13. Прощай, Герардо

13.Прощай, Герардо.

Франческо, приезжая в Авиньон по делам службы  не забывал заехать к брату Герардо. В середине комнаты на полу, вытянувшись в форме креста, лежал Герардо, бормоча молитвы. Франческо хотел его окликнуть, но решил подождать окончания молебна.
Окончив религиозный обряд, Герардо увидел брата и с миной плохого актёра вскрикнул:
   – Какой   милостью к нам такой гость!
Франческо отреагировал на полушутливое приветствие:
  – Не ёрничай.
 Его сейчас больше волновало усердие брата в молитвах.
 – Как мне прикажешь это понимать?
 – Я молился. Просто, молился. – По его тону было видно, что он что-то не договаривает.
У Франческо появилась тревожная  мысль, и он её озвучил:
 – Что-то случилось?  Откуда такая набожность?
Брат молчал. Франческо дал ему время собраться с мыслями, наконец, Герардо из себя выдавил:
 – Я окончательно решил уйти в монастырь.
 – Тебе всего 36 лет,  ты себя заживо хоронишь. Радуйся жизни! Герардо размеренно ходил по маленькой комнате, заложив руки за спину в поисках обстоятельного и достойного ответа, но ничего толкового  не нашёл.
 – Нет, не отговаривай, я решил окончательно, – с уверенностью тряс головой Герардо.
 –Приведи мне хоть один аргумент, который доказал бы необходимость уйти в монастырь?
 – В большую любовь поверишь?
Франческо опустил глаза и улыбнулся:
– Удивительное мы дополнение друг друга. Казалось бы, я  на столько прославил любовь к даме, что впору мне уходить в монастырь из-за неразделённой любви, но получается наоборот: твоя чистая, по истине рыцарская любовь толкает тебя в монастырь… или я что-то не то говорю?
Герардо сел, подпёр кулаком подбородок, от чего он чуть подался вперёд:
 – То, а может и не то, – на  этом слове он многозначительно посмотрел в глаза Франческо и продолжил: – Я  посвящаю свою жизнь Богу. Я так решил.
Его глаза выражали задумчивость и одновременно неопределённость. Ему не хотелось смотреть брату в глаза, в них затаилась обида.
Франческо понял причину ухода в монастырь и причина – он сам, но предпочёл переспросить на всякий случай:
 – Тебя выгоняют из курии? Ты в чём-то провинился? Я виноват?
– Нет, я сам так решил. – Слова были сказаны отдельно от мысли, от чего можно было сделать вывод: соврал он без стеснения.
Франческо с облегчением вздохнул: «а может и не врёт, может, показалось».  Спрашивать подробности он боялся и допустил, что совесть его чиста. Он заложил ногу за ногу и разоткровенничался:
 – Ты знаешь, как мы выглядим? Грешный священник и святой мирянин. Честно, для меня то, что ты принял это решение – большая трагедия. Мне будет тебя не хватать. Я не знаю, как мне тебя просить остаться в миру. Хорошо, ты молиться можешь и дома, и соблюдать посты, и пускаться во всевозможные добродетели, только не прогоняй от себя свободу.
 – Мой долг – служить Богу.
Франческо вскочил со стула:
 – Ай-ай, твердолобый! Ты знаешь божий замысел? Бог у тебя в душе, в мыслях, разлит в эфире, служи ему, где хочешь: у себя дома как в келье, в лесу, в поле, он везде! Хочешь, отправимся с тобой в путешествие по Европе? Посмотришь города, людей, природу… я не знаю причину твоего решения и, наверное, сейчас выгляжу глупо, но если, не дай Бог ты что-то серьёзное натворил и твоей жизни грозит опасность, можно уехать в любой город Италии или в Прагу…
Герардо прервал брата. Его тон в разговоре напоминал заученную монотонную и твердолобую мантру:
 – Я никуда не хочу.
