Позднее пробуждение

 Глава 1. Одиночество и надежда: Утро после краха

Виктория Сергеевна проснулась от странного ощущения пустоты. Не того привычного утреннего чувства, когда нужно быстро вставать, готовить завтрак, будить детей. Нет, теперь ее будила только тишина. Глубокая, давящая тишина опустевшего гнезда.

Она потянулась к тумбочке, смахнув пыль с цифр будильника - 8:47. Поздно. Раньше она бы уже два часа как носилась по квартире. Теперь не было нужды.

"Господи, я превращаюсь в ту самую одинокую тетку", - прошептала она, проводя ладонью по лицу. Кожа под пальцами казалась чужой - сухой, с новыми морщинками у глаз, которых не было еще год назад.

Развод. Это слово до сих пор жгло изнутри, как плохо затянутая рана. Двадцать три года брата. Двое детей. И... уход к "стройной дурочке из бухгалтерии", как мысленно называла Виктория ту блондинку.

Она встала, босиком пройдя по холодному паркету в ванную. Зеркало показало ей женщину с уставшими карими глазами, растрепанными каштановыми волосами с первой сединой у висков. Виктория медленно провела руками по телу:

- Пальцы скользнули по шее - когда-то стройной, теперь с намечающимся вторым подбородком.
- Ладони остановились на груди - все еще пышной, но уже не такой упругой.
- Затем живот - мягкий, с растяжками после двух беременностей, не поддающийся никаким диетам.
- Бедра - широкие, "для деторождения", как шутил... как шутил Сергей.

"Ну и кому ты теперь нужна?" - спросило отражение. Виктория резко отвернулась, включая воду. Струя была слишком горячей, но она не стала регулировать температуру - физическая боль заглушала душевную.

За завтраком (черствый тост и чай без сахара - "худею") она машинально листала соцсети. Фото бывшего мужа с новой женой на море. Сыновья - старший в армии, младший в общежитии - отметились "в порядке". Подруга Лида выложила фото с мужем на годовщину.

Виктория швырнула телефон на диван. Одиночество сжало горло тугим узлом. Она подошла к шкафу, где в коробке лежали старые фотоальбомы. На первой же странице - она, двадцать лет назад, в свадебном платье. Тогда она весила на 25 кг меньше, но все равно считала себя "толстухой".

"Как же ты наивна была", - прошептала Виктория, проводя пальцем по пожелтевшему снимку.

Вечером, после третьего бокала дешевого вина, она достала ноутбук. "Сайты знакомств для полных" - такой запрос вызвал у нее горькую усмешку. Но когда она увидела объявления других женщин - таких же, как она, с лишним весом, в возрасте, но... счастливых в новых отношениях, что-то дрогнуло внутри.

Пальцы сами начали печать:
"Ищу: мужчину без вредных привычек, с добрым сердцем. Мне 45, есть лишний вес. Если тебя это не пугает - напиши."

Она перечитала текст десять раз. Добавила: "Важны уважение и честность". Убрала. Снова добавила. В голове звучал голос матери: "Кому ты, толстая разведенка, сдалась?"

Но в этот раз Виктория нажала "Опубликовать" прежде, чем страх взял верх. Ноутбук захлопнула с таким треском, что вздрогнула даже кошка, спавшая на кресле.

"Ну все, тетя Вика окончательно спятила", - пробормотала она, но впервые за долгие месяцы уголки губ дрогнули в подобии улыбки.

Она легла спать, повернувшись к стене, как делала это последние полгода - чтобы не видеть пустую половину кровати. Но на этот раз мысли были не о прошлом, а о... возможном будущем. А вдруг? Просто а вдруг?

За окном завывал ветер, а в груди теплилось что-то новое - слабая, но живая надежда.


 Глава 2. Первые сообщения: Пробуждение желания

Утро началось с непривычного звука - настойчивого пиканья телефона. Виктория с трудом открыла глаза, вспомнив вчерашний вечер: бокал вина, дрожащие пальцы над клавиатурой, решительное нажатие кнопки "Опубликовать". Она потянулась к телефону, и экран ослепил её десятками уведомлений.

"Не может быть..." - прошептала она, приподнимаясь на подушке. Пальцы дрожали, когда она открывала первое сообщение.

"Привет, шлюха, нашла ебаря? Если нет, то подмывайся скорее и давай ко мне..."

Горячая волна стыда подкатила к горлу. Она швырнула телефон на кровать, как обожженная. "Что я наделала?!" - мелькнула паническая мысль. Сердце бешено колотилось, а в ушах стоял звон. Она закрыла лицо руками, чувствуя, как жар разливается по щекам.

Но любопытство оказалось сильнее. Через несколько минут она снова взяла телефон, на этот раз осторожно, будто боялась, что он взорвется. Прокручивала сообщения, задерживая дыхание:

"Привет, солнышко! Твое объявление тронуло меня до глубины души..."
"Ищу такую же одинокую душу для теплых вечеров..."
"Фото в профиле реальное, если интересно - пиши..."

Каждое новое сообщение заставляло её то краснеть, то улыбаться, то морщиться от отвращения. Особенно те, где сразу прикрепляли... это. Она быстро пролистывала такие, но одна фотография все же мелькнула перед глазами - крупным планом, с торчащим вверх... Виктория ахнула и чуть не выронила телефон.

"Господи, что за люди!" - мысленно возмущалась она, но в то же время где-то глубоко внутри пробуждалось странное, давно забытое чувство. Оно пульсировало внизу живота, заставляя ноги слегка дрожать.

Особенно её зацепило одно сообщение:

"Позволь мне раскрыть твою чувственность... Тысячи женщин после 40 даже не догадываются, насколько они сексуальны. Хочешь, докажу? ;"

Виктория перечитала эти строки несколько раз. В них не было грубости, только уверенность и... обещание. Обещание чего-то, чего ей так не хватало. Пальцы сами потянулись к клавиатуре:

"А как ты собираешься это доказывать?" - отправила она и сразу же пожалела. Слишком смело! Слишком... доступно.

Ответ пришел почти мгновенно:

"Медленно. Нежно. Сначала словами. Потом пальцами. Потом губами. Ты заслуживаешь настоящего удовольствия, Виктория. И я знаю, как его дать."

Она почувствовала, как между ног стало тепло и влажно. Это было так неожиданно, что она инстинктивно сжала бедра. Когда в последний раз она так реагировала на слова мужчины? Давно. Очень давно.

Переписка затянулась на несколько часов. Виктор (так он представился) оказался на удивление терпеливым собеседником. Он не требовал интимных фото, не сыпал пошлостями, а говорил... говорил так, что её тело отвечало само, без разрешения разума.

"Представь мои пальцы, скользящие по твоим бедрам..."
"Ты чувствуешь, как твоё дыхание становится чаще?"
"Я бы начал с нежных поцелуев вдоль шеи..."

Виктория даже не заметила, как её рука опустилась ниже, как пальцы слегка коснулись себя через ткань халата. Она вздрогнула, словно очнувшись, и быстро одёрнула руку. Но желание уже пробудилось - назойливое, настойчивое.

"Я сошла с ума", - подумала она, но продолжила переписку. В голове мелькали мысли: "А вдруг это мошенник? А если он окажется маньяком? Или просто очередным подлецом?" Но было уже поздно - её затянуло, как в омут.

Когда он предложил встретиться, она сначала отказалась. Потом согласилась. Потом снова передумала. В конце концов, после долгих колебаний, назначила встречу в людном месте - в парке, у фонтана. "Просто познакомимся", - убеждала она себя. Но где-то глубоко внутри уже знала - если он окажется хотя бы наполовину таким, каким предстал в переписке, она не устоит.

Телефон снова завибрировал в руках. Новое сообщение:

"До встречи, моя стеснительная богиня. Готовься - я научу тебя летать."

Виктория прикрыла глаза. Впервые за много лет она чувствовала себя не увядающей женщиной "за сорок", а желанной, красивой... Живой.


Глава 3. Подготовка: Между стыдом и желанием

Виктория проснулась с необычным чувством — в груди теплилось что-то новое, тревожное и сладкое одновременно. "Я действительно согласилась на встречу?" — мысленно переспросила она себя, перебирая в памяти вчерашнюю переписку. 

Солнечный свет падал на кровать, и она потянулась, ощущая, как тело отзывается легкой дрожью. "Боже, я как девочка-подросток", — улыбнулась она себе, но тут же спохватилась. Ведь она уже не девочка. Ей 45, у нее есть лишний вес, растяжки, морщинки у глаз… А он… Что он подумает, когда увидит ее вживую? 

Она встала, подошла к зеркалу и медленно провела руками по бедрам, животу, груди. "Нужно выглядеть… привлекательно. Хотя бы попытаться". 

Аптека: Испытание стыдом 

Виктория долго выбирала время, когда в аптеке будет меньше людей. В обеденный перерыв, решила она. Но даже тогда, когда она уже стояла у дверей, сердце колотилось так, будто собиралось выпрыгнуть из груди. 

— Вам что-то подсказать? — молодая девушка за прилавком улыбнулась ей слишком живо, словно уже знала, зачем здесь эта полноватая, смущающаяся женщина. 

— Мне… — голос Виктории предательски дрогнул. Она поправила сумку на плече, стараясь казаться увереннее. — Мне нужны… презервативы. 

Глаза аптекарши блеснули любопытством. 

— Какие именно? У нас есть классические, ультратонкие, с ребристой поверхностью, с анестетиком… — она произносила это с такой легкостью, будто предлагала выбор чая. 

Виктория почувствовала, как жар поднимается к щекам. 

— Самые обычные, — прошептала она. 

— Размер имеет значение? — девушка явно наслаждалась ее смущением. 

— Нет! То есть… я не знаю… — Виктория готова была провалиться сквозь пол. 

Продавщица, наконец, сжалилась и протянула стандартную упаковку. 

— Возьмите эти. Универсальные. 

Виктория схватила коробку, сунула в сумку и поспешила к кассе, избегая взглядов других покупателей. 

"Боже, как же унизительно", — думала она, расплачиваясь. 

Но пока она выходила, поймала взгляд аптекарши — и вдруг увидела в нем не насмешку, а… понимание? Девушка чуть кивнула, словно говорила: "Ничего, бывает. Ты не одна такая". 

Это немного успокоило. 

Магазин белья: Битва с зеркалом

Следующей остановкой стал магазин нижнего белья. Виктория редко заходила в такие — обычно покупала практичные хлопковые трусики и удобные бюстгальтеры. Но сегодня все было иначе. 

— Вам помочь? — консультант, стройная девушка лет двадцати пяти, оценивающе скользнула взглядом по ее фигуре. 

— Я… подберу сама, — Виктория поспешила к стойкам с кружевными комплектами. 

Она взяла несколько вариантов — черный, красный, телесный с кружевами — и направилась в примерочную. 

Первой она примерила черный комплект. Зеркало беспощадно отражало каждую складочку, каждую неровность. "Боже, я выгляжу как… как торт в салфетке", — подумала она с горечью, вертясь перед зеркалом. 

Красный был чуть лучше. Цвет оживлял кожу, делал ее теплее. Но когда она повернулась боком, живот все равно выпирал, а кружева врезались в кожу. 

— Вам нужен другой размер? — за дверью раздался голос консультантки. 

— Нет, я… я просто посмотрю… 

Виктория закусила губу. Она представляла, как будет выглядеть в этом белье перед мужчиной… и ей стало стыдно. 

В итоге она купила только красные кружевные трусики — без бюстгальтера. "Хотя бы что-то", — утешала она себя. 

Дома: Последние сомнения

Вечером Виктория разложила на кровати все, что приготовила для завтрашней встречи: 

- Новые трусики (красные, как страсть, которую она боялась признать). 
- Презервативы (спрятаны в самый дальний карман сумки, на всякий случай). 
- Туфли на каблуке (ноги будут болеть, но они делали ее стройнее). 
- Платье (светлое, облегающее, но не слишком откровенное). 

Она стояла перед зеркалом в новом белье, изучая свое отражение. 

"А что, если он разочаруется? Что, если я ему не понравлюсь? Что, если… он просто посмеется надо мной?"

Но потом она вспомнила его слова: "Тысячи женщин после 40 даже не догадываются, насколько они сексуальны" 

И впервые за долгие годы Виктория позволила себе почувствовать… желанной. 

Завтра будет встреча. 

А пока… она медленно провела пальцами по своему телу, представляя его прикосновения. 

И впервые за много лет — не остановилась.


Глава 4. Воспоминания: Тень несостоявшегося греха

Виктория сидела на краю ванны, обхватив колени руками, когда воспоминание накрыло ее внезапно, как теплая волна. Вода из душа шумела за дверью, заполняя квартиру белым шумом, но в ее ушах звенела тишина того летнего вечера двадцать лет назад.

1998 год. Дача.

Жара стояла такая, что даже ночью воздух оставался густым и обжигающим. Виктория, тогда еще тридцатипятилетняя молодая мать, сидела на крыльце, попивая теплую смородиновую настойку. Муж уже неделю как уехал в командировку, дети гостили у бабушки. Внезапно скрипнула калитка.

"Можно войти?" — голос Андрея, мужиного коллеги, прозвучал неожиданно близко.

Она вздрогнула, неловко поправляя полы легкого халата. "Конечно... Что-то случилось?"

Он подошел ближе, и в свете фонаря она увидела его лицо — возбужденное, с каплями пота на висках. "Завез тебе журналы, которые Сергей просил". Его пальцы дрожали, когда он протягивал пачку глянцевых изданий.

Они сидели в тесной каптерке, где хранился садовый инвентарь. Теснота помещения заставляла их колени соприкасаться. Андрей налил ей еще настойки, его рука касалась ее пальцев дольше, чем нужно.

"Ты сегодня такая..." — он замолк, глядя на ее декольте.

Виктория почувствовала, как между ног пробежала горячая волна. Она никогда не считала Андрея привлекательным — слишком грубые черты, начинающееся брюшко. Но сейчас, в полумраке, от него пахло мужским потом и чем-то древесным, и это сводило ее с ума.

Его рука внезапно легла на ее бедро. "Я давно хочу тебя", — прошептал он, и его дыхание обожгло шею.

Она должна была оттолкнуть его. Должна была вспомнить о муже, о детях. Но ее тело реагировало предательски — грудь тяжелела, низ живота сжимался сладкой судорогой.

Когда его губы нашли ее рот, она застонала. Его руки были грубыми, но умелыми — они знали, куда прикоснуться, как заставить ее задрожать. Он расстегнул ее халат, и прохладный воздух коснулся обнаженной кожи.

"Встань на колени", — прошептал он, и она послушалась, как загипнотизированная.

Первый раз в жизни она взяла в рот мужчину, не мужа. Солоноватый вкус, упругая теплота, его стоны — все смешалось в головокружительном коктейле. Его пальцы впились в ее волосы, направляя движения.

"Да, вот так... О боже, Вика..."

Она чувствовала его возбуждение, свою власть над ним, и это наполняло ее незнакомой гордостью. В этот момент она впервые за долгие годы почувствовала себя не просто матерью и женой, а Женщиной.

Но когда он попытался раздвинуть ее ноги, внезапный стук в дверь вернул ее к реальности.

"Мама! Мы приехали!" — детские голоса заставили ее вскочить, с ужасом осознавая свою наготу, растрепанные волосы, опухшие губы.

Андрей быстро поправил брюки. "Завтра", — успел шепнуть он, прежде чем она выбежала встречать детей.

На следующее утро он уехал, а через месяц перевелся в другой отдел. Они никогда больше не говорили об этом.

Настоящее.

Виктория вздрогнула, обнаружив, что сидит в наполненной ванне, а вода уже стала прохладной. Ее пальцы бессознательно скользили между ног, повторяя движения той ночи. Она резко одернула руку, чувствуя, как горит лицо.

"Что со мной?" — прошептала она. Почему сейчас, спустя двадцать лет, это воспоминание всплыло с такой яркостью?

Может быть, потому что тогда она впервые почувствовала вкус запретного плода. Или потому что это был единственный раз, когда кто-то желал ее по-настоящему, страстно, без оглядки на лишние килограммы.

Виктория медленно вытерлась, глядя на свое отражение в запотевшем зеркале. Теперь она знала — завтрашняя встреча не случайность. Это шанс наконец перестать быть просто "мамой" и "бывшей женой". Шанс снова почувствовать себя Женщиной.

Даже если для этого придется стать немного другой Викторией.


Глава 5. Встреча

Воскресное утро выдалось прохладным, но солнце уже пробивалось сквозь редкие облака, обещая теплый день. Виктория стояла перед зеркалом в спальне, в последний раз проверяя свой наряд. Светлое платье, обтягивающее фигуру, подчеркивало округлости, но скрывало живот — удачный фасон, который она тщательно выбирала. Высокие каблуки делали её стройнее, но ныли уже через полчаса. "Ничего, потерплю", — подумала она, поправляя прическу. 

Парк встретил её шумом листвы и редкими прохожими. Виктория нервно сжимала сумочку, внутри которой лежали презервативы — те самые, купленные вчера под насмешливым взглядом аптекарши. "А вдруг он подумает, что я слишком доступная?" — мелькнула тревожная мысль. Но тут же вспомнила слова подруги: "Ты же не девочка, чтобы краснеть. Ты взрослая женщина, которая знает, чего хочет." 

Она пришла заранее, выбрала скамейку у фонтана и села, стараясь не ёрзать — платье было тонким, и складки могли помяться. В голове крутились обрывки фраз из их переписки: "Я научу тебя чувствовать… Ты заслуживаешь удовольствия…" От этих слов внутри всё сжималось — то ли от страха, то ли от предвкушения. 

Он появился неожиданно.

Сначала она его не заметила — ждала высокого мужчину, каким он представлялся в переписке. Но вдруг перед ней остановилась тень. 

— Виктория? 

Она подняла глаза. 

Маленький, сухонький мужчина, лет шестидесяти пяти, в потертом пиджаке и с тростью. Густые седые брови, толстые очки в роговой оправе, пронзительный взгляд. 

— Да, это я, — ответила она, чувствуя, как голос дрогнул. 

— Виктор, — представился он, слегка наклонив голову. — Пойдемте в кафе, здесь прохладно. 

Она машинально встала, ощущая странную покорность. В голове мелькнуло: "Это ошибка. Надо уйти." Но ноги сами понесли её за ним. 

Кафе

Он выбрал столик в углу, подальше от окон. Заказал кофе, спросил, не хочет ли она торт. Она покачала головой — в горле стоял ком. 

— Вы нервничаете, — констатировал он, не спрашивая. 

— Немного, — призналась Виктория. 

— Напрасно. Я не кусаюсь. 

Он улыбнулся, и в этот момент она заметила, что у него очень белые, почти фарфоровые зубы — наверное, вставные. 

Он говорил о путешествиях, о книгах, о том, как изменился город. Она кивала, но почти не слышала — её сознание было занято одним: "Что я здесь делаю? Он же старик! И выглядит совсем не так, как в переписке!"

Но когда он неожиданно положил свою руку поверх её ладони, она не отдернула пальцы. Его кожа была сухой, теплой, с едва заметной дрожью — возраст давал о себе знать. 

— Вы красивая, — сказал он вдруг. — Настоящая женщина. Не то, что эти худые куклы. 

Она покраснела. 

— Спасибо… 

— Хотите продолжить в более уютной обстановке? — спросил он, и в его голосе появились нотки, которых не было минуту назад. 

Виктория почувствовала, как между ног пробежало тепло. 

— Да, — прошептала она. 

Отель

Номер был небольшим, но чистым: широкая кровать, тяжелые шторы, приглушенный свет. Виктор щелкнул замком, и звук защелкивающейся двери заставил её вздрогнуть. 

— Раздевайтесь, — сказал он просто, как будто предлагал чай. 

Она замерла. 

— Я… не знаю… 

— Стесняетесь? — Он улыбнулся. — Напрасно. Я видел много женщин. И вы — одна из самых красивых. 

Его уверенность подействовала. Дрожащими пальцами она расстегнула пряжку на туфлях, потом — молнию на платье. Ткань соскользнула на пол. 

— И остальное, — мягко приказал он. 

Лифчик, трусики — всё оказалось на ковре. Она стояла перед ним, прикрывая живот руками, чувствуя, как дрожит. 

— Ложитесь. 

Она повиновалась. Прохладные простыни касались кожи, и от этого мурашки побежали по спине. 

Он раздевался медленно, и она видела его тело — морщинистое, с седыми волосами на груди. Но когда он лег рядом, его пальцы оказались удивительно нежными. 

— Расслабься, — прошептал он. 

И начал касаться. 

Прикосновения

Он не торопился. Его пальцы скользили по её коже, как будто изучая каждый сантиметр. Потом опустились ниже, между ног, и она задержала дыхание. 

— Ты вся дрожишь, — заметил он. 

— Я… не привыкла… 

— Никто не касался тебя так? 

Она покачала головой. 

— Тогда просто почувствуй. 

И она почувствовала. 

Его пальцы двигались умело, будто знали её тело лучше, чем она сама. Сначала медленно, потом быстрее. Внутри что-то зажглось, сжалось, стало горячим. 

— Вот так… — прошептал он. 

Она закрыла глаза. 

Но в тот момент, когда волна удовольствия уже готова была накрыть её, он остановился. 

— А теперь моя очередь, — сказал он, и его голос вдруг стал жестким. 

Она открыла глаза. 

Он лежал рядом, его член был вялым, сморщенным. 

— Помоги мне, — приказал он. 

И Виктория поняла, что этот вечер не принесёт ей того, чего она ждала. 

Но что-то внутри неё уже изменилось. 

Навсегда.


 Глава 6. Пробуждение: Первый шаг к себе

Виктория вышла из отеля, и холодный ветер резко ударил ей в лицо, словно пытаясь стряхнуть с нее остатки странного оцепенения. Она автоматически поправила платье, которое теперь казалось ей чужим, как и все, что произошло в последние два часа.

Такси

"Куда едем?" — водитель обернулся, оценивающе оглядев ее взлохмаченную прическу и чуть помятое платье.

"На... на площадь Ленина, пожалуйста," — голос звучал хрипло, будто она долго кричала, хотя на самом деле почти не произнесла ни слова в том номере.

Машина тронулась, и Виктория прижалась лбом к холодному стеклу. В голове беспорядочно мелькали обрывки воспоминаний:

- Его пальцы, неожиданно умелые, несмотря на возраст...
- Запах лекарств и одеколона, въевшийся в его кожу...
- Собственный стыд, смешанный с неожиданным возбуждением...
- И главное — момент, когда она вдруг поняла: это не то. Совсем не то.

Остановка у фонтана

"Здесь хорошо?" — спросил водитель.

Виктория кивнула, расплатилась и вышла на ту самую площадь, где всего несколько часов назад ждала встречи с "тем самым" мужчиной. Теперь фонтан был выключен, и бетонная чаша казалась огромной пустой раковиной.

Она села на край, достала телефон. Шесть пропущенных звонков от подруги Лены. Десяток сообщений от того... от Виктора. Она резко выключила телефон.

Монолог у зеркала

Дома Виктория сразу направилась в ванную. Скинула платье, которое пахло теперь чужим одеколоном, и встала под почти кипящий душ. Мыла кожу с каким-то остервенением, пока тело не стало красным от горячей воды.

Зеркало в ванной полностью запотело, но она все равно видела свое отражение — не сегодняшнее, а то, что было утром:

"Ты действительно думала, что какой-то старик с сайта знакомств сделает тебя счастливой?" — спросила она своему отражению. — "Ты лучше этого. Намного лучше."

Ночь прозрения

Она не спала. Лежала на спине, глядя в потолок, и вдруг осознала странную вещь — сегодняшний провал не раздавил ее. Напротив, он... освободил.

Впервые за долгие годы она сделала что-то для себя. Не для детей, не для мужа, не для общества — для себя. Да, получилось нелепо, почти пошло. Но она ПРОБОВАЛА.

Виктория вдруг засмеялась — тихо, затем громче. Смеялась над собой, над этим нелепым днем, над всей абсурдностью жизни. А потом заплакала — но это были не слезы отчаяния, а что-то другое... Очищающие.

Утро новой жизни

Когда первые лучи солнца упали на подушку, Виктория уже сидела за ноутбуком. Она открыла тот самый сайт знакомств, но вместо того, чтобы удалить профиль, как планировала вчера, отредактировала его:

"Ищу: не принца, не спасителя, а человека, с которым будет интересно. Мне 45, я ношу свои килограммы с достоинством. Люблю красное вино, старые фильмы и... пока учусь любить себя."

Она нажала "Сохранить", затем открыла новую вкладку — запрос "спортивные секции для женщин за 40". Потом — "курсы итальянского языка". Потом — "туры для одиночек".

Телефон зазвонил. Лена.

"Ну как, познакомились?" — подруга звучала возбужденно.

Виктория улыбнулась: "Да. Я познакомилась... с собой. И знаешь, мне эта женщина нравится."

Она положила трубку, подошла к окну. Город просыпался. И она — тоже. Впервые за долгие годы.





Когда Хайям приходит на Кубань


Эпиграф:

"В каждом из нас живёт инородное тело страсти — стоит лишь найти того, кто сумеет развязать узел"
(Омар Хайям) 


Глава 1: Искра на Анапском Песке

Жара в Анапе в середине июля висела густым, липким сиропом. Воздух дрожал над асфальтом, а море манило прохладной бирюзой, словно насмехаясь. Семён, тридцатипятилетний программист с глазами, выцветшими от мониторов, вырулил на набережную. «Таксист семейный» – вот его новая должность, по просьбе родителей. Привёз маму с папой к морю на встречу с кумой, тётей Ниной, прикатившей с севера. «Отдохнёшь заодно, Сеня!» – уговаривала мама. Отдых? Семён чувствовал себя скорее приложением к рулю.

Пока предки растворились в прохладе кафе, он машинально поплёлся к пляжу. Крики чаек, рёв прибоя, визги купальщиков – всё это было чужим белым шумом. Нашёл клочок свободного песка, достал из сумки книгу – подарок приятеля-бабника: «Искусство знакомства: от первого взгляда до…». Фуфло. Но щемящая пустота внутри подтолкнула открыть. «Начни с улыбки», «Будь уверен», «Найди общую тему». Проще квантовую механику освоить.

«Ладно, чёрт возьми, попробую», – буркнул он себе под нос. Девушка с книгой – холодное «Извините, я занята». Девчонки в купальниках – гогот в ответ на его «Тут не занято?». Другая, явно ждущая принца, – вежливый кивок и отворот. Час за часом, фейл за фейлом. Семён чувствовал себя клоуном в спектакле абсурда. Жар смущения душил сильнее солнца. Разочарование и досада гнали его в воду. Он уже развернулся, чтобы нырнуть в прохладу и забыться, когда его взгляд упал на нее.

***
Вот вам первый урок, искатели приключений: иногда самые яркие искры загораются не в момент триумфального поиска, а когда ты уже готов сдаться. Мир любит ироничные повороты. Расслабьтесь – ваша пляжная история может ждать вас, когда вы перестанете её искать с таким отчаянным усердием.
***

Она лежала на животе, подложив руки под подбородок, чуть поодаль. И смотрела. На него. Улыбалась. Не насмешливо, не из вежливости – тепло, заинтересованно, будто наблюдала за самым увлекательным сериалом, где главным героем был он, неуклюжий Семён. Солнечные зайчики плясали в её глазах цвета спелой черешни. Густые тёмные волосы, собранные в небрежный пучок, открывали изящную шею и белые, ещё не тронутые загаром плечи. Черты лица – мягкие, но с восточной чёткостью линий. И эта улыбка… Она была направлена прямо в него.

***
Наставление через мысли Семена): "Ну вот, тело опережает разум на три круга по стадиону", – мелькнуло у Семена. – "Мужики, запомните: неконтролируемый пушечный залп в плавках – это не позор, это комплимент Вселенной за её прекрасное творение. Главное – не бежать, как ошпаренный таракан. Держите удар!"
***

И случилось нечто мгновенное и абсолютно неконтролируемое. Волна жара, в тысячу раз мощнее солнечного, хлынула ему в пах. Кровь ударила в виски, а внизу плотные плавки вдруг превратились в тесную тюрьму для резкой, мощной эрекции. «Нет-нет-нет!» – паника обожгла щёки алым пламенем. Он дёрнулся, как пойманный на горячем школяр, и почти побежал к воде, стараясь прикрыть смущение и этот непроизвольный бунт тела. Море встретило холодным объятием, но утихомирить внутренний пожар было нереально.

Он плавал, нырял, пытаясь собрать рассыпавшиеся мысли: книга, её улыбка, этот дикий, животный отклик организма. Вынырнув, увидел – она всё ещё смотрит. Улыбка стала чуть загадочнее. Семён сделал глубокий вдох. «Начни с улыбки», – всплыло из глубин памяти. Что терять? С мокрыми волосами, каплями, стекающими по торсу, он пошёл к ней, стараясь идти максимально «естественно», хотя сердце колотилось, как отбойный молоток.

***
Наставление через мысли Семена): "Бабник-приятель хоть и мудак, но кое-что смыслит", – подумал Семен, делая шаг. – "Урок номер два: банальная улыбка – это не клише, это универсальный ключ. Ломайте лед, мужики! Худшее, что может случиться – вам вежливо покажут на дверь. Но лучшее... о, лучшее может изменить всё."
***

– Место свободно? – выдавил он, кивнув на песок рядом с её полотенцем. Голос сел на хрипоту.
– Ага, – ответила она. Голос низкий, бархатный, с лёгким, манящим акцентом. Глаза скользнули к книге, торчащей из его сумки. – Остываете после… литературных подвигов? – В уголках губ заплясали весёлые чертики.

Семён смущённо фыркнул, опускаясь на песок. Расстояние между ними было кокетливым. Он чувствовал исходящее от неё тепло.
– Скорее, после практического провала. Эта штука… – он махнул рукой в сторону книги, – оказалась фикцией.
– Может, дело не в гиде, а в отсутствии искренности? – Она повернулась к нему на бок, подперев голову рукой. Солнце золотило её кожу, подчёркивая скулы и мягкую линию губ. – Я Джамиля.

– Семён. – Просто имя. Но произнесённое здесь, под шум волн, оно вдруг обрело вес и смысл.
Разговор потек сам, легко и непринуждённо, как вода вокруг ног. Он узнал, что она прилетела из Омска сегодня утром, казашка по отцу, работает бухгалтером, планирует отдохнуть пару недель. Она расспрашивала о нём, о работе, о том, как он оказался в Анапе. Семён ловил себя на том, что смотрит не в глаза, а на её губы, на изгиб шеи, на нежную линию спины, уходящую под бикини. Тело снова откликалось глухим, сладостным гулом. «Спокойно, старик. Не позорься опять».

Постепенно он заметил, что Джамиля стала двигаться чуть скованнее, а кожа на её плечах и спине приобрела ярко-розовый, болезненный оттенок.
– Эй, вы… кажется, обгорели, – тревога прорезала его голос. – Сильно?
Она поморщилась, осторожно дотронувшись до плеча.
– Да уж… Переоценила южное гостеприимство солнца.

– У меня есть крем, – он автоматически полез в сумку, доставая тюбик пантенола. – Разрешите? – Предложил он, чувствуя, как уши снова горят. Но вид её обожжённой кожи перевешивал смущение.

Джамиля секунду смотрела на него своими тёмными, непостижимыми глазами, а затем кивнула, медленно переворачиваясь на живот. Длинная линия спины, узкая талия, изгибы под бикини…

– Буду бесконечно признательна.

Сердце Семёна замерло, а потом забилось с бешеной силой. Он выдавил на ладонь прохладную белую массу. Первое прикосновение к её коже между лопатками – как удар током. Она вздрогнула – от крема? От его пальцев? Кожа под ними была горячей, шелковистой, обожжённой. Он начал втирать крем осторожно, плавно, от линии позвоночника к плечам, затем вниз, к пояснице. Каждое движение – медитация. Каждое прикосновение – открытие. Он чувствовал под пальцами напряжение её мышц, слышал её тихий, едва уловимый вздох, когда он массировал особенно покрасневшие места у основания шеи. Запах крема смешивался с её ароматом – тёплым, чуть сладковатым, с нотками солнца и моря. Его пальцы скользили по лопаткам, вдоль ребер, ощущая каждый изгиб. Он смазывал каждую розовую полоску, каждую линию, где ткань купальника оставила след. Его движения становились увереннее, смелее, но не теряли нежности. Мир сузился до ладоней, скользящих по её горячей спине, до её дыхания, до гула в его собственной крови. Эрекция вернулась, сильная и неминуемая, но теперь она была частью этого нарастающего напряжения, этого немого диалога тел под шум прибоя. «Блин, какая же она…»

Он добрался до поясницы, до верхнего края её бикини. Кожа здесь была особенно нежной, как персик. Его большой палец невольно задержался, совершая маленький, едва заметный круг чуть выше линии ткани. Джамиля глубоко вздохнула, её спина выгнулась под его руками едва уловимо. Воздух между ними наэлектризовался до предела. Он видел, как мурашки побежали по её бокам. Его губы пересохли, дыхание спёрло. Он хотел наклониться, прикоснуться губами к этой полоске кожи между лопатками, вдохнуть её запах глубже…

В этот момент настойчиво зазвонил его телефон. Звонок был как ушат ледяной воды. Семён вздрогнул, отдернув руки, как от огня. Джамиля быстро перевернулась на бок, её глаза были широко открыты, губы слегка приоткрыты. На щеках горел румянец – от ожога? Или от чего-то иного?

– Сеня? Мы уже, кума прощается. Через пять минут у машины, – прозвучал голос отца.
– Да, пап… сейчас, – Семён ответил глухо, глотая ком в горле. Он смотрел на Джамилю, чувствуя, как рушится хрупкий мир, только что созданный их прикосновениями. – Мне… Очень жаль. Родители зовут…

Понимание мелькнуло в её глазах, сменив миг замешательства. Но там была и тень того же разочарования, что клубилось в нём.
– Конечно, – она приподнялась, поправляя лямку купальника. Голос чуть дрогнул. – Спасибо… за спасение. И за компанию.

Они сидели рядом, разделённые внезапно возникшей пропастью необходимости уйти. Шум моря казался оглушительным. Семён не мог просто уйти. Не после этого.

– Джамиля… – он начал, ища слова, чувствуя себя идиотом. – Я… Я мог бы приехать. В следующий раз. Когда буду свободен. В пятницу. Здесь. – Он ткнул пальцем в песок между ними.

Она смотрела на него, и в её взгляде снова появилась та самая первая, тёплая, заинтересованная искра. Уголки губ дрогнули в намеке на улыбку.
– Пятница? – Она сделала вид, что раздумывает, но глаза светились. – Да, Семён. Пятница. Буду здесь. На этом самом пятачке. После обеда.

Он хотел сказать что-то красивое, значимое, но слова застряли. Он только кивнул, его взгляд скользнул по её лицу, по обожжённым плечам, задерживаясь на губах. Потом встал, чувствуя, как каждое движение даётся с трудом. «Не оглядывайся, не оглядывайся…»

***
Наставление через повествование): Мораль сего действа: уходя – уходи. Но пообещав вернуться – обязательно вернись. Девушки ценят не только харизму, но и надежность. Пятница – священный день для пляжных рандеву. Запишите в календарь.
***

– До пятницы, Джамиля.

– До пятницы, Семён.

