Вера. О молодой жизни, и про танцы маленечко

Вера. И про танцы маленечко.                (всем друзьям моим дорогим посвящается)
Всю жизнь свою, на то время насыщенную, хоть и не так уж и долгую, полагал я… Нет же не полагал, а был категорически уверен, что танцы – это что-то не настоящее, не стоящее, не серьезное, детское… и уж конечно не мужское занятие, - так, баловство, нечто девчачье, серьезного отношения не заслуживающее. Было мне на тот момент лет что-то около восемнадцати. Так я был идеологически верно и полновесно подкован в отношении ремесла этого. Однако, вместе с этим, и столько же твердо полагал, что занятия хоровым пением – дело примерно такое же мелкое по значительности, в части грандиозности и внимания столько же не заслуживающее. – Таким вот прочным я был в те времена материалистом. Ну, и туда ж относил всяческие игры в трубу, скрипки утомительное скрипение, о фортепиано так же за зря время теряние и т.п. Хоть и некоторые произведения мне в любой из этих ипостасей безусловно нравились. Однако, заниматься вещами этими считал я не столько даже утомительным, сколько просто не заслуживающим дорогоценного и вниманья, и времени.
А тут институт. И нам всем почти по восемнадцать уже. А там, в институте ансамбль народного танца «Полет» обретается тогда. А там, в институте же, у меня два товарища-друга, два студента и два одногруппника поступили аккурат в этот самый «Полет», и они там, эти оба два занимаются.  И они там танцуют и пляшут, и учатся этому. А живем мы с ними в одной и той же, значится, комнате, что примерно равно «душа в душу» живем мы с товарищами оными. Одного из них Ваней зовут, другого же наоборот зовут Бахом, что означало тогда полновесно - Баходыр Бекбудиевичем; потому как узбеком он слыл по национальному своему складу характера. Ваня же по этому ж поводу был тогда немцем наичистейшим. А я вот русским чистейшим же. Хотя и языком родным не владел тогда Иван в полной мере, хоть и в школе к нему приноравливался. В отличие от того же Баходыра свет Бекбудиевича, который языком таковым не владел совершенно, и в школе своей такового не изучал даже. Зато свободно владел Бах родным узбекским, что означало смело, что и близкие или приблизительно близкие по стилистике языки понимать мог вполне и практически преспокойненько. – Вот это какими были у меня в те времена эти оба уважаемые (до сей поры, кстати) и друзья и товарищи.
Вру, это уже второй курс был у нас в те времена. И жили мы с сотоварищи этима в «двойке»* уже, где я гужевался промеж обозначенных выше уважаемых лиц в качестве «зайца»**. Зайцевал я тогда, это значится. И то есть в буквальном смысле ночевал промеж кроватей я их, предварительно сдвинутых мной для принимания сна. Ну, и комплектами для укрывания с ними делились мы все тоже по честности, а именно поровну. Дополнительно, разве что еще сообщу – закалялись тогда мы… одновременно с этим… все… закалялись мы… Делались мы закалившимися.
И все потому, что был я в те времена про закаливания в журнале «ФИС» начитавшимся. Мало, что начитавшимся, так еще ж и проникнувшимся был я прочитанному. И вот мы и закалялися так, это значится. Или на ночь откроем окно для проветриванья, и тут же кем ни будь пустится клич таковой «кто, мол, закроет окно – тот и редиска», и, понятное дело, окно оставалось нетронутым. Ибо же не было среди всех проживающих тогда редисок у нас. А уже на следующий день, или утро правило это не распространялось, и вот почему. - Утром-то, и особенно в зимнее время, свежо, если не сказать, что даже очень свежо. И вот просыпаюсь обычно я первым из всех, поскольку и промеж я кроватей ютюсь, что не так чтобы уж шибко уютно, (кровати ж обычные, с сетками панцирными) да и спал, видать в те времена не на столько устойчиво. Ну, и добавить все ж стоит, что холодно, и особенно в зимнее время. И от этого как раз-таки холоду, просыпаюсь обычно я в позе эмбриона, неимоверно плотно свернувшегося, - так оно видать все-таки много вернее, с точки зрения сохранения температурной энергии. А уже в позе такой энергетически выверенной спаньё дальнейшее представляется совершенно невыносимым, ибо затекло уже всё, и по всей видимости это давненько уже. И еще характерно, что и разогнуться, и выпрямиться совершенно же невозможно, ибо ноги при таковом при вытягивании вытягиваются прямо на снег… Да, да, на обыкновенный снежок, легенький такой и пушистый снежок, что располагается и на подоконнике, и частично на постелях, что упиараются своими спинками прямиком в стенку, что под окном, т.е. под подоконник, прямо под тот же самый. А окно у нас завсегда было открыто большое, - створка, значится, средняя… Она и самая из всех большая, и она таким образом самая и эффективная, в части эффекта желаемого, наипользительного для закаливанья.
