Герой

Этот рассказ основан на реальных событиях, произошедших в 1838-1841 гг. в Краснинском уезде Смоленской губернии. Подлинник дела, в котором описаны эти события, можно найти в РГИА по следующему шифру: ф. 733 оп. 31 д. 76. Выдержки из этого дела приведены в конце рассказа.


- Жизнь крепостного, Алешка, она что?
- Что? – Алешка с сомнением смотрел на деда Прокопия.
- Она вся наперед прописана, вот что.
- Как так?
- А вот так. Вот как отец твой Фрол жил, дед твой Федот жил, далекий пращур твой жил, какого и имя уже запамятовали, так и ты жить будешь. Я тебе могу всю твою жизнь заране рассказать хоть до самой смерти, тут никакого дара не надобно.
- Расскажи, дед Прокопий!
- Значится, сейчас тебе 14 годков. Получается, года через 4, может 6, тебя барин женит.
Алешка поморщился.
- Женит, женит. Никуда не денешься. Пойдут дети.
Алешка скривился.
- Пойдут, пойдут. Двое, может трое, конечно, помрут в младенчестве ишо.  Но штук, значит, пять-шесть выживут. Ты из фалеторов  в кучера господские переберешься. Может, жинка какими родами помрет – придется другую брать. Но буде повезет – не помрет. Менять жен шибко хлопотно. Это по молодости кажется, что всех бы девок разом в жены взял, особливо ежели красны;. Но подрастешь – скумекаешь, что новая жена – одна возня, а толку малёхо. Обучать ее надо что к чему, объяснять, как жить привык. Да токмо она все равно все порядки на свой лад переложит, да тебя под них подстраиваться заставит. А это по молодости кажется, что, мол, подумаешь, можно уху с луком есть, а можно и без. Можно сапоги с вечера начищать, а можно и с утра. А вот как тебе 30 стукнет, так ни в жизни не захочешь менять ничегошеньки в укладе жизни своей, попомни мое слово. В общем, жену, Алешка, береги.

Алешка ухмыльнулся и покачал головой. Смешной дед Прокопий. Выдумывает все вечно. Но спорить не стал – старость уважал. Кто его знает, каким он, Алешка, станет, когда ему 40 стукнет. Глядишь, тоже начнет нести околесицу всем, кто уши развесит.

Жениться-то, верно, придется, тут дед Прокопий прав. От этой кабалы редко кто уворачивался. Разве что в рекруты возьмут. Алешка мечтательно улыбнулся, но затем сразу погрустнел. В рекруты барин вряд ли отдаст, да и ежели отдаст, все равно прежде женит. Нигде-то от этих девок нет спасенья. И зачем они сдались только? Нет, ну Алешка, конечно, знал, зачем, не маленький уже. Да только глупости это все.

- Авось, даст Бог, и пройдет жизнь твоя тихо и покойно, – продолжал Прокопий. - Бог, Алешка, он велик и справедлив! Молись и слушайся его законов, тогда и даст он тебе покой и счастие.
- Где ж он справедлив, дед Прокопий? Когда я сам ничего не решаю в своей жизни, а он все за меня уже и решил, получается?
- Вот потому-то и велик, и справедлив, Алешка. Ты бы сам чепухи всякой нарешал сдуру. А Бог за тебя подумал и все уразумел, как оно лучше выйдет.
- А почему он должен знать, как оно для меня лучше? Я, может, сам знаю, как мне лучше.
- Эк что выдумал! Ты, Алешка, мелкая сошка. У тебя никаких разумений нет и быть не могёт. Сиди и помалкивай.

Так всегда заканчивались беседы Алешки с Прокопием. Дед не терпел, когда с ним спор зачинали, сразу сердился и разговор прекращал, непременно оставляя за собой последнее слово. Но Алешка все равно беседы эти любил, потому как кроме как с Прокопием поговорить было и не с кем средь всей барской дворни.

Фалетором Алешку Фролова сделали недавно. До этого он был мальчонком на побегушках при мамке-кухарке и батьке - комнатном лакее - в усадьбе Логи господ Щеховских, что в Красненском уезде находилась. Жаловаться на жизнь Алешке вроде было не на что. При барском доме и харчах дармовых жилось сносно. Барин был не злой, книжек заморских начитанный и к положению своих крепостных сочувствие имеющий. Когда бил кого из дворни, так сам расстраивался чуть не до слез, что вроде как свои собственные убеждения предавал. Так убивался, что даже жалко его было. Так что Алешка расстраивать барина не осмеливался и старался шибко не шебутить. Вот и тот Алешку не трогал.

Так-то оно так, да только на душе у Алешки все равно было неспокойно. Когда выдавался свободный часок, он убегал к реке, садился на мостки, смотрел, как течет вода и мечтал. Мечтал обо всем на свете, так и не пересчитать. О том, как заберут его в рекруты и будет он участвовать в сражении вроде Бородинского, геройски отличится в бою, непременно получит опасное ранение и будет на краю смерти, но выживет и Царь-батюшка дарует ему волю. Или как отпустят Алешку на оброк  в Петербург, попадет Алешка в какой-нибудь княжеский дом служить. Там он встретит самого Царя-батюшку, и тот проникнется таким сочувствием к бедному парнишке-крепостному, что дарует ему волю. Или что вырастет Алешка, заработает много денег и сможет выкупить себя у господ своих. А потом поедет в Петербург, встретится с Царем-батюшкой и… и…

Алешка не дурак. Алешка понимал, что все это глупости. Никакой воли ему не видать. Самое наилучшее, что случиться с ним может – отпустят его на оброк и попадет он в хороший столичный дом служить, как старший брат Платошка. Тот, вон, служит у флигель-адьютанта Опочинина и даже самого Государя видел, когда тот пожаловал в гости к его хозяину. Да только никакой воли Платошка не получил, да и вообще Царь вряд ли заметил его, Платошкино, существо.

Еще Алешка слыхал, что волю баре давали за уменья какие особые. Мол, кто-то живописил ловко, кто-то истуканов для барского сада ваял, кто-то в ученьях отличился. Да только Алешка ничего этакого не умел, да и ума был не шибко какого важного. Но Алешка все равно мечтал. Потому как: как без мечты жить-то? Совсем тошно.

