Дождь на Фонтанке

               
               

               

Объяснение в любви в трёх частях (14+)


     Игорь Арсеньев
     Санкт-Петербург 23. 05. 2025




 
 Положение лиц:

КУЛИКОВ
Фёдор Михайлович, ветеран Великой Отечественной Войны.
 
КУЛИКОВА
Анна Лавровна, его жена, завуч.

НАТАЛЬЯ
ПЁТР
ПАВЕЛ – их дети.

ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ
Антиквар.

ГАЛКИН
Геннадий Витальевич, студент истфака, работает дворником.

ЗИЛЬБЕР
Илья Соломонович, журналист.

САРА – его жена – гений.
 
ОНЕГИН 
Евгений Петрович, Евгеша Измайловский – запущенный сад.

РЯБАКОНЬ
Татьяна Олеговна, управдом: «Я умею мотивировать мужчин» - зерно роли.   

МЕРКУЛОВ
Казимир Маркович, член городского правительства, холостяк.

КАТЯ
Катерина Ивановна, девушка, которую все любят.

ДЕТИ  разных народов.

ЖИЛЬЦЫ дома.
 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.


Пролог.
 

На сцене – утро ленинградского двора где-то в центральной, исторической части города. Справа от высокой арки, которая выходит на проезжую часть – массивный, металлический бак для мусора; в глубине двора – старый, раскидистый клён, под ним, аккуратно выкрашенная скамья, старорежимного, дореволюционного образца.

ГАЛКИН (листая отрывной календарь). Апрель одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года; восход солнца, закат, долгота дня... Вот, кажется, небольшая вещица: день – листочек, за ним другой день – другой листочек, и так далее и так далее…
ЗИЛЬБЕР (поёживаясь от холода). С детства – любимое развлечение.
ГАЛКИН. Хорошо, что такие «летописи» есть. Календарь – прост и близок, всегда под рукой.
ЗИЛЬБЕР. О да! Напоминание о быстротечности жизни.
ГАЛКИН. Люди всегда могу узнать факты из биографии Пушкина, Репина,  Циолковского; достаточно вспомнить о выдающемся учёном, физике Александре Степановиче Попове, который «в 1895 году сконструировал первый в мире радиоприёмник, способный различать сигналы по длительности». Феноменально!
ЗИЛЬБЕР (зевая). Что и говорить, просветительская способность современных календарей –  колоссальная вещь!
ГАЛКИН. Илья, ты иронизируешь, а зря. Календарь – классифицирует информацию, обучает, развлекает, наставляет, подсказывает, следовательно, интригует, заставляет о многом задуматься.  Скажем, деревня или село: ну, кто в глуши читает, а тем более покупает какие-то книжки? А календарь – вот же он, как хлеб на ладони. (Читает.) Полезный совет: «Как избавиться от пятен травы на одежде»; «Замораживаем овощи без потери вкуса»; «Как правильно экономить деньги»; «Как тратить меньше топлива при езде»; «Как просверлить бетон»; «биография Крузенштерна»; «лечебные свойства меда...» Удержать такой поток информации в голове – нереально.
ЗИЛЬБЕР. Да уж, и, как правило, забывается сразу после прочтения.
ГАЛКИН. Это, как мозаичное панно – невероятная картина огромного мира, в котором каждое событие имеет свой смысл и особенное назначение. «Пухлые книжечки», как новый способ преодоления неизбежного; как оттеночные смыслы умиления; наконец, как запоминание чувств, не имеющих срока давности.
ЗИЛЬБЕР. Ибо! (Записывает в блокнот.) Ибо: «Только оглянувшись и можно перевести дыхание…»


Сцена первая.

Голос Галины Новожиловой: «Доброе утро, товарищи! Мы начинаем нашу воскресную радиопередачу: «С добрым утром!» Звучит бодрая музыка.

Пётр открывает массивную чердачную дверь, как вход в иной мир.

ПЁТР (обнимая Катю, пытается поцеловать). Котёнок!
КАТЯ (смеясь). О, молодой нахал! Прекрасный мальчик! Ты хоть знаешь, что я старше тебя на целых пять лет?
ПЁТР. И что?
КАТЯ. Ты пелёнки пачкал, а я уже книжки читала.
ПЁТР (усиливает натиск). Почему я не могу быть собой, когда захочу?
КАТЯ. Потому что так проще всего выпрыгнуть из человека в часть его обезьяны.
ПЁТР (улыбаясь). Тогда, зачем ты пришла?
КАТЯ. Я слабая – женщина: ты позвал, я пришла. Вообще-то я принимаю важные решения довольно легко; но когда дело доходит до повседневных маленьких выборов – то, я бесполезна.
ПЁТР. Это ещё почему?
КАТЯ. У меня начинается жуткая паника, когда нужно выбрать одно из двух: либо бублик, либо ромовую бабу. Я теряюсь, как несмышлёныш. Моя подруга привыкла выбирать за меня, и одежду, и причёску. Такая беспомощность вгоняет меня в ступор. А ты, ты принимаешь решения самостоятельно?
ПЁТР. Конечно, я же мужчина.
КАТЯ. А я, особенно в последнее время, засматриваюсь на взрослых и даже пожилых женщин: лет сорока, пятидесяти…
ПЁТР. Зачем?
КАТЯ. Иные смущаются, думают: если смотрю, с ними что-то не так. А на самом деле женщины, они – шикарные! Нет, это буржуазное, дурацкое слово. Женщины, они, как цветы, распускаются, особенно теперь, весной. У некоторых отлично подобран наряд; идеально уложены волосы, цвет лака или шляпка очень красивые. На самом деле мне очень хочется им сказать, чтобы они не смущались, чтобы они поверили в свою уникальность! Петя, ты меня понимаешь?
ПЁТР. Ещё бы. Конечно!
КАТЯ. Но они, почем-то ещё больше смущаются, как будто им нужны мужья других женщин.
ПЁТР (на расстоянии шёпота) Катя...
КАТЯ (смеётся). Петя, хороший мой, ты, ты слишком серьёзный…
ПЁТР. Иди ко мне.
КАТЯ.  Я ненавижу себя за то, что не умею ругаться. Все конфликтные ситуации я сглаживаю, а потом хожу, как дура, и думаю: могла всё сказать, и было бы легче. Намного.
ПЁТР.  Катя – Катька – моя…
КАТЯ. А ты, знаешь кто ты? Ты – равнодушный, и похож на свинью. Ой!..
ПЁТР. Что ещё?
КАТЯ. Я, кажется, за гвоздь зацепилась.
ПЁТР.  Где? Покажи.
КАТЯ.  Петя, не надо…
ПЁТР.  Я только взгляну; вдруг ты поранилась, а я посмотрю…
КАТЯ.  Всё.
ПЁТР.  Что – всё?
КАТЯ.  Платье – порвала; из-за тебя, между прочим.
ПЁТР.  Я что ли гвозди расставил.
КАТЯ. Мама расстроится: первый раз платье надела – и на тебе.
ПЁТР.  Подумаешь; зайдём к нам, и моя мама исправит.
КАТЯ (удивлённо). Твоя мама? Ты что?!
ПЁТР.  А что особенного? Не понимаю…
КАТЯ.  Выдумал. Твоя мама – завуч! Она нас тоже учила.
ПЁТР.  Моя мама, она – добрая.
КАТЯ.  Анна Лавровна показала нам фильм про детские концлагеря, и весь наш восьмой «Б» смотрел на трупы детей. Оля Шебуева расплакалась, другую девочку вырвало; а когда Анна Лавровна поняла, что мы не хотим, не можем видеть всего этого ужаса, она крикнула: «Надо смотреть правде в глаза!».
ПЁТР (пристаёт) Катя – котёнок… Война давно кончилась…
КАТЯ (выдохнув). Да, ты прав. Я вчера возвращалась домой, вижу на подоконнике котика, он лапкой царапал стекло. Я погладила, кот замурлыкал. Соседнее окно было открыто; вижу, телевизор работает; я взяла и перенесла котика, а тот и пролез между вазонами. Не знаю, ждали его там или нет, но я бы обрадовалась такому сюрпризу. (Целуя его.) Петька-петрушка, а ты?


Сцена вторая.

  Тем же утром – Фёдор Михайлович Куликов любовно орошая из стеклянной банки огородную рассаду на подоконнике, напевает: «Я – Земля! Я своих провожаю питомцев…»

Появляется высокая, решительная, с косой ниже талии, Наталья.

НАТАЛЬЯ. Папа!
КУЛИКОВ (от неожиданности едва не выронил тару).  Ой, ё!..
НАТАЛЬЯ. Папа!
КУЛИКОВ. Ну, чего тебе?
НАТАЛЬЯ.  Пашка, он – ненормальный! Он…
КУЛИКОВ (перебивает) К маме – сказано? Педагогика – это тебе ни щи варить; педагогика это…
НАТАЛЬЯ. Папа, маме я уже доложила.
КУЛИКОВ. У-у, чаровница! «доложила» она. Хорошо бы твой дед тебя не услышал.
НАТАЛЬЯ. А я говорю: наш Паша – чокнутый!
КУЛИКОВ (напевает). «Я – Земля!..» 
НАТАЛЬЯ. Ну ладно, прыгать с крыши в сугроб – туда-сюда; но совать руки в кипяток!
КУЛИКОВ. А он суёт?
НАТАЛЬЯ. Суёт, папа, суёт.
КУЛИКОВ (напевает). «Долетим мы до самого солнца…»
НАТАЛЬЯ. И змей хватает руками…
КУЛИКОВ. Змей?.. зачем?..
НАТАЛЬЯ. Чтобы добыть из них яд! Папа, это нормально?
КУЛИКОВ. Не знаю, дочка, не знаю, но – мой дед знал, он верил, что прополис и вытяжка из северного оленя – панацея от всех болезней.
НАТАЛЬЯ. Глупо… даже для первоклашек.
КУЛИКОВ. Много ты понимаешь! Мой дед… уверял, что грибы это боги! И я верил ему – верил, что умею летать! А динозавры где-то прячутся. И что из того? Такие обстоятельства, дочка. Такая судьба. (Напевает.) «Я – Земля!..»
НАТАЛЬЯ.  А то, что Пашенька книги из дома таскает – тоже «судьба»?
КУЛИКОВ. Стоп! Зачем? Какие книги?
НАТАЛЬЯ.  Вчера новенький сборник Есенина аукнулся. А сегодня…
КУЛИКОВ.  Тихо! Наталья, про книжки маме ни слова. Надо будет, я сам настучу, когда прояснится. Понятно?
НАТАЛЬЯ. Маме не до того. Мама видит в Паше электронного гения, а он – Гобсек!
КУЛИКОВ (смеясь). Гоп-сек – что-то матерное?
НАТАЛЬЯ. Папа, Гобсек это книжный персонаж, нарицательный образ…
КУЛИКОВ (слушая, кивая головой). Так… так… и – что?..
НАТАЛЬЯ. Гобсек – беспощадный француз, ростовщик, скряга. Его страсть – золото. Гобсек – типа наш Плюшкин, проще сказать, крохобор!
КУЛИКОВ. Такие обстоятельства, такая судьба. Хм!.. Где сейчас крохобор?
НАТАЛЬЯ. Как обычно: в обнимку с паяльником.

Отец решительно проходит в другую комнату. Плотно прикрыв за собой дверь, находит сына за шкафом, в его «уголке».

ПАВЕЛ (путаясь в проводах).  Папа, мне нужны деньги. 
КУЛИКОВ.  Павел, сынок… Деньги – на что?
ПАВЕЛ.  Осциллограф по дешёвке предложили, - я согласился купить, дал слово.
КУЛИКОВ.  Аси… оси… А – что за вещь?..
ПАВЕЛ. Осциллограф – прибор, с ним я могу контролировать курсорные измерения, захват строки телевизионного сигнала. Папа, осциллограф –  законная вещь!
КУЛИКОВ. Хм! Законная… (Выдаёт необходимую сумму.)  Книги, которые взял – верни. Мама узнает…
ПАВЕЛ.  Папа, но и ты Наташке скажи…
НАТАЛЬЯ (врывается в комнату, налетает на брата). Ах ты – дурак!
ПАВЕЛ (защищаясь).  Папа, спроси у неё, спроси, для кого она волосы красила?
 
Брат с сестрой бьются.

