Глава 21

Снова настало время бала прессы. Снова герр Эльснер облачался во фрак, но Тёкла и её мать, вместо того чтобы готовиться к вечеру, бережно убирали великолепные туалеты, что ранее днём были приготовлены и лишь ждали своих владелиц, -  лиловое парчовое платье фрау Эльснер, розовое креповое Тёклы -  драгоценности, выложенные на туалетном столике, также вернулись в свои шкатулки. Тёкле с самого начала претила мысль о том, чтобы пойти на бал,  но было решено сделать эту уступку общественным приличиям, хотя бы для виду, так как герр Эльснер в безапелляционной форме выразил желание отправиться на бал. К этому времени о позоре Плетце уже всем было известно, и разгневанного фабриканта совершенно не устраивало, чтобы отсутствие Тёклы на таком выдающемся событии года было в общественном мнении связано с этим фактом. 
-Зачем открыто раздражать отца? Будь похитрее, сошлись на внезапную головную боль, - советовала фрау Эльснер дочери.
      И Тёкла уступила, не видя смысла упорствовать в мелочах. Она молчала даже тогда, когда фрау Эльснер, довольная успехом своей дипломатии, выложила бальные платья так, чтобы герр Эльснер мог их увидеть. Так он не мог бы сомневаться в подлинности головной боли, которая началась внезапно, как раз ко времени прихода парикмахера. На самом деле и не было повода для сомнений, так как головная боль оказалась вполне реальной, о чём можно было судить по посеревшей коже лица Тёклы, вдруг утратившего свежесть, и по тёмным кругам под глазами. Из-за этих признаков отец попрощался с Тёклой с нежностью впервые за четыре дня, что протекли с вечера рокового известия.
- Ложись, дитя, и постарайся уснуть. Я вижу, что танцевать ты сегодня не сможешь. Это трудное время – для всех нас, но, в конце концов, твой здравый смысл тебе поможет и всё устроится.
     Он поцеловал её, и этот поцелуй странно тронул Тёклу, раскрыв ей, как же она скучала по отцовской ласке всё это время.  Она всегда была послушным и воспитанным ребёнком, и неудовольствие родителей переносила болезненно. Ей всегда хотелось видеть вокруг себя лишь улыбающиеся довольные лица.
     Оставшись с матерью, Тёкла не стала ложиться, на сегодняшний вечер она вызвала письмом Плетце. Длительная отлучка отца предоставляла возможность для беседы с несчастным молодым человеком, которой тот, несомненно, ждал с нетерпением. Тёкла тоже ждала, но к её чувствам примешивалась тревога, она словно боялась чего-то. Четыре дня и четыре ночи минули с момента, когда она узнала печальную новость, и это немалый срок, чтобы попытаться разобраться в сути происшедшего и, возможно, прийти к каким-то выводам. Если б она могла сохранить в себе тот душевный подъём, что дал ей силы противостоять отцу тогда, в большой гостиной, под наполовину разобранной ёлкой. Но почему-то теперь экзальтация покинула её, может быть, тому виной были бессонные ночи, что так утомили её. Она даже не могла понять, откуда взялись у неё силы на противостояние родителям. Сейчас она испытывала лишь упадок, умственный и физический, который пришёл на место душевного взлёта, что владел ею вплоть до первой встречи со столь изменившимся возлюбленным. Она боролась с собой, но не могла побороть впечатление, частью патетическое, частью комическое, что он произвёл на неё тогда. Она была готова – конечно, по-прежнему готова следовать за своим героем, несмотря ни на какие препятствия – просто ей требовалось время привыкнуть к его изменившейся внешности, убедить саму себя, что это действительно он, а не пародия на него.
     «Интересно, оденется ли он получше в этот раз?» - спрашивала она себя, раскладывая по коробочкам свои браслеты, которые ей не пришлось надеть на бал.
    Фрау Эльснер занималась тем же, горестно вздыхая время от времени. Тёкла не подозревала, что в этой выставке блестящих безделушек, кружев и лент, скрывалась тайная дипломатия её матери, которая до последнего момента надеялась соблазнить дочь отправиться на бал. Насколько это было бы приятнее, чем та болезненная встреча, что ожидала их!
