Волошин

Крым. Июль 1883-го.

- Будто долина Аликанте! Испания! Превосходно! – молнией пронеслось в голове профессора и действительного тайного советника Эдуарда Андреевича Юнге. – Крымская Испания! – Человек эмоциональный, он едва не закричал от восторга, лишь в последний момент удержавшись от волнительных чувств. – Опять напугал бы извозчика и кони понесли бы в солончаки, - с досадой на себя подумал Юнге. – Милейший, давай к берегу!
    Эдуард Андреевич вышел на узкий пляж с мелким зернистым песком. Снял очки, сбросил запылившиеся ботинки и, закатав чёрные штаны, по колено вошёл в воду. Дно было мягким, но в то же время упругим и эластичным.
- Почему Айвазовский так любит шторм? - вслух подумал Юнге, вглядываясь в тишину горизонта и моря. - Труднее передать штиль да гладь? Бежевые горы, бледно-голубой небосвод, бирюза моря - только три цвета. Пастельное. Решено! Долой Курляндию и Санкт-Петербург! Здесь будет моя Аликанте! Что за деревня под горой, милейший?
- Болгарская. Коктебелем кличут, барин.
- Коктебель... Отменно! ‘Курорт Коктебель: дачи для благородной публики’ – превосходный заголовок для петербургских газет!
- Тут газет не найдёте, барин, - не понял извозчик. – Глухомань!
- Достоевскому такой курорт продлил бы годы. Поправилось бы зрение и прекратились эпилептические приступы, - вспомнил Юнге своего знаменитого пациента. - Едем в управу! Гони!
   Эдуард Андреевич продолжал осматривать окрестности. В окружении низких гор благородно-изящных очертаний показалась бухта с отлогим пляжем из мелких разноцветных камней. Справа виднелись крутые утёсы Карадага, отдалённо напоминавшие профиль Пушкина.
- Жаль, я не поэт и не художник, - подумал Эдуард Андреевич. – Воспел бы сию красоту словесно и в красках. Если получится с винной экономией, дерзну пригласить Монэ и Ренуара. Или лучше Дёга с Писсарро? Милейший, останови у колодца! – приказал извозчику. Сам опустил ведро. Вода была солоноватая, а в воздухе чувствовался горьковатый запах полыни.
- Тут только лошади пьют, барин, - предостерёг извозчик. – Соль кругом!
   Только теперь Юнге заметил, что намокшая после вчерашнего дождя земля, подсохнув, покрылась соляной глазурью, создавая иллюзию будто низкорослые, малолистные деревья и полусухая трава росли на тонком льду.
- Определённо долина поэтов и художников! – окончательно решил для себя Эдуард Андреевич.
   Купил обширный участок под Коктебелем и построил поместье с запрудой для пресной воды. В следующем году посадил фруктовый сад и виноградник, выбрав морозостойкий сорт ркацители. К зиме успел построить винодельню с каменным ледником и ток для зерна, а ещё через год обустроил хозяйственный двор с кухней, амбаром, конюшней, коровником, свинарником и прачечной. Весной в Еланчике соорудил запруды для орошения Коктебельской долины и, сняв первый урожай, с удовольствием занялся виноделием.
    Но для полного осуществления мечты о крымской Аликанте собственного капитала не хватило. Директор департамента неокладных сборов министерства финансов, статс-секретарь Алексей Сергеевич Ермолов предложил финансовую помощь, но Юнге отказался – решил продать под дачи прибрежную часть имения, как и планировал ранее.  Одними из первых покупателей были Павел фон Теш и Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина. Переехали в Коктебель с сыном Максимилианом, молодым поэтом и художником. Переводчик Максимилиан Яковлевич Шик построил себе дачу у отрогов Экимчека и Моторинской горки, а солистка Большого театра Мария Адриановна Дейша-Сионицкая импозантную виллу ‘Адриана’. Вслед за ними приехали врач лечебницы Её Императорского Высочества герцогини Эдинбургской Манасеин с супругой писательницей Натальей Ивановной, публицист Петров, поэтесса Соловьёва, артист Мариинского театра Касторский и историк искусства Новицкий. Сыновья Юнге - Владимир, Фёдор и Александр – получив требуемый капитал, наконец, наладили промышленное виноделие, как мечтал отец.