 Франческо понял, что никаким пряником его никуда не заманишь, что он бесповоротно решил уйти в монастырь, но для очищения совести решил взять с него слово:
– Обещай, что не уйдёшь в монастырь.
Герардо ответил, чтобы от него отстал брат со своими уговорами:
 – Я подумаю.
 –Вместе поедем в наше уединение, там и подумаешь, хорошо? И хорошо будет, если жить у меня останешься.
 – Я поеду вслед за тобой.
Франческо уже несколько дней ждал своего брата. Он смутно  догадывался, что брат его обманул и теперь, должно быть, вместо Воклюза, подъезжает к монастырю. Его опасения оправдались. Вечером Петрарка получил прощальное письмо от Герардо из монастырской обители в Монрьё, близ Авиньона. «Братик мой единственный, что же ты натворил?», прошептал Франческо, но потом поправил: «Братик мой единственный, что же я натворил…»

После ухода брата в монастырь, Франческо ощутил себя полностью одиноким. Теперь уже никем и никогда он не мог заменить братскую любовь и привязанность, поддерживать светские разговоры, вспоминать мелкие шалости из детства. В этот период он вдохновенно, будто своему любимому брату пишет на латыни «Семь покаянных псалмов Давида». Единственными близкими людьми остались Веллия с сыном. Она уже была на сносях и вот-вот должна родить. В день, когда она начала хвататься за живот и охать, он приставил к ней жену Раймона и ушёл из дома, чтобы не слышать крики роженицы. С полудня до вечера он провёл на природе с томиком Овидия, да что там, он рыбалил на берегу Сорги. Чтиво не задавалось. Вечером, гонимый ознобом предчувствия и любопытством,  он тихо и незаметно вошёл  в дом и увидел, как она лёжа кормит грудью младенца. Он любовался матерью, как любуются в церкви на мадонну, но сразу  незаметно вышел за дверь, чтобы не смущать кормящую мать и объявился спустя некоторое время, когда кормление было закончено. Она слегка вздрогнула, насторожилась и от испуга  на всякий случай прикрыла грудь. С большой тревогой она ожидала реакции Франческо на рождение девочки, но увидев его улыбающимся, осмелела и показала ему ребёнка:
 – Дочь.
 – Франциска, – добавил он.
Веллия перевела дух и расцвела в улыбке. Франческо  обрёл хоть и скрытую от посторонних глаз и недостойную венценосной особы, но всё же, семью. После рождения дочери он сдался в плен семейным узам, и было поздно мечтать о былой  абсолютной свободе. Его обязывали если не жена, то дети.
Он хотел сделать ей подарок где-нибудь на лоне природы и не по поводу рождения ребёнка, но увидев её измученную родами, решил сделать это именно сейчас. Он быстрыми решительными шагами прошёл к сундуку рылся в нём, не переставая с ней общаться:
 – Помнишь, мы под оливой «искали золотые монеты?»
Веллия улыбнулась:
 – Конечно, помню.
– Помнишь, как тебе было холодно?
 – Конечно, помню.
Франческо протянул ей огромную тёплую шаль. Веллия не избалованная подарками была растрогана вниманием Франческо, и разрыдалась.

Джованни уже исполнилось шесть лет, и молодой отец подумывал  о том, куда  пристроить своего сына учиться. Он хотел дать ему в будущем приличное образование.
Франческо вспоминая своего отца, решил устроить экзамен на самостоятельное обслуживание для Джованни. Он протянул ему его маленькие башмачки и попросил почистить, но избалованный отпрыск сложил руки на груди и с видом взрослого сеньора, переадресовывал заботу о своей  обуви на мать.
 – Зачем ты за него это делаешь? – Строго спросил он Веллию.
 – Он  будущий сеньор, зачем ему чистить обувь, если на то у него будет слуга?
 – Я запрещаю делать за него всё то, что он может сделать самостоятельно.
 –  Катаешься себе по всей Европе и хочешь показать, какой ты хороший отец? Бери, показывай! – Начала было скандал Веллия.