Своим друзьям, деревенским мальчишкам, он, конечно, всего этого не рассказывал. Засмеют еще того и гляди. Тем более, что его, Алешкино, положение-то вроде как лучше ихнего считалось. Мальчишки ему даже завидовали, тому, что при барском доме живет и в поле ему работать не приходится. Бывало, попробует Алешка пожаловаться на что-нибудь в своей жизни, а друзья ну на него руками махать. «Уж тебе ли сетовать! – говорят. – Зажрался на барских харчах совсем. Пожил бы с нами тут в деревне, поработал бы, как мы, вот тогда бы запел». Алешка не спорил, понимал, что их правда. Потому и в деревне появляться не очень любил. Вроде как мало того, что не вполне своей жизнию доволен, так приходится еще и чувствовать себя виноватым за то, что живешь других лучше. Двойной грех выходит.

В тот день Алешка в деревню и не собирался идти – во дворе дел по горло было. Он прохудившуюся упряжь как раз починял, когда вдруг услышал истошные вопли. Так-то крики у них не впервой было слыхать. Но по крику всегда сразу смекнуть можно, али это барин крепостных уму разуму учит, али мужик свою бабу воспитывает, али действительно беда настоящая приключилася. Те вопли, которые в этот раз услыхал Алешка, несмотря даже на то, что были еще очень далёки, тут же заставили его навострить уши. Сразу стало ясно: происходило что-то очень страшное. Голоса уже приближались к усадьбе, и можно было расслышать слово, от которого в жар бросает:

«Пожааааааарррр!!!!»

Слово это подхватывалось множеством голосов и передавалось сигнальным огнем с быстротой, много раз превышающей лошадиную скорость. Несколько минут прошло от первого крика «пожар!» в деревне до того момента, как вся барская дворня повторяла его на разные лады. Все тут же побросали свои дела и побежали в сторону деревни: кто на подмогу, а кто и просто поглядеть на чудно;е зрелище.  Бежать, впрочем, было неблизко, потому Алешка схватил одну из лошадей, которыми дворня пользоваться могла для нужд своих, да поскакал в сторону деревни. В какой из окружних деревень пожар случился, было понятно по столбу черного дыма, разделившего небо на 2 половинки. На него-то Алешка и направил коня.

Прискакал быстро, из всей дворни первым там очутился. Деревня ему явилась настоящей преисподней, именно такой, какой описывал ее поп Апполоний на своих проповедях воскресных. Огонь охватил уже несколько домов и, понукаемый сильным ветром, тянулся языками к новой пище. Жар стоял сильный, с Алешки враз пот потек в 3 ручья, точно в бане. На улице была страшная сумятица: все куда-то бежали, кричали, дети плакали, кто из дома добро спасал, кто молился. Алешка бегал по улице туда-сюда и не знал, за что хвататься. Вдруг услышал он приглушенный крик, исходящий вроде как из одной горящей избы. Он остановился, прислушался, не почудилось ли ему. Нет, все верно: прямо из огня до него доносился детский плач: «Мама! Мамочка!!!» Алешка даже не стал ничего обдумывать. Наверное, если б он помедлил минуту да решил бы обмозговать, как оно лучше поступить в такой оказии, то и с места бы не сдвинулся, потому как сразу стало бы понятно: то, что он задумал – чистое самоубийство. Но Алешка не думал, он просто рванул на детский крик, взбежал в объятую пламенем избу. Внутри все было в черном дыму и малышку разглядеть не получалось. «Эй! Ты где?» - крикнул он.  В ответ услышал только захлебывающийся кашель. По этому-то кашлю Алешка и нашел девочку. Она лежала на скамье, маленькая и горячая. Алешка подхватил ее на руки и, сам теперь кашляя и задыхаясь, выбежал с нею во двор. Там как раз столпились сельчане, видавшие, как паренек бросился в самое пекло и уже его похоронившие на словах. Сквозь них, с криком и плачем, к Алешке прорвалась женщина. Она выхватила у него девочку и стала осыпать ее поцелуями. Алешка уже собрался бежать дальше, как женщина вцепилась ему в руку и, захлебываясь в рыданиях, выдавила: «Спасибо! Спасибо! Спасибо…» Алешка только кивнул и выскользнул со двора.

С этого-то дня и стали происходить с Алешкой самые удивительные вещи, которые происходить никак не могли по всякому разумению, но все-таки происходили.
Нежданно-негаданно стал Алешка героем. Каждый встречный норовил Алешку по плечу похлопать и сказать что-то вроде «Ну, ты дал, Алешка!» Это, конечно, мужики. Бабы так просто при встрече с ним рыдали, бурчали что-то, всхлипывая, и крестили. Друзья его, мальчишки деревенские, принялись смотреть на Алешку заворожено и ловили каждое слово его. Даже девки, и те вдруг стали замечать Алешку и хихикать, едва его завидев. А на следующий день после пожара к нему вдруг сам барин подошел. Алешка струхнул не на шутку, решил было, что где-то накуролесил и настал его черед барские тумаки получать. Но тот вдруг положил Алешке руку на плечо, посмотрел в глаза и сказал:

- Слышал про твой отважный поступок, Алешка. Я чрезвычайно горд, что среди моей челяди такие герои растут.  Держи – в награду за твою смелость.

И протянул Алешке целковый . Алешка аж рот от удивления раскрыл. Целый рупь! Он спрятал его куда подальше и поглядел, не видал ли отец. Тот отберет – глазом не моргнет. А рупь Алешка к ярмарке сбережет и столько себе всего накупит, сколько в жизни не видывал!

Впрочем, прошло несколько месяцев, и жизнь по прежней тропинке покатилась. Восхищение Алешкиным поступком стало утихать, все реже и реже вспоминали люди о пожаре, да и целковый Алешка на ближайшей же ярмарке весь прогулял так, что и следа от него не осталось никакого. Зажил Алешка прежнею жизнею, как будто и не было ничего такого в ней необычного, как будто все привиделось ему, а не на самом деле случилося.

Как-то сидел Алешка, чистил сапоги. И тут, вдруг, видит: бежит к нему отец. Глаза на выкате, разъяренные, кулаки сжаты, рот искривлен. Алешка мигом сжался. Ну, думает, бить будет, как пить дать. И точно - отец сына оплеухой приветствовал.