     Но Тёкла не дрогнула и не соблазнилась. Если она тоже, как и её мать, в душе поёживалась в предчувствии грядущего свидания, то мысль о тех, кого она могла бы встретить в бальном зале, была ей отвратительна. Появиться на этом празднике означало бы для неё предать Конрада, но не только это. Появиться там в качестве невесты того, чьё общественное падение сейчас обсуждал весь городок, - вот что казалось ей невыносимым. Со вторника, казалось ей, она читала во всех взглядах, обращённых на неё, непрошенное и унизительное сочувствие. А её лучшая подруга?
- Неужели ты всё ещё собираешься за него замуж? – прошептала та среди вороха соболезнований и утешений, навестив Тёклу, когда известие достигло её ушей. – Ну, что  я могу сказать! Ты очень смелая! 
     Печальная искренность этих слов поразила Тёклу гораздо больше, чем громкое негодование отца. Ведь не возмущенный делец говорил с ней, а её сверстница, такая же девушка, как она, к тому же, тоже помолвленная с офицером.
-Дорогая, мы же окажемся в разных классах общества! У герра Плетце нет образования, как я понимаю, ему придётся заниматься таким делом, из-за которого мне, как будущей жене офицера, - (с какой гордостью когда-то и Тёкла называла себя так) – станет нелегко поддерживать знакомство с его женой. Понимаешь ли ты это?
    Сначала не вполне понимала, но теперь, увы! понимание пришло к ней.
     А раз так, какой уж тут бал! Она боялась не только публичности, но боялась сожалений, которые могли всколыхнуться в ней при виде празднично убранного бального зала и весёлой беззаботной толпы. Ей было бы невыносимо сравнить своё нынешнее положение, с тем, которое она утратила, и не только о личном успехе сожалела она, но и о том общественном престиже, который в её глазах всегда значил больше, чем материальное богатство.
     Отныне всё это переставало для неё существовать. Даже если её отец уступит, прежнего светского блеска ей не вернуть. А что, если он не уступит?
     Тёкла уже пыталась думать об этой вероятности. Какая же ты смелая, повторила её подруга, уходя от неё. Да, наверно, это так. Ведь она так много делала для Конрада, жертвовала ради него столь многим! Чем дольше она думала, тем значительней представлялась ей её жертва. А Конрад? Вполне ли он ценит её жертву? Она пыталась вспомнить, что он говорил ей тогда в будуаре, благодарил ли её? Да понял ли он весь героизм её поступка? Кажется, он только хотел увериться в её любви, а всё остальное воспринял как данность. Да! Она твёрдо стоит на своём и не уступит, что бы там не говорил отец! Но всё же … всё же … что же будет дальше?
     Так её мысли ходили по кругу, пока она бережно расправляла своё розовое воздушное бальное платье, перед тем как убрать его – и кто знает, как надолго? 
     Вдруг она невесело рассмеялась.
- Зачем я так вожусь с этим платьем! Как будто я ещё когда-нибудь пойду на бал! Как будто кто-нибудь пригласит нас!
     Фрау Эльснер выронила серьги, которые укладывала в футляр.
- Ох, Тёкла! Зачем говорить такие ужасные вещи! Я не верю, что люди так жестоки! И потом, ты ещё не его жена.
- Я стану ею. Значит, лучше мне привыкать заранее.
- Ну, ну, нет никакой спешки. И потом, если папа не согласится, ты не сможешь выйти замуж раньше двадцати четырёх лет. А шесть лет – это немалый срок! 
- Да, правда, - сказала Тёкла и задумалась, окидывая мысленно годы, лежащие перед ней и вдруг обнаруживая, что перед ней не пустыня, но, возможно, временная передышка. Если отец не согласится, она не сможет принести себя в жертву немедленно – даже если очень захочет!
- Думаешь, папа может передумать? – спросила она торопливо.
- Не знаю. Это кажется невозможным. Но ещё более невозможно то, что он откажется от своего единственного ребёнка.
     Тёкла расправляла складки своего платья с таким видом, словно ответ матери ей не очень понравился. Почему-то ей хотелось, чтобы её уверяли в том, что отец никогда не согласится, хотя в глубине души и она тоже сомневалась в его неизменной твёрдости. Она догадывалась, что её отец вовсе не такой, как те жестокосердные отцы на театральных подмостках, что предпочитали видеть своих детей мёртвыми, нежели счастливыми на их собственный лад. Да и кому, в конце концов, оставит он своё богатство, если не собственной дочери? Но она всё равно оставалась безутешна. Ведь не о деньгах же она сожалела, а о чём-то другом, нематериальном, неосязаемом, неуловимом.
