Странники сказка Полуночная история

ПОЛУНОЧНАЯ  ИСТОРИЯ

1.

На душе было довольно паршиво. Во-первых, меня только что бросила очередная любовница, и поскольку оставила меня она, а не наоборот, приходилось делать довольно горький вывод: я старею, следовательно, имею все меньше прав на то, чтобы «взбрыкивать», и еще меньше шансов, наконец-то устроить свое никчемное существование. Во-вторых, мне пришлось ехать за тридевять земель, в этот убогий, из каких-нибудь трех тысяч домов, городишко на похороны единственного друга, который был отнюдь не стар, не многим более сорока семи лет. В довершение всему, растрясший мои внутренности поезд опоздал, и я успел на кладбище уже к окончанию церемонии, чтобы посмотреть на присыпанный венками холмик и прокисшие лица приятелей моего друга по работе, таких же, как и он, учителей провинциального колледжа.
Я не знал их, они – меня, а поскольку родители бедного Генри скончались лет десять назад, женой и детьми он обзавестись не сумел, так же, как, впрочем, и я сам, а обратный поезд уходил лишь в девять утра, то у меня оказалась уйма свободного времени. И его следовало убить с невероятной жестокостью. Почему? Да потому, что именно так мы поступаем с тем, что ненавидим. Упаси бог, ненависть эта ни в коем случае не касается несчастного времени, хотя с возрастом, постепенно уставая от суетного бытия, вольно или невольно, но мы убиваем даже остаток своей жизни, неукротимо приближая наш последний час. Нет, все вышесказанное касается грустных, раздражающих, терзающих самолюбие воспоминаний, которые оживают в редкие минуты ничегонеделания. Воспоминаний о том, сколько шансов пронеслось мимо, сколько сделано ошибок, сколько горечи и обид осталось в том далеком и полном несбывшихся радужных надежд прошлом. Может быть, именно поэтому безделью способна предаваться одна лишь молодость. Зрелость и старость наоборот пытаются занять каждую минуту, лживо оправдывая свою кипучую деятельность потребностью успеть творить добро. Ложь, беспардонная ложь и глупость! Старость завистлива, и потому в каждом ее поступке следует видеть не добро, а собственную мелкую выгоду.
Короче, оставив дорожный чемоданчик в пропахшем пылью номере единственной гостиницы и выпив в попытке унять пульсирующую в висках боль две таблетки аспирина, я отправился на поиски местных питейных заведений. Под ногами мягко шуршала опавшая листва. Голову и плечи приятно пригревало ласковое солнышко. Пахло, и в этом огромное преимущество маленьких городков, не асфальтовой пылью, а ранней осенью. Однако мне было глубоко плевать и на саму осень, и на красно-зелено-желтый наряд ухоженных деревьев, и на свежий с просинью воздух.
Не зная наверняка, сколько же в городке кабаков, я, на всякий случай, изрядно набрался уже в первом. Поднимая у стойки бара рюмку за рюмкой, я долго смотрел на каждую, потом произносил: «За тебя, Генри!», опрокидывал ее, не морщась, платил и заказывал следующую. В конце концов, человек за стойкой, подвигая очередную порцию виски, произнес:
– Простите, сэр, но меня зовут не Генри, а Роберт.   
Разглядев в моих замутненных глазах ненависть, он отшатнулся, а я, повертев рюмку, громко выпалил:
– Прощай, Генри! Парень, ты был хорошим и верным другом!
Бросив монеты на стойку, я развернулся и вышел, хлопнув на прощание дверью. На улицу опускались осенние сумерки, в густоте которых явственно вспыхивали неоновые маяки пивнушек. Теперь, когда имелись четкие ориентиры, мне уже не грозило затеряться в безбрежном океане сжимающей сердце тоски.

2.