Он шёл по пляжу, не оглядываясь, но кожей чувствовал её взгляд на своей спине. Запах крема и её кожи всё ещё был на его пальцах. В ушах звенело, а внизу всё ещё было тесно. В голове не было ни книги, ни провалов. Было только море, песок, жгучее солнце и обещание пятницы. Обещание, от которого кровь бежала быстрее, а мысли путались в предвкушении приключения, внезапно ворвавшегося в его упорядоченную жизнь. Чувственный след её кожи под его пальцами горел, как солнце, оставившее ожог не только на её спине, но и в его душе. Любовь? Слишком рано. Но искра? Искра была. Яркая, жгучая, полная нераскрытого эротизма и тайны. А впереди была пятница.


Глава 2: Искушение Жарой

Часы, минуты, секунды – с момента отъезда из Анапы превратились для Семёна в адскую пытку. Время текло как густой, перегретый сироп, каждое мгновение до пятницы растягиваясь в вечность. Городская жара лишь подливала масла в огонь. Воздух в квартире – спёртый, тяжёлый. Мысли уплывали к бирюзовому морю, золотому песку и глазам цвета спелой черешни.

Как только в понедельник Семён переступил порог офиса – душного, пропахшего пылью и отчаянием – он направился прямиком к кабинету Ольги Петровны. Начальница, женщина с вечно поджатыми губами и взглядом сканера штрих-кода, подняла брови.

– Заявление на отпуск, Ольга Петровна, – Семён положил на стол листок. – С понедельника. На две недели.
Она медленно прочла, покачивая головой, будто видела глупый мем.
– Семён, ну что ты? График! Твой отпуск в октябре. Сейчас пик, проекты горят! Нельзя.

Внутри Семёна что-то щёлкнуло. Весь этот офис, его жизнь за монитором, бесконечные баги, претензии клиентов – всё это вдруг показалось мелким, нелепым, фальшивым на фоне обещания, данного на песке. Обещания, которое жгло его изнутри сильнее сорокаградусной жары.

– Понятно, – его голос прозвучал удивительно спокойно. Он достал из папки другой листок. – Тогда вот. Заявление на увольнение. По собственному. Считайте это ультиматумом: отпуск сейчас или моё немедленное исчезновение.

Ольга Петровна откинулась на спинку кресла, изучая его. Видела решимость, граничащую с помешательством, в его глазах. Понимала – не блефует. Вздох был долгим и тяжёлым.
– А если… если отпустим, – начала она осторожно, – дела, которые на тебе… Они не рухнут за две недели? Клиенты не взвоют?

Семён почувствовал слабую надежду. Он знал состояние дел.
– Не рухнут, – ответил он твёрдо. – Сейчас у половины отдела отпуска, поставщики в летней спячке, клиенты в отпусках. А срочные вопросы… – он махнул рукой, – бухгалтерия может нанять фрилансера на пару недель. Дежурного «айтишника». Делов-то.

Начальница ещё минуту смотрела на него, затем нехотя взяла ручку и подписала отпускное заявление.
– Ладно. Но отпуск – только со следующего понедельника. А до пятницы – вся текучка должна быть улажена. Идеально. Ни одной претензии. Ясно?

– Ясно, – кивнул Семён, чувствуя, как камень с души свалился, сменившись новой тяжестью – грузом предстоящей каторги. Не столько из-за работы, сколько из-за невыносимого ожидания. Каждый день до пятницы – вечность. Жара давила, смешивая тревогу с изнеможением. Его терзали сомнения: дождётся ли? Неужели нить, такая тонкая, выдержит неделю? Кто он такой, чтобы такая женщина ждала его на пляже? Мысли о том, что она могла встретить кого-то другого, что она просто вежливо согласилась, грызли его по ночам. «Дурак, наивный дурак…»Но он гнал их. Верил в искру, в тот ток между ними. Должен верить. Работал на износ, в липком мареве, но мысли были на берегу моря.

И вот он настал. Час Х. Пятница. Семён закончил последний отчёт, передал ключи коллеге, ответил на финальные вопросы. Пятница была коротким днём, и ровно в 15:00 он вылетел из офиса, как пробка. Дорога в Анапу, обычно занимавшая полтора часа, сегодня казалась бесконечной. Асфальт плавился, воздух колыхался от зноя. Семён ехал, словно в тумане. Сознательно вытеснял негатив. «Если она не придет… ну и что? В такую жару – лучше на море, чем в духоте». Слабая уловка. Сердце колотилось, ладони потели на руле. Каждый километр усиливал страх разочарования.

Через час сорок он сворачивал к набережной. Сердце готово было выскочить. Припарковался, почти бегом – к тому самому пятачку. Глаза сканировали пляж…

Её не было.

Солнце померкло. Пляж превратился в выжженное поле. Море стало грязной лужей. Воздух перестал поступать в лёгкие. Острая, жгучая тоска сжала горло. «Глупец! Идиот! Наивный ребёнок!»

Он машинально рухнул на песок, который теперь казался раскалёнными углями. Тупо уставился в море. Весь мир сжался до точки боли под ложечкой. Жгучее уныние окутало его. «Зачем я здесь?» Идти в воду? Бессмысленно. Там тоже нет Джамили.

И в этот миг абсолютной пустоты над ним нависла тень.

Невероятно прекрасный, низкий, мелодичный голос, знакомый до дрожи, прозвучал прямо над ним, как спасительный бриз:
– Прости, милый, задержалась… Солнце-то какое! Жарища – страшно выходить!

Семён резко поднял голову. Мир взорвался красками.

Это была она. Джамиля.

Она стояла над ним, заслоняя солнце, в лёгком сарафане цвета морской волны поверх купальника. Тёмные волосы распущены, обрамляли лицо, на котором играла смущённая, виноватая улыбка. Щёки горели румянцем. Её тёмные глаза смотрели на него с теплотой и тем самым интересом. Запах солнца, лёгких духов и её кожи ударил в ноздри.

В одно мгновение пляж ожил: море засверкало, песок стал золотым, крики чаек наполнились смыслом. Солнце снова стало теплым. Чудо. Она пришла.

– Джамиля… – Семён вскочил, с трудом находя слова. Тоска испарилась, сменившись приливом радости, от которого ноги подкосились. – Я… я уж подумал…
– Что я слиняла? – она закончила за него, шагнув ближе. Улыбка стала лукавой. – Зря. Я сказала – буду ждать. И ждала. Просто солнце сегодня – тиран. Пережидала пик в тени кафе. – Она протянула руку. Он, не раздумывая, взял. Её пальцы были прохладными, но прикосновение обожгло. – Очень расстроился? – в глазах читалось искреннее любопытство и сожаление.

***
Наставление через мысли Семена): "Вот оно! – ликовал внутри Семен. – Правило третье: если женщина сказала, что будет ждать – она будет ждать. Не надо накручивать себя черными сценариями. Доверяй, но... все равно приезжай пораньше. На всякий пожарный."
***

Семён покачал головой, не в силах оторвать от неё взгляд. Сомнения, мучительная неделя, гнет работы – всё растворилось.
– Уже нет, – честно ответил он. – Теперь – совсем нет. Ты здесь. Это главное.

Они стояли, смотря друг на друга, забыв о жаре, о пляже, обо всём. Воздух между ними снова наэлектризовался, как тогда, когда его пальцы скользили по её спине. Напряжение той незавершённой близости вернулось с удвоенной силой. Семён чувствовал, как кровь приливает к вискам. Её взгляд скользнул по его лицу, остановившись на губах, и в нём мелькнул тот же огонёк желания.

– Жара и правда тиран, – тихо сказала Джамиля, не отпуская его руку. – Может… Свалим отсюда? Найдём местечко, где можно… остыть? По-настоящему?

Её слова, с лёгкой хрипотцой, прозвучали как самое сладкое искушение. Семён понял. Это было не просто предложение уйти в тень. Это был намёк. Приглашение туда, где жара станет лишь фоном для другого огня. Продолжить то, что началось на песке.

– Да, – ответил он хрипло, сжимая её руку. – Давай свалим. Я знаю одно местечко… Тихое. С видом на море. И с кондиционером.

***
Наставление через повествование): Читатель, запомни этот момент! Когда женщина сама предлагает "свалить" в уединенное место с намёком на "настоящее остывание" – это зеленый свет высшей пробы. Ваша задача – не буксовать на старте. Иметь "тихое местечко" – это не роскошь, это обязательный пункт программы для настоящего мужчины. Будь готов!
***

Улыбка Джамили расцвела, тёплая и обещающая. Мир заискрился предвкушением. Предвкушением прохлады, интимности и той чувственной бури, что они оба жаждали. Они пошли по песку, рука об руку, оставляя позади разочарование и устремляясь навстречу неизведанной, пьянящей прохладе страсти. Час Х наступил.


Глава 3: Дорога в Тишину и Тень Чумы

Прохлада кафе была бальзамом после уличного пекла. Они сидели в углу, где полумрак и тихая музыка создавали интимный кокон. Кофе остывал нетронутый. Семён и Джамиля навёрстывали упущенную неделю – он рассказывал о каторге в офисе, о своём бунте, о том, как каждая минута тянулась вечностью. Джамиля слушала, её тёмные глаза то смеялись, то становились серьёзными. Говорила о первых днях в Анапе, о коварном солнце, о прогулках.

И вот тогда её лицо омрачилось. Голос стал тише, с металлической ноткой.

– Семён, я… попала в переплёт, – призналась она, отводя взгляд. – В том доме, где снимала комнату… проблемы. С хозяйкиным сыном. Артур. Неприятный тип. Назойливый, злой. Вчера он… перешёл все границы. Я не чувствую себя там безопасно. Мне надо съехать. Срочно.

***
Наставление через мысли Семена ". Тревога колоколом ударила в груди, – фиксировал Семен. – Урок четвертый, самый важный: если твоя женщина (или та, что скоро ею станет) говорит "мне страшно" – это не повод для вопросов, это сигнал к немедленному действию. Безопасность – прежде всего. Вопросы задашь потом, когда она будет в тепле и под защитой."
***

Тревога сжала его сердце.
– Что случилось? Что он сделал? – спросил он резко, защитный инстинкт сработал мгновенно.

Джамиля покачала головой, словно отгоняя мерзость.
– Не сейчас, Семён, ладно? Долгая и грязная история. Суть – я не могу там оставаться. Мои вещи там, но я боюсь возвращаться одна.

Семён посмотрел на неё – на её решимость, смешанную с уязвимостью. Рационализм программиста выдал решение.
– У меня есть вариант, – сказал он твёрдо. – Мои родители в станице, недалеко. Мой маленький дом. Родни много, но свои. Там ты будешь под крылом. Там плавни, степь… Настоящая Кубань. Если тебе интересно не только море, но и люди, обычаи…

***
Наставление через мысли Семена: "Сработало! – с облегчением подумал он. – Правило пятое: предложи не только защиту, но и приключение. Девушка, бегущая от кошмара, хочет не просто убежища, а смены декораций, новых впечатлений. Покажи ей мир за пределами её страха. Станица, плавни, Кубань... Звучит куда интереснее, чем 'спрячемся у меня в чулане'."
***

Он увидел, как её глаза загорелись искренним интересом. Страх отступил перед любопытством.
– Познание людей, обычаев – это то, ради чего я и приехала! – воскликнула она, улыбка вернулась. – Станица? Настоящая Кубань! Да, Семён! С удовольствием. Спасибо!

Его поразила её разумность, отсутствие капризов. Как легко они находили общий язык. Решение принято. Надо было ехать за её вещами. Сейчас же.

*****

Хостел на окраине Анапы. Тихая улица, придавленная зноем. Тишина казалась обманчивой.

– Я быстро! – сказала Джамиля, выскакивая из машины. – Пять минут!
Семён остался ждать, двигатель работал, кондиционер боролся с жарой. Он настороженно осматривал улицу. Только стрекот цикад.

И вдруг, словно из воздуха, к водительской двери подошёл парень. Смуглый, крепкий, в яркой футболке. Чёрные глаза смотрели с явной враждебностью. Небрежно постучал костяшками по стеклу.

Семён приоткрыл окно.
– Чё надо? – спросил он спокойно, внешне невозмутимо, хотя нутро напряглось.

– Ты чего, нашу телку снял? – бросил парень, армянский акцент. Взгляд – вызов.
Семён почувствовал холодок по спине. «Началось».
– На ней не написано, что она ваша, – парировал он ровно, глядя в глаза.

Ответом был поток мата. – Ах ты, сука! Ты знаешь, кто я? Ты знаешь Чуму? Он всех тут нахуй держит! Это его телка! Никто её без его разрешения не трахнет! Понял, пидор? Быстро сваливай, пока цел! Чума разберётся!

Семён перестал реагировать. Смотрел вперёд, сквозь лобовое стекло, игнорируя брызги слюны. Внутри – ярость и холодная концентрация. «Чума». Серьёзно.

В этот момент дверь хостела распахнулась. Джамиля вышла, таща две сумки. Увидев армянина, она резко остановилась, лицо побелело. Армянин бросился к ней, перекрывая путь, что-то орал на своём языке, жестикулируя агрессивно.

Семён действовал молниеносно. Вышел из машины, не спеша, но целеустремлённо. Подошёл к Джамиле, спокойно взял обе сумки из её дрожащих рук. Своим телом и сумками он оттеснил армянина, как ненужную ветку, проходя мимо к машине. Полное, презрительное игнорирование ошеломило того.

***
Наставление через мысли Семена): "Ха! – мысленно усмехнулся Семен, действуя. – Шестой урок: иногда самое мощное оружие – это презрительное игнорирование. Не вступай в перепалку с шестеркой. Просто сделай то, что нужно, демонстративно не замечая идиота. Это выбивает почву из-под ног и экономит кучу нервов. Сохраняй хладнокровие, особенно когда внутри кипит ярость."
***

– Садись, – тихо, но твёрдо сказал Семён Джамиле, открывая дверь. Она молча юркнула внутрь, глаза огромные от страха.

Армянин опомнился. – Ах ты, ****ь! – заорал он, выдёргивая телефон. – Стоять! Щас Чуме позвоню! Не уедешь ты, сука!

Семён сел за руль, хлопнул дверью. Армянин стоял перед капотом, набирая номер, лицо искажено злобой.

Семён не стал ждать. Резко включил заднюю, газунул. Машина рванула назад. Армянин отпрыгнул с проклятием. Семён тут же вперёд, вывернул руль, газ в пол. Шины взвизгнули. Машина рванула, оставляя облако пыли и разъярённого армянина с телефоном.

Семён молча вёл машину, резко маневрируя по улочкам, выезжая на трассу из города. В зеркале – пока никого. Но чувство опасности не покидало. «Чума». Тяжёлая тень.

И тут он услышал... смех. Лёгкий, нервный, но смех. Взглянул на Джамилю. Она сидела, прижавшись к креслу, но на губах – странная, почти весёлая улыбка, в глазах – восхищение.

– Ты... ты его просто сдул! – выдохнула она. – Сумками! И этот рывок... Боже, Семён, ты гонщик от Бога!

Её реакция была неожиданной. Страх уступил место адреналину и восторгу от его действий. Семён позволил себе короткую улыбку. Они вырвались из города, степь потянулась за окнами.

– Кто такой Чума, Джамиля? – спросил он наконец, голос спокоен, но с металлом. – Я могу узнать?

***
Наставление через повествование: И вот тут, читатель, ключевой момент: когда она начинает говорить о настоящей опасности, после того как ты её вывез из беды – слушай. Внимательно. Без осуждения, без паники. Это не просто информация. Это акт глубочайшего доверия. Цени его. Твоя реакция сейчас определит, станешь ли ты для неё защитником или просто временным таксистом.
***

Её улыбка исчезла. "Я... не хотела, но теперь..." – тихо начала она. – "Когда снимала комнату, не знала... Дом, хозяйка... Её сын Артур... Они под крышей Чумы. Он контролирует хостелы на окраинах, сдаёт комнаты девушкам... а потом..." Она сглотнула. "Артур приставал сразу. Я отшивала. Вчера... вломился, когда хозяйки не было. Сказал, что я должна 'отработать' комнату. Что все так делают. Что Чума не любит строптивых..." Голос дрогнул. "Я вырвалась, заперлась в ванной... Он орал, бил в дверь... Потом ушёл, но сказал, что вернётся с 'братвой'. Я поняла – надо бежать. Сегодня утром. Но боялась, что он караулит."

Семён слушал, сжимая руль. Ярость поднималась в нём. "В полицию?"
"Боялась," – просто ответила Джамиля. – "Они свои. А я чужая. Думала – тихо уеду... Но Артур дежурил."

"Чума. Настоящее имя?"
"Не знаю. Все его так зовут. Говорят, серьёзный. Люди, связи." Она посмотрела с тревогой. "Семён, я не хотела втягивать тебя..."

Он посмотрел на неё. Страх смешивался с доверием. "Ты ни в чём не виновата," – сказал он твёрдо. – "И не втянула. Я сам предложил. Теперь ты под моей защитой.

Он увеличил скорость. Станица была недалеко. Там – безопасность. Но тень "Чумы" была реальной и опасной. Приключение обрело новый, опасный оборот. Чувственное влечение теперь было отягощено грузом ответственности и тенью врага.


Глава 4: Тени Прошлого и Жар Настоящего.

Дорога в станицу вилась меж золотых полей, как лента надежды. Тишину нарушила Джамиля, ее голос, обычно бархатный, звучал приглушенно, как струна, вот-вот готовая лопнуть.

– Ты спросил о той "неприятной истории"... – начала она, уставившись в пыльное стекло, будто в нем застыли кадры кошмара. – Это было... после нашего знакомства на пляже. Вечером. Я была на подъёме. От тебя. От моря. От этой... искры, которая щекотала низ живота. Чувствовала себя красивой, желанной. Наивная дура.

Пауза. Семён почувствовал, как стальные тиски сжали его сердце. Предчувствие беды.
– Пошла в ресторанчик на набережной. Уютный, с гирляндами. Романтика, блин. Заказала ужин, вино. Хотела продлить это... состояние. И ко мне подсел... Он. – Горечь прокралась в ее тон. – С виду – ничего. Даже симпатичный. Уверенный, как кот, знающий, что миска полна. Представился – "Самвел". Сразу купил бутылку дорогого красного. Говорил легко, шутил похабно, но так, что поначалу даже смешно. – Она нервно сглотнула. – Я расслабилась. Вино, атмосфера... Глупость! Рассказала, что снимаю комнатку на окраине. Фатальная ошибка.

– Услышав про "комнатку", он поморщился, как от дурного запаха. "Что за дыра?" – фыркнул он. – "Зачем тебе это? Я сниму тебе люкс с видом на море. Пентхаус. Будешь как королева".

Я отказалась, конечно. Вежливо. Мол, мне и так норм. – Джамиля сжала кулаки. – Но он настаивал. Нагло. Говорил: "Ну ладно, пойдем просто потрахаемся. Разрядимся. Если понравишься – номер твой. Гарантия". – Она содрогнулась, вспоминая. – Я попыталась отшутиться, отмахнуться. Сказала... что у меня месячные. Типа, не время. Предложила встретиться позже, когда... все закончится. Мол, на Востоке не спешат, ценят томное ожидание... – Она горько усмехнулась. – Наивная попытка выиграть время и сбежать.

– Он удивился, – продолжила Джамиля, голос дрожал. – Видимо, не привык к отказам. Лицо изменилось. Стало жёстким, злым. "Тогда потом отработаешь два в одной", – прошипел он, и в его глазах было что-то... липкое, мерзкое. Потом... его рука... под столом... Залезла под юбку. Грубо. Быстро. Я опомниться не успела! – Она зажмурилась. – И палец... туда. С нажимом. Нагло. Прямо сквозь ткань трусиков! Меня передёрнуло от омерзения! Как от удара током! Внизу все сжалось от страха и гадливости...

Она замолчала, тяжело дыша, как будто снова переживая этот момент. Напряжение в салоне стало густым, как смог. Семён представил сцену – её испуг, унижение, эту грязную лапу, вонзающуюся в интимность... Его рука так сжала руль, что кости затрещали. "Сдохни, тварь..."

– Я вырвалась, – выдохнула Джамиля, открыв глаза. В них стояли слезы гнева и стыда. – Просто встала и выбежала. Он орал мне вдогонку что-то матом... про то, что я пожалею... Теперь понимаешь? Потому я и не "продолжала" гулять вечером. Пряталась. А потом этот Артур... – она махнула рукой, словно смахивая паука. – Кошмар на кошмаре.

Она повернулась к Семёну. В глазах – усталость, горечь и... облегчение от исповеди. И что-то еще.
– А ты... – голос ее смягчился, стал теплым, как вечернее солнце. – Ты не такой. Ты... хитрый лис. Умелый. – На губах дрогнула слабая улыбка. – Ты не лезешь, как слон в посудную лавку. Ты делаешь так... что девушка сама хочет раздвинуть ноги. Ты влюбляешь... не приказывая. – Улыбка стала шире, лукавой. – Ты – сладкая, томная противоположность всей этой... липкой, вонючей грязи.

Её слова, полные доверия и нежности, обожгли Семёна сильнее любого вина. Она видела его. Ценила его подход. Это признание было дороже всех люксов мира. В нем была победа.

***
(Наставление для читателя через Семена):
Вот вам, друзья, урок: спешка хороша при ловле блох, а не женщин. Искусство соблазна – это не штурм крепости, а осада с изяществом. Насылайте "голод" – пусть сама попросит "еды".
***

И тут ее рука легла ему на колено. Нежно, но уверенно. Пальцы не просто коснулись – впились в мышцу, чуть сжали. Электрический разряд пронзил Семена. Взгляд Джамили стал томным, глубоким, как бездонный колодец, в котором плескались искорки чистого, неудержимого огня. Голос опустился на шепот, низкий, манящий, пропитанный медом и обещанием:

– А хочешь... мы здесь сейчас остановимся? – Она кивнула в сторону густой лесополосы, зеленеющей у дороги, как оазис запретных удовольствий. – Вон в тех кустах... такие сочные, густые... Прямо как в моих фантазиях. – Она прикусила нижнюю губу. – Побыть вдвоём? По-настоящему? Без этих... уродов, без прошлого... Только ты, я, эта бескрайняя степь... и то, что пульсирует между моих ног? Хочу, чтобы твои руки снова жгли меня... но уже везде. Чтобы стерли их грязь своим огнем... Сейчас.

Это не была шутка. В ее глазах, в каждом слове, в дрожи руки на его колене горело настоящее, дикое, неудержимое желание. Забыться. Стереть память о мерзких лапах жаром чистого, взаимного влечения. Желание, взвинченное до предела адреналином побега, опасностью и той самой искрой, что разгорелась на пляже.

Руль в руках Семена дёрнулся, машина вильнула к обочине. Его нога рефлекторно потянулась к тормозу. Кровь ударила в виски, а потом мощной, горячей волной хлынула вниз, наполняя и сжимая. Ее прикосновение, этот шепот, само *предложение* – невероятный, пьянящий соблазн. Лесополоса манила тенью и уединением. Он ясно представил: солнечные лучи, пробивающиеся сквозь листву, играют на ее обнаженной коже... Ее стоны, смешанные с шелестом травы... Ее губы...

***
(Наставление/Мысль Семена):
Вот оно, мужики, испытание! Адреналин, красавица, готовая на все здесь и сейчас... Но настоящий стратег знает: лучший секс – когда ничто не отвлекает. Когда не надо прислушиваться к шорохам в кустах (мало ли Чума с Артуром следят?) и торопиться, боясь патруля. Нет. Надо место, где можно развернуться по-полной. Где никто не помешает исследовать каждую складочку, каждую родинку...
***

Но в сознании – ледяной душ реальности. Родня. День рождения невестки. Родители ждут. Остановиться сейчас – поддаться зову плоти, но подставить себя под удар. "Нельзя. Чертовски нельзя".

С огромным усилием воли, будто отрывая примагниченную ногу, он выровнял руль, убрав ногу с тормоза, плавно добавил газу. Машина послушно вышла на траекторию.
– Нет, Джамиля, – голос его был хриплым, как после долгого молчания, каждое слово давалось с усилием. Он не смотрел на нее, боясь, что один взгляд на ее губы сломает всю решимость. – В таком... раскладе мы точно опоздаем. А на день рождения жены брата опоздать – смертный грех в наших краях. Это... святое. – Попытка шутить вышла напряженной, но он вложил в голос всю теплоту, на какую был способен. – Наше время придет. Обещаю. И оно будет... эпичным. Без кустов.

В её глазах – мгновенная вспышка разочарования, почти боли. Но она была умна. Очень умна. Поняла не только слова, но и усилие, и скрытое в них обещание. Разочарование сменилось тёплой, понимающей, но все еще горящей улыбкой. Её рука не убралась. Напротив, прикосновение стало ласковым, поглаживающим, но не менее будоражащим. Пальцы слегка поцарапали ткань его брюк.
– Правильно... – протянула она, кивая. Лукавый огонёк в глазах не погас, а лишь притаился. – Ты прав, Семён. "Сыр должен созреть". – Она повторила их шутку, но в голосе был новый, глубокий смысл. – И на день рождения опоздать нельзя. Особенно если "святое". – Она томно потянулась. – Но учти... Ожидание только разжигает аппетит. И мой... аппетит сейчас – ого-го какой.

Она откинулась на спинку, закрыв глаза, но ее рука оставалась на его колене – лёгкий, постоянный, электризующий маяк, напоминающий о том, что должно случиться. О том, что напряжение достигло критической массы, и разрядка будет мощной, сладкой и неизбежной. Просто не здесь и не сейчас. Аппетит, и правда, был разожжен – и у нее, и у него. Пятница несла их не только к новому берегу семьи и традиций, но и к берегу страсти, которая теперь терпеливо, но властно ждала своего звездного часа, суля взрыв, ради которого стоило немного подождать.Отлично! Добавляем главу с дорожным приключением, сохраняя наш фирменный микс напряжения, юмора, вульгарных ноток и наставлений. Вот так это могло бы быть:


Глава 5: Дорожная Провокация и Цена Красоты

Степь за окном плыла золотым маревом. Адреналин от побега и жгучее обещание, витавшее в салоне, создавали свою собственную атмосферу – томную, электризующую. Рука Джамили все еще лежала на колене Семена, ее пальцы время от времени рисовали невидимые узоры, от которых по спине бежали мурашки. Он уже мысленно прокладывал кратчайший маршрут к дому, минуя лишние повороты, предвкушая момент, когда они останутся наконец одни...

***
Наставление (мысль Семена):  Вот она, главная мужская ошибка – торопиться к заветной цели, теряя бдительность. Особенно когда рядом сидит причина всей этой торопливости, от которой кровь стучит в висках, а не в мозгу. Помните, мужики: дорога – она как строптивая баба. Расслабился – получил по полной.
***

И дорога тут же преподнесла сюрприз.

За поворотом, на абсолютно пустынном, ровном как стол участке трассы, стоял знак. Одинокий и нелепый. Знак "СТОП". Белый, с красной окантовкой, явно видавший виды. Перед ним – ни перекрестка, ни примыкающей дороги, ни малейшего намека на опасность. Только бескрайняя степь да раскаленный асфальт.

– Чего это? – удивилась Джамиля, убрав руку с колена. – Тут же ничего нет.

Семен хмыкнул, снижая скорость по привычке, но не до полной остановки. Кто тут вообще будет останавливаться? Абсурд!
– Дорожники баловались, наверное. Знак забыли убрать. Или хулиганы. – Он лишь чуть притормозил, убедился в абсолютной пустоте вокруг и плавно тронулся дальше.

Не успели они проехать и ста метров, как в зеркале заднего вида, из-за одинокого куста, словно тараканы из щели, выскочила патрульная "Лада" с мигалкой. Сирена коротко взвыла, приказывая остановиться.

– Блин, – выдохнул Семен, чувствуя, как предвкушение вечера начинает покрываться легкой паутиной раздражения. – Нашлись ценители правил дорожного движения посреди кукурузного царства.

Он остановился, включил "аварийку". К машине уже шел инспектор. Вид – классика жанра. Пузо, туго перетянутое ремнем, нависало над брюками, как перезрелый арбуз. Лицо потное, небритое, с выражением скучающей важности. За ним, чуть поодаль, ковылял напарник, молодой и тощий, с хищным блеском в глазах.

– Права, страховка, – буркнул "арбуз", не глядя в глаза, суя руку в открытое окно. Голос сиплый, будто перекатал вчера на баяне всю ночь.

Семен молча подал документы. Инспектор долго, с преувеличенной важностью их изучал, потом медленно поднял глаза, и взгляд его скользнул мимо Семена, прямо на Джамилю. Задержался. Просканировал с ног до головы. В его маленьких, заплывших глазах мелькнул тот самый неприятный, липкий огонек, который Семен уже видел у Самвела и Артура. Напарник тоже прильнул к окну, ухмыляясь.

– А документик у пассажирки? – спросил "арбуз", явно тяня время и наслаждаясь видом.

Джамиля молча достала паспорт, лицо стало каменным. Семен почувствовал, как внутри закипает. "Сволочи. Видят, что девушка. Видят, что я тороплюсь. Играют."

– Нарушение, гражданин водитель, – торжественно изрек инспектор, наконец оторвав взгляд от Джамили и тыча пальцем в сторону злополучного знака. – Знак "СТОП" – движение без остановки запрещено! Вы не остановились. Полное игнорирование ПДД. Это, знаете ли, серьезно. Очень серьезно. – Он сделал паузу для пущего эффекта. – Может до лишения прав дойти. За такое.

– Да там же ничего нет! – не выдержал Семен. – Знак явно забытый! Ни перекрестка, ни дороги! Это же провокация!

– Знак установлен? Установлен! – парировал напарник, подходя ближе. Голос у него был визгливый, как у нетрезвого подростка. – Ваше дело – выполнять, а не рассуждать! Правила для всех одинаковы! Или вы думаете, вы тут самый умный?

"Арбуз" кивнул, довольный: – Точно. Нарушение налицо. Составление протокола, эвакуация... – Он многозначительно посмотрел на часы. – Дело-то к вечеру, эвакуатор может и задержаться... Пока все оформим, пока... – Он снова бросил взгляд на Джамилю, и в его глазах читалось: "Или можешь решить вопрос по-хорошему, пока твоя красотка не передумала тебя ждать".

***
Наставление (мысль Семена): Вот и ловушка, братцы. Знают гады, что торопишься. Знают, что с кралей. Значит, заплатишь. Ибо время дороже денег, а нервы – дороже и того, и другого. Особенно когда вожделенная цель так близка, что ее запах уже смешивается с вонью их потных мундиров.
***

Семен сжал зубы. Он мог спорить, требовать начальника, звонить юристу, писать жалобы. Но это – время. Много времени. А Джамиля сидела рядом, напряженная, и каждый лишний час здесь был крадет у них тот самый, желанный вечер. И эти рожи... Они явно не упустят случая потянуть резину, поднасмехаться, "проверить" документы еще раз. Мысль о том, что они могут заставить Джамилю выйти из машины под надуманным предлогом, заставила его кровь похолодеть.

– Сколько? – спросил он сквозь зубы, глядя в лобовое стекло. Голос был ровным, но внутри все горело от унижения.

"Арбуз" переглянулся с напарником. Тот едва заметно кивнул.
– Ну, смотря как решать... – замялся "арбуз", делая вид, что подсчитывает. – Штраф-то большой... да и лишение... Но если по-человечески... Пять... это мало. Десять тысяч – и свободны. Без протоколов, без проблем.

– Десять?! – ахнул Семен. – Да вы что?!

– А ты что думал? – встрял напарник. – Лишение прав дешевле обойдется? Или ночевка тут с кралей тебе милее? – Он похабно подмигнул.

Семен полез в бардачок, достал кошелек. В нем было шесть тысяч наличными – как раз на непредвиденные расходы и бензин.
– Вот... шесть. Больше нет.

Инспекторы снова переглянулись. "Арбуз" с явным неудовольствием взял купюры.
– Шесть... Мало. Очень мало. – Он заглянул в кошелек Семена, убедился, что там пусто. Потом его взгляд упал на бардачок, где виднелись мелочь и пара мелких купюр. – А это что? Считай, не считается? Все на бочку! Забираем за нарушение! – Он протянул руку и выгреб из бардачка ВСЕ до последней копейки – мелочь, десятку, пятерку. Зажал в потной ладони. – Теперь свободны. Езжай. И впредь знаки уважай, умник! – Он фыркнул и, не глядя, махнул рукой, отправляясь к своей "Ладе". Напарник бросил на Джамилю последний, долгий, смачный взгляд и поплелся следом.

Семен сидел, сжимая руль до побеления костяшек. Унижение и ярость душили его. Они не просто взяли взятку – они его ОБОКРАЛИ, выгребли все, даже мелочь на кофе. Теперь у него не было денег даже на литр бензина, если что. А до станицы еще километров двадцать...

Резкий, нервный смешок раздался справа. Он повернулся. Джамиля смотрела на него, глаза ее блестели от смеха и... слез? Слез возмущения?

– Боже... – она выдохнула, тряся головой. – Это... это просто цирк какой-то! "Знаки уважай, умник!" – Она передразнила сиплый голос "арбуза", и смех ее стал громче, истеричнее. – И мелочь! Они выгребли всю мелочь! Как бомжи у метро! Охренеть...

Ее смех был заразителен. Семен почувствовал, как ярость начинает сменяться диким, абсурдным весельем. Да, это был цирк. Уродливый, вонючий, но цирк.
– Главное, твои документы не забрали, – хрипло пошутил он, включая передачу. – Или бы пришлось тебя отрабатывать у них в участке. "Два в одной", как у Самвела. – Он намеренно использовал эту пошлую фразу, чтобы выбить дурь из головы.

Джамиля фыркнула, но смех ее стих. Она положила руку ему на плечо. Тепло, успокаивающе.
– Поехали, герой. – Голос ее стал мягким. – Ты их... сумками не сдул, но хоть без лишения уехали. И без ночевки в кустах с гаишниками. – Она помолчала. – Жаль, конечно, денег. Особенно на бензин...

– Доедем, – буркнул Семен, выжимая газ. Машина рванула вперед, оставляя позади "Ладу" с мигалками и чувство гадливой несправедливости. – На честном слове и на одном крыле. Вернее, на запасе страсти. – Он рискнул посмотреть на нее.

Она улыбнулась в ответ. Улыбка была теплой, понимающей и... обещающей. В ее глазах снова заплясали те самые чертики.
– Запас страсти у нас, кажется, немаленький, – сказала она тихо, и ее пальцы снова легли ему на колено, но уже не будоража, а успокаивая. – Хватит, чтобы доехать... и потом еще очень много чего сделать. Эти... "арбузы" скоро забудутся, как дурной сон. А вот то, что ждет нас впереди... – Она не договорила, но смысл висел в воздухе, сладкий и манящий.

***
Наставление (мысль Семена): Вот и весь секрет, пацаны. Когда на пути встают сволочи в погонах и выгребают из тебя все до копейки, смотри на ту, ради которой ты все это терпишь. Если ее улыбка стоит потраченных нервов и украденных денег – значит, ты на правильном пути. А бензин... черт с ним. Любовь (или жаркая страсть) – она и на керосине ездит. Главное – доехать до точки "Х". А там... там уж мы им покажем, где раки зимуют! И не мелочью.
***

Он взглянул на указатель уровня топлива. Стрелка тревожно висела чуть выше красной зоны. "Ну, держись, старушка," – подумал он, глядя на приборную панель. – "Пронеси". И добавил газу, устремляясь к станице, к дому, к тому самому "эпичному" продолжению, которое должно было стереть из памяти и всяких уродов, и этих двух усатых хапуг с их дурацким знаком "СТОП". Джамиля была рядом. И это перевешивало все. Даже пустой кошелек и почти пустой бак.


