалы были полны, Роза незаметно всыпала в свой бокал снотворного, затем, как бы случайно, обронила салфетку. Вышинский, конечно, нагнулся, чтобы поднять, а Роза в это время бросила сыщику в бокал крохотную таблетку сахарина, да таким образом, чтобы сыщик заметил это. И он это заметил. Разогнувшись, он незаметно взглянул в свой бокал и увидел, как на дне его растворялась крохотная таблетка.
Произносить тост теперь Вышинский не спешил, и что делать, он пока тоже не знал. В какой-то миг он готов был неловким движением опрокинуть бокал на стол, но не решился. Уж очень все очевидно было бы. Так он сидел, молол какую-то ерунду и искал выход из западни. И тут сама мошенница помогла сыщику.
— Ах! Погодите-погодите! — продолжала Роза свое представление.
Повернувшись спиной к сыщику, Роза подала знак официанту, и что-то пошептала ему на ухо. В это время Вышинский быстро поменял бокалы и невольно улыбнулся, а потом даже рассмеялся. Роза тоже не стала себя сдерживать и с удовольствием рассмеялась. И вот так они оба, будучи уверенными в себе, дружно смеялись друг над другом достаточно долго. Ему представлялась Роза, спящая в его номере, а рядом с ней он. Потом он представил, как будет целовать ее утром, как он расскажет ей о подмене бокалов и останется с ней в номере еще на одну ночь. А Роза ничего не представляла, она знала свое дело.
— Я хочу сделать вам сюрприз! — повернувшись к сыщику, объяснила Роза. И тут же официант поставил на стол вазу с одной единственной розой.
— Это вам от меня, Сева. Вы, право, заслуживаете много большего, чем этот цветок, но уж это теперь в другой раз. Вы очень догадливы и ваш ход мыслей и предположения по поводу моего имени мне очень понравились, поэтому я, пожалуй, теперь так и буду всем представляться, Розой, а вам я дарю этот цветок, пусть он напоминает вам о ваших ошибках и обо мне.
«Насмехается, — подумал Вышинский. — Уверенная в себе красавица. Но ничего-ничего... Посмотрим, что это прекрасное создание скажет завтра утром...

Глава 21
 
Довольный собой сыщик, наконец, поднял бокал.
— Ну что ж, за наше необычное знакомство?
— С удовольствием! Мне ни разу не выпадал случай сидеть за одним столом с полицейским, да еще с таким знаменитым. Поэтому предлагаю выпить до дна!
— Согласен! — улыбнулся Вышинский.
«Хочет побыстрее отделаться от меня... — подумал сыщик и почувствовал себя виноватым, как будто совершил какой-то непорядочный поступок».
Вышинский ненавидел шельмовство, тем более по отношению к слабому полу. Женщин любил... Любил всяких: красивых и некрасивых, молоденьких и опытных, аристократок и их служанок. Его персоной тоже интересовались. Видно потому, что выглядел Вышинский солидно, с первого же взгляда производил впечатление человека умного, надежного. Сам себя он бабником не считал. Что же касается других, то он всегда был уверен, что о мужчине можно судить по его женщине. Женщина просто так на мужчину не посмотрит. Только к одному она ласкова и отзывчива, а к другому – неприступная крепость. Вышинский хотя и был избалован прекрасным полом, но каждая из них для сыщика была загадкой. Ему нравилось все, на что только была способна женщина, но он никогда не волочился ни за одной из них. Они как-то сами к нему липли. Он умел с вдохновением рассказывать о простых вещах, да так, что женщины, влюблялись в его голос, представляли себя в его объятиях... Кроме того, в этом великане легко и быстро обнаруживалась его неподдельная доброта, которой женщинам обычно так не хватает, будь она хоть самой королевой. Тогда самая гордая из гордых, наивно надеясь на что-то необычное, теряла самообладание и превращалась в послушную пастушку.
Раздался звон бокалов. Веселые и уверенные в себе сыщик и мошенница терпеливо ждали, когда снотворное начнет действовать. У Вышинского план действий был продуман. Сыщик представлял, как будет вносить на руках спящую красавицу в свой номер, как уложит ее в свою кровать, а сам сядет в кресле напротив и будет дремать в ожидании ее пробуждения. У Розы никаких планов не было. Она знала, что в карманах сыщика нет даже намека на то, что ее интересовало, а усыпить его надо лишь для безопасности. Ну а спящий мужчина для нее дело привычное. Она такое проделывала тысячу раз и ни разу не ошиблась. Эта несложная статистика делала ее уверенной в себе. Она знала, что этот большой человек, неожиданно свалившийся на ее голову, скоро уснет сладким сном и, возможно, они никогда больше не встретятся.
Но, как часто бывает, между случайно встретившимися людьми, например на вокзале на лавочке в ожидании поезда, случается такое, что знакомство с целью скоротать время неожиданно для обоих меняет все их планы. Они так вдруг начинают нравиться друг другу, что обмениваются адресами, переписываются, ищут встречи и, в конце концов, понимают, что это судьба. Может быть, именно поэтому у каждой влюбленной когда-то пары в памяти хранится свой вокзал с лавочкой. Что-то подобное произошло и у этой пары. Дожидаясь действия снотворного, они вели беседу, чтобы убить время. Но незаметно каждый для себя начинал проявлять интерес к собеседнику. Постепенно они начали открываться друг другу. Зная наперед, чем закончится знакомство, обоим было легко разговаривать на любые темы, смеяться и смешить друг друга. Он неожиданно взял ее руку и поднес к губам, а она обнаружила, что ей совсем не хочется сопротивляться.
— Я большой любитель гадать по руке... Хотите?
— Охотно верю. Имя мое вы почти угадали...
— Значит, хотите услышать дальше?
— Отчего нет? Тайны у меня, конечно, есть, но я надеюсь, вы ничего дурного мне не предскажете и лгать не станете.
— Правду и только правду, которая написана на вашей необыкновенно нежной руке! Итак... По всему видно, человек вы необычный, одаренный... И талант ваш непременно однажды раскроется. Вы станете известны. Правда, окружать вас будут люди, не достойные ваших способностей. Никто из них не в состоянии будет оценить вас. Поэтому, скорее всего, вы проживете наполненную интересными событиями жизнь, возвышаясь на простыми грешными. Вот видите, ничего плохого я не вижу. Проживете интересную долгую жизнь... — Вышинский отпустил руку...
— Нет-нет, еще что-нибудь скажите! — с неподдельным интересом Роза снова протянула маленькую, почти детскую руку. — Вы чего-то не договариваете, я же чувствую! Правда?
— Что еще можно сказать? Случится в вашей жизни любовь. Большая любовь, на всю жизнь. Но страдать вы не будете, потому что любовь эта будет взаимной, и ничто не сможет погасить это сильное чувство. В памяти вы будете хранить часы, минуты и секунды этой страстной любви, как самое прекрасное и дорогое в вашей жизни. Ничего, кроме этих воспоминаний, не будет вас радовать, и только благодаря этой любви вы будете чувствовать себя счастливой...
— А на руке моей ничего не написано о том, кого я полюблю?
— Нет! О нем, представьте себе, ни единого слова! Ни имени, ни звания, ни адреса — ничего!
Но руку Роза убирать не спешила. Она выглядела взволнованной, будто поверила всему, что ей наговорил сыщик. Глаза ее бегали. Взгляд, короткий и острый, то на руке остановится, то с затаенной тревогой дерзко вопьется в лицо Севы. Ей впервые в жизни гадали, и она находила это интересным. Не было сказано ни слова о прошлом, все только о будущем. Ей хотелось слушать, слушать бесконечно и верить.
— А почему вы мне о дальней дороге и казенном доме ничего не говорите? — с упреком спросила Роза. — Боитесь? Не бойтесь! Я-то ведь не боюсь!
— Никакого казенного дома я на вашей руке не увидел... — Вышинский снова разгладил ладонь, словно перевернутую страницу книги. — А вот дорог вижу много... Очень много, и все они дальние. Похоже, вы путешествовать собираетесь? — поцеловал и отпустил руку. — Что-то я утомился сегодня необычно быстро... Может, с дороги? Не хотите ли на балкон, на воздух?
— С удовольствием! — согласилась Роза, поняв, что снотворное начинает действовать.
Ему еще становилось немного весело, когда он представлял ее спящей в своем номере, а вот она уже начинала жалеть, что подсыпала ему снотворного.
Ей очень нравилось, что Сева не чувствует себя хозяином положения, не пребывает в состоянии предвкушения, не старается как можно быстрее заполучить ее. Хотя, в отличие от прочих поклонников, он не скрывал своих желаний, не стеснялся рассказывать о постыдных вещах и даже распускать руки. Но, как ни странно, ей все это нравилось. Что бы ни делал этот великан, что бы ни позволял себе, она воспринимала это с удовольствием, с затаившимся внутренним желанием. Все это забавляло, веселило и возбуждало Розу.
Сева по-свойски, как будто много раз проделывал это раньше, брал ее руку, подносил к губам и долго не отпускал. У нее по коже пробегали мурашки. Это не было простое прикосновение губ, это был настоящий поцелуй! Поцелуй нежный и страстный. Обладая большим опытом, он знал, в какой момент необходимо остановиться, чтобы пробудить в женщине нестерпимое желание. Не дожидаясь умоляющих просьб, стараясь не казаться соблазнителем, он укрощал свою страсть, убирал руки и вздыхал как раз тогда, когда она собиралась остановить его. Выпрямлялся, задумывался, всем своим видом показывая, что может легко управлять собой, обойтись без поцелуев, и превращался в равнодушного бесчувственного человека. А ее все это удивляло и задевало — почему она всегда опаздывает остановить его вспышку страсти? И тогда ей хотелось, чтобы он начинал все сначала. Ей казалось, что она, наконец, уловит нужный момент, остановит его и, может быть, скажет что-то необычное, восторженное, что приходит на ум всегда внезапно. Когда они вышли на балкон, Сева своей огромной рукой взял ее под локоть, и она почувствовала, как его возбуждение передалось ей. Казалось, еще мгновение, и она не выдержит этой пытки, бросится на него, забыв обо всем на свете. На балконе он обнимал и целовал ее, а она, обвивая руками его шею, приподнималась, тянулась к нему изо всех сил. Так Роза целовалась впервые. У нее, видавшей виду амурной мошенницы, никогда не было подобной близости с мужчиной. Она чувствовала, как приятно начинает кружиться голова, как земля под ногами превращается в маленький неустойчивый островок, качающийся на воде, как перестает подчиняться тело и теряются мысли.
Все женщины в ресторане бросали косые ревнивые взгляды на эту парочку, а мужчины откровенно завидовали изрядно подвыпившему, покачивающемуся великану. И все это Розу тоже радовало. Сейчас она не играла, она чувствовала себя счастливой, оказавшейся в другом мире и как никогда защищенной. Она впервые чувствовала рядом с собой мужчину. Ей хотелось верить каждому его слову, беспрерывно удивляться, смеяться беспричинно, наслаждаться его присутствием. В какой-то момент она поняла, что он единственный, кто не попался к ней на крючок, как глупый карась на наживку. И теперь, когда сыщик начал засыпать, она еще раз пожалела, что дала ему снотворного. Очень пожалела, что не доверилась ему, не избрала какой-нибудь другой способ, — но, увы, было поздно.
Полусонный Вышинский проводил Розу до дверей ее номера, на прощанье поцеловал ей руку и собирался уйти, но она решила проводить своего поклонника до его номера. Много раз входившая в номера к мужчинам, она впервые почувствовала себя неловко. Помогая сыщику раздеться, она ощущала, как неуверенны ее движения, как несобранны ее мысли. Когда Вышинский уснул, она села рядом, взяла его руку, поцеловала и прижала к груди, а на прощанье даже выполнила свое обещание и поцеловала спящего.
Перед рассветом Роза смело вошла в номер спящего сыщика. Он лежал на кровати в той позе, в которой она его оставила. Роза положила на ночной столик алую розу и бесшумно вышла из номера.
Не дожидаясь завтрака, уже под другим именем, Роза переехала в соседнюю гостиницу, перекрасила волосы и с помощью театрального набора изменила внешность, обратившись в провинциальную, не первой свежести даму.
Чтобы не рисковать, она отложила поездку в Петербург до следующего утра.
Сыщик проснулся до завтрака, увидел на столике алую розу и понял, что Роза все же провела его. Не теряя времени, он спустился вниз, узнал у портье все, что тот знал о красавице, и отправился на вокзал, где успел проверить утренний экспресс до Петербурга. После обеда проверил вечерний экспресс. Среди пассажиров, следующих до столицы, сыщик Розу не обнаружил. И так три дня подряд. Четвертый день увенчался успехом. Вышинский увидел Розу, когда она расплачивалась с извозчиком. Незаметно он проводил ее до самого вагона, и сам сел в соседний вагон.
Не подозревая никакой опасности, Роза сидела в отдельном спальном купе-люкс экспресса «Москва — Петербург». Ей подумалось, что она совсем не напрасно проявила осторожность и терпение. Разве можно верить полицейскому? Кто она для него? Ей даже казалось, что она достойно избежала неминуемого ареста, и теперь все позади.
Она улыбалась, представляя, как прославленный сыщик, мотаясь по гостиницам, разыскивал смазливую француженку, немку, англичанку. Как он каждый день ждал ее на вокзале с букетом цветов в руках и с наручниками в кармане.

Обычно Роза в поездах не теряла время зря. Поезда ей даже больше нравились. Все пассажиры имели наличные, а некоторые перевозили крупные суммы. Кроме того, поезд был более безопасным местом для кражи, чем, скажем, скачки, публичные зрелища или та же гостиница. К тому же с поезда можно было сойти на любом полустанке. Никуда убегать не надо. Все в один миг само собой умчится, и ищи-свищи ветра в поле.
Но на этот раз у нее было совершенно другое настроение. Она давно чувствовала, что пора проявить особую осторожность, может быть, даже на какое-то время затаиться, очиститься, стряхнуть с себя грехи тяжкие. Она уговаривала себя сделать передышку, превратиться в горем убитую вдову, уехать куда-нибудь в Венецию или Париж, что называется, лечь на дно.
Но до вечера было еще далеко. Розе не хотелось думать, чем она будет себя развлекать за ужином, с кем познакомится на этот раз. Устроившись поудобнее, она с детским удовольствием наслаждалась тем, что происходило за окном. А за окном проносилась жизнь, к которой Роза не имела никакого отношения. Ей казалось, что не поезд, а само время, не скрываясь, у всех на виду уносит ее в будущее, а все пролетающее за окном – это миг, бесполезный миг – частица скучной, никому не нужной жизни. И Розу радовали этот миг, эта скорость, с которой она покидала прошлое.
Она не любила прошлое. Ей всегда казалось, что жизнь ее еще не началась. Поэтому, когда она вспоминала детские годы, друзей, ей казалось, что это было не с ней, как будто ее просто кто-то заставил наблюдать: «Смотри, смотри! Не веришь? А ты смотри, смотри!» — чей-то противный старческий голос издевался над ней. И она всегда гнала от себя этот голос и прошлое.
Наступило время ужина. Проходя мимо столиков вагона ресторана, Роза сразу же обнаружила деньги. Усатый, лысый, толстый мужчина лет пятидесяти сидел за столиком и, не обращая ни на кого внимания, с аппетитом расправлялся с цыпленком, запивая его бургонским вином. Рядом на стуле стоял саквояж, какие обычно носят врачи.
«Это деньги. Жирный карасик, но очаровывать его бесполезно...» — подумала Роза и заняла столик напротив. Заказав легкий ужин и бокал французского вина, она тут же расплатилась. Предчувствие больших денег напрочь перебило аппетит, и она только делала вид, что наслаждается ужином. Избранный Розой «саквояж» ни разу не взглянул на нее. Все вокруг уже не один раз раздели глазами Розу, а этот толстяк даже не взглянул. Он вообще ни на кого не смотрел. Это ей не нравилось.
Роза почувствовала струю прохладного свежего воздуха, и у нее тут же созрел коварный план одной из самых крупных ее краж.
Воровка подошла к толстяку и вежливо, но властно попросила его прикрыть окно, сославшись на плохое самочувствие. Толстяк даже не взглянул на прелестную соблазнительную даму. А Розе этого уже и не было нужно. Пока он закрывал окно, из ее перстня с поддельными алмазами выпала малюсенькая таблетка, которая угодила в почти допитый бокал с бургонским. Поблагодарив за любезность, она вернулась к своему столику и с аппетитом доела ужин. Когда толстяк допил вино и направился к выходу, она последовала за ним. Без труда определив нужное ей купе, она вернулась в свой вагон. Теперь надо было ждать, не торопиться.
Роза почувствовала, что ужин был слишком легким и нервным, поэтому решила повторить вечернюю трапезу. А Вышинский? Подчиняясь своей разгульной натуре, он не мог сдержать желание  пропустить несколько рюмок водки в вагон ресторане. Он занял место за столиком, совершенно не надеясь встретить здесь Розу. Встретиться с ней он рассчитывал уже в столице. Но не для того, чтобы арестовать ее, а чтобы продолжить так хорошо начавшееся знакомство. Он только поднес ко рту первый шкалик и замер от удивления. В вагон-ресторан вошла Роза. Вышинскому показалось, что за эти дни она стала еще прекраснее. Она, веселая и беззаботная, появилась неожиданно, заставив всех снова обратить на себя внимание. Вышинский налил из графина водку в большой граненый стакан.
Сева сидел в дальнем углу вагона-ресторана, любовался неземной женской красотой и с удовольствием набирался, совершенно не вспоминая о том, что любуется он не просто красотой, а красотой преступницы, которую повсюду разыскивают. Ему и в голову не приходила мысль, что лучше бы укротить свои разбушевавшиеся страсти и арестовать мошенницу. Вместо этого он вспоминал балкон ресторана, потом в полусне — страстные поцелуи и даже вроде какое-то обещание красавицы. А вот какое обещание, вспомнить сыщик уже не мог. Такое с Вышинским случилось впервые, но его это совершенно не удивляло и не огорчало, а в какой-то степени даже веселило. 
В разгар ужина он попросил официанта достать для него любую розу. Просьба оказалась легко выполнима. Сева аккуратно завернул в салфетку небольшую бумажную розу и снова подозвал к себе официанта.
— Вручи-ка это, голубчик, самой привлекательной особе из всех присутствующих.
Официант завистливо заулыбался и посмотрел в сторону Розы.
— Я знаю, кого вы имеете в виду... — прошептал он.
— Да-да! Вы, голубчик, не ошиблись, именно ей.
Конечно, увидев бумажный цветок, Роза все поняла, но не смутилась, а наоборот. Она резко обернулась и улыбнулась так озорно, так весело, будто сама устроила весь этот розыгрыш.
«Сейчас подойду и потребую исполнить при всех то, что мне обещано... — подумал Сева и хотел было сорваться с места, но передумал»
Неожиданно Роза сама встала и направилась к Вышинскому. Вагон-ресторан притих, на мгновенье замер в ожидании и, казалось, разочарованно вздохнул, когда она села за столик сыщика.
— Я все знаю... Ничего не говорите... Я знаю, вы меня искали... А я скучала без вас... Только, пожалуйста, ничего не говорите... — тихо шептала Роза и, похоже, от волнения заговаривалась. — Нет! Лучше скажите что-нибудь...
— Вы правы, я искал вас... Я тоже скучал без вас...
Наступила пауза. Ее губы вздрагивали еле заметно, и сделать с ними она ничего не могла, а руки невольно сами потянулись к его огромной руке.
— Мне о многом вам нужно сказать... — не выпуская руки Розы, глядя ей в глаза, неожиданно вырвалось у Вышинского.
— Мне тоже...
— Только уговор! Не усыпляйте меня...
— Не буду, — засмеялась Роза. — Я сама об этом много раз пожалела. Но вы ведь тоже хотели усыпить меня.
Роза пригласила Всеволода в свое купе, где он и провел всю ночь. Она только однажды, сославшись на необходимость попрощаться с нужным ей человеком, отлучилась, и так скоро вернулась, что сыщик ничего дурного подумать не успел.
Саквояж, не дававший покоя Розе, был под подушкой, на которой, издавая невероятные трели, покоился остроконечный усатый чепчик.
«Деньги! Конечно, деньги!» — подумала Роза и аккуратно вытащила саквояж, отчего дребезжащие звуки чепчика превратились в настоящий мужицкий храп.
Роза рассовала пачки денег в специально сделанные карманы на подкладке пальто, потом положила в саквояж пакет с углем, а сверху ту самую бумажную розу, которую получила от Вышинского. Глубоко вздохнула, аккуратно засунула саквояж на прежнее место и вернулась к Всеволоду.
Ближе к обеду, когда поезд уже приближался к Петербургу, Вышинский, дав понять, что не собирается арестовывать злодейку, перешел в свой вагон. А спустя минуту в купе к Розе заглянул проводник и любезно сообщил, что через десять минут они прибывают, и что он пригласит для нее носильщика. Роза протянула проводнику пять рублей, отчего тот запутался в словах благодарности и, сняв фуражку, поклонился чуть не до пола.
Пальто Розы было сшито по специальному заказу лучшими портными столицы, поэтому, несмотря на прибавление в весе и объеме, оно сидело отлично и по-прежнему подчеркивало все линии молодой женской фигуры. Роза чувствовала излишнюю тяжесть, но ей эта тяжесть была безумно приятна, а уж как такое пальто согревало душу — и говорить не приходится.
Прощаясь на перроне с Розой, Вышинский снял шляпу и поцеловал руку мошенницы.
— Я, сударыня, долго буду благодарить судьбу, что повстречал вас... — снова поцеловал руку. — Очень надеюсь на вашу взаимность... — отпустил руку, выпрямился. — Как бы я хотел вновь с вами увидеться. Хотя, признаться, боюсь, что не смогу найти в себе силы вновь отпустить вас от себя. Я скорее застрелюсь, чем позволю себе арестовать вас! А если это сделает кто-то другой, вы должны помнить! Я освобожу вас! Не забывайте это. Также хочу, чтобы вы помнили: отныне мое сердце принадлежит вам, и я буду искать встречи с вами всегда и повсюду.
— Я тоже была рада узнать вас... Не ожидала, что со мной такое может произойти... Вы были очень хороши со мной... Мне даже неловко... Вы ведь все знаете обо мне... Но я тоже, пожалуй, не смогу забыть вас, даже тогда, когда это будет необходимо. Я не забуду вас...
— Обещайте мне, что мы еще встретимся, — торопливо прошептал Вышинский.
— Не могу... Я должна хорошенько все обдумать. Не сердитесь на меня... Вы же понимаете, как все может быть сложно для нас обоих? Не сердитесь, — Роза попятилась, сделав несколько шагов назад. — Верьте, что мы еще встретимся. Будьте в этом уверены.
Он остался стоять на перроне. Долго смотрел вслед удалявшейся, терявшейся в толпе женской фигуре. Смотрел и начинал понимать, что им не суждено быть вместе.
Вдруг сзади, где-то рядом, послышался истерический крик.
— Обокрали! Караул! Ограбили!
Из вагона выскочил усатый мужчина в нижнем белье и ночном чепчике. Он второпях опрокидывал саквояж, из которого сыпался обычный каменный уголь, каким проводники топят свои печки в вагонах. Вышинский увидел, как из саквояжа выпала маленькая бумажная роза. Он поднял цветок, рассмотрел его со всех сторон и воткнул в петлицу своего пальто.
— А что у вас было в саквояже? — без сочувствия и удивления спросил Вышинский.
— Деньги! Большие деньги! Десять тысяч рублей!
«Да-а-а... Все успела... Десять тысяч! Это же состояние! Пожалуй, пять, а то и десять деревень рядом со столицей можно купить», — подумал сыщик и еще раз посмотрел туда, где только что мелькала хрупкая женская фигурка.
На следующий день из газет Роза узнала, что в поезде «Москва — Петербург» была совершена кража двенадцати тысяч рублей, которая обрекла несчастного купца Саломырдина на нищенское существование до конца жизни.
— Вот подлец! Не двенадцать, а всего лишь десять, и совсем не последние, — произнесла вслух Роза, и ей очень захотелось, чтобы этот купец на самом деле узнал все прелести нищенской жизни. Она только удивилась, что газетчики ни словом не обмолвились, ни о бумажной розочке, ни о прославленном сыщике, который также находился в столичном экспрессе.

