Постучись в двери огня. Отрывок. Песня гондольера

ВЕНЕЦИЯ. Босх. Песня гондольера.


… – В нем есть что-то восточное, ты не находишь? – услышал Лео её голос.
– Ты наблюдательна. Интересы этой республики в древности были устремлены на Восток. Венецианцы имели мощный флот. Ходили в Константинополь и Александрию, проникали в черное море и к берегам Марокко. Видимо отсюда и восточные, арабские мотивы.
– Конечно.  Марко Поло побывал в Средней Азии и Индии, он ведь был венецианец? Ты никогда не был в Самарканде?
– К сожалению нет, но ещё в университете, во Флоренции, мы изучали стили архитектуры Востока и Самарканд в том числе.
–Это одна из жемчужин Средней Азии.
Во дворце Дожей проходила выставка Иеронима Босха. Алина с ужасом смотрела на страшные картины мучений человеческих, на искореженные страхом лица в отсветах адского огня, на метавшиеся маленькие беспомощные фигурки. Манера письма была похожа на Питера Брейгеля, но у Брейгеля все дышало гармонией, умиротворением, радостью перед красотой мира. Аля вспомнила Тарковского. Его «Солярис»,  «Зеркало». Она поняла сейчас его кадр. Охотники на снегу, собаки. Далеко внизу люди. В «Солярисе» сны Криса о потерянной прекрасной Земле. Мальчик в «Зеркале», рассматривающий книгу с картинами голландца, должно быть, сам Тарковский и для него сны так же реальны как и наш мир. Тарковский был визионер. Бергман называл его ясновидящим.
На мгновение она замерла. Понимание гениальности мастера всегда повергает нас в шок, в измененное вспышкой, озарением, сознание, выбрасывает в некий астрал, будто мы вылетаем за рамки реальности и осознавая то, что давно уже понял он, сливаемся с мировым разумом, с вечностью, в которой записаны все шедевры и творения, метафизические образы и смыслы, вырванные у вселенной тайны бытия. Будто приоткрываешь двери из мира темного в мир светлый. И без темноты и опасности, таящихся в одном, невозможно понять этого света, этого вечно горящего факела истины, ответа на все вопросы, вероятно, ожидающего нас в другом. Только стоящий на грани, познает эту тайну мироздания и смирения перед абсолютом, но каждый раз это открытие ускользает от нас вместе с ним, сгорающим в потоке нежного огня за створками этой двери. Нет. Босх был все-таки неправ. Не страх наказания движет человеком, а страх непонимания, для чего он живет, и как только он нащупывает этот путь, ведущий к объяснению, он ступает на него без сомнений и раскаяния. Леонардо подошел к ней со свернутым под мышкой рулоном.
– Что это? – Алина показала на запакованное в трубку.
– Я приобрел репродукции Босха. И еще Боттичелли. Показать?
– Здесь же оригиналы, зачем мне твои копии? – Аля повела рукой на ряды темных картин перед ними. – Надеюсь, что ты не собираешься любоваться Босхом в своем доме. Я бы не хотела каждый  день лицезреть его ужасы. – Она зябко передернула плечами. – Пойдем посидим где-нибудь в тишине.

***
Поджидая вапоретто, они гуляли, огибая церковь Санта Мария делла Салюте, любовались изящными готическими палаццо, расположенными по обеим берегам. В водах лагуны, нестерпимо блистающих солнцем, отражалось  белое, казалось выцветшее в мареве полуденного зноя, небо. Сейчас Венеция – летняя, шумная, наполненная суетой и гомоном туристов, стройными фигурами и гортанными криками гондольеров в красочных одеждах, стоящих на носу лаковых гондол, лихо рассекающие лагуну или причаливающие свои барки к полосатым столбам.