- Но, - сказала фрау Эльснер, взглядывая на дочь как-то робко и боком, - что кажется мне возможным, так это то, что ты сама передумаешь.
- Что за мысль, мама! За кого ты меня принимаешь? Как могу я нарушить своё обещание!
    В тоне её голоса было больше досады, чем праведного негодования. 
    Фрау Эльснер тяжко вздохнула, любуясь игрой света на бриллиантовом ожерелье.
- Правда в том, Тёкла, что ты не понимаешь, чего ты лишаешь себя.
- Я понимаю всё, но если он готов принять мою жертву, я готова принести её.
- В этом-то и дело! Как он может принять её? Мужчины так эгоистичны! И правильно ли отдать всю свою жизнь эгоистичному человеку?
- Тише, мама! – сказала Тёкла умоляюще. – Я никогда не сделаю такую низость! Никогда не предам его!
- Но он сам должен вернуть тебе слово!
- Даже если предложит, я не окажусь такой слабой, чтоб согласиться!
     Большие красивые глаза фрау Эльснер всё ещё не отрывались от бриллиантов.
- Не уверена, что удастся надеть их на этот карнавал. Какой смысл везти тебя куда-либо, если ты в таком настроении. Ах, Тёкла, что за вечер был бы у нас, если б ты послушалась своего отца! Эта лиловая парча просто мечта!
     Она с грустью поглядела на роскошное одеяние, лежащее на кровати.
- Ах, да что там бал! Не это заботит меня! – произнесла Тёкла устало, словно ей надоело спорить.
- Хоть бы бедный молодой человек не пришёл слишком рано, - снова начала фрау Эльснер после паузы. – Будет ужасно, если он застанет твоего отца ещё дома, я не слышала, чтоб подавали экипаж. Лучше пойти проводить его.
    Так она и сделала и вздохнула свободно, лишь когда карета унесла прочь её господина и повелителя.
- Уложи Тёклу в постель, - были его последние слова ей, и она слабо кивнула, не в силах произнести ни слова, сознавая свою двуличность. Сколько ей ещё притворяться?
     «Господи, как бы положить этому конец? - подавленно размышляла она. – Я этого не выдержу! Himmel! Вот он явился!»
     Дверь отворилась, пропуская высокую фигуру в плаще.
- Вы едва разминулись, - с упрёком сказала фрау Эльснер.
- Всё было под контролем. Я следил за дверью. Не хочу заставлять Тёклу ждать. Могу я видеть её? – спросил он настойчиво, сопровождая слова ещё более нетерпеливым взглядом.
- Конечно, сейчас приведу. Сюда, пожалуйста, - она повела его в тот же будуар, где они уже встречались, теперь освещённый лампой под лимонно-жёлтым абажуром.
- Сейчас же приведу, - повторила она, но не тронулась с места. Она разглядывала Плетце и, казалось, что-то решала про себя.
- Вы не должны задерживаться, - снова начала она, - и не должны слишком тревожить бедную девочку. Она и так расстроена. По правде говоря, она должна быть уже в постели, у неё страшно болит голова, и не удивительно, когда вспомнишь, сколько слёз она пролила.
    Плетце удивился.
- Слёзы? Но я думал, что осушил их в прошлый раз, в среду. Она выглядела такой бодрой, когда мы расставались.
- Ах, ну конечно! Она старалась держаться, чтобы не расстроить вас. Тёкла так великодушна, она ни за что не захочет встревожить вас. Только я знаю, чего ей это стоит. Бедная моя девочка! Сами увидите, как она изменилась за эти дни. И не удивительно, со вторника она ест не больше воробья.
- Вы удивляете меня, - сказал Плетце в мрачном раздумье.
- Что же вас так сильно удивляет? Конечно, мужчине не понять, что это значит, когда девушка отказывается от всего в жизни, даже от собственного отца …
- Я не заставлял её, это был её свободный выбор!
     Плетце выглядел озадаченным.
- Говорю же вам, она – великодушна! Но не воображайте, что она не чувствует, чего лишается! Только что она сказала мне: «Я знаю, что приношу жертву, но если он готов принять её, то я готова на неё». 
- Что вы сказали? Повторите! – сказал Плетце изменившимся голосом.
