Раздумья на могиле друга

Раздался в доме телефонный звонок.
– Боря умер! – звонила наша общая приятельница. Боря, Борис Александрович Шурхай, наш с детских лет однокашник и друг по жизни. Мысль о смерти человека, которого мы знали так близко, сначала школьником, потом взрослым, ужаснула нас. Какая нелепая весть – умер Боря! Нелепая прежде всего в своей неожиданности. Ведь только совсем недавно несколько месяцев назад был наш юбилей однокашников, и он был с нами: сидел, пировал и как всегда много шутил, сыпал анекдотами. «И откуда у него берется», – удивлялись мы. Во всем нашем окружении не было человека беспокойнее, чем он, который был со всеми в хороших отношениях. Помимо всего прочего мы знали, конечно, что были у него проблемы со здоровьем, особенно после операции, но мы не подозревали, что настолько. Разве что его сердечный друг по жизни жена знала, может быть, немного больше. Нам казалось, что он избавился от недуга, когда собирались последний раз. Жаловался, правда, немного на ноги, но с сердцем было все в порядке, с его слов.
Как всегда, когда он появлялся в нашем дружном небольшом коллективе с улыбкой на лице, обходя всех, пожимал руку и целовал, затем проходил к своему месту за столом, непременно где-то посередине, брался за бутылку и спрашивал у дам: «Водочки изволите или, может быть, винца?».
– Только немного, – отвечала кто-нибудь, на что он непременно вставлял шутку: «Пить или не пить, а помирать все равно придется здоровеньким».
– Не говори гадостей, – одергивала его жена.
– Дорогая! Какая же это гадость? – непременно изволил пошутить, поднимая перед собой бутылку. – Чистая как слеза, – и все присутствующие хором взялись радостным смехом. В таком роде без конца и Бориного умолку проходили наши застолья. И если кто-то из нас, подражая ему, обращал на себя внимание присутствующих какой-либо рассказанной историей, то после этого он непременно выскажется на сказанное в своей манере…
Быть больным, конечно, ужасно! При этом надо показываться врачам, вот как в его случае. Но он все перемогал, уверял сам себя, что это неладное с его здоровьем есть временное недоразумение и не стоит думать об этом. Всегда, когда ему говорили, что надо показываться чаще врачам, раз есть проблемы со здоровьем, отвечал:
– Надо! – и уже серьезно. – Но как вспомнишь, что надо сидеть в этой проклятой приемной в напряженной тишине, дожидаясь своего часа, сразу становится еще хуже. Сидишь измученный нетерпением перед этой неизвестностью, и давит на тебя это молчание. Перед тобой журнальный столик, на столике журналы с глянцевыми картинками о здоровом образе жизни с образами привлекательных девиц. Листая журнал, разглядываешь эти картинки, но ты их не воспринимаешь, ты  погружаешься в какой-то идиотизм. Лезут в голову разные мысли, и думаешь, ожидая своей участи, что нет никому дела до тебя, до твоего здоровья… А в городе где-то за давно не мытыми окнами течет будничная жизнь, но ты отвлечен от всего этого…
И вот его привезли уже. Все нужное в доме было сделано. Родственники, измученные горем, сидя у гроба, шепотом говорили, и осталось теперь только ждать следующего дня, последнего для него дня. На следующий день, ближе к полудню, двор стал доступен для всякого, кто хотел проститься, и люди шли и шли взглянуть на покойника. Вокруг дома и во дворе все зеленело, полно летней прелести. На дворе у входа в углу стоит сиротливо собачья будка, ее обитателя, дворового пса, увели на задний двор, чтобы с течением народа он не нарушал то спокойствие, какое царило в связи со скорбью.
Народу набралось прилично: не только близкие, друзья, но и коллеги по давно прошедшей его службе, которые за последние годы не только не любили встречаться с ним без крайней необходимости, но и не вспоминали до этой горькой поры о его существовании. И глядя на их лица, было ощущение такого чувства, что каждый подумал невольно, что умер он, но еще не я, и это облегчало их участь исполнить рамки приличия перед своим коллегой…
Часам к трем пополудни все кончилось. Его свезли на погост. Его – этого существа, со смертью потерявшего человеческий облик, уже не было. А для живых все возвращалось на круги своя…
Спустя три дня побывал на его могиле. В блеске утреннего солнца лежал свежеубранный глиняный бугор, обложенный венками и заключенный в оградку. А под ним лежало то, что никому уже не нужно, оставив о себе лишь память родных и близких. Стою на погосте в этом окружении безмолвных могил, подобных вечному сну, и о чем-то думаю.
О чем я думаю? Какая же мука о чем-то думать, когда у твоих ног под глиняным бугром лежит в вечном сне то, что являлось частью твоей жизни, частью твоего бытия. А, может, не думать ни о чем, не умствовать?
Самое непостижимое уже произошло. Со всяким из нас когда-то это произойдет. Зачем же мучить себя мыслями об окружающем тебя, стараться зачем-то запомнить, сохранить в памяти то, что было в жизни и теперь безвозвратно утрачено. И тебя начинает обуять чувство какой-то тоски, чувство, что только во мне одном, может быть, нет покоя и нет бездумности. Вот я и умствую, терзая свою душу. В будущее время, конечно, будет все забыто. И мы когда-то уйдем, а вместе с нами исчезнет память о прежних людях, что ушли еще до нас. И любовь, и дружба, и ненависть, – всё, всё исчезнет, и уже не будет нам участия ни в чем, что происходит под этим солнцем. На смену придут, подрастут новые поколения, и тоже будут обременены, как когда-то мы, и любовью, и дружбой, и ненавистью…
Я думаю, потому что хочу понять совершенно непостижимое для меня и в то же время такое простое в своем понимании – смерть!
Но раз я думаю, значит, я причастен к чему-то такому, что во много раз больше меня самого, а что, и сам не могу понять, вот я и умствую. Эти рассуждения о нашем бытие ужасны для меня, это мое умствование. Всякий человек умствует, мы только отличаемся друг от друга степенью этого умствования.
Я вот стою над этой могилой и думаю о нашем земном пребывании. Мы родились когда-то по чьей-то любви, сами родили детей, дети родили внуков. И мы живем, чем-то занимаемся, что-то открываем, изобретаем, куда-то постоянно спешим, негодуем, радуемся и прочее. Но зачем? Чтобы под конец уподобиться животному и погибнуть, уйти навсегда к роду отцов своих, не видя уже больше света… 
Всю свою жизнь я мучительно стараюсь понять мое представление о времени и о том, что происходит вокруг меня. Эта способность во мне чувствовать не только свое время, но и чужое, то есть способность перевоплощаться, и заставляет меня постоянно умствовать…
Но вот тяжело вздохнув, точно просыпаюсь и оглядываюсь вокруг, в это окружающее меня безмолвие. Ухожу отсюда с мыслью в душе, что еще вожделенно мне то, что есть нечто, что сильнее всех моих умствований…