Володя

В ту весну шестилетний Володя впервые перенес тяжелую болезнь, избавляясь от которой, был «украшен» весь зеленкой. Его повышенная впечатлительность от того, что с ним произошло, сделала его немного замкнутым. Было тепло и солнечно. Он пошел в сад. Ветви кустарников, усыпанные поздними цветами, свисали над проходами между растениями. В этот-то тихий уголок и забрался он, надеясь, что никто ему тут не будет мешать. Ему хотелось отдохнуть в тишине среди этого цветущего рая и уединиться от всего постороннего. Он, сбросив с плеч курточку, устроился на ней под яблоней. И лежа на спине, видел, как над вершинами цветов медленно проплывали облака. Дунул слабый ветерок, воздух ему показался прохладным, и он, поднявшись, надел опять курточку. Звуки ребячьих голосов доносились с озера, за садом. Он подошел к краю сада и, раздвинув кусты вишни, посмотрел, что там творится у озера. Ему не слышно было,  о чем они там болтают, смеясь, но интересно, и он направился к озеру. Дети с любопытством разглядывали его, всего разукрашенного зелёнкой.
- Смотрите, какой гадкий, – кто-то сказал из детей, и все засмеялись. – Гадкий утенок.
Володя глядел на них с каким-то испугом и молчал.
- Гадкий, гадкий утенок, – продолжали повторять и смеяться все дети.
Его возмутила такая оскорбительная выходка детей, и он, зло окинув их взглядом, хотел выяснить, кто первым стал надсмехаться над ним, и шагнул вперед. Но его стали все поочередно отталкивать руками, продолжая смеяться:
 - Уходи, гадкий, гадкий…
Если бы не эта зеленка, он был бы, пожалуй, красивее всех, кто сейчас над ним так потешался. У него были глаза карие, тонкие стрелки бровей, нос четкий. Тонкие губы всегда сжаты с чувствительным изгибом рта на бледном лице и темные мягкие  волосы, голос тонкий и незвонкий. Все это говорю, потому что он не был уродом.
«Но разве можно над этим смеяться» - думал, глядя на них, Володя, поняв, в чем причина их такого поведения. Он чуть было не расплакался, но через секунду овладел собой и, оскорблённо опустив голову, повернулся и зашлепал к дому.
- Раскрашенная кукла, – слышал он голоса детей вслед и, не вынеся больше измывательств, всхлипнув, бросился бежать
- Мама, мама, – летел он в доме к матери, – почему меня ребятишки обзывают гадким.
- Ну ты что, сынок, – взволновалась мать, – какой же ты гадкий, ты у меня самый красивый, – она прижала его к себе. – Ты, сынок, пока совсем не поправишься, больше не ходи к ним.
Володе еще никогда не приходилось страдать от насмешек на свой счет.  Тем обиднее было для него это, потому как сам никогда не насмехался над другими и находил в их таком поведении что-то нечистоплотное. Немного успокоившись, он увидел себя в большом зеркале и на минуту замер. На него с некоторым расстройством, может, даже легким страхом смотрел мальчик, весь «испачканный» зеленкой. Он много раз и раньше смотрел на себя в зеркало и находил себя довольно симпатичным аккуратным мальчиком, но не запоминал, какая у него внешность. А сейчас был даже слишком испуган, видя себя в зеркало.  «И такой я на самом деле, как дразнят меня ребятишки» - с печалью, весь растроганный, думал он о своей внешности…
С детских лет взгляд на окружающий мир, как только стал ощущать себя в нем, формировался у него своеобразно. Те же сказки были они для него не то чтобы фантазией, а нелепостью. Мир вымысла, создаваемый взрослыми, и мир действительности не сливались для него воедино. Ибо, когда рассказывали детям сказки, его одолевало непонимание: как можно зверю и птице ужиться вместе, одновременно. И нередко, слушая все это, случалось, что он убегал и шептал как в бреду:
«Но это же неправда. Так не может быть».
Окружающим такие настроения ребенка были непонятны и не по нраву. Со временем он устал открыто проявлять свое  несогласие, перестал раздраженно реагировать на неправду. Он уже не заблуждался относительно морали всяких небылиц, а слушал и понимал, как презренна участь человека обыкновенного, решительно готовился принять что-то уже новое, трудное и заранее страдал от жестокой борьбы с горькой неправдой. Уже принимал вещи опальной правды и непризнанности безмерно и «утешал» себя тем, что всему этому он не будет подвергаться позже, когда вырастет.
