С начала до Пасхи

                ГЕРМАН КЮКЕЛЬХАУС

     ... дурак - герой
(юродивый)

ПИСЬМА И СТИХИ
ИЗДАННЫЕ ЕЛИЗАВЕТОЙ ГИЛЬБЕРТ
ПРЕДИСЛОВИЕ ХУГО КЮКЕЛЬХАУСA

   Введение
      Хуго Кюкельхауса

Третьи руки собирали и отбирали лежащие перед вами письма. Их автор ни о чем подобном не помышлял. Он так мало думал о сохранении и передаче другим, что многое из того, что он написал в течении своей короткой жизни - на клочках бумаги, в записных книжках, на газетных полях, салфетках и в письмах - или нарисовал в пыли - очевидно утрачено навсегда.

Датировка стихов возможна лишь отчасти, поскольку он сам многое из того, что было написано годами раньше, восстанавливал по памяти и вставлял в письма 1941/42 годов (особенно к Анне ф. Г.). Им самим написанный сборник («Толстая красная книга») была утеряна.

Герман Кюкельхаус (родом из вестфальских крестьян) был 23 лет отроду, когда его в январе 1944 нашла смерть (родился 4. август 1920 в Эссене - умер 29. января 1944 в Берлине).

Уже в девятилетнем возрасте он формулировал свои мысли. «В девять лет я был семидесятилетним». Примером тому может послужить эпиграмма «Призрак» с которой начинается сборник лирики «Написанное на ветер», вышедший в 1961 году. В этом же сборнике был напечатан стих «Империя». Стих «Призрак» появился следующим образом. В этом рассказе я попытаюсь описать поэта и окружение, в котором он вырос, описывая конкретные события (характеристика через происшествия).

В начале 1934 в гостиной маленькой усадьбы в восточно-прусском Бишофсбурге сидело несколько мужчин, двое из которых позже, в связи с событиями 20. июля 1944 (20.07.1944. - покушение на Гитлера *- комментарий), были казнены. Разговор шёл о явлении тиранов и демагогов в судьбах народов; о феномене их ужасающей властности и гипнотического воздействия, притом, что сами они были зачастую трусами, посредственного ума и слабого характера. Как относиться к подобной реальности? Что делать? Положить руки на колени и втянуть голову? Тайно формировать сопротивление? Готовиться к покушению?
 
В процессе дискуссии, в противопоставлении того и другого, за и против победило представление, что подстрекатель и фанатичные массы образуют замкнутый комплекс происходящего, аналогично стремительно разрастающимся раковым клеткам, по отношению к которым доморощенные рассуждения о причине и воздействии, предводителе и последователях, демагоге и массах оказываются неприменимыми. Было достигнуто согласие, что речь идёт о мощной энергии, которая подобно раковой опухоли разрушает человеческую материю. Самой Вселенной брошен вызов. С одним устранением «инициатора» или «виновника» ничего не добьёшься и помочь могло бы лишь: возобновление связи каждого отдельного с Мирозданием.

К тому времени тринадцатилетний особенно внимательно прислушивался к этому повороту разговора, ненадолго вышел из комнаты, чтобы, вернувшись, с ухмылкой положить на стол бумажку со строками:

Это лежит под знаком его власти,
он делает слепого говорящим,
немого заставляет прозревать.

Когда же он всё так переиначит,
что нет уже ни слышащих, ни зрячих,
позволит себе верность присягать.

При этом он сказал: «Это всего лишь призрак. Он развеется, когда мы окажемся в состоянии протереть наши глаза».

Небольшое имение в восточной Пруссии - около 150 гектаров земли (приобретённое после смерти отца в 1931 году) стало местом обитания семьи после переселения из Эссена.

Герман К. иногда проводил здесь свои интернатские каникулы. Интернат был: Национально-политическое Воспитательное Учреждение (Napola) в Штуме (восточная Пруссия). Это похоже на пародию, что обстоятельства привели туда именно его. В старших классах вместо каникул была работа на оборонных укреплениях Западного вала с жизнью в военизированных лагерях. В это время он оказался свидетелем сокрытого убийства, при котором труп исчез в бетоне.

В возрасте одиннадцати, двенадцати лет он читал, валяясь на земле, Джозефа Конрада и Джека Лондона. При этом можно было слышать, как он подпрыгивает и прихлопывает себя по коленкам от смеха. Одним из поводов для такого смеха послужила следующая сцена: Джек Лондон описывает, как матросы, потерпевшие кораблекрушение, после недель, проведённых в шлюпке, решают зарезать и съесть корабельного юнгу. Согласившийся с планом юнга подставил свою шею под тщательно приготовленный нож повара. Но повар никак не мог себя пересилить и исполнить задуманное. И потому его товарищи и жертва вновь и вновь подхлёстывали его криками: «Исполняй свой долг! Исполняй свой долг!»

Эта иллюстрация переворачивающегося, в зависимости от необходимости, понятия долга осталась для него незабываемой.

Вообще, что читал он тогда и позже? Его почти не видели с серьёзной книгой - но он всё знал. Спрашивалось: когда же он всё это прочитал? Ведь если и замечали его с книгой, то это был детектив.