Глава 22

По возвращении из Москвы Вышинскому предстояло отчитаться перед начальством о результатах своей поездки. А до начальства уже дошли слухи, что сыщик в Москве пьянствовал с какой-то красоткой, которая вполне могла быть разыскиваемой мошенницей. Один из московских ищеек выследил Розу в гостиничном ресторане и уже собирался задержать ее, но когда увидел рядом с ней известного столичного сыщика, засомневался. Зная взрывную, нетерпимую натуру Вышинского, он не решился даже подойти к их столику. Только поинтересовался у официанта личностью девушки, и тот уверил его, что красавица, которую он обслуживает, чистокровная француженка и по-русски говорит с большим трудом, а вот господин рядом с ней сообщил швейцару, что собирается делать облаву в их ресторане. Московскому полицейскому этого оказалось достаточно, чтобы покинуть ресторан ни с чем. Получилось, что Вышинский своим присутствием уберег мошенницу от верного ареста.
— Раньше срока я, господа милостивые, вернулся потому, что в Москве Зары больше нет! — опустив голову, доложил Всеволод начальнику сыскного управления. — Это абсолютно точно...
— Об этом, голубчик, все газеты твердят! Нового вы ничего не привезли. А ведь вы, Сева, возвращались в столицу вместе с ней, в одном экспрессе! Поэтому, если вы вздумаете убеждать меня, что не видели ее, не тратьте время попусту. Я вам все равно не поверю.
— Интересно! Отчего же вы, Александр Николаевич, так уверены в этом? Ведь я же не всегда имею возможность использовать свои способности. Мое пристрастие к спиртному нередко оборачивается для меня непреодолимым препятствием. Вы это лучше чем кто-либо знаете.
— А ваши необычайные способности и пристрастие к спиртному здесь совершенно ни при чем, голубчик! Здесь должна была проявиться ваша другая черта! Другая ваша особенность! Не верю, дорогой мой Сева, чтобы вы, с вашим отношением к красивым женщинам, с вашим опытом по этой части не заметили ее. Говорят, она чертовски хороша. Так как же это может быть, чтобы вы пропустили такую красавицу? Ехать с ней в одном поезде, где, кстати, она обворовала купца, и не заметить такую привлекательную женщину? — Простынин хитро улыбнулся, дружески погрозил сыщику пальцем. — Не верю, голубчик, не верю! Да и не только я... Вам никто не поверит! Может быть, в глаза не скажут, но не поверят! Вы посмотрите на себя в зеркало! Таким счастливым я вас не припомню... И розочка в петлице... Это что же получается? И вы тоже?
— Да, господа милостивые, мы с ней в одном вагоне в Петербург возвращались... Это так. Только не так все просто, как может показаться.
— И что же вы ее не арестовали, Всеволод Дмитриевич, дорогой вы мой?
— Ускользнула, шельма. Она, господа милостивые, владеет необыкновенным искусством переодевания и изменения внешности. Узнать ее невозможно. Поверьте мне, она никогда не выглядит одинаково, потому и неуловима… и, я думаю, так и останется неуловимой. Это вам не какая-то там дамочка-лапочка в шелковых тряпочках... Она, господа милостивые, может появиться перед вами этаким бравым корнетом с наградой от самого государя! — не скрывая восхищения, с насмешкой докладывал сыщик.
— Ага! Так вы ее видели?
— Конечно! И не я один... И не только видел, я ее долго наблюдал за ужином в ресторации, а также после ужина. Что ж в этом удивительного?
— Так-так-так! — подсаживаясь поближе к Всеволоду, загорелся Простынин. — Давайте-давайте, голубчик, выкладывайте... Черт с ним, с арестом! Добра от этого никому не будет! Лучше расскажите, какова она?
— Александр Николаевич, красавица, каких я в жизни не видал. Я даже думаю, что многие из тех, кого она обворовала, простили ее за эту красоту. Это же что-то такое... Совершенно невозможное! Я бы сказал, неземное явление! К ней так и тянет, как магнитом каким-то. Справиться с ее чарами человеческих сил недостаточно. Красота ее — сущее колдовство. Себя не помнишь, голову теряешь...
— Да вас, Сева, эта мошенница, похоже, тоже околдовала? Ну, давайте же, признавайтесь… я никому не скажу, вы же знаете.
— Да я, может, и рад признаться, только не уверен, не сон ли все это.
— Да что вы? Даже так?
— Представьте себе! Вот ведь как бывает! Как призрак, появилась и исчезла…
— Да-а-а, дела... — задумался Простынин. — Призрак, говорите?
— Сущее колдовство! Она, Александр Николаевич, никого равнодушным оставить не может. Природа иногда, я читал об этом, наделяет женщину такой красотой, таким притяжением, что спасу от этого никому быть не может. Я вам вот что скажу... Вспомните-ка, многие ли пострадавшие были способны описать ее внешность? Ну, вспоминайте, вспоминайте!
— Не припоминаю таких господ, — скривив губы, покачал головой начальник Управления. — Вроде как никто не мог описать эту бестию. Да! Никто! Отчего же это, Сева? Думаете, тоже колдовство? — испуганно округлил глаза Простынин.
— Спрашиваете отчего? В этом весь секрет! Красота ее неописуема. Нет таких слов, чтобы передать ее внешность. Понимаете? Вот спросите меня, какие у нее глаза, а я вам скажу — омут! Умные, добрые... Как будто грустные, а как будто и веселые, но бездонные... Так бы и смотрел в них, не отрываясь... А вот какого цвета? Убейте, не вспомню! Скажу, да причем тут цвет! Это же чудо, а не глаза! Божественная красота, с иконой что-то общее есть. И как вам такая примета?
— Это вы, Сева, уж слишком! Хватит дурака-то из меня делать! Слов таких нет, омут, икона... Это вы так, дорогой мой... — поднял указательный палец вверх и осекся. — Вот ведь как вас разобрало! Ну а узнать-то вы ее сможете, если встретите случайно, скажем, на улице?
— Такое лицо, господа милостивые, забыть никто не в состоянии, и женщин, похожих на нее, быть не может, а признать ее на улице возможности никакой нет! Потому что имеет она способность меняться, как хамелеон!
— Ну, будет! Будет вам, Сева, комедию разыгрывать. Прям, водевиль какой-то на ходу сочиняете. Будет вам, будет!
Простынин, скорее всего, понял, что произошло на самом деле, но зла на сыщика не держал, не упрекал за использование служебного положения, и сохранил все услышанное в тайне, а вот самое высокое начальство на этот раз было просто взбешено, чувствовало себя оскорбленным поведением Вышинского.
— Как можно верить бабнику? Он же пьяница, развратник и прохвост! — кричал генерал-губернатор. — Этот бездельник выехал в Москву, пропьянствовал там, прокутил государственные деньги и, как ни в чем не бывало, с похмелья вернулся в столицу — ни с чем! А что мне во дворце докладывать прикажите?
Словом, после той московской операции посыпались на голову Вышинского неудачи и служебные неприятности. То жалованием накажут, то от дознания отстранят, а то и увольнением припугнут. Даже Простынин, всегда с пониманием относившийся к Вышинскому, в один прекрасный день сообщил ему, что тучи над ним сгущаются и спасти своего любимчика он вряд ли сможет.
Следователя талантливее Вышинского, может быть, во все века в России не было, но после путешествия из Москвы в Петербург в одном экспрессе с известной воровкой авторитет его пошатнулся. Все открыто стали подсмеиваться над ним, проявлять неуважение. Начали приписывать ему заносчивость, высокомерие и потерю рассудка. Ну а пристрастия к спиртному, балагурства, дерзости по отношению к полиции у него и в самом деле было в избытке. Теперь его чуть не каждую неделю пытались уволить, но каждый раз наверху такое решение не поддерживали.
Однажды кому-то все же удалось подсунуть на подпись документы об увольнении. Потом, правда, спохватились. Весть об увольнении Вышинского разнесли газетчики, и вскоре городскому начальству было рекомендовано восстановить сыщика в должности, но тот уже сам не вернулся на службу. И дело здесь было не в обиде или гордыне. За неделю до увольнения у Вышинского состоялся разговор с Простыниным.
— Вы, Сева, уходите из сыска, — сказал начальник, — не для вас эта работа. Вы человек честный, порядочный. То, что пьете и все остальное — это все делают, но скрывают, а вы нет. Но на вашей способности дознания весь наш насквозь прогнивший розыск держится, и вас здесь не хотят потому, что вы единственный, кто выполняет свои обязанности, а не расстилается перед начальством. Я, между нами говоря, тоже через неделю-другую подам в отставку. Не могу больше. Мне, признаться, порой стыдно простых людей арестовывать. Была бы моя воля, я других бы под стражу взял... Но я человек маленький, от меня, может быть, каким-то образом судьба несчастных, голодных людей зависит, только не могу же я их всех отпускать... Но и на каторгу отправлять их я тоже больше не могу. Это, знаете, надо всякую совесть потерять, чтобы в этом справедливость увидеть. А государю нашему, видно, тоже не под силу решать такие проблемы, а может, и не задевает его простой, необразованный наш народ. Устал я от всего этого. Очень устал.
Простынин был единственным человеком во всем Управлении, кого ценил и уважал Вышинский. С новым начальником он все равно сработаться не смог бы. Скорее всего, поэтому и отказался возвращаться в розыск.
После увольнения Вышинского по столице поползли слухи, будто этот сыщик является тайным советником государя и в любое время свободно вхож в царский дворец. Будто главнее его у государя никого нет, и никакое начальство, никакие законы ему не указ. Оттого и живет, как хочет. Будто все смазливые мошенницы, обладательницы желтых билетов и содержанки состоят у него на службе в качестве агентов. А Зара — это его первая любовь и главная помощница.
Слухи эти, конечно, были слишком преувеличены, но, как и положено слухам, они смутно отражали действительность. Частным образом Всеволод нередко помогал придворной знати разобраться в их личных делах. То поставить на место потерявших чувство меры любовников и любовниц, уговорить упрямых наследников или отыскать фамильные драгоценности, то утешить мающихся подозрениями жен и ревнивых мужей, а то и пресечь готовящуюся измену или даже предательство. Хороший сыщик, умеющий держать язык за зубами, всегда в цене. Ему доверяли, и он открывал тайны. Для этого он нередко использовал хорошеньких девиц, они для него были самыми лучшими осведомителями. Ну а Роза и вправду запала ему в душу. Теперь он всех своих подружек подсознательно сравнивал с ней, и все они были ей не соперницы.
Увольнение Вышинского, как ни странно, устраивало и его самого. Теперь к этому талантливому частному детективу дверь была открыта не только для столичной государственной знати, но и для каждого, кто был в состоянии оплатить его услуги. Теперь частному следователю Вышинскому запретить заниматься расследованием любого запутанного дела, преступления и происшествия никто не мог. Он очень быстро оброс влиятельными клиентами, и даже смог увеличить без того немалое состояние.
Однако стиль жизни этот вольный, еще молодой человек менять не хотел. Как и прежде он напивался в дешевых кабаках и в обнимку с простыми людьми распевал мужицкие песни. Правда, уже не приставал к постовым и жандармам, старался не встречаться с ними, проходил как мимо помойной ямы. Да и страсть к женским ласкам теперь у него возникала только в минуты отчаяния.
Безусловно, полиция потеряла незаменимого человека. Самое высокое полицейское начальство теперь могло пользоваться его услугами лишь по договору и за большие деньги.
— Господин Вышинский, — бывало, обращался к нему сам генерал-губернатор, — нижайшая просьба к вам...
— Я такой мелочью не занимаюсь! — небрежно отвечал сыщик.
— Каков наглец! Пуп земли! Ну, я ему покажу...
Но сделать ни генерал-губернатор, ни кто-либо другой ничего не могли, потому как порой сам министр юстиции, а то и кто повыше с Дворцовой площади обращались лично к господину Вышинскому.

Париж Розе показался большим, богатым и многолюдным. Его никак нельзя было сравнить ни с Петербургом, ни, тем более, с Москвой. А парижане показались ей доверчивыми и добрыми. Но, несмотря на многолюдность города и простодушие его обитателей, воров тут было намного меньше, чем даже в Москве. Это Роза определила сразу.
«Какое раздолье, — подумала она. — Такое впечатление, что эти приветливые, приятно пахнущие мужчины будут сами отдавать деньги, даже как-то совестно таких благочестивых господ обманывать. Что ж с того, что они богаты? А вдруг душой кто-то добр, и порывы его чисты... Вдруг он никакого наказания не заслуживает, а я своей выходкой убью в нем все хорошее и поселю в честном человеке жестокость к людям?»
А вот женщины, как ей показалось, — все проститутки.
Правда на второй день пребывания Роза видела, как торговцы избивали воровку, похожую на цыганку. Били недолго, но с большим желанием, потому как, когда все разошлись, бедняжка еще долго оставалась неподвижно лежать на мостовой. А когда встала, Роза подошла к ней, дала ей платок с вышитой в уголке розочкой и пятнадцать франков. В этот момент разрушились все ее иллюзии относительно доброты и воспитанности парижан. Париж перестал казаться ей необыкновенным городом, образцом успеха и процветания.
А на третий день у Розы уже было много поклонников. Молодые красавцы, важные чиновники, престарелые живчики и совсем дряхлые, но богатые старички. Последние мошенницу устраивали больше, чем все остальные. Именно среди этих дамских угодников с трясущимися руками она и наметила себе жертву.
Но получилось так, что от кражи слишком больших денег она отказалась. Мало того, Роза прикинулась несказанно богатой особой из России, и сама предложила брачный контракт, который предусматривал раздельное имущество, отсутствие наследственного завещания и каких-либо посмертных обязательств. Но старик, приняв это условие за порядочность со стороны невесты, посчитал своим долгом отказаться от такого контракта.
Роза вышла замуж за француза, старика восьмидесяти восьми лет, владельца банков и обширных земельных угодий, графа Жака де Брюли. Брак регистрировался в одном из северных округов Парижа, в мэрии, которой руководил хороший приятель жениха.
Вот так легко и быстро Роза стала графиней Джули де Брюли. Теперь ее имя звучало не только красиво, с достоинством, но и, что главное, совершенно законно. В хозяйственном отношении Роза оказалась хорошей женой. Она сразу же погрузилась в запущенные финансовые дела мужа. Благодаря своему обаянию она быстро, без обращения в суд, устранила все разногласия, разрешила давние имущественные тяжбы и помирила мужа с его деловыми партнерами. Каким-то известным только красивым женщинам способом все споры ей удавалось решать в свою пользу. Ей даже удалось вернуть обширные виноградники, о которых и муж, и его наследники давно забыли.
Но счастье старика оказалось недолгим. Сразу после свадьбы он начал быстро чахнуть и, в конце концов, умер. Роза успела заметно уменьшить состояние банкира, купив на свое имя роскошный замок. Заранее зная, что оспаривать наследство в судебном порядке с детьми покойного мужа ей не придется, Роза еще при жизни мужа завладела крупными денежными суммами и гордо отказалась от наследства и денежного содержания, когда мужа не стало.
Сразу после похорон Роза переехала в Германию, но очень скоро снова вернулась в Париж. У немцев оказалось не так-то легко что-либо украсть. Немцы хоть и с не меньшей страстью, чем французы, волочились за юбками, но эта нация оказалась до предела расчетливой и бережливой, и что самое необычное, немцы не привыкли носить в бумажниках крупные сумы.
К этому времени у Розы было все, о чем только может мечтать человек, стремящийся к славе и богатству. Замок, дворянский титул, горы алмазов, толпы поклонников и много денег, которые она смогла превратить в еще большее состояние, скупив картины известных мастеров. Нельзя сказать, что это все ей было безразлично, но успокоения она в богатстве не находила. Пристрастие к риску, тяга к чужим деньгам не пропадала. Ее влекло к воровству так, как, скажем, моряка влечет море или алкоголика – водка.
Роза никогда себя не спрашивала, почему не может оставить свои любовные аферы, почему богатства, которые она еще не выкрала, притягивали ее больше, чем все то, что она уже имела. Хорошо зная, что ее не влечет беззаботная барская жизнь, она понимала и чувствовала, что находится в полной власти неудержимой, губительной страсти, дающей ни с чем не сравнимое удовлетворение в жизни. Роза была обречена.

 Глава 23

Шахова, наполненная желанием раскрыть тайну портретов и ожерелья, с утра до вечера продолжала ворошить подшивки старых газет и журналов. А под вечер, разочарованная и уставшая, нехотя спускалась по ступеням библиотеки, садилась в автомобиль к Савелию и потухшим взглядом отвечала на его дежурный вопрос: «Ну, какие успехи в поисках клада?» Правда, иногда, когда ей что-то удавалось найти, Анна улыбалась и отвечала: «Копаю». А однажды она пулей вылетела из библиотеки. Улыбающаяся, веселая, она бежала к машине, и Савелий понял, что, наконец, она разыскала что-то ценное, что-то раскопала.
Но радость Анны не была связана с архивными находками. Выйдя из читального зала, она остановилась у книжного киоска в холле библиотеки. Моросил дождь, а Савелий запаздывал. В ожидании она пробежалась глазами по журналам, газетам, книгам и почтовым открыткам. Ей показалось, что где-то мелькнуло знакомое лицо. Ей даже показалось, что ее кто-то окликнул. Улыбнулась. С глянца открытки на нее смотрела Неизвестная Крамского. Оригинал этой картины висел на видном месте в одном из залов Третьяковской галереи. Портрет, мимо которого Шахова проходила миллион раз, рядом с которым просиживала днями, делая копии картин. И вдруг на простой почтовой открытке она уловила знакомый взгляд. Нет, не тот, который украшал зал Третьяковки. Теперь, после того, что Шахова смогла узнать из архивов о некой мошеннице по кличке Зара, сыщике Вышинском, графине де Брюли и времени, в котором  эти люди жили, она по-другому взглянула на картину Крамского. Кроме того, Анна обнаружила невероятное сходство с портретом, который купила у бывшего жениха. Этот взгляд, который ни с каким другим нельзя было ни сравнить, ни спутать, повелительный, презрительный взгляд натурщицы — то общее, что было в двух портретах. Шахова купила открытку. Ей казалось, что она наконец-то открыла все тайны, все секреты портретов.
— Ты представляешь, Сава! Как все просто! — немного заикаясь от волнения, Анна трясла открыткой перед носом Савелия.
— Пока не понимаю, но не теряю надежды...
— Смотри! Видишь?
— Вижу... — осторожно согласился Савелий, не глядя на открытку. Ему показалось, что у Анны на почве этих портретов в голове что-то чуть-чуть сдвинулось.
— Это же одно лицо! Ты что, не видишь?
— Вижу-вижу. Ты только не волнуйся так, успокойся...
— Нет, ты не видишь! Скажи, кого тебе напоминает это лицо? Вернее, этот взгляд?
— Аня, успокойся. Это известная картина какого-то художника, не помню какого, но у вас в Третьяковке, по-моему, она хранится.
— Правильно! Это Крамской! Молодец, все правильно, но кого тебе напоминает этот взгляд?
И тогда Савелий, не зная как себя вести, признался:
— Никого...
— Хорошо! Гони быстрее домой! Я тебе покажу! Там же, в моей комнате, портрет этой Неизвестной... Как же ты не находишь сходства? Впрочем, я сама случайно это обнаружила!
Савелий взял в руки открытку, внимательно рассмотрел и немного успокоился. Лица действительно были похожи. Но окончательно Савелий успокоился в комнате у Анны, когда сравнил два женских лица.
— Ты гений, Анюта! Это же открытие века...
— Тс-с-с... — выпучила глаза и приложила указательный палец поперек губ. — Никому ни слова! Теперь это наша с тобой тайна. Пока никому...

История картины Неизвестная Крамского – это действительно тайна, которую на протяжении почти ста пятидесяти лет никому не удалось раскрыть. Зато в картине Ренуара «Незнакомка» никаких тайн нет. Всем известно, что портрет написан по памяти, и изображена на нем неизвестная девушка, позирующая уличному художнику на набережной Сены. Эта история всех устраивала, и никто никогда не поинтересовался, кто эта девушка с парижской набережной.
Не случайно Шахова иногда считала, что обладает чем-то таким, чего ни у кого нет. Как бы там ни было, ясно было одно, что повелительный царственный взгляд девушки очаровал двух великих художников. Одного во Франции, другого в России. И теперь Анну интересовало, как это могло случиться. Снова появилась загадка, и снова начались поиски.
Шахова листала пожелтевшие от времени страницы. Архивы о Крамском, его друзьях, учениках не прояснили историю Неизвестной, но Шахова совершенно случайно наткнулась на небольшую заметку в разделе уголовной хроники — о том, как порой случайность помогает раскрыть преступление. Шахова неожиданно обнаружила, что Крамской был знаком с Вышинским. Сама по себе заметка ничего не объясняла. Наоборот, она порождала много новых вопросов.
Шахова так никогда и не узнает, на чем держалась дружба Крамского и Вышинского. А между тем, в те годы ходило много слухов и сплетен о странной дружбе художника, живущего в мире прекрасного, с человеком, имеющим дело с убийцами, грабителями, проститутками...
 Шахова сделала увеличенную копию заметки, и всякий раз, когда открывала новую подшивку старых газет, она читала заметку, вглядывалась в каждую фразу, как в зеркало, которое могло волшебным образом ей о чем-то поведать. Уже много дней подряд, надеясь на появление неожиданных мыслей, она соблюдала этот ритуал. Однажды, когда Шахова задержалась между книжными полками, служащая архива, заметив на пустом столе копию заметки, прочитала ее и хотела было уже унести с собой.
— Ой-ой-ой... — остановила ее Шахова. — Это мое, я еще не закончила...
— Извините, я подумала, что кто-то забыл... — смущаясь, оправдывалась молоденькая смотрительница архива. — А я слышала об этой истории...
— Какой истории? — удивилась Анна.
— Ну, этот художник и сыщик...
— И что же это за история? Не могли бы вы мне рассказать, или скажите, где я могу о ней прочитать?
— Ой, где прочитать, я не знаю... Я ее слышала от нашего старика, он у нас здесь раньше работал. Да и рассказать я вам ничего не смогу, никаких подробностей не помню. Просто помню, как он рассказывал что-то о Крамском и этом сыщике...
— Какой старик? — Шахова преобразилась, стала похожа на профессионального следователя — грубого, липкого с хитринкой в глазах.
— Я же говорю, работал он у нас... — смутилась еще неопытная, сотрудница архива. — Смешной такой! Он любил всякие истории рассказывать. Некоторые по несколько раз повторял, а эта, про Крамского, была его любимой. Он ее всем новым архивариусам, практикантам при каждой встрече пытался рассказать. Его никто не слушал, а я привыкла... У меня дома бабушка и дедушка такие же, по несколько раз одно и то же рассказывают... Я их не хочу обижать, слушаю... Терплю, слушаю и ничего не помню...
— А могу я с этим старичком увидеться?
— Не знаю. Он тут уже не работает.
— А телефон, адрес кто-нибудь знает?
— Да, наша уборщица с ним на одной лестничной клетке живет. Она недавно от него всем нам привет передавала.
Уже через два часа Савелий с Анной сидели на кухне Федора Митрофановича Кормилина, очень старого, но не выжившего из ума интеллигентного человека, который всю жизнь проработал в архивах. Когда-то, после войны, Кормилину довелось копаться в архивах европейских стран, он знал такое, во что сегодня мало кто поверил бы. Проживший жизнь среди высоченных книжных полок, никому не нужных ветхих подшивок газет и журналов, он сохранил в памяти немало историй. Шахова не стала хитрить и призналась, что ее интересует история картины Неизвестная Крамского. Кормилин рассмеялся.
— Этого, голубушка, никто не знает! Поверьте мне. Существует много версий, догадок, но как было на самом деле — одному богу известно!
— А сыщик Вышинский? Вы что-то знаете о нем?
— Ах, вот в чем дело? Теперь я понимаю, что вас интересует, — обрадовался Кормилин.
— Расскажите! Мне интересно все, что касается этого человека.
— Вы, душенька, не придавайте большого значения общеизвестным фактам! Знаете, как история пишется? Что-то стоящее теперь только в архивах найти можно. Но кто туда нынче ходит? Непростое это дело! Кропотливости требует. Помойная яма, ну, этот... как его...? интернет! он теперь в большем авторитете, чем документы. Там все так непросто... А с портретом Крамского, да и с этим сыщиком, того хуже! Все истории вокруг картины Неизвестная не находят исторического подтверждения, — старик с сожалением тронул Шахову за плечо, — но есть одна очень интересная легенда. Думаю, за ней вы и пришли ко мне.
— Меня интересуют все легенды...
— Ну, все-то ни к чему знать! Я же сказал, в архивах нет никаких подтверждений. А на самом деле, конечно, секрет какой-то в этой картине есть. Я вам расскажу наиболее вероятную и, пожалуй, единственную в своем роде историю. Не знаю, насколько можно верить ей... Рассказал мне ее старый конюх с ипподрома давным-давно, еще до войны, когда я был так же молод, как вы сейчас. Я, знаете ли, всю свою жизнь в баню хожу. Еще с тех времен, когда ванных комнат в общих квартирах не было. Вот и привык. Каждый четверг в Сандуны хожу. Вернее сказать, ходил. Сейчас туда не подступишься. Вот там, в Сандунах, с этим старожилом ипподрома я и познакомился. Забавный был старик. Царствие ему небесное...
Шахова устроилась поудобнее, всем своим видом давая понять, что запаслась терпением выслушать любой рассказ старика.
— Конюх слышал эту историю на царской каторге. В тюрьмах всегда, знаете ли, любят сочинять что-то этакое, невероятное. Но я запомнил его рассказ. Мне показалось, в нем слишком много совпадений. Кроме того, среди множества историй только эта дает разгадку, почему Крамской скрыл и историю своей картины, и имя натурщицы.
Федор Митрофанович не спеша налил всем чая. Задумался, будто вспоминал что-то.
— Вы ведь художник, — старик с упреком посмотрел на Шахову, — поэтому должны знать, что Иван Николаевич Крамской был примерным семьянином, любящим мужем и отцом, глубоко порядочным, скромным и воспитанным человеком. Таким же было и его окружение. И странная дружба с частным сыщиком по фамилии Вышинский была непонятна всем, кто знал Крамского. Потому что этот сыщик славился своей несдержанностью к красивым женщинам, привязанностью к спиртному и анархическим настроем... — старик задумался, будто проговорился, и сейчас, казалось, напрягал память, чтобы рассказать только то, что можно рассказывать.
 