КУЛИКОВ. Павел!.. Наталья!.. Дети!.. Вы, вам… ремня щас… обоим…
ПАВЕЛ.  Рыжая курица!
НАТАЛЬЯ.  Бестолочь!
КУЛИКОВ. Немедленно – прекратить!
НАТАЛЬЯ.  Папа, у него заграничный журнал с голыми девушками! Он одну вырезал, чтобы оставить себе. (Брату.) Хам!
КУЛИКОВ.  Откуда журнал?
НАТАЛЬЯ.  Подружка принесла – полистать, а он…
ПАВЕЛ.  Кретинка!
НАТАЛЬЯ. Развратник!
КУЛИКОВ.  Цыц! Брэк! Отставить! Ты туда, ты сюда. – Наталья, кто дал тебе «полистать» зарубежный, порнографический журнал? Кто эта подружка? Кто эта контра?
НАТАЛЬЯ. Папа, «Плейбой» - глянцевый, толстый, красочный, красивый журнал; в нём иллюстрации…
КУЛИКОВ. Видел – красивые, не сомневаюсь… Но откуда журнал у тебя?
НАТАЛЬЯ. Папа, там, кстати, текст на английском; Марья Сергеевна сама мне недавно сказала: «Интересуйтесь, читайте свободную прессу».
КУЛИКОВ. Допустим. А волосы – кудри красить зачем?
НАТАЛЬЯ (брату). Дурак!
КУЛИКОВ. Наталья, ты не дерзи, ты первая начала – тебе отвечать, и за брата и за себя!
НАТАЛЬЯ. Это ещё почему?
КУЛИКОВ. По справедливости, по старшинству. Так что – давай, разберёмся прямо сейчас. А не то…
НАТАЛЬЯ.  Не буду я ничего объяснять.
КУЛИКОВ.  Не хочешь? Так я за тебя скажу: сначала волосы красить, потом наколки по всему телу, неизвестно зачем...  Загранка, дети, чума! Чума не к добру, запомните и зарубите себе на  носу: загранка – за гранью, «за», значит. Понятно?
ПАВЕЛ. Нелл Гвин.
КУЛИКОВ.  Что? Кто?.. Что за «хелп»?
ПАВЕЛ.  Нелл Гвин – актриса, англичаночка из журнала.
НАТАЛЬЯ (бросилась с кулаками на брата).  Остолоп! Неуч! Плюшкин! Бестолочь! Я просила тебя?.. просила?.. просила?!
КУЛИКОВА (входит). И ты – поэтому покрасила себе волосы?
НАТАЛЬЯ (испуганно).  Мама, я… я только локон…
КУЛИКОВА.  Где? Покажи.
НАТАЛЬЯ (показывает). Здесь – его вовсе не видно.
КУЛИКОВА (достаёт ножницы). Присядь-ка…
НАТАЛЬЯ. Мама…
КУЛИКОВА. Присядь.
НАТАЛЬЯ (присела). Мама! (Закрыв лицо руками, сквозь слёзы.) Мама, не надо… Мама, я тебя умоляю! Мама…
КУЛИКОВА (вырезает локон). Спасибо – потом. (Достаёт, режет, кромсает журнал на части.) Я поняла бы: Любовь Орлова, Инна Макарова, Нона Мордюкова, на худой конец – Таня Ларина, Наташа Ростова… А тут – англичанка, да ещё проститутка!

Наталья убегает в слезах.
Сцена третья.

ГАЛКИН (перебирая гитарные струны, поёт).

                Не грусти – 
                Боль растает во сне;
                Успокоится старая рана,
                И в прозрачных тенетах обмана
                Ты опять возвратишься ко мне.
                Не грусти –
                В эти сладкие сны
                Убегаю от долгой разлуки;
                Твоих прядей шелковые звуки,
                Что уснувшему звуки луны…

ЗИЛЬБЕР. Старик, нет существительных, согласующихся с причастием «уснувшему». А – впрочем…

Мимо проносится в растрёпанных чувствах Наталья.

РЯБАКОНЬ (проводив девушку взглядом).  Ну шо, молодь, какая предвидится рекогносцировка?
ЗИЛЬБЕР. Татьяна Олеговна, мы таких слов не знаем…
ГАЛКИН. В школе не проходили.
ЗИЛЬБЕР. Так «шо», мадам, если не трудно, сделайте нам одолжение, выражайтесь ясней. Мы ведь, как вы сами знаете, дети трудового народа.
РЯБАКОНЬ.  Ваньку ломаем?
ЗИЛЬБЕР. Что вы…
ГАЛКИН.  Татьяна Олеговна, как вы могли такое подумать?

Мимо проходит задумчивый Пётр; Катя, придерживая подол платья, несёт себя в противоположную сторону.
   
РЯБАКОНЬ. О нет! Вы только вглядитесь в эти медовые омуты, в эти озёра имён существительных!
ЗИЛЬБЕР. А «шо»? Открытость. Душевность. Я бы сказал: молитвенное состояние. 
РЯБАКОНЬ. Хотя, в былые-то времена и я обновы носила; знаю, какими на самом деле бывают мужчины. Однако, если девица следит за модой, берёт уроки у чемпиона мира по стендовой стрельбе, спит с тренером и с его сыном попеременно; словом, королева пляжа отстаивает своё малюсенькое везение ласточки – то, вот кому подражать, с кого брать пример.
ЗИЛЬБЕР. Пардон, я не понял. А?..
РЯБАКОНЬ. А современные девушки огрубели.
ГАЛКИН. Точь-в-точь. Огрубели.
РЯБАКОНЬ. Женщина обязана верить, что её тело является центром невидимых завихрений. А нынешние – слишком примитивно выражают себя.
ЗИЛЬБЕР. К примеру?..
РЯБАКОНЬ. К примеру, если я злая придира, если я – комедия плоти, полоумная извращенка – то, что говорить о других?
ОНЕГИН (с высоты бельэтажа). Правильно. Дома надо сидеть, телевизор смотреть.
РЯБАКОНЬ. С вами, хулиган, скоро я разберусь. Вы, в последнее время, донельзя, особенно распустились. Ну, ничего – есть общественность, есть органы…
ОНЕГИН (равнодушно).  Плевать я хотел на ваши органы.
РЯБАКОНЬ (Онегину).  Хромосома, по глазам вижу, шмыгло!
ЗИЛЬБЕР.  Татьяна Олеговна, а что вы можете сказать про меня? Интересно.
РЯБАКОНЬ (через осколок секунды). Если вас знают с хорошей стороны – не вертитесь.
ЗИЛЬБЕР. А… про Гену?
РЯБАКОНЬ. Про кого?
ГАЛКИН. Про меня.
РЯБАКОНЬ (подумав). Геннадий Витальевич – прозрачный.
ЗИЛЬБЕР. Татьяна Олеговна, да вы – Кассандра!
ГАЛКИН. Нинель Кулагина.
РЯБАКОНЬ. Кто-о?!
ГАЛКИН. Нинель Сергеевна Кулагина – экстрасенс, владеет телекинезом.
ОНЕГИН. Чем она владеет?
ГАЛКИН. Нинель Кулагина перемещает небольшие предметы силой мысли.
РЯБАКОНЬ. Без рук?
ОНЕГИН. И без ног. (Смеётся.)
ГАЛКИН. Можно не верить, однако, если Кулагина, например, прикасается к коже другого человека – то, легко вызывает сильный ожог.
РЯБАКОНЬ. Тю-ю! Так ведь она ж… ведьма.
ОНЕГИН. А может гражданка того – может она ещё и в ступе летает? (Смеётся.)
ЗИЛЬБЕР. Товарищи, данные опубликованы в журнале «Наука и жизнь». Телекинез, телепатия – это область парапсихологии, за которой, кстати, открываются новые горизонты невероятных возможностей сверхчеловека.
ОНЕГИН. Во даёт!
ЗИЛЬБЕР. Товарищи, товарищи, минуточку! Мы, с вами, покорители космоса! И мы не в ступах летаем, а…
РЯБАКОНЬ (перебивает). Зачем вы нам сказки рассказываете?
ЗИЛЬБЕР. Позвольте, Татьяна Олеговна…
РЯБАКОНЬ. Я, как дитя, душу свою вам открыла – потому, что я умею мотивировать мужчин, а от вас – никакой благодарности!
ЗИЛЬБЕР. Товарищ Рябаконь, вы слышите меня или нет?
РЯБАКОНЬ.  Нет! Я – чушь, я околесица, кичка, я – неприступная крепость!

Появляется Куликов.

КУЛИКОВ. Хелп!
ЗИЛЬБЕР (полушутя.) Фёдор Михайлович, вы принялись за английский?
КУЛИКОВ. Что?.. кто?.. зачем?.. Нет… (Галкину). Гена, дай… чего-нибудь... закурить.
РЯБАКОНЬ. Возьмите мои. С фильтром.
ГАЛКИН. Фёдор Михайлович, вы… присядьте, вы успокойтесь…
КУЛИКОВ. Гена, ты знаешь об этой?.. как её?.. Квин?   
ЗИЛЬБЕР. Гвин – актриса?
КУЛИКОВ. Так точно: актриса. Ты слышал о ней?
ЗИЛЬБЕР. Нелл Гвин – англичанка.
КУЛИКОВ. Есть у тебя её фотография?
ЗИЛЬБЕР. Нет. Нелл Гвин, или, так называемая Золушка семнадцатого столетия, умерла задолго до того, как изобрели фотоплёнку.
КУЛИКОВ.  Ну, так, понятно. Тогда сходится.
ЗИЛЬБЕР.  Нелл Гвин жила во времена правления английского короля Карла Второго; родом из неблагополучной, бедной семьи.
КУЛИКОВ.  Из бедной – пролетарий – наш человек.
ГАЛКИН. Фёдор Михайлович, а зачем вам это?
КУЛИКОВ. Для кругозора. Дочка, Наташа моя – увлеклась…
РЯБАКОНЬ (Зильбер). И – что?.. что с этой… Золушкой? Как она стала актрисой?
ЗИЛЬБЕР. Обыкновенно. Кажется, она подрабатывала, служила официанткой, разносила напитки зрителям в Королевском театре.
КУЛИКОВ. А потом?
ЗИЛЬБЕР. Потом?
ОНЕГИН. Да откуда он знает, Михалыч! Он что – киножурнал «Хочу всё знать»?
ЗИЛЬБЕР. Потом девушку заметили, стали обучать держаться на сцене, и Нелл быстро покорила весь Лондон.
РЯБАКОНЬ. Наверное, красавица.
ЗИЛЬБЕР. Красавица или нет, вряд ли кто скажет, но её обожали за лёгкий нрав и за умение импровизировать. К примеру, финал пьесы Шекспира «Ромео и Джульетта» переписали специально под неё, где всё заканчивалось весельем и танцами.  А ещё…

Полдень: пушечный выстрел на Флажной башне Нарышкина бастиона Петропавловской крепости поднял в воздух сизо-белую голубиную стаю. Над Невой, как обычно, снуют элегантные чайки. В парках бьют фонтаны. В прудах плавают лебеди. Работают рестораны. Открыты кафе. По тенистым аллеям  бродят влюблённые. Повсюду мороженицы под зонтами, бочки с квасом. На набережных – неизменные рыбачки. Но вечером, окна домов освещаются абажурами, люстрами, настольными лампами, модными бра и торшерами; день оскудел. Ленинград накрывает мирная, закатная ночь…


Сцена четвёртая.

Утром звучат позывные, голос по радио: «Здравствуйте, ребята! «Слушайте «Пионерскую зорьку»!».
Галкин с трудом выносит на середину двора массивную, длинную лестницу. Приладив её к стволу дерева, Геннадий замечает, вошедшего во двор, тучного, немолодого, настороженного человека. Скрываясь от него, Геннадий забирается наверх, и, балансируя, кое-как прячется между ветвями. 
   
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (замечает ботинки дворника). Вот вы как?
ГАЛКИН (радостно).  Гарольд Иванович, доброе утро!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (заикаясь). Юююноша, вы ведёте себя недостойно.
ГАЛКИН.  Я – тут. Я по хозяйству…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Ссспускайтесь.
ГАЛКИН. Гарольд Иванович, простите великодушно, но мне сейчас некогда. Люди придут…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Спускайтесь: вы мне нужны.
ГАЛКИН.  Я не могу спуститься…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Что за дичь?!
ГАЛКИН. Не могу. Никак не могу: дела, делишки…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Никаких возражений: спускайтесь немедленно – вниз!
ГАЛКИН. Гарольд Иванович, вы меня, пожалуйста, извините...
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Молодой человек, я не прошу, поймите, я – требую!
 Вы меня слышите?
ГАЛКИН. Гарольд Иванович, простите, но я вашу книгу отдал…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Что?.. что-что-что?..
ГАЛКИН. На время, всего на один день…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Кккому?!
ГАЛКИН. Другу, товарищу, которому вполне доверяю.
ГАРОЛЬ ИВАНОВИЧ.  Кккакому ещё товарищу?!  Кто он? Где «товарищ» живёт?
ГАЛКИН. Он… Она – она обещала, клялась, что сегодня вернёт. А пока, извините, я очень занят.
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Сегодня – во сколько?
ГАЛКИН. Точно сказать не могу, но, думаю, к вечеру… наверняка. ( Спускаясь по лестнице, нечаянно наступает антиквару на руку.)
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (сердито).  Юююноша!.. вы, вы… в своём уме?! (Оглядевшись по сторонам, понизил голос до шёпота.) Не ожидал я от вас такого… подвоха; никак, знаете, не ожидал.
ГАЛКИН. О, простите, пожалуйста! Честное слово, я не хотел, я…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Я поверил вам, дддоверился, думал, вы – человек слова, студент, в будущем профессиональный историк, учёный! А вы!.. по рукам ходите в башмаках, как по асфальту.
ГАЛКИН.  Гарольд Иванович, позвольте, я объясню…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Молодой человек, вы сейчас же, сию же минуту пойдёте за мной! Без разговоров! Ннна этот раз, так и быть, я отвезу вас, куда скажете, на своей машине; а там, как знаете, как хотите: обратно пешком! Юноша!
ГАЛКИН. Несправедливо, но вынужден подчиниться.   
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Фартук – бросьте его где-нибудь.
ГАЛКИН. Ох!.. да… извините…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (показал на часы).  Жду вас… в машине! (Уходит.)

Геннадий снимает с себя фартук, отряхнув брюки от сора, делает на них «фасонные стрелки»; оглядывается на лестницу – раз, другой… следует за антикваром. В то время, когда Онегин из своего окна бесцеремонно вытряхивает полную окурков пепельницу, появляется домоуправ: цветущая, сочная, полная сил Рябаконь.

РЯБАКОНЬ (замечает окурки, переступает). Безобразие! Где дворник? (Зовёт.) Галкин!.. Геннадий! – Где его носит?..