    Дачники зажили дружной общиной, устраивая совместные чаепития и беседы на террасе, инструментальные и вокальные концерты, литературные чтения и поэтические вечера. Вместе собирали пожертвования на постройку почты, аптеки, церкви и земской начальной школы. Но случился и первый конфликт. Чопорная, великосветская дама Дейша-Сионицкая, посетив поэтический кружок Волошина, обозвала их обормотниками, обвинив ‘в нарушении всех норм морали и быта’. Собрала подписи крестьян и ‘нормальных дачников’, чтобы выселить из Коктебеля. В ответ Волошин нарисовал шарж и написал колкую эпиграмму:
Из Крокодилы с Дейшей
Не Дейша ль будет злейшей?
Чуть что не так -
Проглотит натощак.
У Дейши руки цепки,
У Дейши зубы крепки.
Не взять нам в толк:
Ты бабушка иль волк?
   По ночам ‘обормотская’ молодёжь устраивала ‘кошачьи’ концерты. А когда певица отправлялась на пляж, выбегали совершенно голые, исполняя пластические танцы. Тогда Мария Адриановна зарегистрировала ‘Общество благоустройства Коктебеля’ и разделила пляж на мужскую и женскую половины. Столбики установили напротив дачи Волошина, но в тот же день поэт спилил и сжёг. Сионицкая пожаловалась губернатору и тот издал указ: ‘купаться на пляжах надлежит исключительно в купальных костюмах, соответствующих своему назначению’. Волошину присудили штраф.
   Конфликт и оскорбительное ‘обормоты’ подстегнули поэта к мифологизации ‘обормотства’. Грузный, толстый, с огромной головой, буйными кудрями и кучерявой бородой, он надевал белый хитон, кожаные сандалии и венок из полыни, ходил по базару, громогласно запрещая торговать за деньги и призывая к натуральному обмену. Крестьяне попросили надевать под хитон штаны, но Волошин высокомерно отказался, пообещав низвергнуть на них ‘зевсовы громы’ и вызвать из моря ‘всемогущего’ Посейдона.
    Мать поэта Елена Оттобальдовна, расставшаяся с мужем вскоре после рождения сына, носила длинную холщовую рубашку с серебряной вышивкой, широкие татарские шаровары и солдатские сапоги. ‘Обормоты’ называли её Пра – прародительница.


 В июле 1912-го Максимилиан Волошин с графом Алексеем Толстым, его супругой авангардисткой Софией Дымшиц, художниками Вениамином Белкиным и Аристархом Лентуловым, отдыхавшими в Коктебеле, получили от грека Александра Георгиевича Синопли предложение сделать из сарая оригинальную кофейню для дачников и туристов. Небрежно побелили стены, нарисовали карикатуры на самих себя и начертали эпиграммы:
Толст, неряшлив и взъерошен Макс Кириенко-Волошин
Ужасный Макс – он враг народа, его извергнув, ахнула природа
Прохожий, стой! Се граф Толстой!
Нормальный дачник - друг природы. Стыдитесь, голые уроды!
   На внешних стенах сарая нарисовали дерзкие, безвкусные натюрморты с фруктами и сосисками:
Как приятно в зной и сушу есть десяту грушу
Желудку вечно будут близки варёно-сочные сосиски!
    Для первых посетителей пригласили читать стихи молодых поэтов Ходасевича, Мандельштама и сестёр Цветаевых. Волошин выступал последним. Вскоре в Коктебеле поселился Викентий Смидович, писавший под псевдонимом Вересаев. Сдав экзамен на ‘обормотство’, был принят в пёструю компанию.

Май 1920-го. Коктебель.

   Я открыл глаза. Кровать, сколоченная из старых досок, матрас без простыни, небрежно побеленные стены и два узких окна с видом на горы. Лазарет? Правое бедро горит костром! Толстая повязка из разорванной простыни с тремя огромными узлами.
   Вдруг с лёгким скрипом открылась дверь. Вошёл высокий, толстый господин с густой округлой бородой и венком из полыни в кучерявой шевелюре, вместо привычной одежды - широкий белый хитон до колен, обут в кожаные сандалии. Я в бреду?..
