Дима-дымок

Если мечты наши походят на разведочные полеты в предстоящую нам туманну даль, то воспоминания нередко оказываются усталым хождением по лабиринту, каждый поворот которого не вызывает надежды, а наоборот, лишь уныние, поскольку везде натыкаешься на собственные следы и отметины.
Но однажды я натолкнулся на неприметный, забытый ход. И провалился в него…

Этот рассказ - моя маленькая джоконда. Я таскаю его, будто за пазухой, уже много лет, не в силах завершить. Однако он меня не отпускает. История женщины, что в юности поддалась соблазну, который тогда ловушкой не выглядел, и потом сама себя наказывала за это. Но так же, как в портрете Моны Лизы неотъемлемой частью картины является пейзаж, так и здесь оказывается невозможным отделить пейзаж нашей тогдашней жизни от ее портрета. Не от того, что без него картина получается невыразительной. Она не выходит вовсе – неглупые и симпатичные герои начинают выглядеть недоумками, а их поступки нелепыми. Поэтому, то и дело врывающиеся приметы быта и обстоятельств, выглядящие так, будто описываемому не три-четыре десятка лет, а не меньше пятисот, следует принимать как неизбежное. Как и то, что местами это выглядит этнографическим очерком, а порой я вынужден переходить чуть не на язык бухгалтерских отчетов.

Давно стал подмечать, что часто, упоминая какие-то обыденные обстоятельства тогдашней жизни, сталкиваюсь с искренним недоверием людей, которые в рубежном 91 году были вполне взрослыми. Что уж говорить о следующем поколении. В этой поросли встречаются те, кому тогдашняя жизнь представляется золотым веком, когда все было дешево, а остальное бесплатно.

Во времена докомпьютерные, кинематографические спецэффекты назывались комбинированными съемками, и делались примерно так: на переднем плане в большом тазу могли плавать игрушечного масштаба макеты кораблей, а на заднем плане – настоящее море. При съемке оба плана совмещались, и получалась вполне реалистичная картина выхода в море целой парусной флотилии. Или же кавалькада рыцарей скакала по горной дороге к видневшемуся вдали замку. При этом всадники и дорога были настоящими, а замок искусно нарисован на стекле, установленном прямо перед камерой.
Возможно, у нового поколения происходит похожее совмещение. Только речь тут идет не о пространственной, а временно;й перспективе. Складывающаяся у них картина тогдашней нашей жизни составляется из известных им реалий прошлого (причем, по большей части позитивных или курьезно-экзотических), и накладывается в их сознании на реалии нынешние, в их восприятии само собой разумеющиеся.


ДЫМОК,
называла его она. Дима не курил, да и вообще популярная в те времена марка сигарет никак не имелась в виду. То было понятным обоим напоминанием о палевом оттенке его шатенистых волос, с годами утраченном. Она же всегда была только Аленой. Полное свое имя не любила, да оно и не шло ей. На Аленку же откликалась раздраженно, да и не похожа была на девочку с шоколадной обертки – волосы зачесывала гладко наверх, а большие темные глаза не давали разглядеть то, что иначе бросалось бы сразу – прочие черты лица тоже были крупноваты.
И ласкательные Диме приходилось подыскивать на ходу, и все время новые. Пошлые зайчики и киски ею с негодованием отвергались, да и прочие его придумки одобрялись не всегда – могла иронически уколоть - ты меня ни с кем не спутал?
Однако, своя фишка у него была. Наедине, и не на бегу он произносил ее имя с маленьким вздохом внутри. И получалось: А-лёна.
И эти юношеские привычки так и оставались с ними.

После того, как Алена вместе с родителями переехала из самого центра в квартиру в новом спальном районе, связь осталась только односторонней. Сам Дима мог только позвонить на работу ее маме, что было неудобно, да и одобрялось не очень. Поэтому делал это, совсем уж отчаявшись, и добавляя порой несуществующие поводы, вроде случайно доставшихся билетов в театр. (Как многие неумелые вруны он использовал реальные, но некогда бывшие поводы)
И до института Алене ездить приходилось далеко, так что встречались теперь нечасто.

…они оба сидели на полу в его комнате среди рассыпанных вокруг старых фотографий, что нашлись в коробке на антресолях. Много смеялись, то над рожицами, которые Дима делал в детстве, то над выражением лиц незнакомых людей. Он хорошо запомнил этот момент. Вопрос, который он задал, был и для него немного неожиданным. Ее ответный взгляд тоже помнил. Ему даже показалось, что она уже набрала воздух для ответа, но использовала на почти незаметный вздох. К занятию своему потеряли интерес, и, рассеянно помогая ему собирать разбросанные карточки обратно, она, не поднимая головы, неожиданно ему ответила.
- Ты не понимаешь. Я люблю тебя гораздо больше, чем ты, и даже больше, чем ты можешь представить.
Он лишь много позже понял, что она могла еще сказать, точнее, не смогла сказать. Просто тогда для этого у них не было слов.

Интересно, что из миропонимания большинства людей тогда будто была вынута середина. Между высоким и бытовым, тем, о чем писали в газетах, и тем, о чем говорили в курилках, была пустота. В бытовом были примеры очень по-разному устроенных жизней. В высоком же - делай хорошо свое дело, и все в твоей жизни будет замечательно, найди свою большую любовь, и ты будешь счастлив!
Но там, посередине оказывалось много сложностей, говорить о которых не получалось ни высокими словами, ни словами курилки.

Прошлое всегда представало перед Димой в виде «нарезки кадров». И сцена эта присутствовала в ней непременно, удивляя, как, по-юношески больше занятый своими чувствами, он не отметил ее слов.

Есть такие моменты в жизни, через которые, как в «глазок» удается заглянуть в прошлое. Точнее, увидеть себя в прошлом, и удивиться разнице. Внутренней. Вот и Дима потом, на себя, сидящего среди разбросанных фотографий, смотрел уже издалека, но видел больше. И мог с грустью усмехнуться над этим мальчиком, которого так занимало, насколько его любит эта девочка, что не приходило в голову задуматься, любит ли ее он, и что она значит в его жизни.


А ДЕВУШКОЙ
Алена была избалованной. Отец ее был летчиком правительственного авиаотряда. То есть, не будучи большой номенклатурной величиной, обладал доступом к некоторым заграничным штучкам. Сама по себе такая возможность уже выводила человека из рядовых. Даже внешне, поскольку гарантировала другую встречу по одежке. Хотя возможность «подкармливать» чем-нибудь заграничным тех, кого власть считала нужным, была и без всякого выезда. Существовала «сотая секция» ГУМа, и целая сеть «Березок».