Появляется чета Куликовых; за ними – Зильбер с женой и с грудным ребёнком в коляске. Онегин, как искушённый зритель, высовывается из окна бельэтажа. Из парадной напротив  – появляется член городского совета, вальяжный Меркулов; за ним подтянулись другие жильцы дома с детьми. Постепенно пространство двора наполняется говором взрослых, звонкими голосами детей, становится людно и оглушительно весело.

КУЛИКОВА.  Тише, товарищи, тише!
РЯБАКОНЬ (зовёт).  Товарищ Зильбер! Илья Соломонович!
ЗИЛЬБЕР.  Татьяна Олеговна, вы – меня?.. звали?
РЯБАКОНЬ. Вас! Кого же ещё?
ЗИЛЬБЕР. Я вас слушаю.
РЯБАКОНЬ. Вы, случайно, не видели дворника?
ЗИЛЬБЕР.  Нет, Татьяна Олеговна, извините, сегодня не до случайностей. А в чём дело?
РЯБАКОНЬ. Запропастился ваш приятель, как в воду канул, злодей.
САРА (мужу). Илья, как ты думаешь, здесь надолго?
ЗИЛЬБЕР.  Не знаю. А в чём просьба, любимая?
САРА.  Мама звонила – измучилась. Просила сменить.
ЗИЛЬБЕР.  Не понимаю. Сменить?
САРА. Илья, мама уже час стоит в очереди!
ЗИЛЬБЕР (недоумевая). В очереди? Не понимаю – зачем?
САРА. За корюшкой.
ЗИЛЬБЕР.  А-а! Где очередь?
САРА. Как обычно, у пяти углов.
ЗИЛЬБЕР. Хорошо-хорошо…
САРА. У мамы давление. Илья, ты… будто не знаешь.
ЗИЛЬБЕР. Закончим здесь, сменю нашу мамочку. Не переживай, тебе вредно.
РЯБАКОНЬ (зовёт). Галкин! – Куда улетел?
САРА (мужу).  На обратном пути зайдёшь на Кузнечный рынок…
ЗИЛЬБЕР.  Хорошо! (Ребёнку.) Дочка, главное, ты не волнуйся.

Появляется Пётр, за ним Катя.

САРА (мужу).  Восстановленную сметану не бери: безвкусная. А на Кузнечном – выбор.
ЗИЛЬБЕР. Да, но, Сара, цены – космические!
САРА. Торгуйся: разреши себе не нравится другим, хотя это трудно.
КУЛИКОВА.  Родители, пожалуйста, успокойте детей! (Зовёт.) Таня! Татьяна Олеговна! Рябаконь!!
РЯБАКОНЬ. А?! Что?..
КУЛИКОВА.  Начинайте, прошу вас; иначе мы все тут оглохнем!
ПЁТР. Татьяна Олеговна, там грузовик подъехал; командир спрашивает: когда заезжать?
РЯБАКОНЬ (зовёт).  Казимир Маркович!
МЕРКУЛОВ (глядя на Катю).  Да-да?
РЯБАКОНЬ.  Я могу?
МЕРКУЛОВ (вальяжно).  Разумеется, всё что угодно.
РЯБАКОНЬ.  Я могу начинать мероприятие?
МЕРКУЛОВ.  Пожалуйста, сделайте одолжение.
РЯБАКОНЬ. А, может быть, вы?
МЕРКУЛОВ (улыбаясь). Почему я, когда вам поручено?
РЯБАКОНЬ. Вы – член Правительства!
МЕРКУЛОВ. Я маленький член – здесь «инкогнито», и, как видите, я не на службе. (Кате.)  Я такой же, как все. (Рябаконь.) Начинайте!
РЯБАКОНЬ.  Так значит – под вашу ответственность?
МЕРКУЛОВ. Что значит «под вашу ответственность»? Татьяна Олеговна, вам  поручено, вам отвечать; делайте, делайте, что предписано.
РЯБАКОНЬ. Что значит мне отвечать?
МЕРКУЛОВ (терпеливо, с достоинством). Вы управдом, ваша должность «такая». А я – обычный квартиросъемщик. Я, в данный момент, лицо неофициальное, следовательно, неответственное.
РЯБАКОНЬ. А…
МЕРКУЛОВ. Но, так и быть, я готов – проследить, как говориться, на всякий пожарный. (Кате.) Люблю с народом общаться.
КУЛИКОВА. Таня, начинай!
ПЁТР (Меркулову). А что бригадиру сказать? 
РЯБАКОНЬ (машет бумагой.) Товарищи!
ОНЕГИН (запел, подражая голосу Ивана Семёновича Козловского.) «Отцвели уж давно…»
КУЛИКОВА. Тихо – всем!
МЕРКУЛОВ. Внимание!
РЯБАКОНЬ (прокашлялась). Кхе-кхе!.. Товарищи, здесь не моя инициатива, но –  есть постановление Ленсовета, в котором сказано, что деревьям, которым больше ста лет, сносить!

Пауза.

КУЛИКОВ.  Интересно, а нашему… сколько?
РЯБАКОНЬ.  Нашему клёну, товарищи, кхе-кхе… ой… двести лет!
ОНЕГИН. Мама не горюй!
МЕРКУЛОВ. Неужели – действительно?..
РЯБАКОНЬ. Двести, а может и больше! Товарищи, такая махина во дворе дома – это серьёзная опасность для всего общежития! Факт зафиксирован и подтверждён специальной, ведомственной комиссией по благоустройству и озеленению Ленинграда! (Машет листом.) Здесь, и печати, и подписи… Я, как могла, их отговаривала, ублажала… Товарищи, бес-по-лез-но!
ОНЕГИН.  Аминь.
РЯБАКОНЬ. А теперь, как вы слышали, машина пришла; бригада грузчиков наготове;  так что – предлагаю: закрыть прения и разойдись по квартирам, чтобы не мешать работе! (Охрипшим голосом.) Где дворник?

Со стороны улицы появляется Наталья.

-  Наташа, ты не видела Галкина?
НАТАЛЬЯ. Видела. Только что.
РЯБАКОНЬ. Где?!
НАТАЛЬЯ. На улице с ним… столкнулись. Он странный.
РЯБОКОНЬ. Умоляю, сходи, сбегай за ним!
НАТАЛЬЯ. Хорошо. А?..
РЯБАКОНЬ. Скажи ему, чтоб мухой сюда!

Наталья соглашается, убегает под арку.

КАТЯ (Меркулову.) Казимир Маркович, вы помните в романе Льва Николаевича Толстого «Война и мир» определение счастья?
МЕРКУЛОВ. Э-э… Нет, не припоминаю.
КАТЯ (цитирует). «Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека». 

Появляются Наталья и Галкин. 

ОНЕГИН. Вот он – наш буревестник!
ГАЛКИН. (Онегину.) Евгений Петрович, вы не простудитесь?
ОНЕГИН. Понедельник! Народ трудящийся; у людей бы спросить, пока нас за дудаков принимают.
РЯБАКОНЬ (Онегину). Тихо там, женолюб-стакановец!

…смешки.

- Евгеша Измайловский – запущенный сад…
ГАЛКИН. Друзья!
РЯБАКОНЬ. Товарищи, тише! Информация касается всех.
ГАЛКИН. Дорогие мои соотечественники – гиперборейцы!
ОНЕГИН. Во да-ёт! (Наткнулся глазами на кулак Рябаконь.)
ГАЛКИН. Земляки – ленинградцы!

Тишина.

- Наш клён некогда, собственноручно посадил один – очень известный, прославленный, героический, выдающий человек, между прочим, природный граф, следовательно, дворянин – Александр Васильевич Суворов! 

Тишина.
 
МЕРКУЛОВ. Невероятно!
ГАЛКИН. А значит, это дерево, наш с вами клён – живой памятник, достояние народа, то есть наше с вами, как прошлое, так и будущее! Можно сказать, что этот клён – исторический артефакт! Друзья, его нельзя сносить. Его нельзя просто так – уничтожить. Это вы понимаете?

…говор, шум, восклицания.

ОНЕГИН.  Федот да не тот! Я троих Суворовых знаю: сосед – Трофимыч; пацан –  тут где-то носится; третий – напарник мой, мы с ним третий год в одной бане паримся. Так какой же из них «артефакт»?
КУЛИКОВА (решительно).  Я прошу слова!
САРА (мужу).  Илья! Не надо, прошу, умоляю…
РЯБАКОНЬ (Меркулову).  Казимир Маркович…
МЕРКУЛОВ.  А что?.. я бы выслушал – всех, и уж тем более прессу.
ГАЛКИН. Друзья!
РЯБАКОНЬ. Ой, я не могу, я не могу! У кого валидол?
ОНЕГИН (кричит). Так какой там Суворов – какой?!
САРА. Замолчите, Онегин! Или я вас убью!
РЯБАКОНЬ. Боже ты мой! Кажется вот – и помру.
МЕРКУЛОВ (Галкину).  Геннадий… э-э…
РЯБАКОНЬ (подсказала). Витальевич.
МЕРКУЛОВ. Геннадий Витальевич, безусловно, я верю, но неужели тот самый Суворов – великий русский полководец – генералиссимус жил в нашем доме?
ГАЛКИН. Имеются подтверждённые факты, документальные, подлинные письма, из которых можно понять: кто и когда проживал в нашем доме во время царствования Екатерины II – Великой. Это, товарищи, вехи, эхо минувшего!
ОНЕГИН. Выходит, я с графом на одном унитазе сидел?

Общее оживление, смех.
САРА (Онегину). Не обольщайтесь! Бельэтаж – окна прислуги; апартаменты выше, на втором этаже.
ГАЛКИН. Евгений Петрович, однако, и вы, без сомнения, неотъемлемая часть истории, славы воинства, доблестного оружия, достояние нашего славного города, как хранителя подвигов предков; ведь, как сказал мой добрый знакомый: «Возвращение к традиции – это тоже часть революции!».
ОНЕГИН. Во даёт!
ЗИЛЬБЕР (жене). Красиво сказал!

Звучат позывные: «Широка страна моя родная».

САРА.  Царица Небесная!
КУЛИКОВА.  Никак войну объявляют?!

Онегин выставляет радиоприёмник из комнаты на подоконник.
 
Говорит Москва!
Работают все станции Советского Союза!
 Сегодня, двадцать шестого апреля одна тысяча девятьсот шестьдесят пятого года Президиум Верховного Совета – постановляет:
 
ОНЕГИН.  Допрыгались?
РАБАКОНЬ
КУЛИКОВА
САРА (одномоментно). Заткнись!!

День девятого мая – Праздник победы советского народа в Великой Отечественной Войне 1941-1945гг. – впредь считать нерабочим днем.
Указ подписал:
Председатель Президиума Верховного Совета СССР – Анастас Иванович МИКОЯН.
А также -
Секретарь  Президиума Верховного Совета СССР – Михаил Порфирьевич  ГЕОРГАДЗЕ.

Москва. Кремль.
26 апреля 1965г.

САРА. Никита Сергеевич через пятнадцать лет обещал коммунизм.
ЗИЛЬБЕР (ребёнку). Дочка, а ведь это и твоё будущее.
РЯБАКОНЬ (на фоне всеобщего ликования). Товарищи – дорогие, что будем с деревом делать? Ведь постановление, бригада, товарищи! Казимир Маркович, что делать?!
МЕРКУЛОВ. «Что делать – что делать»… (Указывая пальцем в небо.) Суворов знает что делать!

 … объятия, поцелуи, крики «ура!»




                ЧАСТЬ ВТОРАЯ


Сцена пятая.

  Павел на крыше дома возле башни с часами возится с самодельным радиоприёмником: «ловит», переключает диапазоны; слышится иностранная речь и музыка. Тем временем, Меркулов прогуливается по двору, посматривая на Геннадия, который в отдалении занят делами.

Появляется Катя.

МЕРКУЛОВ.  Катерина Ивановна, наконец-то. Что же вы?.. (Показал на часы).
КАТЯ. Простите, Казимир Маркович, я…
МЕРКУЛОВ.  Пустое. Что мама? Надеюсь, сегодня ей лучше?
КАТЯ.  Не знаю, но, кажется чуть-чуть лучше. Не знаю...
МЕРКУЛОВ (отдаёт упаковку). Попробуйте эти таблетки.
КАТЯ. Благодарю.
МЕРКУЛОВ. Не смущайтесь. Смело берите. Приятель привёз из Голландии, только вчера с самолёта.   
КАТЯ. Спасибо.
МЕРКУЛОВ.  Вот и прекрасно!
КАТЯ (жмёт ему руку). Спасибо.
МЕРКУЛОВ (смущённо). Я знаю, Венера Борисовна, в прошлом, руководитель серьёзной, идеологической структуры, ей кто-нибудь, кроме родных, помогает?
КАТЯ. У мамы даже слишком много знакомых, но она сознательно всех от себя отдалила, а некоторым запретила сюда приходить. Из родных, кроме меня, никого. Так получилось.
МЕРКУЛОВ. Ваша мама – герольд! А вы – удивительно чистая девушка.
КАТЯ. Я благодарна родителям за беззаботное детство; не помню, чтобы они при мне ссорились. Ни в детстве, ни в юности, я не понимала значимости доверительных чувств, пока не узнала от подруги о том, что она не хочет идти домой лишь потому, что её родители каждый вечер слишком бурно выясняли свои отношения.
МЕРКУЛОВ. Действительно, трудно воспринимать лицо жизни в позитивном ключе, когда вместо улыбки, видишь оскал.
КАТЯ.  Казимир Маркович, а если я не хочу, проживать свою жизнь в упрощённом варианте: как быть? Девушки мечтательны до определённой отметки, однако, когда им на пятки наступают разного сорта «взрослые фактики», врезаясь, так сказать, в нежную плоть бытия – наступает катарсис. А что если я не хочу умирать прежде времени? Что если я хочу наслаждаться надеждой, пусть даже призрачной? Ведь против мечты нет ничего, что может ей навредить, хотя ресурс минимальный.