Глава 6: Восточная Звезда в Казачьей Станице

Дорога к брату казалась Семёну бесконечной. Он нервно постукивал пальцами по рулю, представляя недовольные лица родни. «Опоздали. Опять опоздали», – мысленно корил он себя. Когда они наконец въехали в знакомый двор, из открытых окон дома уже несся скучный гул голосов и запах шашлыка, смешанный с крепким чачей. Праздник был в самом разгаре, а точнее – в своей унылой финальной стадии.

Войдя в гулкую, пропахшую едой и выпивкой гостиную брата, Семён почувствовал волну теплого, пьяного равнодушия. Гости – в основном родственники и соседи – сидели за длинным столом, щедро уставленным опустевшими тарелками и бутылками. Навеселе, сытые, они вяло перебрасывались фразами, обсуждая сплетни, известные всем до последней запятой: у кого корова отелилась, у кого крыша потекла, кто с кем опять поругался из-за межи. Энергия праздника выдохлась, сменившись привычной станичной рутиной застолья. На появление Семёна почти не обратили внимания – ну приехал Сеня, ну и что? Свой человек, всегда такой копуша.

– Прости, брат, – Семён хлопнул по плечу младшего брата Николая, который, слегка навеселе, лениво жевал виноград. – Задержались… Обстоятельства.
– Да ладно, – Николай махнул рукой, улыбнувшись. – Главное, что приехали. Жена, правда, уже спать ушла, устала. Садись, поешь чего. Кто с тобой? Ты же говорил, гостью везёшь?

– Да, Джамиля, – Семён кивнул, оглядываясь. – Она… в ванной, освежиться, переодеться после дороги.

Семён присел на свободный стул рядом с братом, налил себе минералки. Гул разговоров, смешанный с тихой музыкой из колонки, снова заполнил комнату. Он слушал полусонные разговоры о ценах на бензин и достоинствах нового трактора соседа, чувствуя легкую неловкость за опоздание и предвкушая реакцию на Джамилю. *«Как она там?»*

И вдруг… тишина.

Она наступила не сразу, а словно растекаясь волной от входа. Сначала замолчали двое напротив, уставившись куда-то за спину Семёна. Потом соседка слева резко оборвала рассказ о больной спине, широко раскрыв глаза. Гул стих, сменившись натянутым, звенящим молчанием. Даже музыка почему-то показалась тише. Все взгляды, как по команде, были прикованы к одному месту.

Семён обернулся.

В проеме двери в гостиную стояла Джамиля.

И это был не просто выход. Это было явление. Она преобразилась. Вместо дорожной одежды на ней был восточный наряд танцовщицы: широкие, струящиеся шаровары нежного персикового цвета, обтягивающий короткий топ, расшитый золотыми нитями и блестками, легкая, почти прозрачная накидка, перехваченная на бедрах изящным поясом с монетами, которые тихо звенели при малейшем движении. Её тёмные волосы были распущены и украшены тонкой цепочкой с каплевидным камнем на лбу. Шея, запястья, щиколотки – всё сверкало и переливалось тонкими цепочками, браслетами, кольцами. Она сияла, как драгоценность, вынутая из шкатулки. Но главным было не это. Главным была её улыбка. Широкая, искренняя, сияющая, обращенная ко всем сразу и будто говорящая: «Здравствуйте, родные! Как я рада вас видеть!»

Гости были поражены. Шок. Полный, абсолютный шок. Такого в их станице, в их привычном, размеренном мире, где женщины одевались скромно, а праздники проходили по давно заведенному сценарию, не видел никто. Рты приоткрылись, глаза округлились. Даже дядя Ваня, известный станичный философ и выпивоха, замер с недопитым стаканом чачи в руке.

Джамиля, совершенно не смущаясь всеобщего внимания, с восточной грацией и достоинством подошла к Николаю.
– Где именинница? Я хотела бы лично поздравить ее и вручить скромный подарок, – её голос, мелодичный и звонкий, прозвучал в тишине, как колокольчик.
Николай, растерявшись, показал на спальню. Джамиля кивнула и скользнула туда. Через минуту она вернулась, а за ней, сонная, но явно заинтригованная, вышла жена Николая, Оля, в руках у неё был небольшой изящный футляр – подарок от Джамили.

Джамиля подошла к столу, где стоял графин с вином. Она налила полный стакан, подняла его высоко. Глаза её сияли. Тишина в комнате стала абсолютной.

– Дорогие друзья! – начала она, и её голос зазвучал торжественно и поэтично. – В этот прекрасный вечер, когда звезды льют свой свет на гостеприимную землю Кубани, позвольте поднять этот бокал за нашу очаровательную именинницу! Пусть её жизнь будет подобна саду, полному роз, где каждый день приносит радость, а ночь – сладкие сны! Пусть печали обходят её дом стороной, а счастье стучится в двери чаще гостей! Как сказал мудрый Хайям:

Не оплакивай, смертный, вчерашних потерь,
Дней сегодняшних завтрашней меркой не мерь,
Ни былой, ни грядущей минуте не верь,
Верь минуте текущей – будь счастлив теперь!"

Она закончила, и в комнате повисла пауза, полная изумления. Потом Николай первый хлопнул, и залп аплодисментов, сначала робких, потом все более громких, прокатился по комнате. Оля покраснела от удовольствия и смущения. Джамиля чокнулась с ней и отпила из стакана.

Затем она подошла к Семёну. И тут она совершила нечто, окончательно повергшее станичников в культурный шок. С лёгким, почти незаметным поклоном головы, с выражением нежной покорности и преданности в глазах, она взяла его руку, поднесла к своим губам и едва коснулась костяшек пальцев. Ничего подобного – такой демонстративной, почти ритуальной принадлежности женщины мужчине – здесь не видели никогда. Местные женщины были сильными, хозяйственными, часто волевыми, но так – с такой открытой, почти театральной подчинённостью – они себя не вели. Послышался сдавленный вздох, кто-то покачал головой.

– Присядь, солнышко моё, – Семён, чувствуя, как уши горят, подвинулся, освобождая место рядом. Его собственное смущение было огромным, но где-то глубоко внутри теплилась гордость. Его. Все поняли без слов.

Джамиля улыбнулась ему своей ослепительной улыбкой и села, грациозно подобрав ноги. И с этого момента она стала центром вселенной. Шок сменился жгучим любопытством. Гости оживились, как после холодного душа.

– Откуда ты, милая?
– Омск? А родители?
– А наряд-то какой! Где такое достала?
– А стихи эти… Хайям, говоришь? Красиво, очень красиво!
– А как тебе наша Кубань? Не холодно после Сибири?

Вопросы сыпались со всех сторон. Джамиля отвечала легко, непринужденно, с юмором, не теряя своего достоинства и той самой, гипнотической улыбки. Она рассказывала о себе, о Севере, о своей любви к путешествиям и новым впечатлениям. И в каждом ответе, в каждом жесте, в каждом взгляде в сторону Семёна сквозило одно: «Я с ним. Я здесь, потому что он здесь. Я его». Она не кокетничала с другими мужчинами, не искала их внимания. Её фокус был на Семёне. Она ловила его взгляд, деликатно касалась его руки, подливала ему воды, когда его стакан пустел. Это было настолько естественно и в то же время настолько чуждо местным устоям, что за столом воцарилась атмосфера восхищенного недоумения. Семён чувствовал себя немного неловко под прицелом стольких взглядов, был вынужден выпить несколько тостов «за гостей», «за именинницу», «за благополучие», плотно поел холодца и шашлыка. Но сквозь неловкость пробивалось странное, тёплое чувство – гордости и обладания.

Часы пробили три ночи. Гости, подогретые новыми впечатлениями и алкоголем, разговорились снова, но уже оживленнее, обсуждая экзотичную гостью. Семён чувствовал усталость и нарастающее, нестерпимое желание остаться с Джамилей наедине. Накопленное за вечер напряжение, её близость, её запах – всё требовало разрядки. Он положил свою руку ей на бедро, под струящуюся ткань шаровар. Его пальцы скользнули выше, к краю тонких шелковых трусиков, едва коснувшись нежной кожи под ними. Джамиля мгновенно встрепенулась, повернув к нему горящий взгляд.

– Нам пора, солнышко, – прошептал он ей на ухо, его голос был низким, хрипловатым от выпитого и желания. – Домой. В постель.

В её глазах вспыхнуло понимание и ответное пламя. Она не смутилась, лишь лукаво улыбнулась, будто ждала этого.
– Конечно, мой господин, – так же тихо ответила она, подчёркивая «господин», зная, что это услышат сидящие рядом.

Она легко встала, изящно поправила накидку.
– Дорогие хозяева, гости! – её голос вновь зазвенел в наступившей тишине. – Благодарю за тёплый приём, за щедрый стол и душевную компанию! Но нам пора отдохнуть после долгой дороги. Счастливо оставаться!

Она сделала лёгкий, грациозный поклон. Семён встал рядом, чувствуя на себе десятки заинтригованных, оценивающих, немного завистливых взглядов. Прощание было коротким. Николай лишь многозначительно хлопнул брата по плечу: «Ну ты даёшь, Сеня!»

Они вышли в прохладную ночь. До дома Семёна – рукой подать, сто метров. Они шли молча, плечом к плечу, под куполом усыпанного звёздами кубанского неба. Атмосфера праздника, шум, любопытные взгляды остались позади. Теперь было только ночное безмолвие, запах степных трав и жгучее, невысказанное напряжение между ними, нараставшее с каждой минутой вечера и теперь готовое вырваться наружу. Дом Семёна, тихий и тёмный, ждал их. Дверь закрылась за ними, отсекая станицу, «Чуму», родню – весь мир. Остались только они, темнота и обещание той страсти, что терпеливо ждала своего часа весь этот долгий, полный неожиданностей день. Пятница подходила к концу, но её главное обещание только начинало исполняться.

***
А за столом, в доме Николая, воцарилось новое, оживлённое молчание. Шок прошёл, но осадок остался. Джамиля, как яркий метеор, прочертила небо их привычной жизни, оставив после себя не только звон монеток на поясе и строки Хайяма, но и тихий переполох в душах. Бабушка Агафья первая покачала седой головой: «Ну и нравы нонече…» Но в её глазах, вопреки словам, светилось любопытство. Молодая соседка Катя, обычно бойкая и задорная, задумчиво смотрела в пустой бокал. Она всегда гордилась своей кубанской прямотой, своей «незалежностью», как она это называла. Но сегодня она увидела другую силу. Силу женщины, которая выбрала свою покорность, обернула её в шелк и золото и сделала оружием невероятного обаяния и власти над вниманием всех вокруг. Джамиля не просила признания – она его взяла. Не требовала уважения – она его заслужила своей непохожестью, своей смелостью быть собой. И в этой показной, театральной покорности Семену была такая уверенность в себе, такая внутренняя свобода, что привычная Катина независимость вдруг показалась ей… плоской. Устоям был брошен вызов не грубостью, а изяществом. И этот вызов заставил задуматься даже самых консервативных. Ведь истинная свобода, дорогие мои, – мог бы подумать внимательный читатель, глядя на эти задумавшиеся лица, – не всегда в том, чтобы идти напролом. Иногда она – в праве выбора. Выбора как себя проявлять, как любить, как покоряться – или не покоряться. И Джамиля, со всей своей восточной мудростью и театральностью, преподала станице урок: быть собой, каким бы «не таким» это «я» ни было, – это и есть самая дерзкая и притягательная свобода. А уж как этой свободой распорядиться – с покорностью или бунтом – решает только само сердце, не оглядываясь на сплетни за столом.
***

Глава 7:Утро После Неудачи

Поздняя ночь поглотила станицу, когда они наконец добрались до родительского дома Семена в станице. Тишина была густой, нарушаемая лишь стрекотом цикад за окном. Дом, где Семен бывал наездами, действительно был спартанским: простая мебель, минимальные удобства, запах пыли и старых книг. Но Джамиля лишь улыбнулась, оглядевшись.
– Уютно, – прошептала она, и в ее глазах не было ни капли разочарования, только усталость и... ожидание.

Семен чувствовал себя выжатым лимоном. Бессонные ночи перед отпуском, адская неделя в офисе, гонка в Анапу, нервотрепка с Артуром, шумное застолье у брата – все это свалилось на него разом. Каждая клетка тела гудела от изнеможения, веки слипались. Он едва держался на ногах.

Каково же было его изумление, когда он вышел из крошечной ванной и увидел Джамилю. Она стояла у кровати, освещенная тусклым светом ночника. И была абсолютно обнаженной. Ее тело, загорелое и гладкое, казалось, излучало собственный свет в полумраке комнаты. Ни тени стеснения, только спокойная уверенность и томное обещание во взгляде. Она молча скользнула под простыню, откинув край одеяла приглашающим жестом.

Семен почувствовал, как усталость отступает под накатывающей волной желания. Адреналин, казалось, выгорел дотла, но вид ее, ждущей в его постели, разжег новый, более глубокий огонь. Он избавился от одежды, ощущая каждым нервом тяжесть в мышцах и легкое головокружение. "Надо продержаться", – пронеслось в голове.

Он лег рядом. Джамиля повернулась к нему, ее бедра раздвинулись в немом приглашении. В тусклом свете он увидел аккуратную щель, влажную и приоткрытую, как бутон темно-розовой розы, готовый распуститься. Красота и доступность этого вида заставили его член напрячься, но усталость тут же наложила свою тяжелую руку – эрекция была вялой, ненадежной.

Он уже потянулся к ней, но Джамиля мягко остановила его руку.
– Семен... а презерватив есть? – спросила она тихо, но четко.

Он замер. Презерватив. В суматохе дней, в этой редко посещаемой комнате... Он мысленно перерыл содержимое сумки, карманов. Ничего. Отчаяние на миг омрачило желание. И тут вспыхнуло воспоминание – давно, очень давно, он засунул один "на всякий случай" в дальний ящик старого шкафа.

– Одну секунду! – Он вскочил, почти споткнувшись от усталости, и полез в шкаф. Руки дрожали, когда он нащупал в беспорядке старого белья маленький квадратик. Срок годности? Неважно. Сейчас – только оно.

Он вернулся к кровати, протягивая сверток. Джамиля взяла его, но вместо того чтобы просто надеть, села на корточки перед ним. Ее темные глаза смотрели на его полувялый член с таким сосредоточенным вниманием, что он снова начал наполняться кровью. Она наклонилась и коснулась губами его головки. Легкий, как перышко, поцелуй. Потом кончик языка провел по чувствительной уздечке, заставив Семена вздрогнуть и застонать. Она взяла его в рот неглубоко, но нежно, лаская языком, облизывая, целуя. Каждое прикосновение ее губ и языка было медленным, плавным, будто она наслаждалась самим процессом, пробуя его на вкус, возвращая к жизни то, что казалось убитым усталостью. И она добилась своего – под ее ласками он стал твердым, сильным, готовым.

Только тогда она развернула презерватив и ловко, уверенными движениями натянула его на его возбужденный член. Ее взгляд встретился с его – в нем читалось одобрение и... благодарность за эту заботу.

Она легла на спину, раздвинув бедра шире, приглашая. Семен опустился между ее ног. Осторожно, боясь повредить хрупкость момента, он направил себя к ней. Вхождение было медленным, почти церемониальным. Он чувствовал, как ее влагалище, горячее и тугое, как хрустальная раковина, обволакивает его, принимая. Глубокий стон вырвался из ее груди.

Но усталость не сдавалась. Чем глубже он входил, чем размереннее были его толчки, тем сильнее накатывала волна изнеможения. Ощущение чудесной тесноты, ее стоны, ее запах – все это будило желание, но тело отказывалось подчиняться. Эрекция начала слабеть. Он чувствовал это с ужасом. Джамиля почувствовала тоже – ее бедра, двигавшиеся ему навстречу, замерли. Она открыла глаза, в них читалось не разочарование, а понимание и тревога.

Не говоря ни слова, она мягко отстранила его, заставив выскользнуть из себя. Семен хотел было что-то пробормотать, извиниться, но она уже опустилась перед ним на колени. Ее руки и рот снова принялись за работу – нежные, но настойчивые, терпеливые. Она ласкала его, целовала, обхватила губами, пока он снова не обрел твердость. На этот раз она не стала надевать презерватив заново – он и так едва держался. Она просто легла на спину и снова приняла его в себя.

Без тонкой преграды ощущения были иными – более острыми, более влажными, более настоящими. Эрекция окрепла, он начал двигаться увереннее, глубже, подчиняясь нарастающему давлению внизу живота. Усталость отступила перед примитивной потребностью кончить, сбросить это напряжение и наконец погрузиться в забытье. Он ускорился, его движения стали резче, почти отчаянными. Джамиля встретила его порыв, обвив ногами его поясницу, подставляясь под его удары, ее стоны стали громче, прерывистее.

И только он подумал: "Сейчас, только бы сейчас..." – как волна накрыла его с головой. Непроизвольные спазмы пронзили низ живота, и он с громким стоном влился в нее, чувствуя, как горячие струи спермы вырываются из него, заполняя ее глубины. Казалось, кончилось все разом – и напряжение, и силы, и сознание. Последняя капля выкатилась, и он услышал ее тихое, удивленное "Ой!", когда тепло разлилось внутри нее.

Он рухнул на нее, едва успев перекатиться на бок, чтобы не раздавить. Мир поплыл, звуки стали глухими, свет ночника расплылся. Он почувствовал, как ее рука легла ему на грудь, услышал ее сонное бормотание: "Спокойной ночи, мой герой..." Но смысл слов уже не доходил. Темнота, густая и бездонная, поглотила его мгновенно. Он провалился в сон, как в бездну, не чувствуя ничего, кроме полного, животного истощения.

* * *

Солнечный луч, пробившийся сквозь щель в занавесках, упал прямо на лицо Семена. Он застонал, пытаясь отвернуться. Голова гудела, тело ныло, как после марафона. Память возвращалась обрывками: бегство, станица, шумное застолье... Джамиля. Обнаженная. Постель. Его неуклюжие попытки... Презерватив... Ее губы на нем... И этот жалкий, поспешный финиш.

Он открыл глаза, боясь увидеть разочарование или отчуждение рядом. Но Джамиля спала. Она лежала на боку, спиной к нему, ее темные волосы раскидались по подушке, обнажая изящную линию шеи и плеча. Простыня сползла до талии, открывая гладкую спину и изгиб бедра. Она дышала ровно и глубоко, казалось, совершенно безмятежно.

Стыд накатил волной. "Герой"... Да какой же он герой? Он уснул прямо на ней! Не удовлетворил, не довел до конца, не проявил ни капли выдержки. Он представлял их первую ночь совсем иначе – страстной, долгой, запоминающейся. А получилось... жалко.

Он осторожно приподнялся, стараясь не разбудить ее. Нужно было принять душ, стереть с себя следы вчерашнего фиаско и ночи. Он выбрался из постели, чувствуя каждую мышцу, и направился в ванную.

Холодная вода немного освежила. Он стоял под душем, закрыв глаза, прокручивая в голове унизительные моменты. "Она терпела. Из жалости. Потому что я ее вытащил из передряги..." – грызла его мысль.

Когда он вышел, закутанный в полотенце, Джамиля уже сидела на кровати. Она смотрела на него, ее темные глаза были ясными, без следа сна. И в них не было ни разочарования, ни упрека. Только тепло и... легкая улыбка.

– Доброе утро, – сказала она тихо. – Как самочувствие, мой спаситель? – В ее голосе звучала не ирония, а искренняя забота.

– Джамиля, я... – он начал, с трудом подбирая слова. – Вчера... я... Это было ужасно. Я извиняюсь. Я был как... как развалюха.

Она покачала головой, вставая. Ее нагое тело в утреннем свете казалось еще более совершенным.
– Перестань, – она подошла к нему, положила ладони ему на грудь. Ее прикосновение было теплым и успокаивающим. – Ты был измотан до предела. Я видела это. А то, что случилось... – она усмехнулась, – это нормально. Тело имеет право на усталость. И знаешь что? – Она встала на цыпочки и поцеловала его в уголок губ. – Мне было... приятно. Несмотря ни на что. Потому что это был ты. И ты заботился обо мне. Даже в этом. Презерватив нашелся? Нашел. Заставил себя? Заставил. Пытался сделать хорошо? Пытался. А кончил так быстро, – она лукаво подмигнула, – потому что я тебе очень нравлюсь. И это комплимент.

Ее слова, ее спокойствие, ее понимание развеяли его стыд как утренний туман. Он обнял ее, прижав к себе, вдыхая запах ее кожи и сна. Она была права. Это был не конец, а только начало. Неудачное, да. Но начало.

– Следующий раз, – прошептал он ей в волосы, – будет лучше. Обещаю.

– Знаю, – ответила она, прижимаясь к нему. – Я в тебя верю. А сейчас... я умираю от голода. Твой спартанский рай предлагает завтрак?

Они засмеялись, и напряжение окончательно ушло. Но в этот момент на тумбочке Семена завибрировал её телефон. На экране горело название контакта “Любимый“. Она машинально взял трубку и ответила “Алло“.

Семен замер, утренний покой был разбит вдребезги. Улыбка сошла с его лица. Он смотрел на Джамилю, которая, почуяв неладное,  приложила палец ко рту, в предостережение. Мир снова стал непонятным и тревожным.

продолжение следует...






Название: Тыловая

Эпиграф

Война кончается не тогда, когда замолкают пушки, а тогда, когда перестаёт болеть последняя рана. Но некоторые раны не заживают никогда


Глава 1: Домой, к Теплу Бабкиному и Женской Тяге

Автобус плюнул меня на пыльную обочину как ненужную кость, выдохнув клуб дизельной вони. Я встал, ноги чуть подкосились от непривычной твердости мирной земли. Село. Мое. Родное. Три года, семь месяцев и восемнадцать дней не видел. А смотрит теперь, будто не спало, а умирало медленной смертью. Сердце сжалось тупой болью. Избы, помнившие меня пацаном, покосились, будто спина от непосильной ноши. Заборы, за которые мы прятались в "войнушке", рассыпались в труху. Даже собаки – те прежние, бойкие цепные псы – теперь лениво поднимали головы, гавкали разок для вида и затихали. Тишина. Не мирная, а мертвая. Гул тракторов, крики ребятни, бабий смех с огородов – все растворилось. Остался лишь шелест ветра в сухом бурьяне да гул в собственных ушах – не от близкого разрыва "Града", а от этой всепоглощающей, давящей тишины.

Домой? Щемящий вопрос ударил под дых. А дом-то где? Бабкин дом – тот самый, где я вырос после того, как родители в той аварии... – стоял чуть в стороне, и вид у него был такой же убитый, как у всего села. Крыша просела, шифер порос мхом, окна – мутные, слепые глаза. Мой дом. И я сам – Павел, 27 лет, бывший скотник местного колхоза, а ныне ветеран той спецоперации, что на Украине... – чувствовал себя таким же разбитым корытом. Пустым. Как та воронка после "прилета" – только внутри не осколки, а черная пустота, гудевшая от многомесячного ада и этой вот, нездешней тишины. И еще... еще дикая, животная тяга. Три года. Три года в мужском пекле – казарма, окоп, госпиталь. Три года грубости, мата, пота, крови и полного отсутствия женщины. Ни запаха, ни прикосновения, ни смеха.  А хотелось... хотелось жены. Теплой, своей. Хотелось дочку – смешную, с косичками, чтобы смеялась звонко. Мечта, которая грела в окопе, когда смерть дышала в затылок. Мечта о своем очаге, о продолжении жизни, которую так легко могли оборвать там.

В груди – комок размером с кулак: сверху – щемящая радость, что жив, что ноги несут, что вижу это небо, пусть и серое; а внизу, глубже – тяжелая, горькая тоска. Тоска по тому, чего уже нет – по родителям, по шумной деревне, по своей прежней, простой жизни, где главной заботой было успеть подоить коров до рассвета. Тоска по нормальности. И еще – жгучее, нестерпимое желание женского тепла. Не просто секса – хотя и его хотелось до дрожи в коленях – а именно тепла. Ласки. Тихого слова. Чтобы рука женская коснулась по-настоящему.

Едва скрипнула калитка старого, покосившегося забора, как из избы метнулась тень. Бабка Агафья. Выглянула, вгляделась – и вылетела на крыльцо, будто ошпаренная кипятком, забыв про палку, про больные ноги. Маленькая, сгорбленная, вся в морщинах, как спелое яблоко. Бросилась ко мне, обхватила так, что кости затрещали, прижала мою щеку к своей старенькой телогрейке. Запахло сеном, печным дымком и чем-то бесконечно родным – детством.

"Пашенька! Радость ты моя! Родненький! Живой! Целый-целехонек!" – голос ее дрожал, слезы текли по щекам, оставляя блестящие дорожки на запыленной коже. Она гладила мои щеки, волосы, плечи, будто проверяя, не мираж ли.

Живой-то жив, бабуль... а целый ли? – пронеслось в голове. Там, внутри, все еще гудело. Рука сама потянулась к пачке сигарет. "Живой, бабуль, живой," – выдавил я сквозь комок в горле. Голос хриплый, непривычный к таким словам. Закурил, глубоко затягиваясь, стараясь унять дрожь в пальцах. Отвел глаза от ее радостного лица – на дом. На свой дом. Стыдно стало. Крыша – решето. Окна – ни одного целого стекла, кое-где фанера. Дверь скособоченная. Развалины. После бетонных коробок, где мы жили на передке, это казалось особенно убогим. Но это было мое. Единственное, что осталось.

"Ничего, бабуль," – брякнул я, похлопывая по толстому карману. Там лежали бумажники – наличка и карта. Деньги. Кровные. За риск, за боль, за каждый день в аду. За квартиру в райцентре или даже в городе хватило бы с лихвой. А тут, в этой глуши... тут и на новый дом, крепкий, с резными наличниками, хватило бы, и на баню, и на машину. "Отстроим! Все заново! Дворец тебе выстроим!" – пообещал я, стараясь вложить в голос уверенность. Только бы руки не тряслись, когда кирпич класть буду... Только бы не вздрагивать от каждого хлопка...

Бабка смотрела на меня, не отрываясь, будто на чудо нерукотворное. Глаза ее, мутные от возраста, светились такой безмерной любовью и надеждой, что стало неловко. Она видела героя, сына, кормильца. А я... я чувствовал себя выжженной пустыней. И среди всех этих мыслей о доме, о бабке, о прошлом и будущем, настойчиво, как назойливая муха, жужжало одно простое, грубое желание: Мне бабы хочется. Жуть как. Не просто плоти – хоть и ее тоже, до боли – а того самого, женского тепла, которого так катастрофически не хватало три долгих года. Тепла, которое, как я наивно верил там, в окопе, ждет меня дома. Но дом был разрушен, а тепло... где его искать в этой вымирающей деревне?

Вечером собрались соседи. Человек десять, не больше. Все – седые, морщинистые, как высохшие яблоки. Самогон лился рекой, огурцы соленые хрустели на зубах. Я сидел, тупо жуя, чувствуя, как внутри все клокочет – от крепкого самогона, от трехлетнего воздержания, от этой невыносимой тяги к женскому теплу... Ан нет. Кругом – бабье старое, сморщенное. Тьфу ты...

И тут взгляд сам нашел ее. Маша. За пядьдесят, поди. Но не сплылась еще. Стояла чуть в стороне, как яркий мак на выжженном поле. На ней была облегающая красная блузка, так низко вырезанная, что открывала начало глубокой ложбинки между пышных, высоко вздымающихся грудей. Обтягивающая юбка до колен только подчеркивала округлость крепких, соблазнительных ягодиц, обещая упругость под тканью. Волосы темные, с благородной сединой, глаза – живые, темные, смотрели с какой-то затаенной усмешкой. А губы... губы были накрашены ярко-красным, влажно поблескивали в свете лампочки, как будто только что влажные от поцелуя или... как половые губы в предвкушении. Она поднесла стакан самогона ко рту, выпила залпом, и кончик ее розового языка медленно, чувственно провел по нижней губе, собирая капли. Улыбка, загадочная и сводящая с ума, тронула уголки ее губ. Самогон ударил в голову огненной волной, кровь хлынула вниз, к паху, затуманивая разум. Встал, шатаясь, как подкошенный. Подошел вплотную, запах ее духов смешался с перегаром.

"Мария Ивановна? Спляшем?" – голос хриплый, чужим показался.

Она улыбнулась той же загадочной улыбкой, чуть прищурившись: "Ой, Павел, да я отвыкла... старею."

Но руку дала – теплую, мягкую. Притянул ее к себе резко, грубо. Пахло потом, дешевым одеколоном и чем-то глубоко, первобытно женским. Ее упругая, тяжелая грудь мягко, но властно уперлась в мою грудную клетку. Низ живота – теплый, податливый – прижался прямо к моей ширинке, где уже бугрилось, росло напряжение. Охренеть... И тут же – мощный, неудержимый толчок в паху. Встал колом, каменным, давящим на швы. Три года... три года ничего живого, теплого! Руки задрожали, дыхание перехватило, в ушах зашумело. Сарай... Там темно... Там можно...

Еще на танцах, когда кружили под старый магнитофон в душном мареве толкотни и пота, я, обезумев от близости, от густого запаха ее духов, пота и самогона, от вида этих манящих красных губ, наклонился к ее уху. Губы почти касались мочки, горячее дыхание обжигало кожу. Голос сорвался на хриплый, прерывистый шепот, полный отчаяния и похоти: "Маш... Дай... Дай хоть грудь твою... потрогать... Хоть разок... Умоляю..." Она не ответила словами, только густо покраснела до самых корней темных волос, но и не отстранилась. Наоборот, ее тело словно подалось навстречу. И когда моя дрожащая, потная рука, пользуясь темнотой и пляшущими телами, робко, а потом жадно скользнула под ее красную блузку, нащупав под тонкой тканью лифчика теплый, упругий бугор соска, она лишь глубже, всем телом прижалась ко мне, издав тихий, сдавленный стон-ах. Этот миг – ее молчаливое, всем телом данное согласие, эта недоступная прежде плоть под моей ладонью, ее стон – свели остатки разума окончательно. Темнота сарая звала как спасение.

Сам не помня как, почти потащил ее за руку в сени. Деревянные половицы под ногами заскрипели жалобно. Потом – нырнули во тьму сарая. Густой, затхлый воздух ударил в нос: пыль, старое прогорклое дерево, сладковатый дух прошлогоднего сена. Ослепший от темноты и чего-то другого, прижал ее к шершавой стене, грубо, не разбирая дороги. Она вскрикнула – коротко, глухо. Губы сами нашли ее шею, впились. Кожа соленая, теплая, чуть влажная от пота. Слышал, как учащенно бьется под ней жилка.

"Пашка! Ты чо?! Очумел совсем?! А люди увидят!" – зашипела она прямо в ухо, горячим шепотом. Но руки ее – вот же они, цепкие, с коротко ногтями – не отпихивали, а вцепились в мои плечи, впились в мякоть мышц так, что больно стало.

"Не могу... – прохрипел я, задыхаясь, губы скользили по ее ключице. – Три года... Три чёртовых года... Бабка... Глаза бы мои не глядели... Машенька..." Мысль о том, как она разрешила прикоснуться тогда, на танцах, лишь распалила меня сильнее.

Рука моя, словно чужая, живая тварь, полезла под ее красную блузку. Нащупал горячее, упругое под тканью. Шершавая тесьма лифчика. Она резко вдохнула, ахнула, но не остановила, как не остановила и тогда. Пальцы нащупали крючок – дрожали, скользили. Рванул лифчик вниз, и грудь тяжело, по-хозяйски вывалилась мне в ладонь. Горячая, живая, тяжесть такая – дух перехватило. Соски крупные, как спелые ягоды, твердые бугорки под пальцами. Мать честная... Господи... Другой рукой юбку, задрал выше пояса. Трусы – простые, хлопкоаые. Палец легко, как по маслу, проскользнул под тонкую резинку. Нащупал густую, вьющуюся щетину и под ней – влажное, обжигающе горячее лоно. Готово... Все готово...

"Дурак... ну чего ждешь-то?! Быстрей же... – прошептала она вдруг, и голос дрожал, но не от злости. Ее рука суетливо, нервно помогла мне стащить трусы до колен. – Чего разнюнился? А то сейчас хватятся!"

От ее слов, от этого шепота, от ее помощи – всё внутри оборвалось. Штаны шлепнулись на пыльный пол. Одно движение бедер – резкое, безоглядное. Вошел в нее вначале с головку, как бы ошупывая вход, потом единым порывом, одним глубоким, рвущим всё внутри толчком. Тесно... Горячо... Влажно... Как в печи... Как в самом раю... Она резко вскрикнула – не от боли, нет, – глухо, сдавленно, как будто под водой. Обвила меня ногами крепко, притянула к себе всей силой. Движения мои заплясали сами – дикие, короткие, как у зверя в силке. Духота сарая, терпкий запах ее пота и чего-то женского, незнакомого, въедливый дух самогона изо рта и дикое, клокочущее, копившееся годами напряжение – всё смешалось, крутилось вихрем. Сейчас... Сейчас же... Сжал ее грудь до боли, впился губами в соленую шею, зарычал что-то нечленораздельное, и... Кончил, как пацан необстрелянный, через десяток этих судорожных толчков. Горячая волна обожгла кожу изнутри. Стыд и облегчение пополам. Обмяк на ней, тяжело дыша в ее волосы.

"Ну ты и скотина... Е-мае... – кряхтела она, высвобождаясь, поправляя юбку. Лифчик застегнуть не могла – руки тряслись, как в лихорадке. – Всю юбку помяла... Пойду подмоюсь... Фу... Воняем оба, как свиньи после бани." Шаркнула босыми ногами по полу, пошла к выходу. Но на пороге оглянулась. В щель света из сеней блеснули зубы в короткой, смущенной улыбке. Не злится... Слава тебе, Господи... И глаза, казалось, смеялись сквозь усталость.

Позже проводил ее. У калитки, в липкой темноте, она пробормотала:
"Ну, спасибо..."
Но когда она сделала шаг, нога ее подвернулась на кочке. Не раздумывая, подхватил ее на руки – легкую, податливую.
"Ба! Да я сама!" – всплеснула она руками, но обвила мою шею.
"Не сама! Ногу подвернула – вижу!" – буркнул я и понес к избе. Дверь поддалась плечом. В сенцах нащупал выключатель. Лампа под потолком мигнула и залила кухню желтым, немигающим светом.

Она стояла посреди горницы, смущенная, отводя взгляд. Но при свете... при этом резком, беспощадном свете... она была совсем другая. Не баба из сарая, не бабка, что мерещилась все три года. Совсем не бабка. Женщина. Настоящая, молодая, смущенная своей притягательной красотой под моим взглядом, Женщина.

"Машенька..." – выдохнул я, и шагнул к ней. Руки сами потянулись к её блузке. Она не сопротивлялась, только шептала:
"Павел... да что ты... ну полно..." – но пуговицы расстегивались легко, одна за другой. Блузка сползла на пол. Пальцы нашли застежку лифчика – маленькую, капризную. Щелчок. И груди – те самые, тяжелые, хозяйские, что запомнились по сараю – освободились. Я не мог оторвать глаз. Кожа на них была светлее, чем на лице и руках, бархатистая. Соски, крупные, темно-розовые, уже набухли, напряглись от холода или от моего взгляда. Я провел большим пальцем по одному – он тут же стал еще тверже, будто камешек. Машенька вздрогнула, губы ее дрогнули.

Юбка упала следом, простой ситцевой волной. Остались только трусы – те самые,, хлопковые. Я присел на корточки, взялся за резинку. Она замерла. Трусики сползли по полным, чуть загорелым ногам. И она стояла передо мной. Вся.