Мне всегда было любопытно, случайным ли образом она оказалась одноименной знаменитому танцевально-хоровому ансамблю, большую часть времени проводившему в заграничных гастролях. (Такая судьба, когда ты почти не бываешь дома, представлялась завидной). Наверное, уже все мемуаристы описали, с каким нетерпением московские модницы ждали их возвращения из очередных парижских гастролей, а труженики всех комиссионок аж дрожали в предвкушении существенного увеличения доходной части семейного бюджета.

В увлечениях своих Дима был непостоянен. Сегодня он мог постичь, что он живописец, пропадать днями в библиотеках за просмотром альбомов, тащить в дом все, что могло пригодиться, как материал или натура, и в гостях, не поднимая головы и не сказав ни слова, либо делать портретные наброски, либо вцепиться в книгу с редкими репродукциями. То обнаруживал, что он философ, и, если отрывался от книг, то лишь для того, чтобы дотемна просидеть где-нибудь на Воробьевых горах, ощущавшихся им единственным в округе местом, подходящим для глубоких раздумий. (Вряд ли в связи с Герценом и Огаревым, и уж наверняка не потому, что они именовались тогда Ленинскими). При этом был умелым (считалось, что в деда-стахановца), и, рассказывая о нем, Алена говорила, что Дима может починить даже электрическую лампочку.

Как ни странно, люди, выкроенные по лекалам образцовых героев светлого будущего, были. И вовсе не те, кто карабкался по карьерной комсомольской лестнице, а именно те, кто, познавая себя, искал наилучшее место приложения своих сил и способностей, область, где собственные его интересы наилучшим образом совпадают с общими. При этом сам Дима, не задумываясь о том, исходил из наивной уверенности, что человек, нашедший свое призвание, и приложивший себя к нему, неизбежно будет оценен и вознагражден, а потому счастлив.

Как-то ходили в кино. Сеанс был дневной, можно было никуда не торопиться, прогуливались, болтали, вспоминали что-то из фильма. Аленина мысль, что в жизни то, что ощущается везением, подарком судьбы, спустя время может обернуться почти несчастьем, вызвала спор в изобретенном ими жанре шуточного скандала. Но отчего-то Дима вспомнил об этом через неделю, вдруг поняв, что ее слова никакого отношения к фильму не имели. Ему даже пришла мысль попробовать это выяснить, но к слову не приходилось, впрямую же спрашивать, зная Алену, не стал. Даже представил, как она посмотрит на него удивленно:
- Ну, просто так сказала.
И это была неправда, при том, что Алена была искренна. О, не скоро, не скоро Дима это постигнет.

Она могла исчезнуть, порой надолго, и появиться без оправданий, и не обращая внимания на его робкие упреки. Вот так, после очередного долгого отсутствия позвонила, сказала, что соскучилась, и спросила, не будет ли у Димы для нее свободного дня в ближайшее время. Им было уже по двадцать, и отношения уже не были столь невинными, как прежде, и ничего пояснять не требовалось. День тотчас нашелся. Он не скрыл недовольств ее долгим отсутствием, на что Алена по обыкновению не отвечала, да и в пять минут заставила его об этом забыть. И уже уходя, в дверях, сообщила, что выходит замуж. Понимая Димину безобидность, она не боялась бурной реакции. Скорее, просто оттягивала до последней минуты.
Уже уходя, медленно и не сразу поворачивая ручку двери, сказала, не глядя: «Я выхожу замуж».
Дверь за собой закрыла сама, а Дима стоял, и что-то не давало повернуться и отойти, будто в страхе совершить необратимое. Сел на пол, тыльной стороной ладони долго тер рот, будто оттирая с губ неисполненный прощальный поцелуй.


ЗАМУЖ
она вышла за молодого знакомого ее родителей, что приглядел ее еще школьницей. Женихом он был столь завидным, что подруги были даже не в силах эту свою зависть скрыть. Надька, одноклассница, самая близкая, вскоре вообще как-то исчезла из поля зрения, поскольку, как многие девушки очень красивые и не слишком умные, считала только себя достойной всех лучших женихов. Сама же Алена, обладательница хорошей фигуры, была красивой, но не для фото с обложки – там бы сразу проявлялись недостатки, в обычном общении совершенно перекрываемые ее обаянием.
(О! Чем-то отдельным и впечатляющим были ее гладкие колени какой-то необыкновенной конической формы – эта часть тела в ту пору первого прихода моды на мини была и заметной и важной, и Дима помнил, как впервые увидев Алену, смущался оттого, что не мог от них глаз отвести).
Для Алены Надюха была чем-то дорогим из детства, таким, из чего, тем не менее, она уже выросла. Поэтому к исчезновению подруги отнеслась с сожалением, но спокойно. Однако именно от Нади Дима узнал подробности Алениного замужества - про квартиру, новые Жигули, и то, что присмотрена Алена была заранее и неспроста, поскольку женитьба нужна была ему для карьеры, и что через год ему светит длительная командировка за границу. Все это было протараторено Диме, когда он случайно столкнулся с Надеждой у метро. Он поначалу даже удивился той радости, с какой та его встретила - Алениных с ним отношений она вообще не понимала, и пренебрежения своего не могла скрыть даже в его присутствии. Конечно, историю сказочного счастья, привалившего совершенно непримечательной девушке, она рассказывала, кому только могла. Но, удовольствие расписать ее Диме, было, конечно, несравнимым.

У жениха была собственная (!) квартира (добавлю, кооперативная, то есть с видами на улучшение, боюсь, что и это нуждается в пояснениях, но еще более опасаюсь, что в этих пояснениях повествование просто увязнет), он также был владельцем Жигулей в экспортном варианте (при том, что тогда машина заслуживалась или «выслуживалась» обычно в возрасте, когда «девочек катать» относится, скорее, уже к внучкам, а  у молодого человека «не папина» и вовсе была чем-то невозможным.

 Однажды Дима случайно услышал дайджест собственной жизни от гостившей у них сестры отца. Телефонные аппараты в коммунальных квартирах располагались, естественно, в коридоре. Та, жившая в провинции тихо, просторно и безо всякого телефона, не предполагала, что Дима услышит, как она вкратце излагает всю историю их семьи, позвонив давней подруге, с которой не виделась лет двадцать. То, каким образом знакомые ему события могут быть рассмотрены со стороны, впечатлило его надолго, заставляя вспоминать каждый раз, когда приходилось слышать подобные рассказы-пересказы. И тем своим впечатлением часто пользовался, как ключом, с помощью которого можно попытаться восстановить истинную картину по предъявленным фрагментам.


