Неотпетая

Неотпетая.

Эх, век семнадцатый… Времена, когда за грех да за каждую каплю зла платили кровью да чёрной тоской. Когда вера — крепка, да сердца камены. Когда мужик за горсть медяков душу продаст, а девка с горя в омут головой. Когда святость да грех так сплелись, что и ангелы отворачивались… И только мертвецы знали, кому каяться, а кому мстить. Тогда ещё страх Божий в каждом сердце сидел, а всё равно — творилось на земле такое, что и не придумать.

В селе Верхние Грязи, что притулилось у извилистой речки Тихой, жизнь текла своим чередом. Почитай, как и сто лет назад, пахали, сеяли, Богу молились да водку по праздникам пили. И жил в том селе молодец Прохор Лыков, парень видный, да только с хитрецой в глазу и с расчетом в голове светлой. А голова та была занята мыслями о женитьбе.

И была у Прохора на примете девица Ульяна, дочь Степана-звонаря. Ульянушка, душа чистая, романтическая, как сейчас бы сказали, а тогда, просто девка мечтательная. Любила она по заре росной босиком бегать, цветы в косы вплетать да песни тянуть такие, что соловьи в роще заслушивались. И Прохора она любила. Любила беззаветно, всем сердцем своим девичьим, не чуя подвоха в его ласковых речах да взглядах масленых. Думала, вот оно, счастье ее пришло, соколик ясный. Сватов уж Прохор засылать собирался, да слово Степану-звонарю давал.

Да только, как говорится, человек предполагает, а бес его поправляет. В ту самую пору, как сватов засылать собрался, разнеслась по округе весть. В селе Омутово, у Еремея дочь-невеста подросла, Феклой звали. Девка, прямо скажем, не Ульяниной красы. Лицом грубовата, статью кряжиста. Года ей тогда шестнадцать стукнуло. Пора девичьи косы под повойник прятать, да только женихов до сей поры отец гнал. Богатому не спешить, за кого хочет, за того и выдаст, а приданого за ней, сундуки с добром, скотины двор полный, да и денег, сказывали, куры не клюют. Ульяна же, наоборот, была на год-другой младше Феклы, но у бедного звонаря Степана не имелось ни земли, ни скотины. Одна лишь дочкина красота да печальные песни под окном.

Смекнул тут Прохор Лыков, что Ульянина любовь, это, конечно, лестно сердцу, да только каши с нее не сваришь и зипун новый не сошьешь. А с Феклиным приданым, живи да радуйся, в тепле да сытости.

И начал Прохор к Ситниковым похаживать, Фекле словечки медовые нашептывать, отцу ее, Еремею, лебезить. А про Ульяну забыл, словно и не было ее на свете белом. Узнала Ульяна про измену Прохорову, про то, как он к богатой невесте сватается. Потемнел для нее свет Божий. Плакала она горько, да только слезами горю не поможешь. Ходила чернее тучи. Песни ее смолкли, цветы в косах завяли. А Прохор знай себе к свадьбе готовится, на Ульянины страдания и не глядит.

И вот, накануне Прохоровой свадьбы с Феклой, пошла Ульяна к реке Тихой, к тому самому месту, где они с Прохором клятвы друг дружке давали. Села на бережок, посмотрела на темную воду, на звезды холодные, да и канула в омут. Нашли ее только поутру, когда солнце уже высоко стояло. Холодная, бледная, с тиной в распущенных волосах. Степан-звонарь чуть ума не лишился от горя, а село поахало, поохало, да и забывать стало, своих забот полон рот.

Отец Силуян, хоть и жалел Степана-звонаря, перекрестился да отвернулся. Душа самоубийцы Божьему престолу не предстанет. Похоронили Ульяну без отпевания, за околицей, где землю для убогих да опойцев отводили. Ни креста, ни помина. Только глухая насыпь да крапива, что быстро могилу оплела. А старухи шептались, будто в ту ночь слышали с реки девичий плач. То ли ветер в камышах, то ли неприкаянная душа по греху своему плачет.»

А Прохор? А что Прохор! Свадьбу сыграл знатную, с Феклой обвенчался. Гуляли три дня. Мёд и пиво рекой текло. Фекла, довольная, мужем помыкала, а Прохор знай себе ухмылялся. Добился своего, стал зятем богатого Еремея.

Только недолго длилось его счастье. Через три дня после свадьбы, аккурат как Ульяну схоронили, лег Прохор спать рядом с молодой женой. Фекла, от трудов праведных и обильной трапезы, тут же захрапела, как кузнечные мехи. А Прохору не спится. Вдруг чует, холодом повеяло по избе, да таким, что зуб на зуб не попадает. И запах пошел странный, тины речной да мокрой земли. Открыл Прохор глаза, а перед ним, у самой кровати, стоит она… Ульяна.

Только не та Ульяна, что песни пела да венки плела. Бледная, как полотно, волосы мокрые по плечам рассыпаны, а из них трава речная да мелкие ракушки выглядывают. Платье на ней то самое, в котором в реку шагнула, мокрое, к телу липнет, и вода с него каплет на пол. Кап, кап… А глаза… глаза пустые, темные, как омуты на Тихой, и смотрят на Прохора без жалости, без любви, только с холодной, неземной тоской.

Прохор ни жив ни мертв лежит, языком пошевелить не может. А она наклонилась к нему, и дохнуло на него могильным холодом.

— Прохорушка, — прошелестел голос, тихий, как шепот камыша, — холодно мне здесь, в реке Тихой… Сыро… А ты в тепле лежишь, с женой молодой… Помнишь, как клялся мне в любви вечной?