    Склонив голову на левое плечо, ‘древний грек’ осмотрел меня огромными, безразлично-скептическими глазами, словно олимпийский бог умирающего смертного.
- Здесь не положено болеть! – раздался бас из бороды.
- Я ранен.
- Не ранен. Тифом заражён. Брюшным, а может быть, миндальным.
   Я застонал.
- Раб смерти, не печалься! Протяни ладонь свою. Дух Аристотеля во мне прочтёт судьбу твою.
   Я невольно протянул правую руку. Его пальцы оказались мягкими, гладкими и тёплыми, со следами плохо вытертой краски.
- Вот она, линия Харона! Глубокая для лодки. Плывёт к душе твоей по Лете. Ждёт, когда монеты положат на глаза. Не дождёшься, жадный похоронщик! Вот тебе!
   ‘Грек’ сдавил мне ладонь. От неожиданности и боли я вскрикнул и машинально ударил в грудь. Он присел, хватая воздух широко открытым ртом, но ладонь не выпустил и тут же получил второй удар в лоб. Повалился на спину, а я заметил, что под хитоном ничего нет. В отвращении отвернул голову. ‘Грек’ застонал, широко раскинув руки:
- Смертный, как ты посмел на Посейдона поднять шуйцу свою?
  ‘Посейдон’ отполз за дверь и, обнажив голый зад, захлопнул ногой. Окна и стены поплыли перед моими глазами, голова закружилась и я снова погрузился в пустоту.
  …Пальцы на моих глазах. Попытался открыть и не смог. Вдруг понял – уже открыты. На меня смотрел странный господин с узким лицом, огромными карими глазами, длинным прямым носом и волнистыми волосами до плеч.
- Каков диагноз, доктор Евреинов? – послышался шёпот ‘Посейдона’.
- Тиф. Брюшной! Ты прав был, Посейдон!
- Хвала Зевсу, тиф объял сынов Эллады! Выживут сильнейшие! Возродится земля эллинов!.. Занимательный сюжет для новой пьесы, Николай Васильевич, не правда ли?… О, Вы - полубог театра, сатир с обрезанным хвостом и сломанным копытом! О, где рога твои, сатир распутный и ленивый?
- Тоже обрезали, а остальное ещё в детстве, - захихикал врач. - Увы, не тиф! – снова перешёл на театральный речитатив. - Сей смертный – Одиссей. Сирены, дочери Форкия с крылами от Деметры, околдовали пением своим!
- Не мог поддаться Одиссей на пенье сладкое сирен! – ‘Посейдон’ грубо запустил мне в уши свои пальцы и я застонал от боли. – Не Одиссей он! Воска нет! Вы правы! Околдован смертный сей унылым пением сирен.
- Полечим мистикой его, пассами рук моих!
   Ладони врача задвигались кругами над моим лицом. Снова закружилась голова и я потерял сознание.
    …Крепкие пальцы осторожно сдавили мне руку чуть выше кисти.
- Пульс нормальный. Меняйте повязку по утрам и давайте порошки четыре раза в день. Зараженья нет, но в следующий раз зовите немедля!
   Опять тот странный врач? Я приоткрыл глаза. Балкон, море, полулежу в кресле-качалке. Передо мной заросший первобытный человек в шкуре с палицей.
- Где врач?
- Пред Вами, мой больной! Жар и слабость пройдут за пару дней. О, верьте, пред Вами ибо сам Фридланд Лев Семёнович, врач-венеролог!
- Что...
- Лев, ты не по тексту! – раздался за спиной бас ‘Посейдона’.
- Читали мой роман ‘За закрытой дверью’? Омерзительное чтиво, признаюсь Вам! Ха-ха-ха!
- Подите вон! – раздался окрик ‘Посейдона’. - Вы не Асклепий! Не Гиппократ, лечивший смертных! Вы – вот это место!
    Лев Семёнович театрально прикрыл лицо дубинкой:
- О, нет! Не буду Вашей ягодицей!
- Подите прочь! Всесильный Посейдон ввергает Вас в пучину!
   Дикарь в шкуре ловко перепрыгнул через балкон и, швырнув дубинку в песок, с разбегу бросился в море. Я почувствовал, как пот со лба скатывается на лицо, кто-то взмахом полотенца вовремя вытер крупные капли, накрыл пледом с головой и я вновь потерял сознание. Последней мыслью было – вкололи морфий.