Кабы не встреченная им тогда Надюха, Дима, может, и не сразу догадался, от кого он года через полтора стал получать письма. Подписи на них не было, как не было и обратного адреса. Начинались они без обращения, и, если бы не поступали на его имя, мог бы решить, что это ошибка. К тому же им с Аленой никогда не приходилось писать друг другу, так что и почерк был незнакомым.
А способ присылки как раз не удивлял – практика отправлять письма из-за границы «с оказией», поручая кому-то из отъезжающих побросать их в московский почтовый ящик, была распространенной. Вдобавок, он вообще любил получать письма. Но, несмотря на видимую странность обстоятельств, другую их особенность он, как бывает, сначала почувствовал, а понял не сразу.
Дело в том, что адресованные Диме, написаны они могли быть кому угодно. Не потому, что в них не было ни намеков на дорогие обоим воспоминания, ни тем более томного «скучаю». В них вообще не содержалось никаких примет всего того, что составляет частные письма. Какие-то размышления, следы неких жизненных, а то и художественных впечатлений - так рассуждают о чем-то, глядя вдаль поверх головы собеседника.

Потом эти редкие письма перестают приходить. Дима имел некоторое представление о том, как, подобно орденам, выдаются загранкомандировки, о загодя расписанной очереди на них, из которой можно было вылететь даже не за провинности, а за строптивость, а то и из-за удачно сделанного наушного навета, и которая держала сотрудников в тонусе не хуже строгого ошейника. И потому прикидывал, что срок командировки как раз должен был закончиться. И новых писем не ждал, предполагая, что писала ему Алена, скучая за границей без дела.

ОН УЖЕ ПЕРЕСТАЕТ
и думать о ней, когда Алена неожиданно звонит ему, вроде с поздравлениями, но по ходу разговора сама приглашает себя к нему на день рождения.
И появляется. Так, будто отсутствовала дней пять, роскошная какой-то особой неброскостью. Оживлена – как показалось с немного нервным избытком - и неумолчно болтает, рассказывая о своей заграничной жизни. Прежде ему не приходилось видеть, чтобы она пила, разве что пригубит немного вина. А тут она ловко замешивала принесенные с собой экзотические напитки, перепробовав все варианты пропорций. А сама то порывисто обнимает Диму, признаваясь, что ей очень его не хватает, то объясняет, что с мужем ее ничего не связывает, однако не может совершить еще одну подлость.
Дима задумался было, о чем это она – всерьез огорченный ее тогдашним уходом, он никогда не примерял к случившемуся столь сильных выражений, но вовремя сообразил, что она совсем не его имеет в виду.
Успехами мужа, и своим участием в них гордится, но повествует, облекая в каскад искрометных анекдотических историй. Дима изо всех сил старается радоваться за нее, но картина жизни этих успешных людей вызывает уныние, за что сразу становится стыдно. Конечно, конечно, это не зависть. А что же тогда? Сбивчивый хоровод мыслей вызывает тоскливую усталость. Еще совсем не поздно, но он обнаруживает, удивляясь, что уже ждет, когда она уйдет, и оставит его в привычном мире. А ведь он так радовался ее приходу. И вдруг почему-то вспомнил с досадой, как во время того неожиданного звонка, когда она объявилась, его волнение выдал задрожавший голос. И слушал уже вполуха, и даже пытался себя развеселить композиционной этюдностью ситуации – она напомнила, как студентами они точно так же, дурачась, превращали строгий натюрморт в уморительную карикатуру, привнесением всего одного вызывающе несоответствующего предмета. Иногда неуместного своей грубостью, а иногда, напротив, именно своей роскошной изысканностью.
Она, ворвавшаяся будто из другого мира, должна была осветить его жизнь. И Дима, оглядывая свою привычную, уютную обстановку, удивлялся, как убого она выглядит под этим светом.

Алена выскакивает в коридор, слышны щелчки выключателей и последовательный стук дверей туалета и ванной, потом проскальзывает в заднюю комнатку странной его коммуналки.

 Коммуналка, в которой жил Дима, была совсем не той классической, то есть большой барской квартирой, позже заселенной под завязку. В те времена, когда Дима только пошел в школу, в новом ведомственном доме времен полной победы над архитектурными излишествами, кому-то пришло в голову заселить большую генеральскую квартиру двумя семьями, дав каждой по паре сообщающихся комнат. Видимо, генералы в своих запросах проскочили выделенный им формат жилья быстрее, чем дом строился, и невостребованные квартиры пришлось нарезать чинам поскромнее. Димин отец, подполковник, радостно вселился в комнаты побольше, не догадываясь, что эти метры окажутся для него ловушкой, и как-то не задумавшись, отчего сосед-полковник удовольствовался совсем мелкими клетушками. Тот же вскоре обзавелся дополнительным ребенком, и пошел «на улучшение». Что сильно осложнило судьбу квартиры в дальнейшем.

Почти трезвый и грустный Дима долго ждет ее появления, полагая, что она приводит там себя в порядок, а не дождавшись, обнаруживает ее совершенно обнаженной, уснувшей в его постели поверх покрывала. Он присаживается на край кровати, разглядывая ее, и понимая, что, пожалуй, никогда и не видел энергичную Алену спящей. При попытке ее укрыть, она просыпается, и начинает порывисто собираться домой, спрашивая, который час. Уже наполовину одевшись, вдруг привлекает его к себе…
Так он оказался в странной роли любовника своей бывшей возлюбленной.