На удивление, в этом провинциальном захолустье питейных заведений оказалось довольно много, я быстро напился и вскоре перестал соображать что бы то ни было. Откуда пришел, где пребываю, куда стремлюсь, – эти постоянно бередившие душу человечества вопросы оказались вдруг наподобие былинки одуванчика: дунул, и никаких проблем.
Блуждавшая дорога привела вдруг в единственно знакомое место, туда, откуда поутру я вынес смешанное чувство грусти и ненависти, чувство толкнувшее затем в объятия дурманного забытья, – на старое кладбище. Свет полной луны, безмолвие, шелест легкого прохладного ветерка, таинственное шуршание палой листвы отдавали жутью, что отрезвило, но не лишило остатков пьяной храбрости. Вместо того, чтобы бежать без оглядки, я сделал несколько шагов вперед. Некрополь принял полуночного странника. Бродя мимо ровных рядов с часовыми-надгробьями, я ощутил всю тягостную суету нашего бренного мира и удручающую ее бессмысленность перед лицом спокойной вечности. Читая эпитафии, я убеждался, что не они, не заключенный в них смысл о деяниях покойных, о рвущихся из груди родственников и близких страданиях отличали содержимое одной могилы от другой. Нет, их рознила память оставшихся в живых. Это ведь только великих людей чтят в веках, даже если их пепел давно развеян над просторами вселенной; для простых смертных жизнь заканчивается тогда, когда умирает последний, помнивший о тебе. А потому ухоженная могила – свидетельство того, что почивший был дорог, что он прожил далеко не пустую жизнь, что о нем помнят родные и близкие; заброшенная – памятник суетности и ничтожности чьих-то надежд и чаяний.
Странно, но иногда в пьяную голову приходят куда более трезвые мысли, чем в незамутненные алкоголем умы. Может быть, поэтому некоторые совершенно неглупые люди, покидая детство, не выходят из беспробудного пьянства до самого конца.
Размышляя так, я забрел в дальний уголок города мертвых, туда, где нависшие кроны еще не сбросивших листву деревьев создавали густой, скрытый от лунного света сумрак. Там я наконец-то потерял равновесие, споткнулся о выступ полупровалившегося в землю надгробья, упал на бок, больно стукнувшись локтем, и застыл в полном недоумении. Прямо передо мной, на высоте полутора метров, на толстой ветке старого каштана, сидели двое: мужчина и женщина. Я совершенно ясно видел их прозрачные спины и склоненные друг к другу головы. Парочка влюбленных, и совершенно очевидно, – это были не люди, а бесплотные души.
Мне вдруг стало неуютно, и впервые липкий страх пополз от живота на спину, приподнимая волосы на затылке. Я затих. Однако время шло, а эти двое даже не разжимали своих объятий. Светящееся видение не колыхалось, и ощущалось в нем что-то трогательное и нежное. На глаза невольно навернулись слезы.
– Любуетесь? – внезапный голос за спиной заставил вздрогнуть. – Не бойтесь. Я такое же привидение, как и эти: потерянная, неприкаянная душа, душа не принятая ни в Ад, ни тем более в Рай, душа, застрявшая в Чистилище. А привидения не причиняют людям физического зла, так, если только попугают иногда, чтобы скрасить свое одиночество.
– Никакое это не чистилище, – возразил я отчего-то совершенно спокойно; страх улетучился, будто его и не было. – Это земля.
– Для вас, людей, – да, для нас, обреченных на вечное скитание, Чистилище – самое отвратительное место в созданной Богом вселенной.
– Почему? – вопрос мой отдавал праздным любопытством, однако собеседник даже не рассердился, а потому я повернул голову, чтобы лучше рассмотреть своего визави: такой же прозрачный силуэт, как и те двое, и довольно молодой.
– Потому, – привидение слегка повысило голос. – Потому что ни жизнь, ни смерть, а так – сплошное существование.
– Тише, пожалуйста. Видно, что им вдвоем хорошо, а вы их можете спугнуть.
– Их?! – из незримого горла моего собеседника вырвался сдавленный смешок. – Их не спугнешь ничем, так и будут сидеть до самого утра, до бледной зари, а потом растворятся до следующей ночи в своих могилах. А хотите, я расскажу вам эту историю.
Он не стал дожидаться моего согласия, он просто начал говорить. И вот, что я услышал.

3.

