Венка

_____________-
Лошади на войне? -
- Да анахронизм это.
При массовом применении пулемётов, ничем не защищённый конь на открытом пространстве – идеальная мишень. Какая уж тут кавалерия!
Известно, что Великая Отечественная война была уже войной всё более совершенных моторов. Но лошади всё же сыграли в ней немаловажную роль.
По некоторым данным, более восьми миллионов их было призвано на фронт. А дружественная Советскому Союзу Монголия добавила к этому поголовью воюющих коней ещё полмиллиона низкорослых и очень выносливых лошадок. Их так и звали: «Монголки».
Кроме прочих всех служб, их применяли, как транспортную силу, особенно в артиллерии. Без жалоб и отказов упряжки в шесть натуральных лошадиных сил тянули артиллерийские орудия, сменяя позиции.
Мне, родившемуся вскоре после войны, в раннем моём деревенском детстве пришлось пообщаться с такой вот ветеранкой войны, без кавычек.
До призыва, должно быть, у неё был другой «позывной». А, поскольку, пригнали её откуда – то из – под освобождённой от фашистов столицы Австрии Вены, в колхоз к нам прибыла она с красивой кличкой «Венка».
Вот о ней и мой рассказ.
Она была уже в солидном лошадином возрасте, эта высоченная, ширококостная, сильная и приёмистая рабочая кобыла
огненно – рыжего окраса, постепенно густеющего от брюха к холке,
с длинной шеей и крупной головой.
Её, кажущиеся бездонными чёрные глаза с длиннющими ресницами излучали , если не мудрость, то уж ум и сообразительность – точно. Во всяком случае, так мне тогда казалось. Холка была высокой и жёсткой, как узкая скамейка.  Держаться за неё при езде верхом мне – пацану – шестикласснику было неудобно, но Венка милостиво позволяла цепляться за густую гриву жёстких, режущих ладони волос.
Это была одна из рабочих лошадей колхозного конного двора.
Трепетное чувство взаимной любви, ещё белобрысым и тощим пацаном испытал я именно к ней – лошади, которую звали Венкой.

Почему чахоточный, с серым лицом, тощий, похожий на икону Симеона Столпника, конюх Василий Морячихин определил меня на летние работы именно к ней или её ко мне – это тоже не известно. Только, помню, подвёл он меня к крепко пахнущей овсяной трухой и лошадиным потом именно её колоде – кормушке, к её стойлу.
На верхнем прясле была косо прибита дощечка, на которой углем обозначено было имя: «Венка».
Кому – то может показаться маловероятным и даже смешным, но для меня самого является неоспоримым фактом то, что именно эта лошадка сыграла большую роль в моём воспитании.
В те далёкие уже времена школьники, что постарше, не только помогали родителям на своих огородах и усадах – картофельниках но и   к колхозным полевым работам привлекались постоянно.
За длинный рабочий день бригадир дядя Коля Автонов, пожилой уже, седенький, похожий  на Николая Угодника, записывал в свою потрёпанную тетрадку в линеечку четвертинку или даже половинку трудодня.
 Правление колхоза «Завет Ильича» (Ленина) или председатель самолично глубокой осенью определяли, сколько ржи или овса и т.д. на это трудодень придётся. Денежная оплата была введена уже позднее.
Да, а с обликами святых Угодников знаком был я из – за бабушки моей Агафьи, которая сумела в своё время прибрать с десяток икон из разрушенной Шпилёвской церкви. Она много молилась, в своём уголке. Мне активному пионеру, а потом и комсомольцу, и партийцу казалось, что ей видятся глаза живого бога и она шепотком беседует с ним. Низенькая, чистенькая, суховатая, бабушка вставала перед образами, в своём неизменном беленьком платочке и воздавала хвалу Господу за дарованную ей жизнь.
А жизнь её, умершей без двух месяцев в сто лет, густо была замешена на горестях и тяжких трудах. Впрочем, как и у большинства односельчан да и всей многострадальной глубинной российской деревни того времени.
А что касается икон, то даже подушка моя в мазанке, где я ночевал летом, уложена мной была на толстенную и широкой доску с изображением Святого праведного Ноя, обликом вниз. Ну не богохульство ли?
Но, вернёмся к Венке.
Самой первой и простейшей моей  должностью в сельхозартели была такая – быть верховым ездовым на подвозе копен соломы после комбайна «Сталинец» к омётам – огромным скирдам. Две женщины верёвочной петлёй захлёстывали копну и цепляли её к крюку на вальке лошадиных тяг – постромок.
Восседавшие на разномастных Букетах, Соколикахах и  Тревогах мы – наездники отвозили солому до скирды и возвращались за следующей большой вязанкой соломы.
Мы – мальчишки до щекотки в носу пропитывались испарениями горячей прелой мякины и увядших васильков, висевшими над огромным, покрытым колючей стернёй полем.