РАССКАЗАННЫЕ ТАК
эпизоды создают впечатление, что для героя не существует никого и ничего, кроме нашей героини. Но от расставания с Аленой до ее возвращения прошло больше четырех лет. Для человека, которому немного за двадцать, это очень много. Пожалуй, единственное, что осталось неизменным, это его статус студента. Бросая то один, то другой институт, Дима учился уже в третьем ВУЗе. Хотя прежним романтиком-студентом он уже не был, на жизнь не озлобился, разве что слегка набычился. Жил случайными заработками. От родительской помощи он бы, наверное, и не отказался (отцова военная пенсия была, как минимум, вдвое больше, чем та зарплата, что ожидала Диму в будущем, как молодого специалиста, а папаша, бодрый и деятельный трудоголик, помимо того еще и работал – слегка раздражая коллег кипучестью - в какой-то конторе на незначительной должности за скромную зарплату, поскольку ее превышение урезало бы его пенсию вдвое). Однако, просить Диме не приходило в голову, а родители, не только не поддерживавшие его метаний, но ими глубоко задетые, считали, что заплатив за кооператив, и оставив ему эти комнаты, сделали для него более, чем…
…с чем Дима был внутренне был совершенно согласен, и, даже, наверное, не задумался никогда, если бы не заметно иное отношение Алениных родителей. Те относились к дочери восторженно, и было понятно - не выйди она замуж, кормили и опекали ее бесконечно. Ее же он как-то рассмешил словами, что родители к нему относятся, как к сданному экзамену, предмет которого можно выбросить из головы.

И БЫЛО У НИХ
все, как сначала. Будто и не были знакомы много лет. В сближении есть такой момент… Не в первый сумбурный, и не в последующие, радостные, но уже привычные., а во второй. Если в первый до дрожи волнует, - будет-не будет, то во второй – тоже до дрожи – как? День же тогда выдался знойный. Дима тоже помчался в ванную, и вернулся через пару минут. Его ждал сюрприз. Алена возлежала в позе Олимпии Мане, обильно декорировав себя всем, что нашла в комнате подходящего. Тюль, шелковое покрывало, и даже две маленькие хрустальные розетки на соответствующих выпуклостях. А короной венчала это роскошество, придерживаемая ею за ручку, отдававшая золотом медная турка.
Дима ахнул: «И пусть кто-нибудь попробует сказать, что я беру то, что плохо лежит!»

ДРУЗЕЙ
у Димы не было. Приятели-однокурсники тоже как-то не заводились – сказывалось, что он теперь был хоть ненамного, но заметно старше.
Что же до девушек… Если бы кто-нибудь тогда сказал ему, что он невольно сравнивает всех с Аленой, и те на этом фоне неизменно проигрывают, он, подумав, согласился бы. Но сказать было некому, а сам он понял это нескоро. Точно так же ему не пришло бы в голову упрекать Алену в том, что она его бросила, но теперь над их отношениями это витало. Так на старинных гравюрах над пейзажем, чуть пониже облаков, недвижно реет, не нуждаясь в опорах, извивистый вымпел с поясняющей надписью.
Так что своих увлечений по женской части он от Алены не скрывал, хоть и не откровенничал. Даже былыми разочарованиями не делился. А для разговоров – какие у них случались, хватало его творческих увлечений. Она далеко не все их разделяла, но любила одинаково. Возможно, она и любила в нем эту увлеченность больше всего. Поддерживала его самые безумные затеи, будто тем отыгрываясь и за свою рационально выстроенную жизнь. Разве что вздохнет иной раз, что идея гениальна, жаль вот - вряд ли получится.

Алена была, наверное, одной из дюжины, не более, женщин, которые самостоятельно разъезжали по Москве на авто. Могла позволить себе свалиться своему любовнику на голову без предупреждения, проездом откуда-нибудь, с непременной коробочкой пирожных, добываемых в только ей известном месте, и буквально овладеть им, не заходя в дом дальше прихожей, оставляя его потом в странном ощущении вкуса и сладкого, и горьковатого, будто ему одновременно что-то дали и отняли.
Иногда, заскочив так экспромтом, могла застать у него девушку (ту Дима мог просто фотографировать, это дела не меняло – помеха). Тогда она полушутя, но чувствительно тыкала его маленьким кулачком в самую ложечку, и уходила, все равно вручая белую коробочку с набором его любимых мини-пирожных со словами: «Угости девушку».

Знал это Дима еще до ее нового появления - телесная близость с нею, помимо понятной, выполняла и другую функцию – заводила на работу. Она будто творчески запускала его, как запускают заводную игрушку. Но это было для него естественным - секс всегда вливал в Диму творческую энергию. Однако девушек такая потеря интереса к ним огорчала, а то и возмущала. С Аленой же он никогда не чувствовал, что от него что-то требуется. Если бы не она, возможно, Дима был бы к девушкам снисходительнее, но отсчет-то велся от нее.
Впрочем, это во всем было так. Алена была точкой отсчета, нулевым меридианом. Не было девушек толстых или тощих, были более полные, чем Алена, и те, что тоньше. И женская грудь не могла быть большой или маленькой - либо пышнее, либо меньше. Или вот это, редкое – «О, а она не глупее Алены!»

Он мог быть многими днями вялым и капризным нытиком, но она, будто вливала какой-то эликсир. Редкие встречи проходили бурно, но даже оторвавшись от нее почти обессиленный, Дима, бывало, начинал, свесив голову с тахты, чуть не рефлекторно что-то нацарапывать на неизменно валявшихся вокруг листках бумаги. А она, обычно стремительная, могла часами, если была возможность, сидеть на краешке, и наблюдать, как легкие наброски карандашом сменяют один другой, и как постепенно обретают ощутимую телесность… А могла собраться, и уйти. И это был не уход человека, почувствовавшего себя лишним, а того, кто сделал важное дело, и теперь может уйти. Похоже, ей доставляло удовольствие наблюдать за произведенным ею превращением.

СКВОЗЬ
затейливые Аленины рассказы о ее заграничной жизни (а там порой фигурировали люди известные, столкнуться с которыми непосредственно в ином случае и не случилось бы) понемногу стало проясняться, чем и как накрепко склеен ее бездетный брак без любви. Алена, умная и красивая женщина, свободно говорящая и пишущая на двух европейских языках, сильно продвинула и так успешную карьеру мужа.
Ее деятельная натура требовала какого-то применения. Она активно вовлеклась в непростую жизнь небольшой советской колонии. Основная задача руководства - чтобы все были под приглядом - по факту решалась сама собой: все были на виду. И вылезали проблемы культурного досуга, борьбы с бытовым пьянством, и бытовым же разложением. Мест, где могли бы работать жены загранкомандированных, было мало. Помощницей секретаря для совсем мелких поручений или учительницей в небольшой школе начальных классов при посольстве. Ни то, ни другое деятельную Алену не увлекало, но занятие себе она нашла, наладив контакты с семьями других иностранных представительств.
А задача эта в тогдашних условиях была деликатной и даже противоречивой. Делать это можно было только с одобрения посла, расположения которого Алена быстро добилась, поскольку облегчала ему решение многих других задач, о которых сама могла и не догадываться.