«Познакомились они при случайных и весьма трагических обстоятельствах. Во всяком случае, так утверждает легенда. Крамской прогуливался по солнечной стороне Невского проспекта. Поравнявшись с мрачным сводом доходного дома Полонских, художник случайно бросил взгляд в сквозной проем, где, как ему показалось, обнималась молодая парочка. Сконфузившись, Иван Николаевич быстро отвел взгляд и продолжил прогулку. Но, сделав несколько шагов, он подумал, что все, увиденное мельком, не было похоже на порыв любовной страсти. Более того, ему показалось, что из арки до него эхом доносились хрипы задыхающейся женщины. Художник замедлил шаг. Несколько секунд раздумья, и он решил вернуться. Когда Иван Николаевич увидел, как, выскочив из-за угла, ему навстречу бежал взволнованный студент, он уже не сомневался, что случилась беда.
Медленно подходя к злополучному месту, Иван Николаевич видел, как перепуганные насмерть прохожие на мгновенье замирали и с искаженными ужасом лицами пятились назад. Молодая девушка в окровавленном платье сидела в неестественной позе на мостовой.
Вскоре появилась полиция.
На место происшествия вместе с полицейскими прибыл и частный сыщик Всеволод Вышинский.
— Значит вы, господин Крамской, утверждаете, что видели, как молодой человек душил несчастную? — не глядя на художника, спросил сыщик.
— Нет, что вы! Я этого не говорил! Я, видимо, неточно выразился. Как бы вам объяснить?.. Понимаете, я случайно увидел обнимающуюся пару, и мне показалось, что они целуются. Ну, естественно, я тут же отвернулся, но тревога... Понимаете, мне показалось... — развел руками, задумался. — Но я хорошо запомнил лицо того студента!
— Это очень хорошо! Утверждаете, что это был студент?
— Нет! Я не утверждаю, что он студент! Он был одет в студенческую форму.
— Хорошо... Очень хорошо! И как же он выглядел?
— Странно… Знаете, такой весь взволнованный, я бы даже сказал, напуганный, не в себе...
— Очень интересно! Но как же он все-таки выглядел? — улыбнувшись, прервал сыщик.
— Необычно! Он так прикусывал нижнюю губу и как-то по-детски жмурился, как будто вот-вот расплачется...
— Да, приметы весьма оригинальные... — снова прервал сыщик. — И все же, может быть, вы запомнили, какие у него волосы, глаза, нос, губы... Могли бы вы его описать?
— Описать? Да, конечно. Я могу набросать его портрет.
— Вы художник? – удивился сыщик.
— Да. А вы находите это странным?
— Боже мой! Ну конечно! Как же это я сразу не подумал? Крамской! Иван Николаевич?! Я поклонник вашего таланта. Погодите-ка, погодите... — сыщик рассмеялся. — Вы ли это, Иван Николаевич?
— Я. Собственной персоной...
— Вот так встреча! Тогда давайте поступим следующим образом. Я не хотел бы вас больше задерживать здесь. Вот вам мой адрес. Когда закончите рисовать физиономию этого негодяя, покорнейше прошу вас занести ваше произведение ко мне, и заранее сообщаю вам, что вы своим взглядом уже поймали злодея.
— Мне не требуется много времени, я принесу вам эскиз сегодня же.
— Великолепно! Жду вас к чаю в любое время, как вам угодно... И заранее благодарю вас!
Эскиз оказался настолько точным, что студента без труда опознали, и он тут же был арестован. А в доме Вышинского Крамской увидел портрет молодой девушки. Во время разговора Иван Николаевич с интересом поглядывал на картину, и для сыщика это, конечно, не осталось незамеченным.
— Я вижу, вас заинтересовал этот портрет? — спросил Вышинский.
— Да! Очень выразительная внешность. Кто она?
— Неизвестная. Неизвестная преступница...
— Вы шутите?
Вышинский встал, взял в руки портрет, с улыбкой посмотрел на него и передал в руки художника. Крамской внимательно рассмотрел портрет.
— Это копия с портрета Ренуара «Незнакомка». Мне повезло. Копию для меня сделали прямо на выставке. Позже я купил и подлинник...
— У вас есть подлинник? Ренуара? Покажите же мне его! Это очень интересно.
— К сожалению, не могу... Подлинник бесследно исчез из моего номера в парижской гостинице...
— Украли?
— Трудно сказать, что произошло. Золотые часы, бумажник с деньгами остались на ночном столике, а портрет пропал. Так что осталась только копия, которую я, к счастью, хранил в чемодане... — сыщик задумался, а художник отвлекся и на какое-то время отключился. Крамской поставил портрет на стол, рассмотрел его, прищурившись, протянул ладони к портрету, будто хотел что-то очень хрупкое взять из него, отошел в сторону, снова приблизился...
— Какая сильная натура живет в этой молодой женщине. Вы только посмотрите! В ее руках цветок, словно скипетр в руках царицы. А взгляд! Она же презирает все человечество. Господи! Да не томите же меня! Откройте мне, кто она?
— Ее имя вам ни о чем не скажет. А между тем, история эта сопряжена с величайшей тайной нашего времени. Она самая прелестная преступница из всех, которых я когда-либо встречал.
— Я, признаться, думал, вы шутите. Расскажите! Ради бога, расскажите мне об этом!
— Хорошо. Я расскажу вам эту историю, но при условии... Все, что вы услышите от меня, останется между нами. И это еще не все. Быть может, вам доведется услышать что-либо об этой женщине от кого-нибудь другого... Может быть, вы также что-то узнаете об истории этого портрета... Обещайте, что вы не будете ни с кем обсуждать то, что узнаете от меня или от кого-либо другого об этой женщине.
— Конечно. Я вам это обещаю.
— Хорошо. Тогда давайте я налью вам еще чая.
Иван Николаевич сгорал от нетерпения и ожидал услышать необыкновенную криминальную историю: сделка с дьяволом, предательство, убийство...
— Несколько лет назад я так же, как вы сейчас, жаждал услышать историю этого портрета. Я пытался выведать у месье Ренуара имя девушки и все подробности, связанные с этой картиной. Тогда я был очень разочарован и, признаться, не поверил художнику, что он ничего не может сказать ни о девушке, ни о деталях, изображенных на портрете. Месье Ренуар поклялся, что это неизвестная ему девушка, что он написал портрет красавицы, которую случайно увидел на набережной. Она позировала уличному художнику. Другими словами, писал портрет по памяти.
— Вы знаете, это вполне возможно,— прервал Иван Николаевич сыщика. — Порой портреты по памяти бывают более правдивы, чем с натуры...
— Да, я согласен! Теперь я это знаю, но тогда... Тогда я готов был арестовать месье Ренуара и вытягивать из него по капле все, что, как мне казалось, он утаивает от меня. Я ошибался. Он действительно ничего не знал. В то время об этой женщине я знал намного больше, чем он. На портрете изображена женщина, с которой мне посчастливилось ехать вместе в одном купе из Москвы в Петербург.
— Так вы ее знаете?
— Я ее, уважаемый Иван Николаевич, не только знаю. Я разыскиваю ее, безумно тащусь по ее следу, но не для того, чтобы арестовать, пресечь зло. У меня было много возможностей заковать ее в кандалы, но какое-то незнакомое мне ранее чувство удерживало меня. Позже я понял, что просто влюбился. И теперь я чувствую себя соучастником всех ее преступлений. Оправдываю ее, пытаюсь уберечь от ареста и тюрьмы и чувствую, что если не смогу уберечь свою любовь, то пойду вместе с ней на каторгу.
— Ах, вот как... Простите меня ради бога... Я как-то не подумал об этом. Можете не продолжать...
— Нет-нет, что вы. Напротив! Мне даже хочется рассказать кому-то о своей любви. И вы, как раз, тот человек, которому я мог бы довериться, вы будете первым и единственным свидетелем всей этой истории. Как вы знаете, я сыщик. Подобные сантименты вроде бы не вяжутся с моей профессией, и, тем не менее, это так.
— Отчего же? Любовь — чувство независимое, рамок не признает, каждый по-своему обретает это таинство.
— Так-то оно так! Если бы эта очаровательная дама не была воровкой и матерой мошенницей. Она, уважаемый Иван Николаевич, нынче, должно быть, весьма богата, но все ее состояние — это чужие деньги, добытые путем воровства и обмана.
— Что вы говорите... Никогда бы не подумал! Такие прекрасные черты лица — и воровка? Уму непостижимо. Тогда я вас понимаю, юрист и воровка — это, конечно, не только несовместимо... Но, опять же, к любви такое несовпадение отношения не имеет. Поверьте мне, любовь между людьми возникает независимо от того, кто они, чем занимаются... Я имею в виду настоящую любовь.
— Настоящая любовь? Как распознать, где она, настоящая? Я много раз пытался понять, в какой момент стал ее пленником. И вот какая мысль однажды пришла мне в голову. Только для начала позвольте я спрошу вас кое о чем?
— Разумеется. Вы можете меня спрашивать о чем угодно.
— Как вы думаете, что сильнее: власть, красота, деньги, талант?
— Мне легко ответить на этот вопрос. Я художник, поэтому красота для меня превыше всего. Деньги, знаете ли, всегда сопряжены с человеческими несчастиями. Власть — удел изощренных лжецов. А вот талант, — Крамской задумался, покачал головой, — это тоже сила. Непростой вопрос вы мне задали! Красота или талант?
— А вот я, кажется, нашел ответ, и вы только что подтвердили его истинность. Вы человек талантливый, без всяких сомнений, поэтому сомневаетесь в силе своего дара и выбрали красоту. А теперь представьте человека, обладающего и тем и другим. Что он выберет? Остаются ведь только власть и деньги.
— Это редчайшее явление. Обладать таким дарованием может, пожалуй, только женщина. Мужская красота — пустой звук.
— Да! Очень редкое явление. Но понял я это после того, как осознал, что влюблен без памяти в эту не только красивую, но и талантливую женщину.
— Вы полагаете, чтобы воровать, тоже нужен талант?
— Талант многогранен. Эта воровка могла бы стать великой актрисой, и не только за счет своей красоты. У нее талант перевоплощения. Улыбнется — и притягивает к себе как магнит. Спрячет улыбку, нахмурит брови, и человек уже не рад, что впал в искушение, крестится как умалишенный, будто не она, а он совершил страшное преступление. Так, как ворует она, — безусловно, тут необходим талант.
— Что ж. Я вас понимаю... Но и такая любовь имеет право на существование. Красоту этого чувства ничто не может испортить! Никакие злодеяния и преступления.
— Я с вами полностью согласен. Только в моем случае кроме воровки, сыщика и его любви к ней есть еще кое-что.
— Помилуйте, дорогой Всеволод Дмитриевич. Я уж думал, что этого более чем достаточно для душевных мук. Неужели есть что-то еще?
— Представьте, есть! Посмотрите внимательно на портрет. Видите на шее жемчужное ожерелье?
— Да.
— А камень?
— Да.
— Этот бриллиант под названием «Северное сияние» когда-то принадлежал Екатерине Второй, потом был подарен нашим царем королеве Англии, но впоследствии таинственным образом исчез из дворца. Кто-то подменил драгоценный камень на обыкновенную стекляшку.
— Невероятно! Вы хотите сказать, что драгоценный камень теперь принадлежит этой женщине?
— Да! Правда, я только предполагаю, что бриллиант у нее, но вероятность моего предположения весьма велика.
— Да-а-а... Задали вы мне задачку. Действительно... Сыщик, воровка, любовь и огромный бриллиант из королевского дворца — это слишком много... В голове не укладывается... Слишком много... — Крамской задумался, но вдруг встрепенулся: — Погодите, ее же могут казнить!
— Да! Без всяких сомнений! Уберечь ее от виселицы — это для меня теперь смысл жизни. Я разыскиваю ее по всему миру совсем не для того, чтобы уличить в краже, заковать в кандалы и отдать палачам, а наоборот — уберечь от ареста. Ведь если кто-то другой найдет у нее этот камень — беды не миновать. Я и так допустил непоправимую ошибку... Кто знает, в чьих руках оказался подлинник портрета. Кроме того, существует еще портрет уличного художника... С некоторых пор я все свое время трачу на поиски этих портретов. Теперь вы понимаете, почему я попросил вас дать мне слово ни с кем не говорить на эту тему?
— Да, конечно. Будьте уверены, я сдержу свое слово.

А через некоторое время Иван Николаевич принес в кабинет сыщика свою «Неизвестную».
— Всеволод Дмитриевич, дорогой, вот и я написал ее портрет по памяти. Потратил уйму времени, сколько бессонных ночей... Я почти уверен, что встретил ее. Посмотрите! Разве это не она?
— Где вы могли ее встретить? — удивился Вышинский, разглядывая портрет.
— Она выходила из гостиницы, и я увидел это лицо. Не узнать ее невозможно, еще труднее забыть. Конечно, я пристально наблюдал за каждым ее шагом, совершенно забыв, что она преступница, и не подозревал, что она чувствовала мое наблюдение. Уже усевшись в коляску, она посмотрела на меня вот так. Видите этот взгляд? Смотрите, как она презирает меня. Вот тогда, вспомнив ваш рассказ, я и подумал, а не приняла ли она меня за сыщика?
— Да, это она! Вам повезло! Она ведь на вас только взглянула с презрением, а могла бы и обокрасть, — рассмеялся Вышинский.
— Тогда я поспешил к вам, чтобы сообщить, что встретил ее, но вы были в отъезде.
— Пустяки! Это ничего бы не дало. Она неуловима. Появляется и исчезает, как видение. Преследовать ее — пустое занятие. Ее можно только предсказать, а это, как вы понимаете, непросто.
— Невероятно! Воровка с такой прекрасной внешностью. Теперь я понимаю любителей поволочиться за юбкой. Ее красота обладает притягательной силой, любого с ума свести может!
— Да уж... Не одного она оставила с разбитым сердцем, но еще больше оставила без денег. Так что вам повезло во всех отношениях.
— Я не любитель амурных приключений. А вот с портретом теперь только вам решать, жить ему или нет. Не написать его я не мог, но и нарушить обещание не могу, поэтому принес картину вам на суд. Если портрету не суждено жить — вы вправе поступать с ним, как вам угодно.
— Как точно вы изобразили ее взгляд! А она совершенно не изменилась. Отличная работа! — Вышинский поставил портрет у окна и принялся рассматривать его с разных сторон.
Крамской терпеливо ожидал решения сыщика.
— Что ж, Иван Николаевич, ваше обещание никакого отношения к этому портрету не имеет... — наконец начал Вышинский. — Вы ведь дали обещание не обсуждать то, что знаете об этой женщине, обещания не писать ее портрета я от вас не желал и не просил. К тому же на вашем портрете отсутствует улика, которая могла бы погубить мою возлюбленную. А вот вы, Иван Николаевич, теперь тоже соучастник загадочной кражи драгоценного камня! А ну-ка, признавайтесь, где вы спрятали украденный бриллиант? Под пальто? В ее соболиных мехах? Под атласными лентами? А может, в муфте? Где?
Друзья рассмеялись.
Вскоре портрет был выставлен на всеобщее обозрение, и произвел большое впечатление. Люди стояли в очередях, чтобы взглянуть на портрет Крамского»

— Вот такая легенда... — задумчиво протянул Кормилин.
— Да... Прямо таки любовная история! И, кстати, в духе тех времен, — подметил Савелий. — Все это похоже на правду, не так ли?
— Выглядит как правдивая история... — согласилась Шахова.
— Странно... — Кормилин опустил голову, задумался. — Если это выдумка, то придумана она мастерски. Например, дом Полонских в Питере существует и по сей день. Арки там действительно мрачные. Я бывал там. И вы знаете, когда глядишь в темноту этих арок, страшная история убийства оживает. Так и предстает перед глазами. С другой стороны, вроде бы и выдумка, а между тем, в рассказе этом много такого, что касается событий, на самом деле имевших место в истории. Ведь такое убийство действительно было, и суд был. И будто бы на суде том, защищая убийцу, выступал всем известный Плевако.
     Кормилин замолчал, вздохнул. Казалось, что он что-то еще знает, но не решался рассказывать.
     – Есть еще кое-что... – наконец  решился старик, – в то время много слухов ходило... Третьяков, например, отказался выставлять «Неизвестную» в своей галерее. Видите ли, этот богач усмотрел в ней проститутку. А вот читающие люди сразу же окрестили ее Анной Карениной. В то время роман Толстого уже был напечатан в каком-то журнале. В народе это имя тут же подхватили. Репродукция этого портрета чуть не в каждой избе висела. Типографии не успевали ее печатать... Вот ведь какие совпадения...
     Кормилин снова замолчал. По всему было видно, что он знает большее. И, скорее всего, ему было известно и имя неуловимой мошенницы, но, видимо,  посчитал, что он не в праве открывать чужие тайны.

Глава 24

Шахова, удивленная необычным рассказом, теперь пыталась представить, как все, что она услышала, могло бы происходить в далеком прошлом. У нее уже не было сомнений, что на портретах Крамского и Ренуара одно и то же лицо — лицо талантливой мошенницы.
— А имеет ли какое-то отношение к этой истории ваш знакомый конюх? — осторожно поинтересовалась Шахова.
— Конюх, конечно, никакого отношения к этой истории не имел, но божился, что услышал ее на Сахалине, когда там, на острове, вместе с ним отбывал каторгу какой-то разбойник по кличке Круп. Они  подружились. Тогда на каторге все знали, кто такой Круп. Он там у них вроде как самым уважаемым человеком был, и была у него на груди наколка, похожая на икону. Необычная, совсем не тюремная наколка... Сверкающий камень в женских руках. Конюх мне об этой наколке тогда все уши прожужжал. Я его уже как-то без интереса слушал. Только из уважения или, может быть, из жалости к немощному старику. Люди в моем возрасте, вы знаете, часто рассказывают одну и ту же историю. Так и он. А однажды я не сдержался. Возьми и скажи ему, что, мол, сколько можно об одном и том же?! Он обиделся. Говорит: «Ты мне не веришь?» Я уж и пожалел. Извиняться начал. А он взбесился. Нет, говорит, в таком случае давай я приглашу Крупа в баню, и ты своими глазами увидишь эту наколку! Но только, говорит, все расходы за баню в высшем разряде оплачивать тебе придется! Я ему говорю: «Верю, верю!» А он меня вроде как успокаивает, говорит, что Круп — старик, много не пьет и жирно не ест. Мне неловко стало. Подумает еще, что я жадничаю... Соглашайся, говорит, или уважать не буду! А высший разряд в Сандуновских банях в те годы — удовольствие не всем по карману было! Знаете, неразбавленное пиво, раки... Публика изысканная. Высший разряд-то люди состоятельные выдумали. Я бы каждый день туда ходил бы, да дороговато было. А уж когда компания... — это всегда в копеечку выливалось. Но отказываться было поздно, неудобно... Пришлось согласиться. Вот так я и познакомился с каторжным дружком конюха. Он меня предупредил, чтобы я гостя не очень-то о той наколке расспрашивал. Говорит, неразговорчивый он, характер суровый, а людей за людей не считает. Каторжанин... сами понимаете.
— И что? Вы видели Крупа? Видели эту татуировку? — в интонации Анны тоже проскользнуло сомнение, и Кормилин это заметил.
Кличка «Круп» Шаховой неоднократно встречалась в разделах уголовной хроники старых газет.
— Вот видите, и вам не верится. Да! Представьте себе, видел! И Крупа, и его наколку! Я даже думаю, может быть, поэтому всю эту историю так хорошо помню. Татуировка впечатляющая. Слева на груди было наколото красивое женское лицо. Работу эту выполнял человек одаренный, без всякого сомнения. Вы представить себе не можете, какое это было произведение искусства. Лицо женщины — копия «Неизвестной» Крамского. Только не в коляске, конечно, и без одежды, с обнаженной грудью, как в тюрьмах принято, но лицо — вылитая копия. А вместо муфты в руках огромный сверкающий камень! Блеска от камня я, конечно, никакого не увидел. Так, лучи тускло-синего цвета, а вот красота женская, этот неземной взгляд выполнены были мастерски.
— А в руках «Северное сияние»? — не выдержала Шахова.
— Вы, значит, и об этом наслышаны?
— Читала что-то... — схитрила Анна.
— Да-да! Тот самый камень под названием «Северное Сияние». Во всяком случае, так Круп его назвал. Я его спрашиваю: «Что-нибудь означает эта наколка?» Он на меня взглянул сурово, недружелюбно так, и отвечает: «Любая метка на теле человека что-то означает...» А я его опять спрашиваю: «А эта что означает?» Он снова посмотрел на меня, теперь уже как на слабоумного. «Ты, малек, — говорит, — этого никогда не поймешь. Камешек этот когда-то “Северным сиянием” называли...»
— Почему называли? Значит, бриллианта этого больше нет? — перепугалась Анна.
— Я думаю, что нет. Круп не из тех, кто может оговориться. Но точно этого теперь никто не знает. Я тогда на это внимания не обратил, а вот татуировкой заинтересовался. Много времени потратил, чтобы узнать значение той наколки...
— И что? Узнали?
— Узнал!
— Что же она означает?
— «Власть и деньги принадлежат ворам» — с грустью продекламировал старик.
Наступило молчание. Такое молчание, когда каждый чувствует себя задетым и не решается первым нарушить тишину.
— Изречение, хоть и уголовное, и из прошлого, как бы, но я считаю, правдивое и настоящим временем доказано... — робко начал Савелий, но по всему было видно, что развивать эту тему ему не хотелось. Молчала и Шахова, а старик опустил голову, задумался.
— Я ведь и о камне многое узнал... — продолжил Кормилин. К архивам у меня тогда уже был доступ.
Шахова, сгорая от любопытства, начала так упрашивать Кормилина, чтобы он рассказал и о бриллианте, что старик перепугался.
— Уж не хотите ли вы, голубушка, отыскать камень? Если да, то выкиньте это из головы. Эта идея к хорошему не приведет.
Савелий тоже удивился. Подумал: «Вот те нате... Тихая-тихая, честная-честная, а краденым бриллиантом стоимостью в десятки миллионов интересуется...»
Шахова снова начала умолять Кормилина, чтобы он рассказал ей все, что ему известно, уверяя, что не собирается разыскивать «Северное сияние». Но старик не был простачком. Вначале он предложил Шаховой объяснить ему причину повышенного интереса к бриллианту. И Анна уже готова была рассказать старику запутанную историю с портретами, ожерельем и завещанием, но Савелий вовремя остановил ее, наступив под столом на ногу.
— Понимаете, Федор Митрофанович, я не смогу восстановить картину великого мастера...
— Хотите сказать, что у вас есть портрет, о котором я вам рассказал? — перебил ее старик.
А Савелий, опустив руку под стол, уже судорожно сжимал колено Анны, и она понимала этот жест.
— Нет-нет! Просто в нашу галерею поступила картина Огюста Ренуара, ее необходимо реставрировать... Но в картине этой есть тайна, которую я пытаюсь раскрыть. Понимаете, не получится хорошей реставрации, если о подлиннике не все известно...
— Ах, вот вы о чем. По-моему, эта картина исчезла больше ста лет назад?
— Да, она попала в частную коллекцию...
— У меня другая информация. Вернее сказать, предположение. Я думаю, этот портрет кисти Ренуара уничтожен. На нем ведь изображен похищенный бриллиант. Хотя когда-то этот портрет висел в галерее и им любовался весь Париж. И, представляете, получается, что никому в голову не пришло разглядывать украшение натурщицы! Я в это совершенно не верю. Правда, мне где-то попадалось описание той картины. Она, может быть, и ценная, но из описания я понял, что художник не считал портрет удачным. Внешний облик натурщицы был далек от действительности, да и камень не выглядел драгоценным... Все изображенное на портрете просматривалось как бы сквозь дымку. Он же, этот ваш Ренуар, импрессионист, по-моему? Не люблю импрессионистов... Он и цвет розы перепутал, знаете? — рассмеялся старик.
— Да, я читала об этом...
— Теперь я понимаю ваш интерес к камню. Это я хорошо понимаю... По той же причине никому не удается сделать хорошую копию «Джоконды». Вот это портрет! Вот это я понимаю! Не то, что эти импрессионисты... Настоящее искусство! У «Джоконды» ведь тоже какая-то тайна! А сколько было попыток скопировать ее загадочную улыбку?!
Кормилин снова задумался, будто выбирал из памяти все необходимое для следующего рассказа, чтобы не сказать ничего лишнего, не проговориться. Старика провести было не так-то просто.
Савелий осторожно коснулся под столом ноги Анны, но она резко убрала ее, показывая свой упрямый характер. Савелий вздохнул, а взгляд его выражал скорбное сочувствие и бессилие.
— А вы видели этот камень? — робко спросила Анна.
— Только на татуировке. Ну и описание размеров, веса...
Шахова вынула из сумочки миниатюрную копию жемчужного ожерелья с бриллиантом, сделанную с портрета императрицы:
— Посмотрите. Похож камень?
— Откуда это у вас? — удивился Кормилин.
— Это копия с портрета Екатерины Второй...
— Вот как? Интересно! Да, это он... — с нескрываемым разочарованием выдавил старик. — А вот мне такая идея в голову не пришла... Надо же, как все просто... я ведь его тоже давным-давно мог бы увидеть... Во Франции сохранились каталоги драгоценных камней за последние девять веков. Там «Северное сияние» есть, но опять же, только описание, размеры, вес, чертеж... Не в таком красочном виде.
— Если хотите, можете оставить эту копию себе на память, в качестве подарка от нас.
Савелий заерзал на стуле.
«Нет уж, дорогая моя Аннушка, это только от тебя, а не от нас! — подумал Савелий. — Она ненормальная. Ее не интересует ни стоимость камня, ни то, что он в розыске... Только тайна, чтобы сделать достоверную копию. Может, она больная? И на этой женщине я собираюсь жениться?»
— Нет, голубушка, мне эта замечательная картинка теперь ни к чему. А вы молодые, вам, может быть, повезет больше, чем мне. Смотришь, и найдете камень... — ехидно ухмыльнулся старик.
— Да зачем он нам, этот камень?! — чувствуя необходимым вмешаться, подал голос Савелий. — Это только для того, чтобы сделать хорошую копию картины... Это все, что нам нужно. И потом… если его до сих пор не нашли, то либо плохо искали, либо не особенно он был нужен кому-то! Не так ли?
— Ну, не скажите... Этот камень разыскивали многие. Наибольший интерес к этому бриллианту по известным причинам проявлял Гитлер... — Кормилин снова загорелся желанием поговорить. — По его распоряжению было создано специальное подразделение, которое в тесном сотрудничестве с разведкой европейских стран занималось поиском «Северного сияния». Гитлер был мнительным и суеверным человеком. По слухам, ему кто-то вбил в голову, что если он будет владеть этим камнем, — ему будут сопутствовать победы, успех, слава. Бедные евреи! Немцы потрошили всех ювелиров и любителей антиквариата. Их часами допрашивали, пытали, а потом просто расстреливали. Еще до прихода фашистов в Париж все ювелирные лавки и магазины Франции контролировались немецкой разведкой. Это специальное подразделение проделало огромную работу, оставило после себя секретные документы, протоколы допросов, фотографии. Теперь к этим архивам есть доступ.
Кормилин снова задумался. Было видно, что он растревожен. То ли судьбой французских ювелиров, то ли воспоминаниями о собственном прошлом, — словом, что-то очень больно задело старика. Сославшись на усталость, он предложил молодой паре продолжить рассказ в другой раз.

Рассказы Кормилина произвели большое впечатление на Шахову. Ни о чем другом она теперь думать не могла. Далекое прошлое в представлении Анны проявлялось все отчетливее. Она видела связь между портретами и наколкой уголовника Крупа.
«Круп был знаком с графиней и, конечно, видел бриллиант “Северное сияние”. Иначе откуда у него могла взяться эта татуировка?» — предположила Анна.
Теперь каждый вечер, перед тем как уснуть, Шахова, закутавшись в одеяло, закрывала глаза и пыталась представить Вышинского, рассматривающего портрет, потом Крамского, прогуливающегося по Невскому проспекту, молодую девушку в окровавленном платье и обезумевшего от любви студента. Она гнала от себя видение страшного убийства, и тогда ей снова представлялась очаровательная мошенница, к которой подходил Вышинский и, склоняясь для поцелуя над ее миниатюрной ручкой, незаметно защелкивал кольца наручников. Снимал шляпу, вздыхал облегченно и с радостным нетерпением сообщал: «Наконец-то, сударыня, я имею честь спасти вас от смертной казни...» А Роза, смущаясь, в знак благодарности тянулась к его лицу, целовала сыщика в щеку, без труда выскальзывала из наручников, вставляла ему в петлицу черную розу и тихо, почти шепотом, успокаивала его: «Благодарю вас, сударь! Но до той поры, пока я владею камнем, мне ничего не угрожает!» — и, как призрак, мгновенно исчезала.
Шахова чувствовала аромат розы и сладко засыпала.