Беспредельная щедрость природы, пышность ее изобилия и бьющие через край жизненные силы будили в нем жажду познания ее.

Случалось, правда, что он уставал так, что его мечты блекли, тогда он делался совершенно несчастлив, чувствовал себя жалким существом, недостойным высоких мечтаний!?

___________

Прошли чередой лето, осень, зима и опять наступила весна – теплый май. Ему уже семь лет, и в эту осень он станет учеником, поэтому часто стал бегать к маме в школу, где она работала учителем. Май месяц, тепло, и стала распускаться сирень под окнами школы. Было тихо, когда он переступил порог открытой двери коридора школы. Через приоткрытую дверь одного из классов падал широкой полосой пучок солнечных лучей, освещая полумрак коридора с единственным окошком. Он подошел к двери и, жмурясь от яркого солнечного света, заполнившего класс, сморщил лоб. За партами тихо сидели занятые делом ученики - старшеклассники. Собрался было уже убегать, но тут заметил девушку, сидевшую за столом перед классом,  учительницу. Ее длинные соломенного цвета волосы уходили за спину, а часть прядей переброшена была через левое  плечо на грудь. На ней был сарафан из плотной темной ткани, а под ним белая шелковая рубашка с отогнутым воротом. Она заметила его первой и, когда они сошлись взглядами, с улыбкой наблюдала за ним. Володя с любопытством тоже стал рассматривать ее, и она, кивнув головой, подмигнула ему одним глазом. Он, щурясь лучам света, также пытался подмигнуть ей, но не получалось и только хлопал ресницами. Затем прозвенел звонок, и он побежал к маме в кабинет директора.
На следующий день,  теплый и солнечный, бегал он по саду среди цветущих яблонь,  спокойные тени от которых лежали  на земле. Дышалось глубоко, и ему хотелось думать, что все вокруг прекрасно и красиво. Все в весенних солнечных лучах ожило, зацвело, и эта таинственная прекрасная, недоступная глубокому пониманию ребенку весенняя пробудившаяся жизнь очаровывала его и ему хотелось плакать от умиления души. Тут он вспомнил про учительницу, когда был вчера в школе, и бросился бежать в дом. Достав новые ботинки, стал собираться опять в школу.
- Ты куда? – спросила вошедшая бабушка.
- К подружке в школу.
- Ну-ну. К обеду только не опаздывай, жених!
Подбегая к школе, он увидел ее у колодца, где она набирала воду, и направился вприпрыжку к ней. Она, наполнив ведро, отошла и, заслышав шаги, обернулась, чтобы посмотреть, кто там бежит. Остановилась, и он приблизился к ней.
- Ну, здравствуй! – с улыбкой на лице признала в нем вчерашнего незнакомца. – Тебя как зовут? – спросила она, хотя знала по его походам в школу, чей это мальчик
- Володя, – пробубнил он.
Затем взялся за дужку ведра, чтобы она выпустила его из рук.
- А я Маша! Вот и познакомились.
Он молча посмотрел ей в глаза, затем, крепче взявшись за ведро, стал отнимать от него ее руку. Она выпустила ведро из руки, и он, корчась от тяжести, стараясь не расплескать воду, зашагал к ее дому.
- Тебе ведь тяжело, Вова! – вдруг спохватилась она и, подойдя быстрым шагом к нему, хотела принять у него ведро, но он не выпускал его из руки. Так они не спеша вдвоем понесли ведро вместе. Она высокая, стройная, молодая девушка, и он рядом с ней, почти младенец, шли молча, неся это ведро, и так трогательно было видеть все это со стороны. Квартировала она у одинокой старушки, почти рядом со школой. Они вошли в сени землянки и поставили ведро на лавку.
- Ну проходи в дом, гостем будешь, – мило улыбаясь, сказала она, видя, что он не собирается убегать. Они через переднюю комнату вошли в горницу, которая и была отведена ей для постоя.
- Сейчас будем обедать, – перестав улыбаться на его брошенный серьезный взгляд, сказала она, – присаживайся к столу.
Он молча сел на стул, приставленный к столу, на край которого, сдвинув учебники и тетрадки, поставила она две тарелки.
- Будем кушать суп. Ты любишь суп? – Володя молча кивнул головой. Она налила в обе тарелки из кастрюльки, принесенной с теплой печи. Достала нарезанный хлеб и положила ложки.
- Бери, Вова, хлебушек, не стесняйся, кушай хорошо.
