Мадонна Рафаэлева

«Вот засада! Кажется мне сегодня с дежурством крупно не повезло!» -
подумалось мне, когда дежурная медсестра Маринка на меня обрушила весь
свой, не слишком сказать по правде, богатый словарный запас, подбирая самые убедительные и беспроигрышные аргументы, чтобы добиться своего. Мы почти с ней поссорились:
- Лариска, тебе понтоваться и ходить в короне пока ещё рановато. Подумаешь в медицинском учишься. Кому до этого должно быть дело? Мне? Здесь на отделении ты подрабатываешь всего навсего санитаркой, поэтому: во-первых ты должна меня слушаться, а во-вторых кроме тебя труп ребёнка всё равно выносить некому. Я с дежурного поста не уйду. А до морга сама знаешь не ближний свет-можно и на целый час зависнуть.
 Маринка была непреклонна.
- Марин, пойми меня по человечески — мне просто страшно. Ночь. Трупы только по запасной лестнице разрешают сносить. Там же темно. И я ещё ни разу не выносила — умоляющим голосом, ещё на что-то надеясь, взывала я к Маринкиной сознательности и великодушию, но и это не помогло.
 Вредная дежурная медсестра Маринка оставалась глухой к моим стенаниям.
- Запомни мои слова - никогда не перекладывай на других свои проблемы — это твои должностные обязанности — назидательным тоном говорила мне Маринка- расценивай ситуацию, как своё боевое крещение. А какой нахрен из тебя врач получится, если ты трупов боишься. Врачи они знаешь какие… - Маринка слегка сощурила свои красивые в густых ресницах глаза, замолчав на пару секунд, значительно перевела взгляд в окно, посмотрев при этом задумчиво куда-то вдаль, на уже едва забрезживший рассвет над городом.
 С шестого этажа клиники открывался красивый вид на сам город и огромное небо над ним.
  - Настоящие врачи они даже не люди. Они полубоги. Да они вообще ничего не боятся — била беспощадно по больному Маринка.
Я была задета её словами за самую сокровенную свою ахиллесову пяту. Крыть  было не чем. Мои встречные слова и аргументы иссякли. Я замолчала и также перевела взгляд на ещё спящий, предрассветный город.
- Ну вот и молодец. Иди в кастелянтской комнате возьми из корзины списанное одеялко. Ребёнок в реанимации, на каталке, остыл уже. Всю ночь реаниматологи над ним бились. Так из бронхиального статуса и не смогли вывести.
- А я ещё только вчера, Марин, с ним играла. На руках по палате его носила. Совсем нормальный был. Бедный Димочка — тут я не смогла удержать предательских слёз, обличающих окончательно перед Маринкой мою полную профнепригодность.
-Всё хватит, Ларис, нюни распускать. Это никому не поможет. Давай иди. На чёрной лестнице через этаж лампы висят- ничего страшного. Главное ни о чём таком не думай. Иди аккуратно. До улицы спустишься, там наискосок через двор и вот тебе морг. Метров двести — не больше. Там в звонок позвонишь и тебе санитар откроет. Вот  всех и делов-то. Через час уже назад вернёшься.
Легко сказать. Марина сама себе противоречит. Если бы идти пришлось ей — то значит можно и на час подзависнуть, а если мне — то всё совсем легкотня.
Маринка уже лет пять здесь работает — ко всему привыкла.
 А мне многое пока ещё кажется очень даже непростым. Совсем не простым.
 Даже когда всё относительно спокойно на отделении всё-равно многое выбивает меня из колеи.
 Часто становится жалко отказных деток. Здесь их очень много. Болеют, страдают, а пожалеть, приласкать некому. Ну вот как можно бросить своего ребёнка и продолжать дальше жить как ни в чём не бывало?  А ради чего тогда живут люди? Вот и умерший Димка был тоже из отказников.
 Я видимо немного привязалась к нему. Медсёстры предупреждали, что жалости и эмоциональной привязанности к деткам на этом отделении допускать ни в коем случае нельзя, иначе здесь работать не сможешь - быстро выгоришь.
 Один раз, ещё в самом начале работы, мы с медсестрой Мариной очень сильно поссорились.