Ну, и при таких обстоятельствах я, это значится, быстренько вскакивал и айда всеми своими руками-ногами махать-дрыгать сразу же в разные стороны. А то и железяки даже смело в ход запускал тут же свои для согревания. Ваня тогда в этот самый момент (в момент моего вскакиванья) почти мгновенно и автоматически наворачивал на себя, принадлежащую мне часть их с Бахом постельного бельишка и превращался в практически пуленепробиваемый кокон, в коем присутствовать было значительно веселей для здоровья нежели вне этого такого кокона. Так, доведя этот свой кокон до приемлемого для окружающей его среды состояния мог он спать теперь смело всю первую пару, а то и аж две, что он и делал почти завсегда… при том ухудшения  показателя по успеваемости не выказывая. – Была у него тогда такая завидная очень особенность – обладал он феноменальными по части изучения точных наук сверхспособностями.
А Баходыр-то Бекбудиевич, тот, конечно же не просыпался ни разу. Тот спал обыкновенно крепше еще чем убиенный, если не крепше на много больше такого убитого. И он все же обыкновенно в костюм облачался пред отхождением к сну предварительно. В обыкновеннейший костюм, шерстяной и спортивный. Женя же, тот, что хохол (еще сосед один, и наш товарищ), одевался для этого же в костюм хоть и хэ-бэшный, зато с начесом, и толстый такой. И майку еще он пододевал, видимо всяк для наибольшей комфортности. А Большаков Шура, тот спал уже во втором и считай дальнем ряду от окна, или за партером, и до того снег почти никогда не долетал даже, хотя и тот костюмчиком дополнительным иной раз пользоваться не пренебрегал. Мы же с Ваней наиболее идейными были проникнуты чувствами по отношению к чудо-закалке. Однако, следует отдать должное – мы с ним не заболели за все время испытаний ни однажды. Женя же с Бахом нет-нет да сопливили. Но и то, не на долго и лишь по чуть-чуть. – Сказывалось, видимо, влияние лишних костюмчиков. И тоже на всякий случай скажу уже еще раз – закалка – это великое дело, товарищи! Знаю, ибо усвоил (хотя и раньше не знал) и вот говорю теперь это, т.е. сказал уже. А ведь и здесь вера впереди всего, разумеется. – Прочитал я в журнальчике, и проникся поверивши. Парни вот тоже поверили, и оказались проникшимися, а в последствии закалившимися. А командир группы нашей, - отличник учёбы, спортсмен и москвич коренной (что означает умный вполне) до этого дела был жуть как не верующим. И от неверия этого заболевать умудрялся он от сквозняка любого, и даже отсутствующего. Ибо он прочно веровал именно в сквознячков злобные действия, боялся их жутко… и заболевал, что естественно.