Воздух перехватило. Я упал на колени, как подкошенный. Руки обхватили ее бедра, лицо прижалось к теплому, плоскому животу. Кожа там была нежная, почти прозрачная, с легким пушком. Пахло ею – чистым телом, потом, и чем-то неуловимо сладким, женским. Потом взгляд скользнул ниже. К тому самому месту.

И тут меня настигло настоящее изумление. Вместо густого, нестриженого леса, который я почему-то ожидал увидеть (откуда эта мысль? от бабкиных намеков? от деревенских пересудов?), был аккуратный, маленький треугольник. Волосы коротко подстрижены, почти пушок, оттеняющий нежную кожу лобка. Чисто. Ухоженно. Совсем не по-деревенски. Странно... Для кого она так следит? Мысль эта кольнула ревностью, но тут же потонула в волне вожделения. Эта стриженая нежность, этот намек на скрытую городскую жизнь сводили с ума. Я прильнул губами к теплой коже над треугольником, вдохнул глубже ее запах. Машенька вздрогнула, рука ее легла мне на затылок.

Больше не было сил ждать. Я поднял ее – она обвила меня ногами – и понес к кровати в углу.

Все было иначе, чем в сарае. Медленнее. Пьянее от близости, от света, от этого неожиданного открытия ее тела. Жарче. Я ласкал ее груди, не торопясь, чувствуя под пальцами их вес, упругость, как налитые спелые дыни. Целовал соски, водил по ним языком, чувствуя, как они каменеют, слушая ее прерывистое дыхание. Потом спустился ниже. Целовал живот, впадину пупка. Снова – к тому трепещущему треугольнику. Вдыхал ее запах, целовал нежную кожу вокруг. Она застонала глухо, протяжно, и ее бедра приподнялись навстречу.
"Да... – прошептала она, гладя мои волосы. – Там..."
Я послушался. Язык нашел влажную теплоту, нежную складку. Она выгнулась дугой, вскрикнув, пальцы впились в простыню. Потом потянула меня вверх, к себе, глаза темные, полные нетерпения.
"Медленнее... – прошептала она, направляя меня рукой. – Не торопись..."
Я вошел. Тесно, влажно, глубоко. Не рванул, как тогда, а погружался постепенно, чувствуя каждую складку, каждое ее содрогание. Двигался плавно, долго, в такт ее стонам, которые теперь были не сдавленными, а открытыми, грудными. Кончил глубоко, вложив в нее всю накопленную нежность и боль. Она сжала меня изнутри, как бы удерживая. Лежали потом, слипшиеся, дыша в унисон, и мир сузился до тепла ее тела под моей рукой, до стука наших сердец. Вот она, жизнь. Настоящая.

День за днем – шум рубанка, стук молотка, едкая пыль штукатурки, въедающаяся в ноздри и оседающая седым налетом на ресницах. Ремонт бабкиного дома втянул меня, как воронка. Сперва – тупое, механическое движение: таскать кирпичи, колотить, шкурить. Руки, привыкшие к автомату и лопате сапера, неловко орудовали стамеской, но память мышц из далекого пацанья, когда помогал отцу, потихоньку возвращалась. Каждый удар молотка по гвоздю – отзвук в тишине села, каждый скрип пилы по свежей доске – аккорд в симфонии возрождения.

Деньги, честно заработанные кровью и страхом там, таяли, как снег на проталине. Пересчитывал пачки наличных, ощущая их вес – не бумажный, а вес риска, вечного недосыпа, грохота "градов". Отдавал за цемент, за краску, за новые стекла, взамен выбитых временем и ветром. Но глядя, как светлеет лицо моей бабушки – не от побелки на стенах, а изнутри, от чистоты и порядка, вползающих в ее ветхий, много повидавший мир, думалось: оно того стоит. Хоть ей будет легче. Легче дышать в этих стенах, помнящих столько горя – войну, потерю мужа, смерть моего отца, ее сына, долгие годы одиночества. Стены, пропитанные дымом печи и тихими слезами, будто сами расправляли плечи, сбрасывая груз запустения.

Работа была тяжкой. Спина ныла к вечеру, пальцы стирались в кровь о наждак, старые балки предательски скрипели, не желая уступать новым. Но в этой физической усталости была странная, почти медитативная ясность. Не надо думать о засадах, о минах-растяжках, о криках "Саня, держись!" в рацию. Только доска. Только уровень. Только ровный шов штукатурки. И бабка Агафья, как тень тихой радости, – то поднесет кружку парного молока, то перекрестит со спины, шепча что-то доброе, то просто сядет на крылечке и смотрит, как ее внук, ее солдат, ее последняя надежда, возвращает к жизни их общий кров.

Каждый очищенный от грязи и паутины угол, каждый застекленный проем, пропускавший раньше лишь холод и сырость, каждый новый квадрат чистого пола – это была не просто реконструкция дома. Это была попытка залатать дыры в собственной душе, стереть копоть войны, вернуть хоть крупицу той простой, мирной жизни, о которой так безумно мечталось в окопах под обстрелом. Деньги таяли, но с каждым вбитым гвоздем, с каждым взглядом бабки, полным немой благодарности, таял и тот ледяной комок тоски и отчужденности, что привез я с собой, как незваный багаж, с той проклятой войны. Здесь, среди стружек и пыли, под стук молотка и тихое бормотание бабули, я медленно, по кирпичику, строил не только дом, но и мост обратно – в жизнь.

Но ночь… Ночь принадлежала ей. Маше.

Когда солнце клонилось за горизонт, а в деревне гасли последние огни, мир сжимался до тепла ее дыхания, до шепота, который тонул в гуле ночного ветра за стенами. Сеновал, где сухое сено шелестело под их телами, где каждый вдох был густым и сладким от пыльной травы, а их пот, смешиваясь, оставлял на коже солоноватый след. Здесь, под низкой крышей, среди стогов, они были невидимы для всего мира — только звезды, пробивающиеся сквозь щели, знали их тайну. 

Баня — другая вселенная, где время текло иначе. Где пар, густой и обжигающий, обволакивал их, как второе тело, где капли воды скатывались по разгоряченной коже, оставляя за собой дрожь. Ее стоны — негромкие, сдавленные — растворялись в шипении воды на раскаленных камнях. Он запоминал каждый звук, каждый вздох, каждый стук ее сердца, прижатого к его груди. Здесь, в этом жарком полумраке, не было ни войны, ни страха, ни прошлого — только два тела, два голоса, два пульса, слившихся в один. 

А потом — ее кровать. Узкая, скрипучая, с продавленным соломенным матрасом, ставшая для него святыней. Здесь, в этой тесноте, он находил то, чего не мог дать себе сам: покой, принятие, забытье. Ее пальцы, вьющиеся в его волосах, ее губы, шепчущие что-то несвязное, ее тело, принимающее его так, будто он не солдат с израненной душой, а просто человек, который имеет право на нежность. 

И когда рассвет уже синел за окном, а деревня потихоньку пробуждалась, он лежал, прислушиваясь к ее ровному дыханию, и думал, что, может быть, это и есть спасение — не громкое, не героическое, а тихое, простое, как ее рука в его руке.

Поначалу было только это: животная потребность, вспышка гнева и похоти. Он входил в нее как в бой – резко, требовательно, с хриплым рычанием: "А ну раздвинь шире, Маша! Да, вот так... тугая штучка... Прими всю, сука!" Его пальцы впивались в ее бедра, оставляя синяки, губы прикусывали ее плечо. Она, как всегда, стискивала зубы, стараясь заглушить стон, но тело выдавало ее с головой: спина выгибалась дугой навстречу его толчкам, влага лилась рекой, а когда он нащупывал пальцем ее клитор, она содрогалась всем телом, издавая сдавленный, прерывистый вой, и бессознательно вжималась в него еще глубже. "Кончаешь? А? Признайся, потаскуха, нравится, когда тебя трахают как последнюю шлюху?!" – глумился он, чувствуя, как ее внутренности судорожно сжимаются вокруг него в ответ на грубость. И она не отрицала, лишь глуше стонала, пряча лицо в подушку.

Но дни текли, а вместе с ними что-то менялось внутри него. Он ловил себя на том, что уже не рвется в нее сразу, как зверь. Научился не торопиться. Задерживался на пороге бани, наблюдая, как она моет спину, как играют мускулы под кожей. Запоминал каждую родинку на ее теле, знакомой уже как свои пять пальцев. Узнал запах ее кожи после бани – чистый, чуть горьковатый, смешанный с запахом березового веника. И запах ее возбуждения – густой, терпкий, сводящий с ума. Он начал чувствовать ее, а не просто брать. Проводил пальцами по ее бокам, целовал впадину у ключицы, слышал, как меняется ее дыхание, когда он медленно, с нажимом, проводил языком по внутренней стороне бедра. Она по-прежнему кусала губу, стараясь не выдать удовольствия, но тело пело: дрожь по коже, ноги, обвивающие его поясницу, влага, обильно смачивающая его пальцы еще до проникновения.

Однажды, лежа в сене после долгого, почти неспешного соития, когда он водил пальцем по ее мокрой щели, чувствуя, как она пульсирует, он пробормотал, глядя в темноту сарая: "Знаешь... я... кажись...". Он искал слова. "Кажись, привык к тебе, Маш. Сильно." Голос сорвался. Он ждал.

Она замерла, потом тихо вздохнула. Ее рука легла ему на грудь. "Не надо, Паш. Не надо слов таких. Время... время покажет." Голос был мягким, но в нем слышалась усталость и какая-то безнадежность. "Живи пока. Вот так."

И он жил. Погружаясь в нее, в этот странный, грешный мир, который она открывала. Откуда в этой тихой, забитой жизнью деревенской бабе такие знания? Она учила его вещам, о которых он и не слышал. Как языком довести до дрожи, едва коснувшись нужной точки. Как пальцами внутри найти упругий бугорок и ласкать его, пока она не закричит, впиваясь ногтями ему в спину. Как менять ритм, угол, глубину, выжимая из нее волны наслаждения, одна сильнее другой.

"Где ты... где ты этому научилась?" – спросил он как-то, пораженный, когда она показала ему позу, в которой мог контролировать все.

Она лишь горько усмехнулась в темноте. "Жизнь научила, Пашенька. Долгая жизнь. Не спрашивай."

Однажды в бане, парной и тесной. Он мыл ей спину, чувствуя под ладонью знакомые изгибы. Вода стекала ручьями. Вдруг она обернулась, лицо серьезное, глаза печальные.

"Паш...", начала она тихо, перебирая мочалку. "Ты ж семью хочешь. Нормальную. Деток здоровых. А я..." Она махнула рукой, брызги воды попали ему в лицо. "Я тебе не пара. Стара я для тебя. Развалюха." Правда, горькая и очевидная, повисла в пару.

"Да ну тебя к черту с этим!" – буркнул он, отвернувшись, чтобы скрыть внезапную боль в груди. Не хотел об этом. Не сейчас. Не здесь.

Она помолчала, потом подошла ближе, голос стал каким-то деловым, странным. "А вот дочка у меня... Катя. В городе. Учится. Красивая. Умная. Совсем молоденькая." Она посмотрела на него прямо. "Познакомить? А? Может, твоя судьба?"

Он остолбенел. Стоял нагой, мокрый, в клубах пара, чувствуя, как гнев и нелепость ситуации душат его. Познакомить? С ее дочерью? Пока он каждую ночь трахает ее саму до изнеможения? Это что – плата? Оправдание? Или просто отчаянная попытка выстроить ему нормальное будущее, от которого его теперь тошнило? Мысли путались, а тело, вопреки всему, отозвалось на ее близость знакомым жаром. Он не нашел слов. Только резко потянул ее к себе, прижав мокрое тело к своему, заглушая абсурд ее предложения знакомой, мучительной, неистребимой жаждой, которая уже не имела ничего общего с простым сексом.

 *****

Они лежали на застеленной кровати, потные, усталые, но не желавшие расставаться с этим теплом. Павел обнимал Машеньку, его рука лежала на ее гладком бедре. Тишину нарушил только треск догоравших в печи дров. И вдруг вопрос вырвался сам, давно крутившийся на языке, подогретый ревностью к ее неожиданной ухоженности:

"Маш... а ну скажи... сколько до меня... мужиков-то было?" Он сам почувствовал, как напряглось его тело в ожидании ответа. Сам-то он... что он мог рассказать? Интересно же, каково ее прошлое.

Машенька тихо засмеялась, прижалась сильнее. "А тебе зачем? Ревнуешь?"

"Нет! – слишком резко ответил он, выдавая себя. – Просто... интересно."

Она помолчала, потом заговорила тихо, глядя в потолок. "Были... Были, Павел. Не девочка. Но и не шлюха деревенская. Человек пять... Шесть? За три года... Не так уж много."

Павел почувствовал, как ревность кольнула острее, но тут же пришло понимание – а что он-то? Чем лучше? Он затянулся сигаретой, выпустил дым колечком, решившись. Если уж спрашивает, то и самому надо выложиться.

"А я... – голос его хриплый, немного смущенный. – Я-то... гляди. Сам-то, считай, зеленый был. До тебя." Он сделал паузу, собираясь с мыслями, вспоминая. "Было... два раза. Ну, почти."

Он повернулся к ней на бок, опираясь на локоть, глаза его горели в полумраке, смесь стыда и вдруг проснувшегося вожделения к этим воспоминаниям. Первый раз... лет семнадцать. С Катькой, с соседской. В сенцах, у них. Быстренько, как воры. Темно, страшно, что батька зайдет." Он помолчал, лицо его в полумраке стало сосредоточенным, будто вглядывался в прошлое. "Катька... она ко мне не шибко, знаешь ли. А я... дурак молодой, втюрился как слепой котенок. Нудно ходил вокруг нее, глаз не сводил. А ей, видать, льстило, что парень так пристает. Или просто любопытно стало – что это за зверь такой, мужик." Павел хрипло усмехнулся. "Ну и далась. Не сразу. Сперва отшивала, потом... подпустила. Разок позволила поцеловаться за сараем. Потом руку на грудь положить... А там и до сенец дело дошло."

"Давала она мне... несколько раз. Не от любви, нет. То ли от скуки деревенской, то ли от того, что я как назойливая муха – отмахнешься, а он опять тут как тут. А может, думала – отвяжусь, коли ублажу. Но я-то... я же думал – это она ко мне! Что вот оно, чувство! Я жениться на ней мечтал, честное слово!" Голос его дрогнул от старого, юношеского накала. "Представлял, как к ее отцу приду, руку попрошу. Как дом себе срубим. Детей... А она... как доска лежала. Каждый раз. В темноте. Молча. Ни поцелуя, ни ласки. Только терпела. Сам не понял, как входил – она ведь никогда не помогала, не направляла. Толкнул пару раз – и все. Она только вздохнула, и вроде как больно ей было. Я – кончил, и бежать. Стыдоба, а не дело. Ни тепла, ни страсти... как скотина."

"А потом... все кончилось. Как-то пришел, а она с другим парнем гуляет, за руки держатся. Смеется. Как со мной никогда. Я подошел – она глаз отвела. Понял тогда, Я. Понял, что был для нее... ну, как та собака дворовая – погладили разок, чтобы не скулила и отстала, позабыла. Он с силой затянулся сигаретой, дым выдохнул резко. "Женитьба... ха. Мечты дурацкие. После этого я к ней и подходить перестал. А она... и не искала. Так и кануло все. Первая моя... глупость. И позор." Его пальцы невольно сжали ее плечо, будто ища опоры в этом воспоминании о боли и унижении.

Второй раз... Это было на сенокосе, у бабки ее. С Дашкой. Она студентка, прикатила на каникулы. Видать, от учебы мозги проветрить. А я... ну, был рядом. 

Дашка... Ну, в общем, не худышка. Полненькая. Грудь здоровая, сиськи так и просились в руки. Но самое то... жопа. Вот реально – жопа круглая, тугая, как орех. В джинцах это вообще... хрен мимо пройдешь. Сама ко мне липнуть начала. Смотрела так, знаешь, хитрожопо, уголками губ играла. И в стог завела. Ну, я не дурак. 

В стогу было жарко, сено кололось. Она сразу полезла целоваться, язык как шланг. Руки мои на свою сиськи потащила – мял, сколько влезет. Твердые, упругие. А жопа... Я ее за эту жопу хватал, мять пытался сквозь шорты, потом и под них полез. Гладкая, ****ец, без трусов. Сама на спину повалилась, шорты долой, ноги раздвинула. Всё твердила: "Давай покажи какой ты сильный!" 

Я, как ошпаренный, штаны вниз, и в нее. Там мокро, тепло. Она застонала, но... как-то по делу. Не как ты, Маша. Шевелилась подо мной, поддакивала: "Да, давай!". А я – раз-два, и кончил. Хреново, быстро, как всегда. Минут пять от силы. Она засмеялась потом: "Ну ты шустрый!" Вроде довольна, но... фигня. Не то. 

Потом так еще несколько раз было. То в стогу, то в бабкином сарае за сеном. Всегда быстро, всегда она сама начинала. Всегда эта ее жопа... я ее просто обожал мять, пока в нее втыкал. Но сам акт... хреновый. Как будто поспеть куда-то надо. Кончал быстро, она смеялась или просто "Ну вот и ладно". Никакой сладости, Маш. Пустота. 

И кончилось все ****ецом. Один раз ушел, а потом вспомнил – куртку забыл в том стогу. Вернулся тихо. Подкрался сбоку... И вижу: Дашка, моя Дашка, стоит на четвереньках, как сука. Жопа ее голая, белая, так и торчит под луной. А сзади нее – какой-то мужик здоровый, *** знает кто, из соседних, наверное. И он ее... трахает. По полной. 

И самое ****атое... Она не просто стонала. Она охала. На каждый его толчок – громкий, сочный стон: "О-ох! О-ох! О-ох!". Как будто каждый раз ее током бьет. И так в такт, сильно. И видно, что ей реально охуенно. Никакого смеха, как со мной. Только эти "ох", громкие, дикие. 

Я стоял, как идиот, смотрел, как он ее долбит, а она охает на всю округу от каждого его движа. Ее жопа ходила ходуном. Вот так, значит. Со мной – "шустрый" и смех. А с ним – вот это вот всё. Охи да полная отдача. 

Куртку я не взял. Развернулся и уехал. На *** такую Дашку. Хрен бы я еще к ней полез. Понял тогда, Машенька... Не то. Совсем не то. У тебя... даже когда молчишь, это в тысячу раз лучше ее дурацких охов с каким-то левым мужиком.

Он замолчал, вдыхая запах ее волос, смешанный с запахом их тел и дыма. Потом продолжил, голос стал глубже, искреннее. "Вот видишь? Два раза. И оба – как слепой котенок. Ничего не знал. Ни как бабу разжечь толком, ни как себя сдержать, чтобы не кончить сразу. Ни как ласкать... вот там... – его рука скользнула вниз, ладонью коснувшись тепла между ее бедер. – Думал, главное – ткнуть и кончить. А оказалось... ничего я не знал."

Он приподнялся, глядя ей прямо в глаза. Его лицо было серьезным, без тени насмешки. "А ты... ты научила, Машенька. Серьезно. Вот в этот раз... при свете... Я видел тебя. Слышал. Ты мне говорила – медленнее, Павел... вот тут целуй... так... Ты стонала по-другому. Не как Дашка на сенокосе, а... по-настоящему. И я понял. Понял, что значит – чувствовать бабу. Что она живая, теплая, что ей тоже надо, что она может гореть. Что можно не тычком, а... лаской. Языком... руками... всем телом. Что можно тянуть время, как дорогой самогон, смаковать. Что кончить – это не конец, а... часть. Важная, да, но часть."

Он наклонился, поцеловал ее в губы долгим, влажным поцелуем, полным благодарности. "Вот за это... спасибо тебе. За науку. За то, что показала, что это... – он искал слово, – что это может быть жизнь. Настоящая. А не судорога в темном углу. Теперь... теперь я хоть понимаю, что делаю. Хоть могу тебе... дать что-то, кроме быстрого тычка." Он улыбнулся смущенно, по-мальчишески. "Так что... прошлое твое, Машенька, может, и было до меня... но я теперь хоть знаю, как плуг держать."

Прошло время. Теперь они сидели у нее на кухне. Самогон жёг горло, туманил голову. Свеча коптила. Павел чувствовал, как пьяное любопытство и давняя ревность снова поднимаются в нём. Ткнул пальцем в стол, едва ворочая языком:

"Ну, Маш... а ну-ка, расскажи... всех-то своих. Хочу знать!"

Она закинула голову, пьяно хихикнула: "Ой, Пашенька, кто ж их помнит-то всех? Много воды утекло..."

"Нет, ты скажи!" – он насупился, пьяная настойчивость заговорила в нем. "Хочу знать. Всех."

Она вздохнула, облокотилась о стол, взгляд поплыл куда-то в прошлое. "Ну... Первый – муж, Виктор. Добрый был, душевный. Но... нежный чересчур. Научил только, что не все мужики – звери." Она сделала глоток, поморщилась. "Потом... Сантехник Сергей. Говорун, языком трепал без умолку. Зато... – она смущенно улыбнулась, – показал, что языком можно не только болтать. Ох, и умел он им... местами." Павел почувствовал, как внизу живота дернулось. "Потом... Ветеринар Николай. Скукотища. Только и знал, что как бычок – раз-два и готово. Научил терпеть скуку." Она махнула рукой. "А потом... Шофер Сашка. Горячий был! Как ты, Паш. Ревнивый до чертиков, чуть что – кулаки в ход. Но... – голос ее стал тише, хриплее, – научил, что боль... она не всегда плохо. Иногда... от нее мурашки, знаешь ли?" Она посмотрела на Павла сквозь дымку самогона, уголок губ задорно дернулся. "Ну и... были еще. Случайности. Мимоездом. По пьяни. Да и все, вроде. Доволен, следователь?"

Павел сидел, словно обухом по голове. Десять? Больше? Гадко стало. Но сквозь гадливость пробивался жар. Каждый ее рассказ – как щелчок по нервам, будоража воображение. Слово "мимоездом" зацепило его пьяный ум.
"Мимоездом?" – переспросил он хрипло, наклоняясь через стол. – "А ну-ка, поясни! Кто это тут у тебя мимоездом был? Деревня-то наша – глухомань, никого не бывает! Кого ты тут умудрилась подцепить?"

Она махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи, но в глазах мелькнуло что-то – то ли раздражение, то ли усталость, а может, и то и другое сразу. Губы её дрогнули, словно она хотела что-то добавить, но передумала. 

— Да пустое всё это, Паш… — голос её звучал притворно-равнодушно, но в нём дрожала какая-то струна, будто она сама себе не верила. — **Ну, городской один заезжал, рыбы половить. Неделю тут околачивался, у меня ночевал.** 

Павел замер. Глаза его потемнели, пальцы непроизвольно сжались в кулаки. 

— **У тебя ночевал?** — голос его стал ниже, грубее, в нём зазвучало что-то животное. — **На этой кровати?** 

Она почувствовала, куда он клонит, и даже в подпитии её хватило, чтобы понять — **этот путь опасен**. 

— **Ах, что ты…** — она фальшиво рассмеялась, отводя взгляд. — **Нет, конечно. С рыбаками же как?** **В палатке у озера, под шум камышей…** 

Павел дышал тяжело, ноздри его раздувались. 

— **А электрик?** 

— **Тот и вовсе в будке у трансформатора…** — она махнула рукой, будто это было само собой разумеющимся. — **Там и лампу повесили, и одеяло постелили…** 

— **А жених?** 

— **Тот вообще в сенях ночевал!** — она даже фыркнула, изображая лёгкое презрение. — **Думал, я ему тут постель стелю?** 

Павел молчал, но напряжение в нём не спадало. Он **хотел знать правду**, но в то же время боялся её. 

— **Так никого… здесь не было?** — он кивнул на кровать, и голос его дрогнул. 

Она посмотрела на него долгим взглядом, в котором смешалось **и понимание, и жалость, и что-то ещё, что он не мог разгадать**. 

— **Нет, Паш… Никого.** 

И в этом «никого» было столько недосказанного, что он **почти поверил**. Почти.

Павла покоробило это "пустое". Каждый названный мужчина – нож в его ревности. "Пустое..." – пробурчал он с горечью, делая глоток самогона, который уже почти не жег, лишь туманил сознание тяжелой волной.
"А первый?" – хрипло вырвалось у него уже поверх ее слов, возвращаясь к главному. "Как... первый раз-то? Кто?

...Она замерла. Трезвая – ни за что бы не сказала. А пьяная... Пьяная выдохнула: "Федька. Жених был, до Виктора. На свадьбе... В сарай затащил. Сам пьяный в дугу. Толкался, как слепой щенок..." Она вдруг фыркнула сквозь подступающие слезы, смешок получился горьким и резким. "Дурак пьяный! Ты думаешь, куда полез? Нет, не туда! Уперся, как баран, в задницу! А я – дура молодая, ничего не понимаю, только больно да страшно. А он бубнит, слюной брызжет: 'Не бойсь, Машка, тут безопаснее! Тут дите не сделаешь! Чего орешь?'" Машенька тряхнула головой, и смех ее уже граничил с рыданием. "Ну и получил, гад, чего хотел! Силой влез туда, куда не просили! А я... – голос ее сорвался, – я потом, как тряпка, в соломе лежала. Всё болело. И внутри, и снаружи. И стыдно... до земли провалиться." Она вытерла ладонью мокрый уголок глаза, глядя куда-то мимо Павла. "Так что замуж-то я к Виктору... настоящей девственницей вышла. Вот такой казус, Пашенька. Смешно, да?" Она горько усмехнулась, и в этой усмешке была вся боль того пьяного сарая и унижения.

Машенька закончила свой рассказ горьким: "Вот такой казус, Пашенька. Смешно, да?" Она вытерла слезинку, но в уголках губ уже играла какая-то усталая ирония, а не только боль. Сарай был давно, и жизнь, особенно после Виктора, научила её смотреть на многие вещи проще.

Павел сидел, переваривая услышанное. Лицо его было серьезным, но в глазах мелькало не только сочувствие, а какое-то... любопытство? Он потупился, ковыряя ногтем крошку на столе, потом резко поднял на неё взгляд. Голос его звучал нерешительно, даже виновато, но с настойчивой ноткой:
"А... а мне... дашь туда попробовать?.." Он сделал паузу, будто сам испугался своей смелости. "Один разок... А? Больше не пристану..."

Его рука неуклюже потянулась в её сторону, пальцы нацелились куда-то в район поясницы, явно метя к тому самому "пятнышку" интереса.

Маша не остолбенела. Она даже слегка протрезвела – пьяная легкость  пошатнулась. Вместо ужаса в её глазах вспыхнуло сначала искреннее удивление, а потом – развеселый, чуть хрипловатый смех.
"Ой, Пашка! Да ты чего?" – фыркнула она, слегка отодвигая его назойливую руку локтем. – "Слушай историю про сарай, про Федьку-дебила, и тебе туда захотелось? Ну ты и оригинал!" Она покачала головой, но смех её был уже не горьким, а скорее похабно-весёлым.

Она прищурилась, глядя на его смущенно-напряженное лицо.
"Да ладно тебе тупить-то! – махнула она рукой, будто отмахиваясь от давнего кошмара. – Что было, то было. Федька был конченый идиот, это факт. А так-то..." Она наклонилась к нему чуть ближе, понизив голос до конспиративного шепота, в котором явственно звенел давний опыт и привычка: "...а так-то штука полезная, эта... задняя дверца-то! Особенно когда презики кончились, а страсть кипит! Или когда у тётки эти дни... знаешь, красная армия в наступление пошла." Она подмигнула ему с неприличной откровенностью. "С Виктором-то, бывало, практиковали. Да и после... жизнь, Паш, жизнь!"

Павел слушал, разинув рот, его смущение постепенно сменялось азартным интересом. Его пальцы снова зашевелились в её сторону, уже более уверенно.

"Ну-у..." – протянула Маша, делая вид, что раздумывает, хотя ответ уже был ясен. Она игриво ткнула его пальцем в грудь. – "Раз уж ты такой любознательный... и раз уж *тебе* так охота попробовать, где у Федьки не получилось..." Она снова захихикала. "...то ладно. Попробуешь, мой любопытный барсучок!"

Павел оживился, лицо расплылось в довольной ухмылке. Он уже было потянулся к застёжке её юбки, но Маша ловко поймала его руку.

"Ага, погоди, шустрый! – остановила она его, но голос её был полон не отвращения, а скорее игривого упрямства. – Не здесь же, дурак! Тут пыльно, тесно... и я после этой водки... не первой свежести, скажем так." Она сморщила носик. "Вот когда баньку протопим – тогда и попробуешь на здоровье! И чтоб всё по-белому, чисто-начисто! А то вдруг тебе *там* не понравится – так хоть в чистоте разочаруешься!" Она громко рассмеялась, довольная своей шуткой и тем, что сняла напряжение. "Договорились, Пашенька? Банька – и полный доступ к тыловым укреплениям!"

Она встала, немного пошатываясь, и потрепала Павла по щеке. В её глазах уже не было ни тени сарайного ужаса, только пьяная игривость и готовность к новым, уже не таким трагичным, а скорее пошловато-весёлым приключениям. Стыд перед Павлом растворился в водке и в понимании, что эта "особенность" давно перестала быть для неё запретной или страшной. Просто ещё один способ, о котором не все знают, а он, оказывается, очень хотел узнать.

А Павла все распирали вопросы. Он смотрел на ее полуоткрытые губы, на грудь, тяжело вздымавшуюся под кофтой. "А я?" – спросил он тихо, но с нажимом. "Почему... в тот раз? В сарай-то со мной пошла? Я ведь тоже... не шибко трезвый был."

Она посмотрела на него долгим, мутным взглядом. "Потому что... – голос ее был чуть слышен, – увидела в тебе ту же... дикую искру, что и в Сашке. И ту же... потерянность, что во Федьке. И подумала... а хуже-то уже не будет." Она горько улыбнулась. "И... захотелось тепла. Хоть на минуту."

Слова "тепло" и "Сашка" слились в его мозгу в одну гремучую смесь. Ревность, злость, пьяная похоть – все взорвалось. "Захотелось?!" – рявкнул он, резко вставая, стул с грохотом упал. Он навалился на нее, прижав к столу. "Ну так получи, Машка! Получи свое тепло!" Его губы грубо приникли к ее шее. Руки рвали пояс халата, лезли под юбку. "Ах ты, потаскуха! Вспомнила всех своих?! А я тебе сейчас напомню, кто тут самый горячий!" Он с силой раздвинул ее ноги. Трусы порвались в его руках.

"Паш, не надо так... пьяные... – попыталась она вырваться, но тело, помня Сашку, уже откликалось на знакомую грубость, смешивая страх и невольное возбуждение.

"Молчи!" – он рычал, пальцы впились в ее плоть. Другой рукой нащупал вход, уже пульсирующий и влажный. "Видишь?! Сама ждешь!" Он вогнал себя в нее одним резким толчком. Она вскрикнула – высоко, пронзительно. Стол заскрипел.

"Да! Вот так! Чуешь?! Глубже всех твоих прошляков?!" – он хрипел, яростно двигая бедрами. "Кто тебя лучше всех имеет?! Говори! Кто?!" Он впивался пальцами в нее, чувствуя, как ее тело сжимается вокруг него в ответ на его ярость. "Паш... ах... – вырвалось у нее сквозь стиснутые зубы, спина выгнулась. – Сильнее... да..."

"Да?! Сильнее Сашки?! Говори!" – он наращивал темп, чувствуя, как бешеный накат подбирается к животу. Скрип, ее прерывистые, захлебывающиеся стоны сливались в дикую музыку.

"Я! Я самый лучший! Забудь их всех!" – он зарычал, вгоняя в нее последние, судорожные толчки, чувствуя, как она внезапно сжимается вокруг него судорогой. Кончил с диким рыком, впившись зубами ей в плечо. Обрушился на нее всем весом, задыхаясь.

Она лежала под ним, дыша часто-часто, все тело дрожало мелкой дрожью. Молчала. Лишь ее пальцы судорожно вцепились в край стола.

Павел отполз, тяжело дыша. Смотрел на ее растрепанные волосы, на красные пятна от его пальцев на бедрах, на порванные трусы. Гадость смешалась с диким удовлетворением. Доказал? Вряд ли. Но на минуту – ее прошлое перестало существовать. Было только его тело в ее теле, его ярость и ее ответный, предательский, сдавленный стон.

*****

Прикатила "Волга". Мужик. Крепкий, седой, с видом хозяина жизни. Прямо к Машиному крыльцу. К черту это? Сердце екнуло. Она вышла, улыбнулась ему – улыбкой, какой мне давно не дарила. Зашли. Дверь захлопнулась. Весь день – как на раскаленной сковороде. Вечером не пошел. Пился самогоном, курил одну за другой. Ночь – ворочался, глотая пыль и злость. Под утро, пьяный и безумный, поплелся к ее окну. Занавеска не до конца задернута. Лунный свет серебрил комнату. И он увидел...

Они спали. Он – голый, мощная грудь, седина на теле. Она – в тонкой сорочке, задратой высоко, выше поясницы. Лежала лицом, уткнувшись носом и губами прямо в его голое бедро, возле паха, где темнела густая поросль. Ее щека почти касалась его вялого, отяжелевшего во сне члена. Ее попа была оголена полностью, сорочка бессильно съехала вверх, открывая взгляду округлости ягодиц и темную, влажно поблескивающую щель между бедер, сокрытую губами, которые казались припухшими даже в полумраке. Его широкая ладонь лежала прямо на ее голой ягодице, пальцы глубоко впились в мякоть, будто даже во сне он не выпускал своего. И самое страшное – Машина рука была опущена ниже, кисть лежала у него на лобке, большой палец нежно, почти незаметно, водил по основанию его члена. А губы... губы чуть шевелились во сне, касаясь самой головки.

Вместе. Спят. Обнявшись. Он жмет ее за зад. Она ласкает его! Голая! У самого члена! Губами! Сердце сжалось ледяным клещами, потом рванулось в бешеной ярости. Предала! Шалава!

Ушел. Весь день – как зомби, в голове – кадр: ее губы у члена того седого ублюдка. Бросить. Навсегда. К вечеру жажда и злая, грязная похость пересилили. Напился до чертиков. Пошел к ней. Стучал кулаком.

Открыла. Халат наспех накинут, лицо усталое, осунувшееся.
"Павел? Пьяный? Чего в такую рань?" – голос хриплый, сонный.

Он ввалился в сени, грубо толкнул ее в горницу. Тот сидел за столом. Чай пил. Спокойный. Смотрел оценивающе.
"Кто это, ****ь?! – проревел Павел, слюна брызнула.

Маша побледнела как полотно. Он встал – выше Павла, шире в плечах, спокойный, как скала.
"Успокойся, парень. Я – Виктор. Бывший муж. Первый. Дорога дальняя, заночевал. Кровать одна, места хватает." Голос низкий, безразличный.

Виктор? Тот самый, "добрый"? "А почему вместе?! В одной кровати?! Видел, сука! Он тебя за жопу держал! А ты... рукой его... и губами!" – Павел задыхался, в глазах плыло.

"Ничего не было, – сказала Маша тихо, глядя в пол. – Просто спали. Устали."

Виктор усмехнулся коротко и холодно: "Угомонись, солдат. Маша права. Ничего не было. А тебе пора свою дорогу искать, а не под окнами шляться да пьяные сцены устраивать." Взгляд был как удар кнута.