- Ах ты прохиндей!
- Да что я сделал-то такого, бать?
Алешка и правда никак припомнить не мог, чем провиниться перед отцом успел. Перебирал в голове поступки свои последних дней и ничего такого, что разозлить могло батьку, не находил.
- А откедова мне знать, что ты учудил, баран недоделанный!
- Так чего ж дерешься?
- Барин тебя вызывает, вот что! Не хвалить же зовет, ясен пень. Стало быть, учудил ты что-то. Говори сейчас же отцу, что вытворил!
- Да не знаю я, бать, вот те крест!
- Ты мне крестом тут не махай! Пошли к барину, он и расскажет твою вину. А уж я потом тебя проучу как следует, сполна у меня получишь!

И, схватив сына за шкирятник, Фрол швырнул его в сторону барского крыльца. Тот заковылял на дрожащих ногах, чуть сознания не теряя от страха. Ни разу прежде барин его к себе не вызывал, видно, дело совсем худо. Да только что он такого натворил-то? Весь путь к барскому кабинету Алешка пытался вспомнить и придумать, чем оправдываться, да только всё впустую. Так и вошел к барину трясущийся, словно на казнь идущий. Следом за ним проскользнул отец его, расправил ливрею и вытянулся по струнке у двери по привычке.

- А, Алешка! – Аркадий Николаевич Щеховской оторвался от бумаг. Был он еще совсем молод и хорош собой.  В кресле сидел словно истукан – видать, военная выправка сказывалась. С его венчания с барыней, Елисаветой Ивановной, прошло всего несколько лет. Поговаривали, женился Аркадий Николаевич не по любви, а по нужде. Имение вот это самое ему в приданное с невестой и досталось, так что он тут жил даже меньше, чем Алешка, получается.

Сердитым барин не выглядел, и Алешка немного успокоился. Авось и пронесет еще.
 
- Мне, Алешка, по твою душу письмо пришло. Не поверишь от кого! Сейчас, сейчас…
Аркадий Николаевич подмигнул мальчику и стал искать что-то на столе, заваленном бумагами.

- Где же, где же… Тут вроде было… Ах, вот! Итак, Алешка. О подвиге твоем узнал сам Государь Император Николай Павлович. Я, конечно, письмо не лично от него получил, мне написал князь Трубецкой, а ему господин министр внутренних дел… Но вот он-то совершенно точно передал волю самого Государя Императора, слово в слово. А воля его вот в чем заключается.

Аркадий Николаевич прочистил горло и прочел с особой торжественностью:
 
- «Государь Император повелеть изволил: «Наградить Фролова медалью, условиться с помещиком (со мной то есть!) об увольнении его и поместить его на казенный счет в гимназию или в батальон кантоннетов, как пожелает он сам (ты то есть!)». Князь Трубецкой пытался узнать у меня условия, на которых я готов дать тебе вольную, но я заверил его, что отпущу тебя совершенно безвозмездно. Что скажешь, Алешка? Рад ты?

Алешка стоял, раскрыв рот. Соображения хватило только кивнуть. Надо бы ущипнуть себя для надежности, но не при барине же. Совершенно ясно, что Алешка задремал на мостках на солнышке и сейчас лежит там, спит, а это видение всё чудно;е. Барин, увидев растерянный Алешкин вид, рассмеялся.

- Понимаю, понимаю, ты фраппирован. Очевидно, тебе потребуется время для того, чтобы придти в себя, взять паузу для обдумывания открывшихся перед тобою перспектив. Даю тебе сутки. Условимся встретиться завтра в то же время, и ты дашь мне свой ответ, что ты выбираешь: в гимназии учиться или азы военной службы постигать? Лучше не заставлять ждать князя Трубецкого и, тем более,  Государя Императора. Все, теперь можешь идти.

И Аркадий Николаевич вернулся к своим бумагам. А Алешка на ногах, подкашивающихся даже более, чем по дороге сюда, едва сумел выйти из барского кабинета. За ним следом, кажется, ошарашенный еще больше Алешкиного, с многочисленными поклонами пятился его отец.

Сам Государь Император узнал об Алешкином существовании! О его геройском поступке! Даровал ему свободу! Да еще и учиться отправить изволил! Все его далекие, несбыточные мечты осуществились так легко и так скоро, что этого просто не могло быть. Если б отец не слышал то же самое, что и Алешка, можно было бы решить, что он затейливые барские речи не так истолковал. Но по одному виду Фрола Федотовича было понятно: тот слыхал то же самое.

Совет с родителями был короткий:  батька определил, что Алешка хочет в гимназию. Алешка, конечно, хотел в батальон кантоннетов, но батька дал подзатыльник, обозвал дурнем и строго-настрого наказал барину объявить, что он ученье выбрал. Мамка стояла рядом и поддакивала, так что заступиться за Алешку было совсем некому. 

Уже на следующий же день вся волость судачила о том, что сам Царь-батюшка самолично Алешке волю даровал, обещал его обучить наукам разным, а затем к себе во дворец непременно взять для ведения дел государственных. Алешкина слава не просто вернулась, а взыграла пуще прежнего. Сперва Алешка, конечно, радовался. Но потом стал замечать, что слава-то его совсем другого толка нынче стала. Ежели прежде люд его благодарил да хвалил, то тепереча все больше шушукался, завидя его, да сторонился. Девки интерес потеряли, а друзья так и вовсе перестали с ним знаться. Причины такой перемены Алешка никак не мог взять в толк, но и не шибко переживал. Вся та жизнь, которая теперь у него была, стала для него лишь ожиданием будущего счастия. Каждый день он надеялся, что вот сегодня непременно приедет за ним поезд  царский, из поезда того сам Царь-батюшка выйдет и заберет Алешку с собой. Да только время шло, шло, а ничего подобного не случалося. Жизнь его текла так же, как и прежде, до всех этих событий невиданных, и начали в округе уже посмеиваться над ним, мол, придумал, верно, все паренек, а никакой воли-то ему не видать, а тем паче учений наукам разным. Алешка и сам уж сумневался: авось, раздумал государь-то? Может, кто другой геройство проявил, и волю ему вместо Алешки даровали? Али посовещался царь с министрами своими, а те и отговорили царя от такового решения? Это всем известно, что все беды – они от министров этих проклятых.