– Так мы и жили. Узбек, немец, я – русский, Женя – хохол, и еще один тоже русский, сибиряк положительный – Большаков Шура, из девятой кажется группы. Хоть и к танцам и спорту не имеет это все, конечно же, отношения. Зато жили дружно, смеялись, ели с одного котелка. Спали вот тоже, как понимаете, чуть ли не под одною шинелькою. – Здорово это было, вот и приписал сюда. Так, на всякий случай.  Разве еще вот тоже. – Шура был сибиряком, очень простым и обыкновенным парнем честнейшим. И он к компромиссам любым был не очень горазд. Хитрости там всяческие, тонкости недолюбливал, толи недопонимал… Сейчас бы сказали – не обладал толерантностью к этому. И так это бывало иной раз почти что кричал он: а-а-н, ненавижу хохлов, жлобов, ненавижу жидов!!! Имея в виду, конечно же хитрость, жадность, и изворотливость им, таковым, якобы присущие наиболее. И аж обильно краснел иной раз от эмоции. На что мы все помаленьку посмеивались, а Женя (хохол) даже подливал мал-мало масла в огонь. – Да, дескать, - подливал он, - мы такие, мы это дело на раз… мы обманем, натянем, обведем любого тебя, переобуем, разуем, разденем… Шура лютовал. А мы лишь посмеивались. Теперь, слыхал я, как будто этот же Шура ненавидит Россию… Толи, думаю я, от простоты он своей душевной, не то от воздействия профессионального и вредноносного, хотя скорей от всего совокупного этого. А если не так это, то я сильнейшим образом прошу прощения у этого Шуры. – Ты извини меня Шура. А если и так это, то ты все равно меня извини, Шура, ведь мог и должен был я тебя уберечь от вреда такового воздействия… А Сибирь, Шура, она как была Сибирью (любимой твоей) так она Сибирью и будет стоять, и останется. И любые зубы сломаются… Толи от злобности собственной, а то ли и мы (Сибиряки) их сломаем. А она один хрен Сибирью любимой останется. Если только мы сами, сами Сибиряки ненавистью вражеской (нам не свойственной) не проникнемся и её не разлюбим, не предадим, и не продадим мы её. Что означает от веры не уйдем если от нашей. – Вот это как, значится.
Ага, вот… Продолжаю за танцы теперь.
Так это в те времена, занимался в те далекие времена я железкой усиленно и увлеченно. (про увлечение закаливанием будто бы уж упомянул). – Обыкновенное в общем занятие, - поднимал туда и сюда железо разнообразное, и тем был отчасти доволен, перемещая, правда его, если измерять в килограммах, то тоннами. А товарищи эти мои, и дрУги верные занимались в «Полете». Они там плясали. А поскольку и они своё это дело всё-таки как-то любили, то и часть занятий выпадала и у них на общежитие. – Они тренировали здесь же, в комнате, какие ни будь элементы, читай «танцевальные». А хоть бы и на пуанты вставание, или какие ни будь там пируэты обычные. – И почти ничего необычного. Вот только стал замечать я, что занятия их не так уже себе и просты, и не так себе уже и девчачии (толи детские). А когда из под ногтей кровь сочится в ногах… А когда ты и сам чего-то из такого попробуешь, то и вовсе понимание враз обозначается наилучшее. Особенно же, если у тебя на сей счет вообще ничегошеньки не получается. А иные из элементов так и вовсе – чистейшая же гимнастика, в смысле спортивная, серьезная и настоящая, стоящая дорогого. И уважения очень заслуживающая.
А уже после-то, после наблюдения всего такового действия в их лице, стал замечать я потихоньку все эти элементы на сцене. Правда изначально довольствовался простым узнаванием в огромном коллективе пляшущем знакомых лиц. Ну, а после, чуть погодя, стал разбирать и элементы отдельные. А еще позже стал понимать мал-мало смысл всех движений и как бы канву или «нить» (смысл) общего действия, соединения с музыкой. В общем стало раскрываться волшебство танцевальное и настоящее. Ну, и индивидуальный героизм стал доходить наиболее плотным пониманием. Так я и приобщился. Так и переменил я, имеющееся во мне из самого детства, отношение (веру, уверенность) к сему занятию. Переменил с понимания «так себе, несерьезное» на «очень важное, сложное и великолепное». Кстати сказать, переменил так же на противоположное отношение своё я и к скрипке, и пению в хоре, и любой иной игре на любых инструментах на «трепетное, уважаемое и интересное». О, как.
А все благодаря этим верным друзьям моим и товарищам, Ваньше и Баходыру Бекбудиевичу. – Вы, друзья мои, добавили в жизнь мою танцев. Жил я без них как-то, но вот вы танцами вашими, а затем и любыми иными танцами эту жизнь мою и наполнили. Вы наполнили, Ваня, и конечно же, Баходыр Бекбудиевич, потому что узбек по национальному характера признаку.
И вот Вера теперя.