   Проснулся на рассвете. Та же комната с кроватью из досок, небрежно побеленные стены и окна с видом на горы. Значит, не тифозный бред, не морфий. Надо встать, осмотреться, понять где нахожусь.
   Дверь открылась с лёгким скрипом. Я вышел во двор. Усадьба с массивной полуовальной башней и двумя ярусами окон с видом на пляж. Поднялся по винтовой лестнице. Огромная мастерская художника, поэта или скульптора. Или всё вместе. Стены от пола до потолка заставлены книжными полками. В углу высокая лестница-циркуль. Французские и русские романы, толстые тома по литературоведению, философии, теософии, искусству, религии. Редкие издания. Много старых книг. Отдельный стеллаж с трудами по естествознанию. Меж полок пастельные пейзажи Коктебеля и портреты. Реалисты, кубисты… В нише гипсовый бюст египетской царицы. Куда я попал?.. Стеклянная дверь с золотисто-жёлтой шторой. Кабинет-спальня. Снова полки книг, бюсты и картины, на сей раз декадентов и формалистов. На кушетке вполголоса храпел ‘Посейдон’. У меня вновь появилось желание ударить его в лоб, но он перевернулся на живот, обнажив зад. Я поспешил за дверь.
    Прямая лестница с гербариями на стене вела на первый этаж. Внизу в огромной гостиной мягкие диваны с экзотическими деревьями в кадках. На тумбах разноцветные камни и толстые сухие ветки диковинных форм, а в миниатюрных нишах бюсты греческих философов. Фотография молодого мужчины на стене: ‘Осип Мандельштам окружён ушами - на стихи, сердцами - на слабости. М. Цветаева.’
- Где я? – беспрерывно проносилось в голове.
   Вышел через парадную дверь. Осмотрел усадьбу. Когда-то изящное строение ныне совершенно испорчено двумя десятками хаотично пристроенных комнат. Широкие, низкие окна и отсутствие занавесок. На кроватях спят голые девицы с сатирами в волосатых чулках. У окна табличка ‘Памятка для гостей’:
Рекомендую привезти с собой мешки для сена и обеденный прибор (с тарелкой), и таз, если в нём нуждаетесь, стол будет на даче (около рубля обеды), комнаты бесплатно. Прислуги нет. Воду носить самим. Совсем не курорт. Свободное дружеское сожитие, где каждый, кто придётся ‘ко двору’, становится полноправным членом. Для этого требуется радостное приятие жизни, любовь к людям и внесение своей доли интеллектуальной жизни.
    Объявление на воротах:
Комнаты плохие, удобств никаких. Кровати никуда не годятся. Ничего хорошего. Хотите оставайтесь, хотите – нет.   
     Я вернулся в гостиную и неожиданно столкнулся с пожилой женщиной в сафьяновых сапогах, синих татарских шароварах и длинном белом кафтане с серебряной прошивкой. Невольно засмотрелся на зачёсанные назад седые волосы, орлиный профиль и холодный, пронзительный взгляд голубых глаз в облаке папиросного дыма. Декаданс! Определённо декаданс, господа! Вдруг на лестнице раздались громкие торопливые шаги и в комнату вбежал ‘Посейдон’ в коричневом шушуне, волосы перевязаны шнурком, в глазах слёзы.
- Мама, мама, можно мне яйцо? - закричал детским голосом, высоко подняв яйцо в руке.
- Съешь, - холодно ответила женщина.
- Ну правда, можно?
- Ешь!
- Ну разреши, пожалуйста.
- Разрешаю.
- Молю тебя, Пра, смилуйся.
- Ешь яйцо!
- Но где оно?
- В руке.
- А где рука?
- На небесах.
- Дар богов Олимпа! Но я не хочу.
- Разбей!
  ‘Посейдон’, не опуская руку, выронил яйцо и размазал ногой жёлто-белую слизь:
- Божественное утро, правда Пра?
- Помойся, Макс, - ответила мать, затягиваясь папиросой. – Кто это? – выпустила в мою сторону облако сероватого дыма.
- Нашёл во дворе.
- Хочет в обормоты? Когда экзамен?
- Не знаю. Посмотрим, чем сможет удивить.