 –И заберу, – не двусмысленно сказал Франческо
 –Куда ты его собираешься забрать? – Забеспокоилась Веллия. Она посмотрела ему в глаза и поняла, что он скрывает какой-то замысел и продолжила – ты хочешь забрать у меня ребёнка как  незаконно рожденного от служанки?
 – Я хочу дать ему отличное образование у достойных учителей в большом городе, только пусть научится хотя бы себя обслуживать.
 – Как смогу, так и научу. У тебя не спрошу.
К удивлению Франческо Веллия отнеслась к его плану довольно спокойно.
  Отец повторно решил проявить свои педагогические способности  и ещё раз настойчиво протянул сыну башмачки, щётку и сказал:
 – Почисти  свои башмаки. И впредь  каждый день ты будешь их чистить.
Джованни упал на пол и,  бросая в отца башмаки, закатил истерику. Франческо был вне себя от испорченного ребёнка.  Он встал с колена и, обратившись к кричащему на весь дом сыну, пригрозил:
 – Пороть тебя надо, нещадно!
 – Не кричи он маленький, – вступилась  за него Веллия.
 – А истерики закатывает большие.
 Джованни постепенно успокаивался, заметив, что на истерику никто не реагирует и испуганно посмотрел на отца.
 –Теперь  ты будешь под моим надзором, – обратился  отец к сыну, ткнув в его сторону указательным пальцем.
Джованни поднял голову, отец показался ему огромным как каменная  скала с выступающим в его сторону указательным пальцем.  Он прижался к ногам матери, уцепившись ручками за её подол. Веллия прижала ребёнка к себе и спросила:
 – А  как же он без матери?
Франческо проигнорировал вопрос и сказал только то, что хотел сказать:
 – Я должен дать ему хорошее образование. Мой приказчик заберёт Джованни с первым же обозом. Скоро за ним  пришлю.
 – Откуда? – Спросила озабоченная мать, снимая с Джованни грязную одежду.
 – Из Пармы, к примеру.
 – Чёрт блудливый. – Выругалась в сторону Веллия, одновременно встряхивая детскую рубашку.
Франческо сделал вид, что не услышал, но довольно улыбнулся. Отвечать было нечем. Она как всегда была права. Накануне отъезда они прощались. На пороге он по-медвежьи сгрёб её ещё стройное тело и нежно прижал к груди. Так они долго стояли, покачиваясь, будто в медленном танце.
О, скромный зверь с тигриною повадкой,
О, ангел  в человеческой личине, – 
Страшусь, надеюсь, в радости, в кручине
Я скручен так, что и живу украдкой…
И хочет сжить тебя со свету,
Как та, которой и следы простыли,
Но нету сил и смерти тоже нету.
Он поспешил поцеловать Веллию, быстро оседлал лошадь и ускакал.

В этом же году умер король Роберт, известный своими добродетелями и мудростью. После кончины великого короля на трон взошёл по иронии судьбы тоже Роберт и королева  Иоанна златокудрая красавица. Многие поэты в неё влюблялись и посвящали ей восторженные стихи. Искушению поддался и сам Петрарка. он оставил о ней воспоминания в XVII сонете:
Вздыхаю, словно шелестит листвой
Печальный ветер….
Улыбки вашей, видя свет благой,
Я не тоскую по иным усладам,
И жизнь уже не кажется мне адом,
Когда любуюсь вашей красотой…
Петрарка в октябре 1343 году прибыл в Неаполь с посольством от кардинала Колонны, чтобы подтвердить папские права на это королевство и добиться от новых властителей освобождения из тюрьмы трёх братьев Пипини,  отпрысков старинного рода, сторонников кардинала. Они участвовали в мятеже против королевской власти и на тот момент находились в тюрьме. Эта миссия была трудной и деликатной. В результате переговоров он ничего не добился.