Как-то набрался Алешка храбрости и к барину сам первый обратился, не знает ли он, как его, Алешкино, дело с ученьем-то обстоит? Про волю заикнуться не решился, авось осерчает еще. Барин не осерчал, а милостиво ответствовал:
- Не переживай, Алешка, про тебя не забыли. Государственная машина – она медленная и неповоротливая. Пока письмо дойдет, пока его рассмотрят, пока об ученьи твоем договорятся, пока бюджетные средства выделят… Сам понимаешь, процесс небыстрый.

Алешка ни слова не понял, но по тону решил, что надежду терять нельзя.
И вот, год спустя после пожара, барин его снова к себе вызвал. Алешка задрожал, сердце забилось радостно, с души словно камень упал. Ну, думает, вот оно, счастие его пришло. Наскоро умывшись, что б к барину замухрышем не являться, побежал к нему в кабинет. Отец его Фрол Федотов едва поспевал за сыном со своими больными коленями.

Вошел Алешка в кабинет и замер. Барин хмурый сидит, молчит. Понял парень, что дело худо и все его страхи потаенные правдой оказались. За то времечко, пока барин молчал, у Алешки в голове тьма мыслей пронестись успела. Конечно, ему теперь нельзя тут жить оставаться. Во дворе и деревне и так над ним подшучивают уже, а теперь и вовсе засмеют. Но что делать в такой беде придумать не успел: барин его размышления прервал:

- Что ж, Алешка. В деле твоем новый неожиданный поворот обозначился. Пришло мне письмо по твою душу, и выявилась довольно серьезная проблема, препятствующая твоему обучению в гимназии, о которой я сразу же не подумал.

Сердце Алешки почти остановилось.

- Дело в том, - продолжил Аркадий Николаевич, - что буквально 10 лет тому назад утвердили устав для учебных заведений, по которому от поступающих в 1-й класс гимназии требуется, чтобы они умели читать, писать, а также обладали начальными знаниями в арифметике. Насколько знаю, ни читать, ни писать ты не умеешь, да и арифметикой вряд ли занимался?

Алешка понял, что если он сейчас что-нибудь ответит, то непременно разрыдается. Потому он только помотал головой и сжал покрепче зубы.

- Что ж, так я и думал. И вот что решил. Я отпишу, что читать и писать ты умеешь посредственно, а за то время, которое будет продолжаться бумажная волокита с твоим устройством в гимназию, выучу тебя грамоте. Это дело несложное, ты смышленый парнишка, уверен, быстро ее усвоишь. Заниматься будешь каждый день по 3 часа с гувернанткой моих детей, госпожой Свиридовой. Я дам соответствующие распоряжения. Помимо прочего, придется много заниматься самому и делать те задания, которые она будет давать тебе для самостоятельной работы. Устраивает тебя такой вариант?

Алешка совсем перестал дышать и боялся только, что он ляпнет что-то глупое, и барин разочаруется и непременно передумает таковыми милостями Алешку осыпать. Потому он просто закивал, быстро-быстро, опасаясь, что одного кивка недостаточно будет. И на всякий случай добавил:

- Благодарствую, барин!
- Ты, Алешка, главное учись и оправдай надежды, возложенные на тебя такими большими людьми. Обученье твое будет казне обходиться в 450 рублей ассигнациями  в год. Не подведи. Можешь идти.
 
Жизнь у Алешки потекла совсем по-другому тепереча. На рассвете, едва умывшись, проглотив кусок хлеба, садился он готовить урок, заданный со вчерашнего дня. Затем бежал на занятие в барский дом, где Алешку сажали за настоящий письменный стол, выдавали перо и бумагу, и Алешка со всем старанием выводил чудны;е закорючки и азы грамоты постигал. К концу лета он уже читал по складам да буквицы все, хоть и коряво, но мог писать. Осенью, наконец, за ним приехали. Накануне он попрощался со всей дворней, не забыл и в деревню сходить, объявить, что уезжает в Москву и, верно, уж не вернется сюда никогда. Вид имел важный и чуть равнодушный, как будто не происходило в его жизни ничего небывалого. Родителям и барину в ноги поклонился, особливо подчеркнуто писать обещался, а заодно попросил госпожу Свиридову письма его мамке с батькой зачитывать, ибо они, как неграмотные, прочесть их сами не в состоянии будут. Сел в сани и помчал навстречу новой жизни.

Москву Алешка видел впервые. Да и вообще, в больших городах он доселе и не бывал никогда, даже несмотря на то, что Смоленск от их усадьбы всего в 50 верстах находился. Батька никуда не пущал, говорил, что в городах срам один да и только, нечего, мол, там делать отроку-шалопаю. А до Москвы так вообще далече, боле 400 вёрст. Почти неделю добирались, и то, потому только что стоял уже месяц ноябрь, выпал снег и на санях дорога была точно по маслу проложенная. По октябрьской распутице много дольше было б.

 Москва Алешку ошеломила. Он и представить себе не мог, что в одном месте столько домов барских может собраться. Когда подвезли его к какому-то огромному домине, в котором Алешка аж 4 жилья  насчитал, то он сперва решил, что это дворец царский и сейчас его поведут государю поклоны бить. Но оказалось, что это и есть та самая гимназия, в которой наукам разным обучают. Поднявшись по широкой каменной лестнице, он прошел через огромные залы, каковых и в барском доме в Логах не водилось. Аккуратно ступая лаптями по начищенному до блеска паркету, Алешка ощущал себя хуже некуда. Вокруг роилась толпа мальчишек, которые громко переговаривались и смеялись. Алешке казалось, что смеются над ним. А может и не казалось.

Подвели Алешку к огромным дубовым дверям и наказали ждать. Вскоре одна створка отворилась, и его пригласили войти. Комната, в которой оказался Алешка, была краше всех виденных им за его недолгую жизнь. За огромным столом затейливой работы сидел человек весьма внушительной наружности. Алешка уж было подумал, что это все-таки и есть сам император, но человек представился Павлом Михайловичем Поповым , иншпектором  этой самой гимназии. Он довольно сухо приветствовал Алешку, произнес небольшую речь о том, что ни в коем случае нельзя нарушать местный порядок и свод правил, правда, ни о порядке, ни о своде, ни о правилах подробно не рассказал, но пообещал, что надзиратели все объяснят, и отпустил. Алешке показалось, что Павла Михайловича мысль о том, что придется в своих стенах терпеть этакую деревенщину, очень раздражала. Он вышел из кабинета, полный жуткого страха перед этим самым иншпектором.