По радио, а точно с небес, слетела мелодия: «Снился мне сад…»

МЕРКУЛОВ (борется с собой). Катерина Ивановна… Катя, пойдёмте?.. Со мной.
КАТЯ.  Куда?
МЕРКУЛОВ. В Летний сад – кормить лебедей; порой, там звучит прекрасная, волшебная музыка! (Посмотрел на часы.) Вы согласны?
КАТЯ. Казимир Маркович, я… не могу, извините. (Уходит.)

Меркулов, проводив девушку взглядом, присаживается на скамью, жестом приглашая Геннадия к разговору.

МЕРКУЛОВ. В Лондоне, в Париже, я знаю, старые деревья не пилят, их берегут, за ними ухаживают: а у нас?
ГАЛКИН. У нас за мелкое хулиганство пятнадцать суток дают.
МЕРКУЛОВ. У нас за неповиновение законным органам власти – от трёх до пятнадцати лет – «дают». Геннадий Витальевич, саботаж – злостное, преднамеренное расстройство или срыв работы при соблюдении видимости выполнения её, скрытое противодействие исполнению, осуществлению чего-либо, как предательство интересов социалистического строя – есть, не только политическое, но и уголовное дело: почему вы пошли на такое… серьёзное нарушение?
 
Появляется Наталья.

НАТАЛЬЯ. Казимир Маркович, здравствуйте!
МЕРКУЛОВ. Что? А, девочка, добрый день…
НАТАЛЬЯ. Гена, привет! (Играя «партитурами», улыбаясь, уходит.)
ГАЛКИН. Сказать по душе – откровенно?
МЕРКУЛОВ. Самое время, и более чем.
ГАЛКИН (вздыхает). Бывало, бредёшь по Фонтанке безветренным, тихим, солнечным утром, снег под ногами скрипит, и вдруг, отчетливо, ясно представиться как на этих вот – гранитных плитах также прогуливался Огюст Монферран. Или – Бартоломео Франческо. Или Растрелли. Или Александр Петрович Сумароков, Лев Николаевич Толстой, Николай Васильевич Гоголь, Фёдор Михайлович Достоевский. Или, собственной персоной, Александр Сергеевич Пушкин! Чехов! Мейерхольд! Шостакович!..
МЕРКУЛОВ (перебивает). Ну да, ну да. А тут какой-то Меркулов, да ещё Казимир Маркович. Я вас правильно понял?
ГАЛКИН (будируя). Нет, не правильно, не то, и не так! Мне очень жаль, и даже неприятно, что вы ТАК понимаете. Пусть я родился в другом городе, но учился уже здесь, в Ленинграде; вырос, можно сказать, в послевоенной, обычной коммуналке, в которой – коридор и семь комнат. Но я не припомню, чтобы взрослые при мне матерились. Я не помню, чтобы я был раздет или разут; не помню, чтобы я был голодным. Все, кто был рядом, готовы были меня накормить, напоить – просто, по факту моего существования. И недаром, не зря до сих пор в Ленинграде – выбрасывать продукты или, пусть даже несвежий хлеб, считается святотатством. А если кто-то про кого-то скажет «фашист» - это самое тяжкое, несмываемое оскорбление. Ленинград – особенный город, и люди в нём непростые. И те, которые жили до нас, также любили, творили, страдали…
МЕРКУЛОВ. Хорошо. Я допускаю. Но зачем притворяться? Зачем врать? Не все, разумеется, но некоторые из жильцов вам поверили. И потом, все, кого вы здесь перечислили: Пушкин, Гоголь, Толстой… люди – необыкновенные, то есть, не мы с вами. Согласны?
ГАЛКИН. Казимир Маркович, поймите, не бывает обыкновенных людей! Природа так захотела.
МЕРКУЛОВ. Простите, то есть как?..
ГАЛКИН. Ангел – покровитель города, одна из самых известных достопримечательностей Ленинграда – золотой флюгер на высоте 120 метров венчает шпиль Петропавловского собора, чтобы уберечь скульптуру от варварских обстрелов во время Великой Отечественной Войны, шпиль был выкрашен маскировочной краской, а фигуру Ангела спрятали, сохранили, накрыв мешковиной: этого не могли сделать – обыкновенные люди! В тяжелейший для города 1942 год, по дну Ладожского озера началось строительство подводного трубопровода. Для того, чтобы обеспечить, блокированный фашистами Ленинград, для грузового транспорта не хватало топлива. Единственная женщина-водолаз – Нина Соколова, сделав предварительные расчёты, доказала на деле возможность такого… фантастического, невероятного строительства! По-вашему, Нина Соколова – обыкновенная женщина?
МЕРКУЛОВ. Геннадий, послушайте…
ГАЛКИН. Я, не сходя с места, готов сейчас назвать десятки, сотни, потрясающих, героических фактов, которые составляют и украшают историю Ленинграда! К примеру, вы хоть знаете, кто проживал в вашей пятикомнатной квартире до вас?
МЕРКУЛОВ. Понятия не имеют. И – кто? Интересно…
ГАЛКИН. Доктор с женой – профессор Петербуржского клинического института великой княгини Елены Павловны. (Указывая.) Там – Лебедев – цензор; в той квартире проживала известная, необыкновенно красивая женщина Морозова Маргарита Кирилловна – меценатка! (Поёт.) «Звёздочка тусклая, звёздочка бледная, всё ты горишь предо мною одна. Ты и больная, ты и дрожащая, вот-вот померкнешь совсем…»    
 
Пауза.

МЕРКУЛОВ. Геннадий Витальевич, вы… в порядке.
ГАЛКИН. Да. А вы – возьмите… (Достал конверт.) Оставьте пока у себя.
МЕРКУЛОВ. Что это?
ГАЛКИН. Моё алиби. Скоро меня здесь не будет. У вас будет другой дворник. А вы – фронтовик. На вас я могу положиться. Берите, берите…
МЕРКУЛОВ. Так – что здесь?
ГАЛКИН. Здесь – справка: научные результаты эхо» логической экспертизы. В Ленинграде недавно создан филиал Института океанологии. Мой друг Владимир Хадзибатырович Бадов приехал сюда со своей группой экспериментаторов, расставил на стволе дерева ультразвуковые датчики, и «прозвонил» нашего великана, как говорится, в два счёта.
МЕРКУЛОВ. И – что?
ГАЛКИН. Виктория! Ни червоточинки. Ни единого изъяна. Махина сто лет простоит, а может все триста. Казимир Маркович, берите справку. Мне не поверят, а вам – вам… Вы ни чем не рискуете: затея моя – мне отвечать.
МЕРКУЛОВ (приподняв брови). Впрочем, клён мне самому нравится. Без него как-то пусто будет, я думаю. Однако почему Суворов? Неясно.
ГАЛКИН. Возможно, оттого, что у полководца Александра Васильевича Суворова не было ни одного поражения?

Меркулов забирает конверт, медленно направляется к выходу с одним настроением; решительно разворачивается и уходит с другим.
 

Сцена шестая.

Звучит песенка из кинофильма «Человек-амфибия»: «Нам бы, нам бы, нам бы всем на дно…». 
 
КУЛИКОВА. Пётр, брось железо: поговорим.
ПЁТР (занят гантелями). У меня режим; у меня тре-ни-ровка.
КУЛИКОВА.  А мне неприятно, что ты изворачиваешься и дерзишь. Причём, постоянно. (Выключает приёмник.)
ПЁТР.  Мама, человеку самому полезно разобраться «где корыто, а где свиньи». Так  что, пожалуйста, не беспокойся.
КУЛИКОВА. Опустим преамбулу. Что с Катей? Почему ты опять «крутишься» возле неё? Тебе не с кем дружить?
ПЁТР (ухмыляясь). Хм! «дружить»…  Мама, для Кати, я – нулевая отметка.
КУЛИКОВА. Неостроумно.
ПЁТР. И потом, что значит «дружить»? Скажу, как есть, точнее, как ты любишь: почему я не могу видеть в девушке объект вожделения, когда должен?
КУЛИКОВА (заикаясь).  Вож-вож-вож…
ПЁТР. Мама, инстинкт размножения – основа развития общества, более того, государства. Разве я, как советский человек, исключение?
КУЛИКОВА. Советский человек – исключение из тех правил, которые нам навязывает капиталистический Запад!
ПЁТР (с пониманием). А-а!.. если так: тогда я смотрю на девушек как на объект восхищения. Мама, я прямо-таки наслаждаюсь ими. Я счастлив, я исполнен благоговения, восторгов, радости – лишь потому, что они – девушки! Однако и они, девушки, могут и должны испытывать ко мне смежные, подобные чувства. Впрочем, если взаимоотношение полов это не алгебра, не рациональные числа, тогда, я согласен, пусть это будет формула сокращённого умножения. Мамочка, мы – экстерриториальны, как Владимир Ильич Ленин в своём мавзолее.
КУЛИКОВА.  Петя, не умничай. Тебе это совсем не к лицу.
ПЁТР. Мама, а если иначе – мир рухнет и начнётся, как на Западе, война мотиваций. Слава Богу, что мне снятся девушки, девушки… одни только девушки – на уме.
КУЛИКОВА. Не ёрничай. И Бога не приплетай. Его нет.
ПЁТР. Жертва правды – другая категория мысли.
КУЛИКОВА. О, Господи! Что за чушь ты несёшь, Петя!
ПЁТР. Нет-нет, вспомним закон необходимости: мифы древней Греции, Русский музей, скульптуры Летнего сада…  Словом, любая информация в абсолютной доступности, когда есть желание… Ой, мама моя! Обнажённые нимфы, божества, между прочим, мировые шедевры; а для меня – следствие интимных свойств и привычек, как лучшее и бесспорное доказательство субъективных, лично моих ощущений.
КУЛИКОВА (благодушно). Болтун – находка для шпиона.
ПЁТР. И поэтому, я должен презирать очевидное?
КУЛИКОВА. Пётр, условимся вкратце, пожалуйста, пожалуйста... оставь Катю в покое. Я давно знаю эту семью, и, я очень надеюсь, что ты понимаешь, что если ты не поступишь в этом году в институт…
ПЁТР. То ничего страшного не произойдёт. Отдам долг Родине. 

Куликова уходит. Пётр, отжимаясь от пола, любуется рельефом своих «стальных» мышц.


Сцена седьмая.

Где-то приглушенно звучат позывные: «Родина слышит, родина знает»; голос диктора: «Говорит радиостанция «Маяк»; московское время: 21час, 30 минут; передаём последние новости…».
 
ЗИЛЬБЕР (под клёном). Прощай – прощай, «кленовая разлапина»!
САРА (одобрила). «Разлапина» - хорошо...
ЗИЛЬБЕР. Безжалостно мы ковыряли твоё благородное тело перочинными ножичками, когда в зной – ты дарил нам прохладу; в осенних сумерках – летящее кружево листьев… Но… тебя, великана, скоро распилят и вывезут по частям…
САРА (поправляет). «По частям» - это вульгарно.
ЗИЛЬБЕР. Однако корни твои – останутся здесь, глубоко под землёй. И где-то, во мраке, продлиться их незавидная участь. Но что если, что если… тело твоё   воплотиться в новых вещах?! Тогда их ждёт иная, бесподобная жизнь! Что если ты станешь мозаичным паркетом?
САРА. Да…
ЗИЛЬБЕР. Что если ты станешь креслом, стоящим возле камина, чтобы служить доброму человеку?
САРА. Угу.
ЗИЛЬБЕР. Что если твоё чудесное древесное волокно, твоё ароматное тело, под рукой мастера, преобразиться…
САРА.  В скрипку…
ЗИЛЬБЕР.  Или даже рояль!
САРА. И тогда!..
ЗИЛЬБЕР. О!.. О-о, сколько неподражаемых, возвышенных, космологических звуков вдруг вырвется из твоей новой, исполинской груди на свободу – туда, где ты, и штормовой ветер Борея, и счастье, и ласка невозможно далёкой, как сказочный сон, мечты! Однако ты выстоял под натиском упругих, прозрачных крыльев ненастья; ты – часть его ветреного непостоянства; и пусть далёкие, певучие звёзды, точно монисто ночного золота солнца, завтра уже не украсят тебя, но знай: пришло твоё время, древесный дух жизни: ликуй! 
САРА. «Борей, ликуй» - лишнее.
ЗИЛЬБЕР (волнуясь). Пошло, бездарно: никуда не годится! (Вырывает листок из блокнота, не зная, куда его выбросить…)
САРА. Любимый, не обижайся, но ты пока… недостаточно чувствуешь метафизику слова – переход за пределы мистического горизонта. Разумеется, можно упрощать, прятаться за эффектами… А зачем? На крохотном пространстве произведения нужное слово преодолевает колоссальное душевное расстояние, и, нередко, предлагает нам благую весть, как откровение. Там, где истинная поэзия – иная земля и новое небо. Ибо наша словесная вязь неотмирна, и сама по себе… (Замечает Куликова).
ЗИЛЬБЕР. Фёдор Михайлович, добрый вечер.
САРА. Что случилось?
КУЛИКОВ. Случилось?..
ЗИЛЬБЕР. Нет, но у вас – такое лицо…
КУЛИКОВ. Дочка, Наталья пропала. Где она?.. С кем?.. А?..