Но, как часто бывает, следствия это имело неожиданные. С одной стороны, Алена мощно поддержала и так успешную карьеру мужа, с другой же сделала ее, учитывая его возраст, исключительной, а, следовательно, особенно подверженной атакам недоброжелателей и конкурентов.
Как ни странно, в СССР, где правила бал эмансипация, оставались области, где женщине было почти невозможно рассчитывать на самостоятельную карьеру. При этом они могли успешно действовать не то, чтобы закулисно, но на светском уровне. И так продвигать карьеру мужа. Не исключено, что в иных случаях это могло иметь и не вполне благопристойный характер (а в хорошо знакомой Диме офицерской среде иные варианты участия жен в карьере мужа как-то и не рассматривались). О последнем в рассказах Алены и намеком не проскальзывало, да он и понимал, что женщина при этом оказывается в уязвимой позиции, чего к Алене приложить не мог. И потому был уверен, что та пользовалась более тонкими средствами.

Но и без этого было ясно, что развод стопроцентно похоронит карьеру СейСеича – так Алена в глаза и за глаза называла своего мужа Алексея, что у нее удивительным образом выходило одновременно и уважительно и фамильярно. Тот, безусловно оказывался в зависимости не столько от нее, сколько от брака с ней, и потому ее уход будет предательством по отношению к нему. И если свое согласие выйти за него замуж она, виня себя, оправдывает молодостью, то теперь совершить гибельный для него поступок считает невозможным. А ее двойная жизнь (о которой муж вскоре догадывается), отягощена нарастающим с годами желанием иметь детей, невыполнимым в этих обстоятельствах.
 Дима порой задавался вопросом, как может происходить их супружеская жизнь, хотя, будто зажмуриваясь, старался не очень в это углубляться. Но по Алениным насмешливым полунамекам ему удалось кое о чем догадаться. Еще будучи за границей, они открыли почти неизвестный у нас мир сексуальных игр и игрушек. И позже, не имея, в общем-то, никакого пристрастия к садо-мазо, они сделали этот антураж игрой, прикрывающей их непростые отношения мужчины, обожающего жену, и женщины, его не любящей.
Скорее всего, СейСеич, человек жесткий, но не бесчувственный, видел и свою вину в том, что завоевал юную девушку, ослепив перспективами.

В ЭТИХ КОМНАТАХ
своей коммуналки Дима мог бы жить, сколько угодно, но поменять на что-либо отдельное не удавалось. Поскольку внутри ведомства желающих на это неудобье не находилось, ситуация сложилась патовая. Пустые метры портили какую-то отчетность, но ничего, устраивающего Диму, ему предложить не могли. Вернее, все варианты предполагали значительную потерю метража, на что Дима пошел бы легко, но понимал, что его родители не пережили бы потери этих священных метров.

Периодически в пустующие комнаты кто-то вселялся, как во временное служебное помещение. Алену, никогда не знавшую коммунального быта, он тяготил гораздо больше, чем Диму. (Хотя и тот, проживший в таких условиях всю жизнь, так никогда не мог принять естественным, что утром, прежде чем добраться до каких-либо сантехнических устройств, нужно полностью одеться). Однако, кроме неудобства общих «удобств» был еще важный фактор. По натуре Алена была, как Дима ее дразнил, полинезийская женщина - состояние обнаженности было для нее естественным, и кабы не наши климатические условия, она бы дома и вовсе не одевалась. И Дымок, обожавший это ее свойство, приходил в ужас, когда она бралась в том же виде за готовку, и умолял надеть хоть фартук. (Впрочем, Алена в одном фартучке представляла такое зрелище, что готовку приходилось надолго прерывать).

Поиском выхода из положения занялась более практичная Алена, задумав для Димы фиктивный брак. И активно взялась за поиски. Варианты, которые ей удалось найти (единственная в этом помощь – знакомые, которых у нее было бессчетное число), представлялись ей или сомнительными или рискованными. А одну «невесту», обладательницу темных и томных глаз, дочку какого-то провинциального деятеля, предлагавшего за московскую прописку приличные деньги, Алена забраковала, явно убоявшись недостаточной фиктивности предполагаемого брака. Во всяком случае, Диме потенциальная невеста даже не была показана, и чем этот вариант был хуже тех, что рассматривались всерьез, объяснено не было. Дима же к затее относился полусерьезно, скорее, Алене уступая. И когда в поисках наступило затишье, с облегчением решил, что Алена ее забросила.
Но однажды пришла задумчивая. Долго с чем-то возилась сама, стараясь не отвлекать Диму от работы. Потом покопалась в поисках съестного, что-то наскоро приготовила поесть и покормить Диму, и почти без паузы между разговором о новостях – тогдашних полуподпольных квартирных выставках неофициальных художников - деловито произнесла: Дымочек, а зачем нам фиктивный брак? У меня Таточка в девках засиделась.
Дима даже не сразу понял, что она не шутит. О Таточке, которую иначе никто не звал, он немного слышал. Это была племянница Алены, и в самом деле засидевшаяся, хотя дело было не в возрасте…

ПОЗЖЕ
Диму самого удивляла легкость, с какой все произошло. Казалось, он и согласия не давал, просто не возразил, и все завертелось. За этим была не только привычка смотреть Алене в рот. Помимо свойства легко вовлекаться в какие-то новые затеи, была и усталость от одинокой жизни в ожидании ее редких неожиданных появлений.

Но вот уж чего Дима никогда не предполагал - что доведется ему на полном серьезе выполнять дефлорацию в брачную ночь. Впрочем, довести дело до финала проинструктированная краснеющей и заикающейся от волнения новоиспеченной тещей невеста не позволила по причине заметной нетрезвости жениха. Дима, обычно почти непьющий, еще в ЗАГСе хлопнул два фужера шампанского, и далее добавлял, что позволяло всю кутерьму со свадьбой наблюдать немного со стороны, в неполной уверенности в реальности происходящего.

В постели с Таточкой, заботливо подложенной туда ее теткой, всегда присутствовал ощутимый привкус секса втроем. В родственницах было не сразу бросавшееся в глаза подобие, и высматривание исподволь сходств и различий в линиях, вкусе, запахах, реакциях всегда шло невдалеке своим параллельным курсом. При этом перепутать этих женщин было невозможно. Таточка соотносилась с Аленой, как игрушечный танк с реальным. То есть с нею при желании и некотором воображении можно было почувствовать себя настоящим танкистом. Да с Таточкой и поговорить можно было обо всем, хоть о Шекспире, хоть о сверхновой. Она была понятливой. Но вернуться к тому же разговору даже через короткое время не удавалось – приходилось опять начинать с самого начала. Из нее как-то все быстро выветривалось.