Матери было нелегко с ним: он не выносил новых костюмов. По заказу сшитые новые костюмы и дорогие подарки к дню рождения и рождеству он относил к старьёвщику, чтобы, без возмещения разницы в цене, обменять их на старые, потёртые и с растянутыми коленками. Его карманы были набиты японскими фигурками из бука, ракушками, корешками, африканскими идолами из слоновой кости, камнями. У него была врождённая потребность трогать и ощупывать все предметы: «Я думаю руками. Мои руки обладают памятью.» Этому единению с вещами была сродни его радостная подвижность при еде и питье. Нужно было видеть, как он с криком: «До несвидания!» нырял в заросли малины. «Человек живёт от вкуса, а не от питательных веществ», замечал он.

*

В глазах своих учителей он слыл - и по внешности - (высокий, голубоглазый, с гривой пепельно-белых волос) образцовым учеником, что его очень смешило, поскольку он тайком, с двумя своими приятелями постоянно нарушал строгие запреты, в то время как почти все другие воспитанники старались выслужиться. Но прежде всего: у них отсутствовало чувство юмора; юмор же и смех были важнейшими эликсирами и составляющими его жизни.

Когда Гимлер в сопровождении краснощеко накрашенного министра культуры Руста, вождя Гитлерюгенда фон Ширака и свиты блестящих сапогами офицеров СС посетил школу, ему были представлены двенадцать лучших учеников, среди которых был и Герман К. Гимлер подходил к каждому ученику и спрашивал кем он хочет быть. Ответы были однообразные: офицер, дипломат, фюрер Гитлеровской Молодёжи. «А вы, Кюкельхаус?» - ответ: «Пастор!»

Гимлер дёрнулся словно от удара в лицо, повернулся на каблуках и покинул интернат вместе со свитой, не простившись с руководством школы.

История имела последствия до реихсминистерства. В ответ на требование объяснений виновник сказал только: «Я это серьёзно.»

*

На выпускном экзамене каждый, облачённый в форму экзаменуемый, должен был прочитать доклад на выбранную им самим тему перед собранием школы, приглашенными чиновниками и инспекторами.

Когда К. с лекторской трибуны объявил тему своего доклада: «Властитель и массы» наступила гробовая тишина. Он выждал пока директор попросил его: «Начинайте!»

Те три четверти доклада, которые он в ледяной тишине успел прочитать произвели хаос. Его стащили с трибуны, заперли, допрашивали. После длительного разбирательства его, несмотря на блестящие оценки, лишили диплома об окончании школы и приговорили к году исправительных работ на шахтах в Катовицах и Рурской области, притом под землёй. Это наказание заставило его буквально скакать от радости.
Он называл этот год лучшим в своей жизни. Если бы его сразу после того не сделали солдатом (в 19 лет) - он бы навсегда остался шахтёром.

Что же было изложено в этом «скандальном» докладе? Это был анализ слепой власти с её историческими представителями как (дословно) «космической раковой опухоли», как клинического случая земного тела, из чего следовало, что человек с его порядками совершенно не в состоянии противостоять этому развитию средствами на него направленными и с ним связанными, ни нападая, ни терпя. Только духовная активность святости, Божественная жертва приводит к перелому, она разрушает своим излучением эту опухоль.

В заключении доклада, которое он уже не смог прочитать, он требовал расширить терминологию государство- и обществоведения понятием демонического, как эмпирической величины.

Напечатанный на машинке текст доклада был конфискован. Написанный же от руки черновик долго ещё ходил по рукам в кругу друзей, пока и он не пропал.

Сразу после короткой подготовки он был пехотинцем отправлен в Россию. Он принадлежал к тому несчастному острию, которое в жуткие морозы прорвалось южнее Москвы, было там разбито и отбито. В числе лишь четверых уцелевших из роты, с простреленной костью и сильно обмороженный, вышел он из этих боёв.

Его рассказы были проникнуты любовью и восхищением Русской природой, и людьми. Однажды, приехав в отпуск, он привёз с собой одну ценность: свадебное платье бабушки русской девушки, которую он любил. Она подарила ему своё наследство как талисман, и он таскал его с собой в рюкзаке через все участки фронта.

Он не мог дождаться конца отпуска. Он рвался назад. Когда же он вернулся в расположение своей части и спросил о девушке, которая жила со своей тёткой на окраине деревни, то услышал в ответ, что она умерла ...

В 1942 были опубликованы некоторые из его стихов, отобранные мной и напечатанные на частные средства в Presse Stichnote, в Потсдаме.

Необычность стиля своих писем, переход от прозы к стихам, он заметил лишь после того, как другие обратили на это его внимание. Это было его врождённым качеством и образом мышления, когда речь постоянно перетекала из формы связанной, в свободную. Так он, проходя на марше, нанизывал на сучки деревьев листочки бумаги со стихами в форме японских хайку, как приветствие. «Стихи», заметил он однажды, «это водовороты в потоке речи - и как поток усиливается в водовороте, так усиливается и речь в стихе.»

Этот сборник сопровождал некоторых на русский фронт. И те, что были казнены после событий 20. июля, носили его с собой и давали читать другим.

Стихи были опубликованы без его ведома. И когда он впервые увидел сборник, то только заметил: «Вы совсем свихнулись».

       *   

1942 - война становилась с обеих сторон всё беспощаднее. Одиночных пленных брали редко. И если Герман К. ходил временами добровольцем в разведку с небольшими шансами выжить, то делал он это не для того, чтобы проверить своё мужество, а от своеобразной отрешенности, от которой всё происходящее приобретало стеклянную прозрачность. Но эта его врождённая отрешенность проявлялась не в замкнутости или горечи, а в светлой обращённости к миру и весёлой непосредственности.