Позор. Жгучий, как кислота. Ненависть – к ним, к себе, к этому миру. Он выбежал, не помня себя. Шел по селу, спотыкаясь. Не моя. Никогда не была. Пепел во рту. Грязь на душе. Уезжать. Срочно. Искать СВОЮ. Только мою. Чистую. Которая не будет спать с бывшими и ласкать их спящие члены. Которая не заставит меня думать, что ее губы... эти самые губы... только что были у старого ***... и целовать их теперь – как грязь лизать, ни шагу теперь к ней.

*****

Ремонт закончил. Дом блестел. Пусто внутри. Собирал инструмент. Шел мимо ее калитки. Вышла.
"Павел..." Голос тихий, как шелест листьев. Не хотел слышать.
Остановился. Не глядя.
"Заходи... Хлебну чайку. На дорожку." На дорожку... Словно гвоздь по стеклу.
Колебался. Но ноги сами понесли за ней. В избе – чистота, пахнет пирогами. Тишина давила. Села за стол. Молча налила чай. Поставила передо мной листок.
"Вот... Адрес Кати. И телефон. В городе. Подруга Лена... в райцентре... поможет с жильем." Откупается. Дочкой.
Молча взял. Бумага обжигала пальцы.

"Павел... прости меня. За тот... случай. С Виктором." Глаза блестели. Не верил ни слову. "Я не хотела... чтобы ты так... уезжал. С обидой. С этим... грузом." Грузом? Это она назвала грузом?
Она встала. Подошла ко мне близко. Пахло пирогами и... ею. Старым, знакомым ядом. Нет.
"Не хочу, чтобы мы расставались на такой... печальной нотке. Не держи на меня зла, Пашенька. Пожалуйста." Пашенька... Сердце сжалось в комок.
Она вдруг повернулась ко мне спиной. Подошла к столу. Наклонилась. Грудью легла на прохладную столешницу. Задрала подол простого платья вверх, открывая голые, полные ягодицы, темный треугольник лобка, влажный блеск между ног.

Замер. Кровь ударила в виски. Перед глазами – его руки на этой белизне, на этом темном треугольнике. Злость и похоть смешались в кипящую жижу. Рука сама потянулась, будто не моя. Неуверенно, почти невольно, пальцы коснулись влажной щели. Раздвинул полные губы. Коснулся набухшего, твердого бугорка клитора. Она резко вздрогнула всем телом. Не отстранилась. Наоборот – ягодицы дрогнули, поползли назад, к моей руке, к моей промежности, прижимаясь, ища. Тихий стон вырвался у нее – не протест, а мольба? Желание? Взорвалось.

"Ах ты, шалава! Сама напросилась!" – вырвалось хрипло. Грубо схватил за бедра, впился пальцами в мякоть. Толкнул в себя, вгоняя одним резким движением до упора, глубоко, разрывая влажную плоть. Она вскрикнула, высоко и коротко, сжав пальцами край стола до белизны костяшек. Но не оттолкнула. Тепло. Тесно. Знакомо до боли. Двигал бедрами яростно, со всей злостью, что копилась годами, пытаясь выбить из себя и из нее образ Виктора, измену, эту проклятую невозможность. Стол скрипел и елозил под их весом. Она стонала – низко, прерывисто, захлебываясь – не только от усилия, от принятия. Ее тело отвечало, сжималось волнами вокруг моего члена, спина выгибалась навстречу толчкам. "Нравится?! А?! Вот так, сука, принимай! Кончаешь?! Признайся, шлюха!" – рычал я, чувствуя, как бешеный накат подбирается к горлу. Скрип, хлюпающие шлепки плоти, ее прерывистые всхлипы, мое хриплое дыхание. Кончил с глухим рыком, впившись зубами ей в плечо, вгоняя все глубже, выжимая из себя последнее. Вынул. Отступил, дышал как загнанный зверь. Она медленно сползла со стола, опустила подол. Не оборачивалась.
"Вот... и снял..." – прохрипел я, голос чужим.
"Да... Снял..." – тихо ответила она, глядя в стену. Пустота звенела в ушах.

До самого отъезда, в темноте, я приходил к ней. Стучал тихо в окно. Она открывала. Ничего не говорили. В сенях, на кухне, иногда прямо у порога. Я срывал с себя штаны, швырял их куда попало. Она, не глядя, поворачивалась ко мне спиной, наклонялась, резко задирая подол юбки. Я набрасывался, вгонял в нее сзади, грубо, жадно.

"Ах ты, сука... Тугая... Как же я тебя... Да!" – хрипел я, впиваясь пальцами в ее бедра, чувствуя, как она сжимается вокруг меня. Каждый толчок был резким, влажным шлепком по плоти. "Прими, прими все, Машка! ****ая... Хочешь? Говори, хочешь?!"

Она молчала, уткнувшись лицом в стену или стол, стиснув зубы до хруста. Но тело выдавало: спина выгибалась навстречу, когда я входил глубже, сдавленный стон вырывался сам собой от особенно сильного толчка, а когда я хватал ее за грудь сквозь ткань рубахи, ее дыхание срывалось в короткий, прерывистый всхлип. Не протест, нет. Что-то другое.

"О, да! Вот так, трясись! Кончаешь со мной, шлюха? А? Кончаешь?!" – я рычал, чувствуя, как подкатывает. Скрип половиц, хлюпающие звуки, ее прерывистое дыхание и мой хрип сливались в дикую симфонию. Кончал в нее или вынимал – не важно. С рыком, всем весом обрушившись на нее в последнем порыве.

Отходил. Отдышался. Поправил одежду. Уходил в ночь. Она запирала дверь. Последний глоток яда. Прощай, Машенька.

Утром сел на автобус в райцентр.

Бабка стояла у калитки, сморщенными пальцами сжимая края платка, махала им медленно, будто провожала не только меня, но и что-то ещё — может, последнюю надежду, что её внук остепенится, осядет, перестанет метаться. Село уплывало за окном, бревенчатые избы, покосившиеся заборы, знакомые с детства тропинки — всё это медленно тонуло в утренней дымке, как старая фотография, выцветшая по краям. 

В кармане шуршал листок с адресом Кати и Лены — двух строчек, написанных неровным Машиным почерком, двух ниточек, связывающих меня с тем, что когда-то называлось семьёй. Но внутри была пустота, глухая и беззвучная, будто после взрыва. Злость — на себя, на Машку, на весь этот проклятый мир — выжгла всё дотла. А вчерашний секс, тот самый, гнетущий и бездушный, будто поставил точку. Не близость, не страсть — просто физическое подтверждение того, что ничего уже не вернуть.

Автобус подпрыгивал на колдобинах, старые сиденья скрипели, пахло бензином и затхлостью. Я прижал лоб к холодному стеклу, и в голове, как мантра, крутилось: 

— Купить квартиру. Найти жену. Свою. Родить дочь. Только свою.

Не чужую, не с чужими мыслями, не с чужим прошлым. Свою. Чтобы не было этих взглядов исподтишка, этих недоговорок, этих "никого, Паш", в которые невозможно поверить. 

Дорога вилась между полей, автобус кренился на поворотах, а я чувствовал, как прошлое — липкое, обжигающее — медленно отстаёт, как груз, сброшенный за борт. Оно уже не догонит. Останется там, в пыльном селе, среди скрипучих кроватей и пьяных откровений. 

— Начать с чистого листа.

Словно стряхнуть с себя пепел и больше не поджигать то, что уже сгорело.




Глава 2: Райцентр – Иллюзии и Разочарования

Автобус, фыркая выхлопными газами, как умирающий от эмфиземы динозавр, наконец-то изверг меня на пыльную автостанцию райцентра. Процесс напоминал не столько торжественную высадку, сколько неловкое отторжение организмом непереваренного куска сала. Я вывалился наружу, едва удержав равновесие под тяжестью рюкзака, набитого всем моим скарбом и гнетущим предчувствием. Автостанция встретила меня аплодисментами – не людей, конечно, а грохотом отъезжающего грузовика и визгом тормозов какого-то «Москвича», чей цвет когда-то, наверное, был голубым, а теперь напоминал застарелую гематому.

Городишко, надо отдать ему должное, оказался ощутимо побольше нашего села. Если наше село – это скромная открытка, то райцентр – уже целая, хоть и потрёпанная, почтовая марка. Возвышались над одноэтажным частным сектором пара хрущёвок. Они торчали из земли не то чтобы гордо, а скорее удивлённо, как серые, кривые зубы в беззубой челюсти провинции. Окна кое-где были забиты фанерой, балконы украшены причудливыми конструкциями из ржавых труб и полиэтилена – явно плоды народного архитектурного творчества и вечного ремонта, который никогда не закончится.

Но истинным шедевром райцентрового гламура был магазин. Его вывеска била в глаза, как удар тока: «ВСЁ ДЛЯ РЫБАЛКИ И СЕКСА». Буквы были кривыми, но настойчивыми. Я замер, тупо уставившись на это сюрреалистичное сочетание. Что за чертовски странное соседство? – пронеслось в голове. Наживка для кого? Караси с повышенными запросами? Или, может, это глубокомысленная метафора жизни: одно требует терпения и приманки, другое – крючка и сноровки? В витрине царил хаос: рядом с воблерами, блёснами и катушками лежали коробки с кричащими названиями вроде «ГРОМ-ЭКСТАЗ» или «НЕЖНЫЙ ШТОРМ», а над всем этим великолепием возвышался чучело щуки с туповато-понимающим выражением морды. Видимо, она знала ответ на мой невысказанный вопрос.

Центральную площадь украшал (или, скорее, диссонировал с ней) памятник Ленину. Ильич, привычно указующий путь в светлое будущее, лишился своей целеуказывающей конечности. Рука отсутствовала по локоть, оставляя лишь торчащий из рукава рваный металлический пень. Ну конечно, – подумал я с горькой усмешкой, – мобилизовали. Или на металлолом сдали для нужд народного хозяйства. Железо дороже идей, особенно когда идеи слегка подзаржавели. Жестокая ирония ситуации била по нервам с удвоенной силой: я, Павел, приехал в этот очаг цивилизации искать свою жену, а меня встречают символы тотального упадка и утилизации – от однорукого вождя до магазина, где можно купить и червяка для рыбалки, и, судя по всему, червячка для закуски совсем иного свойства.

Я стоял посреди этой пыльной, пропитанной запахом солярки и безнадёги автостанции, придавленный не только тяжестью рюкзака (который к этому моменту ощущался как гиря для каторжника), но и гнетущей неопределенностью всего предприятия. Воздух был густым, как кисель, и состоял на 70% из пыли, 25% из выхлопных газов и 5% из отчаяния. По углам кучковались местные жители: пара мужиков у видавшего виды ларька с надписью «ПИВО ХОЛОДНОЕ» (что, учитывая температуру воздуха, было явным преувеличением), обсуждавшие что-то с мрачной сосредоточенностью; старушка в цветастом платке, внимательно, как сканер, меня «фотографировавшая» взглядом; и бродячий пёс неопределённой масти, явно размышлявший, стоит ли меня облаять или сохранить энергию для более важных дел.

Ну что, Павел, – обратился я мысленно к самому себе, снимая шапку и вытирая платком пот со лба, смешанный с дорожной копотью, – начинается твоя великая охота. Охота за сбежавшей женой, за будущим, за смыслом, который упорно ускользает, как мыльный пузырь. Только вот где тут эту дичь искать, спрашивается? Я окинул взглядом панораму «процветания»: хрущёвки-зубы, магазин с его философским подтекстом, однорукого Ильича. Может, прямо в «Рыбалка и Секс» заглянуть? Спросить: «Девушка, у вас тут жён не завозили? Недавно сбежавшую, средних лет, в душевном смятении?». Или у памятника Ленину спросить совета? «Владимир Ильич, вы как человек опытный в подпольной работе, не подскажете, куда жена могла податься?». Только он молчит. И рукой не машет. Совсем.

Пыль въедалась в зубы. Солнце, пробиваясь сквозь дымку, не грело, а скорее припекало. Рюкзак давил на плечи, словно напоминая: «Ты здесь, Павел. Ты в самом сердце иллюзий и разочарований. Добро пожаловать в райцентр. Начинай искать. Если сможешь».

Первым делом, словно заплутавший паломник к святыне, нашёл указанный Машей адрес. Ожидал увидеть что-то солидное, этакий "Храм Недвижимости". А получил... каморку в полуподвале, пропахшую старыми судебными исками, пылью веков и дешевым парфюмом с явным уклоном в "ночь страсти в общежитии". Дверь открыла сама жрица этого подземелья – Лена, подруга дочкиной подруги Маши. И сразу – объятия! Не просто рукопожатие, а полномасштабный штурм с прижатием к груди, от которой у меня дыхание перехватило. Словно я не клиент, а долгожданный десант с Большой Земли, привезший ей... ну, скажем так, не только денежные знаки.

Ну и ритуал гостеприимства, – пронеслось в голове, пока я пытался не вдохнуть слишком глубоко ее духи и не уткнуться носом в то, что щедро вываливалось из глубокого, как Марианская впадина, декольте ее шелковистой блузки. Маша при встрече обычно робко улыбалась и прятала глаза. Лена же смотрела так, будто уже прикидывала, на какие квадратные метры меня хватит и... чего еще.

Она была под сорок, но явно не сдавалась без боя. Обтягивающие джинсы цвета индиго лепили ее формы с таким усердием, что, казалось, вот-вот лопнут по швам, освободив на волю пышные бедра и округлые икры, которые явно не знали слова "диета". Каждое ее движение было вызовом закону всемирного тяготения и скромности одновременно. Машины джинсы были потертыми и свободными, для работы. Ленины – это был боевой раскрас на охоту. Охоту на клиента? На мужчину? Наверное, на все сразу.

А губы... Господи, эти губы! Густо накрашенные, влажные, цвета "спелой вишни перед грозой" – то есть, этак предупреждающе-аппетитные. Они не просто кричали о внимании, они орали в мегафон: "Смотри сюда, солдат! А лучше – прикоснись!".  Маша облизывала губы, когда нервничала. Лена же их подчеркивала, как главный экспонат на выставке.

И вот он, главный "экспонат" – ложбинка между высоких, упругих грудей, загорелая и манящая, как обещание рая. Дорогое кружевное белье угадывалось сквозь тонкую ткань блузки не просто намеком, а размашистой подписью: "Посмотри, что внутри!". Черт возьми, – подумал я, отводя взгляд к потолку, где висела паутина. – Маша носила хлопковые лифчики, простые и честные, как она сама. А тут... Тут целый стратегический запас соблазна, выставленный на всеобщее обозрение. Риелтор или агент по спецуслугам?

— О, наш герой с СВО! — защебетала она, не отпуская мой локоть из цепких пальцев. Ее голос был как капель – бойкий, звонкий и слегка назойливый. — Маша звонила, всё рассказала! Как там наша старушка Агафья? Жива-здорова? Пикантненькая еще старушка, да?

Я промычал что-то невнятное про "жива, здорова", стараясь смотреть куда угодно – на плакат с улыбающимися жильцами, на пыльные папки, на свои ботинки – только не на тот зыбкий омут под шелком, который так и манил утонуть. С Машей разговор начинался с погоды или урожая. С Леной – сразу в эпицентр личной жизни и с намеком на "пикантность".

Она тут же, не выпуская меня из поля своего притяжения (и из физического захвата), повела показывать варианты жилья. Болтала без умолку – про дикий рынок, жадных собственников, идиотов-покупателей. И все это время ее тело вело свою параллельную беседу: бедро "случайно" касалось моего при повороте, локоть "нечаянно" тыкался в бок, а когда она наклонялась, чтобы открыть замок кривой двери в первую развалюху, ее "заднее вооружение" демонстрировалось во всей своей обтянутой джинсами красе. Маша всегда держала дистанцию. Лена дистанцию стирала с настойчивостью танка. И в голове стучала ироничная мысль: Ну что, Павел, начинается охота за женой. И первое, что тебе подсунули – это риелтор-вамп с сюрпризом в виде соблазна и хрущёвок. Где тут ловушка, а где приманка – хрен разберешь. Но пахнет... интересно. Опасно, но чертовски интересно. И почему-то вспомнились тихие Машины глаза – такой контраст с этим огненным, нагловатым взглядом Лены, который словно говорил: "Расслабься, солдат, ты уже куплен".

— Вот эту однушку сдаёт моя знакомая, — щебетала Лена, вступая в неравный бой с кривой дверью, которая явно считала себя бастионом неприступности. Дверь, скрипя от возмущения, всё же сдалась под натиском её настойчивого плеча. — Ремонта, конечно, нет, — продолжила она, как бы между прочим, словно речь шла об отсутствии салфеток на столе, а не о базовых условиях для жизни человека, — но зато дёшево! Прямо смешно дёшево! Буквально за копейки! И вид... — она широким жестом указала на занавешенное грязной тряпкой окно в конце темного коридора, пропахшего сыростью, старой краской и чем-то неуловимо похожим на дух отчаяния заброшенного овощехранилища, — ну, на помойку, но это же не главное? Главное – крыша над головой! И четыре стены! Ну, почти четыре...

Я шагнул внутрь, и скрипучий пол под ногами запел свою жалобную песню, явно предупреждая: "Уходи, пока не поздно!". Осмотрел "интерьер". Облупленные стены были покрыты трещинами такой замысловатой сложности, что они явно претендовали на звание "Карты военных действий неизвестной планеты" или "Схемы метро для червей". Обои (точнее, их жалкие остатки) изображали когда-то веселые, а ныне поблекшие и заплесневелые советские цветочки, выглядевшие как гербарий, собранный в зоне отчуждения. Сравнение с бабкиным домом: Надо же, после бабкиного дома с земляным полом, где пауки водились размером с пятирублевую монету, а печка трещала, как пулемет "Максим" в атаке – это кажется чуть ли не дворцом эпохи Возрождения. Ну, если закрыть один глаз, дышать ртом и представлять гобеленов вместо плесени. Потолок украшала люстра, вернее, её скелет – пара торчащих проводов и пыльный паук, явно считавший себя владельцем недвижимости и недовольный вторжением.

— Видишь, потенциал! – воскликнула Лена, с энтузиазмом тур-менеджера, рекламирующего поездку в знойный Таиланд в сезон дождей. – Просторно! Светло! – Она рванула за грязную занавеску, открыв вид... действительно, на переполненную мусорными баками помойку, где две чайки с азартом дрались за дохлую крысу. – Окна большие! Воздух... ну, специфический, но свежий! – Она глубоко вдохнула, сделав вид, что наслаждается ароматами гниющих отходов и сырости. – И главное – уютно! Представь: вечер, чай... ну, или что покрепче... мигание единственной уцелевшей лампочки... романтика!

Я постучал по подоконнику – тот зловеще закачался, будто решив свести счеты с жизнью прямо при нас. Мысль о будущем: Но для нее? Для будущего ребенка? Представляю диалог: "Папочка, а почему у нас дома пахнет тлёным картоном и отчаянием? А что это за интересные узоры на стене – это грибок? А почему чайки за окном кричат "Моя-моя крыса!"?" Нет, такой старт семейной жизни даже моя бабка Агафья с её домовым не одобрила бы.

— А что... – я осторожно отошел от злополучного подоконника, – что получше есть? – спросил я, стараясь звучать не как человек, у которого вот-вот случится приступ клаустрофобии и брезгливости одновременно, а как разборчивый клиент. – Что-то... с водопроводом, который не поёт арию из "Травиаты" по ночам? И без грибкового хора на стенах?

Лена закатила глаза так выразительно, будто я попросил квартиру в Лувре.
— Ну если деньги есть, герой... – протянула она, губы сложив в преувеличенно-обиженную гримасу, как у ребенка, у которого отобрали конфету. – Тогда другое дело! У меня есть один шикарный вариант! Настоящий райский уголок! Правда, на окраине... зато вид – не на помойку!  Скорее, на поле... которое скоро станет парком, но пока – поле! Поехали?

И повела меня дальше, оставив меня наедине с хрущёвкой-призраком, которая, казалось, тихо хихикала мне вслед: "Думал, найти жену и квартиру – легко? Добро пожаловать в реальность, солдат!" Запах затхлости въелся в одежду. Это был мой первый "аромат" райцентра. Многообещающий.

И повела меня на самую окраину, к новому, еще пахнущему бетоном и краской дому. Шли мы мимо гаражей, украшенных похабными надписями уровня «Здесь был Вася» (но с гораздо более изобретательными глаголами), и огородов, где капуста соседствовала с ржавыми ваннами. Сам дом стоял, как новобранец на плацу – вытянутый, еще не обшарпанный жизнью, но уже с парой битых окон на первом этаже. «Фешенебельный район, – прокомментировала Лена, ловко обходя лужу машинного масла, – тишина, птички поют… если, конечно, их не перестреляли местные орнитологи с самопала».

Квартира оказалась приличной – не то что наши деревенские хоромы. Светлая коробочка с чистыми, до стерильности, белыми стенами, на которых еще проступали мокрые пятна штукатурки, как географическая карта неизвестных материков. Сантехника блестела хромом с таким вызовом, что казалось, вот-вот ослепнешь. Новенький линолеум скрипел под ногами, пахнув химической свежестью и дешевой мечтой. Я постоял посреди пустой гостиной, впуская в себя этот запах новизны, смешанный с едва уловимым ароматом Лениных духов («Шанель №5 для райцентра», – мелькнула мысль). Солнечный луч, пробившись сквозь немытое окно, лениво тянулся по полу, высвечивая пылинки, танцующие в воздухе. *Вот тут диван, – рисовал я в воображении, – большой, как остров спасения, мягкий, чтобы провалиться после работы... Там телевизор, здоровенный, чтобы мультики смотреть, а лучше – футбол, с пивом и чипсами... А в этом углу – кроватка. Картинка стала четче: Маленькая, белая, с кружевным балдахином, как у принцессы... Игрушки... Топот маленьких ног... Теплая и манящая картинка будущего начала складываться в голове, обрастая розовыми слонами и единорогами семейного счастья.

— Ну что, берёшь? — как ледяной душ, прервала мои сладкие иллюзии Лена. Она подошла вплотную, нарушив личное пространство с нагловатой легкостью бывалого риелтора. Так близко, что я снова ощутил волну ее духов – теперь они смешались с легкой, солоноватой испариной, и этот коктейль почему-то ударил в голову сильнее, чем деревенский самогон. Ее взгляд был пристальным, оценивающим – не квартиру, а меня. Словно взвешивал: «Сколько с этого лоха можно содрать?». — Место хорошее, тихое. Идеально для... семейного гнездышка, – протянула она, и последние слова прозвучали с таким сладким, медовым подтекстом, что по спине побежали мурашки. В ее голосе явно сквозило: «гнездышко» – это не только про детей и пеленки.

— Сколько? — спросил я, стараясь звучать твердо, как будто торговался на базаре за поросенка, а не за свое будущее. Внутри все сжалось в комок предчувствия.

Она назвала сумму. Цифра повисла в воздухе, тяжелая, как гиря. Я невольно засвистел сквозь зубы – не от удивления, а от удара под дых. Денег формально хватало. Но это была львиная доля, нет, целый сафари-парк моих сбережений. На жизнь, на поиски жены (ах да, я же сюда за этим приехал!), на черный день, на новые сапоги... На всё!

— Да ладно тебе, — толкнула она меня локтем в бок. Игриво, но с такой силой, что я едва удержал равновесие. Ее улыбка стала шире, откровеннее. — Для такого героя скидка будет!Глаза ее блеснули хищным огоньком. Особенно если... — Она многозначительно повела тщательно выщипанной бровью, один кончик которой был чуть выше другого, придавая лицу вечное выражение легкого, насмешливого вопроса. Уголок накрашенных губ – ярко-алых, как сигнальная ракета, – задорно приподнялся, обнажив белый зуб. — Мы найдем общий язык. Полюбовно.

Я не сразу понял намёк. Мозг, занятый подсчетом улетающих купюр и розовыми единорогами в кроватке, тупо буксовал. *Общий язык? Полюбовно? Ну, договоримся о цене, конечно...

Лена рассмеялась звонко, запрокинув голову. Ее смех эхом разнесся по пустой квартире. Она обнажила гладкую, чуть влажную шею – линию, идеальную для поцелуя или ножа сюрприза. — Ну ты и тугой, солдат! – выдохнула она сквозь смех. Давай вечером ко мне на ужин, обсудим условия. Она сделала паузу, давая словам просочиться в сознание, как дорогому коньяку. Без свидетелей, так сказать. Взгляд ее скользнул вниз по моей фигуре и обратно к глазам – быстрый, оценивающий, обещающий. В этих словах – «вечером», «ужин», «без свидетелей» – звучала не просто сделка, а целая симфония намеков, где скрипки пели о снижении цены, а контрабасы глухо гудели о совсем иной валюте расчета.

И похлопала меня по плечу ладонью. Прикосновение было теплым, чуть влажным, намеренно затянутым. Когда она убрала руку, на серой ткани моей рубашки остался едва заметный белесый след от пудры – овальный, как отпечаток пальца на месте преступления или печать сделки, которую я еще даже не понял, подписываю ли я ее кошельком, или чем-то гораздо более личным. Этот след горел на плече, как клеймо. Полюбовно... – эхом отозвалось в голове, и розовые единороги в воображаемой кроватке вдруг показались подозрительно похожими на хищных, ухмыляющихся грифонов.

Вечером я пришёл по указанному адресу, ощущая внутри себя винегрет из эмоций, где кубиками плавали: предвкушение (чего именно – боялся формулировать), густая неловкость (как кисель) и упрямая мысль о деловом расчете («Скидка! Главное – скидка!»). Адрес привел меня к такому же «новостройному» дому, но в другом подъезде, с подъездной дверью, которая скрипела, как душа грешника на исповеди.

Нажал на звонок. В животе заурчало – то ли от голода, то ли от нервов. За дверью послышались быстрые шаги, легкий смешок, и... Дверь открыла Лена – и у меня в груди что-то хрустнуло, как пересохший сустав, а воздух перехватило, словно я проглотил воздушную пробку. Вечерняя Лена была совсем не дневной деловой акулой в облегающем свитере.

Она была в полупрозрачном шёлковом халате цвета спелой, прямо-таки лопающейся от сока сливы. Ткань была настолько тонкой и струящейся, что казалось, дунь – и она растворится, как утренний туман. Халат был перехвачен тонким поясом, завязанным спереди небрежным бантиком, который кричал: «Я вот-вот развяжусь!» Ткань струилась по ее формам с таким художественным безразличием к приличиям, что не скрывала, а с циничной откровенностью подчеркивала каждый изгиб:
Кружевные чашечки лифчика – темные, ажурные, как паучьи сети – охватывали полную грудь, и сквозь шелк были видны не только контуры, но и смутные тени сосков. Грудь казалась упругой, тяжелой, и халат подчеркивал эту тяжесть, делая ее почти осязаемой.
Узкие трусики – такого же темного кружева, как и бра – облегали округлые, сильные бедра, очерчивая четкую линию бикини. Шелк предательски обтягивал каждую выпуклость, намекая на то, что скрыто под тонкой преградой кружева.
Ноги босые. Длинные, гладкие, отполированные до блеска. Ярко-красный лак на коротко подстриженных ногтях бросался в глаза, как капли крови на снегу, или сигнальные огни на взлетной полосе – «Внимание! Посадка запрещена! (Или... разрешена?)».
Волосы, днем собранные в строгий хвост, теперь были распущены. Темные, чуть вьющиеся волны падали на плечи и спину живым, блестящим каскадом. Одна непослушная прядь упала на щеку, подчеркивая смугловатую кожу.

В воздухе витал густой, сладковато-пряный запах – смесь ее духов (теперь они пахли не "райцентровым Шанелем", а чем-то дорогим, пьянящим и явно не для похода в магазин за хлебом), жареного лука и... чего-то еще, теплого, женственного, что заставляло кровь приливать к лицу и другим, менее стратегическим для переговоров частям тела.

— Ну, стоило ждать? — голос у нее был низким, чуть хрипловатым, как будто она только что проснулась. Или как будто специально его так настроила. Она отступила на шаг, приглашая войти. — Заходи, солдат, не стесняйся. Как раз борщ довариваю. Надеюсь, ты любишь... горяченькое? Последнее слово было произнесено с такой игривой интонацией и сопровождалось таким томным взглядом из-под темных ресниц, что я чуть не споткнулся о порог. Горяченькое... Боже, я готов был поверить, что она говорит не про суп.

Квартира Лены оказалась маленькой, уютно-захламленной. На полу – вытертый ковер с оленями, на стене – ковер с озером, на диване – вязаный плед с оленями же, видимо, для комплекта. На крошечном столике в "гостиной" уже стояли две рюмки, бутылка чего-то мутновато-золотистого с надписью "Особая" и тарелка с нарезанным салом и солеными огурцами. Рядом валялся женский журнал, раскрытый на странице "10 поз для незабываемой ночи". Случайно, конечно, – подумал я, чувствуя, как потеют ладони. Очень деловые переговоры.

— Раздевайся, – бросила Лена через плечо, уже скрываясь на кухне. Звук кипящего борща доносился оттуда, как голос разума из другого измерения. — Халатик повесь на вешалку. Или... можешь не вешать, – добавила она, и в ее голосе снова зазвучал тот же смешок, что был у двери. – Как тебе удобнее.

Я стоял посреди этого коврово-оленьего царства, в пальто и шапке, ощущая себя космонавтом, нечаянно забредшим на чужую, странно обставленную и очень опасную планету. Запахи, вид Лены в этом полупрозрачном шелковом доспехе, намек на "горяченькое" и эти злополучные "10 поз" – все это смешалось в голове в один тревожный, возбуждающий и невероятно нелепый коктейль. Деловой расчет таял, как снег на горячей плите. Оставалось только предвкушение... и растущее ощущение, что я вот-вот подпишу контракт, условия которого мне до конца не ясны, а валюта оплаты может оказаться весьма... телесной. Ловушка, пахнущая борщом, дорогими духами и женской кожей, захлопывалась.

Я чувствовал себя как на минном поле – каждое движение, каждое слово могло быть неверным. Вино, которое она налила щедро, почти до краев бокала, быстро разлилось теплом по жилам, притупив острые углы сознания, смягчив границы дозволенного. Лена говорила, откинувшись на спинку дивана, играя ножкой в красном лаке. Ее голос, обычно такой бойкий, теперь звучал приглушенно, с нотками горькой иронии.

— Три раза замуж выходила, представляешь? — Она сделала глоток вина, оставив отпечаток помады на хрустале. — Первый — Сашка. Тракторист. Силач, косая сажень в плечах. В постели? Как тот самый трактор – громко, мощно, тупо и без фантазии. Только завелся, уже финиш. — Она фыркнула. — Но молодость... глупая. Думала, главное – вырваться из родительского дома. Вырвалась. На три года. Потом он запил, ревновал ко всем столбам. Один раз так вмазал... — Она невольно провела пальцем по едва заметному шрамику над бровью. — Ушла. С одним чемоданом.

Она налила еще вина, ее взгляд стал отрешенным, устремленным куда-то в прошлое.
— Второй... Ох, второй. Интеллигент. Завуч в школе. Очкарик. Думала – тихий, умный, надежный. Ан нет! — Она вдруг засмеялась, но смех был безрадостным. — Оказалось, тихий извращенец. Любил... смотреть. Приводил своих друзей, сажал меня перед ними, как экспонат. «Покажи, Леночка, какие у тебя сиськи», «раздвинь ножки пошире». А сам сидел и... наслаждался. — Она поморщилась, как от гадкого вкуса. — Стыдоба! Я тогда еще стеснялась. Пыталась протестовать – бил. По-тихому, чтобы синяков не было. По животу, по бедрам. Унижал. Терпела два года. Пока не поняла – сдохну. Сбежала.

Лена резко встала, ее шелковый халат распахнулся, мелькнула черная полоска кружевных трусиков. Она прошлась по комнате, ее движения были резкими, нервными.
— Третий... Ну, третий был самый меркантильный. Бизнесмен, мелкий. Думал, я – красивая вешалка для его статуса и... удобная дырка. Никакой ласки, никакой игры. Пришел, сунул, кончил, заснул. А утром – пачка денег на тумбочку. Как проститутке. — Ее голос дрогнул от гнева и обиды. — И знаешь, что самое поганое? Я к этому привыкла. К деньгам. К тому, что меня используют. Научилась использовать в ответ. Выжимать из них все, что можно. Пока не сдох его бизнес, и он не сбежал от кредиторов, прихватив мои последние сбережения. — Она обернулась ко мне, глаза блестели влажно, но не от слез, а от ярости. — Вот такие они, мужики, Паша. Или тупые быки, или извращенцы, или расчетливые сукины дети. А я? Я что? Вечная пешка? Нет уж. Теперь я играю по своим правилам. Беру то, что хочу. И так, как хочу.

Она подошла вплотную. Ее духи, сладкие и тяжелые, смешались с запахом вина и ее собственного возбуждения. Моё внимание, уже отравленное алкоголем и ее близостью, полностью захватила не история, а ее тело в движении: как шелк скользил по коже плеч, как под тканью халата колыхались тяжелые груди, как тень ложилась в ложбинку между ними, как мягкая линия живота вела взгляд вниз, к тому месту, где черное кружево скрывало и одновременно обещало тайну. Ее слова о жестокости и унижении странным образом лишь подстегивали какое-то темное, животное любопытство. Кто она? Жертва? Палач? Или и то, и другое?

— Ты такой молчаливый, — вздохнула она с преувеличенной грустью, внезапно перебираясь ко мне на диван. Ее бедро коснулось моего, тепло и вес передались через джинсы. — Скучно со мной? Или все думаешь о той квартирке? — Ее пальцы, прохладные и уверенные, легли мне на запястье, стали водить по внутренней стороне руки, вызывая мурашки. — Давай я тебе лучше покажу, как тут все может быть... уютно. По-настоящему.

Ее руки уже скользнули к воротнику моей рубашки, ловко расстегивая пуговицы одна за другой. Пальцы коснулись кожи груди, и я вздрогнул. Да она же просто хочет скидку выторговать! Клиент всегда прав, особенно если он... удобен. Мысль промелькнула, но была сметена волной физического возбуждения и алкогольного тумана. Сопротивляться было уже поздно, да и не хотелось. Любопытство и давно забытая мужская потребность перевесили.

*****

Странный танец начался еще до постели. Лена вела уверенно, как опытный партнер. Ее губы, влажные и липкие от помады, были настойчивы. Руки скользили под моей рубашкой, исследуя спину, живот, грудь. Мои ладони, сначала неуверенные, нашли ее бока под скользким шелком халата, ощутили упругость талии, плавный изгиб бедер. Халат соскользнул на пол, открывая все великолепие: полные, высокие груди в черном кружеве, мягкий живот, сильные бедра в сетчатых чулках (до колен, подтяжки мелькнули на секунду), черное кружевное белье, подчеркивающее пышность форм.

Мы переместились в спальню. Сначала все шло по знакомому, пусть и давно забытому сценарию: глубокие поцелуи, ее руки, сжимающие мои плечи, мои пальцы, запутавшиеся в лямках лифчика, затем скользящие вниз, по шелковистой коже живота к резинке трусиков. Ее стоны были громкими, поощряющими. Но потом, когда мы оказались на кровати, ее тело подо мной, она вдруг прошептала в самое ухо, горячим, влажным дыханием:

— Сильнее...

Я приподнялся, не понимая. Ее глаза горели в полумраке.

— Сожми мои бёдра. Крепче.

Я обхватил ее полные бедра ладонями, сжал. Кожа была горячей, упругой.

— Ещё! — ее голос звучал как приказ. — Не бойся, я не сломаюсь.