Они присели на скамью около причала. Алина прикрыла глаза. «Странный город» – думала она. Ей чудились перевернутые на столики стулья на площади Сан-Марко, по которой бредёшь утром, в рассветной мгле. Она вдруг мысленно перенеслась в Венецию карнавальную, с пугающими личинами страшных масок. Во время чумы в Венеции создали маски, наподобие карнавальных, с длинными носами, в которые набивали травы-антисептики: ромашку, мелиссу... Из-за этого рассказы о венецианском зимнем Карнавале почему-то всегда ассоциировались у неё со смертью и маски имели мистический зловещий оттенок. Пир во время чумы, разврат под личиной маски в последние времена. Хотя было и много масок из традиционной комедии дель Арте: Коломбина, Пьеро, Арлекин... Тем не менее в основном хищные зловещие личины, каменные выражение масок с прорезями для глаз, вызывали больше чувство опасности, бессознательного ужаса перед неизбежным, тщетности и бессмысленности жизни, медленного угасания человеческого существования. Если этому добавить зимнюю Alta Aqua Венеции, черные, лаковые наряженные как катафалки, гондолы, с золотыми позументами и антураж для какой-нибудь декадентской пьесы или поэмы Серебряного века готов. Ей представилась Венеция ночная, опасная и темная, словно дурной сон. Давно умерший город, где за стеной плещется мутная, застоявшаяся вода, которая иногда накрывает зелеными волнами площади и улочки и кажется, что на этот раз Венеция не выстоит, уйдет на дно, пропадет в пучинах моря, как древняя Атлантида, а между домов и церквей будут бесстрастно скользить одни лишь тени серебристых рыб.
Венеция Хемингуэя
Венеция Манна.
Венеция Бродского.
Бродский вспоминал, что в юности, еще находясь под сильным впечатлением от декадентства, он желал на последние деньги приехать в Венецию, снять подвал и писать, писать, а когда кончатся деньги застрелиться… Алина задумалась. «А какой я буду вспоминать Венецию?» Перезвон колоколов Сан-Микеле над вечерней лагуной, напоминающий о бренности всего земного. Кампанила, ярким карандашом устремленная в небо и пылающая вместе с ним в жарком закате, запах тлена и ладана в церквях, кривые герани сквозь решетки окон в венецианских двориках, горбатые мосты… Чувствуется в ней нечто шопенгауэровское. Хотя, конечно, все зависит от собственного внутреннего восприятия. Все-таки не хочется вспоминать о Венеции в такой тональности. В Венецию едут обрученные, новобрачные. В Венецию едут счастливые, ибо несмотря ни на что это город любви - столь иллюзорного, хрупкого чувства, которое может исчезнуть невзначай также, как этот город. Хочется участвовать в её празднике любви, ловить эти акварели, пасторали, баркаролы, флер Венеции, великолепие её дворцов и церквей, романтику узких улочек, в которых можно блуждать, обнявшись, её музыку и соленый привкус моря на губах, пока молоды и влюблены.
–  Ты о чем задумалась, Cara? Устала? –  Леонардо с тревогой наклонился к ней. Обняв её за плечи, кивнул головой на другую сторону канала. – Смотри. Во-он там! Видишь? – он указал на розовое палаццо в мавританском стиле с высокими окнами. – Это палаццо Канторини-Фазан. Построено в XIVвеке. Его издавна связывают с именем Дездемоны.
Они вернулись к причалу. Леонардо помог ей зайти в вапоретто.
  – Лео?
– Что, любовь моя?
А ты способен бы был убить женщину из ревности, если бы стал подозревать, что у неё другой?
– Сколько веков этой истории,  – сказал он, стряхивая сор со скамейки салфеткой, – столько, я думаю, женщины и задают этот вопрос своим возлюбленным, – он улыбнулся.
– И что же возлюбленные? – Аля с интересом ждала ответа.
 – Все зависит от обстоятельств. – ответил он.
– То есть как? Ты хочешь сказать что при определенных обстоятельствах ты смог бы убить меня, узнав, что у меня другой?
– Не переводи на личности, Cara*, – он явно был недоволен темой,  – но если хочешь, то я отвечу. – Он помолчал, пытаясь видимо, сформулировать. –  Я не знаю, что буду чувствовать… – он запнулся – если бы это случилось, – ну и… – он притворно зловеще усмехнулся и плотоядно-мстительно потер ладонью о ладонь, – окажешься ли ты в эту минуту у меня под рукой? – смотря на её испуганное лицо он расхохотался.
-Я серьезно, а ты… – Аля ладонью легонько ударила ему в грудь. Он поймал, прижал к себе.
– И я серьезно.
– А как же свобода человека, ведь женщина уже всё равно не вернется к тебе. Ты не заставишь её насильно любить.
