Бег в котурнах на длинные дистанции 23 Окно

Слушать: «She Came  in  Through
The  Bathroom  Window”
“Golden  Slumbers”
The Beatles.

“Московские окна»
Леонид Утесов.


Оконное стекло
Задымлено
Дождем и пылью…
Я сам стал таким.
Какая грусть.
Исикава Такобоку.

Говоришь , что любишь  ветер ,
Но когда он дует, закрываешь окно.
Вот почему я боюсь, когда ты говоришь,
Что  любишь меня.
Боб Марли.

И у окон есть глаза, и у стен есть уши.

Оно притаилось в северном углу  моего дома. Стекло в нём дрожит, как
басовая гитарная струна ,  рама — облупленная, но помнящая  сирень в вазах и папиросы  « Беломорканал».
Когда я в юности впервые отодвинул кружевную гардину, запах был... знаете ли, не пыли — нет! — а  все той же сирени.  И взгляд открыл не сад, а сцену: вон там клён — как первая скрипка, а справа старая скамейка — где  любила сидеть моя бабушка  Пелагея Николаевна .
То окно жило своей жизнью. В ненастье оно шептало — да-да, шептало! — словно подсказывая актёру забытый монолог. Оно было рамой, в которую вписывался мир — не как он есть, но как он был бы, если бы сохранил вкус к  акварельным краскам.
Сегодня же оно заперто. Ставни скрещены, как руки на груди в последнем покое.  Окно ждёт. Как старая княжна — невесть чьего письма.
И я думаю: не мы ли сами теперь окна? И если нас однажды откроют — что увидят? Ландшафт, увы, может оказаться беднее, чем  в нашей старой раме.
Окно — прямоугольник воспоминания, обрамлённый шелушащейся рамой цвета старой слоновой кости. Неправильно было бы сказать «белый»: белый — это  цвет снега , он слишком уверен в себе. А тут — налёт времени, как на клавишах пианино, на которых когда-то играли , а потом сушили носки.
Стекло дрожит не от ветра — от внутреннего срама: оно ведь всё видело. Видело, как я, мальчик с коленками, вечно ободранными, ловил солнечные зайчики на полу, устроив цирк теней с двумя пальцами — то был лев, то лягушка, то, о ужас, строгий отец. Видело, как  девочка-соседка с её невыносимой косичкой, с запахом ирисок — оставила на стекле запотевший овал дыхания и написала ногтем: «дурак».
Рама, скрипучая, как колени старого гимнаста, каждую весну сопротивлялась — будто вспоминала былые мучения, — но всё же открывалась, впуская в комнату запах пыли и железной дороги. Где-то вдали гудел товарняк, и я думал, что счастье — это возможность выйти в окно и побежать, босиком, за тем поездом.
Сейчас окно закрыто. Не из соображений безопасности, а скорее по инерции. Мы с ним состарились вместе, только я — человек, а оно — портал. Оно не знало школы, армии, супружеской зевоты, но знало луну в щель занавеси и обрывки  Пушкина , шепотом читаемые на подоконнике, чтобы никто, кроме ночи, не слышал.
Иногда, знаете, если к нему подойти под особым углом, в нем отражается не улица, а сад, которого давно нет. Сирень, как вытянутая шея балерины. Качели, скрип которых звучал точно так же, как теперь — увы — скрипят мои собственные сны.
Ах, если бы я мог ещё раз — не жить, нет, слишком утомительно — но хотя бы глядеть в это окно, не зная, что я гляжу в прошлое.