Примечательно, но Димин жилищный вопрос, ради которого и была затеяна женитьба, даже пробивной Алене решить не удалось. Окаянный метраж не позволял надеяться стать очередником даже прописав жену и будущего ребенка, а все, на что Дима мог рассчитывать самостоятельно, это комната в другой коммуналке, но гораздо более неудобной. Потому Алена приходит к мысли, что биться и нет смысла. Но связи, оказавшиеся бессильными преодолеть злосчастный метраж, позволили найти обходной вариант, который, как обнаружилось, устраивал всех гораздо больше. Алене удалось «подвесить» две закрытые комнаты – никто там не живет, а лишь числится прописанным. Молодые бесхлопотно живут в нетесной квартире Таточкиных родителей, Дима свои комнаты, куда жена и не заглядывает, использует в качестве мастерской. И именно там навещает Диму Алена, с облегчением сбрасывая одежды уже на пороге.

С АЛЕНОЙ
не было сказано об этом ни слова. Более того, в ее обычных отвлеченных разговорах не было ничего хоть немного похожего на намеки и пожелания - он бы их уловил. Но по-настоящему близким людям это обычно и не требуется. Алену переполняло нереализованное материнство. Таточка забеременела почти сразу.

Кроме излияния нерастраченных чувств на появившуюся вскоре девочку, Алена решает одну этическую проблему. Она и прежде делала Диме небольшие подарки - людям, имеющим возможность ездить за границу, порадовать невыездных даже совсем пустяковыми вещами было легко - но всерьез поддерживать любовника (порой бедствовавшего), она, не имевшая собственных средств, не могла себе позволить. Помощь же бездетных родственников племяннице, выглядела естественной. Так же, как и стремление заботливой тети обеспечить проживание племянницы по полгода, с весны и до осени, где-нибудь вдали, на юге (конечно же, ради болезненного ребенка).

Сама же Таточка была по-своему обаятельной. Образцовая «домашняя девочка», каких, если они не очень красивы, не сильно соблазняют, потом они попадают в ловушку поздней девственности, и выдавать замуж приходится усилиями всех родственников и знакомых. В числе ее недостатков было редкое неумение одеваться (несмотря на наличие выездной родни), а достоинством – ладная фигурка, которую под ее нелепыми нарядами разглядеть было трудно.
Существовала она в своем собственном мире, представить который даже близким было трудно. Он был не то, чтобы скрыт, а как-то не виден снаружи. В описании она выходит чудаковатой, но на деле была земной, естественной, и «не от мира сего» это уж точно не про нее. Замужество было для нее вроде неожиданной игры, в которую она с удовольствием играла. Потому ее удивляло и радовало все. Прежде она не очень понимала, чего хотели от нее молодые люди, сердившие тем, что почему-то пытались залезть в места, где было щекотно. Но секс ей очень понравился, хотя настоящих оргазмов она не испытывала, потому эмоции женщин в виденных кинофильмах представлялись ей немного преувеличенными, но она их иногда имитировала совершенно бескорыстно и искренне, просто полагая, что это понравится мужу.
Точно так же обрадовалась беременности, нравилось, что все хлопочут вокруг нее. Это было похоже на странную неопасную болезнь, вроде ветрянки, и в ее восприятии было лишь поводом слегка покапризничать. С появлением ребенка это было связано в ее сознании не очень, поэтому дочке она удивлялась так долго, что следующим ее настоящим изумлением было увидеть ту после привычного зефирнобелорозового в коричневом школьном платье.
Она радовалась уходу мужа, и возможности побыть одной, но радовалась и приходу, с удовольствием хлопоча вокруг. Охотно приступала к сборам к отъезду на курорт, последующему разбору вещей, потом сборам домой, и прочему. Так же относилась она и к уборке, готовке… Единственное, что ее могло испугать, это оказаться одной среди чужих людей – например, выйти на работу.

С ЭНТУЗИАЗМОМ
окунувшись в жизнь «больших людей» - дипломаты, журналисты, разведчики под прикрытием, Алена довольно скоро, еще будучи за границей, испытала разочарование. Большие люди руководствовались теми же самыми мелкими побуждениями, что и прочие, и даже те, кто вызывал ее уважение, оказывались вынужденными принимать общие правила игры. Тем не менее, свою светскую роль она продолжала играть легко, хотя уже и без энтузиазма, обнаружив при этом, что отсутствие последнего, и даже некоторый цинизм в отношении светской жизни, даже облегчают эту роль.
По возвращении из-за границы ареной светской жизни должна была стать их новая квартира. И потому этой цели она была предоставлена вся: от прихожей через гостиную, кабинет, вплоть до спальни, обставить которую оказалось самой сложной задачей. Надо понимать, что в «публичности» спальни не было ни нарочитости, ни даже малейшего фривольного намека. В тогдашних условиях, даже их, неприлично большая для двоих квартира (хорошо еще, что это позволял статус мужа), при появлении гостей числом более пяти уже становилась тесной, а появление десяти превращало ее в подобие плацкартного вагона, где перемещаться приходится все время бочком, потому мало-мальски серьезный прием требовал всего наличного пространства, а главное неких уголков, где иногда происходили весьма важные разговоры.
Почти все в этом интерьере было придумано Димой в шумных спорах с хозяйкой. При полном безразличии СейСеича к интерьерным тонкостям - тот лишь расширял иногда глаза, когда она называла ему необходимую сумму - Алена была совершенно свободна в своих решениях. Тем не менее, почти всегда уступала Диме, доверяя его чутью. И в его правоте она много раз убеждалась потом - нечто остромодное он позволял лишь в деталях, что дало возможность потом годами освежать интерьер разнообразными небольшими элементами, принципиально ничего не меняя. Это было подобно вышивке по канве.

Удивительно, у Алены – женщины столь внутренне свободной - существовали некоторые жесткие правила, порой неожиданные. Поэтому дома, в обстановку которого он вложил столько сил, Дима не видел никогда.

Вернувшись из-за границы, Алена поначалу возвратилась к почти и неначатой научной карьере. Изучение средневековых рукописей было хорошим убежищем в тогдашней интеллектуально душной обстановке, но Аленину деятельную натуру не могло занять целиком и надолго. И она нашла себе новое приложение сил – преподавание русского языка иностранцам, порой высокопоставленным. Заодно она приоткрывала им экзотическую специфику советской жизни.

