Исповедь последнего севастопольского гардемарина
Роман
Часть первая.
Вступление
Считая себя скромным краеведом, не выходящим в своих изысканиях за рамки Севастополя, по крайности, Крыма, последние год-полтора я неоднократно обращался к материалам исследований, связанных с древней и древнейшей истории моего родного края – пещерным городам Мангуп, Чуфут; Скельским менгирам, дольменам на горе Кошка, долине приведений на горе Демерджи. Интерес к этим местам у меня проявился и оформился, как минимум, полсотни лет назад.
В 20-х числах июня 1972 года, успешно защитив дипломные проекты на корабельном факультете ЧВВМУ, в ожидании дня выпуска из училища мои одноклассники, обитавшие в 316-й комнате курсантского общежития, остро предчувствуя скорое расставание с Крымом, решили выехать в окрестности Севастополя, чтобы напоследок напитаться его духом. Чтобы придать этой «вылазке» какую-то целевую направленность, я предложил выехать в район села Родниковское, ранее носившее название Скеля, и известное тем, что с незапамятных времен в его окрестностях оставались участки с полями менгиров и группами дольменов. Мою идею поддержал Сергей Кириллов, удачно совмещавший серьезное отношение к техническим наукам с увлечением историей и краеведением. Два других наших «сокамерника», Александр Подколзин и Геннадий Чепур, поддержали эту идею и с охотой составили нам компанию. Поездка была исключительно увлекательной и не бесполезной. Настойчиво расспрашивая местных жителей, поразительно равнодушно относившихся к истории своего края, мы с пристрастием обследовали окрестности села и выяснили, что в ходе послевоенного строительства «новоселы», прибывшие в основном из западных областей Украины, не мудрствуя лукаво, организовали добычу строительного камня, распиливая многочисленные менгиры, бережно сохранявшиеся до них тысячелетиями. В результате такой хищнической «хозяйственной» деятельности, местные жители не только построили новые и подновили старые дома, но и сложили солидные заборы, по форме плит, из которых они сложены, без труда угадывается их происхождение.
Единственный нами обнаруженный менгир стоял по центру клумбы перед сельсоветом, служа основой памятного знака с табличкой, на которой перечислялись жители Скели, погибшие в период войны. Неприятно, но факт… Еще более неприятным было зрелище двух обнаруженных нами дольменов. Находились они недалеко от дороги – в километре от входа в село. На том, что был ближе к дороге, была сорвана верхняя плита, а сам каменный «ящик» превращен в мусорную яму. Второй памятник древности был расположен в небольшой лощинке, в 200 метрах от дороги, и быть может поэтому сохранился от разорения местными вандалами. Помню, что несмотря на мое и Кириллова предостережение, Евгений Чепур, проявив чрезмерное любопытство, заглянул в круглое отверстие боковой стенки дольмена, настолько основательно вросшего в землю, что он походил на громадную, прости меня, Господи, собачью будку.
Когда через десяток минут мы пересекали заброшенное поле, с Чепуром произошел глубокий припадок, причиной которого мы посчитали острый запах цветущего в этой местности необычно высокого ковыля. По мнению Кириллова, причиной обморока нашего «коллеги» было легкомысленное поведение вблизи дольмена.
Знакомясь с общедоступными материалами по экспедициям в Крым профессора Барченко, и особенно по исследованиям пещерных городов Крыма экспедицией, направленной аненербе, и обеспечиваемой СС, оставалось много вопросов, особенно по версиям о переходах в другие измерения, к параллельным мирам и так далее…
Совершенно неожиданно к этой теме, мне пришлось вернуться после весьма неприятного для меня случая.
Моему очередному коту скоро исполнится 12 лет. Он попал к нам крошечным пушистым комочком, подброшенным кем-то в подъезд. Сейчас это огромный на шесть килограммов пушистый котище, ласковый и по котовьим меркам умный… Любимое его занятие – сидеть на подоконнике окна нашего первого этажа, привлекая внимание простеньких, глуповатых студенток педагогического колледжа, расположенного напротив. Девочки делают моего кота центральным персонажем бесконечных селфи, а он с видимым удовольствием позирует в самых разных позах, чаще развалившись кверху брюхом в проеме между оконными рамами.
То ли по причине однообразной пищи, то ли от малой подвижности у кота появился жировик на позвоночнике. Со временем он стал тревожить кота и волновать хозяев. В один из зимних, февральских дней я посадил своего любимца в корзину для переноски животных и понес в ветеринарную клинику, расположенную в районе бухты Омега. Ветеринар провел несложную операцию по удалению жировика, но по его совету я оставил кота до утра в клинике. И у кота, и у меня были основания для беспокойства: кот никогда в жизни не оставался надолго один… Выйдя из клиники с такими сложными чувствами, я направился вдоль берега бухты в сторону в сторону троллейбусной остановки 10-го маршрута.
Влажный снег, ветер, грязь – поскользнулся и на отмажь грохнулся на асфальт, крепко ударившись затылочной частью головы. Сколько я так пролежал, не знаю, – очухавшись в ранних зимних сумерках… Наверняка и дома уж хватились. Загривок влажный от крови, но какие тут травмопункты, – решил побыстрее добираться домой. Прошел по давно не посещаемой улочке метров 100, вышел на какую-то странную дорогу, как-бы проложенную в скальном грунте. Только в моем случае, дорога показалась более широкой, вдоль нее, борозды от тяжелого автотранспорта… Вдоль осевой линии следы каких-то странных строительных работ – каменные глыбы, имевшие форму округлых светло-коричневых кораллов, были помещены как бы в саркофаги, сложенные из местного, крымского плитняка, выработанного при обустройстве тех же дорог.
Настойчиво преследовала мысль, что не было в этом районе такой дороги. По всем признакам, район остановки троллейбуса я уже миновал. Между тем, вдоль дороги выросли высокие заборы из старых посеревших бревен … Заборы глухие: ни калитки, ни прохода. За заборами просматривались такие же серые дощатые крыши каких-то мастерских, или жилых бараков. Очень похоже это было на промышленные зоны среднероссийских городов, или на лагерную зону в припортовой части Мурманска… Только сторожевых вышек и «колючки» поверх заборов недоставало… Значительно позже, анализируя тот бредовый сон, я выяснил, что в период Крымской войны, этом районе у французов были холерные бараки. И, должно быть, не даром здесь на месте когда-то существовавшего болота поставили небольшую церковку в честь Святой Блаженной Матроны. Чертовщина какая-то… Вроде как вернуться назад, но куда?
Голова раскалывается от боли, ломит ушибленный затылок. Сумерки хорошо уже сгустились, на привычном месте в стороне по левую руку появилась луна, какого-то кроваво-красного цвета. Телефон, как обычно при малом заряде, капризничал, дозвониться никуда не смог. И в качестве фонарика от телефона тоже толка мало. Видимо, при падении ударил часы, которые остановились на 16-ти часах, – похоже, время моего падения. По-прежнему идя вдоль этого лабиринта из заборов, выхожу на площадку, развилку из таких же трех «забористых» улиц. Из окна серой бревенчатой будки-сторожки виден свет. Ду, думаю слава Богу, куда-то вышел, судя по нависшим проводам, наверняка есть телефон. Дверь приоткрыта, вхожу. На лежанке, прикрытой грязным армейским одеялом, сидят два мужика лет 45-50, оба в одинаковых армейских полушубках, в каких стрелки ВОХР еще совсем недавно торчали на сторожевых вышках. У одного – погоны сержанта внутренних войск старого образца, у второго – погоны старшины милиции – литерой «Т», какие отменили в 1956 году. В углу стоят карабины, и вещевые мешки, на койке две коробки с сухим пайком, какие отменили в конце 50-х годов. Первой мыслью было: попал в городок Мосфильма, где снимается фильм по неисчерпаемой лагерной теме. Здороваюсь, подхожу к столу… Мужики не отвечают на мое приветствие, – смотрят настороженно. Спрашиваю: «…ребята, телефон у вас тут есть?». Переглянулись, молчат…
Специально повышаю голос: «Я что непонятно спрашиваю, где у вас телефон?».
Оглядываюсь по углам. На стандартной, ободранной армейской тумбочке стоит аппарат полевой, проводной связи… На стене в старенькой рамке – портрет Сталина в маршальском мундире, под портретом подшивка газет «Советская Калыма». Подошел ближе, верхняя, еще не подшитая газета, от 15 декабря 1955 года. Меня аж пот пробил… Тут же в подсознании мелькнули кадры из фильма «Зеркало для героя»… Стал соображать, из документов у меня – ксерокопия удостоверения ветерана, используемая для проезда в общественном транспорте… Как себя вести в такой ситуации?
Вынимаю из кармана зимнего афганского бушлата удостоверение, мельком показываю «служивым» и говорю: «Я – полковник внутренней службы, здесь – в командировке. Заблудился на охоте, забрел в вашу зону. Мне нужна связь с вашим начальством, чтобы выбраться отсюда. А для начала сделайте мне перевязку – на затылке у меня рана. Где ваша постовая аптечка?»
Сержант заерзал, видимо, опасаясь проблем со своим командованием, отвечает, что аптечка имеется только в караульном помещении. Мужик с милицейскими погонами, видимо старший наряда, спрашивает: «а куда ты звонить собрался? У нас «полевка» только с караульным помещением…».
Пытаюсь взять инициативу в свои руки: «Во-первых, старшина, не «ты», а вы, пора лагерные привычки забыть, если хотите дослужить до пенсии… Вызовите на связь начальника караула и дайте мне трубку». Старшина, не поднимая задницы и что-то бурча под нос, вроде того, что еще и не таких видали, толкнул в бок сержанта: «…набери начкара и дай мне трубку…». C третьего раза на фоне треска и помех послышался голос телефониста… Еще пару минут ждали, пока ответит начальник караула…
Старшина: «…товарищ капитан, на наш пост вышел гражданин в каком-то странном камуфляже, похожим на американский, говорит, что он полковник… Да и мне тоже кажется, голова сильно разбита, откуда-то свалился… Да и куртка в кровищи. Да, заговаривается, требует чтобы отправили его в Магадан… Сейчас спрошу… Как ваша фамилия? Говорит – Емельянов… Трубку ему дать?…».
Слышу: «…да на кой черт он мне нужен со своим бредом… И перевяжите его… Что у вас индивидуального пакета нет? …Ждите мотоцикл… Обормоты…».
Тошнотворное состояние, по-прежнему ломило затылок… Намочили холодной водой вафельное полотенце, я приложил его к затылку… Немного полегчало… Минут через пятнадцать подкатил старенький мотоцикл с коляской, прикрытой брезентом. Старший сержант, управлявший мотоциклом, протянул милиционеру индивидуальный перевязочный пакет. Вдвоем с сержантом, старшина сноровисто наложил мне на затылок компресс и сделал перевязку. Напрасно, я плохо о нем подумал, и чуть не назвал «вертухаем», на гимнастерке из-под расстегнутого полушубка виднелась орденская колодка с планками Красной Звезды и Отечественной войны… Повязка сдавливает голову, тошнит, с трудом усаживаюсь в коляску, набрасываю на ноги брезент.
Сержант, видя моё состояние, спрашивает: «Ну что, товарищ полковник, ближайший госпиталь в Магадане – 35 километров, полчаса езды… Хоть какие-то документы при вас есть?» В ответ на мое мычание: «Да, ладно – прорвемся», протянул мне защитные танкистские очки, я поднял воротник бушлата… Немного замявшись, сержант вынул из-за пазухи, облезлую, старенькую фляжку и протянул мне… Сделал пару глотков водки, занюхал рукавом…Поехали… Темень, немного подсвечивает луна… На грунтовой дороге тонкая наледь, метет поземка с плотными зернистыми крупинками снега.
Мучительно соображаю, как мне себя вести в центре колымского края, заполненного лагерями на многие сотни километров… Начнутся опросы, допросы…Скажешь правду, сочтут шизофреником, начнешь фантазировать, посчитают шпионом и «навесят» двадцать лет лагерей. И везти далеко не нужно… Остается последнее – вести себя как при сильной контузии, жаловаться на потерю памяти, потянуть время и продумать дальнейшую линию поведения…Любыми средствами пробиться к высшему командованию Вооруженными силами… Из тех, кто сейчас там: Жукову, Василевскому, Кузнецову… Рассказать все как есть, убедить в том, что зная дальнейший ход событий в СССР и в мире, мог бы стать советником одном из штабов… С этими мыслями въезжаем в грязный плохо освещенный двор и видим одноэтажные корпуса буквой «П» – гарнизонный госпиталь… Пытаюсь повернуть голову, сознание меркнет от резкой боли в затылке…
Очнулся я все на той же скользкой дороге, испытывая затруднение и тревогу от того, что секунду назад не знал, какие давать объяснения по своей жизни и службе, чтобы это выглядело правдоподобно и при этом не угодить в психушку…
С трудом открываю глаза, приподнимаю голову. Мимо, с явной брезгливостью обходя меня, идут люди… Кто-то оборачивается. Больно и стыдно. Поднимаюсь, отряхиваю грязь, промокаю носовым платком затылок… На загривке – «колтун» от запекшейся крови. Через десять минут я – в троллейбусе, через двадцать минут – дома. На следующий день записываюсь на прием к невропатологу. Диагностируют сотрясение мозга, обновляют повязку. В обед забираю с ветлечебнице своего кота. Во избежание давешних приключений, на такси возвращаемся домой. Кот, не менее меня настрадавшийся, оборавшись вволю, заснул у меня в корзине по пути домой – обиделся. Пережитое мною, кошмаром не назовешь. Все было слишком буднично и чересчур правдоподобно.
Неоднократно возвращаясь в мыслях к тому видению, невольно задаюсь вопросом, что бы это все могло означать, к чему все это?
Лет в 11-12 мне часто снился какой-то загон для скота. Вокруг толпа куда-то рвущихся людей. Потом темнота… Из расспросов отца узнал, что при таких примерно обстоятельствах погиб мой дед, затоптанный толпой при бунте заключенных в Новочеркасской тюрьме в декабре 1919 года. Но теперь уже не понять, то ли это – результат переживаний за судьбу деда, то ли генетический отклик на какие-то реальные события. Объяснение могло быть одно – занимаясь исследованиями по эпохе 30-50-х годов прошлого века, слегка переутомился, и надо просто отдышаться.
Если следовать этой логике, то ни один из моих родных дедов не мог как-то «отметиться» в середине 50-х… Один, как уже говорилось, погиб в 1919-м, второй – умер от туберкулеза в декабре 1940-го… Их судьбе не позавидуешь… Так быть может, это из той жизни, которой им не удалось прожить?
Сон – бредовый, и цель – по сути бредовая, но как бы хотелось, что-то исправить, в той, ими так и не прожитой жизни…
Глава 1. Немного о моих предках и детских годах
до поступления в реальное училище
Я родился в семье капитана гвардейской артиллерии и бывшей гувернантки его дочерей от первого брака. В жизни очень часто повторяются ситуации, очень похожие одна на другую. Когда у моего деда по матери – начальника одного из отделов Главного артиллерийского управления полковника гвардейской артиллерии Всеволода Григорьевича Петровича, скоропостижно скончалась жена, то его детям – Екатерине и Григорию пришлось срочно подыскать гувернера с высшим образованием. Этим требованиям вполне удовлетворяла выпускница высших медицинских курсов Любовь Алексеевна Андреева. В одном лице она совмещала репетитора, воспитателя и домашнего врача. С учетом резко изменившегося семейного положения Всеволод Григорьевич подал на Высочайшее имя рапорт с просьбой об отставке и через полгода был уволен в отставку с пенсионом денежного содержания по последней должности c присвоением очередного звания генерал-майора гвардейской артиллерии. В течение года Любовь Алексеевна подготовила дочь генерала – Екатерину к поступлению в Институт благородных девиц, а сына – Георгия – к поступлению Нижегородский кадетский корпус. Сдав казенную шестикомнатную квартиру при Главном артиллерийском управлении, Всеволод Григорьевич приобрел примерно такую же квартиру в доме на Адмиралтейской набережной, рядом с мостом ныне носящем имя печально известного лейтенанта Шмидта. Нищета молодому отставнику не грозила – за более чем двадцатилетнюю службу в артиллерийском управлении, «курируя» Сестрорецкие оружейные предприятия, он стал пайщиком, или как бы сейчас сказали, акционером двух заводов, сохранив за собой пост старшего консультанта и получая ежегодно приличную ренту.
За два года до описываемых событий дед приобрел в село Мурзицы Алатырского уезда Симбирской губернии 50 десятин земли с домом и хозяйственными постройками. Выбор места летней «резиденции» был вызван главным образом тем, что детские и юношеские годы Всеволода Григорьевича прошли в Нижнем Новгороде, и его отец считал старинный, патриархальный Алатырь отличным местом летнего отдыха для своей семьи. Отец Всеволода Григорьевича – отставной подполковник Григорий Фердинандович (по православному крещению – Федорович) в 50-60-е годы 19-го века служил чиновником в Нижегородской строительной и дорожной комиссиях. В Нижнем Новгороде Григорий Федорович Петрович руководил так называемыми «благоустроительными» работами: строительство дорог, государственных зданий и прочим. В качестве надзирающего за ходом работ он принимал участие в постройке участков железной дороги, в связи с чем в дневнике Тараса Шевченко, своего случайного попутчика, назван «путейским капитаном», каковым он по сути и был в ту пору....
«…Петрович по происхождению серб, образованный, сердечный и прямой человек, хорошо разумеющий и глубоко сочувствовавший всему современному…» – так написал о нем Тарас Шевченко 27 февраля 1859 года (5 т. Стр. 207).
Выйдя в отставку, генерал Всеволод Григорьевич Петрович сохранил за собой членство в акционерном обществе Сестрорецких артиллерийских заводов, получая очень приличное денежное содержание. Как это часто бывает в осточертевших сериалах на каналах Домашний и Русский роман, через два года воспитательница детей генерала стала его официальной женой, в марте 1888 году у них родился сын Андрей, в январе 1890 году – сын Дмитрий. В 1889 году старшая дочь генерала Екатерина Всеволодовна с серебряным шлейфом закончила обучение в институте, прибыла в Алатырь и подключилась к уходу и воспитанию младших братьев. В ту пору девушке-бесприданнице было не просто выйти замуж. В Мурзицы в летние месяцы часто заглядывал бывший подчиненный генерала Всеволода Петровича – подпоручик Алексей Михайлович Емельянов, недавно женившийся до дочери бывшего сослуживца, имевшего неподалеку небольшое поместье. Емельянов продолжал службу в должности старшего адъютанта того же отдела Артиллерийского управления, которым до увольнения в отставку руководил Всеволод Григорьевич. Когда в 1893 году семье Емельяновых родилась дочь Лидия, Екатерина Всеволодовна стала крестной матерью девочки, мать которой большее время года находилась в имении отца. При рождении в 1895 году второй дочери, жена поручика Емельянова скончалась от послеродовой горячки, оставив на попечение молодого отца двух малюток-дочерей.
Алексей Емельянов, не имея других средств к существованию, службу оставить не мог, и пока малолетние дочери оставались в деревне на попечении тестя, Алексей Михайлович попросил Екатерину Всеволодовну «по-соседски» помочь в уходе за малышками. Естественно, Екатерине Всеволодовне было удобнее чтобы девочки большую часть времени проводили в Мурзицах, где им было веселее рядом с подраставшими мальчуганами – младшими братьями Екатерины.
Можно понять командование Главного Артиллерийского управления, – держать на ответственной должности офицера-вдовца с двумя малолетними детьми, всякий раз изыскивавшего средство отправиться в командировку как минимум на Ижевские артиллерийские заводы, чтобы иметь возможность почаще видеться с дочерями, растущими фактически без матери и отца с чужой тетей, было по меньшей мене – не разумно. Сочувствуя бывшему подчиненному, генерал Петрович по линии своих сербских сородичей, узнал о вакансии коменданта крошечного артиллерийского гарнизона на границе с Румынией в старой Измаильской крепости. Бывший комендант 60-летний полковник Готшальк готовился выйти в отставку и ему подыскивали замену. Всеволод Григорьевич, хорошо знавший полковника по прежней совместной службе в ГАУ, убедил всех в том, что лучшей ему замены чем капитан Емельянов не сыскать. В результате многоходовой кадровой перестановки капитан гвардейской артиллерии Емельянов был назначен на должность коменданта сектора береговой обороны в районе села Кислицы на Дунае. Тем же приказом отец, с учетом того, что ранее он «числился по гвардейской артиллерии» был переименован в подполковники с сохранением всех льгот, ранее полагавшихся ему как офицеру гвардии. Для офицера, до той поры жившего на одну заработную плату, это была серьезная льгота.
Получив назначение в Измаил, отец добился назначения туда же Глеба Александровича Краюшкина, до этого служившего старшим писарем отдела эксплуатации артиллерийского вооружения Главного Артиллерийского управления и имевшему звание подпрапорщика гвардейской пешей артиллерии. Прибыв к новому месту службы Алексей Михайлович вселился в «крошечный» особнячок на 4 комнаты с кухней и с отдельным служебным кабинетом, имевшим отдельный вход. Ближайший его начальник – командующий северо-западным сектором береговой артиллерии Черного и Азовского морей находился в Севастополе. По всем признакам, назначение было удачным, на таких должностях, как водилось, офицеры служили до гробовой доски. Приняв дела по новой должности, предстояло привести из Алатыря дочерей. Проблема была даже не в длительной поездке, требующей разрешения вышестоящего начальника, а в том, что девочки не привыкли к нему: старшая называла его дядей, а младшая при его виде пряталась за широкие юбки Екатерины Всеволодовны. Что касается моей матушки – Екатерины Всеволодовны Петрович – по тем временам девушка в возрасте 28 лет считалась безнадежной старой девой. О браке по расчету и речи не было, – отец невесты 12 лет пребывал в отставке и, как значилось в служебном формуляре, «…не числил и за собой недвижимого имущества». В те времена, такую мелочь как выкупленная в Петербурге шестикомнатная квартира с видом на Петропавловскую крепость, и скромный, одноэтажный домик на 50 десятинах земли в Алатырском уезде Симбирской губернии никто всерьез не воспринимал как солидную недвижимость.
Как и следовало ожидать, учитывая непростые обстоятельства и не умение отца обращаться с малышками, Екатерина Всеволодовна вызвалась сопровождать их к месту службы отца в Измаил. По легендарной семейной информации мачеха Екатерины Всеволодовны – Любовь Алексеевна, сама побывавшая в такой же ситуации, имела с капитаном Емельяновым непростой и длительный разговор. Генерал нервничал, но в этих разговорах-переговорах не участвовал. Поскольку задерживаться в Алатыре не было возможности, Екатерина Всеволодовна в «подорожном» документе числилась няней и воспитательницей при малолетних девочках. Путь им предстоял не близкий; большую его часть они преодолели на поезде, точнее на нескольких поездах, поскольку первую пересадку им пришлось сделать в Москве, в ожидании поезда на Киев. В Киеве пересели на поезд, следовавший до Одессы, а от Одессы до Измаила добирались в дорожном дилижансе, и от этого участка пути у девочек остались такие «яркие» впечатления, что они делились ими, как минимум, последующие 10 лет. На том же участке пути у девочек обнаружилось серьезное расстройство желудка, видимо, вызванное обильными угощениями попутчиков в поезде от Киева до Одессы. По приезде в Измаил при осмотре гарнизонным врачом, у девочек выявили признаки острой дизентерии. В те времена эта болезнь для маленьких детей считалась чуть ли не смертельно опасной. Вернувшись в Измаил и перекусив с дороги, Алексей Емельянов отправился на службу, и был «приятно» удивлен застав своего заместителя пожилого штабс-капитана смертельно пьяным. Тогда же и выяснилось, что местные жители, занимавшиеся браконьерской рыбалкой и контрабандой с румынскими Галацем, всячески «задабривали» местное крепостное начальство, «поставляя» без ограничения черную икру и молодое вино с местных виноградников. Со стороны такие «дары» смотрелись очень внушительно: черная икра свежего посола приносилась в больших лопухах, вино в 20-литровых баклагах, оплетенных ивовыми прутьями. В придачу прилагались местная брынза, свежо засоленная дунайская селедка и по сезону различные овощи и фрукты. Практически – все, что требовалось для широкого южного застолья.
Поскольку я еще не «народился на свет Божий», будущих отца и мать величаю по имени-отчеству. Знакомство Алексея Михайловича Емельянова с городским начальством состоялось не в служебных кабинетах, а на открытой веранде рядом со штабным домиком на территории крепости, где средь бела дня были составлены три казенных стола и на длинных скамьях, принесенных из садовой беседки, важно и по-хозяйски восседали все самые уважаемые горожане. Во главе стола сидел пожилой мужчина с головой, остриженный под «ежик», с трехъярусным подбородком, два яруса которого живописно свисали на мундир с полупогончиками статского советника и многочисленными знаками различия, по которым сразу было ясно, что он из отставных военных, со стажем службы в офицерских должностях не менее 35 лет. Вызывающе ярко на апрельском солнце сияли эмблемы министерства финансов, позволявшие безошибочно признать в нем таможенного чиновника.
По правую руку от него сидел худющий и весь какой-то сморщенный офицер в выгоревшем и мятом мундире с погонами чиновника пограничной стражи и знаками отличия надворного советника. Тот машинально выпячивая вперед и вверх свою тощую грудь, был привычно уверен, что его невзрачный и неопрятный внешний вид компенсировался военным орденом, уже тогда именовавшимся солдатским «Георгием», по виду засаленной орденской ленты которого можно было предположить, что «кавалер» ползком протащил свои тощие мослы от Москвы до Парижа, или Берлина. Рядом с ним сидел почтовый чиновник в опрятно, хорошо пригнанном мундире, с орденом Станислава 2-й степени на шее, что было неожиданно при его скромном чине надворного советника. От прочих присутствовавших его выделял не только «шейный», но и прическа с безукоризненным «пробором» и короткие усики, по которым в нем можно было безошибочно признать бывшего гвардейского офицера.
Рядом с ним сидел господин, внешность которого выдавала ярко выраженного местечкового еврея. Он был в строгом наглухо застегнутом сюртуке полувоенного покроя. Это был управляющей местной конторой Государственного банка. В самом конце стола сидел громадный, разбойничьего вида мужик в косоворотке малинового цвета, подпоясанной пояском с дорогой серебряной насечкой. Он особо выделялся длинными, черными как смоль с проседью вьющимися волосами, сверкающими как горящие угольки глазами и большим носом, похожим на клюв хищной птицы. Совсем не естественно и как-то вызывающе в раскрытом вороте рубахи смотрелся громадный православный крест на массивной золотой цепи. Это был хозяин местных рыбных промыслов из крещеных гагаузов. Казалось бы, не просто неожиданно, а совершенно нелепо виделось присутствие за столом владельца рыбоконсервного заводика из румынского Галаца. Это уже позднее выяснилось, что на русском берегу Дуная у него находилась рыбная фактория с полуподпольным цехом приема и первичной обработки рыбы. На фоне этих, по-своему колоритных фигур, скромно и как-то отчужденно от общего застолья смотрелись два офицера сектора береговой артиллерии – поручик, лет 30-ти и штабс-капитан лет 40-ка. В них было сложно признать хозяев застолья, но именно их присутствие не позволяло признать описываемое «мероприятие» сходкой местного мафиозного клана.
