Пуля для воина, слезы для нее

Пуля для воина, слезы для нее…

Я - воин, чья слава рождалась в вихре клинков, чья тень была предвестницей бури. Я стоял неколебимо, как утес, разбивающий волны, и сама смерть, казалось, отводила взгляд, не смея коснуться моего чела. Но вот я лежу, распростертый на земле, что впитывает мою кровь, алую, как последний луч заката. Шальная пуля - насмешница рока - нашла сердце, что пылало слишком ярко, слишком дерзко для этого мира. 

Небо надо мной - бездонное, равнодушное, вечное. Оно не знает ни имен, ни подвигов. Облака, как призраки былых битв, медленно плывут в безмолвном танце. В их очертаниях мне мерещится то знамя, что я некогда нес сквозь дым и ядра, то лицо, что согревало меня в ночах перед сраженьем. 

Где-то за горами, за лесами, в тихой горнице, пробитой золотом полдневного солнца, внезапно вздрагивает и просыпается девушка. Сердце ее сжалось, будто чья-то рука, ледяная и нежная, коснулась его. Она садится, дрожа, и видит - о, не глазами, но душой! - поле, где я лежу, сраженный. Видит, как кровь моя стекает в землю, как взор мой, еще живой, еще полный огня, устремлен в высь. Видит, как пальцы мои разжимаются, выпуская клинок, что был мне вернее брата. 

Почему? Почему в миг, когда душа моя готовится оторваться от плоти, ее сердце кричит без звука? Быть может, в иной жизни я клялся защищать ее до последнего вздоха? Или она - та, чей образ носил я в груди, как святыню, в самых жестоких сечах? 

Мир меркнет. Звуки уходят, как отступающее эхо. Но прежде чем тьма сомкнется надо мной, я вижу ее - ясно, будто сквозь хрусталь. И если бы у меня остался голос, я не позвал бы ни мести, ни спасенья - лишь прошептал бы ее имя, одно-единственное, последнее слово на этих устах, что так часто звали в атаку. 

Но я безмолвствую. И небо безмолвствует. Лишь ветер, вечный скиталец, клонит травы, шепча им тайну: «Здесь пал тот, кто любил слишком сильно, сражался слишком яро, горел слишком ярко...»

А далеко-далеко, в горнице, залитой солнцем, девушка внезапно плачет, не понимая, отчего щеки ее влажны, а в груди - пустота, будто кто-то вырвал из нее кусок души. 

И где-то меж небом и землей, в последнем миге между жизнью и вечностью, я улыбаюсь - потому что знаю: она почувствовала. А значит, я не совсем мертв.