Я сжал сильнее, ощущая под пальцами мягкую плоть и твердую мышцу.

— Да! Вот так! — Она выгнулась, ее ногти впились мне в лопатки, оставляя жгучие полосы.

Затем последовала пауза. Она перевела дух, ее взгляд стал еще темнее, почти черным.

— Шлёпни меня, — прошептала она. Голос низкий, хрипловатый.

Я замер. Ослышался?

— Что?

— Шлёпни. По заднице. По-мужски. — Она приподняла бедра, предлагая себя, взгляд не отрываясь от меня. В нем читался вызов и... жажда.

Я неуверенно, почти нежно, шлепнул ладонью по округлой, упругой плоти, обтянутой черным кружевом. Звук получился приглушенным, стыдливым.

— СИЛЬНЕЕ! — ее крик прозвучал как щелчок бича. — Не жалей! Я хочу чувствовать!

Я вдохнул, собрался и шлёпнул со всей силы, от души. Громкий хлопок оглушительно прозвучал в тишине комнаты. Ладонь загорелась. Лена вскрикнула – не от боли, а от восторга. Ее тело выгнулось дугой, как тетива лука.

— Да-да-да! Вот! Так! — Она застонала, ее руки вцепились в простыню.

Охренеть... Она мазохистка?! Мысль пронеслась молнией, но тело уже реагировало на ее страсть, на эту дикую, первобытную энергию, вырывающуюся наружу.

Дальше было путешествие по неизведанной территории. Она заставила меня прижать ее к прохладной стене, ее спина выгнулась, кружевной лифчик врезался в кожу. Когда мои пальцы нашли ее влажную, горячую плоть под кружевом трусиков, она внезапно впилась зубами в мое плечо – не больно, но ощутимо, с мурлыкающим стоном. Ее стоны превратились в рычащие вопли, когда я, ведомый ее шепотами ("Грубее! Да, вот так! Больно!"), вошел в нее с силой, которой сам от себя не ожидал. Она встречала каждый толчок, поднимая бедра навстречу, ее ногти оставляли новые дорожки на моей спине. Это был не просто секс, это была буря, землетрясение, где она была и эпицентром, и жертвой, и жрицей одновременно. Ее тело, такое пышное и, казалось бы, мягкое, было невероятно сильным и гибким. В моменты, когда боль, казалось, должна была остановить, она лишь взвизгивала от удовольствия и требовала больше. Я плыл по этому вихрю, удивляясь собственной ярости, разбуженной ее неистовыми требованиями.

*****

Дым от ее сигареты вился призрачными кольцами в прохладном ночном воздухе, врывавшемся в распахнутое окно. Накидка скользила с ее плеч, открывая спину, по которой еще виднелись красные полосы от его пальцев. Казалось, напряжение спало, осталась лишь усталая, почти мирная истома. Павел лежал, глядя в потолок, пытаясь осмыслить бурю, которую только что пережил. Тишину разорвал ее голос, спокойный, почти бесстрастный, но с лезвием внутри:

— А ты... Машку трахал?

Павел вздрогнул, как от удара током. Он повернул голову, не веря своим ушам. Лена стояла к нему полубоком, лицо в полумраке, тлеющий кончик сигареты подсвечивал ее губы, сложенные в едва уловимую, колючую усмешку.

— Что? — выдавил он, голос хриплый от недавнего напряжения.

— Ну Машку. Сельскую свою Машу, — она повернулась, ее глаза, блестящие и холодные, как льдинки, впились в него. — Она лучше в постели, чем я? Говорят, деревенские — огонь. Скромные с виду, а под одеялом – бестии.

Павел сел, сердце забилось яростно. Какое право она имеет? Сравнивать? Копаться в его прошлом? Осквернять Машу этим циничным тоном?

— Заткнись, Лена, — прошипел он, сжимая кулаки.

Но она только ухмыльнулась, выпустила струйку дыма ему прямо в лицо, заставив его поморщиться.
— Обиделся? А зря, солдат. Я просто... интересуюсь. Женская солидарность, понимаешь? — Ее голос был сладким, как пропавший мед. — Знаешь, ведь у нас с твоей деревенской невинностью... был один любовник на двоих. Да-да. — Она сделала еще одну глубокую затяжку, наблюдая, как ее слова впиваются в него, как ножи. — Славный такой мужичок, коммивояжер. Вадим, кажется. Или Виталик? Не важно. Ездил по деревням, торговал семенами, удобрениями... и, как оказалось, опылял не только поля. — Она хихикнула. — Заезжал к твоей Машке регулярно... ну, ты понимаешь. Особенно когда мужики в городе на заработках были. А потом, возвращаясь в райцентр, нагуляв аппетит в деревне... заворачивал ко мне. На десерт, так сказать.

Она медленно прошлась перед кроватью, шелк накидки скользил по ее обнаженным плечам. Ее глаза блестели в полумраке от воспоминаний и злорадства.
— И знаешь, что самое... пикантное? — Она остановилась, повернулась к нему, тлеющая сигарета как указательный перст. — Он обожал рассказывать... Лёжа вот на этой самой постели, еще пахнущий сеном и ею... Рассказывал во всех подробностях. Как развлечение после основного блюда.

Она плюхнулась на край кровати так близко, что жар ее тела и кисловатый запах пота, смешанный с табаком, ударили Павлу в лицо. Ее колено намеренно уперлось в его бедро.
— Например... — ее голос стал низким, сиплым от удовольствия, как шипение змеи, — этот кобель, Вадик, любил хвастаться, как он дрючил твою Машку. Говорил, ее любимая поза – раком. Как самую последнюю сучку. Прямо на кухонном столе, среди грязных тарелок и банок с огурцами. — Лена презрительно фыркнула, выпуская дым. — Дрюкал ее так, что ее жопа хлопала по его животу, как мокрое полотенце. А она при этом выла благим матом, да так, что соседский кобель подвывал в унисон. Прямо концерт!

Она наклонилась еще ближе, ее губы почти касались его уха, дыхание горячее и липкое.
— А еще... этот шлюха обожала, когда ей жопу лизали. Да-да, ту самую дырку, Пашенька. — Лена смачно чмокнула, пародируя звук. — Говорила, что он бог в этом деле. Что аж кончала так, что брызги летели, а сама потом, как выпотрошенная рыба, минут пять на полу валялась, тряслась и пускала слюни. — Лена усмехнулась, наблюдая, как багровеет лицо Павла, как натягиваются жилы на его шее. — Он даже рожу корчил, как она при этом глаза закатывала и губу кусала... Клоунесса, блин.

Она откинулась, развалившись, одна рука играла с поясом халата.
— Но самое смешное, — продолжала она с театральным вздохом, — что эта деревенская ****а была дура дурой. Вадик говорил, что после того, как он у неё отлизывал, она с его же языком целовалась! Ага, свою же вонючую жопу с его рта слизывала! — Лена фальшиво засмеялась. — Говорил, противно было, но терпел. Потому что дырка там-то у нее была ничего, тесная. Молодая.

Она резко наклонилась вперед, ткнув пальцем Павлу в грудь.
— А вот меня, солдат, он долбил по-настоящему. Не как эту мокрую курицу. Засаживал по полной программе. Потому что я знаю, как мужика довести. И после того, как он сношал Машку в деревне, он мчался ко мне, чтобы дрюкнуться с женщиной. Которая не боится у  мужика в рот взять, когда надо. Которая знает, как отсосать так, чтобы он глаза на лоб выкатил и забыл, как ту деревенскую ****у зовут. — Ее голос стал жестким, как наждак. — Он так и говорил: "Лен, после ее немытой жопы и дурацких стонов – ты как бальзам. Ты умеешь зад свой показать, и мужской *** принять как надо. Без дурацких заморочек". Вот так, Паша. Твоя Машка была для него дешевой дыркой на выезде. А я – его роскошным выебоном в городе. Понял разницу, "герой"? Или тебе еще подробностей про ее кончину под ним рассказать? Как она скулила и просила дрюкнуть ее глубже?

Эти слова, обрушившиеся на Павла лавиной грязи и унижения, эти мерзкие, животные термины, примененные к Маше ("сучка", "жопа", "дырка", "соска", "****а"), это смакование ее якобы немытой простоты и глупости – все это не просто злило. Это разрывало его изнутри. Картины, нарисованные похабным языком Лены, были невыносимы. Он видел это: Машу, согнутую "раком" среди грязной посуды, ее стонущее лицо, ее... унижение. И этот Вадик... этот мерзавец, который потом приезжал сюда и рассказывал этой стерве... Сознание Павла заволокла кровавая пелена. Звук собственного рыка он услышал как бы со стороны, прежде чем ярость, чистая, первобытная, неконтролируемая, вырвалась наружу и он бросился на Лену, уже не думая ни о чем, кроме как заткнуть ее, уничтожить, заставить почувствовать хотя бы тень того ада, что она разожгла в его душе...

— АААРГХ! — рык вырвался из его горла нечеловеческим звуком. Он вскочил с кровати, не обращая внимания на свою наготу, на боль в спине. Он видел только ее – эту насмешливую, циничную женщину, осквернявшую память о Маше.

Он не помнил, как оказался рядом. Его руки, словно стальные клещи, впились ей в плечи, швырнув ее на кровать с такой силой, что пружины взвыли. Сигарета вылетела из ее пальцев, описав дугу в темноте. В ее глазах мелькнул сначала испуг, но почти мгновенно сменился диким, ликующим азартом.

— Да! — выдохнула она, не сопротивляясь, а наоборот, выгибаясь навстречу. — Вот так, солдат! Злись!

Его пальцы впились в ее мягкие бока, оставляя белые, а затем багровеющие отпечатки. Он не целовал ее. Он кусал – шею, плечо, грудь поверх кружева, заглушая ее вскрики не поцелуями, а губами, прижатыми к ее рту, чтобы заглушить ее слова, ее воспоминания, ее существование. Он вошел в нее не в ласке, а в яростном, почти насильственном толчке, заставив ее вскрикнуть – но не от боли, а от восторга. Он двигался грубо, резко, до боли – для них обоих. Его пальцы вцепились в ее бедра, впиваясь в плоть, оставляя синяки. Он хотел стереть с нее эту улыбку, этот цинизм, стереть память о том коммивояжере, стереть все, кроме этой ярости и этой животной связи.

— Да! Больнее! — выла она под ним, ее ногти рвали кожу на его спине, как когти хищницы. — Так! Рви меня! Она тебе так не давала, да?! Никогда так не стонала! Я лучше! Скажи, что я лучше!

Он не говорил. Он рычал. Он бил ее по бедрам, по ягодицам открытой ладонью – не по приказу теперь, а по слепой ярости, и каждый удар встречал ее восторженный вопль. Он использовал ее тело как орудие мести за свою поруганную память, за свое унижение, за все обманы этого мира. И Лена... Лена принимала это с ликованием мученицы, достигшей экстаза. Ее тело пружинило под его ударами, встречало каждый жесткий толчок, ее стоны сливались в непрерывный, исступленный реквием ее собственным извращенным желаниям. Она получила то, чего хотела – не просто секс, а настоящую бурю, разрушение, боль, слитую с наслаждением. И в этой ярости Павла она наконец-то не чувствовала себя пешкой. Она была центром его вселенной, пусть и ненавистной, но абсолютной.

Когда все кончилось, Павел лежал, задыхаясь, чувствуя, как адреналин отступает, оставляя пустоту и стыд. Лена, вся в красных полосах и синяках, тяжело дышала рядом, на ее губах застыла блаженная, утомленная улыбка победительницы. Она коснулась свежего укуса на своем плече.

— Вот теперь договор точно можно подписывать, солдат, — прошептала она хрипло, голос звучал удовлетворенно и устало, как у хищницы после удачной охоты. Ее пальцы, прохладные и цепкие, скользнули по его вспотевшей, липкой груди, оставляя невидимые, но жгучие следы. — Ты сдал... экзамен на отлично. Блестяще. — Она сделала паузу, наслаждаясь его молчанием, его отворачиванием. — И скидка теперь... пожизненная. Пока тебе это нужно. Пока... я этого хочу. — Последние слова прозвучали как мягкая, но недвусмысленная угроза.

Ее рука легла ему на плечо, заставив вздрогнуть.
— Про Машку... извини, — добавила она, и в голосе вдруг мелькнула не то искренность, не то очередная игра. — Грязно получилось. Но без этого... без ее призрака... ты бы так... по-настоящему... не разозлился. Не выложился на полную. А мне это было нужно. Очень. Спасибо, Паша. Ты... выдающийся.

Павел резко дернул плечом, сбрасывая ее руку. Он отвернулся к стене, уткнувшись лицом в прохладную, пахнущую пылью штукатурку. Горечь стояла во рту, густая и тошнотворная, как перегар после дешевого самогона. Он купил квартиру. Ценой, о которой даже боялся подумать. Не деньгами – кусками своей души, своего достоинства, своей памяти о Маше, растоптанной и оплеванной на этой самой постели.

Но шок был глубже, чем просто осознание унизительной сделки. Он лежал, прислушиваясь к бешеному стуку собственного сердца, к хриплому дыханию Лены рядом, и не мог понять самого себя. Его тело, измученное, но все еще возбужденное, хранило память о ярости и насилии, о той животной силе, что вырвалась наружу. Было ли ему плохо? Нет. В моменте, когда он рвал ее, когда слышал ее вопли не боли, а восторга, когда чувствовал, как под его ударами и грубыми толчками ее тело отвечает дикой ответной волной – в эти моменты он был живой. Живой, как никогда за все месяцы тоски, ожиданий и фронтового оцепенения. Это был какой-то запредельный, извращенный катарсис.

И это пугало его до глубины души. Разве он такой? Разве в нем, Павле, всегда считавшем себя если не нежным, то хотя бы порядочным, живет этот зверь, которому нравится причинять боль? Который возбуждается от унижения другого человека (даже такого, как Лена) и от собственной ярости? Он вспомнил ее слова: "Ты сдал экзамен на отлично". Какой экзамен? На умение быть садистом? На способность потерять контроль? И самое страшное – получилось. И часть его... не жалела об этом.

Но другая часть – та, что помнила Машу не как "деревенскую дырку", а как девушку с ясными глазами и тихой улыбкой, та часть, что мечтала о тихом семейном счастье в новой квартире, – эта часть сжималась от стыда и отвращения. К Лене. К себе. К этой мерзкой сделке, где он был и покупателем, и товаром одновременно. Он чувствовал себя грязным, измазанным в ее похоти, в ее расчетах, в собственной темной стороне. Белый след пудры на брошенной на пол рубашке теперь казался не просто клеймом – он был символом этой липкой, отвратительной грязи, въевшейся в него.

Охота за женой только началась, а он уже увяз по уши в трясине. Не просто чужого разврата, а своего собственного, внезапно открывшегося звериного нутра. Он приехал в райцентр строить новую жизнь, а начал ее с того, что продал кусок себя этой женщине за скидку на квартиру и минутную иллюзию силы. Что он скажет своей будущей жене? Как посмотрит в глаза ребенку, зачатому в мечтах о чистом будущем, когда сам только что вывалился из постели, пропахшей болью, цинизмом и адреналином звериной ярости?

Лена зашевелилась рядом, ее дыхание стало ровнее. Она засыпала, довольная. Победительница. Павел лежал неподвижно, глядя в темноту широко открытыми глазами. Горечь во рту не проходила. А где-то глубоко внутри, под слоем стыда и шока, теплился странный, тревожный, запретный вопрос: А что, если... эта сила, эта ярость... это тоже часть меня? И что, если она... нужна? Вопрос без ответа. Как и весь этот проклятый райцентр, полный иллюзий, разбитых вдребезги в первую же ночь. Осталось только разочарование и белый след пудры на грязной рубашке.

— Вот теперь договор точно можно подписывать, солдат, — прошептала она хрипло. — Ты сдал... экзамен на отлично. И скидка теперь... пожизненная. Пока тебе это нужно. — Ее пальцы скользнули по его вспотевшей груди. — Про Машку... извини. Но без этого ты бы так... по-настоящему... не разозлился. А мне это было нужно. Очень. Спасибо.

Павел отвернулся к стене. Горечь стояла во рту. Он купил квартиру. Ценой, о которой даже не мог подумать. И понял, что охота за женой только началась, а он уже увяз по уши в грязи чужого разврата и собственной ярости. Белый след пудры на рубашке теперь казался клеймом.



Глава 3. Отсрочка на будущее. И что такое рациональность.

На следующий день я явился в офис Лены – аваленную бумагами и пахнущую кофе и её духами "Смертельная Ловушка №5". Она встретила меня так, будто я был долгожданным выигрышем в лотерею, а не клиентом, арендующим квартиру. 

— Ах, Павлуша! – завопила она, чуть не сбив меня с ног в порыве "радости". – Я так ждала! До сих пор под впечатлением от вчерашнего... вечера. – Она томно провела языком по верхней губе. – Чай? Кофе? Может, сразу коньячку для... продолжения? Подписывать-то страшно! – Она подмигнула так, что я чуть не поперхнулся слюной. "Продолжения" чего? Договора или вчерашних "переговоров"? 

— Договор, Лена Ивановна, – пробормотал я, стараясь смотреть куда-то мимо её глубокого декольте, сегодня особенно стратегически низкого и, кажется, слегка припухшего сверху – как будто спелая клубника выглядывает из кружева. – Без коньяка. Я тружусь. И... голова немного. 

— Ой, да какой формализм! – Она швырнула на стол стопку бумаг толщиной с кирпич. – Чистая бюрократия! Но зато, как договорились – твоя скидка в 20%! – Она щелкнула пальцами, будто совершила финансовый подвиг. – Вот за что я тебя ценю, Павлуша... за умение договариваться... – Её взгляд скользнул вниз по моему телу, задержавшись на поясе. – ...и выполнять условия. Так вот, распишешься тут, тут, тут... – Она листала страницы со скоростью пулемета, – ...а вот тут мелким шрифтом наши особые условия сотрудничества... Шучу! Ха-ха! – Её смех напоминал треск сухих веток, но глаза не смеялись. – Просто стандарт: не сверлить по ночам, мусор выносить, квитанции платить... и не забывать о добрососедских отношениях с риелтором. – Ещё одно убийственное подмигивание. – А за такую щедрую скидку... – она наклонилась, и её грудь уперлась в край стола, – ...я жду особой благодарности. И знаешь что? – Она понизила голос до интимного шепота. – У меня тут есть уютная подсобка... с диванчиком. Очень удобный... для... выражения благодарности. Сразу после подписи. Натурой, конечно. Как вчера. 

Вот блин. Мои почки сжались в комок. "Натурой". "Сразу после". "Подсобка". Картина вырисовывалась яснее ясного: я, она, тесное помещение, запах бумажной пыли и её духов, и этот чертов диван, который, наверное, скрипит, как несмазанная телега. А потом – звонки, "проверки сантехники", вечные обязательства. 

Я взял ручку. Она оказалась невероятно тяжелой, словно была отлита из чистого чувства вины и предстоящего кошмара. Лена нависла надо мной, её грудь угрожающе покачивалась на уровне моего лица, источая "Смертельную Ловушку №5". Надо что-то делать. Срочно. 

— Ты только не волнуйся, герой, – прошептала она на ухо, её горячее дыхание обожгло кожу. – Всего-то двадцать три подписи. И пара печатей моих. Ничего страшного! А потом... пойдем благодарить. – Она лизнула губу. 

Я начал ставить крестики, мозг лихорадочно работал. Как отмазаться? Сказать, что забыл таблетки выпить? Слико? Сказать, что бабка упала? Не поверит... Ага! В голове мелькнул спасительный, хоть и рискованный план. Генерал Петров! 

Я поставил последнюю подпись с видом человека, готового к "благодарности". Лена сияла. 

— Ну вот и всё, Павлуша! Теперь ты мой... эээ... клиент! – Она задержала мою руку в своей влажной и цепкой ладони. – Помнишь квартиру? Чистенькая, уютненькая... Одинокая... Как и её хозяин пока. – Она провела пальцем по моим костяшкам. – Так что не грусти. Сначала подсобка... а потом я ещё позвоню, герой! – Она уже поднималась, готовая вести меня на заклание. 

— Лена Ивановна, – сказал я с максимально искренним сожалением, хватая себя за карман, где зазвонил телефон. – Ой, извините! Это ж... – Я сделал испуганно-почтительное лицо. – Генерал Петров! С СВО! Говорил, позвонят сегодня насчет... насчет моего особого задания! – Я вытащил телефон, делая вид, что смотрю на экран. – Ой, точно! Безотлагательно! Простите, мне срочно надо ответить! Это... это секретно! 

Я вскочил, изобразив панику кадрового вояки, получившего вызов на ковер.

Лена замерла с открытым ртом. "Генерал Петров" звучало солидно. "Особое задание" и "секретно" – вообще сработало как ледяной душ. Её хищный блеск в глазах сменился растерянностью и легкой досадой. 

— Но... Павлуша... подсобка... благодарность... – залепетала она, теряя боевой настрой. 

— Не могу! Служба! – Я уже отступал к двери, держа телефон у уха и кивая невидимому генералу. – Да-да, товарищ генерал! Слушаюсь! Сию минуту! – Я бросил на Лену полный "сожаления" взгляд. – Ох, Лена Ивановна, ну вот незадача! Обязательно благодарю потом! Как только... задание выполню! Честное солдатское! – И, не дав ей опомниться, я выдернул руку, схватил со стола свой экземпляр договора и вылетел из офиса, как ошпаренный. 

За дверью я прислонился к стене, переводя дух. Сердце колотилось. Сработало! Генерал Петров, ты мой спаситель! Из-под двери донесся возмущенный возглас Лены: 

— Павлуша! Но ты же... обещал... благодарность! Помнишь скидку?! Это же... отсроченный платёж! 

Я не стал дожидаться развития событий. Ретировался, как с поля боя под прикрытием дымовой завесы. Только вместо дыма – шлейф её духов и стойкое ощущение, что я только что избежал плена в "уютной подсобке". В кармане звонил телефон – на этот раз по-настоящему. Бабка. Слава тебе, Господи, хоть не Лена... пока. Я ускорил шаг, торопясь укрыться за дверями своей новой, теперь уже слегка оплаченной необычной валютой, но пока свободной обители. Главное – "генерала" потом не забыть выдумать подробнее... на случай её звонка.

*

Оставшись один в новой квартире, я растянулся на голом полу, подложив под голову свернутый пиджак. Сигаретный дым клубился под потолком, образуя причудливые фигуры - то ли ангела, то ли чертика, то ли что-то среднее между бюстом Ленина и силуэтом моей сбежавшей жены. Пол подо мной был холодным и слегка липким от свежего линолеума, словно огромный леденец, который кто-то забыл упаковать.

"Ну вот, жилье есть," - пробормотал я, и пустые стены многозначительно повторили мой голос, добавив к нему легкое эхо безнадеги. "Теперь искать жену."

Но как, спрашивается? Я чувствовал себя слепым котом в подвале районного ДК - шаришь лапой в темноте, надеясь наткнуться на что-то съедобное, а попадаешь то в паутину, то в лужу, то в чьи-то забытые трусы. В голове неожиданно всплыли Машины слова про ее дочь Катю. "Может, правда познакомиться?" - пронеслось в мозгу, и я сразу представил молодое тело в обтягивающих джинсах, полные губы, которые еще не разучились искренне улыбаться, и грудь, не знавшую предательского закона гравитации.

"Нет, сначала надо попробовать самому," - решил я, мысленно отшлепав себя за пошлые фантазии. "А то вдруг Катя окажется еще тем хищником в юбке, как эта риелторша? Только моложе и с более свежими когтями."

Я затянулся, выпустил дым колечком и представил, как буду искать жену в этом городишке. Варианты рисовались один абсурднее другого:

1. Спросить у однорукого Ленина: "Владимир Ильич, вы как человек, который тоже потерял что-то важное (и не только руку), не подскажете, где тут блудных жен ищут? Может, в местном женсовете зарегистрировалась?"

2. Зайти в "Всё для рыбалки и секса" и поинтересоваться: "У вас тут, случаем, жен не продают? Одна сбежала, хочу новую. Желательно с гарантией и возможностью возврата в течение 14 дней."

3. Дать объявление в местную газету "Районные вести": "Мужчина, 30+, ищет пропавшую жену. Взамен - новая, б/у, в хорошем состоянии. Возможен бартер на рыбацкие снасти или домашнюю консервацию. Особые условия для блондинок."

Я фыркнул и потушил окурок о пол, оставив аккуратную черную метку на девственном линолеуме. "Ну вот, начал обживаться," - с горькой иронией отметил я, разглядывая этот первый след своего пребывания.

А потом представил, как завтра буду бродить по улицам, высматривая потенциальных невест. "Эта? Нет, слишком злая - взгляд как у милиционера на посту. Та? Слишком старая - грудь уже пишет воспоминания о былой славе. А вон та? Да нет, у нее уже муж - видно по глазам, усталым, как у таксиста после ночной смены, и по шее, украшенной синяком в форме обручального кольца."

"Эх, была не была," - вздохнул я и потянулся за второй сигаретой, случайно задев рукой что-то липкое на полу. "Завтра начну. А сегодня... сегодня просто посижу тут, на полу, как философ-отшельник, и буду размышлять о бренности бытия и коварстве женщин. И о том, почему в этой чертовой новостройке уже есть тараканы, но до сих пор нет горячей воды."

Или, может, все-таки позвонить Кате?.. Хотя бы узнать, не нужна ли ей помощь с учебой. Или с чем-то еще. Вдруг у нее как раз сегодня свободный вечер, а в холодильнике случайно оказалась бутылка чего-то покрепче чая...

*****

Я решил попробовать сайты знакомств - последний оплот одиноких сердец и отчаявшихся подкаблучников. Зарегистрировался под гордым именем "Сергей12345", в графе "о себе" написал честно: "Ищу серьёзные отношения, возможно, даже с одним человеком". В графе "увлечения" ехидно указал: "Поиск пропавших жён и смысла жизни". Фото выбрал нейтральное - не то чтобы красавец, но и не чудовище: обычный мужик с лицом, которое уже видело всякое, но ещё не потеряло надежду.

Первой откликнулась Наталья - строгая брюнетка с фото в деловом костюме, который облегал её формы так старательно, будто пытался получить повышение. Губы - будто нарисованные рукой опытного карикатуриста: чёткий контур, насыщенный цвет, обещание чего-то запретного. В профиле значилось: "Директор по развитию". Я сразу представил, как она развивает что-то (или кого-то) в своём кабинете после работы.

Её первое сообщение было выдержано в лучших традициях деловой переписки:
"Сергей, ваша анкета вызвала профессиональный интерес. Предлагаю обсудить возможные перспективы сотрудничества за ужином. Уверена, мы найдём точки соприкосновения."

Я перечитал это предложение трижды, пытаясь понять, приглашают ли меня на свидание или на собеседование. "Точки соприкосновения" звучало особенно многообещающе - я уже представлял, какие именно части нашего тела первыми найдут эти точки.

Ответил с достоинством, на которое был способен:
"Наталья, ваш профессиональный подход внушает уважение. Готов рассмотреть ваше предложение. Особенно часть про ужин. Касательно точек - я открыт к экспериментам."

Пока ждал ответа, изучил её фото внимательнее. Этот костюм... Казалось, ещё пара неосторожных движений, и пуговицы на блузке получат почетную пенсию. А юбка сидела так, будто была нарисована прямо по телу. Я даже прищурился, пытаясь разглядеть, где заканчивается ткань и начинается соблазн.

Телефон дрогнул - новое сообщение:
"Осталось согласовать детали. Я предпочитаю начинать с десерта. Это позволяет быстрее перейти к... главному блюду."

Я закашлялся, случайно проглотив сигаретный дым не в то горло. Вот это поворот! Либо я неправильно понимаю современный деловой этикет, либо Наталья собирается "развивать" меня всеми доступными способами.

Ответил, стараясь сохранить тон светской беседы:
"Десерт - разумное решение. Особенно если он будет с... кремом. А насчёт главного блюда - я предпочитаю долгие, вдумчивые дегустации."

Наталья ответила мгновенно:
"Мой адрес. 20:00. Форма одежды - необязательная."

Я посмотрел на это сообщение, потом на своё отражение в чёрном экране телефона. Лицо у меня было такое, будто я только что выиграл в лотерею, но подозревал, что билет может оказаться фальшивым.

"Или я только что договорился о самом горячем свидании в жизни, или меня собираются завербовать в финансовую пирамиду," - подумал я, уже представляя, как эта роковая бизнес-леди сначала снимет пиджак, потом очки, а потом...

Но тут пришло новое сообщение:
"P.S. Не забудьте документы. И презервативы. На всякий случай."

Я замер с телефоном в руках. Какие, к чёрту, документы? Или это новый кодекс свиданий, о котором я не знал? Может, она действительно директор по развитию... моих сексуальных возможностей?

Решил уточнить:
"Документы? Вы имеете в виду паспорт или медицинскую карту?"

Ответ прилетел мгновенно:
"Оба. И справку от психиатра. Шутка. Только паспорт. На остальное посмотрим в процессе."

Я откинулся на спинку стула, чувствуя, как учащается пульс. Либо я вот-вот попаду в сети роковой соблазнительницы, либо меня ждёт самый странный в мире допрос. В любом случае, скучно не будет.

"Ну что ж," - пробормотал я, уже представляя, как её строгий деловой костюм потихоньку теряет свою деловитость. - "Посмотрим, какие именно 'точки соприкосновения' она имела в виду."

И, на всякий случай, проверил срок годности презервативов в кошельке. Как говорится, доверяй, но проверяй. Особенно когда дело касается директоров по развитию с фото в обтягивающем костюме и обещанием десерта.

******

Свидание в кафе "У дяди Васи"

Пришел раньше. Уселся за липкий столик в углу, заказал эспрессо – мутный, коричневой жижей напоминающий лужу после дождя. Пальцы нервно барабанили по пластику, оставляя влажные отпечатки.

И вот она появилась в дверях – ровно в назначенное время, без опоздания даже на минуту. Темно-синий костюм, сшитый словно по лекалам, с плечами такими острыми, что ими можно было бы вскрывать банки с тушенкой. Юбка-карандаш до боли туго обтягивала бедра, превращая каждый шаг в сложную механическую операцию – будто ноги были соединены шарнирами, а не живыми суставами.

Когда она приблизилась, я разглядел лицо – безупречное, как у манекена из витрины. Губы – ровная алая черта, брови – идеальные дуги, нарисованные с геометрической точностью. Красиво? Безусловно. Но в этой красоте не было ни капли жизни – ни единой морщинки, ни случайной веснушки, ни даже едва заметного пушка над губой.

Она села напротив, поставив на стол лакированную сумочку с точностью хирурга, кладущего скальпель на инструментальный столик. Первое, что бросилось в глаза – руки. Длинные пальцы с безупречным маникюром, но... холодные, как пластик. Ни единого жеста, ни непроизвольного движения.

"Вы опоздали", – произнесла она голосом, в котором не было ни тембра, ни интонации – просто набор слов, воспроизведенный с цифровой точностью.

Я взглянул на часы: "Я пришел на пятнадцать минут раньше".

"Именно поэтому вы опоздали", – ответила она, и в уголках ее губ не дрогнул ни один мускул. – "Идеальное время прибытия – минута в минуту. Любое отклонение – неэффективно".

В тот момент я понял – передо мной не женщина. Красивая, отполированная оболочка, внутри которой тикал швейцарский механизм, но не билось живое сердце.

Допрос начался сразу, без прелюдий:

— Профессия? — Её глаза скользнули по мне, будто считывая штрих-код на уценённом товаре.

Я на секунду задумался. Сказать правду? Что последние три с лишним года был солдатом по контракиу на СВО, а раньше ухаживал за скотиной? Или приукрасить? Но взгляд Натальи, холодный и оценивающий, словно датчик металлоискателя, сразу дал понять — врать бесполезно.

— Скотник. Был. Теперь... ищу, — буркнул я, чувствуя, как под этим взглядом моя самооценка тает, как мороженое на солнцепёке.

— Безработный, — констатировала она, и её брови поползли вверх, будто пытались спрятаться в идеально уложенных волосах. В голосе — разочарование, как у учительницы, обнаружившей, что отличник списал контрольную.

— В поиске... — попытался я, но тут же пожалел.

— Квартира? — продолжила она, даже не дав договорить.

— Снимаю, — ответил я, уже понимая, что этот допрос ведётся исключительно для галочки. Она явно не из тех, кто верит в "перспективных парней без гроша в кармане".

— Машина?

— Нет.

Пауза. Её взгляд медленно прополз от моих стоптанных кед, через выцветшие джинсы, до мятои; рубахи с торчащей ниткой на пуговице. В её глазах читалось всё сразу: "Отбросы. Бракованный товар. На свалку."

— А что есть? — наконец выдавила она, и в голосе прозвучало что-то между презрением и профессиональным любопытством патологоанатома, рассматривающего очередной труп.

Я внутренне сжался. Ну и ладно. Всё равно она не та, кого я ищу. Эта кукла в костюме мне не пара. Лучше быстренько закончить этот цирк и свалить.

Глубоко вздохнул, собираясь ответить, но тут...

Понял – крышка. Обычно бы смылся. Но внутри щелкнуло. Отчаянье? Злость? Кто она такая чтобы так унижать ветерана боевых действий? Вместо этого ляпнул:

— А может... хотите дочку от меня? — голос звучал хрипло, будто я только что пробежал марафон. — Прямо сейчас. В туалете этого уютного заведения.  –  Вопрос повис, как сигаретный дым в сортире.

Наталья замерла. Каменное лицо дрогнуло. Глаза, только что смотревшие свысока, сузились. Заинтересовалась? Пауза тянулась вечность.

— До-очку хочу, – протянула она. – Но не от вас. Даже если вы последний мужик на планете. – Голос – лед колотый.

Меня вогнало в ступор. Пол под ногами качнулся. Щас плюнет кофе в рожу и уйдет. Но она стояла. Смотрела, будто я сложная задачка. Губы тронула хитрая усмешка.
— Но в туалет с вами пойду, – деловито бросила. – Если презервативы взяли. Как писала. Время – деньги. Тратить зря не будем.

Ступор стал глубже. Туалет? Презервативы? После "никогда не от вас"? Рука сама полезла в карман. Ткнул пальцем.
— Тут… – прохрипел. Голос чужой.
Кивнула, довольная. Будто контракт подписан.
— Платите за кофе. Идем. Ждать – нерационально.

Заплатил, будто от этого жизнь зависела. Зашли в туалет. Чисто, пахло хлоркой, вода горячая – чудо. Наталья – пуля, резко открыла кран. Вода с шумом хлынула, ударившись о раковину и разбрызгивая капли по кафелю. Её пальцы замерли на поясе, и я заметил, как она впервые за весь вечер колеблется. Губы сжались, брови слегка сдвинулись - будто последний раз взвешивала, стоит ли продолжать этот безумный план.

Но решение было принято. Одним резким движением она задрала юбку выше бедер, обнажив кружевные трусики, которые выглядели неожиданно женственными на фоне её строгого костюма. Я застыл, не в силах оторвать взгляд. Струя воды разбивалась о её бледную кожу, рассыпаясь на тысячи сверкающих капель. Они стекали по внутренней стороне бедер, огибая округлости, исчезая в темном треугольнике кружев. Ткань промокла, обтянув выпуклость, обнажив темный контур щели. Капли задерживались на тонких волосках, пробивающихся по краям трусиков, сверкая как роса на паутине.