По центру стола стоял бочонок, мастерски сработанный из древесины кипариса и скрепленный серебряными обручами, украшенными чеканкой с чернью в стиле местного, молдавского орнамента. Бочонок, оборудованный двумя серебряными кранами, был поставлен так, чтобы к нему с двух сторон стола могли дотянуться именитые гости. Видимо, из этого расчета и производилась их рассадка за столом. С учетом разных пристрастий на дальнем конце стояла узкогорлая бутыль оплетенная местной лозой, рассчитанная на «четверть» ракии. Было заметно, что водка пользовалась не меньшим спросом, чем местное вино. На столе стояли два хрустальных блюда, где на виноградных листьях аппетитно серебрилась зернистая икра. Свежей душистой зеленью были наполнены два деревянных блюда.
Несложно представить реакцию отца, когда после всех дорожных треволнений и болезни девочек он увидел это по южному красочное застолье. О «простоте» быта и о неприхотливости местного люда напоминали лишь крупные глиняные тарелки, представлявшие нечто среднее между глубокими и десертными, фаянсовые кружки с крышками, видимо привезенные с одной из балканских стран. К моменту появления подполковника Емельянова веселье было в самом разгаре. Об этом свидетельствовали остатки метрового осетра, обглоданного так основательно, что напоминали остов корабля, выброшенного на берег и частично разрушенного ветрами.
Два еврея со скрипками в румынских национальных одеждах осуществляли музыкальное сопровождение застолья. По всему было видно, что подобные мероприятия при прежнем коменданте здесь организовывались регулярно.
У отца хватило ума, а главное, выдержки, чтобы подойти к столу и поздравить всех присутствовавших с очередным Престольным праздником, ставшим условным поводом для застолья. Он отхлебнул вина из поданной ему кружки и закусил куском осетрины, приправленной матерым хреном. Своему заместителю, подошедшему к нему с очередным угощением, он шепнул, чтобы тот через пару минут подошел к нему в кабинет.
Гости были несколько смущены неожиданным появлением «нового хозяина» гарнизона, но ободренные поздравлением, продолжили пьянку, провозгласив здравицу за здоровье нового коменданта и его семейства. Сославшись на усталость с дороги, отец вышел из-за стола.
Алексей Михайлович готовился к приезду «семьи», но не предполагал, что с приездом детей возникнет столько проблем.
В качестве «наследства» от полковника Готшалька отцу досталась домоправительница Домна Васильевна, – дородная пятидесятилетняя липованка, которая у прежнего коменданта представляла в одном лице стряпуху, домработницу, и похоже – любовницу. По информации ближайшего окружения выяснилось, что при проводах прежнего «хозяина» в Одессу стряпуха разревелась при всех, а Владимир Карлович на прощанье ее обнял и поцеловал, она же в пояс поклонилась и перекрестила отъезжавший экипаж бывшего коменданта. Ее муж и двое взрослых сыновей попали в засаду к румынским стражникам, один из сыновей и муж были убиты в перестрелке, а младший сын более 5 лет содержался в тюрьме Галаца и ей раз в полгода по согласованию русского и румынского комендантов придунайских городков разрешалось с ним видеться.
Принимая назначение помощником коменданта сектора береговой обороны, Алексей Емельянов, видимо, не в полной мере представлял специфику края, в котором теперь предстояло служить. В период пятнадцатилетней службы в структурах Главного Артиллерийского управления, ему пришлось с инспекторскими поездками побывать практически во всех округах Российской Империи, за исключением Одесского и Новороссийского. И надо ж было такому случиться, что он попал в один из ранее незнакомых ему военных округов. Сослуживцы по Управлению, узнав, что он получил назначение в Одесский округ, да еще и с повышением в должности, откровенно ему завидовали. Их представление о городках и гарнизонах, расквартированных в Южной Бессарабии, не выходило за рамки информации, полученной при чтении ранних стихов Александра Пушкина, и прежде всего – поэмы «Цыгане».
Между тем, в конце 19-го века Измаильский уезд представлял собой весьма пеструю картину. Общее количество населения в уезде по сведениям за 1891 год – 137 716 человек (72 379 мужчин и 65 337 женщин). Этнографический состав населения очень разнообразный. Кроме русских православного исповедания, очень много было старообрядцев различного толка, немецких и болгарских колонистов, греков, цыган, евреев и других. После присоединения уезда к России часть румынского населения перешла в Румынию, а на место его стали селиться малороссы из других частей Бессарабии, с 1864 года здесь поселились чехи, прибывшие частью из Чехограда (Мелитопольского уезда Таврической губернии), часть из Зубовщины (Киевской губернии) и образовали колонию Ново рад.
Главными занятиями населения – земледелие, садоводство, виноградарство, табаководство, рыболовство, пчеловодство и шелководство. Плодовых садов было в 1861 году 16 955 десятин (наибольшее количество в губернии). В 1892 году в уезде было 175 пасек с 11 500 ульями, шелководством занималось 52 лица (680 тутовых деревьев).
В 1891 году в уезде было 23 паровые мельницы, 91 конная и 1308 ветряных общей производительностью в 4 420 четвериков муки в сутки. Фабрик и заводов в том же году: рыбных – 20, кирпичный, красильня, чугунно-литейных – 2, маслобойных – 14, кожевенный, шипучих вод, свечных – 14, сыроваренных – 13, салотопенный, суконных – 50, шерстомойня, больниц в уезде 4. Торговля уезда сосредотачивалась главным образом в Тучкове. Состав населения по переписи 1897 года: Всего – 244 274 душ. В 1883 году в Измаильском уезде было 92 низших училища, из них 5 двуклассных с 357 учащимися и 87 одноклассных с 3075 учащихся обоего пола. Число учащихся в уезде составляло 3,5% населения, что не предполагало высокого уровня грамотности.
В первый же день приезда дочерей в Измаил Алексей Михайлович вызвал к себе домой заведующего гарнизонным медицинским пунктом с задачей определиться с состоянием здоровья дочерей. Военные врачи десятками лет служившие в Южной Бессарабией, изобиловавшей реками, озерами, имели богатую практику борьбы с малярией, тифозной горячкой и дизентерией. Осмотрев девчушек, врач назначил стандартное в таких случаях лечение, но, учитывая тяжелое протекание заболевания, посоветовал пригласить из Одессы детского врача. Созвонившись со своими коллегами в крепостном управлении Одессы, Алексей Михайлович в следующую ночь на штабной «пролетке» отправился в Одессу за врачом, плюс к тому планируя представиться в штабе Одесской крепости своему окружному начальству.
Попав на окружные сборы командиров секторов и батарей, он вынужден был задержаться в Одессе на два дня. Возвращаясь в Измаил с доктором, он не без оснований сильно волновался за здоровье и жизнь дочерей. Несмотря на все меры, предпринимаемые Екатериной Всеволодовной и местным детским врачом, у девочек на фоне сильнейшей диареи и общей слабости произошло обезвоживание организма. Старшая непрерывно плакала, а младшая, еще более ослабшая, тоненько попискивала. Одесский профессор, осмотрев девочек и узнав, что они более трех дней отказывались от пищи, дал указание насильно кормить малышек перетертыми зелеными яблоками, обещав через пару дней позвонить из Одессы и справиться о их здоровье. Слава Богу, все обошлось – через неделю малышки выздоровели. Через пару недель, окончательно окрепнув, они весело щебетали и выходили на прогулки во двор. Все это время, занимаясь хозяйственными делами, готовя пищу, поддерживая порядок в доме и на обширном дворе, Домна Васильевна скромно помалкивала, а в конце месяца, выбрала время и подошла к Екатерине Всеволодовне с предложением нанять няню для ухода за детьми. Поскольку жилая половина дома соседствовала со служебным кабинетом и прихожей, в поддержании порядка в усадебке принимал участие денщик, а в случае необходимости по вечерам привлекался старший писарь.
При поиске подходящей няни Екатерина Всеволодовна поставила условие, чтобы она была не младше 40 лет, с опытом воспитания и ухода за детьми. Учтя, что до освобождения из тюрьмы сына Домны Васильевны оставалось пору лет, она предложила взять в няни его бездетную жену, которой к тому времени было 30 лет. В тот момент, когда Екатерина Всеволодовна забраковала очередную претендентку в няни – смазливую, разбитную молдаванку лет 25, Алексей Михайлович, оказавшийся в это время на жилой половине дома, сделал вывод о том, что пора официально оформить их отношения. Жители Измаила и без того были уверены, что Екатерина Всеволодовна и Алексей Михайлович – муж и жена. Где-то через пару недель после приезда семьи в Измаил, когда отец ревизовал береговую батарею в Килие, в дом пожаловали делегаты от местной еврейской общины. Предприимчивые евреи решили подкрепить свое уважение к «госпоже комендантше» выводком гусей и целым свиным семейством. Пока «госпожа комендантша» выражала искренний протест таким «замысловатым» способом знакомства, денщик и ординарец Алексея Михайловича определили свиное «поголовье» в штатный свинарник, пустовавший после проводов полковника Готшалька, а шею вожака гусиной стайки пометили охрой. Венчаться мои родители решили в Одессе – подальше от местной любопытной публики. Чтобы и в Одессе особенно не «отсвечивать» для венчания выбрали храм-усыпальницу князя Потемкина на окраине города. Свидетелями их венчания была семейная пара – однокашник отца по Владимирскому училищу – капитан Янцевич, служивший в Одесском крепостном управлении, и его жена – Елизавета.
О своем венчании «молодожены» сообщили только своим родителям: Алексей Михайлович – в Елец – Матери, Екатеринина Всеволодовна – в Алатырь – отцу и мачехе.
Прослужив более пятнадцати лет в структурах, призванных планировать и контролировать процесс управления артиллерией во всех округах и крепостях громадной империи, подполковник Емельянов не в полной мере представлял те трудности, что ожидали его на новой самостоятельной и ответственной должности. Готовясь передать свое «хозяйство», прежний заместитель коменданта сектора береговой обороны полковник Готшальк принял ряд мер по наведению порядка в военных городках и на позициях артиллерийских батарей. Силами батарейцев были отремонтированы казармы и хозяйственные постройки, подновлены ограждение и караульные вышки, территория городков и позиции батарей были очищены от разного хлама, скапливавшегося годами. Оставались проблемы, решить которые не представлялось возможным наличными силами и имеемыми средствами. Артиллерийские «дворики» пушечных и мортирных батарей не имели бетонной защиты, а были облицованы камнем из местных каменоломен, не отличавшихся должной прочностью. При постройке погребов для зарядов и снарядов использовался кирпич, местного производства, и его качество не выдерживало критики. Погреба, считавшиеся частично заглубленными, не имели достаточной земляной «одежды», что обрекало их на разрушение снарядами современных мортир. «Естественная» вентиляция погребов не обеспечивала влажности и температуры, требуемой для хранения снарядов и особенно – пороховых зарядов.
Батареи были вооружены трофейными английскими орудиями, захваченными у противника в результате последней войны с турками в 1878 году, и не имели достаточного боезапаса для ведения длительных и напряженных боевых действий. Средства тушения возможных пожаров существовали на самом примитивном уровне и не обеспечивали реально стоящих перед ними задач. С учетом теплого, южного климата в летние месяцы температура в погребах достигала 25-27 градусов, что при влажности, превышавшей 90 процентов резко повышало опасность самовозгорания пороховых зарядов. Периодическая смена зарядов в погребах не производилась из-за отсутствия требуемых запасов. Все вышеприведенные факты были перечислены в акте приема-передачи материальной части и заведований от старого новому коменданту сектора и акт отправлен на утверждение командованием ГАУ в столицу. Модернизация батарей со сменой орудий была запланирована на 1895 год, но уже неоднократно переносилась на более поздние сроки.
Командующий сектором генерал-майор Блумберг от такого «расширенного» приема дел и обязанностей своим новым помощником не был в восторге. Видимо, он предполагал, что помощника по личному составу не должно интересовать состояние материальной части батарей, и процесс приема должен был ограничиться ознакомлением с укомплектованностью батарей личным составом, проверкой казарменного фонда и подсчетом «портянок» и постельных принадлежностей артиллеристов. Более того, умудренный не только служебным, но и житейским опытом 65-летний генерал в подобной методе приема дел усмотрел заявку молодого подполковника на должность коменданта сектором, которую Мариан Францевич занимал с 1878 года. Об этом грубоватый, туповатый и сверхмнительный немец прямо и откровенно заявил Алексею Михайловичу при подаче тем рапорта с актом приема-передачи заведывания по должности. При этом он нацелил Алексея Михайловича на непосредственные обязанности коменданта крепости и заместителя уездного воинского начальника, то есть ЕГО. Сделав вывод о том, что отношения его с комендантом сектора обещают быть сложными, отец решил выполнить его рекомендации по наведению порядка в масштабах крепостной комендатуры.
Для начала он выяснил, что его инструкция по должности последний раз корректировалась и утверждалась в 1865 году. Пришлось с учетом руководящих документов и изменившихся требований создать новую инструкцию, учитывавшую специфику приграничной приморской крепости. Вспомнив состав круга «ограниченных» гостей праздничного застолья, Алексей Михайлович призвал своего заместителя штабс-капитана Станкевича и потребовал дать каждому из них «развернутую» характеристику, обратив особое внимание на основной и дополнительные виды деятельности каждого из них. Станкевич, прекрасно понимая, что даваемая им информация легко может быть перепроверена, сделал максимально объективный анализ, позволивший Алексею Михайловичу представить себя наследственным главой местного мафиозного клана, контролирующего уезд и ряд граничащих с ним территорий и наиболее значащих объектов. В этой ситуации предстояло принять решение, – то ли очертя голову бороться с этой десятилетиями складывавшейся системой, то ли, возглавив ее, направить по пути разумного ограничения.
Предшествовавшие годы раздельного проживания отца и дочерей способствовали некоторому их отчуждению. Девочки больше тянулись е Екатерине Всеволодовне: младшая Маша все чаще называли ее мамой; старшая, несколько под запутавшаяся в обстановке, и практически не помнившая родной матери, все чаще называла Екатерину Всеволодовну – мамой Катей, как сама рекомендовала ей мачеха, но все чаще – мамой. Подобная ситуация была слишком близка и понятна Екатерине Всеволодовне по собственному опыту, и она создавала условия для взаимного общения и привыкания приемных дочерей. Девочки, продолжая дичиться, понемногу привыкали к отцу, имевшему возможность уделять им внимание и проявлять заботу. Приветливый, южный климат, обильная, здоровая пища, возможность общения со сверстниками и домашними животными способствовали формированию нормальных семейных отношений. В октябре 1897 года Екатерина ощутила признаки беременности, но ближайшие месяцы ее не покидало чувство тревоги, которое предшествовало «выкидышу». Через полгода эта же неприятная и тревожная история повторилась. Лишившись в детстве матери и проведя юные годы в закрытом институте «Благородных девиц», она была приучена сдерживать эмоции, и не поддаваться чувству отчаяния. Тем белее, что рядом были маленькие девчушки, требовавшие постоянной заботы и внимания. Тем не менее, она поделилась своими бедами и тревогами с Домной Васильевной, которой безмерно доверяла. Опытная и по-житейски мудрая женщина, сама немало уже испытавшая в жизни, прониклась ее тревогами и отвела к знахарке из местных староверок – «молокан». Та в течение полугода поила Екатерину настоями разных трав и при появлении признаков очередной беременности провела с ней какой-то мудреный обряд, о котором мама делилась только с самыми близкими людьми.
Подтверждением правильности и главное, результативности ее действий, стало мое появление на свет в феврале 1900 года и рождение брата Вячеслава в марте 1902 года. Отец, поначалу внешне смирившийся с тем, что ему не судьба иметь сыновей, был безумно рад моему рождению. В ожидании моего рождения ничто не предвещало больших проблем. Домна Васильевна организовала строгий режим питания и распорядка дня. Эта женщина, ни одного дня не посещавшая школу, говорила на пяти языках: русском, церковно-славянском, болгарском, молдавском и румынском. Она заговорами останавливала кровотечения, успешно лечила травами и какими-то снадобьями из морепродуктов. Поскольку мама очень хорошо переносила беременность, было принято решение принимать роды не в Одессе, а в фельдшерско-акушерском пункте местной уездной больницы. Сейчас бы мы назвали такую больницу – поселковым медицинским пунктом.
Поздним вечером 11 февраля, когда мама почувствовала приближение первых схваток, отец на штабной пролетке привез ее в больницу, а сам направился в Кислицу, куда с целью проверки берегового поста наблюдения и связи прибыл комендант сектора. Возвратившись из Кислиц далеко за полночь, отец для солидности и с учетом торжественности момента одел парадный гвардейский мундир и в полном облачении, которое дополняла наградная сабля с Анненским темляком, не дожидаясь утра, пешком направился к больнице. Его несколько насторожила какая-то суета, не свойственная этому позднему ночному часу. Дверь в операционный коридор была закрыта изнутри, зал для операций был ярко освещен. Несколько встревожившись, отец начал стучать в дверь – никакой реакции. Постучал в окно операционной. Минут через пять вышла несколько смущенная санитарка, а за ее спиной в темноту метнулась фигура в форме полицейского унтер-офицера. На вопросы отца санитарка ответила: «Барыня еще не разродились, да вы не волнуйтесь – за старшим акушером уже послали»…
Минут через тридцать, подъехала крытая пролетка и из нее чуть ли не бегом проскочил в коридор операционной небольшого росточка сухонький мужичонка в брезентовом плаще, одетом поверх медицинского халата, с саквояжем в руках. Его внешность карикатурного еврея никак не вязалось с образом акушера. Было ясно, что роды идут не в стандартном режиме, но добиваясь информации, поднимать скандал, значило еще в большей степени помешать процессу… Когда прошел еще один час ожиданий и на востоке забрезжил южный февральский рассвет, отец решил призвать на помощь Домну Васильевну. Домна Васильевна уже была рядом с больницей, когда дверь в операционную распахнулась и на крыльце как чертик из табакерки появилась дородная женщина внешностью, являвшая что-то среднее между цыганкой и еврейкой. Значительно позже я узнал, что такой облик характерен для пожилых румынок и болгарок. На ней был некогда белый халат, изрядно запятнанный кровью и белый неопрятный чепец. Возвышаясь на высоту крыльца, и гордо приподняв подбородок, гневно выпятив толстые губы, вытирая следы крови с рук грязным полотенцем и смешивая русские и румынские слова, шипящим фальцетом она громогласно и гневно заявила: как не стыдно – русский офицер и кавалер мешает нам спасать его жену… Отец поначалу онемел от неожиданности, а потом спокойным голосом спросил: а ребенок, где мой ребенок? Еще более осмелев и охамев, эта румынская вахлачка тем же не терпящим возражений тоном заявила: «…не такая старая – родит еще!».
Отец настолько растерялся от этого заявления, что забыл о том, что на нем была сабля, иначе бы он точно зарубил бы эту румынскую стерву. Верно оценив его состояние и настрой, акушерка быстро скрылась за дверью, которая тут же за ней захлопнулась. Во время этой перебранки Домна Васильевна, проскочила за ее широкой спиной в коридор операционной. Как потом неоднократно она рассказывала матери и отцу: в ярко освещенной операционной стоял полумрак, тощий жидок, оказавшийся старшим фельдшером и по совместительству любовником акушерки, склонился над операционным столом, видимо завершая операцию по кесареву сечению.
Осмотревшись, в мрачно освещенном тамбуре операционной, Домна Васильевна увидела на мраморном столике тонко попискивающее окровавленное крошечное тельце. Сколько времени я пролежал на холоднющем мраморе в таком состоянии, оставалось только гадать. Находясь в утробе матери с головным прилежанием и пробиваясь на свет Божий, я основательно изорвал свою родительницу. Захлебнувшись отходившими родовыми водами, с необработанным пупком, без признаков жизни, я был брошен на мраморный столик, а акушерка в страхе ответственности за жизнь «комендантши», похоже, не проинформировала о моем существовании своего «коллегу», прибывшему ей на помощь. Теперь же, не без основания рассчитывая, что старший акушер не даст умереть роженице, она отважилась на скандал с моим отцом, пришедшем в ярость в попытках узнать состояние жены и новорожденного… Она – румынская хабалка, не учла возможную реакцию отца двух девочек в ожидании рождения сына.
Решительная липованка Домна Васильевна, ранее работавшая санитаркой, набрав в одно ведро горячую, во второе холодную воду, взяв меня за ножки, стала поочередно опускать меня то в одно ведро, то в другое. Так продолжалось до тех пор, пока я не заорал в полный голос. Видимо услышав эту возню, акушерка с бранью и угрозами набросилась на мою спасительницу. Среди оскорблений и угроз определенно звучали «деревенская дура, ведьма, что ты творишь, если ребенок и выживет, то навек останется безмозглым дурачком. Ты видела его отца? Я в русскую тюрьму за тебя не пройду, а тебя сдам в полицию».
Как рассказывала Домна Васильевна, и не отрицал отец, разбуженный возней и криками, проснулся истопник – пожилой отставной солдат. Выйдя со стороны котельной и с похмелья, не сориентировавшись в обстановке, он подошел к отцу с предложением «за недорого» смастерить отличный маленький гробик. Тем временем, Домна Васильевна, не обращая внимания на орущую акушерку, завернула меня в подол своей нижней рубашки и подошла к ярко освещенному окну, чтобы показать меня отцу… Увидав меня на руках у Домны Васильевны, отец немного успокоился: и теперь это предложение «с гробиком»… Не вынимая сабли из ношен, он так огрел по спине добровольного гробовщика, что тот повалился на землю и задом на карачках стал отползать в сторону. От силы удара на ножнах лопнула кожа. Эта сабля с треснувшими ножнами висела над моей кроватью до поступления в Морской корпус.
Очнувшись от наркоза хлороформом, стала громко кричать мама, требуя показать меня. Теперь уже оттолкнув в сторону этот жидовско-румынский альянс, Домна Васильевна поднесла меня к маме, и та немного успокоилась. Только теперь акушерам с большим трудом удалось отобрать меня у Домны Васильевны, и завершая процесс реанимации, обработать пупок, который как напоминание о тех событиях остался каким-то скособоченным.
С этого момента наши с мамой испытания продолжились по нарастающей. В течение недели у мамы продолжалось кровотечение, а у меня по всему тельцу пошел отек и я стал задыхаться от двустороннего воспаления легких. Отец, при таких же примерно обстоятельствах потерявший первую жену, действовал решительно, – прибывший из Одессы хирург-акушер повторно обработал у мамы послеродовую рану и наложил дополнительные швы.
Осмотрев меня он диагностировал двустороннее воспаление легких, а когда выяснил, что воспаление возникло от переохлаждения в результате халатнейших действий акушеров, пообещал подыскать им место, более соответствующие их квалификации. Должно быть под влиянием рассказов матери и отца об истории моего не простого появления на свет, изначально сформировалось резко негативное отношение к евреям, румынам и прочей сволоте, традиционно паразитирующей на нашей русской почве. Той же «пролеткой», на которой возвращался врач, в Одессу с крупной суммой денег отправился больничный «эконом» с задачей, во что бы то ни стало, привести кровь для переливания новорожденному. Об антибиотиках в те времена никто еще не слыхал, и внутримышечное переливание крови было самым радикальным средством борьбы с крупозным воспалением легких у маленьких детей. Вечером того же дня 15-го февраля мне в крошечную задницу ввели 10 кубиков донорской крови. Одновременно со мной кровь вливали двум полугодовалым девочкам.
Через пять минут на моей крошечной ягодице на месте введения донорской крови вздулся кровяной пузырь-абсцесс. Девочки, которым вливали кровь из той же банки, в течение суток умерли с признаками заражения крови. После этого, отец принял решение – маму и меня забрать из родильного отделения и разместить в спальной комнате, по возможности создав там условия, позволяющие оказывать нам доступную врачебную помощь. Через неделю мама начала кормить меня грудью, и я потихоньку стал оживать. Излишки молока мама сцеживала и через Домну Васильевну передавала жене пограничного унтер-офицера, у которой после рождения ребенка пропало молоко. С десяток лет отец отслеживал судьбу моего «молочного» брата, а потом в житейской суете мы потеряли контакт с этой семьей. Должно быть, поэтому, я пристально присматриваюсь к каждому своему ровеснику, рожденному одновременно со мной в Измаиле, в надежде обнаружить родственные черты.
В 1899 году, в соответствии с планом усиления южных границ Империи было принято решение о строительстве нескольких береговых батарей. Оценивая состояние и боевую эффективность старых батарей, сооруженных в период с 1876 по 1882 год, было принято решение новые пушечные и мортирные батареи разместить с учетом рельефа местности, с таким расчетом, чтобы в перспективе они стали узлами единой береговой обороны, призванной защитить участок северо-западного побережья Черного моря. Задачами старых береговых батарей на участке Дуная от Килии до Рени оставались:
1. Не допустить прорыва румынской речной флотилии ниже города Рени;
2. Не допустить форсирования противником реки Дунай ниже участка: Галац – устье Дуная.
3. В случае необходимости, совместно с частями армии отразить попытку удара противника от Галаца в направлении Джурджулешти.
С целью контроля основной судоходной протоки Дуная с выходом в Черное море были намечены: постройка 102-мм батареи была в районе южнее местечка Жебрияны, второй аналогичной батареи рядом с Вилково. Еще одна батарея была спланирована восточнее Килии, с целью прикрытия протоки у остова Тагару. Батарея на 4 122-мм орудия была заложена юго-восточнее Измаила; четырехорудийная 122-мм батарея для контроля колена протоки в сторону Сутулкора и Чатаклея; четырехорудийная 122-мм батарея из расчета контроля широкого участка Дуная в районе Исакчи – Тулча; четырехорудийная 152-мм батарея планировалась у Джурджулешти для контроля района слияния Прута и Дуная.