Сцена восьмая.


В полуподвале, с оконцем под потолком…

Не покидай меня, мой Ангел златокрылый,
Очей печальных вдаль не отводи;
Не оставляй меня своей незримой силой,
Укрой крылами от любой беды.
Не оставляй меня, заступник и хранитель,
Взыскуй у Благодатного огня,
Лучей твоих спасительные нити,
Связуют с сердцевиной Бытия!
Не оставляй меня, мой Ангел златокудрый,
На гребне бед, в пучине зла,
И в час последний мой – огненный и ссудный,
Коснись устами моего чела.
Не забывай меня, посланник огнеликий,
За пеленой литийской тишины,
Указывая путь своей молитвой,
Пока приду на свет долины тьмы.
Не отлетай совсем в простор небесный,
Дай силу для терпенья и любви.
И проведя наверх стезёю тесной,
Мне двери в град Нетленный отвори.
И у Престола света и свободы
Жизнь перельётся в огненный кристалл,
И прошлое сусальной позолотой
Осыплется к подножию Креста.
Не покидай меня, мой Ангел!

НАТАЛЬЯ. Ещё!.. пой ещё, Гена, пой…
ГАЛКИН. Нет, извини… Поздно, и тебя дома ждут.
НАТАЛЬЯ. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Не вредничай… Ну, что тебе стоит?
ГАЛКИН.  В другой раз, может быть… 
НАТАЛЬЯ. Мне так хорошо, как в детстве! Хотя, до пятого класса со мной был кошмар, страх – проснуться ночью, когда я узнала, что Земля вращается.
ГАЛКИН (смеясь). А потом?
НАТАЛЬЯ. Потом – потом ещё хуже. Брат мне сказал, что на Земле есть гравитация, а в космосе её нет…
ГАЛКИН. Вот ужас-то!
НАТАЛЬЯ. Да! И я, правда, ужасно боялась удариться головой о потолок. А Петя сказал, что мой страх – фигня в сравнении с его детским страхом. А боялся он – снегопада.
ГАЛКИН. Чего? Извини, я не понял?..
НАТАЛЬЯ. Снегопада. Петя маленьким был и ни разу не видел, как идёт снег. И вот, выходит он во двор такой – «отважный», когда снег уже лежал плотным слоем. И Петя так и подумал, что снег бухается на землю пластами.
ГАЛКИН. Пластами, как пентамино?
НАТАЛЬЯ. Да! Как пентамино. И укладывается, укладывается… В общем, переживал бедный ребёнок за целостность своей головы. Как я – в невесомости. (Не сразу.) Смешно?
ГАЛКИН (улыбаясь). Очень.
НАТАЛЬЯ. Странная я, да?
ГАЛКИН. Нет. Почему сразу «странная»? Ты…
НАТАЛЬЯ. Не такая, как все.
ГАЛКИН. Ты… не странная, ты… просто любишь мечтать.
НАТАЛЬЯ. Точно. Люблю! Окончу школу и махну – не знаю куда, но махну.  На Сахалин! Или… куда-нибудь. Но махну!
ГАЛКИН. Почему на Сахалин?
НАТАЛЬЯ (беспечно). Слышала от умных людей, что Антон Павлович Чехов вернулся оттуда совсем другим человеком. И мне этого – очень хочется! Очень, очень – хочется! (Нечаянно коснулась гитары.)
ГАЛКИН. Чем плохо дома? Родные, близкие, все тебя любят.
НАТАЛЬЯ (перебирая гитарные струны). Ехала в трамвае, настроение ноль! Рядом женщина. На ряд ближе к концу сидит, вроде, как дочь. Женщина сидит от меня в пол-оборота и мило так успокаивает, как я думала, дочь. А женщина бормочет что-то вроде: «Не переживай, скоро приедем домой…» - ля-ля-ля-тополя. Я смотрю в окно, но тут – оборачиваюсь потому, как что-то мокрое коснулось моей руки. И оказалось, что на руках женщины – щенок таксы! И он, или она – лизал мою руку! И успокаивала женщина тоже щенка! А на щенке – вязаная кофточка с капюшончиком с большим, огромным розовым помпоном… Малыш почувствовал моё плохое настроение и поднял мне его на весь день.
ГАЛКИН. Наташа…
НАТАЛЬЯ. Я знаю: Нелл Гвин, как луна, как солнце, трава. Она такая, как есть. Она ни перед кем не ломалась, и не ломала себя. Она не пыталась себя переделать, и за это её любили – все; ей восхищался король! И мир не забыл продавщицу апельсинов, вульгарную рыжеволосую Нелл. Когда она умерла, плачущая толпа наполняла и наполняла церковь, потому что Нелл была щедрой, простой, любимой, истинной – женщиной!
 
Стук в дверь.

Наталья, оглянувшись, уходит.


Сцена девятая.

Дворник работает. Гарольд Иванович увидев Рябаконь, неумело прячется за мусорным баком, в то время как где-то звучит голос Аркадия Райкина: «В греческом зале в греческом зале… Мышь – белая!» 

РЯБАКОНЬ (аплодируя). Браво, сударь! Брависсимо! Бис!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Татьяна Олеговна, вы, вы… меня обложили…
РЯБАКОНЬ. Ой-ой, сколько пафоса!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Вы гоните меня как на убой, точно быка! А я, между прочим, ппппожилой, уважаемый член общества.
РАБАКОНЬ. Дорогой мой, я в свои двадцать задыхалась от желания любить. А в сорок – я «почётный донор», из которого кровь пьют литрами, такие, как вы! А за что? Да, я вас спрашиваю, за что я страдаю?
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Боже мой! Мне шшшестьдесят восемь лет. Я с детства страдаю от логоневроза. Врачи говорили разное: неправильное дыхание, проблемы с нервами, с сердцем; меня ввводили по бабкам…

Рябаконь смеётся.

- Естественно, я допускаю, что всё это очень смешно, но я до сих пор не знаю, как с этими недостатками справиться. Заикание, между прочим, очень важная для меня тема, ппппоймите вы наконец!
РЯБАКОНЬ. Да-да, толстячок, да. Я сочувствую. Но и меня пожалеть пришло время.
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ.  Ттттатьяна Олеговна, голубушка, что вы со мной делаете?!
РЯБАКОНЬ (пикирует). Нахальный… мальчишка… ой, шарлатан!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (с досадой). Кто? Я-с?.. Помилуйте. Я…
РЯБАКОНЬ. Ты, ты, мой сокол! Ведь я не сама с собой говорю? Отчего страх сковывает мне горло, мурашки по коже и кровь стынет в жилах? Отвечайте – немедленно: для чего вы меня ангажировали?
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Оооо чём вы, Татьяна Олеговна?! 
РЯБАКОНЬ.  Горе тебе, непонятливый!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Нет, вы всё-таки уууточните.
РЯБАКОНЬ Я, как распоследняя дура, жду, жду, жду…  Дня не проходит, минуты, но только чтобы «он» постучался!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ.  Кто? ккуда постучался? Не понимаю.
РЯБАКОНЬ. Часы! Часы-то… молчат. (Театрально.) Смейся, охотник, над подстреленной птицей!

Раздаются выкрики, ругательства, звон разбитой посуды…

- Ой! Боже мiй! що це таке?!

…крики.

- Ойй!

Появляется взъерошенный Пётр.   

ПЁТР (нападает на Галкина). Сестра тебе нужна, да? Наташа тебе нужна?!

Начинается потасовка.

РЯБАКОНЬ (антиквару). Шо вы стоите, мужчина?! Объясните молодым людям, приведите доводы взрослого человека!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Доводы? Какие ещё доводы? Кккак?.. Я не умею драться.
РЯБАКОНЬ.  Да растащите их, как котов, и дело с концом! (Кричит.) Молодые люди! Эй! Я, кажется, к вам обращаюсь!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Татьяна Олеговна, драгоценная вы моя, как хотите, но наши с вами доводы для них тьфу!
РЯБАКОНЬ. О Господи! Нет, вы только взгляните! Они же, они же покалечат друг друга! Товарищи! Люди! Делайте, делайте что-нибудь!
ПЁТР (запыхавшись). Сестра тебе нужна, да? Наташа тебе нужна?!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (попытался разнять). О нет! Такие вопросы не решаются с кондачка.
РЯБАКОНЬ (антиквару). Держите – этого! Да не того, а другого…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. По-вашему, с наскоком, раз-два и пошли?
ПЁТР. Сестра тебе нужна, да? Наташа тебе нужна?!
РЯБАКОНЬ (кричит). Караул – убивают!!

Появляются Наталья, Катя и Павел.

НАТАЛЬЯ (втиснулась между дерущимися). Петя, нет!..
ПЁТР (Галкину). Иди сюда, донжуан!
НАТАЛЬЯ. Петя, я даю тебе честное слово: Гена не виноват! Это моё, понимаешь, моё желание! Я сама, сама так решила!
КАТЯ (смеясь). Подруга, не мешай им. Пусть, по-мужски, сами между собой разберутся. Ха-ха-ха!
НАТАЛЬЯ (кричит).  Катя, за что?! 
КАТЯ.  Я-то при чём? (Смеётся.)
НАТАЛЬЯ. Я тебе, как подруге, тебе одной, по секрету. А ты!..

Появляется Куликова.
 
КУЛИКОВА. Наталья! Пётр! Дети, немедленно возвращайтесь!
НАТАЛЬЯ. Мама!
КУЛИКОВА. Марш, я сказала, домой!
ПЁТР. Мама…
КУЛИКОВА (разнимает их). Я сказала: домой!

Наталья уводит Петра. Павел уходит за Куликовой.

КАТЯ (Галкину). Получил?.. мало тебе.

Галкин уходит.

ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (обречённо вздыхает). Всё равно – победят одуванчики.
РЯБАКОНЬ. Кто?
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Ссс-сорняки. (Уходит.)
РЯБАКОНЬ (переспрашивает, поспевая за ним). Кто сорняки? Какие одуванчики? Гарольд Иванович…

Тем временем, Катя присаживается (нога на ногу) на скамью, закуривает  «фирменную», ароматную сигаретку, наслаждаясь её ароматом.

Появляется Онегин.

 В его авоське продукты: макароны, кефир и тому подобное. Евгений Петрович, принюхиваясь, невольно попадает в плен табачного флёра. Онегин скромно подсаживается на край скамьи, как вдруг Катерина встаёт, решительно, по-садистки гасит сигарету о ствол клёна, бросает окурок себе под ноги, давит его, подмигивает соседу, и, улыбаясь, уходит. Онегин очарован, он сам в себе – созерцает.



Сцена десятая.

Фёдор Михайлович, как можно плотнее прикрыв за собой двери, присаживается рядом с дочерью для серьёзного разговора.

КУЛИКОВ. Основную тяжесть войны несла пехота. Мина, которая танку рвёт гусеницу, пехотинцу отрывает ноги. Марш-бросок на лафете – одно, а на своих двоих, да ещё по колено, а то и по уши в грязи, - это – это другое. Пули бессильны перед броней, но вся броня пехотинца – гимнастерка. Иной раз, где фронт, где тыл – никому непонятно. Но если пули противника доставали нас на излёте и вязли в шинели, не задевая тела, -  мы, пехота, - уже считали себя в тылу.
НАТАЛЬЯ. Папа, я понимаю. Я понимаю, что у каждого должно быть объяснение жизни: война – не кино; на войне жутко, не привычно, каждый день – новое… Так?
КУЛИКОВ. Хорошо, что ты понимаешь, но слушай. Наташа, на фронте много неясного… 

Появляется Куликова.