Мое дыхание участилось, когда я разглядывал каждую складку, каждый изгиб, проступающий сквозь мокрую ткань. Вода стекала вниз, образуя мокрое пятно между её ног, и мне дико хотелось сорвать эти проклятые кружева, чтобы увидеть всё до последней подробности. Но я лишь стоял, сжимая кулаки, чувствуя, как кровь приливает к паху.

"Ну что, нравится вид?" - её голос прозвучал насмешливо, но в глубине глаз мелькнуло что-то другое - будто ей льстило это немое обожание.

Я проглотил ком в горле, не находя слов. В голове стучало только одно: "Боже, какая же она..." Но сказать это вслух я, конечно, не посмел, продолжая увлеченно смотреть.

— Ты чего, женщину никогда не видел? — её голос прозвучал резко, но без злости, скорее с какой-то странной смесью раздражения и любопытства. — Или ты, может быть, ещё девственник?

Я почувствовал, как кровь приливает к лицу, и поспешно отвернулся, уставившись в грязный угол туалета. В ушах звенело от стыда. Правда ведь - вёл себя как мальчишка, впервые попавший в раздевалку для женщин.

— Ну что, осмотрелся? — продолжала она, уже с отчётливыми нотками насмешки в голосе. — Теперь можешь и помыться, если не забыл, зачем мы здесь.

Шум воды прекратился. Я услышал, как она вытирается бумажным полотенцем, но не решался повернуть голову. Только когда раздался её нетерпеливый вздох, я осмелился бросить взгляд. В её взгляде читалось: "Ну сколько можно тянуть, у нас график!"

Этот взгляд вернул меня к реальности. Не романтика, не нежность - чистый расчёт и эффективность. Как она и говорила.

Опять ступор. Кожа белая, упругая. Красиво. Но… недоступно.
— Чего замер? – рявкнула, как на дурака. – Мой своего дружка! Гигиена – стандарт!
Я – к соседнему умывальнику. Мыло воняло химией. Тер руки. Она уже закончила. Облокотилась о холодный кафель, резко задрала юбку до самого пояса – мелькнула полоска кружевных трусиков, черных как грех. Одним дерзким движением стянула их вниз, даже не снимая туфель. Ткань соскользнула, обнажив округлые, упругие ягодицы – белые, с легким персиковым отливом, такие гладкие, что хотелось провести по ним языком.

Между них – темный, мокрый просвет, куда так и тянуло сунуть палец, потом язык, потом...

Она встряхнула бедрами, будто демонстрируя товар, и встала в классическую позу – локти на стену, спина прогнулась, попа задорно приподнята. Складка между ягодицами приоткрылась, показав розоватый бугорок ануса, а ниже – сочные, слегка припухшие губы, блестящие от влаги.

"Ну что, любуешься?" – бросила она через плечо, намеренно сильнее выгнув спину. – "Или будем ждать, пока они засохнут?"

Я проглотил слюну, чувствуя, как член дергается в ожидании. Боже, эта картина – ее белая, упругая плоть, контрастирующая с черной юбкой, закатанной на талии, каблуки, впивающиеся в пол... Она знала, что делает. И ей это нравилось.

Замер опять. Не верилось. Статуя. Ждет.
— Ну опять?! – раздражение в голосе. – Надевай презерватив! Или инструкцию распечатать?
Полез в карман. Блистер смятый. Руки дрожат. Пытаюсь натянуть. Член – полувялый отросток. Ничего не выходит.
— Охренеть! – фыркнула Наталья, обернувшись. – Все за вас делать! Мужики! – С презрением развернулась. Присела на корточки (юбка чудом держалась). Уверенно схватила. Не ласка. Техобслуживание. Как мотор заводит. И – о чудо! Заработало! Встал по струнке. Натянула презерватив. Щелчок резинки.

— Оптимизация времени, — бросила она, оценивающе оглядев мой член, который наконец-то стоял по стойке "смирно". — А размерчик что надо... Хоть в этом плюс. И не маленький.

Её слова прозвучали так сухо и деловито, будто она замеряла параметры станка перед запуском производства. Но от этого комплимент ударил ещё сильнее. 

Меня опять вогнало в ступор. 

Во-первых, потому что это был первый и единственный раз, когда Наталья хоть что-то во мне одобрила. 
Во-вторых, потому что она сказала это с таким же выражением, с каким бухгалтер сверяет цифры в отчёте. 
И в-третьих... Чёрт, даже в таком дурацком положении, когда она стояла раком у стены, а я с презервативом на готове, её слова заставили меня на секунду почувствовать себя... ну, почти мужиком. 

Но долго радоваться не дали. 

— Теперь давай, — резко вернула она меня к реальности. — Без нежностей. Эффективно.

И я понял — это не комплимент. Это просто констатация факта. Как если бы она сказала: "А, да. Этот болт подходит. Можно крутить."

Но всё равно... приятно.

Подошел. Еще в полуобморочном состоянии. Начал. Неуклюже. Тыкаю напряженным членом в презервативе… мимо. Попал куда-то выше. В упругий, плотный бугорок между ягодиц.

"Ой!" – вырвалось у меня. От стыда больше.
Наталья не дернулась. Только голову повернула. Голос ледяной, спокойный:
— Сергей. Фокус. Цель – ниже. И запомни: в зад – только на третьем свидании. Со справкой от врача. Правила. Нарушение протокола.

Красный от стыда, поправил курс. Ниже. Вошел туда, куда надо.

Резкий контраст — снаружи она вся строгая, холодная, как будто из металла и протоколов отлита. А внутри... Горячая. Влажная. Живая. Будто сквозь эту щель в её броне проглядывает настоящая женщина, которую она так тщательно прячет под костюмами и деловыми фразами. 

На секунду даже забыл, кто передо мной.

Не Наталья-директор, не эта ледяная машина по оптимизации времени. А просто женщина. Теплая. Податливая. 

— М-м... — вырвалось у неё непроизвольно, когда я вошёл глубже. 

И этот маленький звук — короткий, сдавленный, будто вырвавшийся против её воли — сказал о ней больше, чем все её слова. 

Но тут же её спина снова напряглась, стала ровной и жесткой: 

— Не затягивай. Эффективность, Сергей. 

И снова — маска. Барьер. Но теперь-то я знал, что под ней... совсем другое. Движения все еще деревянные. Возбуждение есть, а до финиша – как до луны. Тело не слушается. Голова гудит: "Что за черт?!"
— Сергей! – хлестко, как кнутом. – Концентрация! Вечер тратить не намерена! Оптимизируй!
Вздрогнул. Отчаяние. Закрыл глаза… Маша. Ее улыбка. Ее мягкие формы. Машкина пышная попа… Сработало! Волна жара. Застонал. Ускорился. Добил. Мысленно: "Маша!"

Наталья замерла на несколько секунд, когда я закончил. Ее спина напряглась, пальцы чуть впились в кафель. Я заметил, как ее губы непроизвольно дрогнули, слегка приоткрылись - будто я кончил ей в рот, а не в презерватив. Кончик языка мелькнул, коснулся верхней губы. На лице промелькнула странная гримаса - не то отвращение, не то удовольствие. Казалось, она ловит этот вкус, анализирует его, как сомелье пробует новое вино.

"М-да..." - еле слышно выдохнула она, и в этом звуке было что-то... одобрительное?

Но уже через мгновение лицо снова стало каменным. Она резко выпрямилась, смахнула со лба выбившуюся прядь (единственное свидетельство того, что происходило что-то не по протоколу) и привычным жестом вытерлась бумажной салфеткой.

"Десять минут двадцать семь секунд," - пробормотала она, натягивая трусы, юбку, поправляя жакет.  Как будто не трахалась у стены, а отчет подписала.

- "Приемлемо. Но есть куда расти."

Неожиданно добавила, глядя куда-то мимо меня:

- "Ты не безнадёжен."

Я, всё ещё тяжело дыша и поправляя штаны, не удержался:

- "Если я не безнадёжен... возьмёшь в ученики?"

Наталья замерла на полуслове, застёгивая пуговицу на жакете. Её пальцы на мгновение остановились. И тут я увидел - уголок её губ дрогнул. Совсем чуть-чуть. Кончик языка мелькнул, быстро лизнул верхнюю губу - как кошка, попробовавшая сливки и тут же сделавшая вид, что ничего не было.

Она ничего не ответила. Вообще ничего. Но этот микроскопический жест, это почти незаметное движение языка сказали больше, чем любые слова. Может, я и не стану её учеником... но третье свидание теперь казалось почти неизбежным. Особенно если я раздобуду ту чёртову справку.

Она резко развернулась и направилась к выходу, но я успел заметить, как её пальцы нервно постукивают по боку - будто отсчитывают секунды до нашей следующей встречи.

Я стоял, все еще тяжело дыша, и ловил себя на мысли: вот оно - самое интимное, что между нами было. Не секс. А эти несколько секунд, когда она забыла быть машиной. Когда ее губы дрогнули, приняв меня.

Вышли на улицу. Вечерний воздух ударил в лицо – прохладный, пахнущий бензином, пылью и чьими-то шашлыками. Глоток свободы после духоты, хлорки и пота. Ноги ватные, подкашиваются. В паху липко. Наталья – свежая, будто только что вышла из салона красоты. Волосы гладкие, ни один не выбился. Взгляд ясный.
— Наталья… – голос сорвался на хрип, я закурил, руки тряслись так, что с трудом прикурил. – Как?.. Чего?.. Зачем? Ты ж сказала – никогда от меня…
Она остановилась. Повернулась. Свет уличного фонаря упал на ее лицо – все то же каменное, невозмутимое.
— Время – деньги, Сергей. – Голос ровный, без колебаний. – Пустая болтовня – неэффективна. Сегодня я получила необходимую физиологическую разрядку. Цель достигнута. – Бросила взгляд на тонкие дорогие часы. – Мне пора. Удачи.
Развернулась. Шпильки застучали по асфальту – резко, властно. Уходит в темноту переулка.

Я стою, курю глубоко, дым щиплет глаза, смотрю вслед. В голове каша: "Третье... Справка... А что на втором-то будет? Если третий раз – это в зад со справкой... То второй? Что она там придумает? Бассейн? Фотосессию?" Мысль дикая, но любопытная. Глупая смесь стыда, полного шока и… черт возьми, какого-то щекочущего нервы азарта. Баба – конченая. Но какая деловая! И страшно интересно, что будет дальше. И почему-то… спасибо тебе, Маш. Выручила, как всегда. Мысленно улыбнулся ее образу – теплому, живому, спасительному в этом холодном абсурде.

Где-то далеко завыла сирена – то ли скорая, то ли полиция. Звук плыл по ночному воздуху, как будто специально для меня. Жизнь – настоящий цирк.Всего час назад я сидел в этом кафе, тупо пялясь на её манекенную красоту и чувствуя себя последним нищебродом. Казалось, ещё минута – и она вежливо извинится, достанет из сумочки дезинфицирующий спрей и продезинфицирует пространство вокруг себя после контакта со мной. А теперь... Теперь я стоял с трясущимися руками, и с диким кайфом от того, что сломал её безупречный сценарий.

Наталья планировала провести стандартное интервью, поставить галочку «не подходит» и исчезнуть. А вместо этого... Вместо этого она застонала. Всего один раз. Почти неслышно. Но это было. Я слышал. И она знала, что я слышал. 

И теперь этот дурацкий вопрос висел между нами, как недоговорённость: что будет дальше?

Может, она передумает. Может, её начальственный мозг уже строчит гневное SMS: «Отмена. Ошибка системы. Прекратить все контакты». А может... Может, где-то в глубине её безупречно организованного мира уже зреет мысль: «А что, если...»

Я затянулся сигаретой, разглядывая белесый след от её пальцев на своей рубахе. Интрига. Настоящая. Не та, что в дурацких сериалах, а живая, нервная, с привкусом её губной помады и запахом её кожи. 

И самое смешное? Я даже не знал, хочу ли продолжения. Но черт возьми, я точно напишу ей через неделю. Просто чтобы посмотреть, взорвётся ли её безупречный мир ещё раз. 

А там – будь что будет.





Глава: 4."Улыбка" Судьбы и "Гроза" Реальности

Павел шаркающей походкой человека, только что пережившего разгромный роман, завалился в магазин "Улыбка". Его взгляд скользнул по полкам с предсказуемым набором холостяка: пиво "Жигулёвское" (потому что "Балтика" - уже роскошь), пельмени "Русские" (с процентным содержанием мяса, как в лотерейном билете) и шоколадку "Алёнка" (на случай, если кассирша окажется не бабушкой с усами, а хотя бы условно симпатичной).

За прилавком стояло само олицетворение мужских грёз - рыжая бестия с хвостом, который так и норовил шлёпнуть покупателей по физиономии. Когда она повернулась, Павел понял: это не просто кассирша, а ходячий тест на проходимость коронарных артерий. Её зелёные глаза сверкали, как светофор, дающий добро на все мыслимые нарушения.

- С вас пятьсот семьдесят восемь рублей, - произнесла она голосом, от которого у Павла внезапно вспотели ладони.

Он судорожно начал шарить по карманам, с ужасом осознавая, что кошелёк остался на тумбочке рядом с фотографией Натальи (которую он вчера использовал как подставку под пиво). В кармане нашлись лишь жалкие крохи: три монетки неизвестного года выпуска и пятисотка, похожая на экспонат из музея истории денег.

- Э-э... У меня небольшая финансовая заминка... - выдавил из себя Павел, чувствуя, как его лицо приобретает цвет спелого помидора.

Ириска (как тут же выяснилось её имя) рассмеялась так, что у соседнего стеллажа зазвенели банки с огурцами:
- Ой, да ладно тебе! Я тебе в долг запишу. Ты ведь не сбежишь, солнышко? - Она прищурилась, словно пытаясь определить степень его благонадёжности по количеству морщин вокруг глаз.

Павел, нервно переминаясь с ноги на ногу, почувствовал, как его щеки заливает горячая волна смущения. 

— Павел, — пробормотал он, невольно вытянувшись по стойке "смирно", будто перед командиром части, а не перед рыжей бестией за кассой. 

Ириска медленно облизала губы, затем наклонилась через прилавок так, что её декольте раскрылось перед ним, как шахта лифта в эротическом триллере. 

— Ириска, — протянула она, играя карандашом между пальцев. — Двадцать два года. Рост — сто семьдесят. Параметры... — Она сделала паузу, специально выгибая спину, чтобы её грудь подалась вперед, — девяносто... шестьдесят... девяносто. 

Павел почувствовал, как кровь резко перераспределилась по его телу. 

— И да, — продолжила она, внезапно опуская руку под прилавок и делая какое-то неуловимое движение, от которого раздался отчётливый щелчок застёжки, — абсолютно свободна. Если, конечно, тебе интересно моё семейное положение... — Её пальцы скользнули по краю прилавка, — раньше, чем мои банковские реквизиты. 

В этот момент Павел понял две вещи: 
1. Его джинсы внезапно стали на размер меньше 
2. Он только что поставил личный рекорд по скорости эрекции 

Где-то на заднем фоне старушка, выбирающая гречку, кряхтела и перебирала пакеты, совершенно не подозревая, что в двух метрах от неё разворачивается эротическая драма в трёх актах. 

— Так что... — Ириска томно провела языком по верхней губе, — будешь брать что-то ещё? Или... — её взгляд намеренно опустился ниже его пояса, — уже всё взял? 

Павел судорожно сглотнул, чувствуя, как его "проблема" уперлась в ширинку с силой, достаточной для пробивания легкой брони. 

— Э-э... пельмени... — выдавил он, понимая, что это, наверное, самая глупая фраза, которую можно было сказать в такой момент. 

— Ой, милый, — рассмеялась она, намеренно громко щёлкнув резинкой своих трусиков под юбкой, — похоже, тебе действительно очень хочется пельменей... 

Кажется, даже кассовый аппарат фыркнул.

Ириска наклонилась над тетрадкой, и Павел невольно заглянул в её декольте - настолько глубокое, что можно было разглядеть тайну мироздания или хотя бы бирку от бюстгальтера. Аромат её духов - нечто среднее между детской карамелью и греховными фантазиями - ударил в нос, вызывая странную реакцию: кошелёк в кармане стал легче, а кое-что другое - значительно тяжелее.

"Интересно," - мелькнуло у него в голове, - "если я упаду туда лицом, выживу ли?" В этот момент Ириска специально покачнулась, и её грудь совершила волнообразное движение, от которого у Павла перехватило дыхание.

- Ой, - игриво сказала она, замечая его взгляд, - кажется, у нас тут не только финансовый, но и... эээ... физический дефицит?

Павел покраснел до корней волос, чувствуя, как его тело предательски реагирует на каждое её движение. Особенно когда она намеренно медленно проводила ручкой по странице тетради, имитируя совсем другие движения...

Ириска протянула пакет, намеренно задержав его пальцы в своих на секунду дольше необходимого. Её голос снизошел до бархатистого шёпота, от которого по спине Павла побежали мурашки:

"Приходи вечерком рассчитаться... - её ноготь лениво провёл по его ладони, - я здесь до восьми..."

Она сделал паузу, облизнув губы так, будто пробуя что-то запретно-сладкое:

"А потом... может, и погуляем? - её взгляд медленно проплыл вниз по его телу, задержавшись в стратегически важном районе, - если, конечно, - она наклонилась ближе, обдавая его горячим дыханием с нотками ментоловой жвачки, - у тебя хватит смелости вернуться..."

В этот момент её колено случайно (или не совсем) коснулось его бедра, посылая однозначный сигнал через тонкую ткань джинсов. Павел почувствовал, как его сердце начало биться чаще, а кровь стремительно перераспределилась, создавая заметное напряжение в районе ширинки.

"Кажется, - подумал он, - что этот долг придётся оплачивать не только деньгами..."

Павел выкатился из магазина, как пробка из шампанского - с характерным хлопком и последующим головокружением. Его лицо выражало странную смесь восторга и животного ужаса, будто он только что выиграл в лотерею, но приз оказался слегка радиоактивным.

В голове уже прокручивались идиллические сценки:
- Она за кассой, очаровательно морщит носик, подсчитывая дневную выручку
- Он за её спиной, увлечённо изучающий узор веснушек на её плечах
- Она мило улыбается покупателям, делая вид, что не замечает, как его руки скользят под её фартук
- Они вдвоём в подсобке, где "инвентаризация" внезапно превращается в нечто более увлекательное

"Господи, - подумал Павел, пошатываясь на тротуаре, - я либо нашёл жену, либо подписал себе смертный приговор. И почему-то оба варианта кажутся одинаково привлекательными..."

Его левая рука непроизвольно потянулась к кошельку (инстинктивная проверка финансовой состоятельности), а правая - к ширинке (рефлекторное подтверждение боевой готовности). А в кармане одиноко позвякивали те самые три монетки - жалкий остаток его финансовой (и, возможно, моральной) состоятельности. Но какая разница, когда на горизонте замаячила перспектива вечера с рыжей бестией, чья улыбка стоила всех его прошлых разочарований?

Даже соседний бродячий пёс, обнюхивающий мусорный бак, посмотрел на Павла с немым вопросом: "Ну и кого ты там, дружок, нашёл?" Но ответа не последовало - только глупая ухмылка и нервное потирание ладоней.

"Главное - не забыть кошелёк", - тупо подумал он, осознавая, что только что поставил на кон свою репутацию (и остатки достоинства) в игре, правила которой явно знала только одна из сторон.

Хотя... не стоило бы забывать, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке. А в данном случае сыр был явно с плесенью, но черт возьми - Павел полюбил в последнее время острые ощущения.

****"

Вечер застал Павла у порога "Улыбки" в несвойственном ему образе: выбритый до скрипа, в джинсах без характерных пятен от вчерашнего ужина и с целым состоянием в кармане - десятью хрустящими тысячами и кое-что в запасе, из которых лишь одна предназначалась для погашения долга, а остальные... остальные были готовы сгореть в пламени предстоящего веселья.

Ириска выпорхнула из магазина, словно фламинго, случайно оказавшийся в российской действительности. Ее розовый топик кричал о дерзости, а джинсы с заниженной талией демонстрировали плоский животик и тот самый пирсинг-вишенку, который заставил Павла задуматься: "Ну и где же тут стебель?".

Ириска встретила его с театральным восторгом, будто он не клиент с долгом, а долгожданный лауреат премии "Лучший любовник месяца". Её губы, выкрашенные в ядовито-розовый цвет (оттенок "сердечный приступ"), оставили на его щеке влажный отпечаток, напоминающий след от только что пойманной форели.

"Пашенька-а-а! — пропела она, растягивая слоги, как жевательную резинку. — Ну наконец-то!"

Её нос деловито вздрогнул, уловив в воздухе знакомый аромат. Но это был вовсе не его одеколон (который он, к слову, щедро нанёс на все стратегически важные зоны). Нет, её ноздри трепетно раздулись, учуяв куда более соблазнительный запах — свеженапечатанных купюр.

"М-м-м... — томно протянула она, прикрыв глаза, — пахнет... возможностями".

Её пальцы, быстрые и цепкие, как у фокусника, уже скользили по его грудному карману, проверяя толщину бумажника. В этот момент Павел понял: он для неё — не мужчина, не потенциальный любовник, а ходячий банкомат с приятным бонусом в штанах.

"Ну что, герой, — прошептала она, обжигая его шею дыханием, — покажешь мне... свои активы?"

И как тут было устоять, если даже её ресницы хлопали с таким расчетливым томлением, будто отсчитывали проценты по кредиту?

Запах ее духов "Карамелька" смешался с ароматом предвкушения, создавая гремучую смесь, от которой у Павла закружилась голова еще до первой рюмки.

- Деньги-то принес? - игриво щелкнула она пальцами перед его носом, и Павел машинально похлопал по карману, где лежал его скромный капитал.
- Конечно, Ириска, я же...
- Молчок! - прижала палец к его губам. - Сегодня я хочу забыть про работу, про магазин, про все! - Ее глаза блестели, как фальшивые бриллианты в витрине ломбарда. - Мы едем туда, где жарко, весело и... очень тесно.

Она ловко подхватила его под руку, и Павел почувствовал, как ее грудь прижалась к его плечу - мягко, но с намеком на неотвратимость предстоящих событий.

- Клуб "Гроза" ждет нас, солнышко! - прошептала она на ухо, обдав его шею теплым дыханием с примесью мятной жвачки. - Там будет такой огонь... - ее рука скользнула вниз по его спине, - что твои тысячи превратятся в пепел. Но какой же вкусный этот пепел!

Павел глотнул слюны, внезапно осознав, что подписался на что-то среднее между свиданием и финансовой казнью. Но когда она так смотрела на него этими зелеными глазами, все доводы разума таяли, как мороженое на июльском солнце.

Клуб "Гроза" встретил их стеной звука, от которого в груди вибрировали даже забытые мелочи в карманах. Пол под ногами напоминал липкую ленту для мух после бурного выходного, а воздух представлял собой гремучую смесь дешевого парфюма, пота и отчаянных надежд.

Ириска преобразилась. Если в магазине она была милой кассиршей, то здесь превратилась в настоящий природный катаклизм. Ее бедра описывали такие сложные геометрические фигуры, что Павел мысленно готов был назвать их "Ирискиными параболками". Она прижималась к нему с силой прибоя, то отдалялась, чтобы сделать очередной флиртующий взмах волосами, то снова накатывала, как цунами на ничего не подозревающий берег.

"Заводная" - это было слишком мягко сказано. Она скорее напоминала игрушечного робота, у которого заклинило кнопку "танцевать". Ее движения были настолько энергичны, что у Павла возникло подозрение - не встроен ли у нее где-то моторчик, и если да, то где именно он находится.

То и дело она притягивала его за воротник, чтобы прошептать что-то на ухо. От этих прикосновений по его спине бежали мурашки, а в голове звенел тревожный звоночек: "Осторожно! Опасные повороты!" Но разве могла остановить его эта предостерегающая табличка, когда перед ним так соблазнительно извивалась рыжая бестия?

Ее руки то скользили по его плечам, то неожиданно оказывались на груди, будто проверяли - не забыл ли он там кошелек. А когда она поворачивалась спиной и прижималась к нему, Павел зажмуривался, пытаясь вспомнить десять заповедей, но в голове упрямо звучал только голос Ириски: "Расслабься, солнышко, ты же в отпуске!"

Клубная вакханалия набирала обороты. Ириска, прижавшись вплотную, прошипела в ухо так, что у Павла задрожали колени:

— Ну что, герой, будешь меня поить или как? — Её пирсинг блеснул угрожающе близко к его глазному яблоку. — Я обожаю сладенькое... и покрепче!

Павел, окрылённый статусом "почти мужа", повёл свою даму к бару с важностью пенсионера, получающего льготы. Деньги из его кармана улетали быстрее, чем пробки из шампанского на новогоднем корпоративе.

— Два "Красных страсти" и... — он замялся, глядя на Ирискин хищный оскал, — лучше сразу четыре.

Бармен, похожий на бывшего зэка, одобрительно кивнул — видимо, оценил степень их отчаяния. Коктейли лились рекой, по стоимости напоминающей небольшой ипотечный платёж.

Ириска пила с усердием студента на стипендии, смеялась громче пожарной сирены и танцевала так, будто пыталась вырвать себе тазобедренные суставы. Её "желание погулять" стремительно переросло в "намерение разобрать Павла на запчасти".

В тени колонны она прижала его с силой бетономешалки. Её руки под футболкой вели разведку боем: одна исследовала рельеф его спины, будто искала слабые места, другая уже спускалась ниже, вызывая у Павла смешанные чувства восторга и паники.

— Ты же СВОшник, — прошептала она, запуская язык в его ухо с мастерством официантки, открывающей бутылку без штопора. — Докажи, что достоин моей... — тут её рука сделала особенно выразительное движение, — доверчивости.

Павел закашлялся, внезапно осознав, что играет в опасную игру, где ставки выше, чем в русскую рулетку, а пистолет явно заряжен. Но когда её нога обвилась вокруг его бедра, все мысли растворились, оставив только животный инстинкт и смутную надежду, что его финансов хватит до конца вечера. 

Павел ощущал себя триумфатором, выигравшим главный приз в лотерее жизни. "Сегодня она точно моя!" - ликовал он внутренне, уже представляя, как гордо поведёт эту рыжую бестию через тёмные дворы, словно трофей с поля боя.

Ириска повисла у него на шее с естественностью кошки, забравшейся на любимого хозяина. Её смех звенел, как разбитая рюмка на кафельном полу, а руки вели себя как опытные квартирные воры:

- Левая изучала содержимое его карманов с профессиональным интересом
- Правая уже успела:
Проверить рельеф пресса через тонкую ткань футболки
Незаметно протестировать упругость ягодиц
Начать стратегическое продвижение к "главному сейфу"

"Господи, - подумал Павел, чувствуя, как его кровь начинает циркулировать по принципу "все средства - на фронт", - она ведёт себя так, будто получила ордер на обыск... И, кажется, уже нашла компрометирующие доказательства".

Её колено, "случайно" задевшее его бедро, оставило недвусмысленный намёк: сегодняшний вечер явно не закончится чаепитием и разговорами о погоде. Разве что "чай" будет покрепче, а "погода" - очень жаркой.

Но вдруг его скрутило. Тот зелёный коктейль "Адская Манда" дал о себе знать. 

– Секунду... воздух... – прохрипел Павел, отдирая от себя Ириску, которая в этот момент пыталась зубами расстегнуть его ремень. 

– Эй, не тормози! – засмеялась она, но он уже бежал к мусорным бакам, как спортсмен на финишной прямой. 

Когда он вернулся, Ириски на месте не было. Он обыскал весь клуб – бар, танцпол, диваны. И тут заметил приоткрытую дверь мужского туалета. 

Павел застыл у входа в туалет, нос его дрогнул, уловив в воздухе знакомый коктейль запахов: одеколон, женские духи и что-то еще... что-то плотное, животное, от чего в животе неприятно заныло. Он еще ничего не видел, но кожей почувствовал - здесь только что закончилось или вот-вот должно начаться что-то такое, куда его явно не звали.

Сделав шаг вперед, он увидел картину, от которой кровь ударила в виски. Ириска восседала на коленях какого-то типа в потертой кожанке, как королева на троне. Ее джинсы неестественно сползли, открывая взгляду на кружевные прозрачные трусики, под которыми явно хозяйничала чужая рука. В ответ она деловито, с видом опытного кассира пересчитывающего выручку, изучала содержимое расстегнутых джинс своего "визави".

"Ириска?" - хрипло выдавил Павел, и его голос прозвучал как скрип несмазанной двери.

Она медленно повернула голову, не прерывая ритмичных движений руки. В ее глазах не было ни стыда, ни смущения - только легкое раздражение человека, которого отвлекли от важного дела.

– Ой, Паш! Это мой бывший! – сказала она так же просто, как если бы объясняла, почему взяла последний кусок пиццы. 

Парень лениво поднялся, шлёпнул её по голой попе (она даже не вздрогнула, а только хмыкнула), потом кивнул Павлу: 

– Не парься, чувак. Она у нас общая, сейчас я, потом ты. . 

Когда он ушёл, Ириска поправила трусики, подтянула джинсы и взяла Павла под руку: 

– Ну что, солдатик, идём дальше веселиться? 

Павел молча кивнул. В голове крутилась только одна мысль: "И зачем я вообще вышел из дома?"

Его щека горела - там теперь поселилась целая палитра эмоций: ярость, стыд и щепотка абсурдного возбуждения.

- Что вы тут делали? - выдавил он сквозь зубы, голос звучал как скрип несмазанной двери.

Ириска лишь беззаботно махнула рукой, будто отмахиваясь от назойливой мухи:
- Да ладно тебе, Пашенька! Мы давно не видились, немного вспомнили прошлое. - Она игриво прикусила губу. - Он тут... ммм... дистрибьютор особых товаров для вечеринок.

Ириска томно облизнула губы, оставляя на них влажный блеск, и прижалась к Павлу всем телом так, что каждый изгиб её фигуры отпечатался на его коже сквозь тонкую ткань одежды. Её пальцы скользнули вниз по его животу с провокационной медлительностью, заставляя мышцы непроизвольно напрягаться.

"Ну что, солдатик," - прошептала она губами, которые пахли дешёвым коктейлем и чем-то запретно-сладким, - "мы тут все взрослые люди...". Её нога нежно прошлась по его внутренней поверхности бедра, вызывая мурашки даже через джинсовую ткань. "Ты ведь не из тех скучных мальчиков, которые ревнуют к прошлому? Или..." - её рука внезапно сжала его уже напряжённое до боли достоинство через ткань брюк, - "...ты просто хочешь доказать, что настоящее может быть гораздо... интереснее?"

Павел застонал, чувствуя, как его принципы тают быстрее, чем лёд в её коктейле. В голове мелькнула мысль: "Чёрт, она играет мной, как гармошкой!" Но когда её губы коснулись его шеи, оставляя горячие следы, а пальцы начали профессионально расстёгивать его ремень, все возражения растворились в волне животного желания.

"Я покажу тебе," — хрипло прошептал он, внезапно разворачивая её и прижимая к холодной стене, — "что значит настоящее..."

Его рука грубо впилась в её оголённую талию, пальцы оставили на коже розоватые следы. "...Без..." — зубы впились в её шею, оставляя красный след, который она тут же попыталась прикрыть ладонью, но он поймал её запястье, прижав выше головы. 

"...Всякой..." — ладонь резко опустилась ниже, скользнув под обтягивающую ткань джинсов, и Ириска резко вдохнула, выгнувшись дугой. 

"...Химии."

Он произнёс это слово прямо в её губы, прежде чем захватить их в поцелуй — жёсткий, влажный, без намёка на нежность. Ириска ответила тем же, её ногти впились в его плечи, оставляя полумесяцы на потной коже. 

"Ох, Пашенька," — задыхаясь, прошептала она, когда он наконец отпустил её губы, — "похоже, ты наконец-то нашёл, куда направить свою... агрессию."

Её голос дрожал, но в глазах стоял тот самый вызов — дерзкий, насмешливый, обещающий, что это ещё не конец, а только начало. 

"А ты," — он провёл большим пальцем по её нижней губе, чувствуя, как она дрожит под его прикосновением, — "всё ещё думаешь, что контролируешь ситуацию?"

Ириска рассмеялась — хрипло, по-кошачьи, — и вдруг резко прикусила его палец. "Контролирую? Нет." Её рука скользнула между ними, нащупывая пряжку его ремня. "Но, чёрт возьми, попробую." 

Где-то за стеной раздался смех, шаги, но они уже не имели значения. Потому что в этот момент единственное, что волновало Павла — это то, как её тело прижато к нему, как её дыхание сбивается, и как чертовски хорошо она пахнет — не духами, не пудрой, а просто ей. 

И самое смешное? Он до сих пор не был уверен, кто кого здесь соблазняет. 

Но это, пожалуй, и было самой захватывающей частью.

В этот момент где-то в подсознании Павла ещё теплилась мысль, что он ведёт себя как последний идиот, но гораздо громче звучал другой голос: "Да кто вообще придумал эти дурацкие принципы, когда перед тобой такое?"

*****

Перенаправив энергию во влажное и горячее русло Ириски, Павел позволил ей вести себя обратно в клубный ад. Её рука была тёплой и влажной, но в его груди поселился лёд, который не мог растопить даже этот жгучий контакт. Его "невеста" только что "торговала" в мужском туалете с бывшим, а теперь тянула его к барной стойке, как отработанный материал на второй круг.

Ирония ситуации была настолько густой, что её можно было намазать на бутерброд. Но когда её бедро намеренно тёрлось о его ногу, Павел с удивлением обнаружил, что его тело, вопреки всем оскорблённым чувствам, по-прежнему живо заинтересовано в продолжении вечера. Видимо, некоторые части мужского организма совершенно не понимали понятия "самоуважение".

Допили. Доплясали. Павел, несмотря на все тревожные звоночки, всё же доволок свою "невесту" до кухни своей квартиры. Алкоголь и её наглая уверенность сделали своё дело – он уже почти поверил, что всё ещё контролирует ситуацию. 

Секс получился как сборка мебели из Икеи – быстрый, пьяный, и с ощущением, что что-то пошло не так.

Когда её ноги снова обвились вокруг его поясницы, Павел понял – отступать уже поздно. Ириска прижалась к нему с мокрым чмоком, её пальцы впились в его плечи, оставляя следы, которые завтра наверняка будут напоминать ему об этом моменте. 

– Ну давай же, солдат, – прошептала она, обжигая его шею горячим дыханием, – покажи, на что способен настоящий воин. 

Её джинсы, спущенные до колен, болтались, как флаг капитуляции, а кружевные трусики уже съехали куда-то в сторону. Вишенка пирсинга на животе подмигивала ему, словно говоря: "Ну что, герой, добрался до джек-пота?"

Павел, несмотря на алкогольное опьянение и лёгкое головокружение от всего происходящего, попытался взять инициативу в свои руки. Вернее, в свои бедра. Но Ириска явно привыкла командовать – она буквально направляла его, как инструктор по вождению нервного ученика. 

– Не так быстро! – зашипела она, когда он попытался ускориться. – Ты что, в атаку бежишь? Здесь надо... ммм... стратегически выверенные движения. 

Её руки скользили по его спине, то сжимая, то царапая, будто она пыталась проверить, насколько прочна его кожа. А когда он, наконец, вошёл в неё, она издала звук, средний между вздохом облегчения и зевком – как будто наконец-то получила то, что ждала с самого начала вечера. 

– Вот так... глубже... – стонала она, но Павел не был уверен, действительно ли она получает удовольствие или просто подыгрывает, как актриса в дешёвом порно. 

Пахло гремучей смесью её духов, перегара, забытых пельменей и чего-то ещё, что он не мог определить, но что явно добавляло этой сцене налёт дешёвого реализма. 