Те, кто знал его не особенно близко, ценили в нём находчивого, всегда весёлого товарища, с которым можно хорошо воровать коней. Его часто слышали смеющимся или подшучивающим.
 
Его лоб скрывал удивительную интенсивность мышления. Показательны моменты, когда он, если позволяло место - особенно в длинных коридорах лазарета - ходил из конца в конец с сигаретой в левой руке, а правой теребя волосы на голове. Его слегка близорукие цвета голубой эмали глаза были устремлены в пустоту, в точку на расстоянии вытянутой руки, с трогательно простодушным выражением.

Я видел его однажды (осенью 1941) случайно в Бреслау идущим мне навстречу по дороге. Я узнал его только на расстоянии десяти шагов. До того я был как зачарован никогда раньше не виданным зрелищем: одна высокая фигура в серебристо-голубом сиянии двигалась, едва касаясь земли, в потоке пешеходов прямо на меня, светящееся лицо было обращено к небу между крышами. Лишь в нескольких шагах от меня фигура уменьшилась подобно пятнышку пара на стекле и стала братом.

Он был тогда в четырёхдневной командировке в Бреслау. Он не хотел спать в казарме, имел разрешение ходить в штатском. Для него была заказана комната в гостинице. Позже выяснилось, что он в ней ни разу не ночевал. Он спал в телефонных будках. На его лице появлялось весёлое изумление, когда такие привычки находили нелепыми. Он просто не мог этого понять: «Телефонную будку ночью просто нельзя ни с чем сравнить. Ведь там люди общаются посредством языка.»
 
Его отношения с братьями (Гансом, автором романов и пьес, и со мной) были, как собственно и отношения со всем близким ему мужчинам, товариществом посвящённых, молчаливым согласием с движением мира.

Его знакомые часто имели возможность удивляться другой, казавшейся им странной особенностью: его почитанием старых людей. В России он ходил за стариками и старухами, взгляд которых заставлял его внезапно прервать разговор и, стоя как вкопанный, провожать их взглядом или даже какое-то время идти за ними вслед. Он восхищался грацией и хрупкой тонкостью их движений, добротой их лиц. И сам хотел бы поскорее состариться. Ему было невозможно представить себе Бога иначе как старцем с белой бородой.

Как-то ночью в начале 1942 он стоял вместе с ещё одним солдатом на посту недалеко от покинутой русской деревни. Ярко светила луна. Вдруг недалеко за изгородью появился белобородый старец. Когда сосед поднял ружьё и стал целиться в старика, он ударил по стволу. Выстрел пошёл в землю. Старик застыл в ожидании смерти. «Беги!» крикнул ему Герман, старик исчез с благодарным и благословляющим жестом.

Сосед по посту доложил о случившемся командиру роты. Заявление пошло по инстанциям наверх. Дело было рассмотрено, но благодаря заступничеству одного офицера, прекращено без передачи в трибунал. В своём заключительном слове обвиняемый сказал: «История со старым крестьянином: Это один из тех маленьких шансов, которые дарит нам Господь Бог. Мне посчастливилось своего не упустить.»

Лето 1942. - Он был старшим в группе из пяти добровольцев, двигавшейся перед основным подразделением. Они попали в засаду. И тогда им пришлось испытать то, о чём им не раз приходилось догадываться, слушая душераздирающие вопли с безопасного расстояния: пытку. «Во время процедуры (мы были привязаны к деревьям по кругу) я слышал свое бормотание: Нужно бы уметь играть на клавире.»

Он был одним из двух выживших - отбитых с боем в последнюю минуту. Только тот, бывший с ним второй, навсегда остался в больнице. Он сошел с ума.

Сентябрь 1942. На их участке фронта вторую неделю было затишье. Линии обороны проходили примерно в ста метрах друг от друга. Было негласное перемирие. Можно было видеть друг друга, слышать звяканье посуды, крики, пение. По утрам можно было не скрываясь мыться и бриться на краю окопов. И тут его настигло:
Молодой русский солдат («возможно новичок, не знавший правил» - как он заметил) стоял на той стороне и целился в него из ружья. Герман помахал ему полотенцем. Но тут раздался выстрел, пуля попала в голову.

Больница. Многократные операции. - Для дальнейшего лечения был направлен в Берлин. В январе 1943 его друзья из врачей помешали досрочной отправке на фронт. Он страдал от постоянных головных болей. Весь 1943 год пролежал в больнице в Берлине. Он не принимал обезболивающих лекарств. Алкоголь и никотин немного помогали, но их было трудно доставать. В этом году было написано много стихов и прозы. Как следствие повреждения мозга проявлялось то, чего опасались врачи: пропадало чувство ощущения опасности. К тому, что он и без того войну почти не замечал (хоть и был всегда на передовой). Телесные страдания он переносил как должное: «Скажи Да ... всему».

Было невозможно уговорить его покинуть Берлин, чтобы укрыться от бомб. Во время бомбёжек он не спускался в убежища, а оставался на улице, стоя в подворотнях. Как только налёт кончался, он рвался на крыши тушить пожары.

В начале января 1944 он поскользнулся во время тушения пожара, и только зацепившись за водосточный жёлоб, смог избежать падения. «Слушай, это был знак» - «Да, да – я знаю, знаю...»