   Я окончательно запутался.
- Сегодня твой день рождения, Макс.
- Все помнят, Пра.
   Завтрак мне принесли в комнату - непорезанные овощи и широкий ломоть чёрного хлеба.
- Поели? Идёмте! – в проёме двери стояла девица в хитоне и венке из полыни. – Макс приглашает на день рождения, - положила на пороге посох.
   Я с трудом вышел на пляж. Десяток девиц в хитонах исполняли пластический танец, окружив одетого в пурпурную тогу Макса-Посейдона. Он поднял руки к солнцу, покачивая в такт прибою. Вдруг из воды появился бородатый ‘Нептун’ с трезубцем, за ним юноши в набедренных повязках, с подносами в руках. С обеих сторон из-за кустов вышли девицы в доисторических шкурах, тоже с подносами.
- Духи моря, духи гор! Принесли ль вы мне дары?! – воскликнул именинник.
    ‘Нептун’ склонил трезубец и ‘духи’ положили подносы к ногам Макса, а девицы хором прокричали:
Кушай, кушай наши сливы,
Киммерии мощный столп!
    Именинник надкусывал сливы и бросал в девиц. Они тут же сбрасывали шкуры и начинали танцевать. Макс поднялся на балкон и уселся на золотой трон:
- Пойте гимны обормотов!
   Выстроившись полумесяцем вокруг балкона, танцоры вытянули руки:
- Седовласы, желтороты –
Всё равно мы обормоты!
Босоножки, босяки,
Кошкодавы, рифмоплёты,
Живописцы, живоглоты,
Нам хитоны и венки!

     Упали на колени.

- Обормотник свой упорный
Пра с утра тропой дозорной
Оглядит и обойдёт.
Ею от других отличен
И почтен, и возвеличен
Будет добрый обормот.
Обормот же непокорный
Полетит от гнева Пра
В тарары-тарара.
Эвое! Гип-гип! Ура!
- Посмеёмся над Жульеном, над Жульеном Карадагом! Лилии Эфрон руку, сердце дарит он! – Макс поднялся с трона.
- Ха-ха-ха! – ответил хор. – Не Жульен он, а жульё!
- Обормоткам – обормоты, парижанам – парижьё! Покажите, обормоты, как изжили мы его!
    Именинник сбросил пурпурную тогу, прицепил на спину крылья бабочки, спустился на пляж и стал изображать порхание с цветка на цветок. Цветами были девицы, опустившиеся на четвереньки. ‘Бабочка’ присаживалась на них голым, бесформенным задом. Вдруг из кустов вышел элегантный господин в смокинге, с пышным бантом на шее и тростью в полусогнутой руке:
- Я - Жульен-жульё парижский! Остолоп, негоциант. Я к девице вашей пышной приблудился, экий франт!
- А девица – не девица! Замужем как год! – захохотал Макс.
- Нет! – воскрикнул Жульен, деланно схватившись за сердце. – Не верю обормотам, вам уродам-кашеглотам!
- Я ей муж, а вот и сын! – На пляж вынесли муляж грудного ребёнка. – Молоком кормит дельфин! – два сатира принесли муляж дельфина и ведро. Макс попытался изобразить, что доит дельфина. Медленно вылил белую жидкость на ‘младенца’.
- О нет! – закричал Жульен. – Уеду навсегда отсель! Найду парижскую мамзель!
- Езжай, жульё! – ответил хор. – Живи в Париже скукой и мещанством.
- Ха-ха-ха! – ответил хор. – Жульен в Париже! Лилия в Москве! Не быть союзу с обормоткой!
   Я попытался уйти с пляжа, но правая нога онемела и я повалился в песок.
- Припомним Дейше звуки злейши! – произнёс Макс, натянув пурпурную тогу. – На трон его! – указал на меня.
   Толпа подхватила и вынесла меня за ворота. Над моей головой появился огромный плакат – женщина на метле над коктебельским пляжем с голыми дачниками. Вдоль забора мы направились к соседней даче, танцуя, подпрыгивая и читая стихи:
- По берегу ходила
Большая Крокодила.
В курорт она явилась
И очень удивилась.
От Юнга до кордона,
Без всякого пардона,
Мусье подряд
Голыми лежат.
- Кошатники, вперёд! – прокричал Макс.