После кончины Роберта Мудрого в королевстве всё изменилось. Доброжелательный и просвещённый когда-то двор по истине, мудрого короля  сейчас превратился в дом разврата. По иронии судьбы, новый монарх носил тоже имя Роберт. «Трёхногое животное, босое с непокрытой головой, высокомерное в своём убожестве, увядшее от сладострастия. Остриженный, краснолицый с толстым задом, едва прикрытый скупой одеждою – вот человек, который осмеливается взирать не только на тебя, но и на папу, словно с высокой скалы своей святости. … Его кошель в несогласии с рясою. Эта новая разновидность тирана не носит диадему, ни пурпура, ни оружия – лишь грязный плащ, который покрывает его на половину; он горбиться не от старости, а от лицемерия. Он расталкивает палкой людей низкого сословия, справедливость топчет, позорит все божьи и человеческие законы».
Королевский замок превращался в дом утех. Петрарка умалчивает и о пороках Иоанны.  Сын Бритты Шведской  Карл жил при дворе королевы Джованны Неаполитанской. Влюбившись в Карла, Джованна вынудила его развестись с женой но, не успев обвенчаться с королевой, тот умер. В его смерти Бригитта и её семья считали виновной королеву. Бригитта Шведская – женская версия Петрарки его современница, писательница и пророчица, лаврового венка она не удостоится, но её причислят к лику святых. Она прожила ровно столько, сколько и Петрарка, родилась на год раньше и умерла на год раньше в один и тот же месяц. С поэтом  она никогда не встретятся.
Петрарка сбежал бы из Неаполя тотчас, если бы не давние друзья Барбато из Сульмоны и Баррили. Верным избавителем то от стресса, то  от скуки для него стал Барбато советник короля Роберта человек жадный до всех наук и искусств. Два товарища дня не проводили друг без друга. Особо Барбато интересовался поэзией. Надо сказать, что ещё работая над поэмой, Петрарка выбрал классический гекзаметр, введённый в римскую литературу Квинтом Энием ещё в 239-169 до н.э. и писал на старой классической латыни, считавшейся уже мёртвым языком. Слух об этой удивительной поэме быстро разошелся среди просвещённой молодёжи. Всем хотелось прочитать или услышать из неё хотя бы фрагмент.
Случилось так, что Петрарка публично читал перед своей интеллектуальной элитой. Барбато понравилось несколько стишков из  «Африки», которые он хотел бы приобрести, но стыдился по своей крайней застенчивости. Барбато подослал человека, который стал молитвенно просить, словно великого подарка хоть малый фрагмент поэмы. Против своих привычек он ему отказал, упрекнув за несвоевременное желание. Наследующий день и потом ещё и ещё, находя себе ходатаев, Барбато продолжал свои настояния. Его юное лицо, легко покрывавшееся краской стыда, не могло выносить жестокость отказов, поэтому ходатаи обращались к поэту в его отсутствие. Быть навязчивым ради другого человека всегда почётней, чем для себя. Петрарка отказывал насколько мог, но, в конце концов, сдался. Он уступил своему другу тридцать четыре стиха,  нуждающихся ещё в отделке и проверке временем. Барбато дал ему заверения, что стихи не попадут в чужие руки, но в тот же день их нарушил.  Поэту вспомнились слова Иеронима: «Не выносите книгу на люди, не предлагайте яства брезгливым и остерегайтесь высокомерия тех, кто ловок только судить о других, а сам ничего не умеет». Чем они думают прикрыть своё невежество, превращается в доказательство этого невежества. Петрарке было неудобно и стыдно, когда по его собственному выражению войдя в библиотеку любого человека, «словно надпись на Аполлоновом треножнике в древнем храме «Познай самого себя» бросаются в глаза.  Эти стихи с прибавлением  к их природному безобразию ещё имели много ошибок переписчиков.  Мой друг пустил меня на растерзание. Поздравляю этих наших гениев с чем могу: мои бедные непричесанные стишки, перейдя через Апеннины и реки По за Альпы и за Дунай нигде, на сколько я слушал, не нашли порицателей, кроме как в моём родном городе». С Петраркой, человеком эгоцентричным с весьма завышенной самооценкой поступили жестоко. Была задета честь поэта. На каждом шагу он ощущал на себе насмешливый взгляд как смотрят на ярмарочного скомороха. Злой розыгрыш с ехидным смехом.  Над прекрасной латынью Петрарки начали снисходительно посмеиваться, находя в ней грамматические ошибки. Но он предупредил критиков, что латынь современная непонятна латыни старой выучки. Он писал своё имя на современной латыни PETRARCA и сравнивал с написанием на древней латыни: PETRARCHA.