Глава 25

На следующий день Савелий и Анна снова приехали к Кормилину. Им показалось, что старик как будто ждал их. Увидев в дверях молодую пару, он обрадовался, заторопился, с удовольствием снова усадил их за кухонный стол и продолжил рассказ.
— Как видите, дорогие друзья, все, что связано с бриллиантом «Северное сияние», покрыто тайной, — начал Кормилин. — Дело в том, что чопорность королевы Виктории не позволила ей объявить во всеуслышание о пропаже драгоценного камня. На его поиски были брошены все силы Скотланд-Ярда, задействованы лучшие сыщики Европы, в том числе наш, русский... тот самый господин Вышинский. В те далекие времена, представьте себе, русская полиция, и особенно сыщики, были в большом почете. Но все их действия, вся информация о розыске камня, даже имена сыщиков – все хранилось в строжайшем секрете.
Королева Виктория была скупой правительницей, старалась экономить на всем. По этой причине у нее было мало слуг. Все эти люди были много раз проверенные, перепроверенные, преданные двору. При необходимости для обслуживания многолюдных приемов, балов и маскарадов людей нанимали дополнительно. Да и украшениям королева не придавала особого значения. Свой драгоценный камень она надевала редко, поэтому, когда обнаружилась подделка, трудно было определить, как давно произошла кража. Это обстоятельство, как вы понимаете, затрудняло расследование.
Кормилин сделал паузу. Разлил по чашкам чай.
— Не хотите ли к чаю коньячку? У меня непочатая бутылка уже лет десять стоит...
Коньяк оказался на редкость душистым. Он простоял в буфете даже не десять, а более пятнадцати лет.
— О коньяке я вспомнил не случайно... — продолжил Кормилин. — Полтора века назад французский коньяк прочно занял лидирующее место в мире. Императоры, короли, цари со всех концов света заказывали его вагонами и кораблями. Наибольшей популярностью в те времена пользовался коньяк «Брюли», названный в честь хозяйки винокурни графини Джули де Брюли.
— Мне знакомо это имя! — не сдержавшись, перебила Шахова. — Недавно я была в ее замке в Париже. Богатство необыкновенное. А ведь графиня как будто русских кровей?
— Да, вы правы! Мадам Брюли была русских кровей. Красивая и очень молодая женщина. К какому сословью она принадлежала в России, теперь узнать невозможно. Совсем юной она вышла замуж за старого, больного, но богатого графа. Лет шестьдесят у них была разница. Ей что-то около двадцати исполнилось, когда граф де Брюли умер. На удивление молоденькая вдова отказалась от наследства. Ей, по всей видимости, нужен был только титул. Подобный поступок в наследственных делах более чем необычен, и родственники покойного графа оценили по достоинству великодушие молодой вдовы. Они подарили ей земли под виноградником, с давно развалившейся там, не действующей винокурней. А через пару лет этот небольшой коньячный заводик знали уже во всем мире.
— А вы не знаете, как она попала во Францию? — снова перебила Шахова.
— До брака с потерявшим разум графом ее как будто никто не знал. Обвенчались они где-то вдали от Парижа, не в центральном округе Франции, втайне от всех, и празднование бракосочетания прошло тоже втайне от посторонних глаз. Да и после смерти старика молоденькая, хорошенькая графиня вела затворнический образ жизни. Но коньяк сделал имя Джули де Брюли известным на весь мир. Ее мало кто знал в лицо. Ни приемов, ни балов она не устраивала. Не поддерживала отношений с соседями, не имела друзей. Не сохранилось ни одного портрета графини. А вот писали о ней много. Слишком много! Как только не изощрялись журналисты... Ну да это и понятно... Знаете, так всегда! Когда об известном человеке по сути ничего не известно, пишут всегда много. Сочиняются легенды, ходят сплетни, небылицы, появляются даже очевидцы. Страсти любопытных разыгрываются! Одна из таких легенд утверждает, будто кража драгоценного камня связана с этим именем. А случилось тогда вот что...
Корабль под названием Джульетта, загруженный очередной партией французского коньяка «Брюли» для королевского двора, поздно вечером прибыл в британский порт. Об этом тотчас было доложено королеве. А наутро, перед разгрузкой, королева изъявила желание снять пробу с прибывшего коньяка. Через пару дней, после ужина, во дворце появилась женщина с ящиком драгоценного товара. Поговаривали, что женщина та и на женщину-то не была похожа. Вылитый пират! Одноглазая, хромая, с тростью и с длинной трубкой во рту. Лицо ее было покрыто шрамами, одета она была небрежно, по-дорожному. А вот коньяк всем понравился. Но королеву больше заинтересовала та самая женщина, великолепно говорящая по-английски. Надо сказать, сама королева Виктория была далеко не красавица и, может быть, поэтому, как бы разделяя судьбу с другими, питала особый интерес к уродливым женщинам. Они пробыли вместе более двух часов. Королева распорядилась дать коньяк на пробу чуть ли ни всему двору, включая кухню и охрану. Понемножку, конечно. Француженка приняла предложение королевы и осталась на ночь во дворце. В эту ночь все во дворце спали крепко и видели приятные сны. Наутро гостья распрощалась. А через месяц-другой обнаружилась подмена «Северного сияния». Подозрения сразу же пали на француженку, напоминающую пирата. Но при проверке выяснилось, что на обратном пути корабль «Джульетта» затонул вмести со всей командой. Об этом писали французские газеты еще до обнаружения подмены бриллианта. Началось расследование. Англичане пытались найти место, где затонуло судно, но поиски «Джульетты» не увенчались успехом. Этот корабль, кстати, англичане время от времени ищут по сегодняшний день.
— Как интересно, — задумчиво, нараспев произнесла Анна, а сама, перебирая в памяти все, что уже знала о мошеннице, портретах и бриллианте, пыталась связать услышанное воедино.
— Но что же всемогущая королева? Англия тогда была сильна в военном отношении, а это ведь международный скандал! — спросил Савелий.
— Виктория была великой правительницей. Но в то время поговаривали, что когда сыщики Скотланд-Ярда вместе с французской полицией пришли с обыском в замок мадам де Брюли, то она в качестве свидетелей-понятых пригласила всех журналистов, каких только можно было, а сама отправилась в Англию, на прием к королеве. Обыск поэтому не состоялся. Имя Брюли в одно мгновенье стало гордостью Франции. Королева Англии в каком-то смысле была опозорена, а французы ликовали, гордились находчивостью своей графини. У Франции тогда отношения с Англией были натянутые. Графиня де Брюли, говорят, была не только умна, богата, красива, но и умела одним взглядом подчинять людей своей воле. На приеме перед королевой она предстала необыкновенно красивой, самоуверенной, властной женщиной в платье, расшитом золотом, усыпанном драгоценными камнями. Королева перед ней выглядела замухрышкой. По крайней мере, так писали французские газеты. Ясно было, что графиня прибыла во дворец не для того, чтобы оправдываться. Виктория, хоть и была чванливой, но не решилась проявлять спесь перед гордой графиней. Говорят, разговор у мадам де Брюли с королевой состоялся крутой. В ответ на обвинение команды Джульетты красавица потребовала от королевы платы за поставленный ко двору коньяк, поскольку вместе с кораблем затонули и королевские векселя. Королева не хотела платить, но вскоре появился другой подозреваемый, и след бриллианта обнаружился в России. Поэтому ее величеству, представьте себе, пришлось дважды оплатить счета по доставке коньяка... Вот такая легенда!
Как вы понимаете, есть какая-та параллель в этих двух рассказах. Если бы кто-нибудь смог доказать, что Неизвестная Крамского и есть та самая графиня Джули де Брюли, то все могло бы стать на свои места. А уж если принять все эти события за правду...
— Скажите, Федор Митрофанович, а вы сами могли бы поверить в истинность всего, о чем рассказали? — осторожно спросила Шахова.
— Я, голубушка, не только могу в это поверить... Я убежден в этом! Если бы я не верил в то, что рассказал, я бы давно забыл все эти легенды. Я, дорогая моя, абсолютно убежден, что именно так и обстояло дело в действительности. Просто подтверждения этим легендам уже никто, нигде, никогда не найдет. У прошлого много тайн, и возможность проникнуть в них с годами стремительно приближается к нулю.
— Если вы так уверены, выходит, вы тоже пытались приоткрыть тайну «Северного сияния» и всего, что с этим камнем связано?
— Да. Вы угадали. Но, заметьте, только проникнуть в тайны. Разгадать тайну — всегда интересно. Когда я был молодым, меня эта история увлекла, но я быстро остыл. А потом, уже в возрасте, копаясь в архивах, я наткнулся на документы, доказывающие, что к краже бриллианта причастен некий русский ростовщик. И тогда меня осенила мысль, что драгоценный камень находится где-то у нас, в нашей стране. Я задался целью разыскать его, даже на время переехал жить в те места, где когда-то обитал тот ростовщик. Совсем не из-за ценности камня. Вы же понимаете, кто бы мне при советской власти позволил им владеть? Просто ради интереса. Таинственное исчезновение бриллианта не давало мне покоя, и я тогда снова увлекся этой историей. Мне, видите ли, показалось, что я смогу открыть все тайны... И ошибся! За двадцать лет поисков я только смог понять, что человек, укравший бриллиант, не имел цели разбогатеть на этом, и на клептоманию или мегаломанию эта кража не была похожа. Скорее всего, это было обыкновенное чувство мести.
Шахова не ожидала такого поворота и спросила:
— Отомстить королеве Англии?! С обычным человеком это как-то не очень вяжется! Что же могла натворить королева, чтобы жажда мести появилась у какого-то там ростовщика или даже графини, тем более что они русские?
— Тот же вопрос и меня поставил в тупик, из которого я так и не смог найти выхода, — признался Кормилин. — Но в любом случае, была это месть или нет, камня, похоже, сегодня уже не существует. Скорее всего, из него сделали несколько бриллиантов. А может, он лежит где-нибудь на дне морском...
— Или в Яузе! — вставил Савелий, вспомнив инкассаторскую сумку и свою первую кражу.
— Да-да! Или в Яузе! — неожиданно поддержал Савелия старик. — Ведь оба подозреваемых русские! Да и камень, можно сказать, российского происхождения... «Северное сияние» — должно быть, очень красивый камень! Но где этот бриллиант, теперь никто не знает. А насчет Яузы вы, молодой человек, совершенно правильно подметили. Вы даже себе представить не можете, какое богатство лежит на дне этой речушки. Однажды английская королева, уже при Советской власти, предложила коммунистам бесплатно очистить русло легендарной московской Яузы с условием, что все поднятое со дна реки перейдет в собственность Великобритании. Кремлевские чиновники ответили отказом. Объяснив, что ни для кого не секрет — дно московской речушки усыпано сокровищами. Уж не знаю, что имели в виду под сокровищами чиновники в Кремле, но что касается Яузы — сущая правда! И при Грозном, и при Петре, и при Ленине в России любили потрошить богатых. Независимо от того, как наживалось богатство. Но, как известно, расставаться с добром всегда нелегко. А русский человек по натуре в этом смысле знаете какой?
— Ни себе, ни людям... — вставил Савелий.
— Вот-вот! Совершенно верно! Пусть лучше сгорит. Именно поэтому несколько веков в Яузу горстями сыпались драгоценные камни, золото, серебро и прочие ценности... Так что речушка наша — это вам и история, и еще один Алмазный фонд России...
— А что вас натолкнуло на мысль о мести? — прервала старика Шахова.
— Видите ли... Ростовщик тот не умер своей смертью, и его сыновья следом за отцом ушли. Затаскали их по острогам... Пытали... Камень искали, выбивали из них признания. Ведь у них в имении нашли жемчужное ожерелье, на котором крепился злополучный бриллиант. Жемчуг был редкий, тоже больших денег стоил. А тут, ко всему прочему, еще и ростовщик... Все знают, из каких источников у этих людей берутся деньги. Жадные и богатые любят скупать краденые вещи. Как это ожерелье попало в имение ростовщика, объяснить ни сам хозяин, ни его сыновья и никто из домашних не смогли. Камера, допрос, пытки, допрос, камера... В те времена так жестоко, как в России, уже нигде не пытали. Может быть, кто-то приговорил ростовщика или его отроков? Но тогда дорого обошелся этот приговор для кого-то, да и выглядит все это очень хитроумно, изощренно. Этот кто-то должен был подкинуть ожерелье в имение ростовщика. Человек этот должен был быть не только богатым, но и беспредельно жестоким. Интересно, конечно, только все это теперь тоже относится к тайнам прошлого.
— Выходит, корабль Джульетта не затонул?
— Если поверить, что бриллиант выкрала та самая одноглазая француженка, выходит, нет! Но, тем не менее, французские власти потребовали от ее величества принести публичное извинение графине де Брюли. Извинения, конечно, никакого не последовало, и тут опять много непонятного... Опять тайна! Ходил слух, будто Виктория подружилась с графиней до такой степени, что внесла ее имя в список почетных гостей. Правда, во дворце графиня больше ни разу не появилась. Она исчезла бесследно. А украли, видимо, все же ее люди... Но не пойман — не вор!
На следующий день Шахова снова рылась в архивах, пытаясь найти хоть какое-то упоминание о графине де Брюли в русской прессе. Чтобы лучше понять прошлое, она уже давно привыкла мысленно менять века. Тогда присутствие таких людей, как сыщик Вышинский и мошенница Роза, представлялось ей даже необходимым. Без них жизнь России виделась Шаховой скучной, лишенной внутреннего содержания. Теперь сыщик и его возлюбленная интересовали Шахову больше, чем живопись.

Рассказы Кормилина были недалеки от истины.
Роза презирала роскошь. Если ей и приходилось жить в самых дорогих гостиницах, цеплять на себя немыслимые украшения, швыряться деньгами, так это только потому, что ремесло обязывало. Она всегда довольствовалась необходимым. И эту свою привычку берегла всю жизнь. Даже тогда, когда стала немыслимо богатой графиней, у нее не было ни лакеев, ни поваров, ни прислуги.
Ее винокурня находилась в небольшой деревушке, а производством управлял молодой француз родом из тех же мест, посвященный в секреты виноделия своими предками. На небольшом коньячном заводе были заняты все жители окрестных деревень, и между ними делился почти весь доход от продажи вина и коньяка. Деревни были зажиточные, славились своим необычным укладом, добротой и гостеприимством жителей.
Кроме этого, в русском районе Парижа графиня нашла беднеющую аптеку, скупила все ее векселя и в присутствии перепуганного аптекаря сожгла их, попросив хозяина лишь об одной услуге: повесить над входом точно такую же вывеску, какая когда-то висела над входом в аптеку ее отца.
Когда в Париж перебрались Колянчик и Круп, Роза приобрела на имя Иванки ювелирный магазин в центре города, который снимал французский армянин по имени Шарль. Безумно влюбленный в графиню ювелир даже не подозревал, с кем его черт свел. Он принимал графиню за постепенно беднеющую, непрактичную, наивную молодую девушку. Шарль словно заколдованный терял разум, когда графиня входила в магазин. Он готов был отдать все свое состояние за один поцелуй этой красавицы. Каждый раз, когда она появлялась у него, несчастный непременно признавался ей в любви и предлагал выбрать на прилавках все, что ей нравится.
— Джули, одно ваше слово, и все это ваше! — таял на глазах несчастный ювелир.
— Нет, дорогой мой Шарль, мне этого недостаточно! Недостаточно одной вашей любви, мне нужно, чтобы я тоже любила по-настоящему... Ну и полно об этом! А сейчас мне опять нужны деньги! Что поделаешь? Я совершенно не умею ими управлять. Вот, снова принесла вам горсть фамильных бриллиантов, оцените их и обменяйте на деньги... О боже, как мне нужны деньги!
— Сколько вам, Джули, нужно денег? — загорался ювелир каждый раз, когда Роза высыпала на прилавок драгоценности.
— Нет-нет, я не могу смешивать ваши чувства ко мне с деньгами. Оцените все это и дайте мне денег столько, сколько это стоит.
Шарль для порядка брал увеличительное стекло, перебирал в руках камешки, но определить стоимость не мог. В таком состоянии он ничего не соображал. Ни размер, ни качество камней, ни их стоимость его не интересовали. Внутри у него все дрожало, а глаза выскальзывали из-под лупы и разглядывали совсем не то, что графиня предлагала на продажу.
Роза никогда не приносила готовые украшения. Она сама аккуратно вынимала камни, собирала их в бархатный мешочек и несла к ювелиру. Только когда драгоценного металла накапливалось достаточно, она его сама плавила, заливала в маленькие изящные формы с изображением бутона розы и с полицейским отправляла к Шарлю для определения веса и пробы, после чего полицейский отвозил слитки в банк.
Роза хорошо знала талантливого, доброго ювелира, и чувствовала искренность в его словах. Чувствовала, что для него она самый ценный бриллиант во всем белом свете. Зная, во что вляпался несчастный, она его жалела, но со временем ювелир сам, незаметно для себя, стал ее рабом и членом воровской шайки.
Однажды Роза появилась в ювелирном магазине и не застала своего поклонника на месте. Распорядитель, услужливый французский юноша, зная отношение Шарля к этой необыкновенной особе, всеми путями старался удержать графиню в магазине до прихода хозяина. Когда все новые изделия были осмотрены графиней, юноша предложил ей полистать каталог самых дорогих бриллиантов в мире. Роза не без интереса разглядела некоторые. Особенно понравился камень с русским названием «Северное сияние». Она с удовольствием прочитала о происхождении и тайных чудотворных свойствах этого бриллианта. Когда Роза закрыла каталог и как будто собралась уходить, юноша, загадочно улыбаясь, заговорщически попросил ее не торопиться и предложил познакомиться с интересными редкими украшениями, которые хозяин недавно приобрел в ломбарде.
— Видите это ожерелье? Это жемчуг из японского моря, очень крупный, но не это главное... Только такой опытный ювелир, как Шарль, мог обнаружить это... Взгляните! На каждой жемчужине иероглифы. Что они означают, я, по правде говоря, не знаю, но какая тонкая работа! Вы думаете, они написаны красками? Нет! Это мельчайшая резьба по жемчугу. Представляете, какое сокровище?
Слово «жемчуг» словно обожгло графиню. Внутри у нее точно что-то оборвалось, и ей стало трудно дышать. Когда Роза взяла в руки жемчуг, ей вспомнилось другое ожерелье... ожерелье в трясущихся руках ростовщика. Вспомнила Игната Игнатьевича, собирающего рассыпанный по полу жемчуг. Потом она вспомнила свой родной город, аптеку с красиво выведенными буквами над входом и отца, всегда занятого каким-то делом. Ей впервые в жизни захотелось заплакать, и слезы уже готовы были покатиться по щекам, когда на двери дрогнул колокольчик. Появился Шарль. Распорядитель не зря старался, задерживая графиню, и хозяин тут же его отблагодарил.
Роза, только что пережившая мимолетный, но сильный, в самую больную точку удар, совершенно забыла, зачем пришла в магазин. Внутри у нее все всколыхнулось, задрожало, но она смогла сдержать слезы и успокоиться. Состояние слабости внезапно сменились приливом сил.
— Шарль! Дорогой мой Шарль! Мне предстоит нанести очень важный для меня визит. Это касается памяти моего покойного отца. Словом, мне нужна копия большого бриллианта...
— Другими словами, – удивился ювелир, – вам нужна подделка?
— Нет! Ну что вы?! Почему сразу подделка? Копия! Мне нужна копия! Только копия, ничего больше...
— Как не назовите, любовь моя, это будет подделка, за которую мне будет грозить пожизненное заключение. Но меня это не пугает! За один ваш поцелуй, Джули, я готов подделать все, что вы пожелаете, и отсидеть за это хоть двести пожизненных сроков!
— Я знала, что вы мне не откажите! — Роза обняла ювелира и громко чмокнула в щеку.
— Ну что же... На поцелуй это, конечно, не похоже, но даже за это одну жизнь я уже готов отсидеть! Вы выбрали, что будем подделывать?
— Да, выбрала. Только не говорите так! Говорите «копия».
— Хорошо, пусть будет копия. И какую же копию мы будем подделывать?
— «Северное сияние».
— У вас хороший вкус, Джули! За подделку такого бриллианта меня, без всяких сомнений, вздернут на виселице, но я готов! Дайте мне неделю... или две... И ради вас я готов расстаться с жизнью.
— Я вас не тороплю. Живите столько, сколько понадобится, но через пару недель я обязательно навещу вас.

Только через месяц королева Виктория обнаружит подделку. Придворный ювелир подтвердит ее сомнения и удивится идеальной копии камня, вылитого и обработанного из обычного бутылочного стекла. Начнутся обыски в самом дворце, поскольку подозрение в первую очередь падет на тех, кто прислуживает королеве и живет во дворце. Когда Виктория поймет, что без сыщиков-профессионалов не обойтись, она озадачит поисками камня не только Скотланд-Ярд, но и лучших сыщиков Франции, Германии и России.

Глава 26

К концу девятнадцатого столетия российская полиция еще не утратила свою славу в Европе, но хороших русских сыщиков уже можно было сосчитать по пальцам. Вышинский, безусловно, входил в их число, но после увольнения из полиции для столичной сыскной службы он был недоступен. Теперь талантом этого сыщика можно было воспользоваться, предварительно оплатив его услуги, которые стоили немалых денег.
Сам Вышинский в денежные дела не вникал, не вступал в переговоры о гонораре, а доверился во всем своей бывшей служанке Прасковье. Вначале своей службы у сыщика она кроме выполнения обычных домашних обязанностей, просматривала всю почту, с удовольствием прочитывала газеты и подчеркивала красным карандашом все то, что могло заинтересовать барина. Со временем Вышинский обнаружил в Прасковье способности, которых ему самому всегда не хватало. Своих тайн у Прасковьи не было, но к чужим секретам она относилась всегда бережно, с уважением. Терпение у нее было адское. Она умела подолгу хладнокровно выслушивать любые оскорбления, любую брань, и при этом продолжать беседу в спокойном дружелюбном тоне. И что самое удивительное, Прасковья умела убеждать, уговаривать, а если сама уступала клиенту, то выглядело это так, будто она делает неслыханное исключение из правил. Услужливость она считала помехой в деловых отношениях. В делах все звания и чины для нее были одинаковы. Благодаря этому, ей не составляло труда уверенно вести себя и с представителем Министерства юстиции, и с продавцом бакалейной лавки. По всему этому, когда сыщик занялся частной практикой, он сразу предложил Прасковье взять на себя хлопоты по переговорам с клиентами и все денежные расчеты, а для ведения домашнего хозяйства, теперь уже Прасковья Петровна нашла себе помощницу, крестьянскую девочку. Таким образом, Вышинский заставил своих клиентов, в основном чопорных государственных чиновников и богачей, иметь дело с бывшей крепостной девкой.
Вышинского хоть и считали сумасшедшим, так сказать, не здравомыслящим, но все, кто сталкивался с его манерой ведения дознания, восхищались необычным следственным мастерством, преклонялись перед невероятными способностями и считали этого человека сыщиком от бога.
— Всеволод Дмитриевич, дорогой, голубчик, помогите! — упрашивал Вышинского личный посыльный министра, – дело-то необычное! Кроме вас некому. Министр желает вас в Париж откомандировать. Обещает договор на любых условиях. Вся надежда на вас, голубчик. Сам государь наслышан о ваших способностях. Французский министр нашего министра лично просят посодействовать. Отказать, сами понимаете, никак невозможно.
— Это что же получается? Из всего министерства вам уже и послать некого?
— Некого, представьте себе! Будто вы не знаете...
— А при дворе? Там же столько умов, генералов и тайных советников, а надежды, выходит, на них у министра нет?
— В самую точку попали! Нет, любезный Всеволод Дмитриевич! Никакой надежды! А дело-то необычное, огласке не подлежит. Знаем вашу занятость, но осмеливаемся покорнейше просить заглянуть к министру на аудиенцию. Он вас ждет, чтобы с глазу на глаз переговорить.
Откажи ему Вышинский, слетел бы этот министр со своей должности по распоряжению самого государя. Как пить дать слетел бы. Потому как дело, действительно, затрагивало интересы императорского двора, и доверить его, действительно, было некому.
Так уж повелось в окружении государя: едва что-то становилось известно придворным советникам, чиновникам, тут же об этом знала вся столица, а за ней и вся страна. Самые невероятные сплетни в России исходили от преданных царю сановников. Поэтому министерство хоть и побаивалось посылать Вышинского в Париж, он ведь и ославить мог там всю сыскную службу, но выбора не было. Этот сыщик не только обладал талантом, но и умел держать язык за зубами. Кроме того, никто в воровских тонкостях не разбирался так, как он. К тому же он единственный из всех знал воровской язык. Правда, опять же, безобразничал. Когда еще в сыскном управлении работал, при каждом удобном случае любил полицейского высмеять. Пойдет, к примеру, на угол, на городового посмотрит многозначительно и давай ему на ночь глядя обстановку в городе рассказывать. Вроде слова все русские, известные, да понять ничего нельзя. А в конце так серьезно, важно и очень внятно скажет, мол, чтобы утром доложил в Управление. Жаловались на него за это. Часто жаловались. А он только смеялся. Требовал обучить всех городовых воровскому жаргону. Начальство задумывалось. Считало, что и правда, хорошо бы... Но как? Жандарма трудно чему-либо обучить...

Пригласил Вышинского к себе сам министр. Говорил, что поручение сверхсекретное, государственное, такой важности, что само императорское величество обеспокоены. Сыщик хотел было вставить что-то по поводу беспокойства во дворце, но подумал: «Пусть себе беспокоятся. Буду считать это отпуском. Да и Париж увижу, в другой раз, когда еще выберусь».
Министр дал сыщику все инструкции. Объяснил, что в Париже орудует шайка русских воров, и полиция с ними не справляется. Предупредил, что войти в шайку нелегко и опасно. Вышинский опять хотел было вставить, что его все воры в лицо знают. Но подумал, что могут другого послать, потому промолчал. Только кивал. Вроде как, понимает всю опасность и серьезность миссии.
На самом деле в воровских малинах Вышинского не только знали, о нем разговоры вели, спорили и даже кличку «Бес» дали. Но звучала эта кличка крайне редко. Считалось, что одно ее упоминание может накликать беду, поэтому, услышав кличку, уголовники крестились и отходили подальше от таких разговоров. Только тот, кто побывал «у Беса в гостях», мог спокойно рассказывать об этом сыщике и о его бесовских замашках. Таким бывалым ворам Бес был как бы своим человеком, но рассказывали о нем все равно с затаенным страхом и без насмешек.
Действительно, в преступном мире Вышинский считался одним из самых опасных сыщиков. Прикидываться с ним было бесполезно. Терпения ему было не занимать, часами, не перебивая, мог всякую чушь слушать. А главное, в разговоре с ним собеседник уставал быстро. Арестантам после одного часа казалось, что допрос длился несколько суток без перерыва, они ничего не помнили, а если и вспоминали что-то, то не были уверены, было это наяву или во сне.
— Но воровская шайка, Всеволод Дмитриевич, — это не главное... — почти шепотом выговорил министр. — После Парижа вы в Лондоне обязаны появиться. Теперь я вам скажу нечто такое, что является государственной тайной... Помните, об этом никому ни слова. Даже с Морошкиным, который будет при вас как бы за ответственного исполнителя, но в эту тайну он не посвящен, и в Лондон он с вами не поедет. Он знает только о воровской шайке, и больше ничего. Дело касается личных связей семейства его императорского величества и содержится в строжайшем секрете.
Министр внимательно посмотрел на Вышинского, опустил голову, сделал паузу, точно решался, можно ли доверить тайну постороннему человеку или нет.
— Из королевского дворца Англии похищен бриллиант, цены которому нет! — не поднимая головы, продолжил министр. — Вместо драгоценного камня кто-то стекляшку подсунул. Стекляшку эту изготовил французский ювелир из Армении, но рассказать он ничего не успел. Руки на себя наложил, подлец! Сейчас подозревается некая графиня де Брюли, у которой с этим ювелиром шуры-муры какие-то были, ну, отношения какие-то... Черт бы их побрал. — Министр посмотрел сурово на Вышинского. — Причастны к этой краже и вы, и я, и все русские будут причастны, если не найдем мерзавца... Потому что графиня эта тоже русских кровей, а ювелир мало того, что армянин, так он еще вроде как ее любовником был. Правда, это со слов приказчика ювелирного магазина. Понимаете, как все закручено? Какой позор на всю Россию пасть может?
— Это как раз я хорошо понимаю... — Вышинский хотел было добавить, что к России никакой позор не липнет, но передумал. Захотелось как можно быстрее закончить аудиенцию и распрощаться.
— Представляете, чем здесь попахивает? — продолжал министр. — Не исключено, дорогой мой, что кому-то скандал между Россией и Англией понадобился. А уж как Франции необходим этот скандал, вы знаете. Понимаете? Некоторые полагают, что у французов есть интерес впутать в эту историю русских, наших с вами бывших соотечественников...
Министр резко встал из-за стола. Нервно размахивая руками, рассказал историю драгоценного камня и предположил, что «Северное сияние» теперь может находиться в Париже, где как будто обосновалась шайка русских мошенников.
— Теперь вы понимаете, что будет, если этот бриллиант у русских воров найдут? Вы человек хоть и своевольный, но надежный. Вам можно и секрет доверить, и об одолжении попросить. Если вам удастся камень этот разыскать, так вы не спешите заявлять об этом. Бриллиант этот надо в Россию вернуть, а уж тут государь сам решит, что с ним делать. Ну а сейчас я вам покажу рисунок этого камня. Надо же вам иметь представление, что это такое.
Министр вынул из сейфа бумажную папку и извлек из нее изображение «Северного сияния».
— В жизни этот камень, как вы понимаете, горит, точно звезда в небе. Удивительной чистоты камень! Не самый большой, но самый чистый из всех. Рассказывали, ночью этот камень может наводить ужас, поскольку играет яркими лучами, переливается разными цветами в лунном свете... Зрелище невероятное. При дворе еще живы люди, которые помнят чудеса этого камня. К сожалению, дать вам с собой рисунок не могу. Очень это секретная вещица.
Вышинский покрутил в руках картинку, без интереса разглядел со всех сторон, понюхал для порядка и положил на стол.
— Отчего же этот чудотворный камень у англичан оказался?
— Этого нам с вами, дорогой Всеволод Дмитриевич, знать не положено! Не нашего ума дело! — Отмахнулся с испугом министр и поспешил спрятать рисунок в папку.
— Ну да! Это не по нашим умам... — саркастически улыбаясь, согласился сыщик.
— Вы, господин Вышинский, лучше меня знаете, как к этим мерзавцам подобраться. Главным, как я сказал, у вас мой помощник будет, господин Морошкин. Он и в Париже, и в Лондоне не раз бывал. Хорошо знает, что к чему. Вы уж его не обижайте, прислушивайтесь. А то ведь мне докладывали, что, мол, не больно вы подчиняться умеете, а некоторые уверяли меня, что для Парижа, где на каждом шагу соблазны всякие, вы не годитесь, но я счел, что лучше вас никто не способен послужить отечеству! Прошу, уж не подведите! Вот вернетесь, тогда все, что только душа пожелает! Отказу не будет! Это я вам обещаю...
— Не подведу, можете не сомневаться, — сыщик даже вроде как кивнул, как будто поклониться хотел, но тут же застыл в неловкой позе. На самом-то деле, Вышинский не знал, как во дворцах кланяться принято, прежде ни перед кем не кланялся. Правда, и с таким высоким начальством он тоже впервые встретился.
— Деньги по договору у Морошкина получите, он вас в дверях дожидается. Ну, ступайте, голубчик! С Богом!
Уже у двери министр снова окликнул сыщика. Помолчал, расстегнул верхнюю пуговицу мундира и как-то по-свойски, но с тревогой в голосе попросил:
— Всеволод Дмитриевич, вы уж там постарайтесь, не посрамите нас...