В ходе последующих войн я неоднократно убеждался в том, насколько грамотно были поставлены эти батареи, имевшие круговой сектор обзора и способные поражать не только речные и морские цели, но и вести огонь по наземным целям. С возведением трех последних батарей, по мере их готовности, необходимость сохранения на этих же участках старых батарей теряло смысл. С началом строительства батарей у коменданта Измаила прибавилось забот: нужно было организовывать и контролировать создание небольших «городков» для строителей каждой из строившихся батарей; обеспечить квартирами военных инженеров, занимавшихся строительством ближайших к Измаилу батарей. Через систему военных телеграфов в адрес строительного управления Одесского округа и ГАУ шла вся заявочная и отчетная информация по строящимся батареям. В Измаил зачастили ревизоры из столицы, контролировавшие ход строительных работ и инженерные офицеры, обеспечивавшие поставки стройматериалов и оборудования для строящихся батарей. Они направлялись сразу же в Измаил, зачастую, игнорируя общение с начальником сектора и офицерами его штаба, располагавшегося в Килии. Когда же генерал Блумберг вышел с инициативой о перенесении штаба сектора из Килии в Измаил, командование ГАУ, не без оснований» заявило, что при наличии в Измаиле помощника коменданта сектора со штатом крепостной комендатуры, не усматривает в этом перемещении никакой надобности. С упором на это заявление, Мариан Францевич, якобы с целью получения информирования о ходе строительства батарей, обязал отца три раза в неделю являться к нему для доклада, всякий раз и во всякую погоду преодолевая двадцать верст.
Когда Алексей Михайлович, как бы невзначай, обмолвился об этом «неудобстве» очередному визитеру из столицы, то периодичность докладов генералу Блумбергу ограничили, как и было ранее заведено еженедельным докладом по пятницам.
С учетом расширения функций и полномочий коменданта, разряд комендатуры был повышен с 3-го до 2-го; в штат крепостной комендатуры включили 4-х младших офицеров, 4-х унтер-офицеров и 2-х телеграфистов с целью организации круглосуточного обеспечения службы дежурными помощниками коменданта. Следом добавили хозяйственный и комендантский взводы. Мама говорила, что вся эта реорганизация произошла благодаря неуемной энергии отца и, безусловно, благодаря сохраняющимися связям в Главном Артиллерийском управлении.
С учетом изменившейся обстановки возникла потребность в дополнительных денежных расходах, как бы мы сейчас сказали, «на представительство»… Коменданту Измаильского гарнизона в пять раз были увеличены «столовые» добавки к окладу, при условии, что он организует «стол» для инженерно-технического состава 3-х ближайших строящихся батарей, и с расчетом на организацию субботних обедов для командного состава тех же батарей. Маме предстояло стать настоящей женой-командиршей, к чему, кажется, она все предыдущие годы стремилась, посильно помогая отцу, в отработке служебной документации и отчетов. За домом коменданта со времен турецкого владычества находилась казарма крепостной стражи. Это одноэтажное здание, сложенное из крупных блоком местного известняка, предназначалось не только для проживая стражи, но и для обороны: в стенах были прорезаны узкие бойницы, судя по остаткам местами выбитых стекол, впоследствии используемые как окна. Обогревалось здание воздуховодом, изготовленном из обожжённых глиняных труб, проложенных по периметру помещения. Поверх этих труб были положены толстенные деревянные настилы, видимо служившие скамьями при приеме пищи и спальными местами в ночное время. С левой стороны к этой казарме примыкало помещение, по сохранившимся остаткам печи, служившее кухней. В следующей секции пристроя, видимо, находилось хранилище продуктов, подтверждением тому служил обширный и глубокий подвал – погреб, скорее всего предназначенный для хранения соленостей и копченостей. Кстати, при обследовании подвала был обнаружен ход в подземный лаз, проложенный под крепостной стеной и, видимо, предназначенный для покидания крепости в случае ее захвата противником.
Силами хозяйственного взвода с привлечением взвода комендантского помещения эти были освобождены от мусора и хлама. В них был произведен ремонт, с перспективой дальнейшего использования в качестве казармы для самих взводов, а крытая веранда, пристроенная к казарме, могла служить летней столовой для посменного питания строителей трех береговых батарей. Силами тех же крепостных взводов с привлечением полувзвода уездных «стражников» были «забутованы», и частично забраны «рогатками» и проволочными заграждениями, проломы в крепостных стенах, зараставших травой с периода успешного штурма Измаила гренадерами Суворова. Для придания военному городку «крепостного» колорита на двух КПП были установлены «рогатки» и шлагбаумы, а главное – поставлены сторожевые будки, окрашенные «зеброй» из чередования черных и белых полос, напоминавшие, если и не о суворовской, то уж точно об эпохе царствования Императора Николая Павловича.
Не всем жителям близлежащих к крепости улиц понравились действия коменданта по «модернизации» старой крепости. Местными бандитами и контрабандистами обширные подземелья, в районе крепости традиционно использовались как места сходок и хранения контрабандных товаров. Как бы продолжив традиционные сборы с застольями местной чиновной и купеческой «знати», организовали праздничный обед, исключив из числа приглашенных бесполезных «чинуш», и ограничив количество «свадебных генералов». За обильным угощением и традиционными здравицами обсудили процесс регулярной поставки на крепостную кухню основных продуктов питания. Часть «гостей» были явно разочарована сообщением о прекращении традиционной «халявы», базировавшейся на откровенных поборах, с нечистых на руку торгашей и «полномочных» представителей контрабандистов. С бывшими поставщиками «халявы» были заключены официальные договора на поставку продуктов для питания крепостного гарнизона и строителей батарей. Артиллерийский гарнизон Измаила был усилен артиллерийским дивизионом, пушечным батареям которого предстояло обеспечить войска второго эшелона, на участках берега, которым угрожала высадки десанта противника, либо для отражения нападения речных судов противника. На проведенных учениях, конные батареи, расквартированные в окрестностях Измаила, в назначенные сроки занимали ранее оборудованные позиции на участках строящихся береговых батарей. Штаб артиллерийского дивизиона расположился в здании казарменного типа неподалеку от крепости. Как естественное следствие – командование и офицеры штаба дивизиона стали частыми гостями коменданта.
К этому времени у папы было двое вестовых и порученец из числа юнкеров-двухгодичников. Юнкер при его показной исполнительности и опрятном виде требовал постоянного контроля со стороны начальника гарнизона. При каждом удобном случае, он уединялся в дальний угол приемной, и с задумчивым видом, что-то писал в казенной записной книжке. Строевую канцелярию гарнизона возглавлял пожилой подпрапорщик – Семен Егорович, серебристые нашивки на рукаве у которого за сверхсрочно прослуженные годы, напоминали парадную форму барабанщиков и флейтистов периода Крымской войны. Семен Егорович курил трубку, используя местные душистые сорта табака, поэтому в канцелярии стоял запах как в дорогой табачной лавке. Когда уровень службы в гарнизоне и быт нашей семьи, наконец-то достигли желаемого уровня, появились желающие занять папино место. При появлении информации о появлении очередного кандидата на должность начальника отдельного артиллерийского гарнизона, папе традиционно предлагали вернуться в Главное Артиллерийское управление на разные должности, среди которых чаще назывался Организационно-мобилизационный отдел.
Сестры подрастали – старшей уже было 7 лет, младшей – 5. Мне шел второй год и я, должно быть, был на тот момент был самым счастливым и обласканным в семье. В одной рубашке, босяком я разгуливал по двору, то подходя к загону с гусями, то со стороны наблюдая за «свинской» жизнью. Домна Васильевна, занятая хозяйственными делами, не всегда могла уследить за мной. Случалось так, что когда сестры «чинно и благородно» прогуливаясь по двору, должны были контролировать мои действия, я старался исчезнуть из их поля зрения.
Внизу калитки массивных крепостных ворот было проделано отверстие для миграции кур. При всякой возможности я норовил пролезть в это отверстие, чтобы оказаться на улице. В ближайших к крепости домах меня отлично знали и всякий раз водворяли домой, передовая в руки Домне Васильевне. Наверное, меня воспитывали не так уж строго, потому что свои «вылазки» предпринимал очень часто. Если бы целью этих «вылазок» были только прогулки по соседней улице, то с ними можно было мириться. Но дело в том, что я всякий раз неудержимо стремился на берег ближайшей из многочисленных проток, соединенных с Дунаем.
Эти протоки пользовались дурной славой – в них тонули маленькие поросята, пару раз захлебывались пьяные мужики, пытавшиеся преодолеть эту «серьезную» водную преграду, в которой глубина не превышала одного метра. Все привыкли к тому, что за босым полуголым малышом бежит пожилая женщина, и потом они, мирно беседуя, возвращаются домой. Однажды Домна Васильевна не уследила, и я добежал до обрывистого берега канала. На местном наречии, они, кажется, назывались «ереками», должно быть от тюрского арык? Не добегая метра до обрыва, я повернулся к няне, поднял палец, и назидательно произнес – «ерик». Это было третье мной произнесенное слово, первым был «кюч» (ключ), второе «каман» (камень»). Ключом запиралась калитка, камнем прикрывался лаз для кур.
Как и следовало ожидать, последние организационные нововведения в крепости вызвали скрытое недовольство генерала Блумберга, выразившееся в немотивированных претензиях к служебной деятельности отца, как коменданта Измаила. Для разбора конфликта между командующим западным сектором береговой обороны и комендантом Измаильского гарнизона, была направлена комиссия ГАУ, по выводам которой, прежняя организация западного сектора береговой обороны была упразднена, а три старые батареи, ранее составлявшие его основу, были объединены в Отдельный артиллерийский дивизион береговой обороны со штабом в Килие, временно подчиненный командующему сектору береговой обороны со штабом в Белгороде-Днестровском.
Бывший командующий Западным сектором, ветеран обороны Севастополя и участник Русского-Турецкой войны генерал-майор Мариан Францевич Блумберг, торжественно отпраздновавший свое 70-летие, был отправлен в отставку с присвоением звания генерал-лейтенанта артиллерии. На базе крепостной комендатуры Измаила, был образован штаб артиллерийского гарнизона 2-го разряда с подчинением его начальнику артиллерийских частей береговой зоны от Рени до Измаила, с временным ему подчинением строительных подразделений, занимающихся строительством береговых батарей, с правом доклада о ходе строительных работ начальнику строительного отдела штаба Главного Артиллерийского управления. Третьем пунктом приказа о создании артиллерийского гарнизона подполковнику Алексею Емельянову присваивалось внеочередное звание полковника-по адмиралтейству, с сохранением всех привилегий, полагавшихся ему ранее «по гвардейской артиллерии», в числе прочего, оставление аксельбанта из серебряной нити.
В ожидании рождения моего брата Вячеслава, матушка не решилась в очередной раз испытывать судьбу, и на последних месяцах беременности было принято решение ехать к родителям в Алатырь. Из Одессы в Ижевск направлялась группа артиллеристов для приемки на заводе оборудования для одной из строившихся береговых батарей. Папа согласовал с окружным командованием свою командировку из расчета довести маму до Симбирска, где ее должен был встретить отец – генерал Всеволод Григорьевич. Я с сестрами на это время оставался на попечении Домны Васильевны и ее невестки Евдокии, которой предстояло в ожидании пополнения семейства стать няней, одновременно подменяя свекровь на кухне.
В тот момент, когда родители уезжали в Одессу, папа шутя сказал, что я остаюсь за старшего. Торжественность этого момента было нарушена ехидными смешками сестер, но я хорошо запомнил тот эпизод, тем более, что в свои неполные 3 года, я почувствовал себя вполне взрослым и ответственным человеком. Порожный «товарняк» с грузовыми платформами от Одессы до Ижевска добирался неделю, что по меркам того времени было очень неплохо. В Симбирске поезд стоял четыре часа, за которые отец, воспользовавшись пароконной пролеткой, успел проводить маму на пол пути до Алатыря и вернуться назад за 20 минут до отправления поезда.
Отец вернулся домой через месяц и привез нам много подарков от дедушки и бабушки. Мне была подарена перешитая на меня дедовская генеральская фуражка, которой я очень гордился и впоследствии считал ее своим талисманом. Кокарда от этой фуражки, прикрепленная на брелок, в виде кадетского погона прошла со мной по двум фронтам гражданской войны и расстался я с ней в 1921 году, бросив в воду Сухумской бухты при призыве в Красный флот. Приближаясь к столетнему юбилею, я не мог без слез и спазмов в горле, слушать песню о казачьем есауле Думенко, бросившим в реку «ордена и кресты», перед тем, как идти воевать за народную власть, со своим же народом… Мой выбор был невелик, и, находясь в рядах Белой армии, я опять-таки, воевал все с тем же народом, только в тот период совесть моя была чиста: я не изменял принятой в 16 лет присяге на верность своему Императору и России.
При рождении брата маме достались испытания, не меньшие чем при моем рождении, с той только разницей, что с ней рядом были родные люди, а приемная мать ее Любовь Алексеевна, будучи дипломированным, практикующим врачом, смогла оказать профессиональную помощь в после родовой период. Сестры были уверены в том, что я являлся любимцем матери, я же был убежден в том, что с большей любовью и заботой и состраданием мама относилась к Вячеславу – своему «последышу», с рождения не отличавшимся крепким здоровьем.
Сам я до фронтовых передряг на здоровье не жаловался. Когда в тифозной горячке в бессознательном состоянии я попал в Екатеринославский госпиталь, в медицинской книжке в графе – «ранения и контузии», кроме прочего, появилась запись «след от осколочного ранения на правой ягодице». Знал бы фельдшер приемного покоя, что это был след не от осколка, а от инъекции, сделанной мне при переливании донорской крови в недельном возрасте, и по всем признакам грозившей мне смертью.
Брат родился в марте 1902 года, когда уже обострились отношения с Японией и участились откомандирования офицеров на Дальний Восток. Не зная, как дальше сложится служба, а главное – где она продолжится, папа посоветовал маме, до прояснения обстановки оставаться у родителей в алаторских Мурзицах. В очередной раз получив приказ прибыть в штаб Одесского округа, папа всерьез встревожился за нашу судьбу, в случае если бы ему предстоял отъезд в Манчжурию. Генерал Каульбарс, старый опытный военачальник, возглавлявший Одесский военный округ, выполняя разнарядку по откомандированию офицеров на Дальний Восток, решил провести общую проверку, сейчас бы мы сказали – аттестацию офицерского состава частей и соединений округа. В первую очередь этой аттестации подлежали старшие офицеры в званиях от капитана до полковника, имевшие значительный опыт службы и способные достойно представить округ при исполнении ответственных обязанностей в частях и штабах Маньчжурской группировки войск. На первом этапе всем офицерам, представленным на аттестацию, предлагалось пройти медицинское освидетельствование при Одесском окружном госпитале.
Просчитав возможный ход событий, отец послал телеграмму матери, в нескольких фразах описав обстановку, а следом послал подробное письмо с уточнением ситуации. В процессе прохождения медицинской комиссии, успешно пройдя обследование у большей части специалистов, отец побывал у своих бывших сослуживцев в артиллерийском управлении штаба округа, с целью уточнения перечня вакансий по его специальности в крепости, строившейся в Порт-Артуре Из наиболее перспективных должностей просматривалась должность в арт. Отделе армии и должность командира артиллерийской бригады. Тогда же, в штабе округа он узнал о том, что его вызов на комиссию, прежде всего, был вызван наличием влиятельных претендентов на его должность в Измаиле. В этой ситуации не просматривалось ни единого шанса вернуться на прежнюю должность после возвращения с Дальнего Востока. После получения последней информации отец написал маме очередное письмо и направился в магазин офицерских принадлежностей присматривать пару дорожных чемоданов. В тот же день сосед по гостиничному номеру сообщил, что отца с нетерпением ждут на комиссию венеролог и фтизиатр.
Оставив визит к венерологу на последний день, Алексей Михайлович отправился к фтизиатру. Врач так долго и внимательно проводил обследование, что отец решился поторопить его, мотивируя тем, что ему предстоит завершить немало дел до убытия на Дальний Восток. Профессор предложил отцу сесть в кресло и после секундной паузы сказал, что поездка на Дальний Восток в ближайшее время ему не грозит. По целому ряду признаков он предполагает в легких острый туберкулезный процесс. Для принятия окончательного решения отцу предлагалось сделать рентгеновский снимок легких и немедля сдать на анализ мочу и кровь из вены. Вечером того же дня отец получил на руки свидетельство о том, что, по состоянию здоровья, он не годен для службы в мирное время и ограниченно годен к службе в военное время. Одновременно отцу было вручено направление на лечение в Ялтинский противотуберкулезный санаторий. При этом, доктор на прощание настоятельно рекомендовал отцу, по крайней мере, временно, до прохождения дальнейшего обследования и курса лечения, ограничить контакты с членами семьи, особенно с маленькими детьми.
Ситуация непростая, но, очевидно было, что, не пройдя комиссию, вряд ли бы отец в ближайшие месяцы узнал о том, что болен туберкулезом в заразной форме, и представляет опасность для своих сослуживцев и членов семьи. Теперь отцу предстояло предстать перед членами аттестационной комиссии для решения вопроса о дальнейшем прохождении службы. На следующий день старший делопроизводитель аттестационной комиссии сообщил отцу, что ему не обязательно прибывать на заседание комиссии, а достаточно представиться ее председателю в назначенное им время. А, поскольку, дело не терпит отлагательств, ему предстояло прибыть к председателю комиссии генералу Каульбарсу на следующий день в 6 часов пополудни.
На следующий день, облачившись в парадный мундир с серебряным гвардейским аксельбантом, отец прибыл в приемную командующего Одесским военным округом. Окинув оценивающим взглядом ладную фигуру представившегося ему полковника, генерал предложил сесть, одновременно изучая лежавшие перед ним бумаги. После этого он сказал: «Полковник, вам рекомендовано длительное лечение, после чего служба в мягком сухом климате…». Затем, вздохнув, и хитровато прищурившись, сказал: «Между тем, по мнению вашего командования из Главного Артиллерийского управления влажный климат южной Бессарабии вам противопоказан…». Отец не сомневался в том, что в канцелярии округа уже лежало представление о назначении на его должность более «достойного» претендента… При последних словах генерал, за 50 лет службы в строю, привыкший к прямому и откровенному разговору, как бы, поперхнувшись, хмыкнул в кулак и продолжил. Вам предлагается на выбор две должности: старшего офицера артиллерийского отдела штаба округа и должность начальника артиллерийских мастерских Севастопольской крепости. С учетом того, что на должность коменданта вы назначались с более высокой должности, что вам предлагается в штабе округа, я бы на Вашем месте выбрал более самостоятельную и ответственную должность заведующего мастерскими, по масштабам, сравнимыми с военным заводом. Тем более, что Севастополь рядом с Ялтой, где Вам по убеждению профессора Якобсона предстоит проходить регулярное лечение.
Ни секунды не сомневаясь в правильности решения, отец дал согласие на продолжение службы в Севастополе. Утром следующего дня, из окружного крепостного управления он вызвал к телефону своего помощника капитана Ивана Матвеева и объяснив ситуацию дал указание на подготовку заведывания и документации к передаче новому начальнику. Каково же было его удивление, когда Матвеев сообщил, что он уже в курсе событий: накануне получена телеграфное сообщение о том, что «…в связи с убытием полковника Емельянова на Дальний Восток, для приема дел и обязанностей начальника Измаильского артиллерийского гарнизона направляется выпускник Михайловской артиллерийской академии капитан гвардейской артиллерии Паршинцев Николай Дормидонтович, назначенный Приказом Военного министра от 18 марта 1903 года».
Вот как говорится, «без меня меня женили…», – подумал отец… Поскольку очередной, в связи с начавшейся войной, досрочный выпуск в академии состоялся в начале февраля, вопрос о его откомандировании на Дальний Восток решался задолго до вызова в Одессу на комиссию. Ну, что ж, теперь, хотя бы выяснилось, что в этой ситуации от отца ничего не зависело, и было бы значительно хуже если бы, прибыв во Владивосток, ему пришлось шататься от слабости и марать кровью носовые платки. Узнав, что ближайший поезд на Рени через Измаил будет только через двое суток, отец решил, что самое разумное – в этой ситуации доложить начальнику штаба Севастопольской крепости о своем, назначении, а то, чего доброго, и с утверждением на новую должность возникнут проблемы. Послав в Измаил Матвееву телеграмму о своих дальнейших действиях, отец уже через пару часов отдыхал в каюте теплохода, следовавшего из Одессы в Севастополь.
По прибытии в Севастополь, на центральном телеграфе на Екатерининской улице отца уже ждала телеграмма, в которой мама сообщала, что, оставляя годовалого Вячеслава в Мурзицах на попечении родителей, выезжает поездом в Измаил, для подготовки к переезду в Севастополь. В очередной телеграмме мама сообщала отцу, что на Корабельной стороне в собственном доме по улице Генерала Хрущова 21 живет ее дядя по отцу – отставной надворный советник Петрович Гавриил Григорьевич. Дядюшка готов на первое время приютить семью племянницы. Ну, что ж, это была хоть одна приятная весть.
Утром, переодевшись в парадный мундир, отец отправился в Управление Севастопольской крепостной артиллерии. Из прежних сослуживцев в штабе он застал начальника хозяйственного отдела штаба подполковника фон-Витте. Аполлон Августович, ознакомившись со служебным предписанием отца, направил его в штаб командующего морскими силами Черноморского флота, – пришлось возвращаться на площадь Нахимова. В приемной командующего отца встретил флаг-офицер лейтенант Михаил Холодовский, который, ознакомившись с предписанием штаба Одесского округа, направил отца в штаб Севастопольского порта. В приемной начальника отца принял помощник начальника штаба порта поручик по адмиралтейству Петр Радьков. Позвонив в Артиллерийскую часть порта, Ратьков сообщил отцу, что он может пройти в кабинет главного артиллериста порта.
В указанном Ратьковым кабинете отца принял заместитель главного артиллериста подполковник Николай Павлович Бобров. Прочитав предписание, которое подал ему отец, Бобров побледнел, отхлебнул воды прямо из графина и тупо уставился в принесенный отцом документ. Оказалось, что Николай Павлович, достигнув предельного в его звании возраста, подлежал увольнению в отставку, но, в связи с обострением обстановки в Манчьжурии, сроки службы потенциальных отставников продлевались, при условии назначения на вакантную должность: в конкретном случае речь шла о должности начальника Артиллерийских мастерских. Сейчас же перед ним стоял офицер, получивший назначение на эту должность. Узнав причину расстройства Боброва, отец несколько успокоил его, сказав, что до момента вступления в должность ему предстоит длительный курс лечения с последующим освидетельствованием медицинской комиссии. Тем более, что до тех пор, пока не издан приказ Военного министра о назначении его на обозначенную в предписании должность, Бобров может что-либо предпринять, чтобы продлить срок своей службы. Отец оставил Боброву номер телефона канцелярии штаба в Измаиле и телеграфный адрес того же штаба, чтобы через него поддерживать связь со своим прежним местом службы. Теперь он сам не менее Боброва был заинтересован в получении информации о том, как разрешится ситуация с его назначением. Выходя из здания штаба порта, отец в очередной раз утвердился в необходимости жестко контролировать развитие ситуации, связанной с переломными этапами прохождения службы. Не считая нужным посещать теперь ранее никому не известного старика Гавриила Петровича, отец направился в порт, узнать о ближайшем рейсе парохода или транспорта до Одессы. Выяснилось, что ближайший рейс парохода только через три дня, а турецкий парусный транспорт, находившийся транзитом в Севастополе, с заходом за пассажирами в Одессу, а за грузом зерна в Вилково отправлялся в тот же вечер. Имея в своем распоряжении более восьми часов, отец, все-таки, решил посетить родственника жены и уточнить перспективы с размещением семьи на казенной квартире при Артиллерийских мастерских. Впервые в жизни он рискнул воспользоваться трамваем. Сев на открытую площадку трамвая на площади Нахимова, и проезжая вдоль Нахимовского проспекта, он теперь с интересом взирал на непривычные взору лазоревые воды бухты, мелькавшие между белокаменными домами, стены которых, как и в Измаиле были увиты виноградом, а заборы плющом.
Проехав шумную и запруженную народом базарную площадь, трамвай повернул на прямую, широкую улицу, как объявил кондуктор – Морскую. Пока трамвай, позванивая тащился по Большой Морской, лишь слегка притормаживая на людных перекрестках, когда пассажиры без помех привычно спрыгивали с него, а желающие, так же без проблем вскакивали на подножки, устроенные вдоль всего вагона, отец смог разглядеть и оценить разницу между захолустным Измаилом и заново отстроенным, многолюдным, портовым Севастополем. Выехав на большую площадь и огибая купол цирка, расположенного по ее центру, трамвай, дважды притормаживая, выехал на такую же широченную улицу, застроенную по обочинам двух и трех этажными домами, чуть ли не в каждом из которых был либо магазин, либо кафе. Услыхав, что это улица Екатерининская, отец несколько опешил, предположив, что трамвай привезет его на ту же Нахимовскую площадь, но кондуктор его успокоил, объяснив, что обогнул на очередном разъезде площадь Пушкина, трамвай повернет на спуск, по которому доставит пассажиров на железнодорожный вокзал, а затем проследует на корабельную сторону.
Пока трамвай скатывался по крутому спуску, проложенному вдоль бухты, отец успел разглядеть целую цепь пакгаузов, поставленных у самого берега бухты, мачты многочисленных коммерческих судов, стоявших у причалов, и немалого числа боевых кораблей разных типов и размеров, стоявших на якорях вдоль залива и у причалов противоположного – северного берега бухты. Более всего отца поразил вид громадных зданий, казарменного типа, напоминавших казармы гвардейских полков в столице, только более протяженных и высоких. Вдоль того же северного берега бухты шел ряд не менее солидных двухэтажных зданий, за которыми просматривались причалы и слипы. По высоченным кирпичным трубам несложно было вычислить заводские корпуса, а по военным судам, стоявшим вдоль этих причалов, угадывались контуры судостроительного завода, примерно такого же как Адмиралтейский – в столице. Подобные масштабы и впечатляли, и настораживали. Не сложно было себе представить объемы ремонтных и наладочных работ на артиллерии всех этих военных судов. От этих тревожных дум отца отвлек громкий возглас кондуктора: «Рабочая проходная, следующая – площадь Ластовых экипажей – госпиталь, ремонтные мастерские…». К бухте и заводским причалам вел крутой асфальтированный спуск, ограниченный с обеих сторон высоченным каменным забором. На стук отца в глухую калитку, обшитую жестью, в окошке, из врезанной в стену ниши, показалась бородатая физиономия стражника… Взглянув на удостоверение отца, приложенное к стеклу, он прикрыл нишу бронированной заслонкой и, судя по звукам шаркающих шагов, отправился вызывать старшего стражника из охраны мастерских.
