На перекрестке времен

«Я не знаю, найдёт ли каждый свой путь. Но я знаю, что однажды, коснувшись огня, я наконец увидела свет».

Размышления о восхождении и пределе рода

Я не единственная, кто однажды заинтересовался своей генеалогией. Это приходит внезапно — хотя, возможно, и не совсем.Когда-то я писала о своей двоюродной бабушке, исполнявшей балетный номер под названием «Танец Психеи перед смертью». Его специально для неё сочинил итальянский композитор, имя которого сегодня невозможно найти в интернете. И всё же, когда-то я получила о нём информацию — от совершенно незнакомого человека.

Не стану пересказывать эту историю снова, но именно в ней скрывалась важная деталь, касающаяся нашего рода. Это была женская тайна. Три сестры — все умерли молодыми, в возрасте 30–32 лет. Одна из них сбежала во Францию с любовником — художником. Именно она была той самой танцовщицей. Её моя мама ждала очень долго. От неё у мамы появилась любовь к танцам, которую она впоследствии передала и мне.

Меня долго не покидал вопрос: почему в нашей семье так многое связано с Францией? Да и я сама, пусть и не совсем, но почти оказалась там. И первый, и последний мои мужья — французы.

Однако сейчас я хочу рассказать не о себе. А о другом. Вернее, поделиться своими размышлениями — и, возможно, вопросами. Меня поразила судьба правнука одного крупного учёного — когда-то всемирно известного. Его сын был нашим соседом по коммунальной квартире, и я хорошо помню его правнуков. Они росли в Мордовском заповеднике, где их родители, оба биологи, работали и жили.

И вдруг один из мальчиков стал шофёром грузовика. Почему? Я задумалась: возможно, у каждого рода есть свой символический предел восхождения, некая черта, которую невозможно преодолеть. И тогда, как Сизиф, приходится снова и снова карабкаться вверх, начиная с нуля.

Я сразу вспомнила записи моего дедушки, сделанные им незадолго до смерти. В них он рассказывал, что когда-то общался с евгениками, которые предсказали: его род — типично интеллигентский, а значит, обречён на вымирание. Чтобы этого не произошло, говорили они, нужно было иметь не менее трёх сыновей. Только тогда можно было надеяться на продолжение линии, ведь, по их мнению, наследие передаётся через мужчин. Но действительно ли всё так буквально?

Возможно, природа требует не исчезновения, а перерождения. И эстафета передаётся не в виде профессии или социального статуса, а в более глубокой, духовной форме. То, что когда-то называлось интеллигентским, может преобразиться во что-то иное — но не менее важное. Вероятно, духовное наследие способно выжить даже тогда, когда сама форма рода исчезает.

Размышление о религиозной волне 80-х

Все эти воспоминания всплыли у меня в контексте 1980-х годов — времени, когда страна переживала резкий сдвиг. Старые стереотипы рушились, новые ещё не успели сформироваться. И на освободившееся место внезапно пришла религия.
Начался почти массовый порыв: крестились все — от стариков до младенцев. В квартиры вызывали батюшек. Кто-то делал это искренне, кто-то — по моде, но казалось, никто не оставался в стороне. Эта волна не обошла и меня, хотя мне тогда было уже под сорок.

Вера в чудо — свойство человеческой природы. А само слово "вера" всегда остаётся личным. Можно верить в грядущий коммунизм, можно — в рай после смерти. Так я неожиданно стала крёстной матерью для множества людей — от юных отроков до писателей и сотрудников МИДа. Позднее некоторые из них обижались, ожидая от меня участия, советов, внимания. Но всё, что происходило тогда, было скорее массовым, почти безотчётным явлением. Люди, потеряв прежнюю опору, искали хоть какую-то — и находили её в религии.

Есть ли пределы восхождения рода?

Среди тех, кто меня особенно поразил, был всё тот же правнук известного учёного, ставший шофёром. Честно говоря, я почти ничего о нём не знала — только одно: он был сыном биолога Ювеналия Фёдоровича Штарёва. Его мать, Ольга Яковлевна Цингер, тоже была биологом. Она происходила из семьи профессора А. В. Цингера, обрусевшего немца.

Их младший сын стал художником. У него был дар с детства — он рисовал с необычайной лёгкостью и глубиной. А в перестроечные годы начал писать иконы. Возможно, ради заработка: в то время на иконы был спрос, нужны были хорошие мастера. А возможно, он — как и многие тогда — поддался всеобщему увлечению верой.Я хорошо запомнила его с похорон его двоюродной бабушки — нашей соседки по коммунальной квартире. Её история была трагична: узнав, что умирает от онкологии, той самой, что некогда забрала её сестру, она выбросилась из окна.

На похоронах Андрюша искренне молился. Позже он убедил мать отдать свою квартиру церковной общине и уйти жить в монастырь. Та подчинилась. Всё отдала. А вскоре умерла — на паперти, как нищенка. Что это было? Привязанность к сыну? Потеря опоры? Вера в чудо? Всё это — не от счастливой жизни, а от безвременья. Когда старый мир исчезает, а новый ещё не возник, возникает вакуум. Именно в этот вакуум и входит религия.