Глава 27

Чистота и опрятность Парижа делали город в глазах русских сказочным, неповторимым. Париж утопал во всех цветах радуги и не мог никого оставить равнодушным. Морошкин взмахивал руками, будто взлететь хотел, открывал широко рот и с наслаждением вдыхал теплый воздух.
— Вышинский, смотрите! Сморите же! Париж! Этот пьянящий воздух! Красотища-то какая, Вышинский!
Сыщик для порядка несколько раз шмыгнул носом, словно принюхиваясь, покрутил головой и скривил губы. Ему показалось, в воздухе пахло гарью вперемешку с чем-то пряным и кислым. Он поднял голову, увидел несколько дымящих труб, внимательно посмотрел по сторонам, потом на Морошкина, снова по сторонам.
«Счастливый человек этот Морошкин, — подумал сыщик, — как любой другой, не умеющий ни замечать, ни понимать... Создал в своей несмышленой головке этакую райскую жизнь, и живет в ней, радуется, взахлеб наслаждается...»
На глаза сыщику попались сразу две вывески, по которым он понял, что там можно отведать хваленых французских вин, коньяков и посмотреть, как это в Европе по маленькому глоточку водку пьют. Этого он никогда не понимал, с подозрением слушал рассказы бывалых знатоков, представлял себе эту адскую пытку, морщился и не верил, что такой способ может принести удовольствие. И теперь это его интересовало больше всего.
— Вы, Морошкин, продолжайте дышать, а я вот там буду, или там... — он указал пальцем на таинственные двери.
— Вышинский, вы что?! — взорвался Морошкин. — Это же кабаки! Нет, так не годится! Вы всю дорогу пили, я молчал, а теперь скажу! Я вижу, вы собой не владеете. Остановиться не можете. Вы что?! Приехали сюда водку пить?! Прекратить! Я приказываю!
Приказ получился неуверенный, как на сцене провинциального театра, и Вышинского, не терпящего фальши, это взбесило. Но, посмотрев на несчастного Морошкина, он вспомнил свою помощницу Прасковью Петровну, вспомнил, как она всегда вежливо, легко и просто управлялась с господскими замашками, с гонором государственных мужей, и ему захотелось тоже сказать Морошкину спокойным голосом что-то отрезвляющее.
— Дышите, голубчик, дышите... Глубже дышите! — уже уходя, вполоборота, как можно ласковее сказал сыщик и помахал рукой.
«И как только у нее, у этой простой деревенской женщины, так искусно, легко складывается разговор с дураками?» — снова вспомнил Прасковью Петровну, понимая, что у него не нагрубить Морошкину не получилось.
Париж на Вышинского никакого впечатления не произвел. Он даже затосковал. Все восхищаются, с ума сходят, а он увидел обычный город, правда, без городовых, вонючих подворотен и помойных ям. Подумал, если бы убрать этот мусор из Петербурга вместе с уличными лоточниками, там было бы не хуже. Потом сыщик к людям стал присматриваться. Все они ему показались какими-то манерными, чудными. А по большому счету, его в Париже ничего не интересовало. Париж ему нужен был, чтобы не чувствовать себя белой вороной, а уверенно, со знанием дела подсмеиваться над поклонниками Франции. К примеру, в английском клубе, где все только и говорили о красоте и превосходстве Европы. Теперь, посетив Париж, он считал себя вправе сказать, что водка во Франции — дрянь, а модно одетые француженки, хоть и легко отзываются на комплементы мужчин, но все они глупы и с нашими мадемуазелями ни в какое сравнение не годятся... Он это мог утверждать уже сейчас, еще не попробовав ни одного, ни другого.
— Вышинский, мне не хочется докладывать, что вы не намерены прислушиваться ко мне! — еле поспевая за сыщиком, добивался своего Морошкин. — Поверьте же мне, наконец... Я действительно не хотел бы, но, видимо, буду вынужден это сделать... Ну, разве я виноват, что не вас, а меня старшим операции назначили?! Надо как-то это разрешить...
— Вот что, разлюбезный мой Морошкин... Вас послали за мной присматривать? Так и присматривайте! И нечего здесь разрешать! Вы хотите дышать, я хочу пить. И то и другое — потребности, необходимые для человека. Господь бог за нас с вами давно все разрешил!
Французский кабачок оказался почти пустым. Две проститутки за стойкой и в темном углу старик в шкиперской шляпе — вот и все посетители уютного, с лакированными полами зала.
— Вы, Морошкин, лучше подумайте, кого в шайку внедрять будете? — наливая в стопку коньяка, спросил Вышинский.
— Как кого? Вас! За этим вас сюда и направили.
— Ха-ха-ха... Смешной вы человек, Морошкин! Меня же вся шпана в лицо знает. Нет, дорогой мой, меня не годится!
— Батюшки, да бог с вами, что же вы раньше-то молчали? — Морошкин скривил губы, задумался, но быстро очнулся. — А-а-а... Я понял, на что вы намекаете. Меня подставить хотите? Да где же это видано...
— Да нет, — перебил сыщик, — вы, Морошкин, не бойтесь... Вас тоже нельзя. Оно, конечно, было бы очень правильно вас к бандитам внедрить, вы бы там быстро свое лицо обрели, но от вас в шайке проку никакого не будет. Да и жалко вас. Они же вас тут же раскусят и прирежут. Знаете, как они это делают?
— Чего делают?
— Они сначала вас убьют, потом голову отрубят и где-нибудь закопают, а тело в Сену выбросят...
— Что вы такое говорите? Бог с вами!
— С богом мы давно не в ладах. А вот вам задуматься надо, кого в банду внедрять будете?
— Что же делать-то? — Морошкин в лице изменился. Видно, уже представил ужасную картину собственной кончины. — Что же вы раньше-то молчали? — запричитал в панике умоляющим голосом.
— Запамятовал... Да это сейчас и не важно. Русский, знаете ли, ни при каких условиях не годится. Русские — народ гордый и бестолковый, осведомители из них плохие. Надо чеха, поляка или еврея. Лучше всех, конечно, какой-нибудь еврей подошел бы. Евреи, Морошкин, почему-то умнее всех остальных, но очень уж в тюрьмах сидеть не любят, ради свободы на все пойдут. Но еврей, опять же, не должен быть российским. Наши с вами евреи обрусели, лояльность и гибкость ума утратили, такими же, как русские, упрямыми стали. Эта шайка, если она вообще существует, для русских эмигрантов здесь как святое братство. Здесь вы никого из соотечественников не найдете, кто бы согласился что-либо об этой шайке вам рассказать.
Наступила долгая пауза. Вышинский пил коньяк марки «Брюли» и с аппетитом закусывал его сыром и фруктами, а Морошкин мысленно возвращался в Петербург. Вот он входит в кабинет министра с докладом о провале операции по «очистке Парижа от русских мошенников», вот министр в гневе швыряет в него бумаги, обзывает сукиным сыном и указывает на дверь. От этого сознание Морошкина помутилось, он помрачнел, и, похоже, на смену любованию самим собой, возвышенному настроению от встречи с Парижем к нему пришло состояние ужасное, как в момент случайного разоблачения, когда все всем становится известно, все рушится и безвозвратно исчезает. Он уже чувствовал легкое головокружение, упадок сил, и ему захотелось прилечь, как после сердечного приступа. Немного легче стало, когда он представил, как самого министра хватил удар от новости о провале операции. Только тогда Морошкин смог открыть рот.
— Да где же его взять? Ну, этого... еврея-то? Как его здесь, в Париже, распознаешь?
— Этого я не знаю. Для этого вас и назначили старшим. Вы же знаете, что к чему здесь? Не в первый же раз? Да и, помнится мне, следователем вы были по особо важным делам? Кому же, как не вам, решать, где в Париже можно найти еврея? Кстати, задача не самая сложная. В столицах этого брата всегда больше чем требуется.
— Да как же это, Сева? Я ведь в этом, признаться, не разбираюсь. Вы уж, голубчик, похлопочите. А я в свою очередь для вас тоже что-нибудь... Не сомневайтесь... Уж будьте любезны...
— Вот это другой разговор. А то, ишь! Прекратить! Приказываю! — Вышинский сделал большой глоток коньяка. — Хороший коньяк у французов, однако! Не хотите попробовать?
— Я на дух не переношу спиртного! — с гордостью ответил Морошкин. — Меня от него мутит так, что жить не хочется!
— Понятно... Природа у вас такая... Она, матушка, с вами такое чудо сотворила... Наверное, на пост министра метите? Если так, то держитесь, иначе спьяну вы себе карьеру подпортить можете. Он ведь, алкоголь этот, коварный! Нарожала матушка дураков, и такие они все разные получились...
— О чем это вы? Не пойму... Какая такая матушка? У вас что, и братья есть?
— Да ни о чем, — отмахнулся сыщик. — Вас, брат мой Морошкин, спасать надо! За провал столь важной миссии вас из министерства могут выгнать!
От таких слов Морошкину снова захотелось прилечь. А Вышинский, как ни в чем не бывало, продолжал рассуждать о незавидном будущем своего напарника.
— Хорошо, Морошкин, я подумаю, как вас спасти. Но сейчас вам бы лучше в гостиницу вернуться. А то сидите тут передо мной, как святой апостол... Видите двух девиц?
— Да... Ну и что? — Морошкин повернулся на стуле, рассмотрел размалеванных потрепанных девиц, которые тут же, задирая юбки, дали понять, кто они такие, и уже хотели было подойти к нему, но он, почувствовав неладное, резко отвернулся.
— Как вы думаете, кто они? — хитро улыбаясь, спросил сыщик.
— Ну, как кто? Француженки! Кто же еще?
— Это, дорогой мой Морошкин, проститутки! И сейчас они клиентов подыскивают... На вас глаз положили. А вы непьющий, как же вы их угощать-то собираетесь?
— Никого я угощать не собираюсь! — обиделся Морошкин. Еще раз оглянулся, посмотрел на девиц и, поспешив распрощаться, пулей выскочил вон.
А Вышинский, набравшись до своего привычного состояния, нехотя вышел на улицу. Прогуливаясь по центру города, он не мог не наткнуться на афиши о выставке, которыми были обклеены все бульвары и площади города. Он сразу же узнал знакомое лицо. Лицо, с которым сыщик теперь сравнивал лица всех женщин, каких только встречал. Лицо, которое преследовало его повсюду, постоянно стояло у него перед глазами. Оно то появлялось, то исчезало в толпе прохожих, то заглядывало в окно его спальни, то выглядывало из коляски, то прикрывалось вуалью... а он только вздрагивал и сдерживал себя, чтобы не помчаться в погоню за призраком.
 
Заказав копию портрета с выставки, Вышинский понял, что не сможет забыть Розу и ту единственную ночь, которую она ему подарила. Много раз сыщик спрашивал себя, как легко и как часто она раздает подобные подарки? И тогда ловил себя на мысли, что ревнует. Эта мысль ранила его чувства и еще больше разжигала страсть.
Получив копию портрета, Вышинский напрочь забыл о цели своего пребывания в Париже. Он поставил картину на ночной столик, каждый вечер перед сном брал ее в руки, вспоминал Розу, их разговор в ресторане, неожиданную встречу в поезде, и представлял ее рядом с собой. В такие минуты он забывал обо всем, проваливался в другую, несуществующую жизнь, где была только она: ее распущенные волосы, неровное, вздрагивающее дыхание, мольба и стоны, а в конце — загадочная улыбка и неподвижный преданный взгляд. Очнувшись, он стыдился самого себя, как когда-то, очень давно, когда был гимназистом. Но, опять вспомнив Розу, он снова забывался и засыпал.
Разглядев на портрете пропавший бриллиант, Вышинский мгновенно понял, какая опасность угрожает Розе. Ожерелье с драгоценным камнем не давало сыщику покоя. Вышинский обдумывал все возможные варианты поиска, и он пришел к выводу, что бриллиант на портрете оставался незамеченным лишь только потому, что мало кто представлял, как этот камень выглядел. 
Вышинский вошел в номер Морошкина.
— Хорошо, Морошкин… похлопотать ради вашего спасения, конечно, можно и нужно... Что не сделаешь для стремящегося вверх человека? Только у меня условие!
— Ну, конечно, любое условие, пожалуйста...
— С сегодняшнего дня мы с вами, Морошкин, незнакомы. Я в другую гостиницу съеду, а вы здесь оставайтесь да язык за зубами держите. Меня по пустякам от дела отвлекать незачем. Только в неотложных случаях. В номер ко мне будете стучать два раза по два раза...
— Это как? — испугался Морошкин.
Сыщик посмотрел на него, как обычно доктор смотрит на безнадежно больного, без упрека и жалости. Постучал по столу и попросил повторить.
— Когда я начну действовать, вы должны в сторонке находиться. Так для дела надобно. Да вы не волнуйтесь. Все награды и похвалы вам достанутся, как старшему по званию, а я после всего этого все равно в запой уйду. Вы это хорошо знаете... Мешать мне нельзя! Все полетит к черту! И тогда я уже вам ничем помочь не смогу! Понятно? Поэтому занимайтесь бумажными делами и ко мне не приставайте! Лучше всего я сам вас найду, когда понадобится.
— Хорошо, господин Вышинский. Я все понял и сделаю так, как вы просите. Только мне ведь в парижском полицейском управлении появиться надобно.
— И за это не волнуйтесь. Когда надо будет, тогда и появитесь там. Я сообщу.
Первого русского вора Сева обнаружил на второй день вечером на бульваре. Тот прогуливался вальяжно, прислушиваясь к разговорам прохожих. Сева последовал за ним и в какой-то момент увидел, как тот ловко запустил руку в сумочку зазевавшейся дамочки.
Непонятно, какая такая черта живет в русском человеке, что его за версту видно. Каким образом русским удается так разительно отличаться от нерусских? Благодаря этой непостижимой национальной тайне, уже через неделю Вышинский имел общее представление о жизни русских в Париже.
Только после этого он направился в полицейское управление по указанному в предписании адресу. Там у входа его встретил полицейский.
— Добрый день! Чем я могу вам помочь? — ласково, но твердо спросил полицейский.
— Добрый день! — ответил Вышинский и гордо сунул ему под нос бумагу.
— Вы русский? — прочитав бумагу, вежливо поинтересовался полицейский.
— Да, — ответил Вышинский.
Полицейский снова принялся читать бумагу.
— Из России?
— Да! Из России! — и здесь Вышинский вдруг почувствовал, что этот француз напоминает ему раскормленного российского жандарма, который у прохожих в столице проверяет документы.
«Видно, полицейские везде одинаковы. Не отличаются друг от друга. А коли так, то и их хозяева мало чем отличаются», — подумал Вышинский.

С историей русских криминальных дел в Париже Всеволод ознакомился за час, из которого полчаса ушло на обед. Собственно, материалов никаких не было. Это обстоятельство не столько огорчало сыщика, сколько убеждало, как вольготно чувствуют себя в Париже русские жулики. Несколько лет мошенничают, воруют — и ни одной дельной бумажки. Все, что было — ордер на арест какого-то Николя и протокол его допроса, из которого было видно, как этот мошенник умело использовал разницу в следственных правилах Франции и России. Поэтому Вышинский сразу предположил: если когда-нибудь полиции и удавалось арестовать какого-то мошенника и даже выйти на след русской воровской шайки, то толку от этого было мало. Никто из русскоговорящих французов не соглашался помогать полиции, и преступники не только знали это, но и держали русскую эмиграцию в страхе, поэтому при аресте им легко было отпираться, симулировать, прикидываться душевнобольными и находить способы бежать из-под стражи.
Некий Николя, известный французской полиции под кличкой «Колянчик», был арестован и заключен в тюрьму за кражу большого бриллианта с выставки-аукциона драгоценностей. На допросе установить его настоящие имя, фамилию, отчество и национальность французам не удалось, а вот Вышинский, даже не видя его в глаза, смог оценить способности этого вора и даже предположить, что вор такой квалификации обязательно должен что-то знать о русской шайке в Париже. Более того, сыщик вспомнил, что кличка «Колянчик» часто упоминалась в российской криминальной хронике, но о том, что это тот самый ловкач, который в Кракове вместе с Пашкой и Крупом под руководством Розы обкрадывал ювелирные магазины, сыщик еще не догадывался.
В тюрьме Вышинского встретили без единого вопроса. Он даже усомнился, что, может быть, напрасно так вот огульно обо всех полицейских подумал.
 
— Так-так-так... Давайте знакомиться, — начал сыщик. — Меня зовут Всеволод Вышинский. Ваши собратья меня почему-то Бесом называют. Я не обижаюсь, хотя считаю, незаслуженно меня воры так оскорбляют, поэтому зовите меня Севой. Меня так и маменька в детстве звала. А вас как зовут?
— Николаем меня всегда звали. А здесь, как только не называют! — пожаловался Николя. — И сукиным сыном обзывают, и вором, и прохвостом, а для того следователя, который по-русски шпарит, я всегда скотина этакая, тварь безмозглая, христопродавец... — все, что мог, перечислил, а в конце с напускной обидой добавил: — А на самом деле никакой я не вор. Этот камень к пальцу моему сам прилип! Ведь к подошве всегда что-то прилипает, почему к пальцу один раз прилипнуть не может?
Говорил, говорил Николя, а сам удивлялся, с какой стати сам Бес к нему пожаловал?
«Вот попал! От этого дьявола так просто еще никто не отделывался. Ишь как чешет... Мать вспомнил... Как по книге читает. А как слушает...» — думал Колянчик.
— Обидно... Понимаю... Согласен с вами, Николай. Я вам верю, и поэтому хочу помочь. Как вас маменька в детстве называла?
— Колянчиком... — выпалил и тут же пожалел. Ведь правду сказал... И страшно ему стало. Вспомнил, как кто-то, кто бывал у Беса на допросе, рассказывал, что ему врать бесполезно, он все чувствует, наперед все знает.
— Так вот, Колянчик… камешек тот, который вы под ноготком спрятали, оказался стекляшкой. Вот такая незадача... И тогда я подумал, что же моему соотечественнику в тюрьме понапрасну маяться? А попутно удивился… ведь не может же ювелир в таком известном месте, на известном аукционе, стеклом торговать? Ерунда какая-то, правда? Как вы, Колянчик, думаете?
— Не может быть, чтобы стекляшка... — ничего не понимая, удивился Колянчик.
— Правильно! Быть того не может! И я так подумал, что не может! Вот в этом нашем с вами открытии и заключается ваше спасение. Так получается, что камешек тот в полиции подменили. Камень-то дорогой. Простому полицейскому года три, а то и больше работать надо...
— Вот суки! — вырвалось у Николя, и он вздрогнул, прикусил нижнюю губу.
Понял, что сам себя заложил. Проклинал себя в душе за такую оплошность. Потом посмотрел на сыщика, а тот ничего не записывает. Даже бумаги на столе нет. Интересно ему стало, чем все это кончится, и вроде как доверие к сыщику появилось.
«Вдруг и вправду, помочь мне хочет? А как мне быть? Как себя вести? Может, лучше замкнуться и не разговаривать...» — подумал Николя, но выбрать манеру поведения так и не смог.
А Вышинский виду не подает и как будто мысли собеседника читает:
— По всему выходит, что отпускать вас надо. Стекляшка ведь ничего не стоит. Но во Франции в таких случаях залог требуется. Небольшие деньги. Так что, если есть наличные, можно хоть сегодня на свободу выйти, если нет, то кто-то должен заплатить.
У Колянчика даже сердце по-другому биться стало. Такого поворота не ожидал, но до конца доверия к сыщику все равно не было.
«Наверное, он меня надуть хочет, но где, в каком месте надувать-то будет?» — подумал и растерялся.
— Что молчите, Колянчик? Да что с вами? Как на вас все это подействовало... Не ожидал... Может, воды?
А Николя как будто куда-то провалился. В голове все смешалось, слов найти не может. Сыщик ему и так, и этак помочь с ответом пытается, а он в поту весь, как будто с ума сходит. И уже, сам не свой, говорит:
— Сколько?
— Чего сколько? — уточнил Вышинский.
— Не знаю... — глаза вытаращил на сыщика и уже чуть не плача: — Ничего не знаю!
— Ну, раз так, — вкрадчиво продолжает сыщик, — тогда Розу попросить надобно. Она заплатит. Не бросит вас в беде. Не так ли?
— Не бросит... Она, конечно, заплатит... — ответил, ничего не соображая, Николя.
У Вышинского отлегло от сердца.
«Значит, здесь моя Роза! А коли здесь, разыщу ее непременно!» — с радостью подумал сыщик.
— Вот и хорошо... Она заплатит, и вы выйдете на свободу... А с кем ей весточку передать?
— Не знаю! — и опять чуть не в слезы. — Ничего не знаю!
— А кто знает? — спокойно продолжал сыщик.
— Официант наш знает! — выпалил.
— А как официанта найти?
— Не знаю! — и снова не в себе, затрясся, как от холода. — Ничего не знаю!
— Вот и я тоже ничего не знаю. А выкуп вам, Колянчик, позарез нужен, пока бриллиант в полиции не нашелся.
— Не знаю! Ничего не знаю! — уже почти сумасшедшим голосом кричал Колянчик.
— А вы вспомните, успокойтесь, подумайте, не торопитесь... Как официанта зовут?
— Знаю! — глаза закатил вверх. — Жора! В ресторане «Гранд отеля»... Официант Жора... Точно, Жора! Он там всех с Крупом сводит, а Круп все знает! Он и деньги вам дать может... Да, конечно, Круп! Он меня обязательно выкупит!
— А кто такой Круп?
— Не знаю! Ничего не знаю! Погоди... А ты кто такой будешь? Зачем тебе все знать надо?
— Ну что ж, Колянчик, будем считать, что разговор у нас с вами получился. Это уже кое-что. Теперь отдыхать вам надо, — и по-дружески за плечо потряс измученного арестанта.
Не напрасно все российские мошенники и воры опасались встречи с этим сыщиком. Видно, обладал он, сам того не зная, необычным божьим даром. За пять минут мог всю подноготную про человека узнать. То ли гипноз это был, то ли ум превосходный.
Николя встряхнул головой, а сыщик ему стакан воды подает. Выпил залпом и попросил еще воды, а потом, обессилев, опустился на пол и задумался.
«Вот дьявол! Сколько же можно об одном и том же говорить? И чего он от меня добивается?» — подумал и, не выдержав, попросил: — Замотали вы меня, господин хороший, вконец замотали! Устал я от вас. Передыху дайте, а то, неровен час, помереть могу.
— Отдохните, конечно. Я завтра снова вас навещу.
Николя вернули в каменный застенок. Он без памяти на матрас рухнул и проспал до полуночи. А потом остаток ночи маялся, заснуть не мог, и все думал, сон это был или наяву его Бес допрашивал. Так и не смог понять. Но мудрое решение принял: если завтра снова этот дьявол приснится, значит, совсем не сон это был, потому что он, дьявол этот, снова прийти обещал. А для верности Колянчик решил в случае встречи узелок завязать незаметно. Обрадовался своему решению, но заснуть так и не смог.
В тюрьму к Колянчику сыщик больше не приходил, поэтому перепуганный до смерти арестант каждое утро, пытаясь нащупать узелок, и все больше убеждался, что той изматывающей беседы с сыщиком наяву быть не могло.
«Такая ужасная встреча может только в страшном сне присниться», — решил он.
А сыщик уже на следующий день приклеил усы, оделся как франт — и в ресторан «Гранд отеля». Долго сидел, приглядывался. Сам узнать Жору хотел. А потом понял свою ошибку. Через три дня снова в ресторан приходит, но уже без усов. Сел за стол и давай на русском языке заказывать. Официанты, к его удивлению, неплохо понимали русский язык. Тогда Вышинский заговорил так, что не каждый русский смог бы его понять. Расчет был точным, появился русский официант, который представился Жоржем.
— Значит, по-нашему Жора?
— Можно и так... Как вам угодно, сударь. Что заказать желаете?
— Желаю я, Жора, чтобы ты меня с Крупом свел. Только ты не забудь ему слово в слово передать, что я к нему серьезный разговор имею. Срочный разговор имею! Арестовывать не буду. Понял? А сейчас неси мне водки и что у вас там на закуску…
Долго Вышинский ждал Крупа. Много водки выпил. Понял, что опять маху дал. Официанта засветил и так бездарно с ним поговорил. Снова подозвал Жору.
— Ну что? Где Круп?
— Не знаю я никакого Крупа! Вот все, что меню касательно, — с превеликим удовольствием...
— Тогда вот что, мелкая твоя душонка. Я по делам уехать должен. Через пару недель вернусь. Снова приду. Если ты мне такую же новость принесешь, я сначала с тобой, а потом и с Крупом встречу в каталажке назначу.
По всему было видно, что от официанта сыщик уже ничего добиться не сможет. Жора не был похож на тех робких, покладистых слуг, из которых получались хорошие осведомители. Колянчик тоже, скорее всего, лучше затянул бы на своей шее петлю, чем выдал кого-либо из подельщиков. Надежды на встречу с Крупом у Вышинского оставалось все меньше и меньше.