30. января 1944. После тяжёлой ковровой бомбардировки центра Берлина, особенно района Kurf;rstendamm, предупреждение исполнилось. Он упал с горящей крыши шестиэтажного дома на Uhlandstrasse в световую шахту и был сразу мёртв.
 
Когда известие об этом достигло нас, прошло уже несколько часов начавшегося дня, тело убрали, и никто не знал куда.

Двадцать часов мы с братом Ганцем искали его по всем Берлинским моргам, в которых жертвы последней ночной бомбёжки лежали рядами друг с другом и друг на друге. Наконец мы нашли его в подвале крематория в Wilmersdorf во время дневного налёта. Жалостное зрелище, эти сотни вытянувшихся на бетонном полу, скрюченных, окровавленных или обгоревших трупов женщин, девочек, детей, мужчин. Без электрического света, со свечой в руке уже в который раз обходили мы эти ряды. Снимали и относили в сторону слой за слоем. И вот он лежит, в самом низу. Лицо в ледяном покое, руки по сторонам как во сне. Мы сняли с него ремень, вынули содержимое карманов: тяжёлое бронзовое африканское кольцо и русская, красным с золотом крашеная деревянная ложка.

При свете свечи я сделал несколько рисунков с разных сторон. Он похоронен на деревенском кладбище Niederkrossen в Th;ringen. 

        *

В 1947 были опубликованы его избранные произведения на 120 страницах, под названием «Стихи».

Этот сборник был, согласно договорённости, между Peter Suhrkamp и Werner Stichnote, первым в цикле содержащем письма, прозу и стихи, который Suhrkamp хотел напечатать в своём издательстве. К сожалению, Peter Suhrkamp умер прежде чем он смог осуществить этот план.



Стихи и письма 1941 и 1942 годы.


Ранее написанные, но утерянные стихи
были вставлены Германом Кюкелхаусом
в его письма по настоятельной просьбе его
брата Хуго.

11. декабря 1941

Дорогая Анна!

Холодные дикие дни. Хлещут снег и штормовой ветер.
Через двадцать дней начнётся новый год, это не даёт мне покоя. Постоянные сомнения давят меня. Когда-нибудь война отпустит нас, и мы вернёмся в наши дома. Это будет тягостное время. Как часто я недоумённо смотрю вокруг себя, потрясенный до основания этой жизнью, словно, не принадлежа к ней. Маленький шажок моих ног мучителен, я чувствую во мне большой прыжок, начинаю его и чувствую его массу. Но стоит мне прыгнуть, и земля уплывает в дымке и открывается пропасть. Я планирую всё ниже, со ступеньки на ступеньку.

Потом приходят мягкие, тёмные часы ночи, пылающие и немыслимые. Часто мне приходится посреди дня закрывать глаза, потому что наплывают корабли ночи. Это как глубокая страсть. Утром я пуст. Чудно наслаждаться нежно летящим сном в сумеречные предрассветные часы. Глубокий покой наполняет объём - словно бы руки должны были уже сложиться.

Новый год поднимается в новом блеске. Вечный год.

Вздымайся ты, большая ночь в ненастье!
пустой твой полный круг -
последнего отбившегося часа звук
исполнены твоею властью.


Сердечно Твой Герман.

Зима 1941, декабрь
Дорогой Хуго!

Опять гремят великие битвы. Опять у меня нет времени. Земля горит у нас под ногами. Если я хочу погреть руки, сгорает кожа.

Мы испытали первые морозы, я должен буду собраться с силами, чтобы пережить здесь зиму.

Великие настроения утомляют. Их труднее переносить, чем мелкую пестроту дня. Ты становишься тяжёлым и заполненным до краёв. Минимальное преобладает в весомости над Весомым. Он я пока что не теряю прекрасного смысла, несущего меня вперёд на привычных «Весомостях».

Сколько бы мы не жаловались – нет ничего прекраснее этого мира с его многообразием.

Склоняется мир
на осях раскалённых -
Так что же с того, что горящие стержни
в потоках тумана, и влаге
спускаются вниз, продолжая гореть,
становятся пеплом стеклянным …
И плавится кровь
и смерть принуждает
стук властных сердец замереть.

С этим мы должны смириться и хорошенько осознать. Ведь цели то не поставлено. Неужели это так трудно понять, что мы не обязаны тащить нашу дряхлую крону на небеса?

Что такое самоотверженность, не знает никто. Некоторые, некоторые... но их уже и хватает. Ведь каждый день находятся те, которые отдают несколько капель своей крови для морей мира, чтобы сохранить их во имя Господа.


Всем приветы.
Твой Герман.

Зима 1941, декабрь

Дорогой Хуго!

Я вышел на минутку на улицу. В небесах было чудное настроение. Белый месяц в облаках и ветер.

Вдруг в шагах тридцати, сорока разорвался тяжёлый снаряд. Осколки застучали по стене дома, и я коротко и резко засмеялся. В этот момент у меня была навязчивая мысль: я должен был закурить, но я не мог. Я не мог пошевелиться. Моя рука в кармане больше не могла открыть коробок. Мне казалось, что я этого уже никогда не смогу. Следующий попал в соседний дом. Он взлетел в воздух вместе с крышей и стенами. Я заставил себя - это было словно я плыл в свинце без единой капли крови в жилах - засунуть сигарету в рот. Ещё один упал ещё ближе. Раздался жуткий вопль. Я думал, что схожу с ума. Мгновеньем позже я курил.

