Николай святой и Николай простой

На даче под тремя берёзами отец раздвинул стол. Постелили клеёнку. Стол был уставлен разнообразными яствами, своими и привезёнными гостями закусками: благоухал только что нарезанный, прямо с грядки, зелёный салат, от которого вкуснее всего Лялька любила майонезную воду, на тарелках оплывал сыр со слезой, докторская колбаса аппетитно розовела на тарелке, пахло шпротами – неотъемлемый аромат праздника. Лялька тихонько подошла к столу и хотела стащить с тарелки тонкий кругляш сервелата, купленного к столу гостями, но мама, несшая с крыльца миску с молодой картошкой, прикрикнула на неё:
 – Лялька! Не таскай с тарелки. Сейчас за стол сядем.
Гостей было двое, вернее трое. Старшая сестра мамы, Мария, которую Лялька звала с младенчества Муней, и все за ней так же её называли этим смешным именем, и подруга Марии, Вера Михайловна с мужем Николаем Тимофеевичем. Все они сидели под берёзами и о чём-то тихо переговаривались. Они только недавно пришли с электрички и остывали в теньке на ветерке. Было жарко. Затем поводили их, как водится у дачников, по участку. Показали им грядки с зеленью, огурчики под воткнутыми в землю железными ободами, чтобы закрывать вечером плёнкой, смородину и крыжовник, розы – гордость Лялькиной мамы.
– Пожалуйте, гости дорогие, за стол, – позвала мама.
Лялька уже прицелилась на бутылку лимонада «Буратино», остальным папа налил, обходя стол, в разномастные дачные рюмки водки; чтобы запить, открыли «Боржоми». Было слышно, как зашипели в стаканах пузырьки. Лялька не любила этот боржом. Он был какой-то солёный и неприятно кололся, отдавало в нос. Холодный квас в кувшине, в который она самолично бросила мяту, был куда вкуснее.
– Ну, Лялечка, с днём рождения тебя!
Лялька гордо встала и чокнулась со всеми лимонадом. День рождения у неё всегда был со взрослыми. Лето, а ей так хотелось, чтобы, как в книжке о Малыше и Карлсоне, к ней пришли ребята и у них был бы деньрожденный торт с маленькими свечками и какао. И цветы в вазе на накрытом белой скатертью столе. И они бы остались одни, без родителей. И щенка бы она тоже не отказалась получить в подарок. Но в подарок она получила от Муни кулёк с конфетами и детский купальник, а от родителей – коричневый портфель с блестящим замочком, и в нём столько всего: карандаши, краски, деревянный пенал с выдвигающейся крышкой, перьевая ручка и несколько тетрадок в клетку и в линейку. Этой осенью Лялька пойдёт в первый класс.
Гости выпивали и закусывали. Лялька наконец добралась до сервелата, обглодала куриную ножку и успокоилась. Стала прислушиваться к разговорам взрослых.
Странное воздействие водки ей было известно. Все начинали громко разговаривать, перебивая друг друга, а потом вдруг женщины, Муня-запевала, которая была голосистей других, начинали петь песни. Лялька тоже подпевала, что знала. Выучила уже на праздниках. «Зачем вы, девушки, красивых любите…» или «Виновата ли я, что люблю…». Но на этот раз случилось по-другому.
– Выпьем за погибших, за наших павших в войне! – вдруг произнёс Николай Тимофеевич, поднимаясь со стула.
– Давайте, – поддержал отец, который был младше гостя вдвое, и тоже встал. – Вечная слава!
 – За Николая, братика моего. В восемнадцать лет погиб на Карельском перешейке, – запричитала мама. – За двоюродного брата Василия. До фронта не успел доехать, разбомбили их эшелон. – Заплакала, вытирая слёзы салфеткой.
Лялька вскочила и обняла её. Когда по телевизору пели песню «За того парня», мама всегда плакала и вспоминала про дядю Колю. Ляльке было её жалко, и хотелось выключить этот телевизор.
Лялька знала, где лежит семейный альбом. Иногда, когда нечего было делать, доставала его с полки. Рассматривала семейные фотографии. Она уже знала. Вот это бабушка с маленькими мамой и Колей — мама в смешном чепчике, брат в штанах с помочами. И его последнее фото перед отправкой на фронт. Совсем детское лицо мальчишки. Будто его понарошку одели в шинель и шапку-ушанку с красной звездой.
Муня тоже всхлипнула и закрыла лицо ладонями…
Выпили.
Жена тянула Николая Тимофеевича за рукав.
– Коля, сядь. Выпил и опять за своё. Что ты всё рассказываешь эту историю? Ведь все уже знают.
– Говорите, Николай Тимофеевич! – отец поднял руку, чтобы все замолчали.
Николай выпил, сел, задумался.
– Закуси сначала, – сказала мужу Вера Михайловна.
Тот отломил чёрного хлеба, пожевал.
– А вот что я вам расскажу, дорогие мои, хотите верьте, хотите нет. Я же ведь солдатом пехоты всю войну прошагал по фронтовым дорогам, в атаку не раз ходил – и вот сижу здесь перед вами живой.
– Да. Это редкость, – покачал головой отец. – Пехота ведь первой бой принимает. Пехоты больше всего и погибало. А когда вам повестка пришла?
– А в сорок первом и пришла.