Через несколько минут калитка открылась и к отцу вышел пожилой мужчина в форме военного чиновника с полупогончиками статского советника. Подойдя к отцу, чиновник представился: «…начальник ремонтного отдела – статский советник Дмитрий Сергеев». Дмитрий Петрович сказал, что звонил его начальник и предупредил о возможном приходе отца на завод. Несмотря на то, что у отца не было пропуска для входа на территорию режимного предприятия, Сергеев провел его на заводскую территорию, начав с осмотра цеха по ремонту артиллерийских установок. На всю длину цеха были смонтированы три технологические линии, каждая из которых предназначалась для профилактики и ремонта орудийных стволов 45, 102 и 122 мм. В зависимости от калибра предусматривалась либо проточка стволов, либо смена лейнеров стволов. Критически взглянув на общевойсковой мундир отца, Сергеев пояснил, что дефекация орудий калибром 152 и 305 мм производится на кораблях силами ремонтных бригад, прибывающих с заводов-изготовителей вооружения.
В задачу мастерских входит составление дефектных ведомостей, отработка заявочной документации и обеспечение ремонтных бригад необходимым оборудованием и инструментом. Нередко приходится задействовать портовые плавсредства – баржи, буксиры и плавкраны. Из помещения цеха, поднявшись на второй ярус корпуса, Сергеев провел отца в чертежную, где познакомил с заведующим – старшим баталером Маркелом Еницеловым, затем на площадку хранения, где под навесами, крытыми листами металла в ожидании планового ремонта находились орудийные установки, либо отдельные стволы. По обеим сторонам двора находились хранилища с запасными деталями и принадлежностями для ремонта корабельной артиллерии. Там же находились различные подвижные механические и гидравлические подъемные устройства. Видимо, сделав выводы о технической грамотности отца и его опыте ремонта артиллерийского вооружения, Сергеев предложил отцу для первичного ознакомления с технологическим процессом и объемом ремонтных работ взглянуть на прошлогодний годовой производственный и финансовый отчеты. Тогда же был вчерне был согласован вопрос о предоставлении отцу четырех комнат с кухней, в каменном шестикомнатном флигеле, предназначавшимся для проживания начальника завода. Поскольку прежний заведующий мастерскими полковник Бобров построил двухэтажный дом, отказавшись от казенного жилья, то последние несколько лет коттедж использовался для временно прибывавших на завод специалистов заводов изготовителей корабельного вооружения. Провожая отца к выходу с территории завода Сергеев, видимо с позиции своего солидного возраста, по-отечески посочувствовал отцу и пожелал ему успешно подлечиться (о проблемах со здоровьем будущего начальника уже знали все в управлении) и приступить к руководству заводом. При этом Семенов намекнул что Бобров, последние два года в ожидании отставки, оставив себе функции «представительства», руководство ремонтом и отчетность полностью переложил на него и на старшего инженера, поэтому больших проблем в освоении должности начальника завода не просматривается.
Ободренный таким напутствием, отец, прежде чем возвратиться в гостиницу, все-таки решил навестить родственника жены на улице Хрущева, которая, как пояснил кондуктор трамвая, находилась примерно на пол пути от площади Ластовой до площади Нахимова с гостиницей Киста. Сойдя с трамвая на остановке у трамвайного депо, отец направившись по указанному в маминой телеграмме адресу; без труда нашел солидный двухэтажный дом, сложенный из местного бута. Дом, как и забор, окружавший его были густо обвиты диким виноградом и вечно зелеными местными вьюнками. За высокими воротами надрывался в лае громадный, мохнатый пес. Хозяин, прежде чем сойти с веранды второго этажа, долго изучал обстановку, пристально глядя на отца, отошедшего от забора на открытое место. Через пару минут, придержав пса, калитку открыла миловидная женщина лет 30-35 и не слова не говоря, и не оборачиваясь пошла по дорожке к дом. У отца мгновенно появилось желание, повернуться и отправиться в гостиницу. Видимо, уловив его настрой, старик с веранды хриплым голосом старого курильщика прокричал: «Ну что вы, молодой человек, проходите, коль пришли». Поскольку хозяин, видимо, не собирался спускаться с веранды, а уселся в плетеное кресло, отцу пришлось, чертыхаясь про себя, и гремя саблей, подняться на веранду и представиться. Старик, набивая трубку табаком и старчески пожевывая тонкими, сухими губами, проворчал: «как же, дождались, когда помочь нужно было по службе, или вписать в семейную дворянскую грамоту для подтверждения дворянства, их превосходительства – не снизошли до общения со мной, видите ли, – имя мое, данное родителем по святкам – ГАВРИИЛ, им показалось простонародным… А сами то, невелики бояре, – у нашего общего предка в Черногории, кроме глинобитного сарая, десятка полудохлых кляч и двух дырявых баркасов, за душой только «образ» древний, да напутствие родительское счастья пытать в России… Как же, – бояре голозадые… Кроме гонора более ничего не унаследовали… А теперь о старике вспомнили, как же – понадобился… Нет уж – дудки…»
Выслушав до конца этот старческий бред, отец, приложив руку к головному убору и сказав: «честь имею», быстро сбежал вниз по скрипучей лестнице, погромыхивая саблей. До отплытия парохода на Одессу оставалось менее часа. Через пять минут, вскочив на подножку проходившего трамвая, он через пятнадцать минут был в гостинице. Переодевшись в дорожный костюм, и оставив два дорожных чемодана в гардеробе гостиницы, через десять минут он стоял у таможенного поста Купеческой пристани, что располагалась прямо под окнами гостиницы. Показал таможенному унтер-офицеру, стоящему у трапа, документы и «подорожную», в которой пунктом прибытия значился Измаил.
Через несколько минут он сидел в каюте в компании с толстым армянином и худющим турком в красной феске с орденской звездой на засаленном мундире. Как выяснилось при знакомстве, турок говорил по-русски лучше армянина и настойчиво интересовался за какие заслуги отец награжден орденом «Почетного легиона», чья «розетка» была прикреплена к петлице гражданского сюртука. Отец, не настроенный на пустые разговоры, сказал турку, что у него, кроме «Почетного легиона» есть орден Анны 2-го класса с мечами за службу помощником военного коменданта Софии. Турок сразу умолк, а отец, чувствуя усталость, свойственную заболеванию легких, получил возможность расположиться на верхней полке каюты и отдохнуть после суетного и тревожного дня. Мартовским светлым утром парусник, идущий под мотором, ошвартовался на несколько часов в одесском порту и отец успел в штабе округа сделать отметки в своей «подорожной», получить «командировочные» за дни отсутствия в Измаиле, и довести до сведения заведующего канцелярией командующего округом о проблемах с назначением его на должность в Севастопольском порту.
По прибытии в Измаил, отец вручил подарки мне и сестрам, и решил немного отдохнуть с дороги. Но отдохнуть ему не пришлось: явился порученец юнкер Стемпковский и доложил, что его с раннего утра в приемной дожидается капитан гвардейской артиллерии Паршинцев Николай Дормидонтович, назначенный Приказом военного министра на должность начальника Измаильского артиллерийского гарнизона.
Несколько удивившись «прыткости» столичного начальства и завидной наглости своего преемника, отец одел сюртук с серебряным гвардейским аксельбантом, пожалованном ему «пожизненно» за 15 лет службы «по гвардейской пешей артиллерии», взял предписание Командующего Одесским округом о назначении на должность флотских артиллерийских мастерских 1-го разряда и со стороны двора прошел в свой кабинет. Выдерживая Паршинцева в приемной еще в течение двадцати минут, отец написал в адрес заведующего канцелярией Главного Артиллерийского управления докладную записку о том, что настоятельно просит разобраться с реализацией приказа Военного министра о назначении его на новую должность, потому как должность Начальника артиллерийских мастерских, которая предложена ему командующим Одесским округом, в настоящее время занята офицером, не предупрежденным об этом командованием. В этой связи у него не имеется официальных оснований для передачи дел и обязанностей по прежней должности капитану гвардейской артиллерии Николаю Паршинцеву, прибывшему с предписанием о назначении на должность начальника Измаильского артиллерийского гарнизона. Подпись: Полковник (с правами по гвардии) Емельянов Алексей Михайлович.
Закончив писать докладную и приготовив пакет для ее отправки в столицу, отец позвонил в колокольчик и приказал вошедшему из приемной вестовому пригласить в кабинет капитана Паршинцева. В кабинет решительно вошел офицер в гвардейском артиллерийском мундире, на прикладном лацкане которого сиротливо смотрелись орден Станислава 3-й степени и новенькая медаль, посвященная коронации императора Николая Александровича. На левом борту мундира, отражая яркие лучи весеннего солнца, серебром поблескивал знак выпускника Михайловской артиллерийской академии. Судя по возрасту, звание капитана Паршинцев получил досрочно по окончании курса академии.
Внешностью он соответствовал карикатурному образу офицера гвардии: ушитый в талии мундир с ватной «подставой» по плечам; аксельбант изготовлен из высочайшей пробы утолщенной сверх всякой меры серебряной нити. Нафабренные черные как смоль усы, лихо закручены вверх. Сабля – не строевая, по рангу, а облегченного «генеральского» образца. Приблизившись к столу на три шага, и держа кивер на согнутой левой руке, Паршинцев произнес стандартную в такой ситуации фразу: «Капитан гвардейской артиллерии Паршинцев, представляюсь по поводу назначения начальником Измаильского артиллерийского гарнизона».
При этом Паршинцев протянул отцу выписку из приказа Военного министра о своем назначении от 10 марта 1904 года. Пробежав глазами строки приказа, отец предложил Паршинцеву присесть и ознакомиться с содержанием служебной записки, предназначенной для отправки в адрес Главного Артиллерийского управления. Не закончив чтение бумаги, Паршинцев, теряя свой «гвардейский» лоск, отложив кивер на край стола, вытер резко вспотевший лоб смятым носовым платком и спросил отца: «Есть ли средства, которые могли бы ускорить процесс приемки дел и вступления меня в должность?»
Отец, стараясь по показать своего раздражения, сказал, что ускорить процесс, должно быть, под силу тем, кто умудрился включить Паршинцева в Приказ министра от 10 марта, при том, что сам он убыл для аттестации в Одессу 25 марта. Волнение Паршинцева можно было понять… Кроме того, что слишком очевидным был факт радения за него влиятельной особы, он был обеспокоен тем, что для сохранения привилегий по гвардейскому стажу, следовало ускорить процесс утверждения в должности, потому как с момента выпуска из академии пошел третий месяц…
Мама приехала из Алатыря через неделю после возвращения отца из Севастополя и Одессы. Встречать маму на вокзал отец взял только меня. Несмотря на жару, я был одет в сшитую на меня гимнастерку, на голове – артиллерийская «бескозырка», за плечом деревянное ружье – ну чем не воин и мамин защитник? Радуясь встрече с нами, мама очень тяжело переживала расставание с маленьким Вячеславом. У сестер заметно стал портиться характер, они, ревнуя маму ко мне, дерзили ей, а с жалобами на меня наперегонки бежали к отцу, видимо, по-прежнему желая казаться маленькими, несчастными сиротинушками.
Как и следовало ожидать, канитель с кадровым «гешефром» по выдавливанию отца из Измаила происходила с негласного согласия Военного министра генерала Редигера, как выяснилось, радевшего за сына сослуживца, затянулась на полтора месяца. За это время, в соответствии с введением штатов военного времени, бывшего начальника арсенала в Сухарной балке полковника Боброва утвердили в должности заместителя начальника артиллерийской части Севастопольского порта, а на его место временно назначили врио начальника Артиллерийских мастерских полковника Матвеева.
С утверждением отца в должности начальника Артиллерийских мастерских Севастопольского порта, в течение недели произошла передача должности коменданта артиллерийского гарнизона в Измаиле капитану Паршинцеву, и у нашей семьи появилась возможность убыть к новому месту службы отца – в Севастополь.
В те годы в России не существовало специальных военных санаториев и военное министерство организовывало при некоторых специализированных госпиталях санаторные отделения, в мирное время взымая плату за лечение офицеров и членов их семей. В военное время участники боев проходили процесс реабилитации после ранений и болезней за счет военного министерства. В соответствии с решением окружной медицинской комиссии, утвержденным командующим округом, отец, действуя через помощника коменданта Севастопольского гарнизона по городу Ялта, оформил документы и начал проходить курс лечения от туберкулеза. При повторной сдаче анализов, отцу был поставлен диагноз – «…туберкулезный процесс в легких на начальной стадии. БК – …».
Это означало отсутствие на момент обследования в его организме Бактерий Коха, что частично снимало с него ограничения в общении с членами семьи и окружающими. В этот же период – май 1904 года, отец, сохраняя добрые отношения с капитанами каботажных грузопассажирских пароходиков, входивших из Черного моря в Дунай, в три приема переправил в Севастополь часть наиболее ценной мебели, кухонную посуду, солидный запас варений и солений, на чем особенно настаивала Домна Васильевна. По положению тех лет, весь период прохождения курса лечения в распоряжении отца оставался его бывший адъютант – старослужащий унтер-офицер Глеб Краюшкин. Именно его инициативе и заботе наша семья обязана первичному освоению и укоренению в Севастополе.
В тот же период, желая отблагодарить Домну Васильевну за то усердие и заботу, что проявляла она все годы проживания семьи в Измаиле, папа, воспользовавшись дружескими отношениями с начальником Измаильского участка пограничной стражи, и действуя через русского консула в Тульче, добился официального обмена трех захваченных в Измаиле контрабандистов-румын на отбывавшего срок в тюрьме при румынской таможне сына Домны Васильевны. Из чувства благодарности к отцу Домна Васильевна подарила ему старинный турецкий пистолет, рукоять которого была оправлена серебром и украшена полудрагоценными камнями. Осенью 1918 года мама обменяла этот пистолет за два мешка пшеничной крупчатки, что в то время составляло целое состояние. Это позволило приобретать дефицитные лекарства моему брату Вячеславу, больному туберкулезом. Тогда же, в июне 1904 года, врачебная комиссия госпиталя, где отец проходил курс лечения, признала, что туберкулезный процесс перешел в стадию ремиссии, и можно продолжить службу на должностях, не требующих сильных физических нагрузок и переохлаждений. При соблюдении этих требований, рекомендовалось ежегодно проходить медицинское освидетельствование с последующим курсом лечения. Эта запись, заверенная Председателем Военно-врачебной комиссии при окружном Одесском госпитале, сопровождала отца до его смерти от сердечного приступа в 1915 году.
Как и следовало ожидать, в первых числах июня Военным министром был издан приказ, в соответствии с которым капитан Паршинцев, ранее временно исполнявший обязанности, назначался командующим Измаильским крепостным гарнизоном, а полковник Емельянов, по состоянию здоровья не пригодный к службе на строевых должностях, назначался начальником Артиллерийских мастерских Военно-морского порта в Севастополе, с переименованием в «полковника по адмиралтейству». В соответствии с этим приказом отцу предстояло впредь носить военно-морскую форму с серебристым полем погон, при сохранении посеребренного аксельбанта.
В первых числах июля наша семья переезжала из Измаила в Севастополь. О старике Гаврииле Григорьевиче Петровиче никто не вспоминал до сентября.
1 августа 1904 года папа, пройдя первичный курс лечения, приступил к службе в качестве начальника Мастерских. При официальном приеме дел и обязанностей по должности выяснилось, что мастерские по ремонту артиллерийской и корабельной оптики, размещенные в Инженерной бухте, организационно, на правах цеха входят в состав арт-завода. Кроме того, на территории артиллерийского арсенала в Сухарной балке мастерским принадлежала площадка для хранения непригодных к дальнейшей эксплуатации артиллерийских установок и отдельных стволов, ремонт и восстановление которых признавались нецелесообразными.
В свои неполные 5 лет я не мог адекватно оценивать взаимоотношения окружавших меня взрослых людей. И, тем не менее, я переживал, слыша, как в голос ревела Домна Васильевна, когда родители усаживали нас в пароконный экипаж, для следования на железно-дорожную станцию. В те годы поезд, следовавший из Рени на Одессу, всего лишь на 10 минут останавливался в Измаиле, так что вернее было бы считать станцию с закрепленном на крыше фанерным щитом с выцветшим на ветре и солнце надписью «г. Измаилъ» не более как полустанком.
Кстати, на щите перед названием станции ИЗМАИЛЪ, какой-то шутник мелкими буквами приписал КР., что, по его разумению, должно было означать «Крепость Измаил». Как я уже отмечал, по согласованию с новым комендантом «Крепости Измаил» капитаном Паршинцевым, бывший папин адъютант унтер-офицер Краюшкин оставался в папином распоряжении в течение первых двух недель нашего пребывания в Севастополе.
Пока родители обустраивали наше новое жилище, заметно проигрывавшее по сравнению со старым в Измаиле, я, «вооружившись» деревянной винтовкой, мастерски сработанной Краюшкиным из кипарисовой доски, отправился знакомиться с местными достопримечательностями и местными обитателями. Благодаря матери, я с трех лет мог читать. В числе книг, покупаемых в те годы для сестер, были книги про индейцев, об охоте в джунглях и прериях… Отчетливо помню, что в то время я представлял себя охотником на тигров и львов. Как и ожидалось, моя первая «вылазка» на незнакомой местности была сопряжена с разного рода опасностями.
Дело в том, что дом, предназначенный для проживания начальника мастерских, стоял, как бы сейчас сказали, на мало приспособленном для комфортного обитания месте. При постройке этого крошечного особнячка, преследовалась основная задача – максимально его приблизить к территории мастерских. Сами мастерские были территориально «привязаны» к причалам Корабельной бухточки и на том же причальном уровне соседствовали с объектами судостроительного завода. Поднимаясь вверх по крутому береговому склону, территория мастерских поджималась и ограничивалась железнодорожными путями, проложенными в скальной выработке глубиной 12-15 метров. В этих весьма «стесненных» условиях, наш дом стоял особняком, на склоне холма, с одной стороны ограниченный мостовым переездом над железнодорожными путями, с другой – высоким забором, ограждающим территорию Артиллерийских мастерских.
Дом был построен из местного каменоломного крымбальского камня в начале 80-х годов 19-го века. Это одноэтажное на высоком фундаменте небольшое здание имело все признаки военно-казарменной архитектуры той поры. На каком-то этапе эксплуатации здания, был надстроен второй этаж. Парадный вход с массивным крыльцом, глубокие проемы окон с массивными подоконными блоками. Длинный темный коридор по обе стороны которого было по две комнаты. В конце коридора большая кухня, туалет и ванная комната. Лестница на второй этаж была проложена между кухней и туалетом.
В процессе эксплуатации этого здания, изначально предназначенного для проживания начальника артиллерийских мастерских, были произведены перестройки. В правом, со стороны бухты, крыле оборудован еще один вход, и сделана пристройка, периодически используемая как вторая кухня. Это притом, что туалет и ванная оставались на прежних местах. Начиная с конца 20-х годов в этом здании был заводской медицинский пункт, который с перерывом на военные годы действовал до 30-х годов ХХ века.
Как уже говорилось, в свое время, для постройки дома в скальном грунте была подготовлена площадка с углублениями по периметру для закладки фундамента. По проемам окон не сложно сделать вывод, что толщина стен не менее 80 сантиметров. Несмотря на заглубленное положение, часть здания была разрушена в период войны, и в послевоенный период восстановлено в одноэтажном варианте. Из-за отсутствия двора и крайне ограниченной придомовой территории, во все времена по периметру здания существовал газон с какими-то чахлыми кустиками.
Оценивая положение нашего дома, с учетом его значительного удаления от ближайших домов, окружавших Ластовую площадь, в нашем детском представлении создавались ощущения обитателей островка, находившегося в неизведанном и опасным окружении. С учетом естественной детской любознательности, и жажды общения, нас, в первую очередь интересовали те дома, где жили дети нашего возраста.
Таким ближайшим домом был дом смотрителя Морского госпиталя: в ту пору – штабс-капитана Хрущева. Дом этот располагался на обширном участке, за дорогой, соединяющей Ластовую площадь с основным входом в Морской госпиталь. Поскольку забор их участка от госпитального забора отделяли несколько метров, то на фруктовый сад Хрущевых в период созревания фруктов часто совершали «набеги» соседские мальчишки и выздоравливающие пациенты госпиталя.
Для того, чтобы, в какой-то мере, обезопасить нас с братом от дальнейших попыток самостоятельного изучения окрестностей, в один из первых дней по приезде в Севастополь отец, вывел нас на мост, проложенный над железнодорожными путями. Первое наше впечатление от обозревания окрестностей с моста было ошеломляющим. Прямо под мостом в глубокой скальной выработке проходили железнодорожные пути. Эта циклопическая траншея на всем обозримом ее протяжении была ограждена каменной стеной, отстоящей от нашего дома на 10-15 метров, то есть, совсем рядом.
Оценив мое впечатление от первой ознакомительной прогулки, отец предположил, что в ближайшие дни ожидать от меня попыток продолжить обследование окрестностей не последует, но он был слишком высокого мнения о моем благоразумии. Сделав выводы о том, что пересекать мост над путями не стоит, я решил обследовать местность за участком дороги, выходившим к госпитальным воротам. На всякий случай я подготовился ко всякого рода неожиданностям и вооружился «винтовкой», убежденный в том, что один вид моего грозного оружия, должен гарантировать мою безопасность. Выйдя к дороге, идущей к госпиталю, я как бездомная собака без хозяина, долго осматривался по сторонам, прежде чем пересечь эту преграду, до того момента, казавшуюся мне какай-то защитной полосой, которой наш дом был огражден от окружавшего нас враждебного, но очень интересного мира. Значительно позже, начав изучать Русскую историю, я узнал, что такую же роль выполняла для русского государства – «засечная» полоса, ограждавшая и защищавшая Русь от набегов кочевых народов. По правую сторону от входа в госпиталь стояла маленькая часовня, казавшаяся мне громадной и таинственной. Как только я миновал Часовню, то увидел ряд каких-то мрачных лачуг, ютившихся вдоль внешней стороны высокой стены, ограждавшей железнодорожные пути, делавшие на этом участке крутой поворот… Когда пошел вдоль стены, то сразу ощутил какую-то тревогу, видимо от того, что зашел слишком далеко от дома. Часть камней на этом участке стены обрушились вниз к железнодорожному полотну, к которому по крутому, осыпающемуся склону вела малозаметная тропинка, дальше уходившая вдоль железнодорожной насыпи. На этом участке железнодорожные пути вели к громадной арке, за которой была сплошная темнота, вызывавшая стихийный страх.
Это потом, я вспомнил, что нечто подобное отец показывал нам с моста над железной дорогой. В более поздние времена этим маршрутом мы привычно выходили к берегу бухты, обходя стороной охрану тоннеля, к виду которого мы привыкли, усвоив его назначение. Знали мы и о том, что провал в стене и эта «козья» тропа среди густых кустов, которую мы привычно использовали, были «пробиты» и освоены многими поколениями матросов, лечившихся в госпитале, и частенько покидавших его в поисках дополнительного пропитания и приключений. На этот раз моим тревожным размышлениям помешала ватага местных мальчишек, стоявших в стороне лачуг, преграждая мне выход к дороге, и с любопытством разглядывавших мою экипировку и вооружение. В качестве парламентера ко мне приблизился огненно-рыжий вихрастый мальчуган лет шести. Выпятив для солидности нижнюю губу, он заявил, что живут они на соседней улице в бараках, рядом с площадью, и со своей территории они выгоняют всех чужаков. Что же касалось моей участи, то рыжий объявлял меня своим пленником и на этом основании требовал сдать ему оружие. В подобной ситуации я оказывался впервые.
В Измаиле мальчишки из окружавших крепость домов очень почтительно относились к детям, чьи родители служили в «крепости», тем более к сыну коменданта. На том, местном уровне остатки башен и рвов, сохранявшихся от старой турецкой крепости, наверное, воспринималось так же почтительно местными жителями как Кремль москвичами… Теперь же, затравленно оглядываясь по сторонам, я основательно струхнул, и, оценивая обстановку, решил сдаться на волю «победителей». Когда же в процессе конвоирования к основной группе местных босяков, рыжий пацаненок решительно протянул свои грязные руки к моей винтовке, то, очень дорожа своим оружием, я заупрямился.
Для начала я призвал мальчишек к переговорам, чтобы оговорить условия почетной капитуляции. Начал с того, что индейцы, вооруженные луками со стрелами и томагавками (мальчишки изображали индейцев, прикрепив к панамам гусиные перья и вооружившись луками из веток вишневого дерева) не могли успешно бороться с воинами, вооруженными огнестрельным оружием. Начался спор с выдвижением контраргументов – винтовка игрушечная, а луки – «настоящие», стреляющие стрелами. В какой-то момент в стане победителей возникло замешательство. В полной мере ощущая себя победителями, эти босяки начали спорить о том, кому будет принадлежать основной трофей – моя винтовка. В какой-то момент малыш моего возраста, по виду цыганенок или жиденек, до этого стоявший в стороне от торжествующих «победителей», решительно подошел и сдернул с моей головы сшитую папиными солдатами – фуражку-бескозырку. Такая наглость озадачила даже главаря босяцкой ватаги.
Когда же по требованию «обчества» цыганенок вынужден был вернуть мне фуражку, то высморкался в нее зелеными соплями и двумя руками пытался напялить мне на голову. Не потерпев такого надругательства, я завопил благим матом. Видимо, кричал я громко, потому как на мой крик появился Глеб Краюшкин, должно быть, обнаруживший мое отсутствие во дворике дома, и отправившийся на поиски «беглеца». Краюшкин, оценив сложившуюся обстановку, схватил за уши «рыжего» и цыганенка. Тут же, в знак вынужденного «третьей» стороной перемирия, рыжий пацан вернул мне винтовку, а фуражку, вывернутую на изнанку, я старательно вытер о рубашонку цыганенка. Прощаясь, «рыжий» протянул мне свою грязную руку со словами: «Сразу бы сказал, что ты из «большого» дома… мы бы тебя не тронули». «Большим» домом они числили наш дом, выделявшийся разве только среди тех жалких домишек-лачужек, в которых обитали семьи моих противников. Кстати, еще на моей памяти, при очередном подновлении стены, ограждавшей госпиталь, лачуги эти были снесены, и вместо них был построен длинный барак для рабочих, поддерживавших порядок на участках двух ближайших к вокзалу Севастопольских тоннелей. По верху ограждавшей железную дорогу стены были вцементированы осколки от битых бутылок. Но как показала история, это не стало непреодолимой преградой для госпитальных «самовольщиков», набрасывавших драные казенные одеяла при преодолении этих заборов.