- Говорят, человек ко всему привыкает, а я не уверен. Привыкнуть к ежедневным потерям я так и не смог. И время не смягчает всё это в памяти, нет, не смягчает. (Встаёт, подходит к окну.) Мы все очень надеялись, мы верили, что сможем выполнить приказ командования: продвинуться, закрепиться на занятых рубежах. А в тот бой мороз стоял лютый. Перед атакой зашли в блиндаж погреться, вдруг – взрыв! И дальше – ничего: тишина, как на кладбище. Очнулся в госпитале. Три ранения, контузия. Узнал, что все, кто был рядом, убиты. Мы были засыпаны землей. Подоспевшие солдаты отрыли нас... (Посмотрел на жену.) А однажды утром была абсолютная тишина, и в ней — неожиданно: - Ку-ка-ре-ку-у! Петух какой-то по старой привычке начинал день. Было удивительно: как только он выжил в этом огне? Значит, жизнь продолжается…
КУЛИКОВА. Фёдор, зачем добивать девочку? Она и без того сама не своя.
КУЛИКОВ. Аня, ты… ты погоди. Здесь такое дело…
КУЛИКОВА. Тело – тело: вот и всё дело.
НАТАЛЬЯ. Мама, ты хочешь сказать, что у меня нет души?
КУЛИКОВА. Я хочу спросить: что ты знаешь о человеке, который тебя совратил? Что ты знаешь о человеке, который тебе, школьнице, восьмикласснице, несовершеннолетней девочке заморочил голову несуществующим военным госпиталем якобы на Валааме?
НАТАЛЬЯ. Мама, Валаам существует.
КУЛИКОВ. Аня, госпиталь – это факт.
НАТАЛЬЯ. Мама, госпиталь есть! Его создали в год, в котором я родилась по указанию товарища Сталина.
КУЛИКОВА. Наталья, остановись.
НАТАЛЬЯ. Мама…
КУЛИКОВА (перебивает). Госпиталь, Валаам – не та тема, которую я могу и хочу с тобой обсуждать. Мы растили, мы воспитывала тебя не для того, чтобы…
НАТАЛЬЯ (перебивает). Мама, что если я тоже видела инвалидов, и не раз и не два? Но у них есть семьи, родные, а у тех, кто на острове, никого!
КУЛИКОВ. Наташа, дочка, пойми главное: здесь нельзя ошибиться.  Мы обсуждаем, мы говорим о серьёзных вещах…
НАТАЛЬЯ. Правильно, папа. Пришло время, и мы говорим, действительно об очень важных, нужных вещах! Вот и скажите вы мне – мои родители: за что их сослали? За то, что одни без рук, другие без ног и грудь в орденах?!
КУЛИКОВА. Во-первых: не «их»…
НАТАЛЬЯ. Да, мамочка, ты права: лучше сказать, инвалидов-героев-увечных, которых сослали…
КИЛИКОВА (кричит). Никто никого не ссылал!! А во-вторых: дом инвалидов, - если он существует, - мера вынужденная, необходимая; в-третьих: неужели это так сложно понять и принять как должное?
НАТАЛЬЯ (сквозь слёзы). Должное?.. Мама, а если бы там был папа?.. или мой брат?.. или ты, моя мама – то, разлуку с близкими, родными мне людьми, которые попали в беду, я тоже должна принимать как должное? Или это тоже не та тема, которую ты не хочешь или не можешь со мной обсуждать? (Плачет.)
КУЛИКОВА. Да, вижу, крепко тебе заморочил голову этот… дворник.
НАТАЛЬЯ. Да, да, да! Потому что – теперь это и мой нравственный выбор. И те, кто ушёл на войну защищать Родину – они тоже сделали свой нравственный выбор. А те, кого они спасли ценой своих жизней, их предали, причём, поименно; потому что у каждого из тех, кто сейчас там, есть имена, есть фамилии, есть биография, как бы мы не старались их утопить в своём равнодушии и жестокости, мама!
КУЛИКОВА. Ой, с голоса поёшь, с голоса!
КУЛИКОВ. Выросла девочка.
КУЛИКОВА. Научили…
НАТАЛЬЯ. Учителя были хорошие.
КУЛИКОВА. «Были»?.. Что ты хочешь сказать? Наталья, ты собираешься  бросить учёбу?
КУЛИКОВ. Дочка…
КУЛИКОВА. Это немыслимо!
НАТАЛЬЯ. Мама… (Плачет.)
КУЛИКОВА. Нет, это невыносимо!
КУЛИКОВ.  Дочь, это как граната в руке: дёрнул чеку, либо бросай, либо…
КУЛИКОВА (кричит). Какая граната? Фёдор, ты в своём уме?
КУЛИКОВ. Я что, не то что-то сказал?
КУЛИКОВА.  Федя! Господи!..
КУЛИКОВ. Да нет, Аня; Гена – он добрый, я знаю, он – славный парень. А дворник, это так – ерунда, это пока, это временно.
КУЛИКОВА (сквозь слёзы). Добрый?.. За чей счёт он добрый? Враль этот ваш дворник, Хлестаков, сочинитель! Неужели вы думаете, что хоть кто-то поверил, что наш клён посадил ни кто-нибудь, а Суворов?! Господи, что за чушь? Это же бред сивой кобылы! 
КУЛИКОВ. Гена, если соврал – то красиво! И потом, не для себя же он это сделал, не ради корысти.
НАТАЛЬЯ. Да, папа, да!
КУЛИКОВ. Да ему наш этот клён, поди, самому надоел. Три года я наблюдаю, как он под ним ходит, метёт – что зимой, что летом, про осень молчу. А Суворова – Суворова народ любит, и солдаты его уважали. Суворов – это – Суворов! Так что, если соврал – то красиво!
КУЛИКОВА. Господи! Да не об этом у нас речь! Фёдор, ты-то хоть понимаешь, что Наташе нет полных пятнадцати лет? Ты хоть понимаешь, что ей, элементарно, надо окончить школу, и потом дальше учиться: это ты понимаешь?
КУЛИКОВ. Подумаешь – школа! Мы было пятнадцать, когда я стоял у станка и кормил себя и свою мать. А тебе и семнадцати не было, когда ты влюбилась в меня, в девятнадцатилетнего обычного рабочего паренька.
КУЛИКОВА. Федя, окстись!.. была же война, война, понимаешь?
КУЛИКОВ. Аня, и что?.. Мы семья, или на бульки на воде? Мой отец в гражданскую воевал, его отец, мой дед, в германскую; а если дальше копнуть, дед своего деда, наш прапрадед был участником Куликовской битвы! Аня, мы кого хотим воспитать? Влюбилась девочка, так это нормально!
НАТАЛЬЯ. Мама, я теперь ещё лучше стану учиться, потому что хочу стать врачом!
КУЛИКОВА (обомлела). Вра-врачом?.. Федя, ты слышал?
КУЛИКОВ. Не глухой.
КУЛИКОВА.  Наташа, а – музыка?!
КУЛИКОВ. А разве врач не может быть музыкантом? В госпитале меня оперировали, вытащили осколок, а потом отправили санпоездом в другой госпиталь. Ехали долго, дней десять, и в пути мне было очень плохо, тяжело.   Помогая санитарам, ухаживал за мной медбат, из легкораненых, как он говорил, молоденький, моложе меня, совсем как мальчишка. Прибыли к месту назначения, и в общей суматохе я потерял его из виду и очень грустил, потому что привык к доброму и улыбчивому пареньку. А когда стал понемногу ходить, неожиданно встретил его в коридоре госпиталя. Увидел и… мурашки по телу побежали: «легкораненый» был без ноги, притом, что он… виртуозно играл на трубе. (Перевёл дыхание.) Когда меня спрашивают, что мне больше всего запомнилось на войне, я отвечаю: «Люди»!
НАТАЛЬЯ. Мы всё исправим. Мы – молодые. Мы – честные.
КУЛИКОВА. Наталья…
НАТАЛЬЯ. Мама! Я не могу прятаться за вашими спинами, и не хочу жить за чужой счёт!

Наталья уходит. Куликова за ней. Появляется, с влажными от слёз глазами,  обескураженный Павел.

КУЛИКОВ. Вот, брат! Такие обстоятельства. Такая судьба.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.



Сцена одиннадцатая.
 
 
День Победы – девятое мая – воскресенье. Со стороны улицы, доносятся людской гомон, смех, отдельные выкрики, частушки, песни, музыка военных лет.

Гарольд Иванович «колесит» к выходу. Рябаконь его настигает.

РЯБАКОНЬ. Стоять!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Татьяна Олеговна, ггголубушка, ещё немного и вы меня, как какого-нибудь урку, заставите бегать от вас через крышу.
РЯБАКОНЬ. Мой дорогой визави, именно через крышу; мы с вами – именно там, на крыше давным-давно должны были встретиться для долгожданного рандеву. 
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ.  Часы: я помню – часы…
РЯБАКОНЬ.  Гарольд Иванович, где обещанный вами мастер?
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ.  Мммастер?.. в отъезде.
РЯБАКОВНЬ (добродушно). Врёте.
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Татьяна Олеговна, честное благородное слово, я ууу… (узнавал), у него и без нас много работы. (Хочет уйти.)
РЯБАКОНЬ. А я по кончику вашего мокрого носа – вижу: вы врёте. Сейчас – опять скажите: «Зачем нам часы, когда у каждого в доме свои?». Но дело в том, что нынче мне – собачонка  приснилась.
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Кккая ещё собачонка?..
РЯБАКОНЬ.  Бедная, затасканная, грязная, задрипанная собачонка: - «ав, ав…» 
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ. Да будет вам, уважаемая, тень на плетень наводить. (Хочет уйти.)
РЯБАКОНЬ. Жгучесть, рыдание!
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (истерично). Не переигрывайте! Как там у Ссстаниславского: «Я вам не верю!»
РЯБАКОНЬ.  Ав, ав… ав, ав…
ГАРОЛЬ ИВАНОВИЧ (настороженно). Драгоценная, успокойтесь…
РЯБАКОНЬ. Ав, ав… ав, ав…
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ.  Право, стоит ли так ууубиваться из-за пустых неурядиц?
РЯБАКОНЬ (рычит).  Рыыы… рыыыы… ав, ав….
ГАРОЛЬД ИВАНОВИЧ (испуганно). Пропустите…
РЯБАКОНЬ. Ав, ав… ав, ав…
ГАРОЛЬ ИВАНОВИЧ. Татьяна Олеговна, не рвите мне душу! (Уходит.)
РЯБАКОНЬ (прячась под кроной дерева, озираясь, поправляет чулки). Ничего, толстячок, ничего… Ты мне ответишь…

Онегин из окна наблюдает.

Со стороны улицы, из-под арки, в парадном кителе с боевыми наградами появляется ветеран войны Фёдор Михайлович Куликов; с ним под руку, нарядная Анна Лавровна; следом Наталья и оживлённый, восторженный журналист Илья Зильбер.
 
ЗИЛЬБЕР.  «Лицо, хорошо готовое ко всему, лицо – итог!» Татьяна Олеговна, у вас именно такое выражение на лице. (Смеётся.) Что случилось?
РЯБАКОНЬ (индифферентно). Неважно.
ЗИЛЬБЕР (радостно). Однако воздух сегодня – неимоверное пространство любви!
ОНЕГИН.  Кто сказал?
РЯБАКОНЬ (пьёт воду). Домовое чудовище; Гаруда – птица вещая Гамаюн; эдакая самовлюблённая, хвастливая поза: антагонист!
ЗИЛЬБЕР.  Евгений Петрович, а мне импонирует ваш эпикантус.
ОНЕГИН. Чего?
ЗИЛЬБЕР. Монгольская складка ваших глаз говорит о туземной интеллигентности. (Смеётся.) Нет, всё-таки русский – гуттаперчевый, необыкновенно флективный язык!   
ОНЕГИН.  Да, я маленький. А  ты люби маленьких, если писатель.
ЗИЛЬБЕР. Евгений Петрович, я не писатель. Я…
ОНЕГИН.  Гордый. А ведь ты – коммунист!
КУЛИКОВА.  Зато вы – нигилист.
ОНЕГИН.  Не понимаю: зачем обзываться?   
ЗИЛЬБЕР. Евгений Петрович, нигилист – это человек, чья мировоззренческая позиция, выражается в отрицании осмысленности человеческого существования. Улавливаете, так сказать, этимологию мысли?

Появляется Галкин. Чуткая Рябаконь демонстративно уходит.

КУЛИКОВ (Онегину). Каракулькин, ты почему прохлаждаешься?
ОНЕГИН (сердито).  Выходной.
КУЛИКОВ (примирительно). Пойдём, крапива, сразимся на шахматном поле. На этот раз я тебе, так и быть, проиграю.
КУЛИКОВА. Наталья, ты с нами?

Онегин исчезает. Куликовы уходят. Где-то заплакал младенец. Зильбер замешкался, но тоже уходит. Геннадий остаётся один на один с клёном.


Сцена двенадцатая.


Вечером того же дня Марк Бернес поёт: «Тёмная ночь, только пули свистят по степи…»

ЗИЛЬБЕР. Свет – таинственный, пение, свечи трепещут, и прекрасная – женщина…
САРА (качает коляску).  Тише, Илья, ты разбудишь её вдохновение.
ЗИЛЬБЕР. При желании, всегда можно определить допустимое положение орбиталей. Но что если в человеке прописан художник – он обречён?
САРА. Тссс … (Качает коляску.)
ЗИЛЬБЕР (понизив голос). Я ни в чём не уверен.
САРА. Вдохновение, наитие – от ветра головы. А ты думай о деле. В кое-то веки тебе обещали место редактора. Добейся, не отвлекаясь.
ЗИЛЬБЕР (дочке). Ребёнок, запомни: хам по доброй воле – плут и осёл.
САРА (шепотом). Который час?

Появляется Меркулов.