Оценив обстановку, Вышинский все же смог найти выход на тот случай, если встреча с Крупом не состоится. Он вспомнил о российском приватном сыщике, с которым дружен был и за дела его уважал.
Образованный книжник Федор Стариков или Старик, как его называл сыщик, когда-то работал в газете, вел рубрику уголовной хроники, увлекался фотографией, но за открытое сочувствие революционным настроениям с работы его выгнали, потом арестовали и отправили на каторгу. Каким-то чудом на этапе ему удалось поменять фамилию и вместо каторги попасть в ссылку в Читу. Работал писарем в надзорной управе, откуда через два года сбежал. В столицу вернуться не решился, поселился в Екатеринбурге, обвенчался с простой крестьянкой, опять поменял фамилию и стал преподавать словесность в провинциальной гимназии. Через год жена умерла от чахотки, и Федор вернулся в столицу. Долго без работы болтался, а потом в пивной с Вышинским познакомился. Сева ему сразу запутанное дело предложил. Увлекся тогда Федор и очень быстро дознание до успешного конца довел. Денег много заработал. Прокутил их вместе с Севой, зато друзьями хорошими стали. В преступном мире Старикова никто не знал. Его вообще никто не знал. В революционных идеях он разочаровался, поэтому свое прошлое называл напрасно прожитыми годами.
— Меня, Сева, социалисты крайним сделали и в пропасть столкнули... Молодой был... Противостоять нравилось... Счастья народу желал... Заблуждался, — объяснял Федор, – народ-то дерьмом оказался...
Вышинский хорошо разбирался в людях, смог разглядеть в беглом каторжнике интеллигентного, порядочного человека, и не ошибся. Стал Федор для Вышинского, пожалуй, тем человеком, которому он мог доверить самые сокровенные тайны. Вот и решил Сева в случае неудачи вызвать Старика в Париж. Дело сделать и француженок поближе узнать, потому что всегда, когда они вместе набирались, покорять женские сердца вдвоем было намного веселее.
Морошкин сначала запротестовал, что еще кого-то без предварительного согласования с начальством в Париж вызвать придется. Снова вроде как власть показывать начал.
— Тогда, Морошкин, возвращаться надо! — объявил Вышинский. — Нечего деньги казенные на ветер швырять!
— Вы подождите, не горячитесь... — присмирел Морошкин. — Я же только имел в виду, что депешу в Петербург отправить следует...
— Так и отправляйте! Это уже по вашей части.
Время ожидания ответа для Морошкина было волнительным. По пять-шесть раз в день на почту ходил. Все ответа ждал, переживал и боялся, вдруг ошибку какую допустил, послушав Вышинского. У Севы тоже время ожидания было невеселым. Круп и на вторую встречу не пришел, а Жора, как ни в чем не бывало, продолжал в ресторане работать.
«На побегушках у них этот официант. Хорошо платят, чего ему бояться? Ему ничего не угрожает, — размышлял Вышинский. — А вот кому он так преданно служит, Крупу или Розе? Это вопрос!»
Вместо ответа из Петербурга неожиданно Федор приехал. Поздно вечером у сыщика в номере появился. На радостях они сразу вниз спустились, в ресторан, и встречу отметили. Потом спали до полудня. В обед похмелились, и Сева начал Старика просвещать.
— Того, кого я разыскиваю, скорее всего, в Париже нет. Здесь Круп всеми делами заправляет. Но шайка вся эта, сдается мне, разыскиваемому мной человеку верой и правдой служит... К Крупу подступиться непросто. Я тебя зачем вызвал? Чтобы ты к ним внедрился, разнюхал там, что к чему, с Крупом познакомился... Мне нельзя. В лицо меня почти все знают.
— Ты что же это, на смерть верную меня гонишь? Крупа по всей Европе разыскивают. Говорят, самого немецкого канцлера ограбил!
— Врут! Это же газетчики, твои соратники бывшие, ты что, их не знаешь? Сенсацию ищут! Не канцлера, а его любовницу! Даже бывшую любовницу.
— А мне какая разница? Он, этот Круп, ни перед чем не остановится. Говорят, редкой жестокости человек.
— Да не бойся ты, и не перебивай! Ты просто в тюрьме посидишь малость, потом я к тебе кого-нибудь подсажу. Он тебя сам попросит, чтобы ты его с русскими ворами познакомил. Так и будет, я знаю. Ты ему записочку или еще лучше на словах для Крупа от имени некого Колянчика что-то передашь. Вот и вся твоя задача. Нам ведь его только увидеть надо, Крупа этого. Какой он сейчас стал. Я его помню по польским делам, но времени-то сколько прошло...
— Хрен редьки не слаще... Ну, лучше уж в тюрьму, чем на верную смерть...
Операция требовала времени. Сева и Федор ждали, когда французская полиция арестует за мелкую кражу какого-нибудь вора из нерусских, но говорящих на русском. Ждать пришлось долго. За месяц ожидания два сыщика обошли почти все злачные места Парижа. Представляясь журналистами, находящимися в творческом отпуске, они знакомились со всеми подряд. Теперь Сева мог говорить о Париже и секретах французской любви как человек, видавший вида.
Первым в тюрьму сел Федор. Каземат ему подобрали темный, как погреб. Ничего не видно. Через час к нему подсадили поляка с приличным воровским стажем, схваченного при краже чемодана у какого-то немца. Немец открестился от следственной волокиты, поэтому поляку светило не больше месяца тюрьмы. Поляк хорошо говорил по-русски. Федор представился ему Николаем по кличке Колянчик. Поляк сразу начал доверять соседу по камере. О Кличке поляк не только слышал, но и знал, что этого известного русского вора арестовали за кражу бриллианта. Знал также, что русским ворам в Париже живется вольготно, потому что они все друг друга поддерживают, в суды залоги крупные вносят, из тюрем выкупают. Поляк сам первый начал подмазываться к «Колянчику», надеясь, что тот порекомендует его в русскую шайку. Так что, Федор в роли известного вора ему еще проверку устроил, для острастки.
Из тюрьмы поляк выходил утром с запиской от «Колянчика» к Крупу. За поляком следом шел загримированный Вышинский. Ходить по следу пришлось недолго. К обеду польский вор был уже в ресторане «Гранд отеля».
Все произошло неожиданно быстро. Поляк передал записку официанту, который, вместо того чтобы распрощаться, усадил поляка за столик. Через минуту-другую появился Круп. Сева его сразу узнал. Молодой красавец-великан почти не изменился. Дело было сделано. Теперь надо было только ждать, когда поляка признают своим человеком. Если бы не признали, все старания были бы напрасны. Но его признали, совершенно не подозревая, что с самого начала за поляком следила еще и французская полиция. Надо отдать должное французам. Они поляка пасли круглосуточно и так профессионально, что тот так и не понял, где маху дал. Правда, весь план Вышинского французы разрушили, а в итоге и сами остались недовольны: рассчитывали накрыть всю шайку, но смогли арестовать только Крупа, поляка и официанта. Официанта тут же пришлось отпустить, поляка в первую же ночь в тюрьме в петлю засунули, а у Крупа подлинные документы на имя добропорядочного человека оказались.
Вышинский уговорил прокурора оставить Крупа под арестом на недельку-другую, а сам, вооружившись фотографией арестанта, быстро разыскал потерпевших, которые опознали грабителя. В тюрьму на свидание с Крупом сыщик шел с неохотой. Говорить особенно было не о чем. Сыщик знал, что Круп — твердый орешек, расколоть его непросто, и Зару он не выдаст.
— Что же ты, Круп, меня уважать перестал, на встречу со мной побрезговал прийти? А ведь я тебя арестовывать не собирался. Договориться с тобой хотел. А ты... Знал же, что не арестую, знал, что слово свое я крепко держу... Что молчишь? Не надоело тебе по острогам да казенникам скитаться?
— А о чем мне с вами, служивыми, договариваться? Что я вас, не знаю, что ли? Для меня любой острог — дом родной. А вот тебе, Бес, нигде покоя не сыскать. И как тебе не надоело за честными людьми гоняться? Ты ведь один такой! Даже французы без тебя ничего не стоили. Один ты хищник на весь свет. А нас много, и всегда нас будет больше! Даже в полиции больше тех, кто не тебе помогает, а нам за деньги служит! Знаю я, зачем ты встречи со мной искал. Розу арестовать хочешь? Она не мне чета. Ничего у тебя, служивый, не получится. Так ты и знай! Ее, может, вообще не существует! Не боишься в дураках остаться?
— Только не лайся, как пес затравленный. Ты же знаешь, не люблю я не по-человечески общаться.
— Да не скажи… когда нервничал, Жору поносил на чем свет стоит...
— А он, выходит, тебе на меня пожаловался? — засмеялся Вышинский.
— Не начинай, служивый, со мной в свои игры играть! Сто годов тебя не знал, и знать не хочу!
— Неправда! Знал, знаешь, и будешь знать! Ты обо мне, Круп, все знаешь, только ведешь себя со мной неправильно, как попало, без уважения. Я, в отличие от вашего брата, не скрываю, что не только тебя с Розой знаю, но и, так сказать, уважаю, как достойных противников своего дела. Так что байки свои о призраках на нарах рассказывать будешь!
— Напрасно время тратишь. Знаю я твои способы. Наслышан. Только на меня это не подействует.
— Ну вот, а говоришь, не знаешь. Все ты знаешь, обо всем наслышан... Ты даже знаешь, что все полицейские, которых ты за деньги покупаешь, все вместе одного меня не стоят.
— Знаю, что напрасно ты время тратишь! — злобно, со звериным оскалом ответил Круп. — Не видать тебе Розы. Мелковат ты для нее.
— Так уж и мелковат? А у меня, может, интерес к ней особый. Я ж холостой пока.
— Все! Разговор окончен!
— Ну, что ж поделаешь, разговор не получился. Потому что ты побаиваешься со мной разговаривать. И на встречу не пришел по той же причине — перетрухнул. А зря. Эта трусость тебя и подвела. Ну что ж... Я тебе вот что скажу... Ты в следующий раз такую ошибку не совершай. Если я по-хорошему встречи прошу, трусить не надо. Надо или отказать мне, и тогда я тебя сам, как в этот раз, на аркане приведу, или согласиться. Я ведь вашего брата никогда не обманывал. И сейчас не обманываю! А ты напряги мозги и хоть один раз в жизни правильный поступок соверши. Я думаю, ты от французов открутишься, на свободу, как и Жора, скоро выйдешь, и вот тогда передай Розе, что мне ее видеть надо по очень важному делу. Не для себя стараюсь, о ней пекусь!
— Ишь, какой сердобольный выискался!
— Ну, ладно. Разговаривать мне с тобой больше не о чем. Только помни. Если с Розой что случится, это на твою совесть ляжет. Ну а я... Я тебя просто задушу... Вот этими руками схвачу за горло и задушу, как щенка.
На следующий день после этого разговора из номера Вышинского был украден подлинник портрета Ренуара «Незнакомка», а еще через день у дверей отеля сыщика встретил Жора.
— Меня к вам прислала Роза. Просила передать, что она понимает вашу заботу о ней и очень благодарна вам. Ей не меньше вашего хотелось бы встретиться с вами, но этого не случится — в ваших же интересах. — Отрапортовал и застыл в ожидании ответа. А Вышинский словно знал, зачем к нему посыльный от Розы пожаловал, поэтому не удивился и не собирался отвечать, только кивнул с досадой, куда-то в сторону, будто разговаривая сам с собой. Жора этого жеста не понял, даже посмотрел в ту точку, к которой был прикован взгляд сыщика, сконфузившись, медленно попятился назад и так молча и ушел.

— Ну вот, Морошкин, пора возвращаться. — Ворвался в номер сыщик.
— А как же шайка воров?
— Вы, Морошкин, газет не читаете, а напрасно! Там о вас пишут. Вы теперь известная на всю Францию личность — руководитель группы сыщиков, которые блестяще провели операцию по поимке русской воровской шайки. Так что шайки больше нет. Бегите скупать газеты. Это для вас лучше всякого отчета перед министром будет.
Через полчаса Морошкин вернулся в номер с кипой газет, радостный и счастливый.
— Не хочется, Всеволод Дмитриевич, из Парижа уезжать. Так бы всю жизнь прожил здесь. И почему наша Россия такая?.. как богом проклятая. Ведь такая богатая страна! Видно не везет России!
— Нет, Морошкин. Вам возвращаться надо. В Париже вам задерживаться нельзя. Без таких людей, как вы, Россия на Россию перестанет быть похожа, вся страна воровскими шайками заполнится без вас!
— Напрасно вы насмехаетесь надо мной. Вы ведь своего таланта здесь показать не смогли. Только и знали, что водку пили да с девицами легкого поведения развлекались. И я, как старший, обязан буду доложить об этом министру.
— Эх, Морошкин, Морошкин... Напрасно я тебя, прохвоста, пожалел... Надо было тебя к ворам внедрить...
На следующий день Морошкин получил из столицы депешу с приказом о немедленном возвращении. В Петербурге Вышинского ждала неожиданная новость.
— Вы, Всеволод Дмитриевич, работу свою проделали блестящим образом! — с благодарной улыбкой встретил министр сыщика. — Французские власти в восторге от ваших приемов, информировали меня и просили отметить ваши старания. Но они-то не знают, что вы на государственной службе не состоите... Как же я могу вас отметить? А может, вернетесь на службу? Морошкина я решил к себе в заместители взять, а вас на его место с превеликим удовольствием рекомендовал бы! А?
— Нет, не гожусь я на место Морошкина. Пьющий я и гулящий! Не гожусь!
— И это хорошо, что недостатки свои знаете. Морошкин мне доложил, как вы там развлекались... — на лице министра мелькнула хитрая улыбка. — Но главное, дело сделали. Не главное, конечно, дело... но... А главное дело теперь, видно, не поправить! У королевы Англии твердая уверенность, что драгоценный камень похитили русские. Теперь уж это и в прессу просочилось. Вы, может быть, еще не слышали?
— Нет! Пока не наслышан.
— Жемчужное ожерелье, на котором королевский бриллиант крепился, у ростовщика Семятина при обыске обнаружили, а самого камня нет. Так что позора теперь в любом случае не миновать.
— Кто же этим делом занимается?
— Государь разрешил англичанам самим с этим разобраться. Английская полиция сегодня с самого утра с Семятиным работает.
— А новости оттуда какие-то есть?
— Отпирается подлец! Говорит, ничего не знает...
— Так, может быть, я чем-то могу помочь?
— Нет, голубчик... Государь приказал строго-настрого не мешать англичанам. Вот такие неожиданные новости...

Глава 28

Аукцион на Рублевке – явление новое, редкое. Организуется он только по особому случаю. Список участников тщательно согласуется заранее. Чаще всего это происходит, когда у кого-то появляется желание собрать вместе обладателей крупного капитала. Предлогом может быть какая-нибудь ценная вещица, чудом появившаяся в особняке организатора торгов. На самом деле, такое собрание является лишь поводом для своеобразного собрания богатых людей, где можно, завести новые полезные знакомства, сверкнуть своим достоинством, что называется, на людей посмотреть и себя показать. В таких особняках в судьбу никто не верит, здесь все надеются только на себя, собственную ловкость, влиятельные связи и деньги.
Сегодня в особняке покровителя музея на продажу были выставлены уникальные картины известных художников, поэтому начальная цена каждого полотна составляла миллион долларов.
Сами по себе шедевры здесь никого не интересовали. Их приобретали впрок. Да-да, про запас. Черный день, о котором в подобных кругах говорить не принято, все же беспокоил каждого, никому не давал покоя. И это совсем никакая не развращенность, это необходимость. Только так можно было обеспечить будущее. Всем нужен надежный тыл, без этого не может быть движения вперед. Лишь это вынужденное обстоятельство разжигало азарт. Но принимали участие в торгах не все. Много было и таких, кто недостаточно богат, чтобы покупать шедевры изобразительного искусства. Незаметно вливаясь в общую тасовку, эти люди наслаждались одним сознанием принадлежности к высшему обществу. Подражая богатым и знаменитым, прогуливаясь по особняку, эта массовка несла себя так важно, как если бы каждый уже был богат и знатен. Желание обладать миллионами было превыше всего остального. Здесь не котировались понятия чести и верности, сострадания и порядочности. Здесь балом правили деньги. И хотя все эти люди были разные, главное, что объединяло их — страсть к богатству и славе.
В своем особняке Абрам Романович имел все условия для проведения такого аукциона. Огромный демонстрационный зал, воспитанная охрана, шведский стол, отдельные комнаты для личных бесед, официанты с высшим образованием, консультанты, искусствоведы, художники и реставраторы, эксперты, и, конечно же, эстрада — поющие, танцующие, рассказывающие звезды.

На оплату реставрации сгоревших картин Абрам Романович почти не потратился. Какие-то картины были восстановлены за счет галереи, какие-то за небольшие деньги по договору. Поэтому хозяин сокровищ, вспоминая миллионное предложение Шаховой, не сердился на нее, но и не мог пройти мимо Анны, возившейся в подвале галереи с какой-то картиной.
— Какая приятная встреча! — пропищал за спиной Анны знакомый голос. — Как у тебя хорошо получается... Ты действительно мастер своего дела.
— Здравствуйте, Абрам Романович. Нравится?
— Да-а-а... Красиво! И сколько же ты получишь за свою работу?
— Немного...
— Ах, вот как! Немного... Ну да, конечно... Что ж, это твой выбор.
— Каждому свое, — невесело произнесла Анна.
— Верно. Ты же любишь работу. Да и работа тебя любит. Тут тебе опять повезло, вон, сколько ее у тебя. Поздравляю! А мои картины закончены. И Ренуар твой необыкновенно таинственный тоже закончен. Ты могла бы заработать хорошие деньги... Не жалеешь?
— Нет, ну что вы, Абрам Романович! Я не тот человек, чтобы из-за денег убиваться Я же все равно передумала... Такая уж уродилась...
— Как понимать твое «передумала»?
— Сейчас я не взялась бы восстанавливать Ренуара ни за какие деньги.
— Что-то я тебя не понимаю... Почему же, интересно, ты так решила?
— Портрет этот, на мой взгляд, пока не поддается реставрации.
— Почему же не поддается? — ехидно поинтересовался Абрам Романович.
— Реставрировать там, как вы понимаете, нечего. Портрет необходимо писать заново. А чтобы это сделать, нужно вжиться в чувства художника, понять каждый его мазок. Только войдя в его мир, можно постичь воображение, душевные переживания мастера. Может быть, даже попытаться жить его жизнью, на время превратиться в сумасшедшего… иначе, как диагноз, такую попытку у нас никто не воспримет. На это понадобятся годы, десятилетия... Понимаете?
— Да, конечно, понимаю... Умная ты или нет, я не знаю, но упрямства в тебе, похоже, больше, чем ума! — явно завелся Абрам Романович. — Хочешь посмотреть на портрет? Он необыкновенный! И знаешь, что нам помогло?
— Что же?
— Даже смешно рассказывать... Дворник ваш помер и всю свою обстановку коммунальной комнатки музею завещал... — олигарх рассмеялся. — И что ты думаешь? У него в бумагах Афанасий Прокопьевич обнаружил копию этого портрета. Копия, правда, неинтересная, цветными карандашами нарисована, но она очень помогла... Ну, поза девушки, выражение лица и прочее...
— Интересно было бы взглянуть...
— А знаешь что? Твоя фамилия Ших...
— Шахова.
— Ну конечно, Шахова! Запамятовал... Ты можешь на аукцион с Афанасием Прокопьевичем вместе приехать. Ты же эти картины в Париже видела, поэтому есть хорошая возможность выступить перед изысканной публикой. Это для тебя шанс — шаг к признанию. Может, с кем-нибудь познакомишься. Публика на аукционе будет из самых высоких кругов, даже гости с Запада.
— Заманчиво, но без мужа я никуда...
— Да брось ты! Что это за отношения? Скажи ему, что я тебя как консультанта пригласил.
— Какой же вы непонятливый, Абрам Романович, — кокетливо улыбаясь, — не в нем дело, а во мне! Я без него никуда...
— Странно… на самом деле, твоему мужу можно позавидовать. В наш век такое отношение — античная редкость! Хорошо, бери с собой мужа. Я его помню, он прилично выглядит. Он тоже художник?
— Нет, он писатель, — преувеличила Шахова.
— Что ж… на торгах должен быть какой-то писатель... Фамилию не помню... Помню только, пишет много и фильмов много по его романам снимают.
Новость о находке карандашной копии Шахову не тронула. Она всегда предполагала, что копий может быть много. Да и сама графиня в качестве натурщицы была подарком для любого художника.
Афанасий Прокопьевич, легкий на помине, появился в дверях, как всегда возбужденный радостью за Шахову.
— Как я рад, Аннушка! Вместе на аукцион поедем! Вы по праву должны быть там, если бы не вы, никаких картин из Парижа у нас не было бы. Заодно посмотрите, как наша элита живет.
— Если я и поеду, то только чтобы взглянуть на работу коллег. Вот если бы вы покупали там картины для галереи, я бы порадовалась. А так... Разойдутся по частным особнякам, и еще сто лет их никто не увидит. А как живут богатые, догадаться нетрудно. Да и неинтересно это.
— А мне интересно. С удовольствием посмотрю.
— Вы, видимо, думаете, что самосвал с бриллиантами отличается от самосвала с гравием?
— Да что с вами последнее время, Аннушка? Куда бы ни попали эти картины, все равно радость!
— Да-а-а, Афанасий Прокопьевич... — но заканчивать фразу Анна раздумала, не хотела обижать старика.
Новость об аукционе Савелия тоже не обрадовала. Но не потому, что картины его не интересовали. Ему не хотелось снова встречаться с Абрамом Романовичем.
С приближением даты торгов Шаховой все меньше и меньше хотелось ехать на аукцион, смотреть на восстановленные картины, и особенно на «Незнакомку». Но за день до аукциона ее словно подменили. Сама, без будильника, проснулась ни свет, ни заря, разбудила Савелия раньше обычного и повела себя крайне подозрительно. Выглядела возбужденной, не совсем в себе, вроде как немного помешанной.
— Сава, я красивая? — бесстрастно, как у зеркала, спросила Анна.
Савелий насторожился, положил гантели на пол, обошел вокруг взлохмаченной Анны и задумался.
— Почему молчишь? — удивилась Анна. — Отвечай!
— Ну, ничего... выглядишь соблазнительно... — растерянно протянул Савелий.
— Я тебя о красоте спрашиваю, а не о соблазне. Отвечай! Красивая или нет?
— Ну, красивая... А что?
— Какой ты скучный, Сава! А что, а что... — Анна скривила губы, передразнивая Савелия. — Хорошо, скажу... Хочу быть самой красивой на аукционе! Такой красавицей, чтобы за мной там все мужики тащились, а женщины лопались от зависти.
— А я? Мне тоже за тобой тащиться?
— Прав! О тебе я не подумала... А я буду с тобой так себя вести, что тебе все будут завидовать! Я так буду тебе принадлежать... как никому из них никогда никто не принадлежал!
— Этого я как раз не хочу! Никогда не хотел, чтобы мне завидовали. Но увидеть тебя в дорогих модных шмотках я давно мечтаю. Ты же красивая. Но твоя одежда тебя всегда портит.
— Тогда вперед! Поехали? Ты знаешь, где такое барахло продается? — снова взорвалась Анна.
— Сейчас узнаем…
После обеда Шахова уже крутилась перед своим старым зеркалом, иногда выбегала из комнаты, врывалась к соседке и спрашивала: «А это как?» Опять возвращалась, что-то меняла в своем наряде, снова убегала к соседке, потом летела к зеркалу, смотрела на Савелия и фальшиво заигрывала с ним, как будто репетировала роль перед выходом на театральную сцену.