К ТОМУ ВРЕМЕНИ
Дима уже понимал - все, что говорит Алена, лишь притворяется девичьим щебетом. Взять хоть то ее, давнее увлечение Древним Римом… Ее эмоциональные рассказ о том чувстве превосходства римлян над греками, которых те считали склонными позволять себе руководствоваться страстями, а не разумом, Дымок хорошо помнил. Похоже, она и себя немного воображала римлянкой.
Потому, давно отчаявшись расшифровывать Аленины рассуждения, Дима их отмечал с вниманием.
И все равно многие вещи удавалось постичь далеко не сразу. Дима, до дрожи боявшийся всего, что было связано с родами, и убежавший при первых же схватках, хорошо знал по много раз повторенному Таточкиному восторженному рассказу, как Алена, организовавшая, чтобы Таточка рожала дома, участвовала в этом едва ли не активнее приглашенной акушерки, и до последнего момента буквально не выпускала роженицу из объятий, а потом с такой горячностью принимала участие во всех хлопотах с новорожденной, что Дима совсем не удивился бы, если бы у Алены появилось молоко. Однако утверждать, что Алена этим сознательно воспроизводила античный сюжет, когда ребенок считался рожденным матроной, если при родах наложница лежала у той на коленях, Дима бы не взялся.

В ночь рождения Алены-младшей, точнее, уже под утро, призвала его (чего никогда не позволяла себе, когда Тата была поблизости). Однако и то, что произошло, больше никогда не повторялось - они слились, и Алена долго и беззвучно трепетала в его объятиях, явно сдерживая себя и не давая ему даже пошевелиться, а потом в изнеможении отстранила.

ИНОГДА
Дима оглядывал свою жизнь будто чужим взглядом. И тогда она представлялась ему запутанным клубком. И он пытался разобрать…, будто по пряди, по нитке…
Странен романтический призыв проживать каждый день, как последний. Даже люди, никак не склонные к стратегиям, всегда имеют какие-то планы на жизнь, и стремятся их осуществлять.
И не сверяем мы собственную жизнь с абсолютами. (Даже смерть не всегда трагический абсолют. Смерть пожилого человека – горе, но это из области неизбежного. Есть вещи куда трагичнее).
А обыденность слагается из поступков малых, иной раз поражающих комизмом своей микроскопичности. Добираешься до эпизода, что своим последствиями разросся до масштабов если не всей судьбы, то огромной части жизни. Как будто в попытках распутывания того клубка внутри обнаруживается соринка, пустяковина, на которую он был намотан. И ты с удивлением разглядываешь ее.

Он так и видел ее плечо, запястье, пальцы, медленно и не сразу поворачивающие ручку двери, и слышал сказанное не глядя: «Я выхожу замуж».
И тогда будто сдувало эти нити, клочки, обрывки, соринки. Обнажалась гладкая, будто мраморная, поверхность, на которой ему предстояло распутать затейливый узор, и Дима, будто разглядывая в лупу, и водя пальцем по запутанным линиям пытался найти начало. Но откуда бы ни начинал, все они приводили в эту точку. Точку, где начиналась трещинка.
За множество последующих лет эта трещинка могла разделять их, как пропасть, они могли пренебречь ею, могли совместными усилиями стянуть ее, сделать почти невидимой, заклеить, заполировать, загладить, зацеловать… Но она так и не исчезла.
Если бы Алена сделала хотя бы попытку объясниться, пусть бессмысленную, пусть в очередной раз непонятую, но так… Всего через пару минут, как была невероятно нежна и горяча…, всего через пару минут.

Она сама закрыла за собой дверь. А Дима продолжал стоять. Что-то мешало ему повернуться и отойти, как будто за этим могло произойти нечто непоправимое. Он просто опустился на пол, и долго сидел, водя в задумчивости тыльной стороной ладони по губам, будто оттирая тот, бывший наготове, но так и не исполненный прощальный поцелуй.

ВРЕМЕНА
изменились быстро и разительно - ожидание перемен сменилось самими переменами. Внешние обстоятельства то ли с ними совпали, то ли обнажили изменения в семейном круге. Старшее поколение, недавно бывшие энергичными, и уверенно чувствовавшим себя в этой жизни людьми, превратились в растерянных стариков. Аленин отец неожиданно, в несколько недель сгорел от рака, а влиятельный еще недавно тесть стал обычным пенсионером, и в неистовстве проклинал все и вся, и несимволически плевался в телевизор, когда там появлялся Ельцин, не в силах тому простить свое за него голосование, и теща, ежедневно оттиравшая экран, каждый раз опасалась, что его хватит  удар во время программы новостей. СейСеич был направлен в очередную заграничную командировку, Алена отправилась с ним, и хоть приезжала довольно часто, оставляя его на недельку-другую, не успевала вникнуть в здешнюю жизнь, где Сникерс покупался, как лакомство, и делился на несколько частей. Таточку, в девичестве числившуюся несколько лет в невнятном качестве в какой-то конторе, отправить в зрелом возрасте на работу никому и не приходило в голову, да и занята она была постоянно, водя Алену-младшую то на дополнительные занятия, то на оздоровительные процедуры, в свободные минуты погружаясь в педагогическую литературу. И на Диме, не многим более Таточки пригодном к реальной жизни, все сошлось просто методом исключения. Он, проучившийся много лет то ли в трех, то ли четырех ВУЗах, но так и не получивший никакого диплома (ну, уж каким-нибудь, хоть самым плохоньким, – любила подсмеяться Алена по этому поводу - его по справедливости должны были бы удостоить «гонорис кауза»), завязал, по собственному выражению, тесемки на творческих папочках, и отправился на рынок труда.