Она стояла у окна.;Не в буквальном смысле — нет, конечно же. В буквальном смысле она сидела на подоконнике, одну ногу подобрав под себя, другую — опустив, как лебединую шею, до пола. Но «стояла у окна» звучит поэтичнее, правда? И правильнее: ведь это была не поза, а ожидание, а ожидание всегда стоит, замирает, держит себя прямо, как девочка на уроке танцев.
Я помню — окно было старое, но не дряхлое: как актриса, которая знает, что её главное уже было, но всё ещё играет. Рама — цвета сливочного мороженого, чуть подтаявшего; на стекле — отражение вечернего неба, которое уже не синее, но ещё не чёрное. Она стучала по подоконнику ногтем — нервный, беззвучный телеграф.
Когда я подошёл — с улицы, конечно, с мокрыми листьями на ботинках и, наверно, с нелепо бьющимся сердцем, — она чуть склонила голову, так, как склоняют её  кошки и девушки , когда они ещё не простили, но почти.
Я запомнил, как электрический свет изнутри налегал на стекло, словно приникал к ней из другого измерения, а снаружи, за её спиной, отражался я — не я в полном смысле, а мой фантом: в пальто, в надежде, в нелепом предвкушении.
И это окно, понимаете, — оно ведь не просто физическая рама. Оно — граница между её терпением и моей виной. Между её светом и моим промедлением.
Она ждала.Не в первый раз. И, увы, не в последний.
Позже, когда она ушла — совсем ушла, как уходит запах духов из воротника, — я ещё долго приходил к тому окну. Иногда даже во сне. Иногда, если ночь выдалась особенно мягкой, стекло снова отражало её — брови в тени, руки в тишине, и взгляд, в котором я был тогда лучше, чем на самом деле.
Я пытался вспомнить, что сказал, когда вошёл. Думаю, что ничего особенного. Возможно, «прости, задержался». Возможно, «как хорошо, что ты тут».Но она помнит, думаю, другое.Что я, подойдя ближе, посмотрел не на неё — а в окно.


Старое окно. Признаться, я всегда относился к нему с почтением — если не сказать: с некой внутренней церемонией. Оно принадлежало к тем окнам, что не просто глядят, но смотрят, и не столько наружу, сколько вовнутрь. Не в душу — нет, это было бы слишком поспешно — но в некий слой бытия, ускользающий от шумного, суетного мира.
Расположенное в  моей комнате , где пахло  футбольными кедами ,  чернилами,  книгами, окно было единственным, что пропускало дневной свет — неохотно, я бы сказал, с налётом упрямства. Оно словно сдерживало свет, как мама — слезу. Рама была облуплена, но, благородно: как старый герб, на котором затерлись цвета, но осталась форма.
В этом окне отражались не столько деревья сада, сколько голоса прошлого. Там, у боковой створки, любил стоять дед . Его силуэт, туманный, появлялся там в зимние сумерки, и, казалось, что он ждёт не кого-то, а времени, которое, быть может, всё же повернётся обратно.
Это было окно не просто дома, но эпохи.  А однажды — никогда не забуду — за этим стеклом стояла незнакомка , и смотрела, как падают листья. Я не знал, кто она. Но позже, я  признал ее : это была  соседка , потерявшая мужа , — и тогда понял, что окно было посвящено не столько свету, сколько молчанию.
Теперь оно редко открывается. Но стоит мне подойти, коснуться холодного переплёта — и что-то во мне выпрямляется. Как актёр, которому пора на сцену, хоть зал уже давно опустел.
Впрочем, может, именно в этом и есть тайна окна : оно хранит зал, которого больше нет, роли, что уже сыграны, и зрителя — быть может, последнего — который всё ещё ждёт.


Мое окно особенное — рама кривая, стекло в углу треснуло, и каждый раз, когда идёт дождь, оно тихо подвывает, как старый кот. Но с этим окном у меня — отношения. Оно не просто показывает мне улицу — оно подсказывает, когда жить.
Утром я открываю его и первым делом смотрю, пришли ли сегодня голуби. Один из них, самый нахальный, — обязательно заглядывает внутрь, будто проверяет, не забыл ли я проснуться. Если он клюёт край рамы — значит, день будет хороший. Если сидит молча — ну что ж, переживём и этот день.
Через это окно я когда-то увидел, как соседка тетя Нина  гладит простыни с таким выражением лица, будто дирижирует симфонией. Через это же окно я подсматривал за девушкой  в оранжевом купальнике , которая каждую субботу танцевала  в саду — никому, просто так, может, чтобы воскресенье не забыло прийти.
Иногда я думаю, что если бы я родился не человеком, а деревом, то стал бы деревом напротив этого окна. Чтобы видеть себя — и не скучать.
Зимой окно плачет. Потихоньку. Я подхожу, пальцем рисую на запотевшем стекле лицо. Оно всегда выходит разным. Однажды получилось очень похоже на отца. Он как раз в ту ночь приснился. И мы с ним пили  чай с лимоном . Там, во  сне, и тут — в окне.
Я пробовал однажды закрыть его навсегда — сквозняк, возраст, всё такое. Но потом услышал, как по стеклу пробежал дождь, как барабанщик перед началом спектакля. И я понял: это окно — не в стене. Оно — в сердце. Его нельзя закрывать. Потому что через него приходит ветер, который знает твое имя.
Вот так я и живу — с окном, которое стареет вместе со мной. И иногда, очень тихо, мы оба смеёмся, хотя и не всегда знаем — над чем.