В один из следующих дней, уже, не рискуя в очередной раз попасть в плен, я отправился на прогулку с унтером Краюшкиным, который показал мне, где находится ближайший газетный киоск, продуктовая и табачная лавки. Сверх меры впечатлительный, двухлетний Митя на эту прогулку не пошел, должно быть слишком живо представляя, рассказанные мной подробности предыдущей «прогулки». Из достопримечательностей наше внимание привлек памятный знак, свидетельствовавший о том, что ближайшая к нам площадь названа в память ластовых экипажей – специальных формирований из моряков, ограниченно годных к службе на боевых кораблях, но с успехом обслуживавших портовые и рейдовые плавсредства, обеспечивавшие жизнедеятельность порта и Адмиралтейства. В период обороны Севастополя они осуществляли переброску через бухты войск и вооружений, нередко привлекались в критические моменты для отражения штурмов крепости противником. Скромная усеченная пирамидка из окатанных волнами морских камней, небольшая пояснительная табличка…
В нашем доме я традиционно считался образцовым ребенком. Я никогда не был источником конфликтных ситуаций, выполнял почти все требования по территориальным ограничениям в ходе игр со сверстниками. Из-за своего проблемного появления на свет и не менее сложного закрепления на этом свете, мама, на сознательном, а более, на подсознательном уровне панически боялась меня потерять. Наверное, выглядело это необычно: сестры, держась все время особняком, были великими выдумщицами и фантазерками. Им с избытком хватало своей компании и они, реализуя свои фантастические проекты на домашнем, или дворовом уровне, не выходили из поля зрения родителей, а позже воспитателей и учителей. Брат, не отличавшийся крепким здоровьем, мог часами сидеть на веранде смотря на бухту, удивляясь, казалось бы, таким обыденным вещам, как стоявшим на рейде кораблям, и, чуть ли, не с радостно приветствуя проходящие практически под нашим домом поезда. Чтобы как-то разнообразить его жизнь, мама с трех лет научила Митю читать, и потом, не раз об этом пожалела: с книгой он не расставался за обеденным столом и даже посещая кабинет «задумчивости». В этой обстановке мне дома было скучно, и я норовил при каждом удобном случае смотаться на улицу. И не просто на улицу, а соседнюю за дорогой улицу, потому как при столь особом расположении нашего дома, не только двора, как такового, но и свой улицы у нас в то время не было. Даже заборчик из штакетника, призванный оградить дом от пыльной дороги и шумной площади, не создавал иллюзию двора.
Наш дом, числясь за улицей Доковой, имел №12, при том, что все остальные 11 домов этой улицы были расположены вдоль железнодорожной линии, с противоположной от площади стороны, при этом, «ближайший» к нам 9-й дом, был отделен от нас мостом и площадью, на которую он выходил углом. Старый почтальон, из отставных матросов, называл наш дом «Чукоткой», при том, что дом Хрущовых от именовал «Камчаткой», не столько ориентируясь в географии Дальневосточного края, сколько памятуя о том, что Камчатский люнет, строился Якутским полком, а среди полков, оборонявших Малахов курган, периодически был полк Камчатский. Обитатели улиц Ластовой и Корабельной, сходившихся на Ластовой (Митрофаневской по часовне) площади, за глаза именовали обитателей нашего Хрущовых домов, «хуторянами», за удаленность от основных очагов местной цивилизации. Кстати, об «очагах». В один из первых дней после нашего приезда в Севастополь, Краюшкин повел меня и Дмитрия знакомиться с окружающей нас «местностью». Пройдя через площадь в северо-восточном направлении, мы миновали газетный и табачный, ларьки, и вошли в проулок, который переходил в крутой спуск, мощеный булыжником. По обе стороны спуска «стена-к стене» стояли аккуратные белые домики с внутренними дворами и садами. В ближайшие десять лет нам с братом предстояло бегать на Апполоновский пляж, либо выходить к катерному причалу с тем же названием. Особый колорит представляли домики, громоздившиеся по склону, переходящему в скалистый берег крошечной бухточки, заполненной рыбацкими яликами, и как-то благородно, но сиротливо стоявшими несколькими яхтами. Отдельные окололитературные обозреватели и доморощенные аналитики утверждают, что свой легендарный и мифический Зурбаган Грин «срисовал» с нашей Аполлоновки. У меня есть все основания этих краеведов от литературы поддержать, на том основании, что в 1906 году перед посадкой в местную Севастопольскую тюрьму лево-эсеровский боевик, Гриневский, еще не ставший «Грином», находясь на полулегальном положении, проживал в одном из домиков на берегу Аполлоновой бухточки, и имел возможность оценить всю прелесть этого прибрежного уголка Корабельной стороны. Этому району, зажатому с одной стороны расширяющимися к бухте обрывистыми, поросшими густыми кустами склонами Ушаковой балки, с другой стороны водами Корабельной бухточки; с контрольной линией, проходящей от заводской рабочей проходной, до высотки с бывшим Первым бастионом, предстояло на ближайшие 5 лет стать основным районом нашего с братом обитания.
Описывая любые события, происходившие в Севастополе в период с октября 1905 года по октябрь 1906 года, казалось, что невозможно обойти вниманием антиправительственные выступления на флоте и в городе с чрезвычайно их опасными последствиями для всего российского государства.
Стоило ли от него ждать от свидетеля тех событий исчерпывающей по ним информации, если самому свидетелю в ту пору было немногим больше 5 лет. Когда моего внука, родившегося в феврале 1950 года, его сын – мой правнук, просил рассказать подробности катастрофы с линкором «Новороссийск», то внук, прослуживший на флоте более тридцати лет, и по роду своей службы и последующей деятельности, знавший об этой катастрофе, если и не все, то почти все, должен был признаться, что несмотря на то, что дом, в котором он жил в то время, находился от места катастрофы не более чем в полутора километрах, не слышал даже звука взрыва. И это при том, что в соседнем, – ближайшим к бухте доме, от взрывной волны лопнуло несколько стекол. Мой зять, тоже бывший офицер флота, по этому поводу шутил, что его сыну при таком крепком сне было суждено стать пожарным… либо морским артиллеристом. Пророчество это сбылось по второму варианту – внук стал офицером-ракетчиком.
Революционная тема, и возникшие в связи с ней проблемы, не обошли стороной нашу семью. Когда возникли финансовые проблемы, в связи с оплатой учебы сестер, папа объяснил маме, что его брат Дмитрий, с которым он до той поры делил доходы от родового поместья, отказался от прежнего договора, потому как «вдруг» решил, что папа не помог ему остаться в гвардии после скандала с выплатой карточного долга. Основная же причина выхода Дмитрия в отставку – наличие сведений о нем в списках, обнаруженных при аресте главарей народовольцев в 1881 году. Это был тот «революционный» скелет в шкафу, ставший семейным позором и причиной раннего ухода из жизни дедушки по отцу – Михаила Алексеевича Емельянова. Позже появился еще один «скелетик» – за время обучения в Московской консерватории Вячеслав умудрился «встать на учет» в местном отделении полиции «за сотрудничество с лево-эсеровскими пропагандистами».
Это все к тому, что от «молодого» человека, которому в пору мятежных псевдореволюционных событий в Севастополе было 5 лет, не стоило ожидать, что он даст «развернутую» картину тех событий, хотя и проспать он их не мог. Между тем, события те со временем были вполне осмыслены, и выводы по ним тоже сделаны, только с отсрочкой на пол века, и с осознанием того, что многое я видел собственными глазами, и слышал собственными ушами. Так, я был свидетелем крайнего беспокойства отца, когда не вернулась в срок из командировки бригада наладчиков артиллерийского оборудования с вводимого в строй броненосного корабля. И после этого, долго в разговорах взрослых звучало – «Потемкин», «Потемкин»…
Помню и о том, что бригада, где-то через месяц вернулась, а броненосец появился только через полгода. Помню, как осенью первого года нашего пребывания в Севастополе волновалась мама, не отпуская нас с братом гулять на улицу полную пьяных разнузданных рабочих и матросов, и как плакали, казалось бы, без причины сестры, слыша с кораблей на рейде грозный рев голосов команды, прерываемый звуками игры духовых оркестров. Родители, по возможности, оберегая нас от лишних волнений, старались скрыть те тревоги, которые множились по степени развития в Севастополе «революционной» ситуации. Помню, как мы со Славкой обрадовались, когда папа сказал, что в связи с ремонтом квартиры, нам нару недель придется пожить в его служебном кабинете и нам будет разрешено осматривать орудия, ожидавшие ремонта. И это притом, что основной причиной такого временного отселения была бутылка с горящим спиртом, брошенная в окно нашей кухни, после того, как папа грубо выпроводил за заводские ворота мастерового, ранее служившего матросом во флотском экипаже, и явившимся «парламентером» с предложением «поделиться» частью ружей и револьверов, находившихся в распоряжении заводской стражи.
А как тряслись стекла и сыпалась штукатурка со стен, когда палила по мятежному «Очакову» полевая батарея, занявшая позицию рядом с 6-й береговой батареей. Латунные «стаканы» от шрапнели, выпущенной по «Очакову», все последующие годы были самыми самых желанными находками на дне бухты в районе нашего цеха оптики в Инженерной бухте. С той поры стало сложно определять разницу между ружейными пулями периода Крымской войны и шрапнельными пулями «новейшего» происхождения. С неделю санитарные, армейские конные «труповозки» собирали тела утопленников в матросской форме. Два последующих года родители категорические запрещали нам ловить крабов, питавшихся, по их убеждению – мертвечиной.
А сколько было суеты и волнений, когда на заводские причалы выплыла группа матросов с крейсера «Очаков», с треском горевшего на рейде в 200 метрах от Павловского мыска. Матросы передали заводским стражникам двух своих раненых товарищей, а сами вернулись в воду, в надежде вплавь достичь причалов Морского завода, где им было легче затеряться, среди рабочих. А папа, находившийся в ту ночь в заводской конторе, вызывая по телефону санитаров из Морского госпиталя, «забыл» позвонить в жандармское управление, чтобы сообщить о визите на территорию мастерских бунтовщиков в морской форме. У мамы с папой по этому поводу разразился скандал. Мама, по всей видимости, обвиняла отца за отсутствие у того твердых патриотических убеждений… Жандармские офицеры и полицейские чиновники, понаехавшие со всей России, чувствовали себя хозяевами положения в Севастополе. Еще долго приходилось слышать о том, что того, или иного офицера или чиновника отправили в отставку, по результатам работы комиссии по расследованию событий осени 1905 года.
Это, что касается событий 1905 года в восприятии их пятилетним пацаном. Что же касалось более поздних событий в Севастополе…
…Волна псевдореволюционного психоза не могла не затронуть жизни всех севастопольцев. Дала свои плоды антивоенная агитация, активно проводившаяся на фоне традиционной антиправительственной деятельности леворадикальных партий – эсеров, анархистов, социал-демократов. Было слишком очевидно, что главари революционных ячеек располагали немалыми денежными средствами, позволявшими им иметь печатные станки, создавать запасы пропагандистской литературы, стрелкового оружия и взрывчатки. По типам револьверов, используемых боевиками этих партий, не сложно было предположить их европейское и японское происхождение. Взрывоопасность матросской массы можно было объяснить тем, что в результате реформ, проводимых в армии, на флоте и земских преобразований в деревне, в армию, той военной поры рекрутировались по, якобы, жеребьёвке сельских общин самые отъявленные лентяи и потенциальные бузотеры; с заводов и фабрик в первую очередь направлялись на службу рабочие, замеченные в революционной пропаганде и участники различных стачек и антиправительственных выступлений. Они же, попадая в сухопутные части и на корабли неизменно приносили в армейские и флотские коллективы дух озлобленности всякой властью и мотивировали солдат и матросов на разного рода протесты, среди которые значительную часть составляли, так называемые экономические требования – улучшение питания, бытовых условий, облегчения условий несения службы. Основная направленность этих протестов была направлена против тех, кто пытался поддержать в частях и на кораблях уставную дисциплину – офицеров, военных чиновников, жандармов. Чем сложнее и труднее условия службы – тем активней протесты. Матросская масса, по своей специфике, более образованная, более организованная; как в народе говорили – «бедовая», я бы сказал, «безбашенная», в ходе протестов – более агрессивная…
В ходе реформ на флоте, и особенно, в армии, офицерская среда в значительной мере пополнялась разночинной молодежью, в свое время «подтравленной» народовольческой, а затем – марксистской пропагандой, чтением стихов Некрасова, романов Достоевского и позднего Толстого, публикациями Куприна и подобных ему, изгнанных из армии офицеров. Да и того же Достоевского эти «порывистые» и «чистые»? душой юноши читали невнимательно, либо их «революционным» образованием руководили «грамотные» советчики, уже напитавшиеся ядом еврейского марксизма и бакунинского анархизма. Затем, эти почитатели псевдо-герои» романов Достоевского вошли в армейские казармы и в матросские кубрики. Офицеры эти, впитавшие в себя яд «нигилизма», боялись прямого общения с солдатской массой, часто шли у нее на поводу, а иногда сами возглавляли протесты. Именно по такому сценарию развивались «революционные» события на фортах Аландских островов, Гельсингфорса и Кронштадта. Стоит только назвать подпоручика Емельянова, Петра Шмидта, в более поздние времена мичмана Ильина-Раскольникова. Вы думаете – студент Ильин, «окунувшийся» в революцию, случайно выбрал себе псевдоним – Раскольников? С другой стороны, офицеры флота, происходившие в основном из дворянской и офицерской среды, своим высокомерием и аристократизмом, именуемым в матросской среде – барством, нередко сами провоцировали матросов на протестные выступления, но не были готовы активно с ними бороться. В этой обстановке революционным агитаторам оставалось лишь увлечь и направить в «нужное» русло эту протестную волну, а боевикам из тех же партий нацелить их на военный мятеж. На фоне безумств матросской «вольницы» территория севастопольских артиллерийских мастерских оставалась одним из немногих островков, на которых сохранялся и поддерживался привычный, определенный уставами и инструкциями порядок. На Дальнем Востоке и в Манчжурии продолжались военные действия с флотом и армией Японии.
В апреле-мае 1905 года на Черноморском флоте, выполняя требования Главного Морского штаба, проводились мероприятия и работы по введению в строй целого ряда кораблей. В этой связи мастерские получили большой заказ на ремонт орудий на кораблях, находившихся в ремонте и на длительном хранении в порту. Под этот заказ в цеха были завезены необходимые материалы, а администрация мастерских получила значительные денежные суммы на проведение ремонтных работ на кораблях, не исключая их перевод на Балтику, взамен тех, что погибли в Цусимском сражении при попытке прорыва во Владивосток. Флотские мастерские той поры представляли уникальный рабочий коллектив, в основном сформированный из отставных унтер-офицеров и матросов, ранее служивших по артиллерийской специальности, и принявших решение связать свою жизнь с флотом. Рабочие в цехах, пользовались, так называемой, «бронью» от призыва на военную службу и очень дорожили этим правом. Денежное довольствие в специализированных мастерских Военного порта, значительно превышало оплату труда на Судостроительном заводе и в коммерческих мастерских.
Когда в октябре-ноябре 1905 года в связи с введением в Севастополе военного положения, рабочий и технический персонал мастерских был переведен на казарменное положение, для обеспечения которого, с учетом практики работы в несколько смен, были созданы все необходимые условия. Из военных отставников был создан взвод самообороны, усиливший посты местной стражи; на сторожевых вышках были установлены пулеметы, а на крышах цехов и на причальной стенке установлены шестиствольные пушки «Гочкиса», что превращало территорию завода, обнесенную высоким каменным забором, в маленькую крепость, способную выдержать длительную осаду. Это отлично понимали боевики рабочих организаций и активисты матросской «вольницы», даже не пытавшиеся захватить мастерские, с целью добычи военного снаряжения и оружия. И, слава Богу до этого дело не дошло. К сожалению, не на всех военных объектах порта проводилась такая же работа. Так, портовый арсенал был захвачен боевиками леворадикальных партий.
Нужны факты – пожалуйста:
«…Незадолго до начала обстрела флотских казарм артиллерией, рабочими дружинами были захвачены портовые склады с оружием и часть его попала в морские казармы.
Читаем материалы следствия: «...Топалов-Руванцев сообщил, что в одном из портовых складов имеется оружие. Он же, Топалов возглавил боевую дружину, направившуюся на оружейный склад. В составе дружины были: П.Ф. Шимановский, В.О. Вискирский, Я.Т. Бобырь, И.Ф. Мовчан, С.К. Кичатый и другие боевики. Дружинники овладели складом и переправили винтовки, пулеметы и револьверы в казармы флотской дивизии.
ЦГАОР, ДП, ОО, 1906 г. 1 отд., д. 9, ч. 69, л. 86.
Нужны ли здесь комментарии? Рабочая дружина, возглавляемая боевиками-евреями, обеспечивает оружием мятежных моряков, способствуя кровопролитию, усугубляя и без того мрачноватую перспективу бунтарей…
На фоне бунтарской сумятицы, затеянной закусившими удила матросами, рабочие дружины во главе с теми же еврейскими боевиками взяли под контроль портовые учреждения, захватили кассу порта, спланировали захват правительственных учреждений – почты, телеграфа, банка; требовали быстрейшего вооружения всех сформированных дружин и успели раздать большую часть захваченного в порту оружия дружинникам… По материалам следствия следует, что осенью 1905 года в состав севастопольских боевых рабочих дружин входило по меньшей мере 700 боевиков…
ЦГА ВМФ ф. ГВМСУ, 1906 г. д. 78. Лл. 181-182.
Только решительная атака пехотных батальонов Брестского и Белостокского полков, завершившаяся массированный обстрел основных узлов сопротивления мятежников, не позволила осуществиться планам революционного комитета…».
О том, насколько серьезно и тревожно развивались события в Севастополе, можно проследить по материалам последовавшего за этими событиями расследования:
«...На большом рейде в это время п
роисходило следующее: от «Очакова» отделился миноносец «Свирепый» и направился в Южную бухту, имея оба минных аппарата с правой стороны приготовленные, по-видимому, для «Терца» и «Эриклика». После маневрирования, обогнув Павловский мысок, он направился на большой рейд между «Ростиславом» и «Память Меркурия», стреляя из орудий и ружей. Ему отвечали «Ростислав» и «Сакен», что заставило команду миноносца броситься в воду, однако красного флага он не спускал и продолжал стрелять, пока все настройки над палубой не были снесены огнем. Посланные с судов шлюпки спасали с него людей.
Между тем, с «Очакова» по батарее № 6, а затем по «Ростиславу» открыт был огонь, на который и батарея и «Ростислав» отвечали, и «Очаков» вскоре спустил красный флаг, а немного погодя поднял Андреевский флаг и на мачте белый флаг. Спустил красный флаг и «Пантелеймон». Миноносцы № 265 и № 268 сдались, пристав к северному берегу, а миноносец № 270 направился от борта «Очакова» в Артиллерийскую бухту, не принявший приказания, переданного по семафору и в рупор, пристать к «Ростиславу», подвергся обстрелу судовой и береговой артиллерией и был захвачен. На этом миноносце был найден отставной лейтенант Шмидт с 16-летним сыном. Шмидт был полураздет, закутан в матросскую шинель; правая нога у него была ранена (ушиблена при поспешном бегстве с «Очакова»).
«…Очаков», несмотря на поднятый белый флаг, вновь открыл огонь по Михайловской батарее и вдоль Северной бухты, вследствие чего, он подвергся новому обстреливанию, заставившему его замолчать окончательно. В самый короткий срок, вспыхнувшим на «Очакове» пожаром, крейсер был приведен в полную негодность. С «Очакова» были сняты захваченные мятежниками в разное время 24 офицера, оказавшиеся вполне здоровыми, кроме командира «Пантелеймона», капитана 1 ранга Матюхина, раненного выстрелом из ружья мятежником-часовым после первого выстрела, сделанного по «Очакову».
В то время как тонул «Буг», от «Днестра», который был, как сказано выше, обстреливаемым, так как стоял под красным флагом, отделился катер, направлявшейся по Южной бухте; по нему пехотой был открыт огонь. смертельно ранивший, как оказалось, капитана 2 ранга Славочинского, командира «Буга», бросившегося спасать на катере своих людей без предупреждения о том частей, занимавших берег у Пересыпи…
В процессе боя с «Очаковым», командир 1-й батареи 13-й артиллерийской бригады подполковник Никитенко, открыто поставив орудия у батареи № 4 на Северной стороне, в расстоянии около 700 саженей от «Очакова», смело осыпал шрапнелью палубу мятежного крейсера, принуждая его к сдаче…
Генерал-лейтенант Меллер 28 ноября 1905 г.
Документ № 111 (Часть 3)
«...В 3 часа дня начался с дистанции от 50 до 200 саженей бой между судами, стоящими в гавани, и с дистанции 2300 шагов полевые орудия стали обстреливать казармы моряков. К 4 часам 30 минутам все было кончено на море, «Очаков» и присоединившиеся к нему суда были приведены в негодность.
Исправляя свою репутацию, Брестский полк один штурмовал морские казармы, где всю ночь слышались залпы и одиночные выстрелы. К утру последние мятежники сдались, но многие успели убежать через территорию порта.
С первыми выстрелами, дабы уследить за настроением публики, я вышел на набережную поближе к перестреливающейся эскадре и наблюдал картину боя. На набережной сначала было много народа, но, когда пули и снаряды, правда, единичные, стали залетать на набережную (шагах в 15 от меня из памятника адмиралу Нахимову в мостовую ударило несколько пуль шрапнели, там и разорвавшейся), народ кинулся бежать куда попало. Картина боя довольно правдиво описана в представляемой вырезке из № 269 «Крымского вестника».
«…И до сего часа число погибших на «Очакове» не установлено. Команды на нем было до 380 человек, сверх того, на него вошли: арестованные офицеры, не примкнувшие к восстанию; матросы, освобожденные с «Прута»; бывшие чины команды броненосца «Потемкин»; частные лица – агитаторы.
Убитые и раненые оставались на борту «Очакова» после того, как он загорелся и все, естественно, сгорели. В 9 часов я сам видел раскаленные борты «Очакова».
Ротмистр Васильев
Еще до начала обстрела, пытаясь любыми средствами оттянуть срок поражения мятежников, Петр Шмидт приказал подвести к борту «Очакова» минный транспорт «Буг», который имея на своем борту в минах 1200 пудов взрывчатки, должен был стать инструментом шантажа командующего флотом Чухнина. Как уже говорилось, команде «Буга» удалось затопить минный транспорт, лишив Шмидта этого последнего шанса на отсрочку решительных действий по подавлению мятежа …
В исторической литературе по сей день бытует версия о жесточайшем расстреле крейсера «Очаков» кораблями эскадры и береговыми батареями. Между тем, достаточно посмотреть на фотографию крейсера после боя и продолжительного пожара и невооруженным взглядом видно, что в его корпусе практически нет пробоин от крупнокалиберных снарядов. Между тем, броненосцы были вооружены орудиями 305 и 280 мм, и было вполне достаточно попадания 5-6 таких снарядов, чтобы крейсер превратился в обугленную груду металла. Собственно, корпус крейсера после боя действительно был обуглен от длительно бушевавшего на нем пожара, с которым нужно было бороться команде, а фактической борьбы с пожаром не было организовано.
Главным автором версии о жесточайшем расстреле «Очакова» орудиями крупных калибров броненосцев и береговых батарей был сам Петр Шмидт, а его адвокат и защитники всячески постарались эту версию усилить и углубить.
Как выяснилось из материалов многомесячного следствия, с орудий «Очакова» было выпущено всего 8 снарядов: 6 в первом и, кстати, последнем залпе; да два одиночных выстрела были сделаны с борта уже горящего крейсера. Это может означать только то, что артиллерийским боем никто не управлял. Единственной командой, отданной Шмидтом, была: «Комендоры, к орудиям!» На этом руководство боем закончилось, и «героический» лейтенант был озадачен исключительно своим и сына спасением.
Дальше в описании боя следует сплошная лирика. Неплохим, добровольным адвокатом Петра Шмидта оказался писатель Куприн, наблюдавший трагедию, разыгравшуюся на рейде, с Приморского бульвара. Куприн, в те годы очень редко трезвым выходящий из дома, рассказ-ужастик которого до сих пор является обязательным приложением к описаниям операции правительственных войск по подавлению мятежа на Черноморском флоте, слишком много добавил от себя…
«…Огонь по крейсеру вела в основном полевая артиллерия, причем преимущественно картечью. Как уже говорилось, эта стрельба могла нанести поражение только личному составу вне укрытий на верхней палубе и в настройках. Начавшейся в результате обстрела пожар, был вызван детонацией боевых зарядов, разложенных у орудий, а затем – в кормовом погребе. По причине начавшейся паники, тушением пожара экипаж фактически не занимался. Факт безначалия на «Очакове» подтверждали впоследствии все без исключения участники восстания.
Далее, в отчете генерала Меллера говорится, что посланные с кораблей шлюпки спасали людей, соответственно возникает вопрос о потерях среди личного состава крейсера. Цифры потерь, приведенные ротмистром Васильевым в секретном докладе своему руководству, нам известны.
Вне всякого сомнения, данные о потерях, представленные и генералом Меллером, да и адмиралом Чухниным значительно заниженные, но, анализируя данные многочисленных источников и свидетельств; сопоставляя ход боя с аналогичными боевыми ситуациями, я остановился на 35-40 погибших от картечи и от пожара. При этом, очевидно, что и раненые погибли в огне, не дождавшись помощи. Часть экипажа пыталась спастись вплавь и среди них, в ноябрьской воде, вне всякого сомнения, были утонувшие…».
Кстати, примерно всю эту картину мы с Вячеславом, дрожа от страха и любопытства, наблюдали, притаившись за маскировочными шторами отцовского кабинета, тогда как сам отец, облачившийся в полное боевое снаряжение, вместе с шестью подчиненными офицерами и отделением вооруженных стражников находился на втором этаже производственного здания в конторе управления мастерскими. В его распоряжении был электрический телеграф и служебный телефон, по которому он мог в любой момент связаться со штабом порта.
Конечно, воспоминаний и размышлений об этом периоде мне хватило надолго, а осмыслением этого периода я занимаюсь по сей день.
Возвращаемся к весне 1906 года – периоду активного освоения нами с братом ближайших к нашему дому окрестностей. Для непоседливых и любознательных пацанов на этом, окруженном водой бухт и опаленном южным солнцем, участке бывшей Корабельной слободки соблазнов и увлечений была масса. Первый и основной – ловля рыбы, крабов и мидий. Исторически так сложилось, что рыбалкой больше были увлечены мальчишки, чьи отцы приучили их с рождения к этой страсти, подобной карточной игре. Мы, из категории «примкнувших», оказывались с ними в компании, когда рыбалка возглавлялась кем-то из старших братьев или отцов наших ровесников. Развитию этого промысла способствовало то, что дедами, отцами и старшими братьями значительного числа местных мальчишек были отставные боцмана и мастера цехов и мастерских судостроительного завода. К ловле крабов и сбору морских моллюсков больше были подвержены те, чьи отцы были заняты на службе, и те у кого не было отцов. Сейчас мало кто поверит, что было время, когда в Севастопольских бухтах водились не только мидии, но и устрицы. Колонии этих моллюсков обнаруживались на местах, где чистоте и смене воды способствовали местные ветровые течения и перемещения масс воды, опресненных Черной речкой. Резко размножавшиеся рапаны, в первую очередь уничтожили устриц, а затем переключились на мидий. Так складывались условия, что на Апполоновском причале и на берегу бухточки места едва хватало рыболовам, а краболовы были в основном сориентированы на каменистый берег под обсыпающимися обрывами между Аполлоновкой и Ушаковой балками. Место нелюдимое, и как бы сейчас сказали – травмоопасное.