Потом я возвратился окольным путём в свою квартиру: я уверен, если бы мне не удалось прикурить, я бы погиб. Тогда, в этом месте, за раз погибли пятеро.

Россия прекрасна. Сплошная мука сражаться в этой стране. Я не хочу ничего писать о войне, потому что я думаю о месяце:

Над лесом месяц поднимался,
он с перьями тумана разыгрался,
как то дитя, мечтающее о прекрасной дали,
что на полянке вьёт венки
и, в мысли погрузившись, рвёт цветки,
которые давно уже завяли.

Недавно я по-настоящему пришёл к Библии. Уже один только словарный запас её поразителен и обличителен для нашего бытия. Просто невозможно оторваться. Я думаю, это не воровство, если берёшь себе отдельные слова и целые отрывки языка.

- Или нет? И потом: сколько всего написано на одной единственной странице, на одной единственной. Но стоит попробовать хоть что-то из того донести до других - повёрнутые спины. Библия в языке и по смыслу так спрессована и сюжетно так в высшей степени напряжена, что для сегодняшних людей почти недоступна. И это скверно.

Не слышно песен
над горами и лесом.
Лишь одиноко
средь иссохших болот
разносит ветер
бой часов.


        Приветствую Тебя
Твой Герман

Зима 1941.
Рождество.

Дорогой мой человек!

Многое накатывает на меня. Строка за строкой. Рождество заполняет всё моё сердце. Тёмные хижины завалены белым снегом и тихо кутаются в белое покрывало. Из некоторых окон светит матовый свет.

  ЗИМА В РОССИИ.

По-зимнему свинцовый день ползёт.
С тяжёлым звуком в тесных жилах бьёт
глухим набатом кровь.

Взметнулся в небо ветра стон
в огромном сером небе гром
летящих колесниц.

Ночь посылает дню привет.
И капает сквозь тучи бледный свет
заледеневших слёз.

Холодный воздух тих. Пространство ровное
вокруг меня в мерцании стеклянной синевы.
И дерева кривые ветки чёрные
являются -
лишь на снегу, в снегу.

В Рождество иная голова наполняется тяжестью. Такие дни — это «весомости» - ими нужно как гирями заводить часы, год долог.

          РОЖДЕСТВЕНСКАЯ СКРИПКА.

Когда вокруг все спят давно
я слушаю тебя;
что в муках нам желать дано
опять с тобой деля.

Струится мягкий свет от свеч,
он свету звёзд сродни.
Я подпустил к окошку ночь -
с наружи спал весь мир.

Давно исхоженным путём
поднялся к старой ели -
луна в спокойствии своём
в мир сверху внизу смотрела.

Из далека меня позвал
твой звук как тихий звон.
Я будущее прозревал,
но ты звучал не в тон.

Я жаловался, он же: решено!
Наш отче, всё для всех, нас ради.
В потоке звёздном он всегда одно,
от смерти на земле в досаде.

Я плакал. Ты ж любил меня!
Брат сыну отдавал.
Твоя чудесная игра
иссякла ... Жар пеплом стал...

Когда б перенестись я мог!
- журчит ручей во льду.
Последний звук как слабый вздох
растаял на ветру.

Податлив, свеж и мягок под ногами
поскрипывает снег в глуши лесной.
Но если б я прислушался - сказал бы,
Что кто-то ещё рядом шёл со мной.

Я совсем не знаю, каковы люди. Я только думаю, что знаю, что им нужно.

Что однажды произошло, то есть всегда. Но об этом все они не хотят ничего знать. Они не хотят ничего нести. Их слёзы из воды, они изгоняют мёртвых из поля своего зрения. Простые сердца, это мишени для их копий; тупыми зубами перемалывают они милость. Они из всего делают землю.

Во мне нет ненависти; Ни одной моей злобной мыслью не удастся им разрушить моего праздника Рождества.

Слово «было» поднимается знаком воспоминания, в радостных и горьких мыслях, сквозь прошлое в настоящее, и старые краски светят нам ещё и сегодня. В одну из ночей года происходит нечто:

Всё, что однажды было,
то станет снова былью.

В этом смысле светят в ночи тысячи свечей, вращается праздник.

Прощение!

Что-то похожее я написал в Рождественском листке моей роты.
Прощение! Не взывая, но утешая.

И всё равно они издевались надо мной как над шутом: «Вы фантазёр, поверьте мне. Жизнь, она совсем иная, совсем иная.»

Да, этого они не поймут, что жизнь совсем иная.

Я сердце детское мое хочу сберечь,
так дряхлому я миру говорю.
Вы все хотите волосы пробором сечь,
а я так, как мне нравится ношу.
Часов приходит множество в неделях,
они несутся словно в скачке на коне.
Вы покупаете часы для ваших целей -
но я так не могу, простите это мне.

Через несколько дней, не сегодня - завтра Рождество. –35 градусов. Так холодно, что снег звучит как стекло. Вечера глубоки как море. Когда облака открывают небо, звёзды как замёрзшие огни. Они не горят и не светятся, они просто есть на небе, вбитые как кусочки металла.

Под ними лежу я и слушаю, как стучит моё сердце.
Бывают вещие, одинокие ночи, дышащие изморозью. Тогда снег так мелок и рассыпчат, как металлическая пыль; как мука из дряхлых звёзд. В лунном круге из туманного света небо как мясо, светящееся в мельчайших изгибах.

