Кащей да Игибиха

Жил-был в подлунном мире, как у жабы на квартире, Кащей Бессмертный. Замок имел с мостом, летал над им, как чёрт с хвостом. Сам из сибя худюшший да скучный, но здоровье у него было твердокаменное. Никака погибель его не брала, ни напасть, ни лихоманка. Хочь олово горячее пей, хочь на кол садись, хочь змей подколодных ешь – всё нипочём, как слону дробина. Почешется, плюнет, да и жив себе здоров. Токо тоска долит.

И злодейство ему за многостью надоело, и от доброты его тошнит. Живая тварь его боится, мёртвая сторонится. Бабы его не милУют, мужики руки не подают. С золота чахнет, с вина пухнет; кому петушок споёт, ему дак филин ухнет…
Всё ему было под силу: и купить, и даром взять; и зарезать, и продать; и огнём пожечь, и в рассол замариновать. Лети хоть за три моря, садись хоть на князевой слеге, бери хоть саму распрекрасну девку за сибя, всё одно: море не тешит, высота не красит, девка не любит. Одно токо у него нипочём не выходило: помереть он не мог.

 А до того ему помереть хотелося – прямо смешно сказать. Гроб уж пятьсот годов как сам себе огненным взором в дубовой колоде выжег. Кладбище тихое, умильное, стародавнее себе давно облюбовал: место до того покойное – все деревни на двадцать вёрст в округе повымерли. Все обыватели вразнобой и рядкамы под берёзкамы-рябинкамы лежат, наследнички и дорогу уж на поминанье забыли – так, волк раз в неделю на выходном забежит, по могильным холмикам зыркнет, через себя перекинется, да восвояси. Ну до того светлая благодать в воздухе звенит! Лёг бы да помер за милую душу. Да не тут-то было! Свой локоть не укусишь, а укусишь – зубы обломаешь, там ведь масёл стотыщелетний; а зубы обломаешь – тут же тебе новые вырастут. Тоска…

Зайдёт, бывало, к Василисе Премудрой – та тоже плачет сидит. Извесно дело - много мудрости – много печали.
- Здорово! Об чём хнычешь, Премудрая?
- Да вот, капустный кочан у мни, девочки, со стола об пол грохнулся – я закон всемирного тяготения тым же разом открыла. Сколько ж ещё из-за него народу на веку убьётся, из-за закону этого! Божиньки мои-и-и!
- Нашла из-за чего тужить! Этот закон с Сотворенья мира стоит, а ты… Вот бы мне заместо твово кочана напопалам бы рассестся, да вперёд бы ногами, на своё бы умильное кладбище…
- Тьфу, постылый! Опять свою песенку завёл! Кто ж тебя туда потащит – ни друзей, ни родных, ни смерётки Господь не даёт. Иди давай, малохольный, отседова!
Такое вот с Кащеем дело. Кому чего Господь не даёт – тому того и хочется.

Он уж своё яйцо с иглою смертною с собой носить стал, да знакомым богатырям подсовывать. Выпьет, к примеру, Олёша Попович у кого на крестинах мёду хмельнаго, да начнёт силою бахвалиться – накрененную звОнницу плечом выправлять. Кащей к нему шасть, да давай своё яйцо причинное в глаза тыкать: - Эва! Эва – смерть-то, брат, моя! Мало ли я по свету зла-то содеял на всяк манер! Взял бы, Олёша, хватил бы яйцо об угол, вынул бы иглу-ту на белый день да сломил бы, как спИчину меж пальцы. А? Миня уж земля всё одно носить отказывается и колода у мни на сарае приуготовлена, дубовая?

Олёша поглядит ласковым бычком, да скажет в кащеевы блюдцы: - Не-е! Мы так не привыкши и даже не проси. Можно ли так окаиниться? Одно дело с бою, да с пылу-торопылу кого насмерть поломать. А тут как же так – сломи меж пальцы? Убивство это, вот что! - нечестие мни, молодцу. Иди давай, иди, лядашший!