     И фрау Эльснер повторила, добавив ещё кое-что. Когда она замолчала, он тоже не говорил ни слова, и она немного оробела, видя, как изменилось его лицо.
- Вы не понимаете свою дочь! – наконец сказал он, вскинув голову. – Приведите её!
- Но вы не расстроите её? – снова начала она чуть ли не со слезами, но он резко прервал её.
- Приведите её! Вы обещали привести её! Затем оставьте нас на несколько минут, больше не понадобится.
    Фрау Эльснер всмотрелась в его лицо и, пробормотав «очень хорошо», подчинилась. Видимо, он не утратил привычки командовать вместе с военной формой.
     Ожидая, Плетце пристально смотрел на лимонный абажур, неприятно резко очерчивающий жёлтое пространство вокруг. Через пять минут появилась Тёкла, время едва достаточное для того, чтобы он пришел в себя после слов, как громом поразивших его. Он был действительно поражён, ведь он судил о силе её любви по своей собственной. Да, он видел её слабость в тот первый момент, но оправдал её в своих глазах. И сейчас он тоже пытался оправдать её. Да и что другое ему оставалось? Без этого вокруг него сомкнулась бы беспросветная тьма. Я всё узнаю, я всё сейчас пойму, повторял он про себя.
     Она вошла, и при виде её печальных синих глаз и слабой улыбки на бледных губах, сердце в нём радостно встрепенулось в надежде. Конечно, она любит его так же сильно, как он её, иначе не была бы такой грустной. Но тут же он почувствовал боль, вдруг испугавшись за неё. Её мать была права, когда сказала, что она изменилась за эти дни.
     Сейчас я всё узнаю, снова сказал он себе, усаживая её на голубой плюшевый диванчик. Он обнял её, её голова опустилась на его плечо словно в изнеможении. Она была спокойнее, чем в прошлый раз, возможно потому, что устала. Ни взрыва отчаяния, ни наигранного мужества, как в прошлый раз. Ничего, кроме глубокой покорной усталости.
     Через несколько минут он нашёл в себе силы произнести то, ради чего пришёл. В его состоянии ума он решил, что эти слова и станут окончательным испытанием для неё.
- Тёкла, - приступил он. – недостаточно лишь повторять, что мы любим друг друга. Мы должны подумать о нашем будущем, решить, что нам делать. Ты уже думала об этом?
- Да … немного, - запинаясь, пробормотала она, и он ощутил, что она дрожит.
- Ты знаешь, что нам придётся надолго расстаться?
- Ты хочешь сказать, что не сможешь приходить, потому что папа …
- Я хочу сказать другое. Ты знаешь, что мне надо получить профессию, и для этого я должен уехать из страны. Я не могу жить здесь, постоянно имея перед глазами армейских, к которым больше не принадлежу. Поэтому наш дом должен быть вдали от этих мест.
- Где же? – испуганно спросила она.
- Скорей всего, в Америке. Там больше возможностей, чем где-либо ещё.
- Как, так далеко! Ох, Конрад…
- Для меня чем дальше отсюда, тем лучше.
- Но не для меня! Сколько времени будут идти твои письма?
- Но мы же не будем всю жизнь обмениваться письмами, любовь моя. Шесть лет – немалый срок, но я буду с радостью ждать, пока они пройдут, если буду знать, что ты приедешь ко мне.
- Как? Мне тоже? Поехать туда? – в ужасе спросила она, как будто только сейчас поняв, что он имеет в виду.
- Конечно, раз ты будешь моей женой!
- Но так далеко … от папы … от мамы … от всего. Конрад, ты всё это серьёзно?
     Он всё ещё обнимал её, но при этих словах отстранился, чтобы лучше видеть её лицо. Его же лицо, только что взволнованное, вдруг стало отчуждённо холодным. Он пристально и строго смотрел на неё, стараясь не упустить ни малейшего признака. Но не было нужды выискивать скрытые знаки, разочарование, написанное на её лице, было совершенно явным, в своей наивности она и не пыталась замаскировать его. Он подумал, что лучше бы он был слепым, чем видел это.
    Выражение его глаз испугало её, и она, спохватившись, быстро заговорила:
- Но разве нельзя получить профессию где-нибудь ещё? Я хочу сказать, где-нибудь поближе? Только не в Америке! Чтобы мама могла навещать нас!