Джеймс был довольно преуспевающим хирургом, настоящим светилом этого городка: собранным, целеустремленным, не знавшим ничего, кроме любимой работы. С Майклом они дружили с самого детства, однако, в отличие от первого, второй вырос диковинным цветком, который мещанская провинция отрыгнула в столицу, где он превратился в подающего надежды художника. Но не любимого всеми салонного живописца, а вечно ищущего, взъерошенного, одетого в потертые джинсы хиппи. Он так и не сумел полностью оторваться от вскормившей его «навозной кучи» мелкого захолустья, а потому возвращался на родину наездами, эпатаж коих надолго оставался предметом пересудов досужих кумушек и чопорных старых дев.
Однажды Майкл привез с собой Мину, и городок ахнул. Во-первых, потому, что никогда раньше не знал такой обаятельной улыбки и такого радушия, открывавшего двери в любое сердце. Во-вторых, оттого, что увидел вдруг настоящего Майкла, любящего, нежного, простого и понятного. Город принял их: Мину воспитательницей детского сада, ее мужа – в качестве… да трудно сказать, в каком качестве, скорее всего, просто в качестве мужа своей жены. Правда, по будням Майкл не отказывался ни от какой работы, перенеся свои живописные изыски на полные влюбленной неги выходные дни.
Друзья встречались довольно часто. Холостяцкая жизнь Джеймса постепенно увяла перед теплотой семейного уюта Майкла и Мины, в котором ему не только не отказывали, но наоборот, прямо-таки тянули разделить это большое-большое счастье.
Скажете, так не бывает. Я тоже поначалу не поверил идиллической окраске его повествования, но потом подумал, что привидению врать как-то не с руки. И, тем не менее, я ждал подвоха: зависти друга, какого-нибудь пошленького адюльтера, мелкой подлости, в конце концов.
Увы, ничего подобного. Они дружили день за днем, месяц за месяцем. Мало того, уезжая с очередным полотном на очередную выставку, Майкл совершенно спокойно оставлял жену на попечении друга, и ни разу не ошибся, ни разу не пожалел об этом. Единственное, чего не ведал супруг, это одного, совсем крохотного разговора на закате весеннего разнотравья. Майкл тогда отсутствовал довольно долго, и Мина, прижавшись к плечу Джеймса, вдруг прошептала:
– Мне страшно. Такое счастье не для этой жизни. Оно не может продолжаться долго. Оно и так уже длится неимоверное количество дней. Я люблю, люблю и боюсь, мне безумно страшно потерять его. Знаешь что, пообещай, пообещай, пожалуйста, если с ним что-нибудь случится, ты найдешь способ прервать мою жизнь.
Джеймс был прагматиком. Он спокойно обнял Мину за плечи, ни мгновения не сомневаясь, что уж подобной-то минутной слабости он никогда не допустит, обнял и согласно кивнул. И Мина тут же успокоилась: она знала, что Джеймс не обманет, она верила другу.
Время шло. Миновал один год, другой, третий. Случилось то, что и должно было случиться: целеустремленный гений добился своего, и из очередной поездки Майкл вернулся вдруг известным и богатым. Он хлопнул дверцей новенького форда и спокойно сказал:
– Поедем к счастью.
Ох, уж эти мужчины! Счастья семейного очага им вечно мало, они почему-то считают, что настоящее счастье – это их работа, с «семейным очагом» в довесок.

* * *

Они даже не простились, потому что в тот вечер Джеймс дежурил в клинике, а Майкл так торопился, что решил ограничить расставание простенькой запиской на столе.
Однако Бог судил иначе. Он всегда рассуждает по-другому, этот никому не известный старик: великая вечность и мимолетные людские страдания несоизмеримы.
До места происшествия неотложка домчалась в считанные минуты. Они и отъехали-то всего на какой-нибудь десяток миль. Может быть, Майкл слишком торопился, может быть, не справился с управлением, но машину развернуло боком и бросило на встречную полосу, прямо под колеса большегрузного автомобиля. Майкл отделался парой царапин, весь удар приняла на себя Мина. Ее оперировали до утра: обширное кровоизлияние в мозг, разрыв мочевого пузыря и печени, превратившаяся в кровавое месиво правая рука.

4.