ЗИЛЬБЕР. «Который час?» – его спросили здесь. А он ответил любопытным:     «Вечность!».
МЕРКУЛОВ. Репетируете самодеятельность?
ЗИЛЬБЕР (шепотом). Да.
САРА (так же). Нет. Сочиняем. Передовицу.
ЗИЛЬБЕР. Пурим – праздник необходимой обороны.   
МЕРКУЛОВ (присаживаясь рядом). Мне давно хотелось спросить: как зовут вашего чудесного малыша?
ЗИЛЬБЕР. Чудесный малыш – девочка.
САРА. Мария.
МЕРКУЛОВ. А-а... Понимаю.
САРА. Мария, - в миру Елизавета Кузьмина-Караваева, по мужу Скобцова, - основала центр социальной помощи «Православное дело». В оккупированном немцами Париже. Мария укрывала евреев, открывала бесплатные столовые, приюты для престарелых и бездомных. Она обустраивала храмы, расписывала иконостасы, вышивала священническое облачение…
ЗИЛЬБЕР. Монахиня Мария Равенсбрюк 31 марта 1945 года погибла  в немецком концлагере.
САРА. Казимир Маркович, вы с нами?
МЕРКУЛОВ.  С вами? Не понял?
ЗИЛЬБЕР.  Забыли? – Сегодня салют.
САРА. На Дворцовой площади, на набережной не протолкнёшься, и все соседи решили смотреть салют с крыши нашего дома.
ЗИЛЬБЕР. Придёте?
МЕРКУЛОВ. Ну, разумеется.
САРА. И мы. Вот только нашу Машеньку спать уложим… Да?.. (Качая коляску) Тссс…

Супруги уходят, следом появляется Катя.
МЕРКУЛОВ (встал). Катерина Ивановна, добрый вечер. Что мама? Как вы? С праздником…
КАТЯ (кланяясь). Благодарю! И вас с праздником. (Улыбаясь.) Казимир Маркович, пожалуйста, не смотрите на меня как на врага. Я искренне благодарна вам, вы единственный, кто мне сочувствует в этом огромном для меня и холодном городе.
МЕРКУЛОВ. А вы ведёте себя так, будто я Кощей Бессмертный и хочу украсть вашу молодость.
КАТЯ (присаживается). Сегодня в метро, стоя, я читала книгу…
МЕРКУЛОВ. Сказки Андерсена?
КАТЯ. Нет. На станции вошёл парень, у него тоже была книга.
МЕРКУЛОВ. Джек Лондон?
КАТЯ. Нет. Парень встал прямо напротив меня, довольно близко, потому что людей в вагоне было много. Верхние обрезы наших раскрытых книг упёрлись друг в друга. И так мы ехали целых три станции, синхронно перелистывая страницы. Для меня это было самым волнующим и романтическим событием этого месяца. (Не сразу.) Не знаете – почему?
МЕРКУЛОВ. Знаю, но не скажу.
КАТЯ. Скажите. Мне интересно – насколько вы проницательны.
МЕРКУЛОВ. «Анна Каренина».
КАТЯ. Ни фига себе!
МЕРКУЛОВ. Это просто.
КАТЯ. Возможно. Но как вы узнали?
МЕРКУЛОВ. Бабушка подсказала.
КАТЯ. Бабушка?!
МЕРКУЛОВ (присаживается). О, у меня была чудесная – волшебная бабушка, умудрённая жизненным опытом, очень умная женщина! Однажды она смотрела какую-то интеллектуальную передачу, где на какой-то вопрос, кто-то, из отвечающих не мог ответить….
КАТЯ. Тупил.
МЕРКУЛОВ (согласно кивает). Ну да «тупил», причём, откровенно. А бабушка так темпераментно, так самозабвенно подсказывала правильный ответ, что на мой вопрос «зачем так громко кричать?» она ответила: «Так, чтоб они услышали!».
КАТЯ. С ума сойти.
МЕРКУЛОВ. Мы пережили, и голод, и холод, и ужасную нищету, но, я не подвёл бабушку. Я много и упорно трудился. Не так давно я купил бабушке дом в небольшой деревушке, отремонтировал его, и поставил в нём телевизор с огромной линзой, чтобы она, не напрягая зрения, смотрела свой любимый сериал «Следствие ведут знатоки», поедая при этом неимоверное количество фруктового мороженого. Однако, каждый раз, когда я ухожу, моя бабушка незаметно подсовывает мне в карман свои пять рублей. Отказываться бесполезно. Обидится. Вот так и живём: каждый со своим узелком детства; каждый со своим рюкзаком одиночества.
КАТЯ (целует его). Вот вам – от бабушки.

Появляется Пётр.

ПЁТР. О-хо-хо, и бочонок рома!
КАТЯ. Петя, иди... домой. И проспись.
ПЁТР. Катя – милый ангел! Казимир Маркович, она вам ещё не призналась: чего она от вас ждёт; чего она от вас хочет; что она любит на самом деле?.. нет?.. не успела?..
МЕРКУЛОВ. Нет, пока не сложилось.
ПЁТР (Кате). Что ж ты, котёнок! Пороху не хватило?   
МЕРКУЛОВ. «На самом деле», и я не прочь одеваться по моде. Ездить на трофейном автомобиле «на самом деле» приятно. По случаю, да, люблю захаживать в рестораны. Люблю театр. С большим интересом посещаю модные, художественные выставки. «На самом деле» мне сорок пять лет. Но это ведь частности. Как и то, что искусство пожимать нечистые руки «на самом деле» не самый приятный труд, в котором, как не крути, а должны быть, и ум, и талант, и разного рода прозрения – вплоть до самых жестоких.
ПЁТР.  А… не надо шутить.
МЕРКУЛОВ. Так что же мне делать, если «на самом деле» я не хочу ограничивать себя культурой одного лишь народа? Что же мне делать, если мне нравится чувствовать себя импортно? Не следует ли из этого, что моя жизнь, в ваших глазах, преступление?
КАТЯ.  Казимир Маркович…
МЕРКУЛОВ. Нет-нет-нет, дайте выдохнуть человеку, и поверьте в мою искренность. 
КАТЯ. Петя, уйди!
МЕРКУЛОВ. Петя – Петя… (петушок) А что видел наш Петя? – Я, к примеру, с отличием окончил юридический факультет Ленинградского университета; не имея поддержки со стороны родителей, защитил кандидатский минимум, а скоро и докторскую диссертацию. Я, так или иначе, но нашёл своё место в обществе. Петя, а вы? Знаю, вы – молоды! Но это же временно. Где прописано, или кто вам внушил, что мир, и я, в том числе, всенепременно настроен против добра? Мир велик, а жизнь быстротечна… (Взглянул на часы.) Следовательно, салют через двадцать минут. Чердак, крыша – романтика! Ну и, айда?
КАТЯ. Я – нет.
МЕРКУЛОВ. Почему?
КАТЯ. Я там недавно была, и порвала своё лучшее платье.
ПЁТР. Катись-катись… Потаскуха!
КАТЯ (встаёт между ними). Казимир Маркович, решено! Идёмте. Я с вами. Подумаешь, прикончу ещё одну тряпку.

Комсомолец ногами со всей злостью разбивает скамью, качаясь, уходит.

МЕРКУЛОВ. Катя, мне необходимо сообщить нечто важное.
КАТЯ (волнуясь). Хорошо. А салют?..
МЕРКУЛОВ. Я знаю, при каких обстоятельствах погиб ваш отец. Иван Прохорович после капитуляции Германии, был назначен в специальное строительное подразделение для экстренного восстановления берлинского метро, а погиб по вине нерасторопного, бездарного начальника при невыясненных обстоятельствах. Из-за нелепой случайности дело прикрыли, и виновные не понесли наказания…
КАТЯ. Именно так.
МЕРКУЛОВ. Важность в том, что вашего отца никто не принуждал. Иван Прохорович добровольно, понимаете?.. он сам назначил себя в специальное подразделение на восстановительные работы – потому что он был спасатель: ваш отец человек с большой буквы, он подлинный, настоящий герой! Да, он прошёл войну без единой царапины, а тут… 
КАТЯ. Понимаю. Я даже слишком хорошо понимаю, что после войны мой отец должен был вернуться домой.
МЕРКУЛОВ. Ваш отец, он не мог. Он хотел выполнить свой долг до конца. Он был…
КАТЯ. Спасатель!
МЕРКУЛОВ. Да, чёрт побери, и он был – Человеком!
КАТЯ. Тогда, почему «человек» не спас меня, свою жену – мою мать, которая теперь умирает?
МЕРКУЛОВ (другим тоном). Не знаю. Не знаю. Катя, не знаю... Но – такие люди – должны быть! Говорят: «Поднимается одна душа – поднимается всё человечество…» Такие люди нравственно возвышают всех остальных…

Поцелуй.
 
КАТЯ (гладит его по щекам). Казимир… Меркулов… Ты сочиняешь стихи? 
МЕРКУЛОВ. Трагические: «Колючие иголки у нашего зверька; малюсенькие лапки, он шёл издалека. Замерз, продрог, бедняжка – наш маленький дружок. Дадим ему носочки и сладкий пирожок. Дадим ему подушку и песенку споём: Спокойной ночи, Ёжик, поспи, поспи, чуток!
 
Катя смеётся.


Сцена тринадцатая.


Панорама Ленинграда; где-то огни, движение вечернего города…

КУЛИКОВА (в окружении детей). Дети, поднимите руки: кто здесь впервые? (Считает.)  Трое. Прекрасно! Поддержим новичков, возьмём их за руки. Итак! Мы на крыше нашего с вами дома, и здесь – смотровая площадка. Отсюда мы можем наблюдать и рассматривать наш с вами замечательный, удивительный город-герой Ленинград с высоты птичьего полёта!
ОНЕГИН. Да здесь танцевать можно!
РЯБАКОНЬ. Мы так и делали – до войны.
КУЛИКОВА. Дети, а теперь оглянитесь, посмотрите внимательно и задумайтесь, представьте: сколько труда, сколько умения и таланта вложили в эти прямые, как лучи, проспекты, в эти дома и дворцы – наши с вами предшественники – зодчие и строители! Тем более что сегодня у нас, ленинградцев, и не только, а у всех народов нашей необъятной Родины – великий, очень значимый, большой праздник – День несокрушимой Победы над мировым, империалистическим злом! И мы, потомки наших отцов, прадедов, их матерей, жён, сестёр и дочерей – не вправе забывать о том, какой неимоверной, значит, огромной ценой весь наш многонациональный, дружный, советский народ отстоял великую победу над немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной Войны! Вглядитесь, видите?.. там: здание Адмиралтейства; там – Исаакиевский собор; на противоположном берегу Невы – здание, знаменитого на весь мир, Петропавловского собора, с которого, кстати, и началось строительство нашего замечательного города! Впрочем, в Петровские времена, Ленинград назывался иначе. И знаете как?.. Санкт-Петербург! Город так был назван в честь святого апостола Петра! И вот – только вспыхнули два больших, красивых факела на стрелке Васильевского острова. Дети, это огни Ростральных колонн, построенных по проекту Тома де Томона одновременно со зданием Биржи в одна тысяча восемьсот пятом году. Следовательно, в Ленинграде, а тогда в Санкт-Петербурге, не было электрического освещения, не было, ни телефонов, ни трамваев, ни троллейбусов, не существовало метро, радио, телевидения; не было, ни современных реактивных лайнеров, ни атомных ледоколов и, само собой, космических кораблей…

***
ПЁТР (ставит у ног сестры аккордеон). Папа, ты нашего Пашку не видел?
КУЛИКОВ. Нет. А в чём дело?
НАТАЛЬЯ. Здесь он, в часовой башне. Чумазый, как кочегарин.
КУЛИКОВ. Грязный?
НАТАЛЬЯ. Чумазый.
КУЛИКОВ. Что он там делает?!
ПЁТР (отцу). Он взял твои инструменты, сказал, что ты ему разрешил.
КУЛИКОВ. Взял?.. Значит так надо.

***
САРА. Евгений Петрович, с праздником! Рада вас видеть! Как настроение?
ОНЕГИН (борется с собою). Ящик здесь был с песком – здоровый такой, крашенный. Куда подевался?
РЯБАКОНЬ.  Может, вам прошлогоднего снега насыпать? (Язвительно.) Евгений Петрович!
ОНЕГИН.  Зажигалки тушили… (Отдаёт Илье фотографию.)
ЗИЛЬБЕР. Что ещё?.. Евгений Петрович, откуда у вас фотография моего отца?
САРА. Я…
ЗИЛЬБЕР. Что?
САРА. Я попросила Евгения Петровича, чтобы он нарисовал портрет…
ЗИЛЬБЕР (удивлённо). Портрет?.. портрет папы? Портрет моего отца?! Сара, я не понимаю – зачем?..
ОНЕГИН (сердито). Да ладно – чего там… (Передаёт рисунок Илье.)
ЗИЛЬБЕР (взглянув на портрет, вскрикнул). Он!.. Сара… Евгений Петрович… Папа! Он, как живой!.. Невероятно!
САРА. Евгений Петрович после войны учился в художественной академии им. Веры Игнатьевны Мухиной. Как оказалось, наш Евгений Петрович –  профессиональный художник. Вот…
ЗИЛЬБЕР (старается говорить сдержаннее). У папы была бронь. Папа ездил на фронт, писал портреты бойцов. После смерти мамы он отказался от брони, экстренно окончил курсы лейтенантов и ушёл добровольцем. Погиб в бою подо Ржевом. Когда убили командира, папа поднял за собой в атаку солдат, и  это был последний бой ржевского сражения и первый моего отца; награждён посмертно – красной звездой героя. И теперь она с ним… (Старается, но не в силах сдержать слёз искренней благодарности.)
САРА. Христос Воскресе! (Троекратно целует Онегина).
РЯБАКОНЬ (плачет, обнимая Онегина). Клён ты мой – опавший! 
***

ГАЛКИН (среди детей). Если верить архивам, в Санкт-Петербурге иногда появлялись до странности необычайные люди. К примеру: учителя французского языка по ошибке забрали в полицейский участок. А когда разобрались, учителя отпустили, но он, к несчастью, узнал, что дома, пока его не было, умерла его жена, которую он очень-очень любил. Ученики, соседи, друзья учителя, все они также узнали про такое горе учителя, и расстроились, горевали ужасно. Но для того, чтобы их успокоить, по воскресным дням, учитель стал носить яркую, разноцветную, праздничную одежду, а своё, без того небольшое жалованье, он разделил на три части: одну оставлял себе, другую раздавал бедным, третью подавал больным и увечным. И так повелось, что дети, завидев его, бегали вокруг и кричали: «Радуйтесь, учитель идёт, наш учитель!».

***

КУЛИКОВ (показал). Там стояли гвардейцы генерала Симоняка. Наш полк –  неподалёку: вон там.
МЕРКУЛОВ.  Так близко?
КУЛИКОВ.  Зима, мороз, а Кюхлер здесь. (Показал.) Там Говоров. Немцы лупили в основном из французских и шведских орудий, но громче всех бухала «Дора».
МЕРКУЛОВ.  Дора-дора: каждый снаряд, как автобус, весом четыре тонны.

Пётр присвистнул, сестра сердито шлёпнула брата по губам.