Заполненный незнакомыми людьми особняк Абрама Романовича и в самом деле чем-то напомнил Шаховой фойе небольшого провинциального театра перед началом спектакля. Вместо билетерш по залу ходили совсем молоденькие девочки, похожие на школьниц в коротких юбочках, которые по-детски, иногда краснея, неумело изображали взрослую улыбку и предлагали буклет с названием и описанием картин. Кругом блуждали под ручку пары, по углам, у колонн стояли одинокие мужчины в костюмах и разноцветных галстуках, а у каждой двери застыли охранники с еле заметными наушниками... Изредка встречались тихо хихикающие компании из трех-четырех человек, пожилые дамы в сопровождении слащавых молодых ухажеров и смешные, не по годам модно одетые состарившиеся пижоны, в узких брюках, с пивными животиками, в окружении длинноногих девиц с развратными лицами.
— Посмотри на девиц, Сава... Как ты думаешь, все они проститутки? — прошептала на ухо Анна.
— Да ты что? Телевизор надо смотреть… или хотя бы какой-нибудь глянцевый журнал выписала… тогда, может, кого-то и узнала бы.
— А что, ты их знаешь? Узнал кого-нибудь?
— Нет. Но думаю, все они известные модели. Смотри, как у них нога за ногу завивается. Проститутки по-другому ходят...
— А ты откуда знаешь, как проститутки ходят?
— По телевизору видел...
Но наряднее и торжественнее всех выглядели официанты. Красивые, стройные молодые парни в белых пиджаках с черными бабочками чем-то напоминали кремлевских курсантов.
Савелий рядом с красивой Анной больше походил на телохранителя, чем на мужа. Выглядел недостаточно элегантным для нее. Да и не только он. Достойной пары здесь для Анны не было. Она, мулатка с прелестными темными большими глазами, от природы длинными черными ресницами, с девичьей нетронутой свежестью, отличалась от всех прочих — потертых, измученных диетами и пластическими операциями женщин. Когда она поднимала голову, чтобы рассмотреть искусно расписанные потолки, ее детская непосредственность, непринужденность выстраивали непреодолимую границу между ней и всеми присутствовавшими в особняке. В такие моменты Савелий рядом с ней выглядел, словно придворный рыцарь, который зорко охраняет неприкосновенность границ свой королевы.
Постепенно зал заполнялся гостями и оживлялся. Теперь здесь можно было встретить известных артистов, депутатов, спортсменов. Все они выглядели обыденно, чувствовали себя свободно, как в собственном доме, их не обступали плотным кольцом, у них не просили интервью и автографы, ими не восхищались. Предполагалось, что все здесь одинаково знамениты и принадлежат к одной социальной группе. Хотя, конечно, купить картину стоимостью от миллиона и выше мог далеко не каждый из них.
У шведского стола оживление было особенное. Нет, никто даже не собирался притрагиваться к земным и морским дарам. Все с любопытством разглядывали красиво сервированный стол, обсуждали достоинства и недостатки продуктов. Кто-то жарко спорил, доказывая полезность того или иного кушанья, кто-то брезгливо морщился и пятился от стола. Все это было от нечего делать, как развлечение, гости занимали себя, чем могли.
Как только в дверях появился хозяин особняка, все дружно зааплодировали и скучились у входа. Анна с Савелием мгновенно, как на футбольном поле, оказались аутсайдерами.
— Анют, может, пошли отсюда? Давай в какой-нибудь ресторанчик заедем и отпразднуем исполнение твоего желания.
— Какого желания? — удивилась Анна.
— Ну как же? Ты же хотела быть красивее всех?
Анна улыбнулась и поцеловала Савелия в щеку. Повисла на его руке и медленно потащила к возбужденной толпе.
— Нет, Савушка, сейчас уходить рано... Я быстро, одним глазком гляну на картины, и тогда пойдем.
Савелий не подозревал, что умеет ревновать. Может быть, это была и не ревность, но ему становилось не по себе, когда он замечал, как разглядывают Анну. Хотелось подойти к такому эксперту женских форм и сказать: «Куда ты смотришь, дурья твоя голова! Посмотри лучше на себя в зеркало и сравни со мной!»
Шахова тоже ловила на себе эти взгляды. Она чувствовала, как кто-то украдкой смотрит ей вслед, как на нее вроде бы случайно кто-то косится, стараясь остаться незамеченным, как робеют перед ней, внезапно столкнувшись.
Тут было все намного роскошнее, чем в Париже, и богатых людей здесь было тоже больше. По крайней мере, каждый второй выглядел миллионером. Но очень скоро Анне стало казаться, что эта публика собралась совсем не ради картин. Постепенно зал оживился так, что иногда до нее доносился обычный уличный мат и ругань, кто-то где-то хохотал как грузчик, кто-то кого-то подзывал через весь зал. А самое смешное, у мужчин постоянно звонили мобильные телефоны — и казалось, что они все перезваниваются друг с другом.
Наконец, после вступительных речей, поздравлений и перечисления достоинств хозяина и некоторых присутствующих, охранники открыли зал с картинами. Далеко не многие устремились туда.
— Так это вы?! — раздался знакомый писклявый голос. — Я вас с трудом узнал! Прекрасно выглядите! Прямо-таки восточная принцесса!
Шахова смотрела на Абрама Романовича, и ей вдруг показалось, что перед ней не самодовольный, неприступный и всемогущий богач, а лакей, готовый за целковый из ее рук кланяться до самой земли, валяться у нее в ногах и рыдать от счастья. Анне невольно вспомнилась Роза, о которой она уже так много знала. Теперь Шахова легко оправдывала мошенницу во всех совершенных ею преступлениях. Она вдруг почувствовала себя на ее месте, а Абрам Романович представился ей тем самым глупцом с толстым кошельком, которого бери под руку, веди в номер и безнаказанно грабь. Анна разглядела в глазах Абрама Романовича то, чего раньше никогда не замечала. Ей показалось, что человек с таким взглядом должен быть непременно болен. Болен психически. Глаза его выражали мужской восторг, удивление и, в то же время, совершенно детское желание обладать тем, что он видит.
«Так вот в чем колдовство, в чем сила красоты Розы... Таких как Абрам Романович она заставляла ползать у ног, превращала их в своих рабов, а прочие, скорее всего, понимали, кто она такая, и не решались подойти. Вот почему она была одинока», — думала Анна, не отводя глаз от Абрама Романовича.
Эта догадка тут же подтвердилась. Анна заметила, как Абрам Романович начинает терять контроль над собой, перестает обращать внимание на Савелия, как им постепенно овладевает природный инстинкт. Теперь Анна понимала все. Понимала, что только ее соблазнительная привлекательность, как выразился Савелий, довела хозяина особняка до такого нестерпимого желания; понимала, что он давно перешагнул границы нормального мышления и теперь готов на самый безрассудный шаг.
«Вот оно, мужское безумство, которым так жестоко и справедливо управляла Роза... — подумала Анна. — О боже, как же хочется поиздеваться над этим дикарем, как хочется поманить его пальчиком и сделать из него посмешище… как хочется видеть его в своем капкане».
— Я вам завидую... Нет, в самом деле! — наконец Абрам Романович вспомнил про Савелия, стоящего рядом с Анной. — Такие красавицы редко кому достаются...
— Абрам Романович, — резко прервала, как заткнула, Анна. — Разрешите нам покинуть вас. Не сердитесь! Мне не терпится посмотреть на картины.
Картины, конечно, подняли настроение Шаховой. Работа реставраторов была великолепной. Но портрет «Незнакомки» ее удивил.
— Смотри, Сава, видишь это ожерелье, камень на нем? Удивительно, никому не приходит в голову, что это «Северное сияние» — бриллиант, который так и не смогли найти...
— А знаешь почему?
— Историю «Северного сияния» никто не знает...
— И не только поэтому. Посмотри на одежду девушки, на ее прическу... Это же барышня-мещанка, каких на любой улице пруд пруди, но какая красота в лице, сколько в нем смысла, жизни...
— Боже мой... Да ты же прав, Сава! Ты прав! Действительно, кому придет в голову, что на шее у этой соблазнительной девушки может висеть огромный бриллиант. Вот уж, воистину, никогда не угадаешь, кто кого на самом деле украшает.
— На фоне красоты этой девицы любое драгоценное украшение будет выглядеть стекляшкой.
— Ничего не скажешь, красивая девочка... А ты, Сава, как я замечаю, любишь красивых...
— Так я и не скрываю... Но ты самая...
— Ладно-ладно, не оправдывайся. А вот что с розой происходит, понять невозможно. Смотри, они опять перепутали цвет. На этом портрете роза должна быть алой. Об этом везде написано!
Савелий ничего не успел ответить, за спиной снова взвизгнул голос Абрама Романовича.
— Ну, как? — с гордостью спросил хозяин выставки.
— Хорошо! Очень хорошо! Я бы даже сказал, замечательно... — в муках подбирал слова Савелий и неожиданно вспомнил и нашелся: — Только вот без рамок не смотрятся... Надо было заказать что-нибудь солидное, с вензелями... со вкусом, под старину.
Шахова, понимая, что Савелий издевается, отошла в сторону, чтобы не рассмеяться, а насмешник с серьезным видом знатока продолжал глумиться над принимающим все всерьез олигархом.
— Согласен! В рамах смотрелись бы намного богаче, но я спешил, а на изготовление рам тоже нужно время. Ну а вы что скажете? — обратился Абрам Романович к Анне, отыскав ее нетерпеливым взглядом.
Анна стояла у картин спиной к Савелию и, услышав, что к ней обращаются, не в силах больше себя сдерживать, громко расхохоталась.
— Ты что, Анют? — как-то даже испуганно, с серьезным выражением лица спросил Савелий.
Казалось, сейчас Абрам Романович прикажет охране вышвырнуть насмешников на улицу, но Анна быстро нашлась. Закрыла лицо руками и засмеялась еще громче.
— Как я за вас рада! Это же шедевр! — сквозь смех еле слышно произнесла Анна. — Дорогой Абрам Романович, вы совершили благое дело! — и залилась еще громче.
— Невероятно! — поддержал Анну Савелий с серьезным видом.
Абрам Романович, конечно, заподозрил, что смеется Анна вовсе не от восторга, только понять ничего не смог. Нерешительно улыбаясь, он несколько раз попробовал заставить себя хихикнуть, но вместо этого у него вырвались странные звуки, похожие на рыдание.
— Но почему у нее черная роза? — успокоившись, спросила Шахова.
— Такая и должна быть! Я, между прочим, тоже об этом портрете справки навел. И должен разочаровать вас. У этого портрета одна единственная копия. Ее, кстати, какой-то русский господин заказал. Эта копия у меня. Я уже вам рассказывал о ней. Теперь подлинник и копия в одних руках. В моих руках! Стартовая цена за подлинник и копию — два миллиона.
— Я очень рада за вас, Абрам Романович! Копии ведь тоже больше ста лет?
— Да! У меня есть результаты химической экспертизы. Бумага старая, более ста тридцати лет. Так что все сходится!
— Бумага? А при чем тут бумага?
— Это долгая история...
— Но где же копия, почему вы ее не выставили?
— Видите ли, сначала всем присутствующим надо рассказать историю этой копии... Она же сделана карандашом, на бумаге... Кто по достоинству сможет оценить такой рисунок без объяснения?
— Можно мне на нее взглянуть?
— Только не сейчас! Надо подождать... — Абрам Романович прищурился одним глазом, взглянул на часы. — Долго ждать не придется. Торги начнутся через пятнадцать минут именно с этого портрета.
— Какого цвета роза на вашей карандашной копии, алого или черного?
— Хороший вопрос! Сразу видно, человек осведомленный. Я сделал запрос в Париж, и вот что мне рассказали. Какого цвета роза была в руках натурщицы на набережной, точно сказать сегодня никто не может. Поэтому надо идти от обратного. Ренуар изменил цвет розы, а когда его ученик делал копию, он вернул розе ее оригинальный цвет. К сожалению, на карандашной копии время уничтожило все цвета, но экспертиза нашла на розе остатки графита разных цветов. Значит, роза была другого цвета, чем портрет. Портрет нарисован черным графитом, стало быть, роза должна быть алой! Все логично! Поэтому, если на копии роза алого цвета, то на подлиннике она должна быть черной. Но об этом вы услышите из уст главного искусствоведа музея. С этого и начнется аукцион.
Анна почувствовала себя плохо. Последнее время ее иногда то знобило, то бросало в жар, то поташнивало.
— Какая же я дура, Сава! — начала Анна, оставшись наедине с Савелием. — Почему я решила, что портрет, купленный у Вадима, является работой уличного художника? Это же копия с портрета Ренуара, сделанная его учеником. Теперь все стало на свои места!
— Вот и, слава богу! Наконец-то! Теперь мы можем уходить?
— Нет, Савушка, я хотела бы послушать начало и посмотреть, как продастся Ренуар. А потом сразу уедем.
Историю «Незнакомки» рассказывал Афанасий Прокопьевич. Шахова любила его слушать, но на этот раз профессор разочаровал ее. На самом деле с портретом все обстояло не так, как пытался убедить главный искусствовед, но, к счастью, Шахова знала истинную историю.
Торг «Незнакомки» начался с увеличения цены сразу на сто тысяч. Анна повернулась к Савелию, улыбнулась и хотела что-то сказать, но замерла с нелепым выражением лица, как парализованная.
— Тебе опять плохо? — забеспокоился Савелий, но, поняв, что Анна чем-то удивлена, переспросил: — Ты что?
— В карандашном портрете спрятано завещание! Давай выйдем на минуту.
В холле Анна убедила Савелия, что карандашный портрет написал уличный художник, следовательно, только на нем и на копии для Вышинского розы могут быть черного цвета. На всех других портретах, сколько бы их не было, благодаря Ренуару роза может быть только красной.
— Как я могла упустить это из виду? В те времена маслом пользовались только известные, богатые художники! На улицах Парижа портреты рисовались графитом! Понимаешь? Исключений не было! Понимаешь, Савелий?
— Честно говоря, нет...
— Ну, как же ты не понимаешь?! Роза черного цвета может быть только на двух портретах. Один из них висит у меня в комнате, а второй здесь, на аукционе. Завещание находится в этом невзрачном карандашном портрете! Что будем делать?
— Давай торговаться! Давай скупим все портреты с черными розами. Я думаю, их должно быть двенадцать, — спокойно предложил Савелий.
— Перестань шутить! — улыбнулась Анна. — Я серьезно! Что будем делать?
— Торговаться!
— С ума сошел? Откуда у нас такие деньги?
— Деньги есть! — так же спокойно продолжал Савелий.
— Значит, ты все же его обокрал?
Савелий не ответил. Поднял голову, смешно прищурился, разглядывая роспись на потолке.
— Ну и правильно! — Анна схватила Савелия за руку и потащила в зал.
Картины уже оценивались в три миллиона и триста тысяч. Анна крутила головой, заглядывала в лица торгующихся, и каждый раз ей хотелось крикнуть: «Остановитесь!» Когда цена подскочила до трех с половиной миллионов, Савелий поднял вверх свой номер и громко выкрикнул: «Четыре миллиона!» Зал загудел, как потревоженный улей, и на этом торг закончился.
— Ты хоть понимаешь, что натворил? — подскочил взбешенный Абрам Романович к Савелию. — Ты сорвал торги! Знаешь, как поступают с такими умниками, как ты?
— Не знаю, но...
— Публично вышвыривают вон! — перебил олигарх. — Что я сейчас и прикажу сделать! Прямо сейчас перед всеми я прикажу открыть окно, и охрана выкинет тебя в клумбу, как окурок. А аукционерам я объясню, что это была заранее отрепетированная шутка...
— Подождите, Абрам Романович! Это моя идея. Но я сделала это ради вас! – вмешалась Анна.
— Ради меня? Да кто ты такая? Ну и штучка ты, я посмотрю... Тебе к врачу нужно! Ты же больна! У тебя мания величия! У тебя это не первый раз, миллионы — это твое больное воображение! Что вы оба из себя представляете?! Я что, нанимал вас, чтобы делать что-то ради меня?
— Да подождите вы, в конце концов! Выслушайте сначала! — решительно прервала Шахова.
— Что я должен выслушивать? Вы мне аукцион сорвали!
— Сначала вы меня выслушаете, а уж потом выбрасывайте его в окно! — поставила условие Шахова. Савелий потоптался на месте, скривил губы, делая вид козла отпущения.
— Хорошо... Говорите... — нехотя согласился Абрам Романович.
— Все, что говорил Афанасий Прокопьевич, не соответствует действительности, но об этом никто не знает, а я не собираюсь с ним спорить. Но он обмолвился, что карандашный рисунок передан музею по наследству от некого Каренина Александра Андреевича. И это правда. Портрет, написанный Ренуаром, — ваш, а карандашный рисунок — нет! А вы его продаете. Он же ничего не стоит! Вы думаете, что все эти люди — ваши друзья?
— Вы для меня нового ничего не открыли! Я вам ничего объяснять не должен! Скажу только, что ваш муженек торговался с моим человеком, другими словами, со мной! Аукцион — это всегда игра! Сегодня это моя игра! Понимаете, моя! Сейчас мы возобновим продажу портретов, а вы, красавица, хоть и украшение этих торгов, забирайте своего муженька и убирайтесь! Немедленно, пока я добрый!
— Не могу! Не могу допустить, чтобы завтра вся страна узнала, как покровитель, благодетель галереи обокрал ее! Не могу уйти, не предложив вам другой вариант! Вы меня выслушаете до конца?
— Говорите, только короче.
Шахова попросила Савелия принести ей стакан воды, и отвела Абрама Романовича в глубину холла.
— Абрам Романович, дорогой, — начала Анна, — не вижу никаких оснований для ссоры... Подумаешь, какие-то четыре миллиона... — нежно погладила лацкан пиджака олигарха, сверкнула взглядом и загадочно улыбнулась, как бы на что-то намекая. — Кто у вас их отнимает? Да и что они для вас, эти миллионы? Груда бумаги! Скучно! А я вам предлагаю другую игру. Сейчас вы возобновите продажу, но каждый портрет станете продавать отдельно. Если их стоимость в сумме превысит четырех миллионов, вы мне отдадите всю прибыль, которая будет сверху, если нет — я ваша рабыня на всю оставшуюся жизнь. В этой игре есть два условия. Первое — перед продажей карандашного рисунка кто-то должен объявить, что все деньги от его продажи пойдут в фонд поддержки музея. Второе — мой муж тоже будет торговаться.
— Зачем ты его вообще притащила? — уже спокойно, по-семейному спросил олигарх, мысленно представляя Анну своей рабыней.
— Вы согласны?
— Ну, что не сделаешь ради красивой женщины... Но он же опять сорвет торги!
— Уверена, что нет! Но, если вдруг такое случится, вы выкинете его в окошко, а меня в качестве рабыни заполучите сегодня же...
— Что ж! Интересная игра... И все без шельмовства? А муж об этом знает?
— Нет! Не знает и не узнает! В этой игре все по правилам! — Анна сотворила одну из тех улыбок, перед которыми мужчины обычно забывают обо всем.
А растерявшийся Савелий со стаканом в руке очень удивился, когда Анна отказалась пить, но и обманутым мужем, жертвой заговора он тоже не выглядел.

Трудно сказать, что руководит людьми, когда они торгуются, но на этом аукционе о деньгах никто не думал. Весь торг выглядел обычным хвастовством «у кого больше...» Шахова поняла это, наблюдая за лицами — наглыми противными лицами, выкрикивающими сумасшедшие цены.
Когда цена портрета Ренуара дошла до четырех миллионов, все повторилось. Савелий поднял свой номер и с издевательской улыбкой выкрикнул: «Четыре с половиной!» И зал снова загудел. Расчет Шаховой был ювелирным. Шум больше не был похож на волнение случайно потревоженной толпы. Каждый из присутствующих воспринял выкрик «Четыре с половиной!» как личную обиду, как оскорбление, как посягательство на самое дорогое — на престиж. И началось! Какой-то дурачок своим выкриком остановил всеобщее недовольство. Потом другой, третий... А Савелий тоже вошел в азарт. Анна смогла его остановить, когда дальнейший торг уже не имел никакого смысла, да и был небезопасен. Картина под радостные возгласы и бурю оваций была продана за шесть миллионов.
Абрам Романович был счастлив. Он тоже разыграл свою партию. Через подставное лицо он сам купил картину, а это означало, что теперь шедевру определена цена, которая в будущем будет только расти.
После вступительного слова Афанасия Прокопьевича на продажу выставили пожелтевший от времени рисунок под стеклом. Поскольку стартовая цена не могла быть ниже миллиона, картинку и выставили за миллион. Зал снова оживился. Только теперь это был веселый шум. Кто-то улыбался, кто-то тихо хихикал, а кто-то, не стесняясь, громко хохотал. И вдруг послышался звонкий, почти детский голос: «Миллион и один доллар!» Зал разразился смехом. Все восприняли выкрик Шаховой как шутку, и простенькая картинка на счет три была продана.
— А ты не только умеешь хорошо выглядеть! Ты еще игры интересные выдумываешь, когда припрет! — заметил Абрам Романович, вручая Анне ее покупку. — Интересный ты человек! Не ожидал... Хорошая игра получилась...
— Понравилась? — с улыбкой спросила Шахова. — Мне тоже!
— Не хочешь ли остаться на ночь? Мне интересно с тобой побеседовать. Может, еще во что-нибудь поиграем, а?
— Игры закончились! Я возвращаюсь в рабство к своему мужу. Для меня это самая важная игра, дорогостоящая и беспроигрышная! Кстати, где я могу получить свой выигрыш?
— Ха-ха-ха... — рассмеялся Абрам Романович. — Думаешь, я тебя надую? Я человек честный!
— Нет, я так не думала, — Анна снова нежно погладила лацкан пиджака, состроила заманчивую, вселяющую надежду улыбку. — Ну что вы, Абрам Романович, как я могла о вас такое подумать? Вы очень хороший игрок, а жизнь не кончается...
— Что ж! Получайте свои денежки, — жестом подозвал к себе кого-то. — Я уже распорядился, чтобы вам приготовили чек с моего личного счета. Но я не прощаюсь... Буду ждать вас у себя, чтобы сыграть еще во что-нибудь… на деньги.
К Абраму Романовичу подошла та самая девица, с которой Шахова сцепилась на аукционе в Париже.
— А я вас не узнала... — пропела девица удивленно. — Вы очень изменились... Теперь совсем другое дело! Видите, вы теперь и богаты...
— Да какое это, милочка, богатство? Копейки!
Абрам Романович громко засмеялся.
— Вы все же интересный человек! Может быть, мне следовало бы отдать вам тогда за реставрацию этот проклятый миллион?
— Нет! Вы поступили правильно! Я же сказала, что передумала...
— Вот, полюбуйтесь, Люсенька, — Абрам Романович обратился к своей наложнице. — Эта девушка не только необыкновенно красива, она умеет красиво разбрасываться миллионами... Впрочем, так же красиво она может их и зарабатывать... — глядя вслед уходящей Анне, с грустью добавил олигарх.

Глава 29

С тех пор, когда уличный художник с набережной Сены написал портрет очаровательной мошенницы, прошло немало лет. За эти годы многое изменилось. В Москве теперь никто не помнил «розовые похождения» молодой красивой девушки. Слава Зары ушла в прошлое. А когда Роза переехала из Парижа в Москву, угасла звезда и графини де Брюли. Во Франции быстро забыли это имя. Колянчик после приобретения портрета Розы, поспешил переправить его в Москву Крупу, а тому, в свою очередь, не терпелось передать его Розе.
Роза старалась как можно прохладней встретить бывшего подельщика. Увидев портрет, она и бровью не повела, но в душе что-то дрогнуло, ноги подкосились. С трудом сдержала себя. Могла бы расплакаться, эмоции выплеснуть, как все женщины. Ведь сколько лет прошло... Да каких лет... Но нет! Долго она смотрела на себя молодую, красивую. Париж вспомнила. Прогулки по набережной, лица, удачи, потери... Долго всматривалась в портрет, и все молчала, молчала...
— Ну что? Выкуп хочешь? Или в лягавку собираешься сдать, сукин сын? Ну, валяй. Только вряд ли ты этой картинкой их обрадуешь. Не я это, Круп...
— Да ты что? Сдурела? Какая лягавка? Я, Роза, туда по своей воле ни ногой. Без кандалов меня там никто никогда не видел, и ты это лучше всех знаешь. От дел я отошел, это правда, но не продался.
— Не знаю, Круп, не знаю... Мне-то что... Люди говорят, я слушаю... Ладно, не хочу об этом! Бог тебе судья, Круп. Лучше скажи, где ты эту картинку нашел?
Роза поставила портрет на стол, из буфета достала графин с водкой и две рюмки. Потом поставила на стол большую тарелку с соленой капустой и огурцами, полбуханки черного хлеба и две тарелки.
— Да ты это, Роза, ты! В Париже тебя срисовали... Я даже этот камешек помню, — хихикнул Круп и ткнул пальцем в аккуратно выведенный уличным художником бриллиант.
— Ты-то откуда знаешь? В Париже... камешек... Когда портрет писали, тебя и в Париже-то не было! Ты тогда у немцев любовниц канцлера грабил, а когда вернулся, тебя тут же арестовали, забыл, что ли? Несешь, что ни попадя...
— Хе-хе-хе... Точно! В Париже меня не было! А ребят на твою родину, в твой родной город вот с этой жемчужной ниткой, — снова ткнул пальцем в портрет, — я лично отбирал. Я тогда в похоронном доме у Иванки двух самых лучших хлопцев выбрал! Ты об этом и не знала... А их ведь чудом в доме ростовщика не подстрелили! Ты и об этом ничего не знала... Так что я про тот камешек больше твоего наслышан, только вот куда он сгинул? Этого я не знаю.
— Ну а коли наслышан — помалкивай! В розыске он, камешек этот. И всегда будет в розыске. Поэтому тебе забыть о нем надо. А на портрете не я! Понял?
— Да понял, понял... А мне вот приятно прошлое вспомнить! Там же, в уголке, все написано. Вот смотри... Па-ри-ж... Дата есть и каракуля автора, — и Круп еще раз ткнул пальцем в портрет. — Тебе что ж, не интересно вспомнить? А как Жора у сыщика из гостиницы портрет твой стырил? Неужто забыла? А красоту твою никакие годы не спрячут! Ишь, как глазищи-то горят...
— Помню... Все я помню! Только мое это дело, и ничье больше... А о камешке, еще раз повторяю, больше не вспоминай! Беду накликать хочешь? Прикуси язык!
Похоронный дом в Кракове много лет хорошо делал свое дело. Провожать в последний путь покойников оказалось не слишком хлопотно и достаточно прибыльно. А благодаря криминальному прошлому хозяина, дом стал не только последним пристанищем и надежным убежищем для беглых каторжников, дезертиров и разыскиваемых преступников, но и высшей школой воровского искусства. Тут никого не учили воровать, не хранили награбленное барахло, не пьянствовали и не дебоширили. Весь сброд получал новые документы и превращался в послушников храма при похоронном доме. Здесь оценивали способности каждого, кто решил навсегда связать жизнь с воровским миром не ради сытой жизни, а во имя братства. Здесь ковались необыкновенные, редко встречающиеся человеческие качества. Иногда сюда попадали приговоренные воры, стукачи и прочие опасные личности. Тогда их похороны приносили похоронному дому Иванки некоторые убытки.
Преступно и грешно, конечно, восхищаться бесстрашием «святых братьев», их преданности друг другу и воровскому ремеслу, но разве не эти качества во все века родители стараются привить своим детям? Только благодаря этим качествам и тщательному отбору графиня де Брюли всегда оставалась вне подозрений в принадлежности к преступному миру, а под ее руководством по всей Европе орудовали неуловимые воровские шайки, прибыль от которых беспрепятственно оседала на многочисленных счетах графини.
Так когда-то жили владельцы похоронного дома. Но сколько можно воровать? Независимо от воровской специализации, такой вопрос задает себе каждый вор, сумевший сколотить достаточный для жизни капитал. В похоронный дом перемены пришли сразу после смерти Пашки. Умер он с перепоя, но хоронили его как святого. Таких похорон Краков не видел с королевских времен. Вместо него за домом стал присматривать Колянчик. Иванка нарожала от него еще пятерых детей, и их семейство стало для многих примером в городе. Уважение к этому дому отчасти было искренним. Колянчик оказался добрым человеком и нередко, понимая безденежное положение родственников покойного, хоронил бесплатно.
Роза снова взяла в руки портрет, снова долго всматривалась — и молчала, молчала. А Круп радовался за нее. Думал, как бы там ни было, но приятно же на себя молодую посмотреть. А потом голову опустил.
— Дело-то оно, конечно, твое... Только как же мне его забыть можно, если это и моя жизнь? Ты тогда хоть и совсем девчонкой была, а мы все тебя как мать родную слушали, как птенцы несмышленые за тобой безропотно на любое дело шли... Как нам всем тогда хорошо было! Будто, каждый из нас наконец-то семью нашел. Мы за тобой как за каменной стеной были... А теперь нет семьи... Лет-то сколько прошло... — Круп посмотрел на портрет и тяжело вздохнул. — А ты как живая... Красивая...
— Хватит об этом! Откуда у тебя этот портрет?
— Не моя заслуга. Колянчик тебя признал, передал Жоре. Вместе письмишко мне сочинили. Пишут, что в Париже на набережной Сены художник какой-то тебя продавал.
«Иду, — пишет, — и вдруг Роза. Смотрит на меня своими глазищами, и как всегда не поймешь, улыбается или сердится. Все деньги, какие были, отдал на радостях. Долго любовался, а потом совесть заедать стала...»
Жоре с поручением передал. Тот с человеком мне направил, чтобы я тебе, значит, вручил... А больше ничего не написали. Как они там? Что с ними? Ничего не написали. Махнуть бы сейчас к ним!
— Нечего тебе в Париже делать. Мир перевернулся. Кругом воюют, людей в пушечное мясо превратили, никого не щадят, революции устраивают...
Роза снова задержала взгляд на портрете, словно кого-то узнать пыталась.  Разговор у них не клеился.
Круп почти всю водку один выпил, а не запьянел. Час битый Розу воспоминаниями тешил. Всех вспомнил. И хороших, и плохих.
Оставшись одна, Роза взяла в руки портрет и долго-долго, не отрываясь, смотрела. В памяти мелькали лица, поезда, алмазы, наряды, море, слитки золота... Потом, вдруг, вместо себя на портрете увидела, как все это замелькало, смешалось между собой. Все, как в калейдоскопе, закрутилось, завертелось. Вот уже и красивого женского лица не стало видно, а потом стало казаться, что снег пошел и засыпал все добела. Роза неосознанно встряхнула портрет. Не помогло. Белое полотно. Сплошная пустота.
Заснуть Роза смогла только под утро. Всю ночь крутилась, вставала, выпила даже водки. Ничего не помогало. И не только в портрете было дело. Многое ей перед сном вспомнилось. Даже мать явилась, которую она никогда не видела, доченькой ее называла.
А на утро, просматривая утренние газеты, она решила навсегда уехать в Париж. В России назревала революция, которая по ее убеждению ничего хорошего ей лично не сулила. В глаза ей бросилась знакомая фамилия. Впервые за прошедшие годы ей захотелось увидеть Вышинского, хоть Роза была уверена, что, запретив себе любить этого человека, она приняла правильное решение.
На встречу с Вышинским Роза собиралась, как на свидание, тщательно подбирая наряд. Не забыла она и о снотворном, а к шляпке прикрепила маленькую вощеную розочку, хотя уже много лет ее «розовые похождения» были лишь приятным воспоминанием для состарившихся бабников, неверных мужей и любителей поволочиться за дамской юбкой.
— Мне к господину Вышинскому.
— По какому делу? — спросила бессменная помощница сыщика Прасковья Петровна.
Роза попыталась что-то уклончиво объяснить, но не успела. Дверь кабинета широко распахнулась, и перед ней предстал тот самый великан, которого она помнила все эти годы. Вышинский медленно, не отводя глаз, подошел к Розе. Молча взял ее руку, поцеловал и, не отпуская, провел Розу в кабинет. Захлопнул за собой дверь, но тут же приоткрыл ее и, просунув голову в образовавшуюся щель, шепотом отдал приказ Прасковье:
— Извозчика! Немедленно!
— Боже мой, Роза, скажите, что это не сон!
— Не сон! — а самой, растерявшейся от радости, тоже хотелось спросить: не сон ли это?
В коляске Вышинский обнял Розу, и она с удовольствием прижалась к нему.
— Мы едем в гостиницу? — волнуясь, не находя слов, сама не зная для чего, спросила Роза.
— Нет! Ко мне и навсегда! — прогремел счастливый Вышинский.
Ему надо было многое рассказать Розе. И о том, что ему пришлось пережить, разыскивая ее, чтобы спасти от ареста, и о том, что он узнал о ней за все эти годы, и о том, чего он больше всего хотел бы в жизни.
— Вот, возьмите это. Я знаю, что должен был сжечь этот портрет, но у меня не поднялась рука. Это копия, а подлинник, простите мне мою неосторожность, у меня украли в Париже.
— Не за что мне прощать вас. Это было мое желание, выкрасть у вас и подлинник, и копию, но копию Жора в вашем номере не нашел.
— Не забывайте, существует еще портрет уличного художника, который я так и не смог разыскать. Камень будет в розыске без срока давности. Того, у кого его найдут, ожидает смерть без суда и следствия. Как вы этого могли не знать? За этот камень одно семейство уже поплатилось жизнью!
— Не волнуйтесь. Благодаря вам все три портрета у меня. Прошло много лет, узнать меня на этих картинах теперь кроме вас едва ли кто сможет.
Утром, проснувшись позже обычного, не совсем при памяти, Вышинский нашел на ночном столике маленькую вощеную розочку. Он с горечью подумал, что снова потерял свою любовь, расстался с Розой и, может быть, больше никогда ее не увидит.
За день до отъезда в Париж Роза объехала любимые места Москвы и остановилась у Никитских ворот. Уже более получаса, не двигаясь, стояла она напротив своего особняка.
— Вам, барышня, может, чего нужно? Так вы меня спросите… — обратился к ней дворник, сгорбленный древний старик.
— Кому теперь принадлежит этот дом?
— А кто ж теперь знает? Раньше господа здесь жили, всякие важные собрания собирались, а теперь... Кто его знает…
— Когда-то здесь жил мой дед! — с гордостью объявила Роза.
— В этом доме многие жили...
— Мой дед владел этим домом.
— Неужто сам Каренин? — наконец понял старик.
— Да! Это мой дед!
— Я о нем много слышал. Мой отец у него денщиком был. В ссылку с ним хотел уехать, да не позволили. Много чего мне об этом отец рассказывал... Это что ж получается? Выходит, Арсений Каренин вам тоже кем-то доводится?
— Вы знаете Арсения? — Роза подошла к старику, схватила его за плечи. — Вы его знаете?
— А как же! — удивился старик. — Кто ж его не знает? Весь в деда уродился! Тоже против царя пошел...
— И вы знаете, как его можно найти?
— Отчего же не знать? Да его и искать не надо. Вон тот их бывший доходный дом... Там он, как жил, так и живет, храни его бог…
Встреча с братом оказалась радостной и теплой, но во всем чувствовалось противостояние, и найти общий язык они так и не смогли. Арсений отказался принять от сестры деньги и какую-либо помощь. Роза рассказала Арсению, как ее можно будет найти в случае необходимости, и подарила брату два своих портрета.
— Пусть, Сеня, висят у тебя. Хотя бы иногда будут напоминать тебе о нашей прошлой жизни. Береги их, и на всякий случай знай, в том портрете, что нарисован графитом, хранится мое завещание, скрепленное, как печатью, твоим крестиком. Любой, кто будет владеть этим крестиком, получит по завещанию мое состояние.
Роза расстегнула блузку и сняла с себя крестик на золотой цепочке.
— Помнишь?
— Откуда он у тебя? Я все время собирался поехать и выкупить его, но потом... А теперь тем более он мне вроде как ни к чему. В бога я больше не верю. Может, оставишь его себе?
— Верить, не верить — это твое дело, а крестик этот — единственная память о твоих несчастных родителях. Береги его... — прижалась к Арсению, поцеловала его, но, чтобы не расплакаться впервые за долгие годы, поспешила уйти.
В тот же день Роза отбыла в Париж и никогда больше не возвращалась в Россию. Она сидела в купе экспресса одна. Сидела неподвижно, точно не живой человек. Взгляд ее был печален и добр. Такой Розу никто никогда не видел. Она безучастно смотрела в окно, за которым все оживало, двигалось, мелькало, а по ее щекам медленно текли слезы.
В Россию Роза больше никогда не возвращалась. Она прожила в своем небольшом деревенском доме почти сто лет, и никто никогда не слышал о ее смерти. Однажды ночью Роза тайком уехала в Париж. У ворот своего замка она попросила остановить экипаж, но в замок так и не вошла. С тех пор ее никто не видел, она, словно призрак, бесследно исчезла.