– Зато она не будет принадлежать и другому. Приятно посмотреть на соперника, стоящего у гроба возлюбленной, которому ты испортил удовольствие.
  – Ты можешь, в конце концов говорить серьезно? – она рассержено   отвернулась.
 – Ну а в конце концов, – он посерьезнел, – один конец и что касается меня, – он задумчиво посмотрел мимо неё, – то я, скорее убил бы себя, Cara, чем женщину, которая по тем или иным причинам меня разлюбила. Ты удовлетворена? – проницательность его взгляда несколько взволновала её.
 – Лео! Я же просто так, гипотетически… Я люблю тебя! – она прильнула к нему.
– О да. –  Невесело улыбнулся он - Теперь ты узнала, что твоей собственной персоне ничего не угрожает.
–Иди ты к черту со своими шутками,  – уже с непритворной обидой отстранилась от него Аля.
– Лина!
– Отстань.
 – Эй… Лина…
– Уйди, не прикасайся ко мне! –
Поймав за руку, он с силой дёрнул её к себе и она, не удержавшись, плюхнулась к нему на колени.
– Я не могу жить без тебя, дышать и ты это знаешь! Чего ты ещё хочешь?
Туристы с явным смущением и скрытым любопытством созерцали их долгий поцелуй.
– Наверное, свадебное путешествие… – предположил пожилой итальянец, с любопытством разглядывая страстные объятия пары, а его спутница, корпулентная дама грозного вида, возмущенно пыхтела.
– Молчи, бесстыдник! – Донна развернула его голову буквально руками, лишив последнего удовольствия и чуть не сломав шейные позвонки.
Им пришлось выйти на следующей остановке.

Леонардо нашел гондольера недалеко от площади Сан-Марко, где-то в глубине боковых, доковых каналов. Пока они договаривались, Аля любовалась лодкой. Сделанная по старинному образцу, вся, из темного полированного дерева, гондола внутри была обита малиновым бархатом.
Аля обняла его за шею, и Лео, крепко взяв её руками за талию, перенес, приподняв, в качающуюся лодку, усадил на красиво отделанное шнуром и позументом, похожее на двойной трон, сидение и гондольер, орудуя веслом, оттолкнул лодку от берега.
Гондольер бросал на неё пронзительные взгляды. Молниеносные,  скрытные. А затем на его лице появлялось вновь гордое холодное выражение, как маска. Он был выше среднего роста, строен, с хорошо развитым плечевым поясом но субтилен, в соломенной шляпе-канотье, футболке в  довольно широкую полоску синего цвета и таком же шарфе ( видимо по перекличке с полосатыми венецианскими столбами, к которым привязывают гондолы), в черных классических брюках, ладно облегающих его узкие бёдра,  на ногах фриульские туфли – «фриулане» или papusse, (как их называют в Венеции) бархатные черные балетки на резиновой подошве, в которых он легко передвигался, перелетал с края на край, балансировал на носу гондолы. Они плыли по узким каналам, расходясь с лодками, попадающимися им навстречу и маленькими катерами везущими фрукты, выловленную утром рыбу, и что-то укрытое брезентом. Любовались горбатыми мостиками, под которыми скользила гондола.
 – Знаешь? У венецианцев есть довольно своеобразный способ счета расстояний. По количеству мостов. Если ты спросишь, как пройти к какому-то месту в городе, тебе скажут примерно такую фразу: «Идите прямо. Через три моста поверните налево, потом, через два моста направо», – проимитировал он произношение венецианцев. Гондольер услышал и усмехнулся.– Что? Разве не так? – спросил Лео.
– Он сказал правду, – подтвердил гондольер, важно наклонив голову, в соломенной шляпе, будто у него на голове была корона.
Алина заметила что итальянцы, кто бы то ни был, официант в ресторане, продавец мороженого или пиццы на передвижном лотке, всегда исполнены достоинства. Никогда не принижают себя и изначально, с независимым, немного скучающим, безразличным видом оглядывая покупателя, как бы заранее предупреждают: «Я не продаюсь. Мне безразлично, купишь ты мороженое или нет. Покупай и убирайся!»
– Не споёте ли Вы нам, добрый синьор? – решилась попросить Аля.
– Чего желаете, синьорина? – откликнулся, оглянувшись на неё, улыбаясь, венецианец, как раз разворачивающий лодку.