Теперя о вере. Тут узнал как-то я, что этот мой Ваня не верующий. А тут в части веры во Бога речь идет, разумеется. Баха-то я не слыхал лет уже сто, и не знаю поэтому, как он к вере относится. А все ведь как ни будь да относятся. Я вот с детства к танцам отношение выказывал неуважительное. И как оказалось – незаслуженно неуважительное. Однако же, хорошо, что переменилось во мне оное отношение. Я в тебе, Ваня, танцы увидел, и в Баходыре этом же Бекбудиевиче. Вот и с верой так точно и то же самое. – Есть это, Ваня. Вот и во мне это есть. И я говорю тебе прямо сейчас – это есть, и это Прекрасное. Однако, я не «танцор», и я в этой части лишь зритель, разве, что интересующийся и совсем чуть-чуть, но понимающий. Однако, я, желая приобщить тебя к этому распрекрасному посоветую тебе обратить взор свой на «профессионалов» во этой стезе. А именно на Святых. – Вот где верх грандиозности и величия необыкновенного. И если взор этот свой на сие обратишь, то и обратишь, причастишься к красоте этой и изяществу. Ибо же любой человек имеет свойства для понимания.
Или так один из Святых сказывал (Войно-Ясинецкий Лука, или Лука Крымский): я, - говорил он, - никогда бы не выдержал жестокости таких испытаний, что по мою душу представились. И кроме как Бога помощью я таковые чудеса никак объяснить не могу (это примерно так он говорил, я так его понял про то). А испытания и действительно были не то, чтобы не детские, но невозможные просто-таки для любого терпения человеческого. А хоть бы и испробуйте, да кто угодно просто не спать дней эдак несколько, а хоть бы и пять-шесть для начала, или все 10 дней… Когда-то давно уже, читал где-то, что подобный допрос (конвейерный, где допрашивающие меняются, а допрашиваемый мучается постоянно и безперебойно), выдюжили лишь всего пару раз. И одним из таких этих разов был именно этот Святой. Так, вкратце можно ознакомиться, хоть бы поверхностно здесь, по ссылке: Но, так-то, для наиболее лучшего приобщения, разбора ли, понимания, осознания читайте, интересуйтесь житием Святых. И добавится в жизнь вашу не то, что там танцы (какие-то, хотя как позже выяснилось, и благодаря именно определенным товарищам в моей, взятой отдельно, жизни), но нечто в разы наиболее Великое, великолепное, стоящее, дорогое и важное, если только не САМОЕ ВАЖНОЕ.
Вот, об этом аспекте я и хотел тебе проговорить, Ваня, сегодня. Вот и проговорил. Нет у тебя этого, и очень жаль мне за это тогда. Не было у меня танцев когда-то, так, возможно и помер бы не познав оного. Так кому легче, или у кого больше – у того, кто познал, и у того у кого есть то многое, важное, большое и ёмкое, или тот это у которого нет ничего этого? – Вопрос как бы простой вроде бы, и чуть ли не арифметический.
Вот это что есть, эта Вера. А уже когда станешь различать ты в этой области элементы отдельные, а толи персонажи конкретные (как некогда я стал различать в танцах своих друзей и товарищей), то и станет тогда всяк интересней и понимание, и изменения твои внутренние. Ибо же когда человек наполняется, обретает что-либо (особенно же если это нечто, ну очень хорошее), то он и становится лучше тогда, или (упрощенно) он становится наполненным этим, хорошим оченно.
Ну, полагаю, что хватит уже, для беглого, и начально восприятия.
А, о.. ну, и еще разве, что фильму поглядеть очень советую, с Петей Мамоновым во главной роли, «Островом» фильм называется. Там тоже оченно много всего. Мне же особенно нравятся там молитвы, ну вот просто же светится, просвечивается из них там их понимание. Вот поглядите и вы, пристальнее, и наверняка и вы все это рассмотрите, ощутите, прочувствуете.

*Двойка – студенческое общежитие (гуртожиток то бишь, ежли мовой владеть украинскою) Киевского, ордена трудового красного знамени, Института Инженеров Гражданской Авиации имени 60-летия образования СССР за нумером два.
** Зайцевать, Заяц – проживать в таковом общежитии нелегально, а именно за счет, или почти на шее и с добровольного согласия и расположения проживающих там же официально, товарищей. Заяц – такой проживающий.

14,05,25