В какой-то момент он неловко дёрнулся, и кастрюля с вчерашним борщом с грохотом рухнула на пол. 

– Ой... – только и выдавила Ириска, даже не прервавшись. – Зато теперь... аромат... как в ресторане... 

Павел закрыл глаза. В голове мелькнула мысль: "Боже, во что я ввязался?" Но её ноги снова сомкнулись на его пояснице, пальцы впились в его ягодицы, подталкивая, и он понял – вечер ещё не закончен. 

Хотя, возможно, ему просто уже было всё равно.

*****

Павел открыл глаза, ощущая себя так, будто всю ночь разгружал вагоны с кирпичами. Голова гудела, как трансформаторная будка в час пик. Ириска уже стояла одетая, с выражением лица кассира в конце смены.

- Ну всё, герой, - бросила она, застёгивая джинсы. - 1300 на бочку: 500 на такси, 800 за помаду. Ту самую, "Рубин". Ты её, кстати, сломал, когда пытался снять её зубами. Наличкой, без сдачи.

Павел моргнул, пытаясь понять, не снится ли ему этот кошмар. Его "ангел-спаситель" превратился в сурового коллектора.

- Постой... Мы же... - он жестом показал на помятую постель.

- Ой, Пашенька, - она фальшиво надула губки, - ты же взрослый мальчик. Разве я похожа на благотворительный фонд? Вчера было весело, сегодня - расчёт. - Её улыбка напоминала кассовый аппарат в режиме "нет сдачи". - Я тебя в магазине выручила, теперь ты меня.

Павел молча достал кошелёк. Три последние тысячи ушли в её накрашенные лапки быстрее, чем вчера его достоинство.

- Сдачи не надо, - прохрипел он. - Купи себе... презервативы. "Extra Strong".

Ириска фыркнула, набирая номер такси:
- Ладно, солдатик. Заходи в "Улыбку" - новые долги всегда ждут! - Её смех звенел, как падающие монеты в пустую копилку.

Дверь захлопнулась. Павел повалился на спину, разглядывая потолок, где пятно влаги складывалось в ехидную рожицу. В кармане джинсов позвякивала одинокая монетка - ровно на автобус до банкомата.

Так начался новый день его холостой жизни. Опять.


Глава 5: Ольга и Сашенька – Пельмени, Папа-Десантник и Побег от Готового Счастья

Ленин звонок прозвучал как выстрел из засады:
— Павлуша, солнышко! Соскучилась? Или благодарность за скидочку копишь? — Голос лился медом, но с лезвием бритвы внутри. — Не держи! Я тут... — она сделала паузу, давая намеку повиснуть в воздухе, — ...прикупила кое-что эдакое. Нижнее бельишко. Кружевца, стропы... знаешь, такие штучки, которые только на мужском взгляде и держатся. — Ее смешок был низким, обещающим. — Думала, может, вечерком заглянешь? Поможешь опробовать... на прочность? И на... возбуждаемость? — Голос стал томным, игривым, но в этой игривости чувствовался стальной крючок. — Говорят, материал нежный... так что только не порви, герой! Хотя... — она снова засмеялась, — ...с твоими-то ручищами... это будет интересный тест-драйв.

Пауза. Я представил ее ухмылку в трубке. Этот "тест-драйв" пах не страстью, а новой ловушкой, подслащенной кружевами. "Отработаешь долг, Павлуша... натурой". Прежде чем я успел что-то вымолвить, тон резко сменился на деловой, как будто предыдущих слов и не было:

— Но хватит о пустяках! — Лена отрубила игривость. — Дело есть. Я тут жемчужинку для тебя припасла. Ольга. Бухгалтер. Тридцать пять, вид — ничего так. Сыночек — ангелочек, десять лет. Муж — геройски применил тормоза перед поездом... ну, ты понял. Одинока-ая. Серьезная, пельмени лепит — пальчики оближешь. Как раз под твой запрос «жена-семья-колыбелька». Держи номер. — Цифры посыпались, как команды. — И помни, взаимовыгодное сотрудничество — святое! Особенно выгодное для тебя! А насчет того бельишка... — голос снова стал сладким и колючим, — ...подумай. Оно ждет. Ждет теста. И я жду.

«Святое» и «взаимовыгодное» от Лены звучали как угроза террориста. Но «пельмени» и «колыбелька» зацепили. Позвонил Ольге. Голос — теплый, как плюшевый мишка после стирки. Договорились в кафе «Уют». Название обнадеживало.

Ольга стояла у входа в кафе, и первое, что бросилось мне в глаза – полное отсутствие Лениной "боевой раскраски". Никаких губ цвета "только что задавленного вишнёвого варенья", никакого декольте "до Керчи с заездом в Крым". Простое платье в горошек, аккуратная стрижка "как у учительницы", минимальный макияж. Но глаза... Глаза смотрели на меня так, словно я был не человеком, а ходячей анкетой в отдел кадров: "Павел Петров, 27 лет, бывший скотник, ныне герой-недостреляный, финансовые перспективы – средние, жилищные условия – пока неопределённые".

Ну хоть не как на секс-игрушку, как Лена, — подумал я, ловя себя на том, что невольно сравниваю всех женщин с моей риелторшей-вамп.

— Павел? Приятно познакомиться, — её рукопожатие было тёплым, но суховатым, как будто она мысленно уже ставила мне оценку по десятибалльной шкале. — Лена... много интересного о тебе рассказывала.

Интересного? 
В моей голове как по команде "Тревога!" всплыл образ Лены. Не просто воспоминание – полнометражный, стереоскопический, с объемным звуком кошмар. 

Флешбэк (0.5 секунды, но как в замедленной съемке): 
Ее офис. Подсобка. Я прижат к стене, как браконьер егерем. Ленины ногти цвета венозной крови впиваются мне в лопатки. Ее хриплый шепот обжигает ухо: 
— "Ну что, герой? Здесь твоя "взаимовыгода" начинается... Скидочка требует ОТ-РА-БОТ-КИ!" 
Ее колено резко уперлось мне между ног, а рука рванула ширинку с силой, достойной разминирования. Горячее дыхание смешало запах дорогих духов "Смертельная Ловушка №5" и араматом кофе... 

— Надеюсь, не всё, — пробормотал я, чувствуя, как по спине бегут мурашки. — Лена иногда... преувеличивает.

Ольга усмехнулась – губы чуть дрогнули, в уголках глаз собрались мелкие морщинки.

— Она сказала, что ты "надёжный, как швейцарские часы, только пока не заведённый". Я люблю механизмы, которые можно починить, — её голос звучал как тёплый мёд с лёгкой кислинкой.

Кафе "Уют" оказалось точной копией советской столовой, только с претензией на современность: те же пластиковые столы, но с кружевными салфетками, те же бабушки за соседними столиками, но уже с айфонами в руках. Запах – микс кофе, ванильного освежителя и пирожков с капустой, которые, судя по всему, пекли здесь ещё с перестройки.

— Я возьму чай и пирожок, — сказала Ольга официантке, затем повернулась ко мне: — Тебе что? Только не говори "что дадите" – ненавижу нерешительных мужчин.

— Два пирожка и кофе, — быстро ответил я, чувствуя, как её оценивающий взгляд просвечивает меня насквозь. — И... может, чего покрепче?

Ольга подняла бровь:

— В три часа дня? Уже начинаем "заводить швейцарские часы"?

— Ну... для храбрости, — признался я. — Первое свидание и всё такое.

— А я думала, на блокпостах страшнее, — парировала она, но в глазах промелькнула искорка одобрения.

Разговор тек медленно, как патруль по раскисшей дороге. Ольга рассказывала о работе бухгалтером ("цифры не врут, в отличие от мужчин"), о Сашеньке ("ангел, но с моторчиком от "Жигулей""), о быте ("стираю, готовлю, работаю – стандартный набор одинокой матери"). Я кивал, изображая "надёжную скалу", и уплетал пирожок, который, к моему удивлению, оказался на удивление вкусным. Признак хорошей хозяйки, — отметил я про себя.

— Кино? — неожиданно предложила Ольга, когда мы допивали кофе. — Сейчас идёт милый семейный мультик...

О нет. Только не это. В голове сразу всплыли образы розовых пони и говорящих машинок. Но против "милого семейного" не попрёшь – особенно когда перед тобой женщина, которая уже второй час оценивает тебя как потенциального отца своему ребёнку.

В полупустом зале мы заняли места где-то посередине. Ольга пахла чем-то лёгким, ненавязчивым – не Лениной "Смертельной ловушкой №5", а чем-то вроде "Утренней свежести над деревенским прудом".

На экране творилось что-то невообразимое: разноцветные зверушки пели о дружбе, любви и других вещах, в которые я перестал верить где-то между вторым и третьим обстрелом. Я сидел, чувствуя себя шпионом на вражеской территории, и пытался хотя бы изобразить интерес.

И тут – о чудо! – её нога случайно коснулась моей. Я замер, ожидая, что она тут же отодвинется. Но нет. Её нога не просто осталась на месте – она слегка прижалась к моей, тёплая, живая, настоящая.

Сигнал? Или просто в зале тесно? – метались мысли в моей голове.

Я рискнул ответить лёгким давлением. Ольга не отодвинулась. Наоборот – её нога ответила едва заметным движением, как бы говоря: "Да, солдат, это именно то, о чём ты подумал".

На экране в это время медвежонок объяснял зайчонку, что главное в жизни – это делиться. Ольга, судя по всему, решила последовать этому совету – её рука неспешно опустилась на моё колено и осталась там, тёплая и уверенная.

Ну что ж, — подумал я, чувствуя, как кровь начинает стучать в висках. – Похоже, сегодня я не только мультики посмотрю...

И в этот момент на экране взорвался очередной "урок дружбы", осветив зал разноцветными вспышками. В их свете я увидел лицо Ольги – спокойное, с лёгкой улыбкой, но в глазах читалось чёткое: "Ты мне нравишься, солдат. Делай всё правильно и будет тебе пельмешек".

И знаете что? Меня это почему-то не просто возбудило, а... обрадовало. После Лениных игр в "кошки-мышки" такая прямая, честная женственность казалась глотком свежего воздуха.

Может, она и правда то, что мне нужно? – мелькнула мысль, пока её пальцы нежно сжимали моё колено в такт музыки из мультфильма.

Но тут на экране зайчонок вдруг завёл речь о "важности семьи", и я поймал себя на том, что снова думаю о маленькой девочке с моими глазами...

Чёрт. Похоже, этот "милый семейный мультик" оказался куда более сложным испытанием, чем я предполагал...

После кино путь лежал к Ольге домой. «Сашенька у бабушки. Можем спокойно пообщаться», — сказала она, отпирая дверь. В ее глазах мелькнул тот самый огонек – теплый, как у Маши, но с тенью Лениной решимости. Опасная смесь.

Квартира действительно была музеем чистоты. Каждая вещь на месте, полы блестели, а стены были увешаны хроникой жизни Сашеньки: от краснощекого комочка в роддоме до улыбающегося очкарика на последнем школьном фото. Пахло ванилью и свежестью. Я сел за кухонный стол, стараясь выглядеть непринужденно, а Ольга, скинув туфли, тут же взялась за дело.

– Присаживайся, Павел, не стесняйся. Сейчас пельменей налепим, – она улыбнулась, снимая платье в горошек и переодеваясь в короткий, мягкий халатик цвета сгущенного молока. Он едва прикрывал бедра.

Она замесила тесто – движения уверенные, сильные. Мука облаком окутала ее руки. Я пытался отвлечься, взял в руки раскрытую тетрадь Сашеньки по математике. "Задача: Из пункта А в пункт Б выехал велосипедист со скоростью..." Моя жизнь сейчас – та же задача. Пункт А – война. Пункт Б – дочка. А я застрял где-то на разбитой дороге между ними.

Но сосредоточиться было невозможно. Ольга работала у стола. Когда она наклонялась, чтобы раскатать тесто пластом, короткий халат задирался, открывая полные, бледные бедра невероятной округлости. Кожа выглядела гладкой, как персик. Когда она поднималась на цыпочки, чтобы достать скалку с верхней полки, халат отъезжал еще выше, и на миг мелькал край простых белых хлопковых трусиков – скромных, без кружев, но от этого еще более откровенных. Ткань плотно облегала ее тело, четко обрисовывая пухлые, соблазнительные очертания половых губ под тонкой материей. Это был не намеренный соблазн манекенщицы, а естественная, домашняя откровенность женщины, уверенной в своем пространстве.

Меня ударило жаром. Не от пошлого возбуждения, а от глубокого, почти обжигающего чувства ее доверия. Она не позировала, не ждала восхищенного взгляда. Она просто жила здесь, в своей кухне, в своем халате, со своими пельменями, и допустила меня в это святилище простой жизни. Видеть ее такой – чуть небрежной, беззащитной в своей естественности, смутно влажной от усилий у висков, с мукой на щеке – было сильнейшим афродизиаком. Такую картину я мог бы видеть каждый день, — пронеслось в голове, и мысль эта вызвала не только желание, но и острую, сладкую тоску по такой обыденности.

Она ловко вырезала кружочки теста, клала фарш, защипывала края. Пельмени росли горкой – аккуратные, как солдатики на параде. Каждое ее движение – поворот талии, наклон, легкое напряжение мышц бедра под халатом – было наполнено тихой, мощной чувственностью. Она поймала мой взгляд, задержавшийся на линии бедра, где ткань трусиков врезалась в упругую плоть. Не смутилась. Не поправила халат. Лишь чуть улыбнулась уголком губ и спросила, отводя глаза к тесту:

– Ну что, герой? Задачку решил? Или пункты А и Б слишком сложные?

Голос был спокойным, но в нем слышалась легкая, едва уловимая игра. Она знала, что я вижу. Знала, что это действует. И в этой ее спокойной уверенности, в этой простой, плодородной женственности, таился соблазн куда более мощный, чем все ухищрения Лены. Это был соблазн прикоснуться к настоящей, не приукрашенной жизни, к теплу очага, плоти и крови. Я отложил тетрадь.

– Задачка... сложная, – честно признался я, глядя ей прямо в глаза, уже не скрывая восхищения. – А пункт Б... вдруг оказался гораздо ближе, чем я думал. И гораздо... привлекательнее.

Она ничего не ответила. Но ее улыбка стала чуть шире, а когда она снова наклонилась к столу, чтобы смазать противень маслом, халат позволил мне увидеть еще больше – плавный изгиб ягодиц, плотно обтянутых белой тканью, глубокую тень между ног. Она знала. И разрешала смотреть. В этой простой лепке пельменей было больше интимности и обещания, чем в самых страстных поцелуях.

Пельмени были не просто вкусными – они были идеальными. Тонкое тесто, сочная начинка, ароматный бульончик внутри. Я ел, как будто впервые за три года ощутил настоящий вкус еды, а не армейской баланды или походной тушенки. Вилка скользила сама собой. Ольга сидела напротив, подперев щеку рукой, и смотрела на меня с таким теплым, глубоким одобрением, что мне стало неловко и... приятно. Не как на объект вожделения или выгодного партнера, а как на человека, которому просто рады за столом.

— Мужчина должен есть с аппетитом, — сказала она мягко, без тени кокетства. Голос был низким, грудным, как мурлыканье. — Это… жизнеутверждающе. — И в этот момент ее нога под столом, обутая в мягкий домашний носок, сознательно обвилась вокруг моей икры. Не агрессивно, не вызывающе, а уверенно, по-хозяйски, как будто обозначая: "Ты здесь свой. Ты можешь расслабиться". Тепло от ее ноги разлилось по моей коже, глубокое и успокаивающее. Ох, это не прицельный выстрел… Это приглашение к костру после долгого холода. Мое тело, изголодавшееся не только по сексу, но по простому человеческому теплу, доверию, отозвалось не просто возбуждением – волной глубочайшего облегчения. Может, она? Не просто гавань… Дом?

Ее рука протянулась через стол, чтобы передать мисочку со сметаной. Пальцы на миг коснулись моих – не скользнули мимо, а сознательно задержались, легкое, вопрошающее прикосновение. "Ты чувствуешь? Я здесь. И это хорошо?" Запах ее духов – ваниль, теплая кожа и что-то неуловимо молочное, домашнее – смешался с паром от пельменей и запахом свежего теста. Воздух наполнился невероятным, почти осязаемым уютом, безопасностью. Безопасно. Уютно. По-настоящему?

Эта безопасность и уют, как ни странно, и стали прелюдией. Не было агрессивного флирта, как у Лены, или пьяной неразберихи, как с Ириской. Был долгий разговор на кухне за чаем, тихий смех, рассказы о мелочах – о том, как Сашенька впервые пошел, о ее любимом фильме, о моем самом глупом случае на скотном дворе. Слова текли легко, заполняя пространство между нами не похотью, а пониманием. И когда наши руки снова встретились, уже не под столом, а на столе, пальцы сплетаясь сами собой, поход в спальню стал не прыжком в неизвестность, а естественным шагом вглубь этого тепла, этой тишины.

В спальне пахло чистым бельем и все той же легкой ванилью. Свет ночника был приглушенным, золотистым. Раздевались не спеша, без стыда, но с легкой робостью, словно открывая друг другу не только тела, но и что-то более хрупкое. Ее тело было не идеалом глянцевого журнала – следы растяжек на животе, грудь, отяжелевшая от материнства, но в этом была правда, красота прожитой жизни. Я касался этих линий, этих мягких изгибов с благоговением, как исследуя новую, желанную землю. Ее прикосновения были не менее внимательными – пальцы скользили по моим плечам, спине, останавливаясь на шраме от осколка над лопаткой – не с жалостью, а с тихим вопросом и принятием.

В тот момент, когда я потянулся к своему кошельку на стуле, где лежал привычный мужской презерватив, ее рука мягко, но уверенно остановила меня.
— Подожди, — прошептала Ольга, ее губы были так близко к моему уху, что дыхание щекотало кожу. В ее глазах, едва различимых в полумраке, светилась не похоть, а спокойная, хозяйская уверенность. — Я… я лучше знаю. Доверься.
Она протянула руку к своей тумбочке, и я услышал тихий шороф упаковки. В ее пальцах оказался женский презерватив – тонкое, почти невесомое колечко из прозрачного материала.
— Вот, — она положила его мне в ладонь. Его поверхность была прохладной и скользкой. — Я… уверена в его надежности. И в том, как его использовать. — В ее голосе не было стыда или кокетства, только практичность женщины, привыкшей контролировать важные аспекты своей жизни. — Поможешь мне?

Это было неожиданно. Не запрет, не каприз, а сознательный выбор, предложенный с доверием и знанием дела. Меня это не разозлило, а… заинтриговало. Как она это делает? Почему предпочитает именно так? В этом жесте читалась не только забота о безопасности, но и ее внутренняя сила, ее право распоряжаться своим телом и ситуацией. Это резонировало с ее образом хозяйки, бухгалтера, матери – женщины, которая знает счет и себе, и обстоятельствам.
— Конечно, — ответил я тихо, чувствуя, как этот необычный для меня предмет в руках становится еще одним мостиком между нами. — Учи.

Под ее тихими, четкими указаниями («немного смазки… да, вот так… аккуратно введи внутрь… глубже…») я помог ей надеть защиту. Процесс был интимным, почти медицинским в своей точности, но от этого не менее волнующим. Ее доверие, с которым она позволила мне это сделать, ее спокойная уверенность – все это действовало сильнее любой страсти. Когда все было готово, и мы наконец соединились, ощущение было иным. Не хуже и не лучше привычного – глубже. Было чувство, что мы оба активно участвуем в заботе друг о друге, а не просто отдаемся инстинктам. Ее внутренние мышцы мягко обнимали меня через тонкую преграду, а ее взгляд, прикованный к моему, говорил: «Видишь? Так безопаснее. Так правильно. Для нас обоих».

Секс был… неспешным, глубоким, разговором тел. Не акробатикой, не погоней за оргазмом, а взаимным узнаванием, отдачей и принятием. Движения были плавными, ритм задавался не страстью, а дыханием, совпадающим в такт. Стоны были негромкими, не театральными, а естественными выдохами удовольствия и близости.

Когда волна накрыла меня, а следом, с небольшим отставанием, и ее, это было не взрывом, а глубоким, удовлетворяющим падением в теплую пучину взаимности и… защищенности. Мы лежали потом, сплетенные, ее голова на моей груди, мое лицо в ее волосах, дыша одним воздухом, одним ритмом. Тишина была не неловкой, а насыщенной – как будто после долгого разговора, где все важное уже сказано без слов. И в этой тишине, помимо близости, было новое ощущение – двойной защиты. Не только от нежелательных последствий, но и от прежних страхов и недоверия. Она доверила мне контроль над чем-то очень личным, а я принял ее правила игры без сопротивления. Это был шаг в ее мир, в ее упорядоченную вселенную, и он ощущался как важная победа доверия над хаосом прошлого.

Под утро, когда первый слабый свет начал пробиваться сквозь щели штор, мы лежали на боку, лицом друг к другу. Усталость от пережитых эмоций и нежности висела в воздухе. Ее рука лежала у меня на талии, моя – гладила ее спину под одеялом.

— Паша… — ее голос был хрипловатым от сна и доверия. — Что ты… чего ты хочешь? По-настоящему? От жизни?

Вопрос повис в предрассветной тишине. Он был слишком важен, чтобы врать или отмахиваться. Я посмотрел в ее глаза, такие близкие, такие открытые в этот миг.

— Дочку, — выдохнул я, и это прозвучало как признание, как молитва. — Очень хочу. Маленькую. Свою. Чтоб смеялась, чтоб папу звала… Чтоб… чтоб жизнь вперед шла. Не назад, не в сторону. Вперед. С чистого листа. — Я замолчал, боясь, что сказал слишком много, слишком рано.

Она не отшатнулась. Ее пальцы чуть сильнее сжали мою талию.

— Я понимаю, — прошептала она. В ее глазах мелькнула тень… не разочарования, а глубокого понимания чего-то неизбежного. — Это… прекрасное желание. Чистое. — Она помолчала. — А я… Я хочу покоя, Паша. Настоящего покоя. Чтобы не бояться завтра. Чтобы знала, что крыша над головой – моя. Что Сашенька… — ее голос дрогнул, — …что у него есть настоящий мужчина рядом. Не на час. Навсегда. Камень. Защита. Чтобы он не спрашивал каждую ночь: «Мам, а новый папа тоже уедет?» — В ее глазах стояли не слезы, а глубокая, старая усталость и страх одиночества. — Я устала быть сильной одной. Хочу просто… быть. И знать, что он есть.

Ее слова, такие простые и такие тяжелые, легли между нами. Моя мечта о «чистом листе», о дочке, столкнулась с ее реальностью – с мальчиком, которому нужен отец здесь и сейчас, и с ее усталостью от борьбы. Я хотел бежать вперед, к новому началу. Она хотела прочной опоры для уже существующей, хрупкой жизни. Мы лежали молча, глядя друг на друга в наступающем рассвете, ощущая эту пропасть между «хочу» и «есть», между мечтой о будущем и ответственностью за чужое прошлое. Тепло постели вдруг показалось обманчивым. Было ли это началом? Или мы уже подошли к краю, за которым понимали – наши пути, такие сходившиеся этой ночью, ведут в разные стороны?

Следующая встреча — с Сашенькой. Мальчуган в очках, с взглядом хитрым и цепким. Увидел меня — и понеслось:
— Ты солдат? С СВО? Убивал? Много? Страшно? «Калаш» был? Настоящий? А медали есть? Покажи! А «градом» стрелял? А можно твою форму примерить? Ты будешь моим новым папой? Мама сказала, ты крутой, как десантник!

Вопросы сыпались, как осколки. Ольга попыталась вставить:
— Сашенька, что за вопросы! Павел, прости...
— Ничего, — буркнул я, чувствуя, как сжимается желудок. «Убивал?» «Новый папа?» «Десантник?» — «Калаш» был. Медаль одна — «За боевые». Не «градами» командовал, блокпостом. Страшно... бывало. — Ложь во спасение. Правду не скажешь — мальчишке не понять, а Ольга сбежит.

Сашенька слушал, разинув рот. Потом выпалил главное:
— Мама права! Ты крутой! Значит, будешь моим папой? Покажешь, как автомат разбирать? Научишь драться? Настоящий папа-десантник должен уметь!

Слово «папа» повисло в воздухе, как граната с выдернутой чекой. Ольга алела, я бледнел. Программа «Готовый Папа» запущена. Требует немедленной установки. Земля ушла из-под ног.
— Сашенька! Иди уроки делай! Сейчас же! — голос Ольги дрожал от смущения и... надежды.
Мальчик ушел, обернувшись на пороге:
— Ты же покажешь, пап? Обещаешь? Как настоящий!

Настоящий папа-десантник. Фраза впилась в мозг. Я посмотрел на Ольгу. Она смотрела на меня не просто с надеждой — с предвкушением готового сценария: вот он, мужик, поселится, будет папой, кормильцем, защитником. А я... я видел только пропасть между этим сценарием и своей мечтой о маленькой девочке с моими глазами.

Вечером «на чай» — снова без Сашеньки. Атмосфера была густой, как сметана. Она налила чаю, села вплотную. Бедро к бедру. Рука легла на мою — ладонью вверх, приглашающе.
— Павел, — голос стал тише, интимнее. — Спасибо... за Сашеньку. Он... он тебя принял. Для него это... все. Мужчина в доме. Герой. — Она посмотрела в глаза. Ее пальцы начали водить по моей ладони, легкие, щекотные круги. — И для меня... тоже все. Ты чувствуешь?
Чувствую, как ее тепло проникает сквозь ткань. Чувствую, как ее запах (ваниль, пельмени, женственность) опьяняет. Чувствую предательское возбуждение. Может... попробовать? Может, притерплюсь? Полюблю чужого сына?

Она наклонилась. Губы коснулись щеки — мягко, влажно. Потом нашли мои. Поцелуй был нежным, но настойчивым. Глубже. Ее язык скользнул между моих губ. Хорошо. Ее рука скользнула под рубашку, ладонь легла на грудь — теплая, чуть шершавая от работы. Сердце забилось чаще. Очень хорошо.
— Пойдем... — прошептала она в губы, прерывая поцелуй. Ее глаза блестели. — Сашенька крепко спит. Никто не помешает. Хочу тебя... почувствовать. Настоящего.

Мы прошли не в спальню, а в ванную. Теплый пар еще висел в воздухе от ее недавнего душа. Без слов, помогая друг другу, мы сбросили одежду. Она включила воду – не обжигающую, а терпимо-горячую, согревающую до костей. Мы шагнули под струи, и мир сузился до плитки, пара и наших тел.

Совместный душ: Вода лилась по нам, смывая чай, разговоры, городскую пыль. Ее руки скользили по моей спине, плечам, груди – не спеша, с исследовательской нежностью. Пальцы втирали гель, вспенивая его в круговых, ласковых движениях, разминая зажатые мышцы, о которых я и забыл. Ее губы приникли к моей ключице, потом к соску – влажные, жаркие поцелуи, от которых ноги слегка подкашивались. Я запрокинул голову, подставляя лицо струям, балдея от этого простого, животворящего прикосновения, от ее заботы, от ощущения, что меня моют, очищают, принимают всего. Мои руки ответили тем же: скользили по ее мокрой коже, по округлостям бедер, упругой попке, ощупывали каждый изгиб, каждую родинку под пальцами. Мы целовались под водой, и вода смешивалась на наших губах. Это был не порыв, а медленное, взаимное погружение в чувственность, где каждая капля, каждое прикосновение было глотком забытого покоя.

Переход в постель: Вытертые, они упали на постель, продолжая поток ощущений. Она вела, он следовал. Близость: Потом она легла на живот. Он пристроился над ней, целуя спину, позвоночник. Соединение – плавное, глубокое, наполненное. Он вошел в нее, чувствуя каждое биение, каждую ответную волну ее тела. Ритм слился с дыханием, шелестом простыни, ее тихими стонами удовольствия. Он склонился, целуя шею, чувствуя, как ее тело принимает его. Мир сжался до тепла постели, запаха ее кожи, сливающихся ритмов. Может, так? Может, это и есть дом? – пронеслось в голове Павла, смешанное с физическим блаженством и нарастающим чувством вины.

Они лежали так, неразделенные, дыша в такт, когда она заговорила. Голос был приглушен подушкой, хрипловатый от напряжения, уязвимый до боли.

— Паша… — она повернула голову чуть больше. — Скажи честно… Ты… видишь себя здесь? С нами? С Сашенькой? По-настоящему?

Вопрос прозвучал как удар колокола в тишине после бури. Он повис в воздухе, пропитанном близостью. Павел замер над ней. Физическое единство стало вдруг невыносимым контрастом с правдой, рвущейся наружу. Как врать здесь? Когда ты внутри ее доверия и надежды?

Он приподнялся на локтях, чтобы видеть часть ее лица. Ее глаза, прищуренные, смотрели на него не с ожиданием, а с глубокой, почти молящей тревогой. Она чувствовала его сомнения, его бегство после встречи с сыном. Она искала подтверждения сейчас, в момент максимальной близости и уязвимости.

— Оля… — начал он, голос сорвался. Мечта о маленькой девочке с его глазами вспыхнула перед ним ярче, чем когда-либо. Образ Сашеньки с его восторженным "папа-десантник!" навис тяжелым камнем. — Ты… ты замечательная. Теплая. Настоящая. Твой дом… он как сон. — Он искал слова, избегая прямого ответа, но она почувствовала уклон.

— А Сашенька? — прошептала она, и в голосе ее прозвучал страх матери, чувствующей угрозу счастью своего ребенка. — Он… он тебя принял, Паша. Как отца. Он верит. — Ее тело под ним напряглось. Ребра расширились под его ладонями. — Я… я устала быть одной. Устала бояться. Хочу покоя. Знать, что он… что мы защищены. Что есть мужчина… камень. Навсегда. — Последние слова она выдавила из себя. В них стояли глубокая, старая усталость и леденящий страх одиночества, смешанный с мольбой. — Скажи, что можешь быть этим камнем? Хочешь им быть? Для него? Для нас?

Ее слова, ее откровенная, обнаженная мольба стали катализатором. Павел почувствовал эту пропасть физически. Между ее реальностью – мальчиком, жаждущим отца здесь и сейчас, ее изможденностью от борьбы, ее надеждой на него как на спасителя – и его собственной мечтой о "чистом листе", о своем ребенке, о движении вперед, а не в готовую, пусть и уютную, ячейку с чужим прошлым. Он понял с ужасающей ясностью: он не может быть этим "камнем" для Сашеньки. Не по злобе, а по правде. Он не видел в мальчике сына, видел лишь напоминание о своей нереализованности, о долге, который не его. Роль "папы-десантника" была для него тесной, чужой шинелью, маской, под которой он задыхался.

— Ольга… — его голос был чужим, сдавленным. — Я… я не могу. — Он произнес это тихо, но с окончательной ясностью, от которой ее тело вздрогнуло под ним. — Не потому что ты… или Сашенька… плохи. Вы… вы прекрасны. Но… — он искал слова, не желая ранить, но понимая, что полуправда сейчас – хуже лжи. — Я… я не тот камень. Не та опора. Я… — глубокая, почти детская тоска прорвалась сквозь него: — Я сам ищу свой чистый лист. Свою… дочку. Свою. И… я не смогу полюбить Сашеньку как сына. Не смогу стать для него тем отцом. Это было бы… обманом. Прежде всего – перед ним. И перед тобой.

Он осторожно, медленно отделился от нее. Физическое единство стало невыносимым контрастом с эмоциональной пропастью, которая разверзлась между ними в эту минуту. Тепло постели превратилось в ледяное жжение стыда и боли. Он откатился на спину, не в силах смотреть ей в глаза. Тишина в комнате стала оглушительной, наполненной крахом надежд. Он услышал, как она тихо, сдавленно всхлипнула. Не плакала – захлебнулась разочарованием и болью.

Он встал. Одевался быстро, механически, избегая ее взгляда, который чувствовал на себе – тяжелый, укоризненный, полный немого вопроса "Как ты мог?" и "Почему?". Каждое движение давалось с трудом. Вина и жалость душили его. Он разрушил этот уют, эту надежду.

Он уже был у двери, рука на ручке, когда ее голос остановил его. Не громкий, не истеричный. Тихий, надтреснутый, но с последней искрой отчаянной надежды:

— Павел… — Он обернулся. Она сидела на кровати, закутавшись в простыню, лицо во тьме было бледным пятном. — Если… если просто… пельмени? Без… без всего остального? Без обязательств? Просто… приходи иногда? Если захочешь тепла… просто так?

Предложение повисло в воздухе. Соблазнительное. Легкое. Шанс сохранить островок этого тепла, этой простоты, без груза отцовства и вечных ожиданий. Просто пельмени. Просто тепло. Просто она. Его тело, изголодавшееся по этому, отозвалось острым желанием сказать "да".

Но он посмотрел в ее глаза. В ту самую глубокую, старую усталость и страх одиночества, которые он только что так жестоко обострил. Он увидел не просто предложение "без обязательств". Он увидел ловушку для нее самой. Ее последнюю попытку удержать его рядом, пусть на любых условиях, в надежде, что может быть... со временем... Он понял, что не сможет приходить "просто так". Не сможет брать ее тепло, ее ласку, ее тело, зная, что за этим стоит ее невысказанная надежда и боль сына, который ждет "папу-десантника". Это было бы гнусным эгоизмом, эксплуатацией ее одиночества и уязвимости. Он не Лена. Он не мог так.

— Нет, Ольга, — сказал он тихо, но очень четко, глядя ей прямо в глаза, принимая на себя всю тяжесть ее разочарования. — Я не могу. Это… это было бы неправильно. По отношению к тебе. И… к Сашеньке. Прости.

Он видел, как последний свет надежды погас в ее глазах. Видел, как она съежилась. Это было тяжелее, чем выдержать любой обстрел. Он повернул ручку и вышел, закрыв дверь с тихим, но окончательным щелчком замка. Не за спиной, а в своем сердце, отсекая этот теплый, невозможный для него мир.

Два дня тишины. Потом — вибрация. Лена. Голос — смесь меда и стрихнина:
— Павлуша-а! Ну как моя жемчужинка? Ольга звонила... В слезах, бедняжка! Говорит, ты ее... ранил. Сашенька ревет — «папа-десантник» улетел, не научив автомат разбирать! Нехорошо, герой! — Злорадство так и сочилось. — И где же твоя благодарность за подаренный шанс на семейный рай? А? Отсроченный платеж за скидочку так и останется долгом? Может, все же отработаешь? В подсобке? Натурой? Там диванчик ждет... и не только он!

— Отвали, Лена, — прохрипел я и бросил трубку так, что она отскочила от стены.

Лежал на полу в пустой квартире. Дым сигареты стелился к потолку. Ольга... Теплая. Надежная. Готовая отдать себя и свой мир. С пельменями и готовым сыном. А он... не просто испугался. Он осознал правду о себе и о них и сделал выбор, пусть и мучительный. Хотел семью — сбежал от семью, потому что та семья была не его. Идиот? Клоун? Или просто человек, неспособный на великую ложь во имя чужого счастья? Горькая ирония щипала глаза. И где тебе теперь, Павел, найти свой чистый лист? Без Лениных «условий», без Ольгиных пельменей и без Сашенькиного «папы-десантника», который так и не приземлился? Впереди маячил только город и призрак Кати, Машиной дочки. Последняя ставка. Или новая ловушка в юбке? Дым застилал потолок, как туман над минным полем будущего, где он блуждал один, но честный перед собой.