- Мяу! Мяу! Мяу! – ответила толпа.
- Вином насытим праздник мой! Обормоты, все домой!
  Наша процессия вернулась на пляж, где уже стояли деревянные кадки с гроздьями винограда. Сбросив сандалии, принялись давить гроздья ногами. Я, наконец, смог незаметно уковылять к себе в комнату. А вечером под балконом кто-то под балалайку пел народные песни.
- Тебе, дер берюмтер дихтер, наш славный киммериец! – перед каждой песней говорил старческий голос.
- Эвое! Гип-гип ура! – отвечал хор.
   …Уже был полдень, но я не решался покидать свою комнату, боясь попасть на очередную оргию. Вдруг открылась дверь и с подносом полным маслин, винограда, мандаринов и бутонов роз вошёл Макс одетый в чёрный строгий костюм, а юноши в смокингах внесли миниатюрный стол с резными ножками и два тёмных элегантных стула с высокими спинками.
- Угощайтесь, – предложил Макс, раскладывая льняные салфетки с серебряной прошивкой. – Мама вышила для Вас.
- Надеюсь, сюда не забегут Ваши голые нимфы.
- Не в сей раз. Хочу поговорить о серьёзном. Вижу, Вы в растерянности от увиденного, что лишний раз подтверждает моё первое впечатление о Вас как о человеке обыденном, рациональном, не способном превратить свою жизнь в беспрерывный парадокс. Но Пра считает – увы, не могу понять почему - что Вы гений обормотства, поднимете мой “Орден” на высочайший уровень.
- Что за бред Вы несёте?! Какое ещё обормотство?!
- То, что Вы вчера имели неудовольствие лицезреть.
- А-а-а… Однозначно нет. Кто такой Пра?
- Моя мама, Елена Оттобальдовна.
- Почему Пра?
- Прародительница. За ней последнее слово о приёме в ‘Орден обормотов’.
   Вдруг в проёме двери показался мужчина с короной на голове. Окинул комнату быстрым взглядом и спрятался за дверью.
- Здесь красть нечего! – строго произнёс Макс, не поворачивая головы. – Вынь из карманов, что успел набрать с утра, и отнеси на место.
- Кто это?
- Жулик. Выдаёт себя за внебрачного сына Николая Второго.
- Почему не прогоните?
- Зачем? Жизнь – это театр.
- А люди в нём актёры?
- Мы – актёры, Вы – представитель наискучнейшей части человечества.
- Потому что не хочу принимать участие в Вашем вертепе?
- Определённо.
- Небесспорное мнение. Кстати, вечером кто-то играл на балалайке. Слишком примитивно для столь оригинального вертепа, не находите?
- Никифор Маркс. Фольклорист, в прошлом генерал. Три месяца сдал экзамен на обормотство.
- Маркс?!
- Имя настоящее, предпочёл не менять. А коммуниста Маркса я не терплю. Но давайте о серьёзном.
- А Вы можете?
- У Вас будет возможность оценить. Хочу понять, почему Пра считает Вас гением обормотства.
- Но кто Вы?
- Поэт и художник Максимилиан Волошин.
- Не слышал.
- Широко известен в узких кругах, - улыбнулся мой собеседник. – В тот день, когда нашёл Вас под воротами, приходили офицеры контрразведки. Искали делегатов какой-то конференции. Спрятал Вас на чердаке. Они сунулись, но оттуда снежными голубками выпорхнули мои нимфы.
- Как всегда, голые?
- А как иначе отпугнуть сторожевых псов?
- Почему решили спасти меня?
- Я ни за белых, ни за красных. Выше сего! Осю Мандельштама тоже спас от контрразведки.
- Кто это?
- Как и я, поэт широко известный в узких кругах. Спас исключительно потому, что мы с ним были в ссоре. Написал начальнику политического розыска Апостолову: ‘Так как Вы по должности Вами занимаемой не обязаны знать что-либо о поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама, то считаю своим долгом предупредить, что он занимает крупное и славное место в российской культуре. Могу Вас успокоить вполне: Мандельштам ни к какой службе не способен, равно как к политическим убеждениям’.
- Поверил?
- И отпустил.
- Неужели Вам, взрослому, талантливому человеку по душе такое?