- Шварцов, за мной! – приказал надзиратель Алешке.

К Алешкиному облегчению, залы опустели. Учеников как ветром сдуло. Выглядело это с одной стороны пугающе, с другой – краснеть за свой холопский вид Алешке теперь не надо было. Надзиратель вывел его из большого дома и повел дворами, впрочем, недалече. Вскоре они подошли к одноэтажному деревянному домику и вошли в большую горницу, сплошь уставленную железными кроватями.

- Это дортуар  для разночинцев. Вот твоя кровать , - сказал надзиратель, подведя Алешку к одной из них, стоящей прямо на проходе. – Здесь тумбочка, можешь сложить сюда свои вещи. Кровать надобно опрятно заправлять утром и до вечера на нее не ложиться и не садиться, дабы не помять. Подъем в 6 утра, отбой в 9 вечера. Форму гимназиста принесут тебе сегодня до конца дня. Ходить можно только в ней. За чистотой формы следить, неопрятность строго наказывается. Там – помывочная. Там – отхожее место. Через 2 часа, в 8, подадут ужин. К этому времени я приду, провожу тебя в столовую, а то сам ты заплутаешь. К занятиям приступишь завтра утром. А пока отдыхай с дороги.
- Как же мне отдыхать, коли ложиться нельзя?
- Стоя.

И надзиратель вышел вон. Алешка остался стоять среди множества кроватей, на которых нельзя было ложиться. Но он все равно был счастлив. Настоящая кровать! С подушкой! Прямо как у барина! Алешка на кроватях еще ни разу не почивал, дома все по лавкам спали да на полатях. Оглядываясь, не видит ли кто, он боязливо потрогал, мягкое ли ложе. Определил, что под покрывалом непременно перины лежать должны, чтобы такую мягкость устроить. Усталые члены тут же заныли и запросили испробовать дивное лежбище, но Алешка строгий наказ помнил и нарушить его не осмелился. В зале было холодно точно на улице, так что зипун и шапку Алешка снимать не стал. Не зная, чем себя занять, подошел к окну и выглянул во двор. Ничего примечательного там не обнаружил, разве что луковка какой-то далекой церкви сверкала на зимнем солнце над деревянными крышами сараев. Желудок заныл. Лишь бы наряд гимназический ему принесли до ужина, что б не являться к столу в холопском тряпье! 

Наряд ему и правда скоро доставили. Черная курточка с медными пуговицами и красным стоячим воротничком, серые нанковые  портки, фуражку и черные кожаные сапожки. Все было старое и не по размеру. Куртка жала в плечах, рукава были коротки, брючины едва до лодыжек доходили, сапожки терли безбожно, но Алешка чувствовал себя самым красивым на свете. К тому же, ему было сказано, что форма эта временная, с него снимут мерки и сошьют наряд по его лекалам на те 50 рублей, что Государь Император на обустройство ему выделить изволил.

Сперва Алешке его новая жизнь пришлась по душе. Подъем в 6 утра и отбой в 9 вечера Алешку, в отличие от многих его однокашников, не пугал – в Логах он бывало и раньше вставал, и позже ложился. А тут на перине, которая, как оказалось, называлась «матрацом», высыпался так, как никогда в жизни прежде. Он, правда, часто слышал от других ребят жалобы, что «матрац», мол, тонкий и спать на нем совершенно невозможно и что, якобы, в пансионе у благородных матрацы толще. Алешка ухмылялся про себя. Думал, попробуйте на деревянной лавке поспать без подушки, без одеяла и без всякого матраца вовсе.
 
«Благородные» и жили отдельно, в главном здании гимназии, и столовались отдельно, но учились все равно все вместе. Умывшись после подъема, гимназисты сразу шли в класс готовить уроки. Затем был завтрак: молоко с черным хлебом. Те, у кого водились деньги, покупали еще кусок белого хлеба, но Алешка мог только взирать на них с завистью. В 9 утра начинались занятия и продолжались до 12 дня. Затем был обед и свободное время, которое гимназисты проводили в саду. С 2 до 5 опять уроки, затем – репетиции (так здесь называли самостоятельную подготовку уроков). В 8 ужин и – спать.  И если б не учеба, жизнь Алешки можно было бы назвать весьма приятной.

Когда Алешка в гимназию ехал, думал, что будут его тут учить считать и писать красиво, ну и слово Божье преподавать. А что еще для жизни надо человеку? Понятное дело, ничего. Да только все не так вовсе оказалось. «Закон Божий» здесь и правду был, учили на нем Ветхий Завет. Истории там были интересные, иногда страшные, иногда думать понуждающие, так что уроки «Закона Божия» Алешка любил. С русским языком тоже худо-бедно справлялся благодаря барским урокам. Хотя под диктовку он писал еще плохо и с многими ошибками, за что ему частенько нули ставили, зато басни наизусть учил с удовольствием. А вот арифметика ему не давалась вовсе.

«Во всей Российской Империи в течение 1828 года родилось младенцев Грекороссийского вероисповедания 877850 женского пола, а мужского 70422 более. Римско-каталического, Евангелического и Грекоуниатского женского пола 111705, мужеского 7162 более. Сколько младенцев всех вероисповеданий родилось в России в 1828 году?»

Цифры расплывались в глазах у Алешки и никак не хотели его слушаться. Он вовсе не понимал, что с ними делать и что от него требует учитель. Но все-таки не математика была его самой большой бедой. С математикой хотя бы ясно, для чего она в жизни пригодиться может. А вот на кой ему сдались французский, немецкий и латынь? Ну, ладно, один какой-нибудь язык: немецкий или французский. Может, когда-нибудь и придется кстати, чем черт не шутит. Но зачем изучать латынь, Алешка никак понять не мог. Когда ему сказали, что на этом языке уже больше 1000 лет никто не разговаривает, так и подмывало спросить: «А зачем же мы тут тогда над ним голову ломаем и столько времени теряем?» Но Алешка спорить не осмеливался, а только молчаливо сносил ругань учителей.