Я тогда оказалась невольным свидетелем вечерней кормёжки детей.
 На отделении заболела вторая дежурная медсестра и Марина была вынуждена кормить всех детей одна.
 Буфетчица её поторапливала. Надо было уже отвозить грязную посуду в столовую — там тоже до ночи посудомойки всех с отделений ждать не обязаны. Рабочий день подходил к концу.
 Я сначала, как обычно, на своем дежурстве разбирала кучу детской одежды, принесённой из прачечной в огромных сетках,затем мыла ершиком рожки из под молочной смеси, складывая их в большие пластмассовые ящики с ячейками для молочной кухни и наконец домывала полы в палатах и в коридоре.
Дети в своих кроватках ревели в голос от голода, в ожидании своей очереди. Марина уже задёрганная и замотанная к концу смены, вся «на нервах» переходила от одной кроватки к другой и быстро, грубо заталкивала плачущим деткам  в рот ложки с кашей.
 Дети, не переставая плакать, жадно глотали, понимая, что если они промедлят — останутся голодными. Шли лихие девяностые. Самое их начало. Еда для детей была самая скудная. А тут еще такое отношение. Я не вытерпела:
- Да, что же это за садизм за такой! Марина, что за дичь ты творишь! Неужели нельзя немного поласковей с детьми себя вести? Ты же сама своим поведением провоцируешь их на слёзы. Как так можно? - я была просто в ярости, забывая о субординации и о том, что главная здесь Марина, а вовсе не я.
- Да, что ты вообще в мою работу суёшься? Что ты вообще о моей работе знаешь? Работаешь без году неделю и уже свои выводы на всё делаешь. Знаем мы таких как ты! Видели! - орала в ответ на мой грубый выговор Марина - а при первой же трудности сбежишь отсюда и забудешь этих деток как страшный сон. А я — злая, неласковая, нервная Марина — останусь. Потому, что если я уйду их кормить будет вообще некому!
Я тогда после её истерики как-будто протрезвела:
- Прости меня, Марин, я наверное действительно много недопонимаю. Это какая-то непонятная пока для меня изнанка жизни к которой я была совсем не готова. Можно я тебе помогу.
- Вообще по инструкции не положено, Ларис. Ты же здесь только для грязных работ. Но ладно помоги, я сегодня морально не вытягиваю — уже более спокойным тоном проговорила Марина.
 И вступая сегодня в пререкания с ней, я понимала, что могу опять нарваться на ответную истерику. Поэтому я довольно быстро отступила.
 Я осторожно переступала со ступеньки на ступеньку, спускаясь по чёрной лестнице с шестого этажа клиники, неся в руках страшный груз.
Только не думать… Ни о чём не думать… Не думать. Раз ступенька, ещё одна ступенька… Вот уже целый пролёт пройден. Молодец. Умничка… Ты справишься. На секунду мне в голову приходит мысль оставить этот страшный свёрток на холодном, подоконнике между пролётами лестницы, разреветься и куда-нибудь убежать подальше отсюда. Из института, из клиники, из этого ужасного города. От всего убежать. Купить билет в один конец, уехать к маме, долго рассказывать ей что-то, всхлипывая от жалости к себе… Нет… Это всего лишь секунда слабости. Кто-то должен это сделать. Почему не я, а кто- то другой? Нельзя всю жизнь прятаться за спины более сильных, более совестливых людей? Какой же я врач после этого? Ну вот наконец и улица! Слава Богу! Меня обдало свежей утренней прохладой. Зябко.
Двести метров. Всего-то каких-то двести метров. Как Димочка ты мне грудь холодишь. Даже через байковое одеяльце.
 Так. Теперь надо немного изловчиться, перехватить в левую руку свёрток, который становится всё тяжелее и тяжелее с каждой минутой.
 Жму, что есть силы на звонок. Ну где же вы санитары?! Сколько можно ждать? У меня постепенно под горло начинает подкатывать истерика. Нет. Мне нельзя ничего чувствовать. Надо быть сильной.