C марта по ноябрь мы проводили время, либо на обрывистом склоне, где среди зарослей кустов с красными – «вольчьими» ягодами мы рыли в земле ниши, которые называли штабиками. От берега к этим нишам и земляным площадкам прокладывали тропки с примитивными ступеньками, стены штабиков укрепляли листами фанеры, стаскивали туда всякий хлам, имевший в нашем представлении очень большую в нашем ребячьем представлении ценность. Между отдельными группами пацанов существовала здоровая конкуренция, только временами, от безделья, переходившая в межуличную вражду. На этом участке берега выходила мощная скальная плита, обнаженная от излишков земли, сползавшей со склона, частыми осенними и зимними штормами. Участок этого прибрежного, скалистого плоскогорья жители ближайших к воде домов, использовали как базу для купания и стирки всякого тряпья, не требовавшего дефицитной пресной воды. При стирке использовалось так называемое «морское» мыло, с учетом стирки в солоноватой морской воде. Некоторые, наиболее предприимчивые «кугуты» отгораживали заборчиками прибрежные участки, непосредственно выходящие к их домикам-мазанкам. О каком-то браконьерстве речи не было, местные мужики свободно развешивали на просушку рыболовные сети. Эти же скальные, плоские участки берега, использовались местной пацанвой для разведения костров, с традиционной жаркой мидий и крабов, а в более поздние годы – для вечерних посиделок с местными, с теми, что посмелее, девчонками.
Как выяснилось тогда же, этот диковатый участок берега с густыми зарослями кустов привлекал не только маленьких разгильдяев, но и местную шпану и разного рода деклассированных типов, из тех, кто был не в ладах с законом и по разным причинам старался держаться в людской и природной «тени». От такого сезонного соседства жители домиков, расположенных на нижнем, прибрежном ярусе холма, не испытывали большого восторга; особенно, когда огнем костра подпаливало забор, либо когда с распялок бесследно исчезала вязанка вяленой ставриды… Помнится, мы очень переживали, когда году в 1913-м, полицейские, явно действовавшие по чьей-то наводке, увозили на редком в ту пору автомобиле коробки с револьверными патронами и груды типографского шрифта, обнаруженные где-то в прибрежных зарослях. Сказывалась наша явная «недоработка»… Начиная с марта, наша одежда пропитывалась типичным для портовой пацанвы запахом дыма и тухлой селедки. Приходилось в популярной форме объяснять родителям, что крабы лучше «идут» на тухлую, вонючую селедку. Такую селедку можно было добыть исключительно в трюмах мусорных барж, освобождавших от бытового мусора корабли, стоявшие на рейде.
Опасаясь, что я увлекусь босяцким образом жизни, отец неоднократно проводил со мной беседы воспитательного и нравоучительного характера. Мне даже ставили в пример младшего брата, который и с босяками не водился, много книг перечитал, и в игре на фортепьяно преуспевает… Сестры, заметно повзрослев, и, раздвинув круг своего общения, стали дружить со своими ровесницами – дочерями парикмахера и дочерью фельдшерицы из Морского госпиталя. Мама, глядя на них все больше вздыхала, такой круг общения девочек ее не радовал, а другого она им предложить не могла по специфике нашего «хуторского» обитания. Поводов для маминого беспокойства было более чем предостаточно. Девочки как морские губки впитывали наиболее стойкие проявления мещанской идеологии и манеры поведения. Стали чаще «играть» глазами и глуповато улыбаться… С подачи старшей – Лиды, девочки, все чаще стали изображать из себя «золушек», чуть ли не «несчастных сироток при живом отце и не в меру заботливой мачехе.
Я при этих явлениях-проявлениях сестер сдерживался, а Вячеслав называл их дурами, и тут же гордо удалялся с очередной книгой в руках. Девчонки от такой «братской» реакции нервничали и еще больше чудили.
При длительном отсутствии кого-то из детей, мама за меня волновалась больше чем за брата и сестер… Видимо, она не могла освободиться от тех проблем и страхов, что сопутствовали моему появлению на свет. Было несколько случаев, когда она обнаруживала меня либо на берегу Аполлоновки, а еще хуже – на склоне Ушаковой балки, где уже не она, а я за нее начинал волноваться. Чтобы отвадить меня от столь дальних и по ее мнению опасных мест «гульбы, мама применяла, даже на мой взгляд, недопустимые приемы: она заявляла, что, когда ни будь от страха за меня ее сердце не выдержит… Мне было жалко маму, но число и продолжительность моих отлучек только увеличивалось. Причем, игры наши на берегу принимали все более состязательный и порой экстремальный характер. С учетом захода на Аполлоновский причал заводских катеров, для ожидающих очередного рейса потенциальных пассажиров, был оборудован навес где-то 4 на 10 метров. Навес был покрыт шершавым рубероидом, и немного нависал над местом швартовки катеров. К навесу выходили высокие заборы и крыши ближайших к воде построек. Сам навес был любимейшим местом для нашего загорания. А когда нам, разомлевшим от жарких солнечных лучей, хотелось размяться и освежиться, то мы прыгали в воду прямо с высоты навеса. Если мы играли в «ловитки», или как тогда говорили – в «пятнашки», то с непременным использованием ближайших заборов и ближайших акаций, с которых можно было перепрыгнуть на соседние заборы, образующие в этом месте подобие неправильного многоугольника с катерными кассами и фуражечной мастерской по центру. Загнанным в «тупик» оставалось только прыгнуть в воду, при условии, что нужно было проплыть участок между двумя причалами – катерным и рыбацким.
В вечерние часы подобные «олимпийские» игры проводились на виду весьма требовательной публики из местных барышень с ближайших к Ушаковой балке улиц. Девчонки, ограниченные в прочих развлечениях, как в театре рассаживались на кромке виадука, нависавшего над проходом к причалам. Не знаю, делали ли они на нас «ставки», но каждый из нас старался не оплошать на виду этой «взыскательной» публики. Проблема была лишь в том, что, падая с заборов, деревьев, или оступаясь на мокром рубероиде мы рисковали если и не свернуть себе шею, то жестоко расшибиться. Когда же мы заметили, что две самые «сострадательные» девочки, видимо, в ожидании «кровавых» жертв, стали приходить с санитарными сумками, принятыми в ту пору у классных «санитарок» женских гимназий, мы постановили прекратить наши игры, превратившиеся в пародию рыцарских турниров. Типичная для подросткового возраста, протестная реакция: жаждите нашей крови, – так не получите ее… Когда я посетил Ушакову балку через 50 лет, то с трудом мог представить себе тот уровень ловкости и смелости, что сопутствовал нам в 8-10-ти летнем возрасте. Зато позднее, на рубеже своего девяностолетия, встречаясь с седыми участниками тех «диких» детских игр, нам было о чем вспомнить.
Как в любой семье нашего круга назревала проблема обучения детей, начиная с сестер, а следом за ними – и нас с братом. У старшей сестры – Лидии приближался срок поступления в гимназию. Для начала занятия по математике проводились только с Лидой, но, поскольку этим занятиям постоянно мешала вечно капризничавшая Маша, решили проводить занятия с обеими девочками. Занятия по русскому языку и словесности проводила учительница 2-го женского одноклассного училища Анна Сергеевна Богоявленская. Леонид Леонидович Вейзе, готовивший девочек по математике, очень сомневался в том, что Лида выдержит контрольные испытания в соответствии с требованиями по знаниям этого предмету к девочкам, поступавшим в Казенную женскую гимназию. С учетом того, что разница в возрасте сестер составляла лишь 11 месяцев, вполне логично рассматривался вариант одновременного поступления их в гимназию. На первом этапе за обучение сестер русскому и немецкому языкам взялась мама. Несколько позднее к занятиям по изучению иностранных языков решили привлечь и меня с братом. С первых же занятий с сестрами выяснилась разная способность усвоения ими материала. Математику Маша усваивала лучше Лиды. В усвоении немецкого языка больших успехов достигал Вячеслав. Но при том, что у него была прекрасная память, он быстро утомлялся, капризничал и не проявлял прилежания в приготовлении домашних заданий. Обнаружив, что при образцовом прилежании, я с трудом запоминал материал, мама заметно огорчалась, считая мою слабую память следствием родовой травмы. Мама не без оснований подозревала, что при изучении других предметов, требовавших основательного запоминания большого объема материала, у меня возникнут еще большие проблемы с его усвоением.
Своими соображениями и тревогами в отношении меня мама поделилась с отцом. Я догадался об этом, потому как отец, сам в свое время проявлявший большие способности в математике, физике и точной механике, изредка, как бы невзначай задавал мне вопросы, требующие быстрой сообразительности, и заметно расстраивался, когда я с трудом сосредотачивался в поисках нужного ответа, или проявлял признаки бестолковости. В этой связи, не смотря на совсем юный возраст, я самостоятельно сделал выводы, которыми руководствовался всю последующую жизнь, – работать над освоением и осмыслением материала ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы усвоить суть изучаемого раздела на отличном, в крайнем случае – на хорошем уровне. Постоянно и неукоснительно претворяя в жизнь этот принцип, я, как правило, на приготовление уроков и на закрепление знаний по каждому разделу и теме затрачивал времени в разы больше, чем мои ровесники с лучшими способностями. Для более основательного освоения нового материала, я поднимался по утрам, значительно раньше большинства своих сверстников, успевая повторить объем заданий, изучаемый накануне. Более того, при ответах на вопросы преподавателя в ходе уроков или консультаций, я проявлял известный артистизм, делал вид, что этот материал усвоен мной без особых проблем. Чаще мне это удавалось, особенно при освоении предмета, преподаватель которого не особенно вникал в уровень индивидуальных способностей и особенностей усвоения материала каждым учеником. В этом, по-своему поразительном упорстве был своей резон. Во-первых, меня оценивали по конкретно показанным знаниям… Во-вторых, усвоенный таким образом материал сохранялся в памяти долгое время и легко «восстанавливался» в анналах памяти, при определенно крайне низких способностях по освоению и тем более его запоминанию.
В это время я много читал. Но, опять-таки, больше читал книги на военно-исторические темы, при этом экономя резерв памяти, и таким незамысловатым образом, как бы обрекая себя на будущую военную карьеру. Так, в юности знакомство с русской классической литературой я сознательно ограничивал себя сначала программой реального училища, а затем – морского корпуса. При этом я сознательно избегал сложного чтива, такого как романы Достоевского и Чернышевского, публицистики Добролюбова; предпочитая им – Писемского, Тургенева, Пришвина… Меня с детства раздражали романы Льва Толстого, с его бесконечными отступлениями от текста и безапелляционными нравоучениями, и привлекали ранние повести и рассказы Тургенева, романы Писемского. Творчество писателей и поэтов я рассматривал исключительно через призму их личных качеств. Для меня была важна основная деятельность писателя на фоне его литературного творчества. Одно отношение было как Державину, Салтыкову-Щедрину или Пушкину, и совсем другие требования морального плана я предъявлял к офицерам – Лермонтову, Толстому, а впоследствии – к Куприну. Признавая не логичность, а иногда и абсурдность такого подхода, я не менял своих установок на этот счет. Немецкий язык меня интересовал не как способ читать в подлиннике Гегеля, Канта и Вагнера, а как возможность изучать богатое наследие великих немецких и австрийских полководцев. Такой же узко потребительский подход у меня был к изучению английского и французского языков. Общаясь позже с финскими и шведскими офицерами, я, из тех же соображений освоил их язык.
В 1906-1907 годах мама большую часть времени уделяла сестрам, – занимаясь не только их воспитанием, но и обучением. Нас же со Славкой этот процесс слегка смешил… Мне было стыдно признаться, но ближе к 10 годам я стал значительно реже общаться с ребятами с соседних улиц. Мы с братом больше проводили время с братьями Хрущёвыми, а на уличные увлечения оставалось все меньше времени. Все чаще я бывал у отца на заводе, но в конторе не задерживался, все более интересовался процессом ремонта вооружения кораблей. Мне было лестно, когда со мной приветливо здоровались пожилые, солидные мастера, готовые ответить на мои не всегда уместные вопросы.
В тот же период отец принял решение – подготовку по математике меня и Вячеслава взять на себя. И это не было блажью отца, не доверявшего им же подобранным учителям своих детей. Позднее, вспоминая о годах своей молодости, отец рассказывал, что в период службы в гвардейском полку, при несении караулов в Императорском дворце, ему неоднократно приходилось наблюдать специфику занятий, проводимых с юными Великими князьями. Император Александр Третий, при всей его занятости, будучи образцовым семьянином, обязательно раз в неделю подменял преподавателя, готовившего его сыновей по математике, а Императрица по риторике и иностранным языкам.
Более того, для создания обстановки состязательности, в состав группы подготовки молодых Великих князей в тот период включались внуки дворцового библиотекаря и дети старшего камердинера. Впоследствии один из этих юношей в звании подполковника и в должности коменданта гарнизона встречал на перроне Севастопольского вокзала царскую семью, и Император Николай Александрович после официального церемониала встречи, по-братски обнял обычного подполковника, представив его свите как друга детства. Кстати, в семьях русских императоров такая методика занятий с детьми была традиционной, так в учебную группу с сыновьями Императора Николая Павловича входил будущий герой обороны Севастополя полковник-инженер Ползиков. Об этом немаловажном для воспитательного процесса факте, напомнил Император Александр Николаевич в Указе о награждении Ползикова орденом Святого Георгия 4-й степени, обращаясь к награждаемому как «…к товарищу моих детских занятий и игр…».
Это все к тому, что в качестве третьего ученика нашей «мужской» учебной группы был включен мой ровесник Дмитрий Хрущев, младший сын нашего ближайшего соседа штабс-капитана Николая Аркадьевича Хрущева. Тогда же посчитали возможным старшего из братьев Хрущевых – Аркадия подключить к группе занятий русской словесностью и риторикой с моими сестрами Машей и Лидой. Маша, неровно дышавшая в его сторону, узнав об этом, не могла скрыть своей радости.
В течение всего 1907 года во время занятий с сестрами, нас с братом, чтобы мы не мешали их занятиям с учителем, выдворяли на улицу. Вячеслав, как правило, садился с очередной книгой в беседке рядом с обрывом, а я заходил в сад Хрущевых поиграть с Аркадием и Дмитрием. Аркадий был старше меня на два с половиной года, а младший – Дмитрий – мой ровесник, рождения марта 1900 года.
Вокруг дома Хрущевых был большой фруктовый сад, а двор через узенькую тропинку граничил с высоченным забором, ограждавшим Морской госпиталь. В свое время этот, по севастопольским меркам большой участок земли дедушке мальчиков выделили как ветерану обороны Севастополя, кстати, не делая при этом разницы между полковниками и поручиками. Если позволяли погодные условия, то с мальчиками Хрущевыми мы играли в «городки» и в «банки». Самое любопытное, что для игры в городки, иногда собирались взрослые мужчины, жившие по соседству, либо сослуживцы хозяина по Морскому порту, которые частенько заходили к нему по субботам, когда в порту был короткий рабочий день. Для игры в «городки» во взрослом варианте у нас были слабы руки, и не доставало роста для нормального замаха палкой. Поэтому для того, чтобы «молодежь», то есть мы, привыкали к развивающим спортивным играм, поблизости от площадки для игры в «городки», нам была выделена площадка, на которой мы играли в «банки». Для этого пирамидкой выставлялись три-четыре банки от пайковой тушенки, отсчитывалось 10 или 15 шагов, по тому же принципу, что в игре в «городки» бросались палки. Счет шел на успешные броски из 10 возможных. «Палками» служили укороченные до 80-90 сантиметров черенки старых лопат. Следующими любимыми играми были «свайка», «чашечки» и «в ножички». Играя в свайку, мы юные придурки, уродовали не только пятаки, «алтыны» и «семешники»… Большим «шиком» считалось поставить на кон английские или французские серебряные монеты, которые в Севастополе тех лет не были редкостью, и для их «добычи» мы периодически устраивали «вылазки» в район бывших редутов за Троицкой бухтой. В вечерние часы, либо в дни непогоды мы с большим интересом слушали рассказы «про войну» дедушки братьев Хрущевых – восьмидесятилетнего ветерана, участника обороны Севастополя.
Семья Хрущевых была одна из самых уважаемых в Севастополе. У Николая Аркадьевича был старший брат – Дмитрий Аркадьевич, в звании полковника по адмиралтейству, служивший главным инженером Севастопольской крепости. Он вышел в отставку примерно в одно время с нашим отцом, потому как звания генерал-майоров при отставке им были присвоены одним Указом Императора. Дожив до преклонных лет, и пережив невзгоды и опасности гражданской войны, он был расстрелян в январе 1921 года на Максимовой даче. Это уже была третья после ноября и декабря 20-го года волна расстрелов, когда «подбирали» стариков из отставных офицеров, генералов и военных чиновников. Аркадий Николаевич Хрущев – успел окончить Морской корпус в последнем выпуске в 1917 году. В Добровольческой армии он воевал командиром батареи шести дюймовок на бронепоезде «Адмирал Непенин», укомплектованном черноморскими моряками. Погиб он 14 октября 1918 года у станции Базовая в жестоком бою с многочисленными советскими батареями. Младший из Хрущевых, Дмитрий Николаевич, мой ровесник. И о нем у нас пойдет отдельное, особое повествование.
Нередко случалось, что я был самым пытливым и благодарным слушателем дедушки Хрущева. Позднее, когда описание отдельных боевых эпизодов повторялись, а внукам ветерана приходилось все эти истории слушать неоднократно, то было заметно, что братья слушали деда больше не из интереса, а из-за большого к нему уважения. Заметив мой интерес к отдельным деталям и подробностям боев за Севастополь, на день моего рождения, который мы отмечали на большой веранде в саду Хрущевых, старый артиллерист, отлучившись на минуту, вынес артиллерийский тесак старого, дореформенного образца. К тесаку, вставленному в деревянные, обшитые хромом ножны, полагался пояс с вариантом чересплечной портупеи. Когда старик с торжественным видом направлялся к столу он встретился с критическим взглядом матери мальчиков и, мгновенно внес корректуру – торжественно вынимая тесак из ножен, глубоко вздохнув, сказал: «Сейчас по малолетству ты, Борис, получаешь в подарок ножны и пояс, а когда ты станешь кадетом и сообщишь мне об этом, – получишь тесак с ременной портупеей, полагавшейся портупей-юнкерам пешей артиллерии». Я настолько ошалел от такого дорогого и обязывающего к конкретным поступкам подарка, что, принимая ножны, сразу не произнес положенных в таких случаях слов благодарности. И только, когда Славка незаметно толкнул меня в задницу, произнес: «Премного благодарен, постараюсь оправдать ваше доверие!». Славик, мгновенно сориентировавшись в обстановке, изъявил желание стать моим оруженосцем.
Когда мы вернулись домой, и объявили о подарке, протягивая папе тяжелые ножны, отец промолчал, но наверняка подумал, что совсем из ума выжил старик, делая мальчишкам такие подарки. Нам же, после небольшой паузы, сказал: «Такие подарки нужно не только ценить, но и оправдывать хорошим поведением и отличной учебой. Ножны будут храниться вместе с моей парадной саблей, а вам выдаваться только для ношения дома».
Мы со Славиком немного приуныли. Вечером папа, тихо перешептываясь с мамой, произнес: «представляешь, если бы Харлампиевич подарил Борьке и тесак, то они и вдвоем подарки до дому не донесли бы. А, вообще, что-то в этом есть от рыцарских традиций, надо будет что-то подобное мальчикам подарить…». Мама в полусне произнесла: «…подари им по пушке, по крайней мере из дома не вынесут, и перед соседскими мальчишками хвалиться не станут».
На следующий день Дмитрий, встретившись со мной и, как бы оправдывая дедушкин легкомысленный? подарок, сказал: «…для нас с Аркадием дедом приготовлены по громадному седельному пистолету», но сам понимаешь, до этого надо дожить…».
Когда мой внук Борис, учился в шестом классе, двое его одноклассников, решив похвастаться перед остальными мальчишками, принесли в школу, оружие, которое хранили дома их отцы. Сын контр-адмирала Ильи Нестерова – Владимир, принес малый «Вальтер» с никелированными деталями, а сын полковника Николая Ракитина – Александр – «парабеллум». В мужском туалете, где юные балбесы устроили «смотрины» наградного оружия отцов, их застал учитель столярного дела Степан Степанович. Скандал удалось замять лишь из уважения к их родителям, а отцам, не обеспечившим должного контроля за детишками, с оружием пришлось расстаться… Время было суровое, и за незаконное хранение оружия грозил пятилетний срок.
Часто случалось, что у Хрущевых я «заигрывался» допоздна, и за мной приходила одна из сестер, чаще младшая – Маша. Звать меня от Хрущовых Маша всякий раз вызывалась, чтобы очередной раз взглянуть на старшего – Аркадия, которому она по-детски откровенно и наивно симпатизировала. Маша проходила в залу к Хрущевым и пару мгновений молча и осуждающе смотрела на нас. Привычно присаживалась на краешек стула, Маша традиционно примирительно – произносила: «вы играйте, я подожду». Маша была без меры счастлива, когда мама мальчиков Глафира Васильевна приглашала ее выпить чаю. Все женщины в семьях Емельяновых и Петровичей отличались повышенной самоуверенностью при явном отсутствии чувства меры. Так и в нашем случае, мне часто приходилось Маше напоминать, что пора бы и домой идти. При этом Маша краснела до корней своих каштанового цвета волос и поспешно вставала, не выходя из-за стола. Чтобы разрядить эту паузу, ставшей привычной при обряде «прощания», Глафира Васильевна, всякий раз традиционно приглашала Машу, почаще заглядывать к ним, добавляя, что «и мальчики будут рады». Мальчики, при этом, уже выйдя из-за стола, и нацелившись на выходную дверь для проводов, явно засидевшихся гостей, не проявляли признаков такой же гостеприимности. Тем не менее, воспитанные в строгости и послушании мальчишки, изображая галантных кавалеров провожали Машу до нашей калитки, от которой до дома Хрущевых было не более 100 метров. В глубине души осуждая Машу за отсутствие у нее девичьей гордости, я рассчитывал на ее благодарность и возможную поддержку во время участившихся стычек и конфликтах с Лидой, безудержно и откровенно ревновавшей меня к матери, и особенно, к отцу.
Возвращаясь всякий раз к теме грядущего поступления сестер в гимназию, прорабатывались различные варианты их «доставки» к месту учебы. Дело в том, что все севастопольские казенные и частные гимназии располагались в центральной-городской части города. И в этом была своя логика, спрашивается, зачем гимназическое образование детям из семей, чьи отцы работали на судостроительном заводе, либо в мастерских, связанных с этим заводским производством? Не без основания считалось, что для обучения детей из семей рабочих и внуков из семей старых отставных боцманов, с перспективой подготовки из них достойной смены отцам и дедам, вполне достаточно обучения в одноклассных или двухклассных училищах, в лучшем случае, в приходских училищах с ремесленными отделениями.
А теперь постарайтесь представить, как в условиях Севастополя 1907 года можно было быстро и комфортно в ранние утренние часы добраться от площади Ластовой до площади Пушкина, чтобы к 8 утра быть на занятиях в гимназии, располагавшейся на улице Соборной? Как известно, Корабельная трамвайная линия была открыта только в сентябре 1912 года. Протяженность ее от Ластовой площади до Трамвайного депо на площади Лабораторной составляла 2,5 километра, и преодолевалось трамваем за 15- 20 минут. Затем, пассажиры, следовавшие в центр города, пересаживались в трамвай, следовавший от Депо (район ж-д. вокзала) до площади Пушкина еще 10-15 минут. Но, как уже отмечалось, все эти чудеса цивилизации «охватили» Корабельную слободку только в 1912 году.
В этих условиях родители, проживавшие в районе Корабельной слободки, и принимавшие решение обучать детей в гимназиях, или в том же – единственном в городе Владимирском реальном училище, находили способы доставки их к местам учебы. В большинстве средствами доставки их чад к месту учебы были пароконные, или одноконные экипажи, которые имелись в семьях состоятельных севастопольцев, – чаще у тех, кто проживал в отдельных домах со дворами, имевшими конюшни. Кстати, проблема перемещения по городу на значительные расстояния касалась не только гимназистов и реалистов; по действовавшим в то время требованиям, офицерам, даже в малых званиях, не рекомендовалось пользоваться таким общественным транспортом как «конка», не говоря уже о трамваях, а предписывалось нанимать экипаж. В том же Измаиле, когда в распоряжении коменданта была конюшня на двадцать лошадей и четыре экипажа, используемых для служебных поездок, такой проблемы не возникло бы. Эта проблема не возникла бы еще и потому, как до конца 19-го столетия в Измаиле не были ни мужских, ни тем более – женских гимназий. Состоятельные граждане обучали своих детей в Одессе или в Кишиневе. В нашем же случае проговаривался вариант найма экипажа совместно с Хрущевыми, чьи мальчики так же готовились к поступлению в гимназию. Но, в связи с разницей в возрасте моих сестер и старшего из братьев Хрущевым, такой вариант мог быть реализован не ранее 1908 года – срока поступления в гимназию Аркадия Хрущева. Больше всех в этой ситуации волновались не сестры, которые, дай им волю, вообще не стали бы учиться, – очень волновалась мама, в свое время прошедшая полный курс обучения в Смольном институте благородных девиц. Но ее воспоминания о годах учебы в столице, и специфике обучения в институте, кажется, не очень побуждали девочек к получению фундаментального образования. Наследственность – великая сила, придет время и моя дочь, в общем-то способная и развитая девочка с трудом освоит программу 7 классов в советское время, когда осуществлялась программа чуть ли не всеобщего среднего образования.
В тех же условиях красочное описание мамой преимуществ воспитания девочек в закрытых учебных заведениях перед гимназическим обучением, о чудесных годах совместного (в одной комнате) проживания с девочкой по фамилии Книппер, ставшей со временем женой писателя Чехова, сыграло определенную роль, но совсем не ту, что ожидали родители. Вместо настойчивых занятий, как условий успешного поступления в гимназию, девочки стали бредить красотами столичной жизни – непременно в институте благородных девиц, нисколько не сомневаясь в своем благородном происхождении. О купеческом происхождении их матери – в девичестве Бражниковой, они не догадывались, а папа, печально вздыхая, глядя на них, на эту тему особенно не распространялся.