Всё, всё аж под горизонт закоченело в камень.

День уходя обтекает меня.
Сквозь серые вечера тени тлеет
далёкий снежный светильник...

И удивительно мягкие телесные чувства роятся в моём сердце. Смерть на этом же уровне, мчащаяся в ветре, со снегом спускающаяся на землю. Все эти немыслимые звуки, они вырываются из одного источника, их масса и правила чужды нам. Звук падающего снаряда с силой прорывается сквозь воздух, изломанный и оборванный.


Приветствуй брат прекрасный мир,
приветствуй в небе звёзды за меня.
Я там провёл мои былые дни,
Луну приветствуй на закате дня.

Там быть я больше не смогу,
где трубы тянут томный блуз.
Подругу нежную, изящную мою,
и белую её приветствуй грудь.

Как далеко на небе отгорят в ночи
прекрасные, пленительные звёзды,
так и губам её придётся отцвести
в дали, которой дышат наши грёзы.

Всё косит старая карга сквозь белый свет,
и примеряет на себя побед своих венец.
Приветствуй то, что примет мой привет,
начало и конец.
                Твой Герман.
Январь 1942

Дорогая Анна!

Это прекрасно:
Вся моя любовь, мысли и стремления принадлежат детям. Маленьким русским детям и их отцам с бородами пророков. Что за люди! Я нахожу в них такое счастье и такой покой, что трудно сказать.


     РЕБЁНКУ.

Блестит на небе много
звёзд нежных, без прикрас –
Гляжу на них охотно,
считаю каждый раз.

В хорошие минуты
мне месяц помогал;
Шептал число их в ухо,
когда я засыпал.

Он называл и имя
иной чудной звезды
и говорил «аминь» я! -
приветствуя в дали.

        НАД ПОТЕМНЕВШЕЙ ЗЕМЛЁЮ.

Над потемневшей землёю
ветер полночный летит;
Пламя играет с золою
гаснет и снова горит.

Ливень колотит по стёклам,
по шиферу старых крыш,
стены у дома промокли -
дитятко, ты не спишь?

Спит, согреваемый снами,
ходики тихо спешат…
Гнётся и крутится пламя
как того ветры хотят.

КОГДА ВСЕ СПЯТ.
(перевод А. Борисовой-Горюновой)

Все уснули, лишь играет вечность,
На иконе золотом горя.
Сон ребенка загорелся свечкой.
А ребенок этот… Нет, не я.
Нам во сне откроется бессмертье,
Засияет вечный небосвод.
Под удары маленького сердца
Месяц по небу качается-плывет.

Всего хорошего.
Твой Герман.

23.01.42

Дорогая Милли! * (* жена брата Хуго)

Всего хорошего тебе и твоим детям!
Дома ли сейчас Хуго?
Это обещанное письмо. Вы не должны обижаться, что я редко пишу. Здесь не всё так, как пишут в новостях за неделю. Зима жуткая, 48 до 50 градусов. Так что уж и зубы коченеют.

Большое спасибо за посылку. Она была очень нужна. Важны в сущности вовсе не вещи, табак или печенье, важен подарок, мысль. Почтовый фантом! По-настоящему это понимает лишь тот, кто сам в этом сидит. Потому сердечное спасибо!

Что делает Хуго? Я ничего о нём не знаю. Ганц ** (**второй брат Германа, автор романов и драм) тоже мне не пишет. Очень жаль, я бы очень хотел иметь его роман «Ловец жемчуга».

От вас дома требуется не меньше, чем от нас. Что вы для нас делаете нельзя не видеть. Когда мы вернёмся назад, мир должен ещё стоять.

Болтают об огне противостоящих друг другу идей, которые здесь хотят испепелить друг друга. Война в своей допотопной человечности стоит так далеко от идей и моралей. Воина происходит не через людей, а внутри людей, я это знаю. Поля битв — это тела и души. Есть большая дуга в каждой человеческой жизни: доведи её достойно до конца. Война могла бы быть «матерью всех вещей».

Боже мой, трудно поверить, но у нас есть только одна вера: как бы притащить свою шкуру домой. И для русских мир так же красив и ярок. Речь идёт лишь об одном, о плоти и крови. И в этом лежит ощутимо для каждого в отдельности (если он способен чувствовать) такой явно осязаемый переход. Это как если некто должен долго в грязи нырять за жемчужиной и вынужден долго не видеть солнца; и вот он сидит спасённый из болота на траве и чувствует солнечное тепло на израненных плечах. Удивительное чувство.

В самой внутренней своей сердцевине война - это работа сердца. Только сердце способно еще хранить и преобразовывать происходящие здесь вещи. Разбирательство и понимание уже не применимы. Это сбивает правильных и разумных, я вижу это каждый день, поэтому я и люблю Россию. То, что здесь, сейчас в эти дни происходит, я сохраню для себя ясным на всю мою жизнь.


О человек, сначала попытайся быть самим собою,               
себе подобных постарайся не обидеть;
он будет биться и бороться со своей судьбою
и только умирая целое увидит.


Всем приветы.
Твой Герман.

10. февраля 1942.

Дорогой Хуго,

это просто какое-то скверное наваждение, что ни одно из моих писем не желает достигнуть вас. Я писал вам при каждой возможности и благодарил сердечно за ваши посылки.