КАТЯ. Казимир Маркович, неужели вы тоже служили?
МЕРКУЛОВ. Войсковая, тактическая разведка: младший лейтенант. Ленинград разбит был на цели: Эрмитаж, Дворец пионеров, больницы – под номерами; каждый выстрел провоцировал ответный удар контрбатарейщиков.
КУЛИКОВ. Точно!
МЕРКУЛОВ. Разведчики координировали боевые действия в пределах соединений, частей и подразделений, находящихся в соприкосновении с противником.
КУЛИКОВ.  Но Говоров переиграл Кюхлера.
МЕРКУЛОВ. Так точно: герой Советского Союза маршал Леонид Александрович Говоров, по прозвищу «аптекарь», переиграл генерала-фельдмаршала Георга Карла Фридриха Вильгельма фон Кюхлера по всем статьям военной науки. Фон, кстати, жив, здоров: жирует в Баварии – нацистская морда.   
КУЛИКОВ (зовёт). Гена, подойди к нам, будь добр.
ГАЛКИН. Я?.. (Подходит.)
КУЛИКОВ. Пётр, сынок, дай Геннадию руку.
ПЕТР. Папа, зачем?
КУЛИКОВ. Я сказал: дай, значит, дай!
ПЁТР. Папа…
КУЛИКОВ (без пафоса). Я… я приказываю, прошу вас обоих здесь и сейчас при всех помириться. Петя, сын: Геннадий, он как твой брат, значит, мой сын. Да, Геннадий – мой сын! Потому как, все мы тут… братья и сёстры! И мы обязаны любить и уважать каждый каждого! Мы… мы… такую войну прошли, такое горе, такое…

Геннадий подаёт Петру руку, тот пожимает в ответ.

- Вот – молодцы! Ведь – молодцы, молодцы, да?.. А теперь, друзья, обнимитесь! Вот… вот… И поцелуйтесь!

…смех, оживление.

- (Наталье.) Дочка, а ты играй и пропой нам тот вальс! Пусть люди сегодня радуются! Пусть все – поют и танцуют! Ура!
НАТАЛЬЯ (играет, поёт).

Жаром струит над землей пламя твоих куполов,
В воздухе веет малиновым звоном,
И раскрывает Господь небо лазурный покров
Над этим лугом прозрачно-зелёным.
Тихая радость моя – белый узорчатый храм,
Здесь у реки ты паришь над землёю.
Как к роднику прикоснусь к этим прозрачным камням
И в твоих струях ладони омою…
 
КУЛИКОВА (силой отводит Геннадия в сторону). Дорогой мой! Я прошу, я вас умоляю: оставьте мне мою дочь! Наташа, она… несмышлёныш, девочка, школьница, а вы – вы с вашими талантами легко найдёте себе другую, такую же, дурочку…
ГАЛКИН. Анна Лавровна, Наташа…
КУЛИКОВА (перебивает). Не перебивайте учителя! Я старше вас, и всё, всё про вас знаю.
ГАЛКИН. Знаете?
КУЛИКОВА. Я шпионка! Я звонила в Университет, и оказалось, что вы – на хорошем счету: ваши родители в Новосибирске, известные, интеллигентные люди; вы, без пяти минут, выпускник с красным дипломом, и вам досрочно предложили аспирантуру и должность заместителя кафедры, а вы, Боже мой, в вашем-то возрасте, отказались! Вместо того, чтобы заниматься наукой, вы гоняете крыс, выносите помои, и метлой дирижируете! Геннадий Витальевич, хорошо ли это?! Вы… вы с Луны свалились? Вы вообще – кто? Кем вы себя возомнили, молодой человек?! Зачем, для чего вам нужна вся эта ваша нелепая поза?.. эта бессмысленная, глупая жертва? – Отвечайте немедленно!
ГАЛКИН. Анна Лавровна, я…
КУЛИКОВА. Нет! Я скажу, как мать: оставьте затею с поездкой на Валаам! Откуда вам известно про весь этот ужас? Тот, кто вам про такое сказал – врёт, не верьте ни единому звуку!
 
Геннадий смеётся.

- О, нет! Нет, вы только взгляните, вы посмотрите на этого правдоруба, он ещё и смеётся! Враль – Хлестаков! Нет никакого Суворова! Клён – ваш «дядюшкин сон», выдумка. Признавайся сейчас же, а иначе –  я ТЕБЯ заложу.
ГАЛКИН. Я думаю, если мамонта назвать слоном, он обидится. 
КУЛИКОВА. Мальчишка! Матери и учителю, как священнику, врать нельзя. Откажись!.. Слышишь?.. А не то….
ГАЛКИН (смеясь). Ваша взяла: признаюсь! Наш клён посадил Александр Васильевич Суворов, однако, действительный статский советник в 1898-ом году.
КУЛИКОВА (растеряно). Что?.. Кто?.. но… Суворов…
ГАЛКИН. Двойник, полный его тёска. 
КУЛИКОВА (осознаёт). Ах ты... обалдуй! Впрочем, я так и знала…
ГАЛКИН. «Дядюшкин сон», говорите вы, пусть! Иван Михайлович Сеченов ещё в девятнадцатом веке утверждал, что нашему мозгу – всё равно происходит ли что-то на самом деле, или мы это воображаем, или мы это вспоминаем, или нам это приснилось. Люди ослеплены «силой движения»; им кажется, что они что-то значат, что-то могут, что-то умеют, а на самом деле: чем выше, тем чище, и тем очевиднее недоступность конечной цели.
КУЛИКОВА (обнимает его). Оглашенный!
ГАЛКИН. Анна Лавровна, положа руку на сердце, неужели вы можете представить наш двор – без такого красавца? Да наш клён – он ещё сто лет простоит! Клён безопасен, поверьте, клён абсолютно здоров. Я три ветви спилил, чтобы фасад не испортить. У товарища Меркулова есть все необходимые доказательства, и Гарольд Иванович – союзник. О, у таких, как наш Гарольд Иванович, повсюду друзья! Анна Лавровна, дорогая, бесценная, мы город, страну отстояли, а тут…

И – вдруг первая яркая вспышка салютного залпа освящает гладь реки,  Город над ней, дом, счастливые лица людей. За первой вспышкой – вторая, третья, четвертая разноцветная круговерть, притом, что все вальсируют и поют:

Белый колодец любви – скольких ты светом поил,
Но никогда не иссякнет прохлада.
Я слушать вечно готов твой трепет ангельских крыл,
И ничего больше в жизни не надо!
Как мне прожить без тебя, здесь на краю темноты?
Как мне вместить эти светлые своды?
Где проступают из стен тихие лики святых,
Как дуновенья последней свободы!
Кончится смерть, кончится тьма, кончится давняя ложь,
И на омытых просторах вселенной –
Ты, как всегда, над землей, тихо паря, поплывешь
Лебедем белым, ладьёю нетленной!
Тихо играют вдали блики твоих куполов
Как же ты долго, Россия, болела!
Но раскрывает Господь небо лазурный покров,
Чтобы согреть твоё – лёгкое тело.
Как же ты долго, Россия, болела
Но раскрывает Господь небо лазурный покров,
Чтобы согреть твоё – лёгкое тело,
Чтобы согреть твоё – Новое тело!


Эпилог

 Под шорох начинающегося дождя, появляется Геннадий. Илья поджидает товарища под ожившим, зеленеющим, кажется, вечным клёном.

ЗИЛЬБЕР (листая отрывной календарь…). «Сорок второй год Великой Октябрьской социалистической революции, восход, заход, долгота дня 8.36, февраль, первое число, воскресенье; 1946 – Провозглашение Венгрии республикой; 1926 – Образование Киргизкой АССР; с 1938г. – союзная ССР». Старик, это тебе. На память. Знаю, такого у тебя точно нет.
ГАЛКИН. Спасибо! (Берёт календарь, прячет в рюкзак.) А это тебе, как другу, но и редактору.
ЗИЛЬБЕР (улыбаясь). Шариковая?..
ГАЛКИН. Четырёхцветная.
ЗИЛЬБЕР. Ого! 
ГАЛКИН. Я так и вижу обложки журналов: орбиты планет; кольца Сатурна…
ЗИЛЬБЕР. Да, а по сути всё явственней просвечивает урбанизированная, механистическая душа с гвоздями творчества, в котором всё чаще преобладают голые, сюжетные факты в предлагаемых обстоятельствах, где персонажи, словно пуговицы, отлиты из одной оловянной ложки идеологии. А спроси: для кого?.. где призвание, его место, единственно нужная форма?..

Сверху, точно волнуясь, звучат рояльные струны.

(Прислушался.) Она. Только она может так опускать кисти рук на клавиши образа чувства с запасом большой тишины, большого терпения к свойству вечной мятежности; а в целом – мираж беспокойства на общем фоне уравновешенности: «Сдай нам крепости, враг!» Умная, добрая, чуткая, славная Девочка – влюбилась без памяти в своего златокрылого Ангела. (Мечтательно.) Где-то хлопает дверь. Шелестят папирусы, древние, как мир, гобелены. Раскачиваются полотна старинных картин; звучат вторые, третьи голоса, а над всем этим безумием: «Прощайте, самонадеянные! Прощайте, прощайте, прощайте…» И тот будет счастлив, кто научится  понимать обездоленных, притом, что уже завтра мы готовы жахнуть на Марс за нехваткой бездельников и туристов – здесь, на Земле.
ГАЛКИН (достал конверт.) Будь добр, передай от меня.
ЗИЛЬБЕР. Наталье?
ГАЛКИН. Естественно.
ЗИЛЬБЕР. Геннадий, старик, прости, я не могу не спросить: зачем?.. а, главное, почему – безвозвратно? Ведь ясно как день: тебя ждёт Голгофа. Ради чего – объясни?
ГАЛКИН (поглядев на часы, обнимает его). Ради себя. Ради детей. Ради города. Ради – страны.
ЗИЛЬБЕР. Гена, прости, но это как-то… ходульно.
ГАЛКИН. Нет, ты ошибаешься.
ЗИЛЬБЕР. Да, я вижу флаги, лозунги, а за ними – горы, пирамиды вранья! Другими словами, я вижу мысль, а твоего, живого лица, нет.
ГАЛКИН. Быть может, пока.
ЗИЛЬБЕР. Нет, безусловно, всему своё время. Действительно, ты прав, есть вещи, которые касаются всех: освоение космоса, Невская, Куликовская битва, блокада Ленинграда, смерть, победа, фронт – с одной стороны. Но с другой: «Железный Миргород», фетиш, несокрушимость, коммунальная крепость, где обитают низкие, подлые чувства?
ГАЛКИН. Тогда почему птицы, улетая на Юг – самый дальний, всегда возвращаются?
ЗИЛЬБЕР. Не знаю. А ты знаешь? Если знаешь, скажи.
ГАЛКИН. Я после экзаменов в учебной части заметил маленькую, беленькую старушенцию, которая на прощанье сказала мне: «Есть среди вас добрые и не очень; есть душные, простодушные, щедрые и даже – красноречивые, однако, нет пока ни одного цельного человека…»
ЗИЛЬБЕР. Правильно, я всегда был против мрачных чудаков и паутины быта, но есть пространство, за которым полёт Ангелов! А тут, соседку спроси: «Европа во Франции?» Да, скажет, да!
ГАЛКИН (смеясь). Да уж, лютое, дикое, безумное племя! Аракчеева на нас не хватает! (Добродушно.) Илья, но все же – такие…
ЗИЛЬБЕР. Согласен: не все.
ГАЛКИН (закидывая за плечи рюкзак.) Помнишь, мы встретили Иосифа Бродского?
ЗИЛЬБЕР. «Мы будем жить с тобой на берегу, отгородившись высоченной дамбой…»
ГАЛКИН. А что он сказал потом – между прочим?
ЗИЛЬБЕР. «Главное – величие замысла»?
ГАЛКИН. Он спросил: «Что делает человека человеком?» Сам ответил: «Только сумма его поступков, а не национальность, место рождения, гражданство, религиозная принадлежность… Человек – это сумма его поступков!» Ты спросил, знаю ли я – я думаю, что перед человеком необходимо ставить картины возможного – достижимого счастья, и... (Оглядев дом.) – Вот так. 

Друзья прощаются и – расходятся.

Двор опустел, но под нарастающий шум дождя появляются «призраки»: юнкер встречается с барышней; профессор «воюет» с дочуркой; городовой отдаёт профессору честь; няня гуляет с младенцем; дворник в длинном кожаном фартуке размашисто гоняет метлой опавшие, кленовый листья; музыкант с футляром под мышкой торопиться, перелетая через огромные лужи…

Ночью льётся с колокольни свет,
Для судов маяк, для людей завет.
Не погасит ветер свет в ночи –
Валаамской каменной свечи.
Звёзды ярче в полуночный час,
Там на небе тоже – яблоневый спас:
По ступеням, сотканным из звёзд,
К нам босой спускается Христос!
Окна в кельях светят вразноряд;
После долгой службы час монахи спят.
В тихой думе инок промелькнёт,
Созерцая солнечный восход.
Солнце всходит в чаше, в алтаре;
Богомольцы кротко молятся заре.
Светом дышит закопчённый свод,
Затаившись, время не течёт.
Свежесть утра, ветер задремал;
Заискрился светом Ладожский овал.
                Именинник – яблоневый скит,
И лампадой яблочко горит.
За таможней ветер осерчал;
В монастырской бухте ждёт других причал.
До свидания, старец Валаам,
                Кланяюсь святым твоим камням…

Башенные часы отбивают время, как колокол благовест, до момента ухода из зала последнего зрителя.








Автор песен и исполнитель – Геннадий Витальевич Галкин (1957 – 2005).