Наконец, после долгих размышлений и обсуждений было принято решение: обеспечить девочкам основательное домашнее обучение, с последующей сдачей экзаменов за 4 класса при Казенной женской гимназии, с перспективой поступления в Полтавский институт благородных девиц. Мне пришлось краем уха услышать, папину реплику по этому решению: «…надеюсь уровень благородства моих дочерей будет достаточен для получения образования в среде полтавских «хохлушек».
Проблема было еще и в том, что для «определения» девиц в Смольный институт, требовалось, чтобы отец, либо дед – в качестве «попечителя», по службе имел звание не ниже генерал-лейтенанта – действительного статского советника. Как вариант, при звании генерал-майора, статского советника требовалось иметь награды не ниже Владимира 2-й степени. В свое время мама, будучи дочерью отставного генерал-майора гвардии, поступила в Институт благодаря «хлопотам» за племянницу дяди – генерал-лейтенанта Георгия Григорьевича Петровича.
Мама, несмотря на природный ум и высокую образованность, как большинство «смолянок» не отличалась практичностью в житейских делах. Так и при решении проблемы с дальнейшим обучением своих приемных дочерей, она решила посоветоваться с отцом- генералом Всеволодом Григорьевичем, отличавшимся практичностью, природным умом, и, как бы сейчас сказали – деловой хваткой. Решению проблемы способствовало то, что Всеволод Григорьевич, зная своего зятя с 26 лет в звании поручика, в полной мере представлял положительные и отрицательные черты его характера. Волнуясь за судьбу дочери, он пристально отслеживал процесс прохождения зятем службы, и при возможности оказывал протекцию, не говоря уже о практических советах по служебной деятельности. Назначения отца в Измаил и Севастополь состоялись при активном влиянии деда, сохранявшим высокий авторитет среди ветеранов и руководства Главного Артиллерийского управления. Достаточно сказать, что его родной племянник – полковник Сергей Георгиевич Петрович в те годы служил профессором Михайловской артиллерийской академии и уже рассматривался как первый кандидат на должность начальника Академии.
Старый генерал, имевший богатый служебный и основательный опыт житейский; воспитавший четверых детей и давший им очень приличное по тем временам образование, предложил радикальное решение: доверить ему дальнейшее воспитание старших внучек, с перспективой подготовки их к поступлению в столичный Смольный институт.
Кстати, к этому были все условия. Генерал, привычно писавший в послужных списках, что «…не имеет за собой никакой недвижимости» жил не только на нищенскую генеральскую пенсию, а продолжал сотрудничать в качестве соучредителя и акционера с объединением Сестрорецких железоделательных заводов, специализировавшихся на изготовлении особых сортов стали, применяемых для бронирования боевых кораблей и изготовления особо прочных стволов артиллерийских орудий. Никто и никогда не узнает какое число акций этих заводов принадлежало деду, его брату – генералу Георгию Григорьевичу и племянникам – офицерам гвардейской артиллерии. Я уже упоминал, что в Петербурге у генерала Всеволода Петровича на Невской набережной у моста, в советское время носившего имя психопата Петра Шмидта, имелась большая барская квартира, в которой его немалая семья жила в зимние месяцы, приезжая из Алатыря.
Видимо, не даром в маминых жилах текла та же сербская кровь- своенравных бунтарей и могучих борцов с турецкими поработителями, – она поблагодарила отца за желанием помочь ее семье, но решила, что пока эта помощь ограничится деньгами на оплату обучения внучек и внуков. Должно быть, эта была немалая по тем временам сумма. Пока же родители приняли решение – обеспечить не только дочерям, но и сыновьям основательное домашнее обучение в течение трех ближайших лет, предполагая, что четвертый год девочки будут жить у дедушки и бабушки в столице и готовиться к поступлению в Институт. Во всей этой истории был один немаловажный момент, – основная инициатива в решении проблемы принадлежала маме. Отец, интуитивно угадывая в поведении девочек черты характера их покойной матери, признавал, что не учел их в процессе воспитания дочерей. Выйдя из пажеского корпуса в гвардейский Измайловский полк, дед как большинство его ровесников вел «привычный» для гвардии той поры образ жизни. Измайловский полк считался полком «молодой» гвардии, – в нем преимущественно служили офицеры-инородцы: немцы, шведы, поляки, сербы… Естественно, что по специфике формирования полка офицерами-инородцами, того разгула, что позволяли себе Преображенцы и Семеновцы, эти, в своей основе худородные дворяне, с трудом подтверждавшие в России «благородное» происхождение, себе не позволяли. Но, тем не менее, пример офицеров, приближенных к трону полков гвардии, был заразителен. «Загулы» с цыганами, крутая карточная игра…
Ранняя женитьба не приветствовалась в кругах гвардии и флота. Официально офицер мог жениться не ранее двух лет после выпуска из корпуса, представив доказательствах своей финансовой независимости, и после представления на суд офицерскому собранию полка своей избранницы-невесты. При этом родословная невесты так же обязательно учитывалась. В процессе, так называемых – «буржуазных» реформ, в полной мере затронувших армию и флот, кодекс «офицерской чести» был слегка подкорректирован… Как и в нынешних договорных брачных обязательствах, имеющих кучу приложений и разъяснений, так и в пореформенном «кодексе» мелким шрифтом указывалась, что невеста, в качестве исключения, могла быть из купеческого сословия при условии значительного состояния и заметного места в обществе ее родителей. Во всех прочих случаях, офицер гвардии, не исполнивший соответствующих пунктов Кодекса Чести, и нарушивший требования офицерского собрания полка, обязан был добровольно покинуть ряды гвардии. В 1888 году, имея уже звание капитана гвардии, Алексей Емельянов крупно проигрался в карты без реальных шансов отыграться. Невыплата в оговоренные сроки карточных долгов грозила судом офицерской чести и позорным изгнанием со службы. Получив отказ своего строгого родителя выплатить уже не первый карточный долг, отец начал судорожно искать выход из критического положения. В Елецком уезде, по соседству с имениями его родителей находились богатые земельные угодья, на которых предприимчивый купец Бражников имел три винокуренных завода, сырье для которых поставляли местные помещики, в их числе мой дед – отставной коллежский секретарь Михаил Алексеевич Емельянов, которому принадлежали самые крупные пригородные села Ельца: Рогатое и Белевша. Это, не считая прочих земельных владений в уездах Орловской и Воронежской губерний. Когда-то юный Алексей Емельянов симпатизировал еще более юной дочери Бражникова – девице Александре Аркадьевне. Но родители Алексея – «столбовые» дворяне с боярскими корнями, ведущие свой род от дьяка приказных изб Каширского уезда Петра Саввича Емельянова, даже помыслить не могли, чтобы породниться с купцами, чьи деды землю пахали в крепостной зависимости от местных дворян. Теперь же, когда их сыну требовалась не припадочная юная барышня с буклями на миленькой, но безмозглой головке, а основательная и практичная супруга, способная при случае и муженьку «мозги вправить», – эта партия для их сына казалась вполне подходящей. В качестве свата к Бражниковым отправился брат отца, отставной поручик гвардии и местный земский начальник – Дмитрий Михайлович. Как раз по табели о рангах, – ровня потенциальному свату, незадолго до того «купившему» себе звание «коммерции советника». А в качестве сватьи – отправилась двоюродная сестра Алексея – Лидия, чьим именем нарекли старшую из дочерей Алексея Михайловича и Александры Аркадьевны.
Бражников, несмотря на свои нажитые «непосильным» трудом капиталы, очень уважительно относился к Михаилу Алексеевичу Емельянову, и «…посчитал за счастье» породниться с таким знатным в местных Орловских краях родом. Старшего Бражникова несколько «смущал» тот факт, что из 200 тысяч приданного за дочерью 120 предназначалось на уплату долгов «именитого» зятя. Когда же Алексей Михайлович представил офицерскому собранию полка свою тридцатилетнюю невесту, ее кандидатуру утвердили, исключительно из уважения того положения, в котором оказался их сослуживец, при условии, что счастливый молодой муж в течение полугода подыщет себе должность вне полка. Всеволод Григорьевич Петрович в те годы в звании полковника возглавлял отдел Сухопутной артиллерии в Главном Артиллерийском управлении. Сочувствуя незадачливому «гвардейцу», он помог ему, сохранив гвардейские привилегии, перейти на малозначащую должность в Управлении, по сути, сделав его своим пожизненным должником. Кстати, в силу своей высокой порядочности, отец об этой услуге до конца свой жизни не забывал. В 1889 году, накануне своего вынужденного семейными обстоятельствами (смерть жены) выхода в отставку, Всеволод Григорьевич способствовал назначению отца помощником по артиллерии военного агента в Софии. Служа в Софии во время очередного Балканского кризиса отец организовывал поставки в Болгарскую и Сербскую армии артиллерийского и стрелкового вооружения. За успешное выполнение ряда поставок вооружений, по ходатайству французского посла в Софии отец был награжден Кавалерским орденом Почетного легиона, а по ходатайству консула Сербии – орденом Святого Стефана 3-й степени, что по достоинству было оценено его будущим тестем – сербом по национальности.
В 1895 году, в результате английских интриг, весь российский атташат при посольстве вынужден был покинуть Софию, и отец вернулся на прежнюю «капитанскую» должность в Главном Артиллерийском управлении. В 1897 году в семье капитана Емельянова родилась дочь Лидия, а в 1898 году – Мария, при родах которой Александра Аркадьевна умерла «послеродовой горячкой». После неожиданной смерти дочери, несмотря на рождение двух внучек, Бражниковы прервали всякие контакты с бывшим зятем. Должно быть, по той же причине, мой дед по отцу – Михаил Алексеевич Емельянов скоропостижно скончался в 1895 году и при отсутствии завещания все земельные владения в Елецком уезде перешли в управление его младшему сыну Дмитрию Михайловичу, который не горел желанием помочь старшему брату, оказавшемуся с двумя малолетними дочерями «на руках». Должно быть, с этого момента отца с его Родиной в Елецком уезде связывали лишь детские воспоминания и отеческие могилы.
Первые несколько месяцев пребывания нашей семьи в Севастополе основные хозяйственные вопросы решал Глеб Александрович Краюшкин. За эти два месяца по желанию Краюшкина папа обеспечил его перевод со штата баталера Измаильского управления коменданта на штат начальника смены пожарно-сторожевой стражи Артиллерийских мастерских. Должно быть самое время дать информацию по Глебу Краюшкину, который в силу особых служебных, а больше – житейских обстоятельств на долгие годы стал без преувеличения членом нашей семьи.
Отцом Глеба Краюшкина был гвардейский полковник Александр Иванович Тарасов, а матерью – экономка, или домоправительница Тарасовых – Мария Петровна фон-Эйхен, побочная дочь отставного генерал-лейтенанта Петра Петровича Эйхена, которую генерал удочерил в 20-ти летнем возрасте за месяц до своей смерти, при этом не оставив ей ни копейки денег. У полковника Тарасова от брака с баронессой Надеждой Карловной Верховской было двое сыновей: Сергей, 1855 года рождения и Андрей, 1857 года рождения. Глеб родился после Сергея в феврале 1856 года и фамилию получил от вестового полковника, который был его крестным отцом.
Официально признать Глеба своим сыном – Тарасов по жестким корпоративным требованиям гвардии не мог, но принимал посильное участие в его воспитании. После смерти супруги полковника от быстротечной чахотки все три сына до десяти лет воспитывались в равных условиях, после чего, Сергей и Андрей были отданы в Пажеский корпус, а Глеб получал образование в школе кантонистов при Гвардейском корпусе. После окончания корпуса Сергей и Андрей служили в Лейб-гвардии егерском полку, а Глеб, получивший по выпуску из школы кантонистов звание младшего унтер-офицера, служил вестовым у отца. В период осады Плевны Сергей и Андрей, получив легкие ранения, находились в Софийском госпитале, где в апреле 1878 года умерли от тифа. Получив извести о смерти сыновей, полковник Тарасов умер на позициях от сердечного приступа, а его вестовой Краюшкин получил тяжелую контузию, в результате которой частично лишился слуха. Из-за частичной глухоты унтер-офицер Глеб Краюшкин не прошел аттестацию на присвоение первого офицерского звания, и продолжил службу в звании старшего унтер-офицера. Мой отец, в ту пору подпоручик Алексей Емельянов, знавший сводных братьев Краюшкина по Пажескому корпусу, как мог в этот период поддерживал Глеба Александровича в процессе дальнейшей службы, не без основания признавая его себе ровней и по рождению, и по боевым заслугам. В ходе дальнейших боев Глеб был награжден Знаком отличия Военного ордена 3-й степени, а за боевые заслуги в конце войны – «георгием» 2-й степени, что позволило ему присвоить, вне очереди, звание «подпрапорщика». За отличие в тех же боях подпоручик Емельянов был награжден орденами Святого Станислава 3-й степени и орденом Анны 4-й степени. Дальнейшая служба Краюшкина, признанного ограниченно годным к службе в мирное время, проходила в отделе Главного Артиллерийского управления, где в должности старшего адъютанта служил капитан Емельянов.
Как выяснилось позже, в течение всего периода совместной службы отец неоднократно предлагал Краюшкину свою помощь в процессе восстановления Глеба Александровича в дворянских правах, что было реально и по линии отца, и тем более по линии матери.
Глеб Краюшкин с детства был очень религиозен, что, можно было объяснить влиянием матери, но не было характерным для его последующего окружения на службе. Не стремясь вернуть фамилию отца и подтвердить дворянские права, Глеб Александрович, считал, что он и без того благодарен Богу и судьбе, и не желал бы большего. Ни один дворянский или даже баронский диплом не мог бы гарантировать той порядочности и благородства, которые были присущи Глебу Александровичу.
В процессе оформления перевода Глеба Краюшкина из Измаила в Севастополь, выяснилось, что ему правильнее было выйти в отставку, оформив положенную по выслуге и званию пенсию, а затем пройти переаттестацию с перспективой продолжения службы по гражданскому ведомству. С учетом 25 лет сверхсрочной службы и Знаков Военного ордена, полученных в Русско-Турецкую войну 1877-1878 годов, Глеб Александрович, имея звание подпрапорщика, вышел в отставку с переаттестацией в коллежского регистратора. С учетом образовательного ценза – четырехгодичных курсов военных кантонистов и 30-летнего опыта службы, Глеб Краюшкин был назначен заведующим архивом Артиллерийских мастерских. Где-то через полгода после нашего приезда в Севастополь было получено письмо от Домны Васильевны, которая сообщала, что ее сын – опять в тюрьме, только уже в Кишиневе и, поскольку, он был арестован в очередной раз в связи с контрабандой, то и срок получил немалый – 10 лет.
В этой связи, дальнейшее ее пребывание в Измаиле стало невыносимым, и бывшая домоправительница спрашивала разрешения перебраться к нам в Севастополь и на любых условиях продолжить выполнять свои прежние обязанности по ведению хозяйства. Вопрос был не простой: если в Измаиле в распоряжении нашей семьи была хоть и маленькая, но – усадебка с крошечным «приусадебным» хозяйством, то в нынешних стесненных во всех отношениях условиях даже поселить Домну Васильевну было негде. Тем не менее, роль «дипломата» в процессе дальнейших переговоров с Домной Васильевной неожиданно взял на себя Краюшкин. Оказалось, что в этом процессе он был самым заинтересованным лицом. Еще в Измаиле не сложно было заметить взаимную симпатию этих двух уже немолодых людей. В силу своей порядочности, зная о том, что сын Домны Васильевны находился в тюрьме, Глеб Александрович в отношениях с ней проявлял заметную сдержанность. Теперь же у них появилась возможность не скрывать своих взаимных симпатий друг к другу. Глеб Александрович в согласии с Домной Васильевной присмотрел на Корабельной улице дом в полтора этажа, выставленный на продажу, в связи с переводом его прежнего владельца для службы в порт Рени, находящийся от Измаила в 65 километрах. Поскольку, владелец дома – таможенный чиновник в ранге надворного советника не собирался надолго задерживаться в Рени, а в перспективе планировал «укорениться» в Измаиле, просматривалась возможность обмена дома Домны Васильевны с большим приусадебным участком в Измаиле, на дом с небольшим участком в Севастополе. Договорному процессу способствовало то, что интересы покупателя представляли полковник – мой отец и коллежский регистратор в новом мундире с Георгиевскими наградами на груди. На бланках «купчих», заверенных севастопольским нотариусом, были оговорены условия обмена «владениями» и связанные с ними денежные расчеты, а Краюшкин вместе с прежним владельцем надворным советником Леонидом Загоровским согласовали сроки приезда в Измаил для того, чтобы на месте завершить процесс обмена владениями.
Отец, с пристрастием взглянув на возможность приобретения дома Загоровского, выяснил возможные причины столь поспешной смены места службы Леонидом Доминикиевичем. Проживая в большой казенной квартире в помещении севастопольской портовой таможни, Загоровский в результате сложных манипуляций «прибрал к рукам дом», отягощенный большими долговыми обязательствами. Дом этот долгие годы находился в опеке у Одесского коммерческого банка, и после его выкупа за весьма солидную сумму Загоровским, к доходам предприимчивого таможенника проявили «интерес» чиновники налоговой службы и полиции. У Загоровского в Бессарабии, где он родился и начинал службу, оставались родители и друзья, и он надеялся, покинув Севастополь, избежать грозящего ему судебного преследования. Поскольку всей недвижимости Загоровского грозил арест, а самому Леониду Доминикиевичу – судебные разборки, то он спешил как можно быстрее сдать служебную квартиру и продать дом. Между тем, ценность дома возрастала еще и потому, что новый владелец получал его с полной обстановкой – за мебель Загоровский просил сущие копейки. Чтобы не нажить себе проблем и не оставить Домну Васильевну без крыши над головой, отец решил подстраховаться и обратился к маминому дальнему родственнику? графу Подгоричане-Петровичу, с просьбой, по его старым жандармско-полицейским каналам проверить, как бы сейчас сказали, «чистоту сделки» с приобретением дома на Корабельной улице.
Выяснилось, что Загоровский по своей должности Надзирателя за пакгаузами с конфискованными таможней товарами, неоднократно был замечен в сделках с хозяевами товаром, стремившимися снять с них арест. Накануне описываемых событий Загоровский был уличен в очередной крупной взятке, но, видимо, быстро «поделился» с таможенными чиновниками окружного уровня и дело до суда не дошло, но с тех пор ушлый чиновник замечал за собой слежку. С учетом связей с нужными людьми в пограничной страже и министерстве финансов, которым были подотчетны таможни, Загоровскому прямая судебная ответственность на момент продажи дома не грозила. Скорее всего, проблемы теперь грозили руководству таможенным постом в Рени, куда направили служить «не чистого на руку» Леонида Доминикиевича. После получения последней информации, отец телеграммой в Измаил «дал отмашку» Краюшкину на оформление документов на дом № 7 по ул. Корабельной. Только тогда выяснилось, что для окончательного оформления сделки Глебу Александровичу предстояло доплатить 2 тысячи рублей, которых, естественно, ни у него, ни у Домны Васильевны в наличии не было. Можно было отказаться от приобретения дома, столкнувшись с непорядочностью Загоровского, ранее не требовавшего «отступного»… Но решили, требуемую сумму внесет папа, при условии оформления дома на двух владельцев. Взяв под расписку казенные деньги из заводской кассы, папа тут же оформил на эту сумму кредит, с отсрочкой платежа на пять лет. При этом, папа, печально шутил, что теперь начнет исправно лечиться, чтобы не умереть раньше оговоренного с банком срока. Умрет папа через три года после окончательного расчета с банком. Шутки-шутками, но начиная с 1907 года, папе предстояло по два с половиной месяца проходить курс лечения в Симеизском противотуберкулезном санатории.
В процессе оформления сделки по обмену домами и подготовки к переезду в Севастополь, Глеб Александрович и Доменика Васильевна обвенчались в старообрядческом измаильском храме Святого Николая Чудотворца, на чем настаивала «невеста». На венчании присутствовали все офицеры и унтер-офицеры комендатуры Измаильского артиллерийского гарнизона. Все были откровенно рады за Глеба Краюшкина, человека очень непростой судьбы – отличного строевика и надежного товарища, а вместе с ним и за Домну Васильевну, которую офицеры знали как отличную хозяйку и душевную, заботливую женщину. Они оба заслуживали этого долгожданного и выстраданного обоими счастья. Из старого своего дома, в котором Домна Васильевна родилась и прожила непростую жизнь женщины подвижницы и великой труженицы, она взяла только святые образа, которые перешли к ней по наследству от ее матери. Дом, раньше принадлежавший первой жене ее сожителя, власти конфисковали за хранение в нем контрабанды. О пасынке, в очередной, теперь уже третий раз осужденном за контрабанду, она старалась не думать. Когда в 23 года она, из сострадания стала жить с 40-летним вдовцом с двумя малолетними сыновьями, она надеялась иметь и своих детей. Да Бог не дал. Занятие браконьерством и контрабандой было чуть ли не основными промыслами местных мужчин, считавших чуть ли не подвигом такой преступный способ добывания средств к существованию. За 37 лет совместной жизни больше 25 лет она не жила, а ждала: сначала мужа, затем – мужа и сына, затем – мужа и двух сыновей, регулярно попадавших в тюрьму.
Могли ли мы с отцом, так радевшим за приобретение дома для Краюшкина и Домны Васильевны, предполагать, что не пройдет и тринадцати лет, как этот дом Глеб Александрович, по сути, заменивший умершего к тому времени отца, завещает мне. Когда же я был вынужден покинуть Севастополь, захваченный большевиками, то единственным хранителем дома оставался Глеб Александрович.
Глава 2. Подготовка к поступлению
и учеба в реальном училище
Возвращаемся в 1907 год. Для того, чтобы придать воспитательному процессу какую-то динамику и, заодно, приучать нас к хорошим манерам, был установлен распорядок, по которому мы с братом должны были вставать в 6 утра одновременно с отцом. Пока отец брился, мы были обязаны принести из «колонки», находившейся во дворе, по два ведра воды для заполнения умывальника. С ведрами нужно было пройти 15 метров, и Славик стал канючить, чтобы ему дали облегченное 3-х литровое ведерко. На что отец сказал: «Носи хоть кружкой, но, чтобы порученная тебе норма воды, в положенный срок оказывалась в умывальнике». Для худосочного шестилетнего пацана малое 5-литровое ведро было явно не по силам, и он делал два захода с заполненным до половины ведром, а я делал три захода с полным. При этом, я пытался слегка «косить» не долевая ведра, зная, что отец не станет проверять уровень воды в умывальнике. Чаще нас отцу «продавали» сестры, которым для подмывания воду всякий раз разогревали на примусе, но брали они ее с того же умывальника, и девчонки, из вредности, проверяли степень его наполнения. Этот памятный мраморный умывальник, вечно, даже летом, холодный, своими резными загогулинами почему-то напоминал мне кладбищенское надгробие. После бритья папа делал гимнастику, к которой теперь добавилась лечебная гимнастика – двадцать раз надувалась камера мяча для пляжного волейбола. На утреннюю гигиену нам выделялось десять минут. Управляясь с умыванием за 5 минут.
Позднее, в годы учебы в реальном училище, чтобы не «выпадать» из общего утреннего распорядка дня, но стремясь повторить накануне выполненные задания, я приспособил для незаметного уединения «каморку» под лестницей на чердак, в которой стояли баки с резервом питьевой воды. Взрослые не придавали значения моему кратковременному отсутствию, считая, что я «заседаю» в ватерклозете. Эта утренняя «15-тиминутка» позволяла «доусвоить» и «освежить» материал заданий, который еще вечером казался сложно усвояемым. Мама поднималась в 6-45 и контролировала подъем сестер. На утреннюю гигиену они затрачивали 15 минут. Последующие 25 минут у них занимало причесывание и прихорашивание. Пока девочки были маленькие, мама их причесывала по очереди. Когда Лиде исполнилось 10 лет, а Маше – 9, сестры стали причесывать одна-другую, под маминым контролем.
Процесс этот иногда затягивался на 15-20 минут и тогда «женщины» выпадали из заведенного распорядка дня. Больше всех по этому поводу острил Славка, которому больше всех было надо… Папа традиционно пил чай с вкуснейшим пирогом, выпекаемым в заводской столовой. Это были пироги с капустой и яйцами, или с картошкой, приправленной вкуснейшими «шкварками» из гусиного сала. Считалось, что они вредны детям, тяжело усваиваются, и мы в ожидании осточертевшей овсяной или ячневой каши, с наслаждением втягивали в себя одуряющие запахи этой недоступной нам , но такой заманчивой пищи… Мы с братом, за компанию с папой, выпивали по стакану молока, или фруктового сока, в зависимости от времени года.
На службу папа уходил в 7 часов 30 минут, благо, что место службы у него было в 50 метрах: как бы сейчас сказали – в шаговой доступности. Сложнее нами со Славкой воспринимался воскресный утренний распорядок дня. По требованию отца, с поддержкой мамы, мы завтракали в 9 часов утра. Если это требование было терпимо в зимние месяцы, то летом нарушало нашу с братом привычку с раннего утра исчезать из дома. К столу мы должны были выходить, завершив свой стандартный утренний распорядок, к которому с 1908 года добавилась 30-тиминутная гимнастика, завершавшаяся обтиранием холодной водой из умывальника, стоявшего во дворе. К столу мы должны были выходить причесанными в коротких, с вечера отутюженных штанишках, которые я со злостью и протестом называл «пепкиными». Штаны имели «клапан», пристегивавшейся на пуговицы с каждой стороны. Штаны эти были с наплечными лямками, которые теперь, в старости у меня ассоциируются с вечно удушающими и сковывающими движения галстуками. Дополняло это облачение рубашка, по вороту которой в особо торжественных случаях мама повязывала бант.
Со всем этим, противоестественным и противным нашему мальчишескому существу нарядом, я мирился исключительно потому как папа, должно быть, сам, сочувствовавший нам со Славкой, пытался нас убедить в том, что эта необходимая мера, – переходный этап, готовящий нас к ношению парадной военной формы. Я очень сомневался в этом, пока на брюках матросов и унтер-офицеров флота не рассмотрел примерно такие же клапана на черных, форменных брюках и косынки на шеях английских и американских моряков с торговых судов. Со стороны Славки, последовала, вполне ожидаемая при таких требованиях реакция: «…Борька готовится стать военным – вот пусть и носит этот клоунский наряд, а я требую себе, что попроще. Благодаря Славкиному отчаянному протесту, «клоунский» наряд, был частично отменен, оставаясь атрибутом нашего с родителями выхода в «город», или в «гости». С этими требованиями можно было смириться, стараясь по возможности избегать самих мероприятий, связанных с дальними, семейными прогулками. Казалось бы, что сестры были обречены еще на большие «издевательства» в процессе формированиях их одежд и нарядов на все случаи жизни. Но они, к нашему большому удивлению, так увлеченно занимались своими нарядами, что мы со Славкой стали сомневаться в их умственной полноценности.