        Глава 30

Савелий вел машину ровно и очень медленно, не обращая внимания на злые лица водителей обгоняющих их автомобилей. Анна сидела на переднем сиденье, съежившись, не отрывая взгляда от одной воображаемой точки, расположенной где-то далеко, в темноте дороги. Она прижимала к груди портрет, в котором, как она полагала, находилось завещание на предъявителя. Глядя на Анну, можно было подумать, что с ней произошло что-то недоброе.
В салоне машины было тихо, и ни Савелию, ни Анне нарушать эту тишину не хотелось. Они не желали ни спрашивать, ни отвечать на вопросы, ни слушать друг друга... Сейчас обоим хотелось думать. Собрать все свои маленькие мысли, соединить их в одну главную, которую можно будет, наконец, понять, осознать, что случилось с ними и как это изменит их жизнь. Хотя подкрадывались они к своим ответам по-разному, каждый своим путем.
В пиджаке Савелия лежал чек на миллион без одного доллара, и он думал, что это первые честные деньги в его кармане, грязные, но честные. Думал, что там, где деньги, всегда много грязи, и чем больше денег, тем этой грязи больше.
«Вот и конец истории... — думала Анна. — Было бы справедливо, если бы никакого завещания в этом портрете не оказалось. Тогда мы с Савой снова вдоволь насмеялись бы над собой, и это был бы заслуженный финал... » — Анна посмотрела на Савелия и, наконец, улыбнулась.
Потом ей подумалось, что вся эта история попахивает чем-то нехорошим, произошло что-то отвратительное, такое, что она всегда обходила стороной, а сегодня оказалась в центре этого гнусного события. Снова подступила тошнота. Анне захотелось, чтобы, как в сказке, появился какой-нибудь огромный, сильный человек и разрушил все ненужное, лишнее в ее жизни. Если бы такое случилось, она бы без сожаления отдала ему и этот миллион, и портрет с завещанием, и даже свою крохотную комнату в коммунальной квартире, а себе оставила бы только кисти, холсты и Савелия.
Но вот Анна подумала, что у нее в руках целое состояние, что она может в один миг оказаться богаче самого Абрама Романовича. Ей захотелось представить себя в роскоши, как когда-то она уже это делала, но, к своему удивлению, не смогла. Сейчас ее не радовали ни уже полученный миллион, ни предполагаемое наследство. Медленно и неотвратимо ее заполняло чувство опустошенности и утраты, она ощущала, как расстается с чем-то нужным и невосполнимым. И тогда Анне стало страшно. Ей казалось, что лучшую половину жизни она уже прожила, и так хорошо ей уже никогда не будет.
Так, молча, доехали до самой Москвы. Только уже в лифте посмотрели друг на друга, улыбнулись и, как дети, обманувшие строгих родителей, одновременно рассмеялись.
— Ну, Сава, хочешь стать миллионером?
И снова захохотали. Этот смех эхом разнесся по всем лестничным клеткам старого сталинского дома.
— Вот полоумные! — войдя в подъезд после вечерней смены, еле слышно выругалась тучная старушка — уборщица метро.

Они почему-то не спешили потрошить картину. Уже в комнате Савелий разобрал рамку, аккуратно вынул стекло, и на обратной стороне портрета обнаружилось написанное от руки завещание.
— Боже мой, Нюта, этому завещанию сто лет! А портрету еще больше.
Шахова положила портрет на стол, сняла со стены другой, положила рядом и вдруг громко рассмеялась.
— Ты что? Тихо! Соседей разбудишь! Чего ты?
— Какая же я дура... — прошептала. — Если бы я сразу поняла, что у Вадима в холле висит копия Ренуара, все было бы намного проще… восстановить подлинник можно было бы за три-четыре дня! — и снова залилась неудержимым смехом.
— Да тихо ты! Я, честно говоря, мало что понимаю в этом. Копия... Подлинник...
— А Абрам Романович — мошенник! Сам того не подозревая, стал мошенником!
— Мошенник — вряд ли правильное слово. Ни мошенником, ни вором случайно стать нельзя. Скорее, он просто заблуждался.
— Ну, это вам с Абрамом Романовичем лучше знать... Но он все равно мошенник! Знаешь, что он сделал? Он превратил оригинал картины Ренуара в копию карандашного портрета, нарисованного уличным художником, и продал это за миллионы! — не в силах сдержать смех, Анна уткнулась в подушку. — Так высоко уличные художники еще никем не оценивались. Это все равно, что покрыть медью маленькую золотую монетку, сделать ее огромной и продать по весу, как чистое золото, да еще за двойную цену.
Пребывая в хорошем настроении, веселые и счастливые, Анна с Савелием обложились учебниками, французско-русскими словарями, и принялись переводить завещание, выведенное каллиграфическим почерком. Когда все слова были переведены, неожиданно выяснилось, что из завещания ни Савелий, ни Анна ничего не поняли. Лишь одно было бесспорно и очевидно — маленький отпечаток православного крестика с надписью на непонятном языке. Отпечаток показался Анне очень знакомым, и она, расстегнув ворот, показала Савелию свой крестик.
— Похож? — спросила она с тревогой.
— Снимай! — приказал Савелий.
Он осмотрел со всех сторон золотой крестик, сравнил его с отпечатком.
— Боже... это он... — произнес Савелий шепотом. — Это же отпечаток твоего крестика! Смотри! Та же самая надпись, только наоборот!
— Как это, наоборот? — удивилась Анна.
— Отпечаток — это всегда зеркальное отражение! Ну что ты?! Не понимаешь? Как у печатей!
— Можешь найти лупу? — попросила Анна.
— Объясни, как это могло случиться? — развел руками удивленный Савелий. — Откуда у тебя этот крестик?
— Не знаю…
— Как это, не знаешь?
— А вот так! И никто не знает! Я же подкидыш! Кто мне его надел на шею, я теперь никогда не узнаю!
К рассвету, когда Савелий, обессилев, уснул, Анна аккуратно перерисовала все, что было написано на обратной стороне портрета, и поутру отправилась искать переводчика. А через час узнала, что благодаря своему нательному крестику она может оказаться единственной наследницей всей недвижимости и банковских вкладов в Европе на имя графини Джули де Брюли.
Удивительно, но эта новость не потрясла Шахову, как в первый раз. Она вернулась домой, выпила чашку чая с вишневым вареньем и легла под бочок к посапывающему Савелию. А проснувшись, даже не вспомнила, что вскоре может стать очень богатой невестой. Да и радовать Савелия этой новостью она не спешила. Анна дольше обычного смотрела в окно, накручивала на палец волосы у виска и все думала, думала.
— Сава, какая у тебя будет первая реакция, если ты узнаешь, что я получила наследство графини? — спросила Анна, явно что-то задумав.
— Почему это ты одна получила? В завещании твоего имени нет! Оно ведь на предъявителя! Так что наследство наше, общее...
— Да ладно тебе, не будь таким жадным... Представь, что в завещании указано мое имя, а ты так, сбоку припека. Что будешь делать?
— Я тут же встану на одно колено и начну умолять тебя выйти за меня замуж! Правда, при одном условии...
— Так я и думала! Что от вас, мужиков, еще ожидать? — притворяясь несчастной, произнесла Анна.
Потом отошла от окна, встала посреди комнаты, задрала нос и, ткнув указательным пальцем в обшарпанный паркет перед собой, крикнула:
— На колени! Проси руки!
— Не спешите, ваше величество! Я сказал «при одном условии»… А ты даже не интересуешься моим условием!
— Каким условием? — встрепенулась Анна и вкрадчиво, с затаенной угрозой впилась глазами в Савелия.
— Стану на колено только при условии, что прежде ты меня попросишь, чтобы всем наследственным имуществом распоряжался я, как глава будущей семьи.
— Хорошо, глава! Я согласна! — обвила руками шею Савелия. — Поцелуй меня, — пролепетала тихо, — вот здесь… теперь здесь… и ниже… да, да, вот так… еще, еще… нет, ниже не надо!
Савелий тоже не прыгал до потолка от счастья, узнав, что, предъявив свой крестик для сравнения с отпечатком, Анна сможет быть признана наследницей. Веселью что-то мешало. То ли оставалось какое-то сомнение, то ли все давно перегорело в душе. Что-то настораживало и сдерживало обоих, не давало выплеснуть наружу ту радость, которая должна была бы появиться у любого человека в их положении.
— Сава, а что мы с тобой будем делать с этим наследством? — безучастно спросила Анна, будто в наследство ей достался самолет.
— Да ничего! Жить! Жить, как жили...
— Но ведь это наследство — ворованные деньги! Графиня же был воровка!
— Нет, Нюта, ты все же не понимаешь главного в нашей жизни! Нас всех поставили в такие условия, при которых как только у кого-то появляются большие деньги, он тут же становится для всех вором. И что же ему или нам остается, как не жить с этим? Вот мы и живем, передаем друг другу ворованные деньги, и никто от этого еще не умер. Неворованные, Анюта, только копейки! А теперь скажи, кто хочет жить на копейки? Ты хочешь жить на копейки?
— Да, наверное, ты прав! С тех пор как ты на меня наехал на своей машине, я перестала понимать, что происходит, перестала жить от случая к случаю, начала тратить твои ворованные деньги...
— Хорошо, пусть эти деньги будут ворованными! Я согласен! Только изначально их украл не я, а Абрам Романович! Потом, правда, я тоже украл, но они уже были ворованными до меня! Мне не жалко... Подумаешь! Я могу их раздать нищим... Нет, все деньги раздать не успею! Меня упекут в психушку…
— Сава, я тебя не обвиняю... И греха на тебе никакого не вижу... Расскажи лучше, мне интересно, как ты его обворовал?
— Как обворовал? — неинтересно, а вот что я услышал и увидел там — это тебя очень удивит.
Савелий рассказал Анне, как он стал налетчиком и вором, как обокрал метро, священника и олигарха. Признался, что совсем не раскаивается.
— Я знаю, Аня, что красть нехорошо, преступно! Но все крадут! Поэтому я считаю, что статью за воровство из Уголовного кодекса надо убрать, а воровство узаконить! Ведь если ты увидишь, что кто-то берет твою вещь, ты же вырвешь ее из чужих рук? И твой поступок считается законным! Правильно? А если ты не видела, как кто-то завладел твоими деньгами, то вернуть ты их можешь, только переступив закон, и это в кодексе называется кражей! А я считаю, каждый имеет право вернуть принадлежащую ему собственность, и это не воровство! Ворованное не должно охраняться. А если государство охраняет ворованное, значит это государство воров! У нас не воруют только там, где пусто, но и там любой бы стащил, да нечего. А раз всем так хочется — надо узаконить! Мои шалости меня никак не трогают, а вот то, что я покрываю убийц — это мне покоя не дает. Вот за это преступление я готов отсидеть. Я же хотел украсть, а получается, как бы олигарх заплатил мне за молчание. За это я себя ненавижу.
— Сава, успокойся. Ты ни в чем не виноват. Сам говоришь, так теперь жизнь устроена. А я тебя все равно люблю… — снова потянула руки к Савелию, а он их поймал и начал как-то необыкновенно целовать, будто навсегда прощался с Анной, а потом закрыл лицо руками и рухнул в кресло.
— Этот Шота Малыш перед смертью просил меня позвонить его дружкам. Если бы я это сделал, олигарха бы уже не было в живых. А я испугался, и теперь казню себя за это.
— Нам надо уезжать отсюда, Сава! — взорвалась Анна. — В Америку, в Африку, в Австралию! Куда угодно! Срочно уезжать, и уезжать навсегда. Не хочу, чтобы наш сын прожил твою или мою жизнь!

Через неделю Анна вылетела в Париж. А Савелий остался в Москве, чтобы найти способ перевести ворованные миллионы в зарубежный банк.
В Париже Анну как-то очень легко признали наследницей, но сумма наследства оказалась со знаком минус. Правда, долг был небольшой, образовался он после пожара. Замок графини де Брюли был давным-давно заложен и фактически принадлежал кредитной компании, которая выставила его на продажу. Все счета в банках много лет назад были исчерпаны и закрыты. Оставалась лишь недействующая винокурня с прилегающими виноградниками, которые все это время были в аренде у соседнего фермерского хозяйства. Доход от этих земель после уплаты налогов оставался мизерный, чуть больше, чем зарплата реставратора галереи. Ко всему этому чек, подписанный Абрамом Романовичем, оказался простой бумажкой. Но все это Шахову не удивило и не расстроило. Неожиданностью для нее стало только то, что вместе с наследством ей даровался титул графини со всеми привилегиями, одной из которых было право присутствовать на торжествах в королевском дворце Англии. Так в свое время распорядилась королева Виктория.
Расписываясь в бумагах, Анна вспомнила, что ее назвали в честь какой-то нянечки, о которой она, как ни старалась, так ничего и не смогла узнать. Крестик, который оставался у нее на шее, с его загадочной надписью, был единственной памятью о родственниках, о которых тоже ничего не удалось выяснить. Поэтому при получении французского гражданства Анна взяла имя очаровательной мошенницы и стала называться графиней Джули де Брюли.
Каждый день, проведенный в Париже, приносил Анне что-то новое, неожиданное, но она ничему не удивлялась, воспринимала все как должное. Порой ей даже казалось, что все, что с ней происходит сейчас, должно было произойти раньше, может быть, в далеком детстве. А сейчас все эти события походили на опоздавшие, никому не нужные поезда, которые мчались друг за другом из таинственного прошлого мимо, без остановок. Ко всему этому у Анны не переставала болеть душа за Савелия. Снились нехорошие сны. Разочарование, апатия и еще беременность — все это вместе как будто подсказывало Анне о грядущих переменах, и она предчувствовала, что произойдет что-то страшное.

Савелий звонил Анне два-три раза в день и успокаивал ее, уверяя, что ничего плохого не происходит. Но вот наступил день, когда телефон замолчал. Весь этот день Анна провела в Лувре, и под вечер, размышляя обо всем, что натворил Савелий, она поняла, что предчувствия ее не обманывают. А на следующий день она уже не сомневалась, что с Савелием что-то произошло.
Через неделю, когда Анна вернулась в Москву, Савелия уже похоронили. Мир для Анны в один миг стал пустым, бессмысленным. Если раньше она относилась к смерти как к событию, которое ее не касается и происходит лишь с другими, то теперь ее мир пошатнулся. В одно мгновенье исчезло все, что ее волновало, заставляло веселиться и злиться, удивляться и грустить, радоваться и плакать. Для Анны смерть Савелия стала и ее смертью. Смертью той Шаховой, которую все знали, к которой все привыкли. Той Шаховой больше не было. Но бившийся под ее сердцем ребенок заставил Анну жить. Она нашла в себе силы, и в этом ей опять помогли ее верные друзья — кисти, краски и полотна.
Какое-то время Анна жила в Москве, часто приходила в музей, но ни с кем не общалась, избегала встреч со знакомыми, молча обходила залы и незаметно исчезала. Трудно сказать, делала ли она выбор между Москвой и Парижем, но когда до родов оставалось два месяца, она навсегда распрощалась с соседями по коммунальной квартире, с картинной галереей и улетела в Париж.
Рисуя моментальные портреты прохожих на набережной Сены, она зарабатывала себе на жизнь, а вернувшись домой, наслаждалась мечтами, как она начнет писать картину «Незнакомка», клочки которой у нее случайно сохранились.

Во Франции Анна временно поселилась в давно заброшенном доме небольшой деревни, расположенной на ее земле в трех километрах от винокурни. Как ни странно, но у местных жителей уже вошло в обычай передавать от деда внуку рассказы о щедрости графини Джули де Брюли, поэтому ее встретили как истинную наследницу графини.
Когда у Анны родился сын, она назвала его Арсением, а в день крещения сняла с себя золотой крестик и повесила его на младенца.
Шаховой всегда хотелось восстановить справедливость по отношению к Савелию. Ей удалось убедить одного из криминальных авторитетов, что Шота Малыш умер в квартире Абрама Романовича, а не от руки Савелия. Но этого оказалось мало. Оправдать Савелия могла только воровская сходка, которая сочла недостаточным доказательством рассказ Анны и переданный ей код сейфа в квартире Абрама Романовича. Ей поверили, только когда бандитам удалось подкупить санитаров, которые подтвердили, что под головой одного из убитых было полотенце.
Ранним утром Шахову разбудил международный звонок.
— Мы совершили ошибку, — сообщил человек с легким грузинским акцентом, — парня вашего завалили напрасно. Но мы компенсируем вашу утрату... Миллион долларов вас устроит?
— Меня теперь ничто не устроит, а в виде компенсации я хочу попросить вас о единственном одолжении...
И это одолжение было исполнено тот же день. Какой-то странный квартирный вор проник в жилище Вадика, но что-то помешало ему обокрасть богато обставленную квартиру, все ценности остались на своих местах. Лишь вместо копии портрета «Незнакомки», сделанной Шаховой, в красивой дорогой рамке в холле хозяин обнаружил невзрачную бумажную розу, какие обычно продают старушки у входа на кладбище. Хозяин квартиры в полицию, конечно, не заявил, долго ломал голову, куда бы мог подеваться портрет, и в итоге обвинил свою прислугу, которая приходила убирать квартиру.
А над Абрамом Романовичем неожиданно начали сгущаться тучи. Но деньгами он смог поправить свою репутацию, договориться с бандитами, да и скандал, связанный с Рублевским аукционом, он тоже смог замять. Так что, вопреки ожиданиям Анны, в общем, ничего не изменилось, все осталось на своих местах.

Эпилог
 
Анна Шахова навсегда поселится в Париже, познает все лишения эмигрантской жизни, но переживет все трудности. Когда ее сыну исполнится семь-восемь лет, Анна начнет восстанавливать картину «Незнакомка» Ренуара. На парижском блошином рынке она отыщет подходящий столетней давности холст с размытыми красками какого-то портрета, по образцу сохранившихся клочков подлинника закажет необходимые краски и, используя копию, сделанную учеником Ренуара, напишет «Незнакомку». Анна изменит форму бриллианта «Северное сияние», поэтому с нетерпением будет ждать решения Художественного совета Лувра. Если портрет будет признан подлинником, Шахова, скорее всего, продаст его Лувру. Думается, что ей все же захочется жить беззаботной, обеспеченной жизнью, и она использует полученные миллионы на восстановление винокурни и возобновление производства коньяка «Брюли».
Анна так никогда и не узнает, что является представительницей старинного дворянского рода Карениных. Годы так же скроют от нее родство этого рода с очаровательной, неуловимой мошенницей Розой, которой Шахова доводилась двоюродной правнучкой. Теперь только, может быть, ее сын, граф Арсэн де Брюли, заинтересуется предками и продолжит поиски. Если Анне и впрямь удастся написать «Незнакомку», то имя графини де Брюли прозвучит. Прозвучит громко, достойно... О ней, конечно, узнают и в Москве.
«Я знал! Я всегда знал, что кроме нее этого никто не смог бы сделать!» — с радостью победителя, возможно, воскликнет Афанасий Прокопьевич, за что, скорее всего, будет с почестями отправлен на пенсию.
А вот имя «Анна Шахова» бесследно исчезнет, и о маленькой смуглой девушке, когда-то работавшей в картинной галерее, никто никогда не вспомнит. Анна и сама будет вспоминать о своем прошлом, как о чужой жизни, в которую она попала по ошибке, в силу какой-то несчастливой случайности. После родов она неузнаваемо изменится внешне — пропадет девичья свежесть, появится женственность, совсем другая красота и привлекательность. Она научится ходить на высоких каблуках и все-таки привыкнет к роскоши, но по-настоящему счастливой будет чувствовать себя только на набережной Сены, с карандашом в руке.

В жизни Крупа ничего особенного не произошло. В тот день, когда Роза с ним рассталась, его арестовали и доставили в полицию, где жестоко били, а потом он загремел кандалами на пожизненную каторгу, но незадолго до революции его освободили. В преступный мир он уже не вернулся и еще долго жил одинокой нищенской жизнью.
Иванка дожила до тех времен, когда ее как мать-героиню всем приводили в пример. Колянчика это очень веселило. Счастливыми старичками, они были рады принять в своем доме в Кракове многочисленных внуков с детьми из разных городов Европы и Америки.
Официант Жора, а потом и его потомки, стали преданными хранителями всех богатств замка графини де Брюли.
Вышинский после последней встречи с Розой почувствовал себя совершенно одиноким. Не поверив большевикам, он забрал с собой преданных помощников Прасковью Петровну и Федора Старикова и навсегда уехал в Париж. Там он продолжил свое дело, написал несколько книг о преступлениях и преступниках во Франции и России, читал лекции молодым юристам и до конца дней сохранил свою любовь. Вышинский окажется прав, утверждая, будто без таких людей, как Морошкин и Платон, Россия существовать не может. После свержения царя Морошкин демонстративно снимет с себя нательный крестик и примет новую власть. Заранее выучив слова, он уже в первое Рождество после переворота в своей квартире на Невском проспекте вместе с комиссарами будет распевать «Интернационал». Не растеряется и Платон Евграфович. Не вникая в тонкости конечной цели большевиков, он, как старый специалист своего дела, будет управлять тюрьмами, а потом и лагерями своей новой родины.  Ну, а драгоценный бриллиант так и остался в розыске.