Но и это было не самым страшным в его положении. Беда была в том, что чувствовал он себя совершенно лишним и к месту таковому никак не подходящим. Даже среди разночинцев был он чужим. Остальные дети – кто купеческий сын, кто мещанский, кто военного сословия. И только один Алешка – холоп. Пусть и вольноотпущенный, да все равно холоп, никуда-то ему было от своей холопьей сущности не деться. И говорил он по-другому, и держался иначе. Да к тому же шибко старше своих однокашников был. Городские-то дети идут в 1-й класс гимназии лет в 9, 10, много 11. А Алешке, пока тянулись все эти проволочки министерские, уж 15 стукнуло. Учился при всем при этом он хуже прочих. Вот ребята-то над ним и потешались, за местного дурачка принимая. Эх, не так себе Алешка свою московскую жизнь представлял.

Однако в письмах, которые Алешка исправно писал и домой отправлял, он ни о чем таковом не заикался. Даже наоборот, хорохорился и выставлял себя довольным своим положением, да слова иноземные для виду старался вставлять, подглядывая в словарь. Больше всё про Москву рассказывал. Батька-то с мамкой никогда ее не видали и, верно, уж, никогда не увидят, потому он старался как можно лучше описать им град великий, что б они себе его как следует представить могли.
 
«Вот, - писал, - хаживаю я в воскресный денек на promenade.  Иду к Москве-реке, тут от нашего dortoire близёхонько. Ступаю на бережок – и, буде вёдро , предо мной perspective таковая, шо дух в пятки уходит! А далече Кремль белокаменный сияет аки светило небесное, с башенками затейливыми, и церкви с куполами золотыми, и такая Божья благодать на меня снизосходит!»

Больше всего Алешке, конечно, вакации полюбились. Уроков-то не было, одноклассники разъезжались кто куда, во всем огромном дортуаре только несколько человек оставалось. Вот тогда-то Алешка и становился по-настоящему счастлив. Можно было гулять по улицам Москвы, наблюдать за жизнию ее чудно;й и не бояться, что наутро отругают за плохо выученный урок, а затем одноклассники учудят очередную забаву, от которой будет весело всем, кроме него.

Так, с грехом пополам, Алешка промучился в гимназии первый учебный год и с треском провалил переводные экзамены по всем предметам. Инспектор, строго его отчитав за плохое прилежание, объявил, что оставляет его на второй год.
Наступили летние вакации, но Алешка домой не поехал. Хотел подзаработать деньжат на какой-нибудь работенке в Москве, но главное было даже не это. Врать-то в глаза и батьке, и тем более барину, было б много сложнее, чем в письменном виде. А ведь они наверняка бы стали допытываться, что да как, да с подробностями разными рассказывать принуждали бы. Алешка врать не очень умел, так что быстро бы им всю правду выложил. Это бумага что хочешь скрыть может, а глаза-то они тут же на чистую воду выведут.

 Хорошую работу, конечно, Алешке найти не удалось. Так, перебивался случайными заработками то тут, то там. Работа была по большей части тяжелая, обращение грубое, платили копейки, но все равно Алешка чувствовал себя лучше, чем в гимназии этой. Работая носильщиком ли, уборщиком ли,  он был среди своих и не надо было из себя изображать то, чем он не являлся и что все равно изобразить не мог, как ни старался. Потому начало учебного года он ждал со страхом и чувством надвигающегося неизбежного бедствия.

Второй раз в 1-й класс гимназии Алешка пришел не один. Вместе с ним экзамены не сдали еще 2 его однокашника. Алешка чувствовал в них родственные души и за самых ближайших друзей принимал. Одному было 11, другому – 12, а Алешке скоро уж 17 должно было стукнуть. Но других друзей у Алешки не было и быть в этой гимназии не могло, так что он довольствовался этими двумя. Они его за возраст почитали и даже, кажется, немного уважали, особенно когда рассказал им Алешка, как попал он из холопов в гимназисты.

Была у Алешки надежда, что второй-то год уж как по маслу пойдет. Все-таки повторять – это не первый раз вникать. Уж второй раз Алешка вытянет. Уж теперь он постарается. Сперва и правда вроде как дело на лад пошло. Алешка даже пару раз «удовлетворительно» сумел получить по французскому и немецкому. Но чем дальше, тем больше запутывался он в сложных правилах. Потому как всем ясно, что языки  эти ну совершенно дурацкие! Но вот на русском мы слышим «вода» и пишем «в-о-д-а». А по французски l’eau. Казалось бы, читать надо леау. А не тут-то было! Лё! Почему лё? Отчего лё? Никто не знает. Да только лё и всё тут. И так во всех словах. Где ж тут упомнишь, как все их произносить надо, а уж тем более писать. Или вот, например, немецкий. Вот у нас в русском можно сказать «Нет у меня воды!» Или «У меня воды нет!» Или «Воды у меня нет!» И все будет правильно. А в немецком строгий порядок слов. И зачем-то «нет» они в конец пихают. И пока отыщешь в конце это «nicht», так потеряешь уже всю нить, о чем доселе читал. Про латынь Алешка вообще молчал. Там он не понимал ни бельмеса и мог только тупо, как свинья, взирать на доску с письменами.

Учителя раздражались на Алешку все больше и больше. Кто его ругал, кто его стыдил, кто открыто угрожал вышвырнуть из «приличного заведения» за «непроходимую тупость». Алешка и сам понимал, что, видно, к тому все дело и идет. Понимал – и страшно этого боялся. Выгонят его из гимназии – и что ему делать останется? В Москве хорошей работы он не найдет. На те копейки, которые он зарабатывал, жилье снимать не сможет. Придется возвращаться к батьке и барину несолоно хлебавши. Признаваться во всем: что врал им всё это время, что учился худо, переводные экзамены не сдал и даже, на второй год оставшись, не смог постичь ни одной науки толком. Алёшка как наяву видел и наливающиеся яростью глаза отца, и смеющиеся глаза его бывших друзей – крестьянских мальчишек. И снисходительный взгляд всей барской челяди. А главное: грустные, разочарованные глаза барина, который так в него поверил и столько ему дал, а он, Алёшка, не смог оправдать возложенных на него надежд. Нет уж. Лучше в Москву-реку сразу же. Но обратно он не поедет.