- Что ж, можно найти место и поближе, - очень спокойно сказал Плетце. – Люди здесь очень добры ко мне.  Мой бывший полковник предложил мне место егеря в имении своего родственника, при условии, что я выдержу экзамен на эту должность.
    И снова он почувствовал, как она задрожала.
- Ах, нет, нет! Это не годится! Лучше мы поедем в Австрию, там говорят по-немецки. Пойми же, Конрад, я не знаю ни слова по-английски. И потом, мы же там будем скучать по дому!
     Она улыбалась робкой улыбкой, желая сгладить впечатление своего отказа. Но Конрад уже видел и понял достаточно. Фрау Эльснер открыла ему глаза.
     Но он не подал вида. Он даже улыбался ей в ответ с помертвевшим сердцем в груди. Теперь ему казалось странным, что он не видел раньше того, что ясно видел теперь. Он взял бы бесценный дар судьбы, взял бы с восторгом, если б ему протягивали его так же бескорыстно, как бескорыстен был он сам. Но не так … не так… . Любовь ослепила его, но было достаточно одного признака – нет, даже не отвержения, но лишь сомнения, какой-то маленькой задней мысли – как к нему вернулась его гордость, тем более сильная, что сейчас это была гордость униженного человека. И он держался за эту гордость как за последнее своё достояние.
     Бережно он попрощался с ней, ничего не ответив на её вопросы. Тёкла почувствовала облегчение, когда встревоживший её вопрос вдруг был оставлен и более не обсуждался. Напротив, Плетце вдруг сделался ласков и нежно поцеловал её, прощаясь гораздо скорее, чем она ожидала.
- Я обещал твоей маме, что не задержу тебя долго, - сказал он, ещё раз привлекая её к себе. – Ты так устала и так расстраиваешься из-за этих наших планов. Думаю, будет лучше обсудить всё письменно.
- Так ты напишешь?
- Да, я напишу, - сказал он и снова поцеловал её с какой-то торжественностью.
     Выйдя в ночь, он не чувствовал гнева, только безграничное удивление, да саднила уязвлённая гордость.
«Оказывается, я всё-таки дурак, - думал он, шагая по улице. – С чего я взял, что женщина может любить мужчину до такой степени».
     Придя домой, он сел писать обещанное письмо.
     «Любимая моя Тёкла! Прости, что я называю тебя так, но это уж в последний раз. Прости, что я посчитал возможным принять твою великую жертву. Ты так мучилась из-за меня все эти дни, я ясно увидел это сегодня, прости меня! Моим единственным оправданием служит лишь то, что я оказался слишком глуп и не оценил величины твоей жертвы. Ты противостояла отцу, а я не понял, чего тебе это стоило. Но он простит тебя. И пусть простит и меня за все неприятности, что я по глупости причинил ему.
     Надеюсь, ты будешь вспоминать обо мне без горечи рядом с каким-нибудь достойным тебя человеком, как будет вспоминать о тебе в далёкой стране, которую тебе более не грозит увидеть, Конрад Плетце».
     Он не мог полностью сдержать горечь своего сердца, и она всё-таки излилась в последней фразе письма.
     До полудня следующего дня он ждал ответа в какой-то тупой надежде. На что? На что он мог надеяться после вчерашнего дня? Как же упрям человек!
     Пришло письмо, написанное Эльснером, в котором он, от своего имени и имени своей дочери, сухими вежливыми фразами извещал Плетце о разрыве помолвки.  Какие слова произносились, сколько слёз пролилось тем утром, прежде чем достигнутый результат был закреплён на аккуратном листке бумаги, этого Плетце не знал, да и не желал знать.  Он лишь сожалел, что она не написала сама. Ему было бы легче, если б она написала сама.
     Вскоре пришло ещё одно письмо, отправленное тайно. Торопливые каракули со следами слёз, но по существу никакой разницы с первым аккуратным посланием. Вся радость ушла, солнце скрылось с небес её жизни, сердце её разбито, но - да! - он прав, им надо расстаться, ведь её первейший долг – послушание отцу. Патетическое возвышенное письмо, но почему-то Плетце было больнее его читать, чем формальные сухие фразы письма, написанного её отцом. Итак, потеряв карьеру, он теперь потерял и любовь. Для чего же теперь жить? А он-то думал раньше, что жизнь его разбита. Нет, она разбита только теперь. Только теперь он потерял всё, только теперь достиг дна.