- Конечно, иначе я творил бы нечто обыденное, в тысячный раз воспроизводя то, что сотворено до меня. Вы заметили пристройки к усадьбе?
- По-моему, прекрасное строение безнадёжно испорчено.
- Люблю хаотичность. Здания должны создаваться не по прожектам архитекторов, а стихийно, соответственно своим внутренним тенденциям развития. Да-да, я считаю строения одушевлёнными существами.
- Как поэтично, - не сдержал я накопившийся сарказм.
- Считаю также, что заплата идёт праздничному женскому платью, но должна быть контрастирующего цвета - красная на зелёном, оранжевая на синем. А чтобы статуя обрела совершенство, нужно сбросить её с горы.
- А Венера Милосская более прекрасна без рук.
- Я рад, что Вы поняли мою мысль. Может, попробуете стать обормотом? Я в Вас начинаю верить.
- Увы. Но поделюсь одним наблюдением. В Ваших постановках столько движения, парадоксов и нарушения норм морали, а картины – пастельные, даже мёртвые. Нет блеска и зноя коктебельского солнца, нет синевы моря. Отчего?
- Браво! Вы всё выше поднимаетесь в моих глазах! Видите ли, искусство должно действовать от обратного. Например, в театре зритель переживает сотни эмоций и потому перестаёт испытывать их в жизни. Если хотим убить в человеке стремление к борьбе, должны ставить революционные пьесы. Если желаем привить целомудрие, надо ставить пьесы эротические. А чтобы достроить большевистскую Россию, главным комиссаром надо назначить патриарха Тихона. Живопись, отнюдь, не исключение. Должна быть мёртвой, чтобы пробудить глубокие эмоции, сдвиги в душе. Идеальная красота ренессансных портретов отвратительна, накожная болезнь! Такое способен полюбить лишь полковой писарь. Настоящая красота всегда граничит с уродством. Именно такие женщины раскрыли её в живописи и заставили своё уродство признать за эталонную красоту. Боттичелли написал хрупкую, чахоточную возлюбленную одного из Медичи. Умерла в 21 год, навечно оставшись предметом восхищения. Парадокс? Нет! Истина, познанная с неожиданной стороны! Все портреты Боттичелли мертвы. Гений! Изображать живых мёртвыми – богоподобно!
- Английский писатель Оскар Уайльд утверждает, что искусство всегда восхитительно в бездействии.
- О! Я уже восхищаюсь Вами!
- Макс! – в двери появилась Пра. – К тебе журналистка.
- Наивреднейшее занятие! Гони прочь!
- Не удивлюсь, если у Вас такие же парадоксальные взгляды на брак, дорогой Макс.
- Живу с женщиной, которую ненавидит Пра.
- Для парадокса?
- Конечно. Мать пожирает мою Татиду. Но посмотрите, какие стихи породила её боль:
“В этот мир явилась я
Метаться кошкой очумелой
По коридорам бытия.”
- Почему бы не выразить сие чувство под окнами Дейши вместо мартовского мяуканья? - съязвил я.
- Гениально! Пра абсолютно права насчёт Вас! Оставайтесь! Ну зачем Вам тот мир за забором?! Победите Врангеля, построите коммунизм, всё станет общим, а потом вернётся мещанство, догмы, собственность. Но истинная собственность - то, что мы невольно отдаём: талант, воображение, искусство. Что не хотим отдать, то нам не принадлежит. Мы - ему!
- По-моему, Вы намеренно эпатируете.
- И верю в мистику вещей.
- То есть?
- Мистика моря, например. Сергей Эфрон нашёл на моём пляже генуэзскую сердоликовую бусину и подарил Марине Цветаевой. Обвенчались. Приезжали с малышкой Алей, Ариадной.
- Их соединила бусина и море?
- Ну конечно!
- Предельно малое, твёрдое и безразмерно большое, бесформенное?
- Вы – гений! Оставайтесь!
- Увы, я прежде всего офицер.
- Подать коня! Полцарства за коня! – театрально воскликнул Волошин. – После контрразведчиков заходил какой-то генерал Носович. Умный, волевой, импозантный. Я предложил портрет – отказался, но в точности описал Вас. Я поверил и позволил взглянуть. Он привёл Вашего коня. Ждёт у ворот. Прощайте!