Прохор замычал что-то нечленораздельное, хотел крестное знамение сотворить, да руки словно свинцом налились.

А утопленница провела по его щеке ледяной, мокрой рукой.

— Приду к тебе еще, Прохорушка… каждую ноченьку приходить буду… пока со мной не пойдешь…

И растаяла, словно ее и не было. Только лужица воды на полу осталась да запах тины. Прохор вскочил, как ошпаренный, зажег лучину. Фекла проснулась, недовольно проворчала:

— Чего ты, оглашенный, скачешь серед ночи? Спи давай!

— Ульяна здесь была! — залепетал Прохор, указывая на мокрое пятно.

Фекла зевнула, потерла глаза.

— Приснилось тебе, дурню, с перепою. Аль совесть заела? Ишь, Ульяна ему привиделась! Покойницу тревожишь! Спи, говорю!

Наутро Прохор был сам не свой. Бледный, с трясущимися руками. Рассказал Фекле все подробно, но та только посмеялась:

— Бабьи сказки! Меньше пить надо, Прошка! Ишь, выдумал!

Пошел Прохор к отцу Силуяну. Тот выслушал внимательно, покачал головой.

— Грех это, сын мой, Прохор, велик грех — обмануть душу невинную. А что девица тебе является — то, может, от лукавого искушение, а может, и душа ее мается, покоя не находит. Не смей её именовать в молитвах, не то и сам впадешь в ересь. Кайся в своём предательстве, да молись о спасении собственной души.

Следующей ночью все повторилось. Снова холод, снова запах тины, снова Ульяна у его постели, еще бледнее, еще страшнее. И снова ее ледяное прикосновение, и тихий, шелестящий голос:

— Не отмолишься, Прохорушка… Не откупишься… Жду тебя…

Стал Прохор бояться ночи, как огня. Пытался не спать, лучину жег до утра. Фекла злилась, ругалась, что спать мешает. Пробовал он спать в сенях, в амбаре. Везде его Ульяна находила. Придет, сядет рядышком, мокрой рукой погладит и шепчет, шепчет…

Решил Прохор мужикам рассказать. Авось, кто что дельное посоветует. Собрались в кабаке у кривого Митьки. Прохор, выпив для храбрости чарку, и поведал свою историю. Мужики слушали, ухмылялись в бороды.

Первым заговорил дед Архип, старый, как сама Верхняя Грязь, и такой же въедливый:

— Эх, Прошка, Прошка… Бабьими слезами, видать, разум твой помутился. Аль Фекла твоя такая страшенная, что тебе покойницы милее кажутся?

И захохотал дребезжащим смехом.

— Да какая Ульяна, опомнись! — подхватил кузнец Захар. — Утопла девка, царствие ей небесное. А ты, видать, белены объелся, аль самогон Митькин больно забористый нонеча.

— Ей-Богу, мужики, не вру! — взмолился Прохор. — Ходит она, ходит! Мокрая вся, холодная! Говорит со мной!

— А ты ей, Прохор, скажи, чтоб зипун теплый надела, коли мерзнет! — съязвил какой-то остряк, и кабак покатился со смеху.

Никто Прохору не поверил. Кто смеялся, кто крутил пальцем у виска. Фекла и вовсе заявила, что муж ее с ума спятил от пьянства да от лени. Стала она его попрекать, что работать не хочет, только о покойницах своих талдычит.

А Прохор худел, бледнел, глаза его дико блуждали. Каждую ночь являлась ему Ульяна, и с каждым разом прикосновения ее становились все холоднее, а взгляд, все призывнее. Он перестал различать день и ночь, явь и сон. Бродил по селу, как тень, бормоча что-то себе под нос про реку Тихую, про холод, про Ульянушку. Селяне шарахались от него, крестились. Дети дразнили: «Прошка-дурак!»

Однажды утром Фекла не нашла мужа в избе. Искали его всем селом. А нашли… нашли его у реки Тихой, на том самом месте, где когда-то Ульяна свела счеты с жизнью. Плавал Прохор Лыков лицом в воду, а на губах его, как потом увидели, застыла странная, то ли блаженная, то ли испуганная улыбка. И волосы его были мокрые, и тиной речной опутаны.

Отец Силуян и взглянуть на тело не велел. Самоубийцу, хоть и неявного, в ограде кладбища не хоронить. Вывезли Прохора за село, к старой осине на перекрестке, да и закопали без креста, без молитвы. Только Фекла, плюнув на запреты, горсть земли вслед кинула:

— Чтоб ты и на том свете покоя не нашел, иуда! — пробормотала она в злобе своей.

Лишь старуха-знахарка, жалея, тайком шепнула над могилой:

— Упокой, Господи, душу раба твоего Прохора, али уж как Сам рассудишь…

Но батюшка, услышав, и ее проклял за своеволие.

А в селе Верхние Грязи еще долго судачили о Прохоре да Ульяне. Одни говорили, что это Ульяна его к себе утащила, другие, что сам он от страха и вины в реку кинулся. А третьи, самые мудрые, качали головами и вздыхали, что нечистая совесть, она хуже всякой нечистой силы, и что от себя да от грехов своих никуда не убежишь, даже на тот свет.

Так и течет речка Тихая мимо села Верхние Грязи, унося в своих водах тайны да судьбы человеческие. И кто знает, может, и по сей день в тихие лунные ночи бродят по ее берегам две тени. Одна легкая, девичья, а другая, согбенная, мужицкая, и шепчутся о чем-то своем, о любви, измене да о холоде речного омута. Да только кто ж теперь разберет, где правда, а где вымысел деревенский, густо замешанный на страхе да на водке…