Минуло Рождество и зимние вакации. Алешке бы радоваться свободным денькам да праздничным гуляниям, а не получалось. Чувствовал он, что тучи над ним сгущаются и что вот-вот да случится ненастье. Так что думать ему оставалось только о том, какой бы способ уйти из жизни избрать. Утопиться-то сейчас негде, лед на реке такой, что топором не разрубишь, думал Алешка. Придется, видно, вешаться, хотя и не хотелось. Да только выбора у него не было. Главное придумать, как это сделать получше, чтоб никто помешать не сумел да что б самому долго не мучиться.
И правда, спустя недолгое время после начала занятий, на перемене между уроками, вбежал в класс однокашник его Андрей Пашков с таким видом, как будто сам Государь Император в гости пожаловал. Видно было, что узнал он новость, которой не терпелось тут же со всеми поделиться, и новость эта должна была произвести фурор среди его приятелей.

- Эй! Слышите! Что расскажу сейчас!
Остальные, почувствовав привкус жирной сплетни, тут же навострили уши и обернулись к вошедшему.
- Я сейчас разговаривал с Димкой Кулерецким из 4 класса. – Андрей сделал паузу, чтобы остальные осознали значимость его связей среди старших учеников. – Так вот, он сказал, что только что слышал от Сашки Шмидта  из 5-го, что тот самолично слыхал, как Павел Михайлович говорил Петру Васильевичу о том, что… - Снова пауза, теперь для пущего эффекта от непременно последующей за сим новости. Класс замер.
- Что, что? Говори! – Послышались вскрики.
Андрей подозвал пальцем товарищей и, понизив голос, прошептал так, чтобы долетело и до самой дальней парты, где сидел Алешка:
 - Шварцова исключают!
- Ну наконец-то!
- Давно пора!
- Тоже мне новость, этого и так все ждали!
- Жалко его, парень-то неплохой…
- Плохой, не плохой, а Павел Михайлович сказал, что лично отписал Государю Императору о том, что Шварцов непроходимый тупица и испросил позволения отправить его туда, откуда он сюда прибыл – пинком под...
- Что здесь за собрание? – внезапно грянул голос учителя.

Мальчишки моментально рассыпались по своим местам.

Все было кончено. Теперь-то уж последние сомнения отпали. Надо вешаться – другого выхода нет. Беда только: веревка тоже стоит денег, а где их взять, деньги-то эти? Те копейки, которые он летом смог заработать, он летом же и потратил. В пансионе он живет на всем готовом, и тут денег ему не надобно. В общем, даже веревку Алешке было купить не на что. Можно было б своровать, конечно. Да только не мог он попрать звание героя. Уж удавиться-то он сможет без ущерба чужим людям.

Пока раздумывал он, где бы веревку взять, да где бы ее привязать, время шло. Нутром-то Алешка понимал, что если б твердо решение его было, то все б он нашел в короткие сроки, да только, видно, оттягивал роковой поступок, потому как боялся, словно самый последний трус. Страшно помирать-то. Особенно вот так, против церкви идти и неотпетому Богу являться. Может он, конечно, за геройский Алешкин поступок его бы и простил, а может и нет. Кто его знает.

Пока Алешка раздумывал над своей горькой долей, зима уж приблизилась к завершению. И вот, в самом конце февраля, после уроков подошел вдруг к нему надзиратель и объявил, что вызывает его господин инспектор к себе в кабинет. У Алешки сердце в пятки ушло. «Не успел!» - мелькнуло в голове. Можно б было, конечно, ослушаться надзирателя и прямо вот сейчас, сию минуту сорваться с места и убежать куда глаза глядят, а там хоть замерзнуть насмерть на улице ночью. Но отчего-то Алешка, как баран на заклание, покорно пошел следом с опущенной головой.

Павел Михайлович сухо приветствовал Алешку и, не переставая перебирать бумаги, произнес:

- Что ж, Алексей. Ты отучился в нашей гимназии 15 месяцев и, надо сказать, не только не оказал достаточных успехов, но до сего времени не сравнялся еще в познаниях с одноклассниками, да и не подаешь надежды, чтобы, по истечении нынешнего учебного года, мог быть переведен во второй класс, тем более, что при совершенном отсутствии приготовительного развития и шестнадцатилетнему возрасту, не оказываешь надлежащего расположения к учению. Поэтому мы пришли к решению, что, оставаясь далее в гимназии, ты не только не приобретешь себе никакой пользы, но, к собственному вреду, утратишь много времени, которое можешь употребить с большею для себя выгодой на другие полезные занятия. Потому я имел честь писать Государю Императору с просьбой уволить тебя от учения во вверенной мне гимназии и просил определить тебя в Московское Ремесленное Заведение, состоящее под ведомством Московского Воспитательного Дома. Там ты сможешь по душе избрать для своих занятий какое-либо полезное ремесло. Государь Император дал свое милостивое согласие и также определил, что сумма, которая отпускалась на твое содержание в гимназии, будет вноситься ежегодно на обращение в твою пользу для выдачи тебе при выпуске на первое обзаведение.  Иди, Алексей, собирай вещи. Утром тебя отвезут в Ремесленное училище.

Не верящий своей удаче Алешка уж было направился к выходу, как вдруг Павел Михайлович его окликнул:

- Алешка! Прощай! Старайся, трудись, не опускай руки – и все будет хорошо.
И подмигнул.

Алешка, пробурчав благодарности, вывалился из кабинета в испарине. Впереди его ждала совсем другая жизнь .



РГИА Ф. 733 Оп. 31 Д. 76

«Сергей Семенович
В июне месяце 1838-го года, Смоленский Гражданский Губернатор всеподданнейше донес, что во время пожара в деревне помещика Краснинского уезда Щеховского, 14-летний дворовый его мальчик Алексей Фролов, услышав, что 8-летняя больная дочь одной женщины осталась в избе, объятой уже сильным пламенем, бросился с самоотвержением туда и вынес больную на руках.
Государь Император поветь уведомил: «наградить Фролова медалью, условиться с помещиком об увольнении его и поместить его на казенный счет в Гимназию, или в батальон Кантоннетов, как пожелает он сам».
Сообщив тогда же Высочайшую волю его относительно награды Фролова, Г. Министру Внутренних дел, я сносился с Смоленским Губернатором об условии с помещиком Щеховским, на счет увольнения сего мальчика и об отобрании затем его желания.
Генерал Майор Князь Трубецкой уведомил меня, что Г. Щеховской увольняет Фролова безвозмездно и что последний объявил желание быть помещенным в Гимназию/
Уведомляя Ваше Высокопревосходительство о сем, для зависящих от Вас, Милостивый Государь, распоряжений, к исполнению, в чем следует означенный Высочайшей воли, имею часть быть с совершенным почтением и преданностию,
Вышего Высокопревосходительства покорнейший слуга
Граф Бен….»