Он тогда к Добрыне на двор: прилетел чёрным вороном, крылом очертился, собой оборотился. Добрыня на крыльце сидит, дубово полено ножиком щепит, стрелки себе выстругиват. –А-а, - говорит, - Добрынюшка! Воспомни как я твою Настасью Микулишну в девках к собе незаконом умыкнул? Что? Заело? – а у самого с корману яйцо причинное как бы невзначай валится да на тыи стружки дубовыи падёт: - Ох ты, мать чесна! Вот же беда какая – смерть моя неминучая!
Добрыня яйцо поднял, потрёс – иголка так и брякает об стенки. У Кащея уж и коленки сладко таять начали.
– Дак Настасью-то чесную домой вернул, не причинил ущербу девке, старичок ты непутёвый! Ещё раскормила она тебе тогды – за трое-то недели – сусалы стали, как у Соловья-разбойника. Чего уж там – без роду-племени под старось тяжело – хочь и злодею невесело век доживать. Бери своё яйцо, да больше красных девок не имай – лутьше вдовушку каку домовитую собе пригляди!

Плюнул Кащей в серцах – аж печень у его чугунная внутрях с досады зачесалася. Спокон веку за тым яйцом добры молодцы за тридевять земель бегали – а тут наготОво из рук не берут. Хоть сам себе посатижами жисть ломай.
Подкидывал и Илье Муромцу своё яйцо на путь-дорожку, под самыи копыта Бурушке. Тоже не вышло дело: конь богатырьский, по сенной копны земельки наскаку вывертыват, а поди ж ты! Ювелирно скачет, что лутьший в волости плясун босичком по княженецькому столу с чарками. На яйцо не ступил, скорлупы не отлупил, иголку не сломил. Никакого проку от богатырьского скоку!

Летит Кащей в свой Замок опостылый, нос ниже пяток повесил: никто его, старинного злодея, в последний путь отправить не хотит. А на полдороги к Замку евонному в косой избушки бабка-ИгибИха жила – глАзы мутные, зубы жёлтые, душа чёрная. – Эх, - думат Кащей, - сяду-присяду, отдохну, хоть со своим братом-злодейкой поговорю!
Сел, крылом очертился, сам собой оборотился.
– Здорово, Игибиха!
- Здорово, Касчеюшко!
- Нету ли сухого мухомору – заварить чаёк для разговору?
- Заходи, найдётсы. Тока не запинайсе впотьмах да не жги ничего с досады, да мостовины когтямы не выворачивай!
- Ладно, ладно! Не боись! Не тот карамболь, водушевления бравого нету.
Сели в уголку, попили чайку. Распотелсе Кащей, обсказал свою притчу бабке-Игибихе. Та хихикнула нехорошо, да подлую зелень мутным глазом пустила, весь печной угол из сУтеми выступил.
 
- Ой, смешной ты стал, господине Кащеище! Ой, смешной! Я б ту Настасью Микулишну языком бы сточила, голыма рукамы задавила! А ты исчё Добрыни ю вернул, чтобы богатырь святорусьския радовалсе… Я б того Олёшу ножиком в стволовую жилу тыкнула, покедова он звонницу выправляит. Доброхот! Спиной ить к табе стоял?
- Спиной.
- Ну вот! У тя и меч-кладенец, и взор у тя живое пепелит, и когти булатныи, и колдовство настояшшее, заимать не надо, и веку без конца. А злобы черновычерной-сажегазовой в тебе нетути! Я дак в холке не высока, спиной не широка, мала Игибиха, зато внутре лихО лИхо! Погляжу – лист свернётся, ухвачу – кров польётса! Во как надоть! А ты… Дай-кось бабке старой-кривой яйцо-то твоё заветное поглядеть.

Нехотя Кащей суму свою раздёрнул, а яйцо причинное как-будто само на чёрный столик повыкатилося. Ни с того, ни с сего, тут вдруг Кащея и передёрнуло. А Игибиха хвать яйцо клешнямы своима, разломила надвое, что тебе калач маковый. Потемнело в глазах у Кащея, завопил: - Стой! Стой, чернодушная! – да поздно. Выхватила Игибиха из скорлупок тую иглу смертную, да враз сломила, как крыса паутинку порвала…

Ухнуло-рухнуло тут по всему белу Свету: в поли хлеб полёг, в лесу шишки осыпались, возчики с сенных возов повалилися, девок купащихся из речки на берег выкинуло. Рассыпался Кащей на мелки лодыжки, сплеснула Игибиха клешнями, да тут ю печью павшей и придавило, а сверьху на печь ишшо потолок с засыпкой да с тесовой крышей обвалился… Тут ей и гамОн.

Что по такому случаю скажешь? Живи добротою, не водися с чернотою; к добру делу приткнися, помирать не торопися. Тут и сказки конец, а кто слушал – молодец.

9-10.03.2015.