Поучительным, помнится, было для меня уже первое знакомство с Венкой.
Безмерно счастливый и гордый, восседал я, взобравшись с помощью отца на её необъятной горячей спине.
Не дожидаясь, когда она досыта напьётся, чуть касаясь поверхности воды в бочке своими бархатистыми губами, я начал «гарцевать.» А как же иначе? Ведь надо было показать всем свою сноровку в управлении такой большой и сильной животиной. Для нас – подростков это обозначалось одним словом: я «выхвалялся».
Ну и тут же получил первый урок от моей Венки.
Напившись, всё – таки лошадиный досыта, она, вместо того, чтобы выполнять мои настойчивые посылы, вдруг круто развернувшись на одном месте, вдруг с ускорением зашагала в холодок тамбура конюшни. Высота ворот, конечно была рассчитана на лошадиный рост, но, увы, без всадника…
Всё обошлось без вмешательства фельдшера, но «Венкину шишку» запомнил я крепко и надолго.
Потом мы крепко подружились и стали понимать друг друга без лишних слов. И, если честно, то больше она мной управляла, а не наоборот. Корочка ржаного хлебца у меня всегда была приготовлена для неё. Часто заходил к ней, на конный двор и зимой. Делился своими радостями и печалями. Она внимательно слушала, и, как мне казалось, всё понимала. И в знак этого покачивала головой…
Самый конец августа. Назавтра в школу. Жарища стояла несусветная. Скирдовали ржаную солому на «Гремячем». Так называлось поле рядом с нашей деревушкой. На задней левой ноге у Венки была довольно большая ссадина – ранка. Её смазали какой – то вонючей мазью, но на работу нас с ней, всё – таки отправили.
Полдня до обеда показались особенно длинными. Как мог, отгонял я от лошади будто озверевших от зноя слепней. Пытался, спешившись, водить её за уздечку по укатанной копнами стерне и оборонять её болячку от мухоты таловой веткой и лопухами. Венка же отчаянно дёргала кожей, махала хвостом, хлопала разбитыми копытами по раскалённой земле и, кажется. Едва дождалась команды: «На обед!».
Сбросив с лошадок хомуты с постромками, мы, пацаны, уселись на своих скакунов и подались до конюшни.
Терпение Венкино, видимо, кончилось и она, всхрапнув, понесла вскачь, да ещё прихрамывая. Страху я тогда натерпелся.
В улице, ровно  напротив нашего палисадника Венка вдруг сбавила свой болезненный галоп, мотанула своей длиннущей потной шеей и я плюхнулся в мягкую и горячую дорожную пыль.
В тот день, после обеда нас в поле уже не послали, и я долго, был у моей спасительницы на конном дворе. Благодарно скармливал Венке кусочки чёрного хлеба и пучки травы, гладил её чёлку и нежные мягкие губы.
Бабушка Агафья утверждала тогда, что это меня Бог спас. А я и не спорил с ней. Но сам – то я наверняка знал, что пожалела меня моя любимая лошадка Венка.
Мы потом освоили и другие виды летних и зимних работ.
А в шестнадцать лет я покинул родимый дом.
Уже позднее узнал, что постаревшую Венку продали в дальнее село на «махан» - татарскую колбасу. ________________________--10 0525