Главное ни о чём таком не думать. Ты же будущий врач, Лариса - говорю я мысленно сама себе - а врачи они знаешь  какие? Да они вообще ничего не боятся! Особенно трупов младенцев не боятся. И они вообще ничего такого сострадательного  не чувствуют, того, что сейчас предательски чувствуешь ты. Даже не вздумай заплакать!
 Старая, тяжелая, металлическая дверь морга со скрипом открылась.
 На пороге вдруг неожиданно, к моему изумлению, появляется мой однокурсник Пашка. Потягиваясь от сна и протирая полусонные глаза он смотрит в недоумении на меня.
- Лариска, а ты это  здесь откуда? Глазам своим не верю. Стоишь такая… Мадонна с младенцем! Ну прямо «Рафаэлева»!
- Пашка! А ты что здесь делаешь? Вот так встреча! Забери у меня труп ребёнка, Паш! Мне кажется, что я сейчас упаду. Плохо как-то стало. У тебя нашатыря случайно нет? - Пашка к моему великому облегчению быстро забирает свёрток с моих рук. Начинает суетиться. Трупик уносит в секционную комнату, кладет его на кафельный стол, так же быстро, почти бегом возвращается назад ко мне.
- Не надо тебе на ногах стоять, Ларис, присядь вот сюда на скамейку, да ты совсем бледная. Нашатыря здесь конечно нет. Это же не реанимация — здесь никого не оживляют. А давай мы с тобою, Ларис, лучше кофе крепкого попьём. Сразу очухаешься. Мне всё равно уже не уснуть. Почти утро.
- В морге пить кофе? Жутковато как-то, непривычно — я ещё немного сомневаюсь.
- Мы же с тобою будущие врачи, Ларис. Это тебе просто с непривычки немного поплохело. Потом привыкнем — уговаривает меня Пашка.
- Ааа... Давай тащи свой кофе. Пашка, а ты же говорил, что на неотлоге подрабатываешь — Пашка хозяйничает в морге, как у себя дома. Ставит чайник, достаёт чашки, накладывает сахар.
— Я на неотлоге две ночи в неделю
 дежурю и здесь сутки санитаром беру. Здесь не устаешь так сильно и халтуры бывают хорошие. Просто немного привыкнуть надо. А ты, Ларис, между прочим сама тоже говорила, что в косметическом салоне подрабатываешь — Пашка прщуривает глаза и делает хитрый вид, глядя на меня, беззлобно обличая меня во вранье.
- Врала я тебе, Паш. Стыдно было признаваться, что санитаркой работаю да ещё тем более на детской соматике. Хотя почему и за, что мне стыдно сама не понимаю. Но ведь это же самое дно, согласись, Паш. Я сначала во взрослой клинике, на отделении сосудистой хирургии после учёбы полы мыла, но там я долго не выдержала. У меня гордость какая-то что ли или чувство собственного достоинства раздутое - сама не знаю. Мужики с кроватей на тебя смотрят, как ты тряпкой машешь у них в палате, врачи понукают, что-то тебе указывают. Напрягает все это. Перешла на детскую соматику думала здесь попроще будет. Ну, а здесь вообще треш. Стыдно конечно санитаркой работать. Но полностью на родителях материально висеть я тоже не могу. Это еще стыднее.
- Не этого в жизни стыдиться надо, Ларис. Поверь мне на слово - дно оно вовсе не здесь находится. Дно - это когда паразитом, за чужой счёт живёшь и считаешь при этом еще себя чем- то  выше других. Воровство — это тоже дно.  А работать честно нигде не стыдно. Мы просто в перевёрнутом каком-то мире, Ларис, живём. Капитализм этот новоиспеченный российский все понятия о норме в сознании людей перевернул.
Мы сидим с Пашкой на скамейке в приёмнике старого больничного морга и пьём сладкий, крепкий кофе.
- Ну давай, Пашка, пока! Спасибо тебе за кофе! Очень вкусный - горько-сладкий, как вся наша жизнь. Вроде бы мне немного полегчало! На лекциях сегодня встретимся!
- Ну пока! До встречи, Мадонна Рафаэлева!- улыбается мне в ответ Пашка.
 А над городом уже встает рассвет.