Прелюдоед Соляночье ночи Алость 18. 05. 2025

В прошлый раз ровно на окончании моего текста позвонила мама, сразу, как только я поставила точку в последнем предложении. Спустя пару минут из-за глюка системы я потеряла его – своё детище, нежно любимое и только-только рождённое. Некоторое время я не могла посадить себя писать снова, была разбита, страдала, оплакивая. Знала, что не напишу так же, а иначе не хотела. Оказалась выбита из писательской колеи и, вместо того, что бы подняться, бросилась под колёса на распятье. То, что происходило внутри, просачивалось и наружу. Нестерпимо. Я сейчас особенно чутко понимаю писателей и поэтов, срок жизни которых витал в районе тридцати. Когда творчество бьёт – это прекрасно, восхитительно, когда можешь воплотить его – это счастье, но, за всем стоит своя цена. Я, познала её и плачу – поставь ударение куда хочешь, везде будет верно. За свой талант, а я после всех признала его – плачУ. Как бы не хотелось писать легко и аккуратно, летая с буквы на букву, есть НО, что бы текст брал, пронимал, мурашил, заставлял смеяться ты должна. Должна прознать всё: глубину чувств от самой темени дна до сияющих бесконечностью вершин. Мне это доступно. Великое благо, а оно любит взимность. Волнующий душу симбиоз. Я получаю и я же отдаю – наше таинство доступное на земном уровне – мне, а на духовном выше тем, кто готов присоединиться к чувствию. Моя прелюдия затянулась, я нарочно оттягиваю момент письма. Успокаиваю себя тем, что не должно получиться точь-в-точь. Я хочу повторить сон, я сделаю это иначе рана, разверзнувшаяся, зарастёт грубым шрамом – уродуя. Я беру в руки скальпель, я сделаю красиво. Делаю надрез в памяти, оголяя… Выбеленные доски, пенка, алое платье….
Соляночье ночи. Я во тьме, а она по привычке во мне. Это естественное для меня состояние, поэтому, не удивляйся. Чуть поодаль от широкополосной дороги – двор, я в нём. Сижу за некоторым подобием стола, сложенных из длинных выбеленных лунным светом досок. Что я делаю там? Этим вопросом можно часто задаться и в моей реальной жизни. Сижу. Знаю, что через пять минут мне нужно быть у какой-то злой, а значит, не моей бабки. Минуты идут. Три. Две. Я продолжаю сидеть, насупившись и отчаянно изображая скучающий вид. Время подходит к финалу, бабка будет раздражена моим опозданием ещё больше, впрочем, какая разница как и насколько тобой будут недовольны, если это априори? Мою мыслительную жвачку прерывает мама. Она что-то ищет для меня. Пенку. Да, мама в ночи двора ищет молочную пенку, что бы дать мне в дорогу. Это приятно, ведь я её люблю, маму, кстати, тоже. Сразу вспоминаю, как бабушка, после того, как прокипятила молоко, всегда оставляла мне пенку, а я кралась к кастрюле и, вылавливая её пальцами, жадно кушала. От визуализации прочитанного, у тебя могло скукситься лицо. Пенку ты любить не обязан, я это принимаю, как и меня – принимаю тоже, но чуть со скрипом, правда, понимания в нём больше. Поднимаю голову на остро вычерченные лунным светом шпили крыш – я опоздала уже точно, и, судя, по тщетным поискам пенки в ночи двора осталась ещё и без неё, а это значит, что пора идти, уже точно. Подсаживаюсь к своему рюкзаку и, заметив грязь, начинаю оттирать, хотя, можно было бы и оставить для большего злюч-эффекта у бабки. Ко мне подсаживается девочка. Она заглядывает на меня такими глазами, улыбаясь, что тут ясно даже мне – она меня любит. За что – это уже вопрос, но, думаю, что можно и просто так, за то, что я есть. В знак своей любви она начинает что-то пришивать к моему рюкзаку – типичное проявление детской любви – я подарю тебе красивое и ты поймёшь, что очень-очень мне нравишься. Знаешь, у меня есть огромная куча наклеек и разных блёсточек, обклеимся ими в знак теперь нашей любви?
Полутёмная комната – как видишь, тема тьмы частый гость, она вьётся сквозь жизнь, нанизывая её на себя, перетекает и в сны. По комнате в поисках мечется мама, она торопится. В руках держит платье цвета бордо. Она понесёт его своей бабушке, так как оно продлевает жизнь и значительно улучшает здоровье. В момент остановившись, мама раскладывает его на столе, что бы я тоже взглянула. В дрожащем свете настольной лампы оно выглядит волнующе: нежный, струящийся алостью шёлк и прозрачная в своей пикантности клиновидная вставка на бедре – замерев, мы любуемся им вдвоём. Оно – достойная оправа для драгоценности. Спустя пару мгновений, мама продолжает поиски накидки от платья, а я продолжаю загипнотизировано смотреть. Заметив это, мама предлагает  мне его примерить. Я знаю, что оно моё и как никто другой я смогу украсить его собой. Шёлк прохладой будет струиться по горячности моих изгибов, отсвечивая огнём, рвущимся наружу. Это был момент почти случившегося единения, дальше я уже летела, отдаляясь.
Мама, зачем это платье тем, кто уже не с нами? Разве нужно им что-то из мирского, кроме нас? Хотя, даже так, кому мы сдались, кроме как друг другу?
Платье – как олицетворение любви. Несёшь её подарить тому, кто в ней не нуждается, хотя рядом есть тот, кому она впору. Нарядишь меня?