– «O sole mio!», может быть? – предложил гондольеру шутливо Лео.
Глаза Алины возбужденно блестели.
– Нет, нет… Какую-нибудь старинную, венецианскую? Пожалуйста?! – молитвенно сложив руки, умоляла она гордого гондольера.
Красавец на мгновение задумался. Выровнял лодку. Приосанился стоя на самом носу и привычно, легко орудуя веслом, взглянул прямо ей в глаза, поклонился и неожиданно запел довольно громко, даже пронзительно, так что Аля вздрогнула.
«Cara! Sei cos; bella
quando sei sdraiata sul fondo della barca
Su un letto di gigli bianchi
Sembra che tu stia dormendo.
Mi sembra che tu stia ancora respirando,
Ma sul tuo vestito bianco
Lentamente fioriscono i papaveri…»
«Дорогая! Ты такая красивая,
когда лежишь на дне лодки
На ложе из белых лилий
Кажется, что ты спишь
Мне чудится, что ты ещё дышишь,
Но на твоем белом платье
Медленно расцветают алые маки
Почему ты предала меня,
Ведь я так тебя любил?
Каждый твой волосок,
Твою нежную кожу,
Твой голос, звонкая птичка, моя певунья!
Теперь никто его не услышит больше
Помнишь, как я целовал тебя
Под мостом Риальто
и ты поклялась быть моей до самой смерти
Вот я лягу рядом. Обниму тебя…
Но погоди… сначала я пробью дно лодки…
Лагуна станет нам и свадебным ложем и могилой
Для нас обоих
Мы всегда будем вместе
Слышишь как звонят колокола Сан-Микеле?
Спи, я закрою твои глаза, смуглое мое счастье…»* ( Старинная венецианская песня. « Я хочу остаться с тобой на дне лагуны…» «Io voglio restare con te in fondo alla laguna...».)
Песня лилась грустно, на странном старинном диалекте, сильно отличающемся от чистого флорентийского наречия, который обычно учат.
Алина только поняла, что несчастный гондольер убил свою неверную возлюбленную и положил её в гондолу. Убрал цветами, вывел в море и затопил себя и её в зеленых волнах. Он словно бы угадал, подслушал,  о чем они говорили несколько минут назад в переполненном вапоретто. Ей вдруг стало холодно. Мурашки поползли по коже. Она содрогнулась, обняла себя за плечи,  покосилась на Леонардо. Почему у него такое опрокинутое лицо? Гондольер взглядывал на неё и тянул и тянул печальную, необычную песню, вдруг Леонардо прошептал: « Мост вздохов» и показал вперед. Он увидела закрытый мост с двумя, чУдной резьбой покрытыми оконцами и вспомнила,  как он ей рассказывал еще в Москве, что по этому мосту приговоренных вели на казнь и они последний раз в эти оконца видели Венецию. Леонардо внезапно обнял её, скрутил так крепко, что она никак не могла вырваться. Чуть откинув ей голову он стал говорить ей что-то, когда они вплывали под своды моста, она только поняла что он клялся в чем-то, а потом поцеловал. И все спрашивал её
 –E tu? E tu, Cara? Rispondimi! А ты? Ответь мне!– пытаясь добиться от нее чего-то.
– Отпусти! Ты что, с ума сошел?! – она оттолкнула его, тяжело дыша, поправляя волосы и  извиняясь, посмотрела на гондольера, который как ни в чем не бывало допел песню.
– Такова традиция! Двое дают обещание… Можешь спросить у синьора, – и он в который раз призвал гондольера в свидетели. Тот не отвечая, отвернулся от них, с преувеличенным вниманием работая веслом.
– Странная традиция… – переведя дыхание, Алина оправляла платье. – Никогда не стоит клясться в чем бы то ни было. Кто может быть уверен, что останется с другим до самой смерти? Жизнь длинная.
– Тот кто любит,– просто ответил Леонардо.
 На пристани Лео протянул гондольеру деньги. Подумал и вытащил из бумажника ещё.
 – А это за песню!
 Гондольер оскорбленно скрестил руки на груди. Что тебе Байрон и отрицательно отодвинул предложенные дополнительно купюры.
– Эта песня была для синьорины.
– Спасибо! Для меня? Вы пели так замечательно! – Алина поднялась на цыпочки и поцеловала его в обветренную щеку.