«20 марта 1839 года
В отношении от 17 сего марта за №831, Ваше Сиятельство, вследствие Высочайшей воли, сообщили мне о распоряжении и помещении на казенный счет в Гимназию увольняемого помещиком Щеховским, 14 летнего дворового его мальчика Алексея Фролова. Так как по №150му Высочайшему утвержденного 8 декабря 1828 г. Устава учебных заведений подведомственных Университетам от поступающих в 1 класс Гимназии требуется чтобы они умели читать и писать и знали первые правила арифметики, то я считаю долгом обратиться к Вашему Сиятельству, с покорнейшей просьбою приказать предварительно отобрать сведения имеет ли означенный мальчик требуемые для поступления прямо в Гимназию познания и о последующем почтительном уведомлением, для сделания согласного с тем распоряжения».

«20 августа 1839 года.
Милостивый государь Сергей Семенович.
В следствие отношения Вашего Высокопревосходительство от 20-го марта сего года за №325, я сносился тогда же с Смоленским Гражданским Губернатором, об истребовании сведения: имеет ли бывший дворовый помещика Щеховского мальчик Фролов надлежащие познания для поступления в Гимназию, согласно изъявленному им желанию.
Ныне исправляющий должность Смоленского Губернатора представил ко мне объяснение означенного помещика по сему предмету, от 23 минувшего июня, которое препровождая при сем, в подлиннике, на Ваше, Милостивый Государь, благоуважение, имею чисть быть с совершенным почтением и преданностью,
Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга,
Граф Бен…»

«Красненского уезда, 3-го стана, Исправляющему должность пристава Господину Филиповскому.
Штабс-Капитана Аркадия Николаева Щехавского
Объявление
На основании повестки Вашего Благородия от 22 числа сего июня месяца за №315 имею честь сообщить вам о дворовом мальчике сведения: Алексей Фролов умеет читать и писать посредственно, арифметики не знает, но известные мне способности его и прилежание подают верную надежду, что предоставя ему познания, необходимые для поступления в Гимназию, он в короткое время будет в состоянии воспользоваться дарованным ему высочайшим правом.
Штабс капитан и кавалер Аркадий Николаев сын Щеховской».

«16 ноября 1839
Господину Управляющему Министерством народного просвещения
Во следствие предложения г. Министра Народного просвещения от 26 августа сего года, честь имею уведомить Ваше Сиятельство, что отпущенный на волю дворовый мальчик Фролов, которого назначено поместить, по Высочайшему повелению, в пансион разночинцев 1-ой Московской Гимназии, прибыл в оную сего числа, а по тому имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство сделать надлежащее распоряжение об отпуске, с сего числа, следующей на содержание Фролова суммы по четыреста пятидесяти рублей в год и на первоначальное обзаведение пятьдесят рублей.
Помощник попечителя Московского губернского округа, Голохвастов»

«12 декабря 1839 года
Министр Финансов, свидетельствуя совершенное почтение Его Высокопревосходительству Сергею Семеновичу, имеет честь уведомить на отношение от 30 минувшего ноября, что во исполнение Высочайшего повеления, предписано Московской Казенной Палате о производстве содержания на помещенного в состоящий при 1-й Московской Гимназии пансион разночинцев воспитанника Алексей Фролова по 450 р. в год со дня поступления, т.е. с 16 минувшего ноября, по полугодию вперед, по требованию гимназии, и об отпуске на первоначальное обзаведение единовременно 50 р. ассигнациями».

«15 января 1841
Директор Училищ Московской Губернии,  от 6 сего января за №35, доносит, что помещенный в ноябре месяце 1839 года по Высочайшей воле в пансион разночинцев 1-й Московской Гимназии на казенное содержание вольноотпущенный дворовый мальчик г-на Щеховского Алексей Фролов не только не оказывает достаточных успехов, но до сего времени, в течение 13 месяцев, не сравнялся еще в познаниях с сверстниками настоящего курса, да и не подает надежды, чтобы по истечении нынешнего учебного года, мог быть переведен во второй класс, тем более, что, при совершенном отсутствии приготовительного развития и шестнадцати летнем возрасте, он крайне туп и беспамятен, а потому не оказывает и надлежащего расположения к учению.
Из этого донесения я усматриваю, что означенный мальчик Фролов, оставаясь далее в Гимназии, не только не приобретет себе никакой пользы, но к собственному вреду утратит много времени, которое он может употребить с большею для себя выгодою на другие полезные занятия.
А потому честь имею покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство довести об этом до сведения Государя Императора и испросить Высочайшего соизволения на увольнение мальчика Алексея Фролова от учения в Гимназии и на определение его в какое-либо ремесленное заведение, где бы он мог сообразно с своими способностями и согласно с охотою избрать для своих занятий какое-либо полезное ремесло.
При сем честь имею присовокупить, что для помещения Фролова я имею в виду Московское Ремесленное заведение, состоящее под ведомством Московского Воспитательного Дома.
Попечитель Московского Учебного округа – подпись»

«17 февраля 1841
Милостивый Государь Сергей Семенович!
Я имел счастье докладывать Государю Императору по отношению ко мне Вашего Высокопревосходительства от 6-го сего февраля №1492 и Его Императорское Величество Высочайше повелеть изволил воспитывающегося в состоящем при 1 Московской Гимназии пансион разночинцев, вольноотпущенного Алексея Фролова принять ведомства Московского Воспитательного Дома в Ремесленное учебное Заведение в число питомцев, а сумму, которая теперь отпускается на его содержание, вносить ежегодно на обращение в его пользу для выдачи ему при выпуске на первое обзаведение»

«28 февраля 1841 года
Господину Министру Народного Просвещения
В следствие отношения Вашего Высокопревосходительства от 20 чего февраля, дано надлежащее предписание Московской Казенной Палате, чтобы она назначенные ныне на содержание в пансионе разночинцев 1-й Московской Гимназии вольноотпущенного воспитанника Алексея Фролова по 128 р. 57 к. серебром в год, отпускала в ведомство Московского воспитательного дома. О чем имею часть Вас, Милостивый Государь, уведомить.
Министр Финансов
Генерал от Инфантерии – подпись»