Я наблюдала это не раз. Даже среди сильных женщин. У кого-то вдруг появлялись иконы, религиозные книги, разговоры о покаянии. Но это не всегда означало веру в Бога. Чаще — это был страх смерти, желание найти хоть какую-то опору. Когда рушится мир, построенный на знании, рациональности и воле, человек хватается за всё, что кажется устойчивым. Иногда это не столько вера, сколько стремление к прощению — себя, других, самой жизни.

История врача-гомеопата Лилии Викторовны Володиной

Я знала одну такую женщину — сильную, умную, уважаемую. Это была Лилия Викторовна Володина. Она принимала пациентов у себя дома, лечила гомеопатией, брала плату в долларах — но всегда говорила: если нет, заплатите потом. Её квартира была словно оплот разума и дисциплины. Когда-то, в интернете, были сведения о том, что она спасла внука писателя - Николая  Павловича Воронова. Будучи уже  в преклонном возрасте, он решил написать повесть "Приговорённый Флёрушка". Дело в том, что Лев Толстой мечтал когда-то написать литературное произведение о младенце. Не успел. И вот это желание выполнил Николаевич Павлович Воронов - писатель, классик русской литературы.

В своей повести "Приговорённый Флёрушка" писатель рассказывает о собственном внуке, который появился на свет в 1989 году. К несчастью, внук  родился "недоношенным, незрелым, на восьмом месяце".При этом ему поставили диагноз: мальчик – гидроцефал. Семья была в ужасе. Однако на помощь пришла друг семьи - Лилия Викторовна Володина, гомеопат. Она их тотчас успокоила. Со временем все встало на свои места. Мальчик начал расти и со здоровьем все наладилось. А сам писатель считал Лилию Викторовну великой целительницей. Так что не одна я так ею восхищалась.

В настоящее время о ней самой не так много сведений в интернете. Узнала лишь то, что родилась она в 1922 году, а умерла 1999. Во всяком случает, о её смерти я узнала в конце 1999года. Получается, что я её пережила. И ведь благодаря её мудрым советам. Она никогда не говорила - это можно, а это - нельзя. Её подход был индивидуальным. Именно она сказала мне пятьдесят лет тому назад, что мне нельзя ни голодать, ни вегетарианствовать. Должна есть мясо, яйца и к врачам ходить лишь тогда, когда что-то болит. Так и живу по её предписаниям. И жива, и здорова. Вспоминаю её с благодарностью, храню все эти маленькие бумажки, на которых она писала. Да и с рецептами, когда-то выписанными в Москве, ходила в местную гомеопатическую аптеку. Еще здравствующий тогда владелец -  Дебрю Танси, оценил их по достоинству.

Но однажды и у неё на столиках появились религиозные книги. Возможно, это был не отказ от разума, а внутренний кризис силы. Потому что, порой, то, что кажется отказом — уход в монастырь, религия, перемена пути — не слабость, а признание того, что даже самые прочные конструкции могут рухнуть. И человек ищет, за что зацепиться. Не всегда чтобы жить — иногда чтобы понять. Или — простить.

Пасха в Брюсселе

Помню одну Пасху в Брюсселе, лет двадцать назад. Православный храм. Все стояли в помещении со свечами — как положено. Тишина. Ожидание. Молитва. И вдруг я почувствовала — моя новая куртка горит. Настоящее пламя. Куртка, надетая по случаю, — вспыхнула. Чуть не загорелись волосы. Я испугалась. Вернулась домой в замешательстве и попросила мужа сходить со мной обратно. Мы вернулись в храм, но там — ни слова. Никто не признался, никто не заметил. Даже секретарь у прилавка с иконами молчал, как будто ничего не произошло.

Огонь можно потушить. Куртку можно купить. Но равнодушие — ранит глубже. Люди стояли плечом к плечу, объединённые, казалось бы, верой, праздником, огнём свечей — но не нашлось ни одного, кто бы откликнулся.Тогда случилось не просто отстранение. Это было просветление. Я впервые ясно увидела разницу между верой и её внешней формой. Между участием и обрядом. Тогда я поняла: вера — не в храме и не в людях. Вера — внутри.

Для многих вера — это привычка, форма, игра. А батюшка, как говорили, тогда боролся с алкоголизмом и нередко не мог служить. Я прислонилась к стене, где висела икона, и вдруг почувствовала, что опора внутри. А когда она есть, то не нужна и религия. Тогда вы полагаетесь на себя и за все берете ответственность.

С тех пор я туда не возвращалась. Теперь я — сама себе храм. Сама себе опора. И в этом — моя настоящая сила. Это и есть зрелость духа. Я не отвергла веру других. Я просто перешла на другой уровень. Туда, где не нужны посредники. Где не нужны декорации. Где достаточно просто быть — видеть, чувствовать, жить.

22 мая 2025 года, Брюссель


.