 – Вам кажется это ошибкой? Это настоящая древняя латынь!
Сто раз осмеянный фрагмент поэмы по незнанию перевесил единожды сказанный голос правды.
 Но обида не угасала: надо было или молчать, или спрятаться, или, вернее, не родиться, чтобы спастись от собак Сциллы с их лаем. Нешуточное дело выйти на люди: Большие собаки свирепствуют и кусают, малые свирепствуют и лают, первые грозят, вторые надоедают. Петрарка обрушился на оскорбление как Юпитер, мечущий молнии: «Ни ярость пылающей Этны, ни Харибда, ни грохот бурного океана или грозового неба не пугает вас как звук имени вашего согражданина». Возмущение критикой, какой подверглись эти 34 стиха, может показаться чрезмерным, однако нельзя было больнее извратить замысел трудов Петрарки, чем объявить их прекрасным вымыслом. Издёвка через похвалу. Обратившись к латыни после стихов на народном языке, Петрарка восстановил до «первоначальной чистоты» язык римской классики, который в новом восприятии стал ещё более итальянским, чем сам итальянский.
Поэма осталась неоконченной и неопубликованной, если не считать первых двух стихов поэмы «жалоба Магона» – единственный прижизненно обнародованный отрывок из «Африки». Незаконченная поэма многие годы тревожила Петрарку. Написать величественную поэтическую эпопею о великой истории древнего Рима не давалась ему с какой-то фатальной неизбежностью. «Мне легче перечесть морской песок и небесные звёзды, чем все препятствия, какие мне ставит, завидующая моим трудам Фортуна».
Язык, который он канонизировал в «Африке» был мёртвым, как и литературный стиль. Казалось бы, возвращение к героической истории своего народа должно было по представлению Петрарки объединить общество, но он опоздал. Тяжёлый классический метр отгородил его от народа, избравшего «вольгаре», а вместе с ним и литературный стиль  Данте. «Африку» Петрарка  опять забросил, но над «Книгой песен» работал до конца своих дней.
Он часто выходил за город на природу. Места близ Неаполя вдохновляли поэта. Он любовался озером Аверно,  заливами, гротами Сивиллы Кумской, бродил около тех мест, которые считали входом в царство Аида, где, как казалось поэту, бродили тени древних мудрецов. В городе, в среде астрологов бродили слухи о грядущей катастрофе. Неверующий в предсказания Петрарка всё же оказался подвергнутым и втянутым в кружок лженауки. Люди, в преддверии неизвестно какой катастрофы начали покидать город, это был массовый гипноз, на улицах читали покаянные молитвы. Эта атмосфера грядущего страха себя оправдала. Вечером 24 ноября в Неаполе началось землетрясение. Петрарка видел людей, выбегающих из домов на улицу, как королева Неаполя Джованна наспех одетая и босая бежала в церковь на молебен. Катастрофа была чудовищной: разрушенные здания, затопленные от огромных волн корабли, сотни погибших людей под завалами. Землетрясение оставило те самые архитектурные обломы, свидетелем которых был Петрарка и впоследствии  которые итальянские  художники вынесли в отдельный жанр пейзажа.
Неаполь для Петрарки оказался городом потрясений, но последней каплей, переполнившей его терпение, был спектакль  с «гладиаторами». При стечении народа в присутствии королевы представление закончилось убийством на глазах у публики. Убитого кинжалом «гладиатора» окровавленного тащили с арены под бурные овации.