 Он взял ломать хлеба, затем отодвинул приставленную к нему полную тарелку на середину стола и, вытянув руку, ложкой потянулся к ее тарелке. Улыбаться и тем более смеяться над этими причудами малыша ей показалось неуместным. Тронутая его таким поступком, молча подвинула к нему свою тарелку, и они вместе ели из одной посуды. Опустошая тарелку, каждый наполнял свою душу новыми впечатлениями. С этого дня Володя в присутствии Маши испытывал тревогу и особое свое счастье  одновременно. Она для него уже не была  просто человеком, как другие, а была небывалым «существом», и он холодел  от радости, глядя на нее. Как-то раз, в школе, увидел, как она любезничает с каким-то очкариком, своим коллегой, и это томило его, вызывая ревность. Однажды, уже когда все дома улеглись вечером отдыхать, странная тревога нашла на него. Он быстро соскочил с постели, одевшись, налегке, бегом, спотыкаясь, побежал в сумерках к ней домой через огороды. Володя был сам не свой, ноги стали ватные, а ему надо бежать, в горле застрял комок. Подбежав наконец к дому, он шустро юркнул через незакрытую на засов дверь. Не помня уже, как оказался в ее комнате, он увидел ее с очкариком в постели и бросился к ним, пытаясь лечь между ними…
В первые минуты он не помнил себя, ничего не соображал, но понемногу все изменилось: что-то теплое прижалось к нему а он все еще вздыхал тяжело, как в горячке, потерянно озирался то на нее, то по сторонам, и никогда ему не было еще так тяжело. Она поцеловала его в лоб, щеку, и он, постепенно успокоившись, уснул глубоким сном…
Наступило первое сентября. Празднично одетые первоклассники с цветами в руках и ранцами за плечами, готовые к первому звонку, стоящие в первой шеренге, особенно выделяясь среди остальных школьников. Во внутреннем мире ребенка, первый раз пришедшего на школьную линейку, есть и любопытство, и воображение, хотя очень своеобразное, в чем-то причудливое, а в чем-то чересчур много наивной доверчивости. Когда ребенок начинает познавать окружающий мир, что-то новое, недоумевая поначалу, что происходит вокруг, то для него это не просто привычный облик вещей, как у взрослых, а в нем обретает выражение жизнь и дарит ему радость или печаль – всякое бывает. Красота ведь не вне нас, а в нас самих. Эту свою красоту каждый узнает по-своему.
И пошли дни, месяцы, годы школьных будней.
В школе из детей усердно старались «сделать людей», но что касается его, почти все кончалось безуспешно, хотя он, казалось бы, и не доставлял особых хлопот. Просто помимо занятий он не проявлял никакого интереса к школьной жизни, не участвовал ни в каких мероприятиях, как усердно над ним не бились педагоги. Он был сам по себе, и в конце-концов в школе на него просто махнули рукой и предоставили его самому себе. Но на занятиях он старался усваивать все, что было положено знать, и выполнял все приказания с ненавидящей упрямой покорностью. Он повиновался, потому что так надо было им, но внутри него ничто не покорялось. Сам мир, который его окружает, куда был больше, чем слова, сказанные о нем в школе. Разум пробуждается в человеке раньше чувств, а любопытство раньше страстей. И ему хочется все понять по-своему, что видел вокруг, но по-своему в каком-то ином порядке, что ли? Ему пристало, более мужественные занятия, чем уроки в школе. Сначала он сам себе задавал вопросы, а потом сам же себя и спрашивал: «почему так?»
По своим мыслям был «чужой» среди сверстников, хотя сам не чуждался их дружбы. В отличие от него, сверстники были практичны: жизнь принимали, как она есть, а не были поэтическими натурами, красота природная не кружила им головы, как ему, дух им не стеснял смутные желания, и их не туманили грезы наяву. Их мысли невысоко «летали» над землей, а были по-детски заняты насущными делами, и их взгляд на жизнь не в силах был еще оторваться от будничной детской всячины. Он же был ничем не хуже сверстников, но в нем крылась какая-то болезненная тяга ощутить себя, осознать себя в этом окружаемом его мире. Но в кругу детей не было, как ему казалось, еще одной такой же натуры, как он, и от этого на него стали смотреть, как на существо «необычайное», словно на куст бурьяна на ровном  чистом пшеничном поле. И это окружение не давало ему под ласковым солнцем выпустить свои «стройные побеги», ибо всегда он томился тоской быть вырванным с корнем на этом поле – поле жизни…