– Это четыре года в пехоте и живы? – воскликнул отец удивлённо. – В рубашке вы родились, Николай Тимофеевич!
– Нет, Алексей, не в рубашке, а послушай лучше, что я расскажу. Ты вот коммунист? Стало быть, в Бога не веруешь, так?
Отец неопределённо тряхнул головой.
– А Бог есть! Да. Есть. – Николай Тимофеевич, как бы утверждая свои слова, несильно стукнул ладонью по столу. – Я-то родился после революции, и меня на третий день покрестили. Крестик, значит, повесили. Бабка и мать часто в церкву ходили и меня приохотили. Но власть всё это шибко не одобряла. Священника нашего выгнали, колокол с церкви сбили, куда-то на переплавку отправили, и склад пшеницы там устроили. Нечего делать, молились бабка с матерью дома – и я с ними. Все молитвы со слуха выучил, знал. Родился я аккурат на зимнего Николу. Вот Николаем и назвали. «Вот какой у тебя Ангел святой! Сам Николай-Чудотворец!» – говорила бабка. Ну, в школу пошёл – там, конечно, всего этого нельзя. Пионеры, комсомол. Но сам-то я верил и дома молился. За иконы никто в тюрьму не сажал, да спрятали их за печку, а то колхозный председатель зайдёт и всё смотрит, что так, что не так. Ушлый мужик был.
– Коля, ну что ты начал вспоминать?
– Не встревай, – прикрикнул на неё муж. – И вот, милые вы мои, откуда ни возьмись пришла война-злодейка. А мне как раз восемнадцать уж исполнилось. Ну вот пошёл я, значит, на фронт. Нельзя было крест надевать, так я его в кармашек гимнастёрки зашил. А сам воюю. Когда есть минутка и никто не видит, помолюсь, и «Отче наш» прочитаю, и Николаю – Ангелу моему святому, обязательно молитву прочту. И, значит, стал он ко мне во сне являться. Как быть бою, так обязательно приснится и вроде как говорит: «Шибко вперёд не беги. Справа будь, за танком. И читай псалом "Живый в помощи"».
И стал я, значит, прислушиваться к его указаниям во сне. И правда, бежим в атаку, а я всё как он сказал делаю, и смотрю – отбились. Жив.
Но однажды на Курской дуге случился кромешный ад. И Николай мне что-то перед боем не приснился. Ну всё, думаю. Пришёл, видно, и мой срок. Убьют. И так мне горько стало. Но делать нечего. Пошли в атаку. Комиссар сам с пистолетом, орёт: «За Родину! За Сталина!» – и нас вперёд гонит. А сначала артиллерия, потом, значит, танки идут, как положено, а мы уж за ними. Конечно, защищает немного. И вот бегу я около танка. Справа и слева взрывы, осколки свистят. Прямо чувствую, что задевают меня легонько, вроде крылышек бабочки. Ну, думаю, конец. Господи! Святые угодники! Ангел мой святой Никола, скорый помощник! Спаси! Плохого-то я никому ничего не делал! И стал я молиться, девяностый псалом, «Живый в помощи», как он мне, значит, говорил, стал про себя читать. «…Не приидет к тебе зло, и рана не приближится телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия. Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его: с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю ему спасение Мое».
И вот бегу я и вижу: справа упал, слева упал, вокруг меня все падают, а я бегу. И вдруг прямо передо мной в воздухе Николай в зимней шапке. Вроде рядом со мной летит. А было лето. Ангел мой пришёл. А он суровенькой на лик, а тут даже вроде как покивал мне, мол, не бойся, тёзка. Ничего с тобой не будет. Смотрю, добежал я, взяли мы плацдарм. А на мне ни одной царапины.
И ещё один раз уже перед самой Победой он мне явился. В Берлине. Как бомбе разорваться, он мне и явился. Перекрестил, и я почему-то упал. Осколки мимо пролетели, только контузило маленько. Вот так я войну-то и закончил, жив остался. А воевал как все. За других не прятался. И мой святой Николай прошёл со мной, простым солдатом, всю эту страшенную войну. Вот так, дорогие мои. Хотите верьте, хотите нет, а так было. Вот вам крест святой! – И перекрестился, что, значит, правду он рассказал.
Все молчали под впечатлением от рассказа.
– А крестик тот у вас ещё есть?
Все зашикали на любопытную Ляльку.
– Есть, девочка ты моя хорошая.
Он посадил Ляльку на колени и вынул из-под рубашки крестик. Простой, жёлтый, латунный. Лялька повертела.
И вдруг она увидела, как у Николая из глаза выкатилась большущая слеза, потом ещё одна, и ещё… Так стало его жаль, и она ладошками стала вытирать его мокрое лицо.
– Не плачьте, дедушка, не плачьте! – И девочка обняла его, гладя шершавую морщинистую щеку.
Отец встал, налил рюмки.
– Давайте выпьем, Николай Тимофеевич, за вас! За терпение, за храбрость вашу! За четыре ваших солдатских года войны. Земной вам поклон за то, что освободили землю от фашистов!
Рассказчик поставил пустую рюмку на стол, сел и опустил голову.
– Не верите вы мне… Полоумным считаете. Я знаю.
Отец придвинул стул близко к гостю. Похлопал его по руке, лежащей на столе, и тихо, очень серьёзно сказал:
– Николай Тимофеевич! Ну что вы? Я вам верю.