Твои обвинения слабы, слушай: война, это не путешествие. Ты это и сам знаешь.

В этом походе мы небыли даже расквартированы, даже зимой. Всё несколько иначе. 50 градусов это не мелочь, я обморозился в нескольких местах. И что нас ждёт ещё. Всё с начала. Ладно, не будем об этом.

Время от времени я выпресовываю стихи. Ты бы посмеялся, если бы это видел - в грохоте и в дыму, строчку за строчкой.

Несколько дней назад погиб второй мой близкий друг. Молодой художник, человек моего сердца. Из нашей роты в живых ещё только девять. И так будет идти дальше. Нас не сменят.

Врата стоят,
укутанные в смерть -
сквозь мир под серой мглой,
Дурак – герой.
Прими как есть
Не нужно слёз
Ты улыбнись,
Забытый миром,
Так призрачно,
Так далеко,
Умри же с миром...


Я лежу в районе Юхнова, где неделями идут тяжёлые бои. Я хочу выжить.

Мог ты на свете лишь то, что ты можешь?
С самым ничтожным проигрывал суд.
Стоило в жизни ближнего встретить:
бился сосуд.

Я стою голый, у меня нет больше тайн. Я вижу мою структуру в двух линиях: все мы пригвозжены ко кресту.

То, что Ты мне пишешь о Твоей новой книге, сегодня для меня, солдата, стало особенно остро. Под этим постоянным давлением образуются невиданные отпечатки ---

Твоя посылка принесла мне много радости и веселья. Не могу много рассказывать, благодарю только за фетиш. – С той же почтой пришло письмо от Ганца. Он здорово продвинулся. Вы оба летаете на розовых облачках, а я торчу носом в дерьме.

Я теперь не могу больше писать. Я устал как пёс, поверь мне. Сейчас глубокая ночь и у меня слипаются глаза.

Как тихо, день уже прошёл,
и ночь уже спешит вдогонку дня –
Полночный ветерок снежинок рой нашёл
и, разыгравшись с ними, разбудил меня.
На небе светят звёзды – число их знает кто,
кто водит с ними в небе хороводы?
Ах, но чего не хочет слышать здесь никто,
так это почему молчат те звёзды!

Скоро весна. Сегодня зима была не такая сырая; солнце было тёплое -

Вам всего хорошего.
Ваш Герман.

13. 2. 42

Дорогой Хуго!

Можешь ты себе представить, каково это, когда тебя ночь за ночью жрут блохи, при минус пятидесяти отмерзает задница и одного за другим отстреливают твоих друзей? Я вовсе не хочу жаловаться - но потихоньку лопается терпение. Весной всё начнётся с начала, это мы знаем точно. Я этому рад. Этой зимой был кризис, которого вы не должны были заметить. Творилось чёрт знает что.

Ещё один стих - реквием - четвёртого выжившего из роты:

И то, что я, живой, с улыбкой вам влагаю в уши,
лишь очень слабо задевает наши души,
в былое канули те дни теперь -

Пускай была в них суета, и жизнь возле смерти,
и жажда, гнавшая меня - пусть лишь любовь к нужде на свете:
звучит иная в них чудесная свирель.

Иная слеза, освящённая в смерти, как семени,
давала цветению корни в текущем времени
и в свет погружала мгновения дня -

Но вы не смотрите как прошлое вкруг меня тихо вращается,
ведь тень, что со светом глубоко качается
уже разлилась на лице у меня.

Я получил несколько посылок от Милли, о чём уже не раз писал. Если эти мои письма до вас не дошли, то я благодарю ещё раз, от всего сердца и с любовью. Спасибо за сигареты, всё курящееся мне пригодится. Если будет возможность раздобыть мазь от обморожения, вспомни обо мне, я отморозил пальцы. И что-нибудь почитать, если у Тебя есть? Но только лёгкие вещи.



С прежней верностью -
                Твой Герман

22.02.42

Анна!

Смертельно тихий день, бесцветный во взлётах и падениях.
Сегодня 22 февраля.
И у меня бледная душа.
Но я решил:
завтра же я попрошусь на передовую. Я не выдерживаю эту невыносимую передышку. Я больше не могу. Мои запасы истощены. Я не шут. Я знаю эту войну с её первых дней, она меня выкроила. Так точно; Я неплохо вижу, а есть слепые. Мой голос слышится за десять дворов, мои руки ещё полны мускул, дайте мне развернуться, я не хочу, чтобы мне отравили мир.

Я не хочу говорить плохо, потому что от этого бывают плохие разговоры.

Я не хочу мутить моё знание в мутных зеркалах; потому что от этого бывают издевательства и лож.

Я не хочу, чтобы моё сердце пело, будучи запертым в клетку; от этого портится моя плоть. Я не хочу иметь нежные руки.

Сквозь плоть и кровь мою струишься ты -
тот дух, которым я цвету.
Ты выйди сам через твой вход в меня -
И снова растворись в прекрасных образах
желанья никогда не пресыщая.
Безмерно длинной ночью и бездне расстояний:
всё время оставляй меня. Но возвращайся вновь,
когда проснётся день
и крики пёстрых петухов провозгласят рожденье часа.
Тогда ты будь со мной -
пылая я стремлюсь к тебе.
Что даже низкое в пылании свободного огня
былое благородство обретает
пусть всем нам будет самоочевидно.