Мина выжила: парализованная левая сторона, ампутированная по плечевой сустав правая рука, трубка в мочевом пузыре. Но она жила, она была в сознании, с трудом, но могла говорить. Все появляющиеся от продажи картин деньги Майкла отныне уходили на консультантов, сиделок, лекарства. Он делал все, и, тем не менее, оказался не в состоянии облегчить страдания своей возлюбленной: физические, от бесконечных болей, и моральные, от осознания собственного положения и страданий близкого человека. А ведь Майкл мучался не меньше, он безостановочно терзал себя мыслью о том, что именно он, его бившая через край, неуемная энергия и стали причиной всех несчастий.
С того момента, как Мина пришла в сознание, единственным ее желанием, и Джеймс видел это, навещая их каждый день, стало желание умереть. Раньше-то она боялась, что Майкл уйдет из жизни первым, а теперь просто мечтала опередить мужа. Джеймс видел это в мольбе ее взгляда, слышал в еле различимом шепоте ее губ. Она просила его помочь обрести смерть, а врач не находил в себе сил для этого. И трудно сказать, чего здесь было больше: нежелания брать на себя роль Творца, навечно врезавшихся в память слов Гиппократа – «не навреди» или страха до конца жизни ощущать себя убийцей.
Итак, они страдали втроем, страдали до того дня, когда среди ночи Майкл выдернул друга из полудремы дежурства в клинике.
– Я больше не могу.
– Чего? – вопрос Джеймса прозвучал довольно глупо, но что поделаешь, подавляющее количество наших слов всегда или глупы, или неуместны.
– Бог зол, он обрек невинного человека на немыслимые страдания. И спрашивается, за что?
Джеймс вздохнул и подумал: «Конечно, не время для нотаций, однако, разве они не были безумно счастливы?! А ведь за все в этой жизни приходится платить. Добро и зло просто вынуждены уравновешивать друг друга».
– Я хочу, чтобы она больше не страдала, хочу прекратить ее муки, – на молчание друга Майкл не обратил ни малейшего внимания: как всегда, весь в себе. А в голове Джеймса мгновенно пронеслось: «Чьи мучения, Майкл? Ее или свои?». Но он не задал этого вопроса вслух, он продолжал молчать. Может быть, зря. Возможно, будучи произнесенным, этот вопрос отрезвил бы обоих. А так, случилось то, что случилось. Майкл буквально выкрикнул, не поднимая глаз:
– Дай, дай мне, что-нибудь, что позволит ей уснуть… навсегда!
Роковые слова повисли в воздухе. Оба молчали. Хотел ли Джеймс отказать? Неизвестно, однако, в ту минуту он видел перед собой искаженное болью лицо Мины и вспоминал ее безумную просьбу. Он дал другу две ампулы.
– Подмешаешь в утреннее питье. Она уснет.
Майкл почти радостно кивнул.
– Ты не понял. Она просто уснет, но глубоко.
– А потом? Что будет потом?! – в голосе его прозвучал ужас.
– Потом окончится мое дежурство…

* * *

Когда утром Джеймс погружал в вену Мины иглу, в просвете которой готовились нести смерть релаксанты, какая-то вспышка, нечто свыше попыталось пробиться в его замутненный разум. Врач отогнал ее и нажал на поршень шприца.

5.

Мой собеседник замолчал. Светало. Прозрачные силуэты на дереве почти растворились в утреннем тумане. Я поежился от осенней прохлады и спросил:
– Что было дальше?
Призрак Джеймса тоже поблек, голос его звучал еле слышно.
– Майкл пережил Мину ровно на месяц. Он постарел и высох. Он не хотел жить. После похорон Мины мы больше не встречались. Я даже не попал на его похороны, потому что уехал с врачебной миссией в одну из африканских стран. Я умер через полгода: подхватил там какую-то неизвестную лихорадку. Умирал я спокойно, терзаясь одной лишь мыслью: вправе ли человек брать на себя роль Бога? Да или нет? Ведь тогда все трое мы хотели лишь одного – ускорить смерть Мины, хотели против воли Создателя, хотели, чувствуя, что не выдерживаем ниспосланного нам испытания. 
Это были последние слова привидения. Наступило утро.
Поднявшись, я отряхнул палую листву и двинулся к выходу. Мои обязательства могли считаться исчерпанными еще накануне, однако я разыскал могилу Генри. Я стоял над холмиком земли и, ковыряя ее носком ботинка, думал:
– Бог создавал человека, чтобы тот созерцал мир и собственные глубины. Давая своему созданию волю, Творец понимал, что сначала тому необходимо познать самого себя. А вот человек этого не понял: Адаму захотелось начать действовать. И вот результат. А хорошо было бы научиться понимать волю Господа! Наверное, в человеческой жизни это доступно только самым мудрым, тем, кто, уйдя от мирской суеты, пытается познать и понять себя.   

27 июля 2002 года