Перечисление некоторых его попыток приложить себя приведу исключительно для оживления повествования, кажется, ставшего скучноватым.
Начал Дима с работ интеллектуальных. То преподавал дизайн интерьеров в какой-то несерьезной фирмочке, то успел потрудиться в рекламном агентстве как раз накануне его банкротства.
Следом наступил период работ попроще. Новый работодатель его, невысокий светлоглазый бывший моряк представлял собой тот тип крепкого надежного мужика - овеществленной мечты любой женщины (о том, каким непостижимым образом они обычно оказываются отягощены цепью тяжелых разводов за плечами, можно бы при случае поразмышлять отдельно). Диму такие всегда оценивали скептически. И этот тоже использовал исключительно для простых работ по разлому перегородок и выносу строительного мусора. О евроремонте в те времена знали понаслышке, но Диму уже тогда удивляло несоответствие самомнения мастера грубой его работе. Но он помалкивал, и умений своих не демонстрировал. Лишь однажды не выдержал, и удивил своего шефа, когда не дал тому наглухо забетонировать вентилятор, и пожалев будущих хозяев, минут за десять из подручного материала сделал разборную конструкцию на случай неизбежной чистки.
В конце концов, Дима оказался в роли коммерческого агента. Произошло это неожиданно. Менеджер довольно крупной фирмы, явно тренируя на Диме свежеприобретенные в одной из расплодившихся тогда бизнес-школ приемы убеждения, уговорил заняться работой, к которой Дима себя считал абсолютно непригодным.
«Он стал коммивояжером!» изумленно определила начитанная Димина мама незадолго до своей кончины, воспоследовавшей, будем надеяться, не из-за этого открытия.
Открывать незнакомые двери для Димы всегда было нелегко. И он еще недавно и представить бы не мог, что его работа будет заключаться в том, чтобы упрямо заходить и в те, на которых будет впрямую означена просьба к таким, как он, даже не заглядывать,
Доход работа давала небольшой, но стабильный, и как-то поддерживать семью позволял. Однако изменился Дима и внутренне, и внешне. Погрузнел и поседел. И даже веселость его выглядела иначе, чем прежде. После многокилометровых походов вечером мог только смотреть по телевизору нечто непритязательное, и даже стал обнаруживать, что понимает ощущения какого-нибудь дальнобойщика, пришедшего из рейса.
Как-то ему в руки попалась его старая рабочая тетрадь, от раскрыл ее посередине, и обнаружил, что не понимает, о чем там. И однажды вздохнул, поглядев в зеркало на поредевшие волосы: «Был Дымок, да весь вышел»


СТОЛЬ ЖЕ
незаметно и СейСеич стал человеком среднего достатка, даже ездить продолжал на любимом своем Москвиче Алеко, который за считанные годы проделал путь от предмета гордости владельца к положению какой-то технической нелепицы, Для ее хозяина это падение, подобное низвержению попзвезды до статуса бомжа в подземном переходе, оставалось незамеченным, покуда он как-то, возясь с замком багажника, не поймал снисходительный взгляд соседа, прораба на какой-то стройке.
И его квартира с несоразмерно микроскопической кухонкой, и ванной с некогда дефицитной голубой плиткой (а всякая небелая когда-то вызывала восторг), ныне походила на престарелую даму со следами былой красоты.

Прежние его покровители (наставники, и старшие симпатизанты) оказались на ролях почетных советников (советоваться с которыми никто не собирался). Довольно безобидными его докладными записками относительно пагубности некоторых шагов нового руководства ловко воспользовались молодые карьерные волки. Полученное назначение - формально повышение - было, скорее, почетной ссылкой, Старые его знакомцы, бывшие мелкие внешторговские сошки, похлопав снисходительно СейСеича по плечу, солидно усаживались на задние сидения лимузинов с водителем. Они и прежде знали нужные двери, и потому приоткрыли их первыми, как только это стало можно. Не светясь на трибунах и в газетах, быстро сняли самые сливочки, и исчезли с горизонта, осев в купленных в Ницце особняках, едва только началась первая волна передела и отстрела.
Потом в карьере СейСеича произошел неожиданный новый взлет. Те самые докладные, с их неутешительными и оправдавшимися прогнозами, занеся в те же кабинеты, но занятые уже другими людьми, подняло на щит - не без пользы для себя - следующее поколение молодых волчат, его учеников.


ОДНО
из Диминых жизненных открытий - характер дан ребенку изначально. И наступает день, когда понимаешь, что он вырос из штанишек его умильного восприятия – тот вдруг проявляет собственные свойства. И часто ловил себя на непроизвольной мысли – дочь вся в Алену!
То, что сама Алена парила над их копошениями, Диму только радовало. Он не считал себя жертвой обстоятельств, и если о чем сожалел, то о том, что не хватало сил уделять время Алене-младшей. Да и Алене-старшей тоже.
Однако обласканная ею с детства девочка, умная и наблюдательная, в приступе подросткового максимализма выложила тетке все, что про них всех знает и думает. Потом Диме часто приходилось вспоминать ту незнакомую ему усмешку, с какой ему об этом поведала Алена, и как он был даже немного задет тем, что переживает произошедшее куда больше, чем она.
Дима ошибался, это было не так.
 
………..
Уже в дверях, Алена сказала:
- Понимаешь, я уже немолодая женщина. И я устала - устала от всех. Устала жить чужой жизнью. Хочу уехать.
Намеренно ли она, прощаясь, покрутила ту дверную ручку, или это был просто привычный жест, но в повторении старой мизансцены Дима увидел не столько ее обычную любовь к театрализации, сколько легкую издевку. Они ведь множество раз возвращались к воспоминаниям о том эпизоде, как в любимом жанре шуточного скандала, так и, не удержавшись в его рамках, выходя на серьезные упреки. Поверх немного усталого сочувствия любимой женщине, нарочитое и многозначительное покачивание дверной ручки вызвало у Димы раздражение, которое он сдержал. Все, что себе позволил, это выждать несколько секунд, и разрушить выстроенную ею ретро-сцену. Он вышел ей вслед, и поцеловал, еще стоявшую в ожидании лифта.

Обстановка в их сложносочиненном семействе была так далека от идиллии, что Дима даже обрадовался, что она решила съездить отдохнуть. И не скоро узнал, что Алена уже несколько месяцев, как в разводе с СейСеичем – теперь его личная жизнь настолько никого не интересовала, что он, не таясь, брал с собой в загранкомандировки самых красивых практиканток. Но главная новость заключалась не в этом.
Алена уехала во Францию, выйдя замуж за одного из своих учеников. Навсегда.
Пишет только маме.

Однажды Диме приснился сон.
Он в толпе ожидающих открытия чего-то вроде памятника, Все речи, видимо, были сказаны, и кто-то невидимый начал понемногу стаскивать белое покрывало. Ожидание уже томит, что-то там не ладится. Однако, изваяние то ли уже частично обнажилось, то ли начало проступать сквозь, как это бывает с намокшей тканью, но стало понятно, что это пара в объятиях друг друга. Напряженное желание разглядеть становилось уже мучительным, когда он проснулся.