Анна, мы должны час за часом предлагать себя смерти, без уловок, с открытым лицом. Мы все преданы огню, который мы хотим создать. Это так, потому что, когда мы создаём, мы создаёмся. Плоть и кровь постоянно обновляются, потому что они, это то вещество, которым питается огонь. Всё рождается заново через один шаг: смерть во времени. Ничто не уничтожается, всё только преображается.


Ты выйди сам через твой вход в меня
и подними прекрасным существам, очистив, их стопы и крылья.


Всего хорошего, целую Тебя,
Герман


Начало марта 1942
Дорогой Хуго,

пришли мне чернил, у меня больше нет.
Русская природа колоссальна. Время перехода зима - лето (весны здесь нет) словно стоит под напряжением. Вечером бывают внезапно меняющиеся всполохи света; размытые и искажённые, из которых словно рождаются детали удивительной ясности.

Я приветствую судьбу, забросившую меня в Россию. Все люди здесь выглядят одинаково будь то 5 летний ребёнок или 70 летняя женщина. Единственное исключение, это девушки, но только совсем недолго, быть может три четверти года в возрасте 17-18 лет. Когда они очень старые, допотопно старые, тогда они выглядят как младенцы в колыбели, которая висит под потолком.

Это было вчера вечером:

За домом лежала тень, будто заснув,
тянулась она средь полей.
В последних светильниках пламя задув,
тащила их в лес поскорей.

В туманной боли и во мгле
рождается тёмный поток...?
Сквозь сердце старое моё
он, прочь его неся, протёк...?

Не спрашивай! Весь мир одно,
и он всему смирил себя -
всё в этом мире не твоё,
ведь всё здесь жизнь твоя.



Привет всем.
Твой Герман.


10. марта 42.
(Возможно, сегодня 12 марта, я точно не знаю.)

Дорогая Анна,

хоть на улице и сильный холод - снежные бури - я чувствую уже дуновенье весны. Собственно, весны в России нет, но это так и так. Я должен думать ей навстречу. Совсем маленький стих:

Уж над полем голубой
взвился свод небес;
уж спешит вслед за весной
лёгкий мягкий бриз.

В поле снег лишь там лежит,
где стожки сгрудились,
ветер в проруби ворчит -
ручьи распустились,

серебром сверкая вниз
мчатся без оков;
день, весь в золоте - их приз
под вымпелами облаков.

Ничто не проходит сквозь нас насквозь, что легче чем мы сами.
Я не могу писать дальше. Нужно выходить. Что-то случилось.

Всего хорошего, дорогая Анна.


17. марта 42.
Дорогая Анна!

Воскресное утро! Я читаю Мастера Екхарта. Там я нахожу себя со всеми моими мыслями: Так жить –

Зима разошлась вовсю: снег лежит горами, все дороги замело. Всё тихо и насыщенно.

Вчера вечером я долго думал о Тебе, совсем особенно о Тебе. Привет Тебе! Я бы хотел, чтобы Ты оказалась здесь. Как удивлённо раскрылись бы Твои глаза! Только один час побыть здесь с нами. Этого нельзя описать. Но это слишком подлинно и истинно. Слишком жизненно. Мы мужчины! – Нет больше юношей. Нет стариков. Нет ни времени, ни возраста, всё состояние. Это блаженство!


Засни и спи среди прекрасных звёзд,
Ночь напролёт во снах шали;
И только с ветром, пробудившимся от грёз,
Задуешь золотые фонари.


Игра свечей - игра жизни, вот что пришло мне вчера в голову:
Каждый из нас имеет квант света, это предписано. Но мы должны медленно, как свечи - тихо и спокойно - гореть, преобразовывать наш квант. Тихо и спокойно...

Тих и спокоен, чуть вздрогнет в ответ,
Преобразующийся свет...
Сердце твоё мчится сквозь мир -
Дыханья следы исчезают со стен.

Я смотрю на тебя - я -
и с тёмными, горящими глазами
тянутся тени этой земли
сквозь твое преобразившееся бытие...

Истина происходит из прекрасных вещей, из далёких, сверкающих. Они принадлежат совсем иному миру. Сделал ли их ты или нет, не имеет значения. В прекрасных вещах живёт твоя душа, твой преобразившийся квант, в каждой одна частица. Они те нити, по которым ты летишь домой. Истина, это моё глубочайшее покаяние. Самая конечная истина это мы сами. Или что-то распестрелось в моей 20-летней головушке?

Будь так добра, пришли мне чернил.
Твой Герман.

Сегодня 27 марта (1942)

Анна, наипрекраснейшая королева,

Прошли дни. Дикие дни со многими мёртвыми. Я ни о чём не думал. Ни о чём! -
Вернувшись назад я получил три замечательных письма от Тебя и от Хуго. Йоооо, душа трепещет слегка. Переполняемая любовью и усталостью.

Пойдём со мной в подзвёздный мир,
там кроется чудесный смысл:
ничто не упустить....

Деревьев кроны теребя
подует ветер, он за тебя
теперь, развеет нить.

Взойдя на купол полный звёзд,
взирает месяц тихо вниз;
его белесый свет так стар.

Он шепчется с тобой часок,
затем, оставив слов поток,
мерцает в лес свой дар.


Всего хорошего Тебе -
                и не забывайте
вашего бедного Свиного клыка.