В ходе одного из воскресных завтраков произошел инцидент, заставивший родителей заметно поволноваться. С заметным неудовольствием выполнив требования родителей по утреннему «воскресному» распорядку, мы со Славкой вошли в столовую комнату, застав отца, перебиравшим газеты, а маму, хлопотавшей на кухне. Поскольку с раннего утра мы не проглотили по традиционному стакану молока, то, как-то машинально мы направились в сторону наших «посадочных» мест, перед которыми стояли тарелки с аппетитно пахнущим омлетом. Похоже и папа не прочь бы последовать за нами, но он, откладывая очередную газету строгим голосом сказал: «дождитесь сестер». Поскольку сестры, как это уже случалось, не спешили к столу, мы, все-таки присели на краешки стульев, по-»шпански» отщипывая руками кусочки омлета. В это время, сестры с веселым, беззаботным щебетанием ворвались в столовую и попытались сесть за стол. Проблема была в том, что девчонки выскочили босыми и в ночных рубашках. Такое явление в прежние годы воспринимались как нежелательная, но допустимая шалость, да и дни были воскресные без жёсткого утреннего распорядка. Но последнее время девчонки стали из себя изображать барышень, и подобные «явления» все чаще пресекались, либо строго осуждались… Мы со Славкой, насупившись молча лопали омлет. Мама внесла душистые блинчики, и сама села за стол. Папа с блаженным видом вдыхая запах свежеиспеченных блинчиков, вдруг повел носом и строго посмотрел в нашу сторону, вы что опять тухлую селедку в дом притащили? Действительно, бывали случаи, когда, готовясь к ловле крабов на краболовки, мы накануне заносили в прихожую краболовки и пакет с тухлой, вонючей селедкой. Но на этот раз добыча крабов не планировалась, прежде всего из-за воскресного распорядка, рушившего все наши мальчишеские планы. На появления девчонок в ночных распашонках, болезненнее всех реагировал Славка, которому мешали и великоватые «пепкины» штаны, и с дуру прицепленный бант… А тут эти засранки, не умытые и без штанов… Явный воспитательный перекос со стороны родителей… Славка, без проса выйдя из-за стола и с видом оскорбленной «невинности» решительно приподняв подбородок, неожиданно заявил – «… на этот раз тухлятиной попахивает не из коридора, от наших не умытых барышень». Реакция девчонок была бурной и молниеносной: выскочив из-за стола с отчаянными воплями, поминая, кто маму, кто папу, они как в задницу ужаленные бросились в свою комнату.
Первым отреагировал папа – спокойным, но жестким, командным голосом он произнес: «Обоим быть в своей комнате, я сейчас подойду». Видимо, ему нужно было предварительно обсудить ситуацию с мамой. Папа был в форменных брюках и полуботинках, но на нем была его любимая бархатная куртка – ему с утра не здоровилось. Когда папа вошел в нашу комнату, то застал нас сидящими на моей застеленной кровати, и напряженно смотрящими на него. Видимо, не зная с чего начать, папа повышенным голосом произнес: «Встать! И слушать меня стоя». Славка, вместо того чтобы молча выполнить приказ, заканючил, вроде того, что здесь не казарма…. Папа развил славкину мысль: «Если бы здесь была казарма, а вы-кадеты, как в мое время многие ваши ровесники, то вы бы уже сидели в карцере, а не рассиживались на мягкой койке, осмеливаясь дерзить отцу». Видимо, папа, разнервничавшись, не мог подобрать нужных слов, чтобы выразить свое возмущение. Наконец, он собрался с мыслями, но опять начал издалека: «Я был слишком занят по службе и упустил ваше воспитание. Только что вы совершили поступок не достойный юношей, будущих мужчин. Своей безобразной, шпанской выходкой, вы оскорбили сестер, которые, повзрослев, только-только начинают себя чувствовать маленькими женщинами. Если бы даже в вашем босяцком кругу общения, вы допустили нечто подобное по отношению к соседским девочкам, то их браться или друзья с полным на то основаниям расквасили бы ваши наглые, бессовестные рожи. Вы, должно, быть надеялись, что все вас окружающие будут благоухать как фиалки, либо ландыши. При этом, я неоднократно замечал, как ты Борис поручал Лиде стирать ваши трусы и майки после пляжа, или ловли крабов. Как вы думаете, девочке было приятно возиться с вашими обосранными портками? И вот – благодарность.
Мне приходилось наблюдать, как сыновья русского императора, будучи в вашем возрасте, после занятий верховой ездой, привлекались для чистки конюшен… И умные, выдержанные лошади, оставаясь притом скотиной, иногда при этом испражнялись им на лаковые сапоги. Как вы думаете, можно ли было за это лошадь наказать…? Есть естественные процессы в нашем организме, запахи от которых несколько отличаются от запаха французских духов… Мне, слава Богу не нужно вас готовить, как наследников престола, но в исполнительных и отдающих отчет своим поступкам молодых людей вам, все-таки, придется превратиться...»
Папа все более заводился и все менее контролировал свои слова, лоб его покрылся испариной, он сильно закашлялся, прикрывая лицо батистовым платком. На платке появилось пятно крови… Мы были готовы расплакаться от жалости к отцу… Славка уже сопел и жалобно поскуливал в кулак. До сих пор его пытались уберегать от нервных потрясений… Отец поднял на нас воспаленные глаза: «Что уставились – страшно? Так, впредь не доводите меня до этого…. К 18.00 – комнату к смотру, устроили тут будуар. Подумайте и скажите, как будите у сестер просить прощения. А сейчас, пошли вон…».
Мы пулей вылетели из своей комнаты и на цыпочках прошли мимо комнаты сестер, в которой, судя по всему, тоже происходил воспитательный процесс. Вышли во двор, сели на лавочку, не идти же в нашем клоунском наряде на улицу. Я с тоской вспомнил, что не доел омлет и не допил кофе. Нужно было подвести черту и, как сказал папа- сделать выводы. Посмотрел на трясущиеся губы, вытиравшего слезы и сопли брата. Ну а с выводами я, долго не размышляя, сказал: «Дурак ты Славка, хоть и считают тебя умным… Нарви сирени, отнесешь девчонкам, когда мама от них выйдет». Славка, с трудом перестав сопеть, сказал: «… сирень нарву, а понесем вместе, иначе девчонки мне, как прошлый раз, «темную» устроят…». А прошлый Славке набросили на голову одеяло, за то что он назвал сестер дурами и воображалами, с которыми никто водиться не хочет… У сестер, действительно не складывались дружеские отношения с соседскими девочками. Если нас со Славкой называли «барчуками» лишь отдельные старики из бывших боцманов, то сестер величали барышнями все, начиная от теток в торговых рядах нашего рынка между Корабельной и Доковой улицами и заканчивая милейшим Леонидом Леонидовичем, преподававшим нам всем математику. Правда, он и нас со Славкой величал юношами, чем мы очень гордились. Я уже тогда сделал вывод, что у мальчишек процесс общения складывается значительно проще, чем у девчонок… Даже с теми шалопаями, что когда-то в первые дни после нашего приезда, «взяли меня в плен», я в последствие поддерживал дружеские отношения, а иногда и делился одним-двумя гривенниками.
После хорошей взбучки, полученной от отца, мы ожидали, что нечто подобное последует от мамы. Но мама, сверх всяких ожиданий ограничилась осуждающими взглядами, сопровождаемыми глубокими вздохами, что на нас подействовало даже в большей степени, чем более основательный «разбор полетов» с отцом. Сказывалась очень основательная, не только педагогическая, но и психологическая подготовка, полученная мамой в Смольном институте. Уже на этом этапе, накануне поступления меня в реальное училище, а Славки – в гимназию, мама, похоже, на нас беспокоилась меньше, чем за сестер, в значительной мере доверив наше воспитание папе. Должно быть, у родителей были к тому были особые основания. В суете того, напряженного и памятного для нас воскресного дня, мы со Славкой забыли о требовании папы навести порядок в нашей комнате. Спохватившись за час до назначенного папой времени, не навели должного порядка на наших на местах подготовки занятий, в частности, в письменных столах.
Когда папа в назначенное время поднялся к нам в комнату, мы были уверены, проверяться будет заправка коек, порядок в прикроватных тумбочках, в общем для нас – платяном шкафу. Но папа, хорошо зная наши привычки и недостатки, подошел к моему письменному столу и открыл все три ящика. Выдвинув и вынув верхний ящик, папа так пристально посмотрел на меня, что мне показалось, что сейчас же содержимое этого ящика окажется у меня на голове. Видимо, от этого действия, меня уберег Славка. Видимо из боязни, что подобная акции может быть принята и против него, он побледнел, и в полуобморочном состоянии с помутневшим взором осел на койку. Папа, волнуясь за Славку, поставил ящик на верх стола, налил в стакан воды и слегка как при глажении – прыснул ему в лицо. Славик встал с койки и с каким-то обреченным видом встал рядом со своим столом. Папа сел на стул против нас и, вытирая лоб платком, примирительно сказал: «Конечно, пакости делать легче, чем нести за это ответственность…». Должно быть, папа не ожидал, что мы окажемся так «жидки» на расправу. Видимо, отслеживая ситуацию, и почувствовав неладное, в комнату вошла мама, погладила Славика по голове и он, засопев приткнулся к ее груди.
Ближайшие два месяца папе предстояло провести в противотуберкулёзной лечебнице в Симеизе, в которую его направил врач, ранее наблюдавший его в санатории. По согласованию с начальником штаба порта, принявшим к сведению финансовые проблемы в нашей семье (выплата по кредиту, взятому при покупке супругами Краюшкиными дома) было принято решение на этот раз проходить курс лечения без официального освобождения от служебных обязанностей. О таком решении как это, я не часто слышал за 95 лет жизни, а мне пришлось повидать и пережить всякое… Вне всякого сомнения, папу ценили как специалиста и организатора сложного по технологии производства. Условились, что каждую пятницу к папе в Семииз будет приезжать старший инженер мастерских, а раз в две недели – заведующий бухгалтерией и заводской кассой. Поскольку курс лечения в том, 1909 году, приходился на летние месяцы, на семейном совете было решено организовать наш посменный отдых в Симеизе. Один из врачей санатория там же в Симеизе держал пансионат с полным пансионом. На большинстве южных курортов была давно отработана практика, по которой муж или жена проходит курс лечения в специализированном санатории, а один из супругов отдыхает рядом в одном из ближайших пансионатов, или на частной квартире – чаще в домике местных аборигенов.
По согласованию с Краюшкиными, папа снял на два месяца закрытую веранду на втором этаже пансионата, из расчета, что там будут проживать четыре человека – мама с сестрами и Домна Васильевна, или Глеб Александрович с нами: мальчишками и с «тетей» Домной. С хозяином пансионата условились платить только за проживание, с учетом того, что, пользуясь еженедельными рейсами в Симеиз служебного пароконного экипажа решено было основные продукты питания привозить из Севастополя. Приготовлением пищи могли посменно заниматься мама и Домна Васильевна. Услугами этого пансионата мы пользовались все последующие годы до папиной смерти, последовавшей в 1916 году, совмещая наши «заезды» с периодами лечения папы в санатории. Во время первой разведывательной поездки в Симеиз случайно выяснилось, что курс лечения требовался не только папе, но и Славику. В первую поезду, предпринятую для согласования условий и курса лечения в санатории и уточнения сроков заезда в пансионат, папа взял с собой Машу и Вячеслава. При нахождении экипажа рядом с санаторием дети без разрешения вышли из экипажа и прогуливались во дворе, между лечебными корпусами. Один из врачей санатория, втихаря, перекуривавший во дворе, обратил внимание на повышенную возбудимость и заметную бледность Вячеслава, и предложил отцу оставить Славку на сутки для обследования. Папа очень встревожился, тут же принял предложение, решив на сутки остаться в санатории, а ефрейтору, выполнявшему роль кучера, поручил отвести Машу в Севастополь. Маша стала капризничать, а Славка начал нервничать, боясь оставаться в санатории без папы. Приняли решение привести Славика на консультацию и обследование через пару дней, когда будет организован в Симеиз первый семейный заезд. Только теперь Слава был должен ехать в «заезде» с мамой и сестрами.
Через два дня, в экипаже, загруженном до верха и с «верхом», в Симеиз отправились папа с мамой, Лидой и Машей, прихватив с собой Славку. Быстро расположившись в пансионате, папа со Славкой отправились в санаторий. Славка заметно дрейфил, особенно, когда по согласованию с врачом детского отделения ему предстояло отправиться туда уже с мамой. После сдачи всех анализов предстояло пройти первичное обследование врачами. После тщательного обследования у Славика диагностировали трахеит, а по анализу крови определили малокровие слабой степени. Мама всерьез расстроилась, тот факт, что при обследованиях такие диагнозы ставят каждому 4-5 подростку ее не успокоил. Очередной вопрос врача: нет ли в семье больных туберкулезом, привел маму в состояние близкое к истерике. Немедля, Славику предлагалось в течение полутора месяцев пройти стационарное лечение. Был вариант трехмесячного амбулаторного лечения, но он больше годился для взрослых пациентов. В любом из вариантов Славке предстояло задержаться в Симеизе на длительный срок. Если ранее предполагалось, что Славик поступит в гимназию вместе со мной ближайшей осенью, то теперь родители стали обсуждать вариант нашего со Славиком совместного поступления, но уже в следующем году. Я выбрал время, когда рядом с папой никого из наших не было и заявил, что поступать буду непременно этой осень, а чтобы не обидеть Славика, буду поступать не в гимназию, а в реальное училище. Папа задумался. По многим причинам для бюджета семьи было бы легче, если бы я со Славиком и Лида с Машей обучались вместе и желательно в одних и тех же учебных заведениях. Обеспечение учебы всех четырех детей в гимназии было накладно даже для бюджета семьи полковника, не имевшего дополнительных доходов кроме служебных. Не даром, возможность обучения детей в закрытых казенных заведениях – кадетских корпусах и институтах благородных девиц, оставалась существенной привилегией для старших офицеров и военных чиновников от надворного советника и выше…
Папа прервал свои раздумья… А почему бы нам не обсудить вариант твоей учебы в кадетском корпусе, большинство твоих предков были офицерами, среди них были и генералы… Я ответил отцу, что думал об этом, советовался со сверстниками, и хотел бы поступить в Морской кадетский корпус, либо в Морское техническое училище.
Отец сказал: «Раньше я предполагал, что ты выберешь Михайловское артиллерийское училище, как большая часть твоих предков, но я не против твоего выбора, но тогда тебе действительно лучше поступать в корпус после четырех-пяти лет обучения в реальном училище. Пять лет обучения в таком реальном училище как Константиновское в Севастополе позволит тебе получить хорошее стартовое образование и окончательно определиться со своим выбором».
Немалая проблема состояла в том, что реальное училище отстояло от нашего дома на 4 версты. Надежда на трамвай была слабая: до нашего «медвежьего» угла на Ластовой трамвайный маршрут еще не был проложен, да и на большей части маршрута от Депо до Пушкинской площади, трамвай двигался со средней скоростью пешехода, не говоря уже о преодолении подъемов.
Удаленность Корабельной слободки от гимназий и реального училища была одной из основных причин, по которой значительная часть офицеров и чиновников, проживавших в этом районе Севастополя, смирялись с тем, что их сыновья начинали обучение не в гимназиях, а в портовой ремесленной школе, что в лучшем случае, при призыве на воинскую службу, позволяло начинать ее в качестве вольноопределяющихся 2-го разряда с правом аттестации на первое офицерское звание не ранее как по истечении 4 лет службы.
Мне, к счастью, было, на кого ровняться и за кем тянуться в этой ситуации. Старший из братьев Хрущевых, Аркадий – целеустремленный в играх и упорный в учебе, поступил в Казенную мужскую гимназию на год раньше меня, и выработал маршрут, позволявший ему добираться к месту учебы, даже с учетом непредвиденных задержек, за 30-40 минут. Дело в том, что для доставки рабочих и служащих в цеха Судостроительного завода, начиная с 5.30 в весенне-летние месяцы и с 6.00 в осенне-зимние месяцы совершали рейсы рабочие катера. Выходя, как бы сказали речники, из «затона», в самой глубине Южной бухты, катера совершали рейсы: пристань Телефонная- пристань Корабельная, с заходом на Госпитальную; пристань Телефонная- пристань Северного дока, с заходом на пристань Аполлоновку; пристань Графская – пристань Большой Инкерман, с заходом, опять-таки, на Аполлоновку, Троицкую и пристань Голландии.
Катера, перевозившие основную массу рабочих с Телефонной на причалы Сев-Морзавода, ранним утром совершали по 3-4 рейса. При остром желании, реально было в промежуток времени между 6 и 6.30 пройдя Госпитальным переулком на южный Госпитальный причал, попасть на один из катеров. Выйдя с катера, и оставаясь в течение получаса в прокуренном и заплеванном семечной шелухой зале ожидания Телефонной пристани, можно было просмотреть заданные накануне уроки, или почитать интересную книжку, а за последующие 15 минут, поднявшись за Музеем флота на Екатерининскую и перевалив через городской холм по Таврической мимо Казенной женской гимназии на Соборной, пройти к Казенной мужской гимназии на Большой Морской. Кстати, этот маршрут привлекал и тем, что он проходил мимо Женской гимназии. Этот факт, ближайшие два года будет будоражить воображение Маши, неровно дышавшей в сторону Аркадия Хрущева, и готовой с ним не только пересечь на катере Южную бухту, но и пойти на край Света… Да, собственно на небольшой «плешке» городского холма располагались: Частная прогимназия Подлессной, частная Женская гимназия Дриттенпрейс на Чесменской, 59 – Ремесленная школа генерала Менькова и Константиновское реальное училище на Чесменской, 73. С той только поправкой, что к реальному училищу можно было попасть, проскочив рысью за 7-8 минут от Телефонки по Екатерининке и, пересекая подножие Пологого спуска, подняться на гору по крутому спуску, ведущему к Константиновскому реальному училищу. Находились умники, которые считали, более логичным пеший переход от Ластовой на Лабораторную площадь, с последующим рейсом трамвая до Пушкинской, и уже затем – пешком к любой из гимназий. Кстати, так некоторые и поступали, зачастую опаздывая на занятия, начинавшиеся в 8 часов. Был еще вариант пешего перехода – вдоль заводского забора, проулками, к Лазаревским казармам, и пересекая железнодорожные пути в районе вокзала, по пересыпи и крутым тропкам в гору, с выходом на Театральную площадь, от куда – рукой подать до реального училища на Католической улице. Но, после такого перехода нижнее белье можно было отжимать от пота, и клонило в сон на первых часах занятий. А главное, столько усилий и никакой романтики…
Сам факт обучения в реальном училище предполагал, что выпускники основного отделения выберут военную или инженерно-техническую карьеру, а выпускники коммерческого отделения по определению готовились к коммерческой деятельности. Исторически сложилось так, что в создании этого учебного заведения принимали участие две ветви, – военно-морская и местная торгово-купеческая… Инициатором создания и впоследствии основным куратором училища был Великий Князь генерал-адмирал Константин Николаевич. На первом этапе строительства значительная часть средств, по согласованию с Морским ведомством, выделялась из городского бюджета. На завершающем этапе строительства и последующего оборудования классов и специализированных лабораторий по физике и химии немалая часть средств поступила от коммерсантов, заинтересованных в основательном обучении здесь своих сыновей и внуков. На всякий случай напомню, что, начиная с конца 70-х годов 19-го века городская Севастопольская коммерция на 85% была представлена евреями, караимами, греками и армянами, при лидирующем положении евреев. Если кто-то усомнится в этой информации, пусть ознакомится с перечнем предметов, предложенных к преподаванию на коммерческом отделении. Часы, выделенные на преподавание русского языка и литературы, немногим превышали часы, выделенные на преподавание еврита. После выхода в отставку и отхода от общественной деятельности Князя Константина Николаевича, плата за обучение на коммерческом отделении училища была увеличена на 50%, заметно ограничив возможности обучения на этом отделении сыновей офицеров и чиновников. И, тем не менее, путем самого поверхностного анализа выясняется, что не менее 70% севастопольских юношей до поступления на основной (специальный) курс Морского кадетского корпуса и Инженерного Морского училища обучались, ни в Мужской гимназии, а именно – в Константиновском реальном училище.
Последние полгода подготовки к поступлению в реальное училище пришлись на очень сложную обстановку в нашей семье. Маме пришлось основательно обосноваться в Симеизе, теперь уже не только, чтобы быть ближе к отцу, в периоды его лечения в санатории, но и иметь возможность постоянно посещать Вячеслава, которого на полтора месяца определили в детское отделение санатория в Нижней Массандре. По совету доктора Щербака проходить курс лечения в Симеизе посчитали не целесообразным, прежде всего потому, что в местных лечебницах было много больных с открытой формой заболевания, что увеличивало возможность заражения туберкулезом, юноши с ослабленным организмом. В Массандре, на границе с Ялтой, еще в 1899 году по инициативе княгини Марии Барятинской была заложена «Ялтинская санатория в память Императора Александра Третьего». Часть денег на организацию санатория была выдана казначейством, часть – собрана по подписке. Был разработан проект здравницы по американской системе в виде отдельных корпусов, связанных с главным домом для дневного пребывания. Принимать больных санаторий начал с сезона 1902 года, детское отделение на 10 коек открывали на три летних месяца, рассчитывая, что купание и солнечные ванны будут благоприятно влиять на детей с ослабленным здоровьем.
С учетом обстановки в семье и необходимостью основательной подготовки к поступлению в училище, летние месяцы 1909 года я прожил в семье Глеба Александровича и Домны Васильевны Краюшкиных. На втором этаже мне была выделена отдельная комната с видом на Южную бухту и центральную часть Севастополя. В перерывах между занятиями пару часов я проводил в компании Аркадия и Дмитрия Хрущевых. С учетом того, что Дмитрий готовился к поступлению в гимназию, к ним через день приходил учитель математики Леонид Леонидович, и отец ребят предложил мне присутствовать на занятиях вместе с Димой. Мне предстояло сдавать только два предмета – математику и физику, Дмитрию – математику и словесность. Кроме сдачи экзаменов, каждому из нас предстояло собеседование по иностранному языку. В списки кандидатов на поступление в училище я был в середине марта. К заявлению была приложена справка о доходах отца, с указанием его звания и должности. Мы учитывали и тот факт, что входивший в приемную комиссию реального училища протоиерей отец Сергий, в миру Сергей Павлович Богоявленский, был отцом Анны Сергеевны Богоявленской, два года занимавшейся с сестрами русским языком и словесностью. Крепла надежда в том, что протоиерею Сергию, не все земное чуждо…
Если в предыдущем году только обсуждалась возможность переезда сестер в столицу к дедушке Всеволоду Григорьевичу, то теперь, когда состояние отца заметно ухудшилось, и лечащий врач, во избежание инфицирования детей туберкулезной инфекцией, порекомендовал для отца «…иметь отдельный стол», в очередной раз вернулись к вопросу о переезде девочек в столицу.
В первых числах августа мама привезла сестер домой из Симеиза, и с помощью Домны Васильевны, девочек стали готовить к переезду в Петербург. Лида радовалась предстоящей жизни в столице, Маша, грустила и готовилась к переезду без желания. Не было рядом Славика, а то он был дал «объективную» оценку поведения каждой из них. Мама с волнением рассказывала о том, что поначалу Славке не нравилось в санатории, а теперь, когда он подружился с тринадцатилетней девочкой, проходившей там же курс лечения, мама стала волноваться за него еще больше. У папы в середине августа заканчивался очередной срок лечения и он, до возвращения на службу собирался вести сестер в столицу. Позднее условились, что папа с ними едет поездом до Москвы, где передает их «на руки» дедушке Вячеславу Григорьевичу. Погостив с недельку у родных в Москве, они должны были отправиться в Петербург, где их уже ждали бабушка (мачеха мамы – Любовь Алексеевна) со сводными мамиными братьями: 22-летним Андреем и 20-летним Дмитрием. Андрей Всеволодович служил подпоручиком в лейб-гвардии Егерском полку, а Дмитрий Всеволодович заканчивал учебу в Политехническом институте и собирался служить в армии. Инженер-технолог Дмитрий Всеволодович Петрович умрет от «испанки» в феврале 1919 года. Бывший штабс-капитан Андрей Всеволодович Петрович в 1921 году будет осужден военным трибуналом и расстрелян по сфабрикованному чекистами «процессу», призванному «подчистить» тех, кто критиковал большевиков за зверское подавление Кронштадтского мятежа. По одному с ним «расстрельному» списку проходил бывший поручик, Георгиевский кавалер, поэт и публицист Гумилев.
Через неделю после трагической смерти Андрея отставной генерал Всеволод Петрович умер от сердечного приступа, а его вдова – «практикующий» врач Любовь Алексеевна Петрович продолжила спасать жизни Петербуржцев-Ленинградцев еще 16 лет, пережив свою приемную дочь – мою маму Екатерину Всеволодовну Петрович на год.
Похоронены Петровичи на Волковом кладбище Санкт-Петербурга.
Тогда же в начале августа 1909 года Глеб Краюшкин отвел меня к военному портному, который в 1904 году шил ему чиновничий мундир. В мастерской висели в ожидании заказчиков мундиры офицеров и чиновников. Глеб Александрович отличался способностью легко находить общий язык с совершенно разными по возрасту и профессиям людьми. Так и в этом случае, закройщик, представившийся как старый приятель Глеба Александровича, снял с меня мерку, сделав «прикид» на вырост… Этот мундир, прослужив мне два года, послужит еще Вячеславу, не смотря на то, что гимназическая униформа той поры значительно отличалась от формы реалистов… В двадцатые и начале тридцатых годов, занашивая свои шинели, что называется, до дыр, и самостоятельно «починяя» распустившиеся петли, я неоднократно вспоминал тот уровень покроя и качество форменной одежды, что производили портные той, ставшей давно легендарной поры.
Что нам было известно о Константиновском реальном училище той поры? На тот момент это было единственное учебное заведение Севастополя и Крыма, целенаправленно готовящее своих выпускников к поступлению в высшие технические заведения, прежде всего в столичный Политехнический и Горный институты. Автором проекта здания был известный архитектор М.Ю. Арнольд – главный строитель Владимирского собора в Херсонесе. При строительстве здания использовался местный крымбальский камень десятилетней просушки из каменоломен Хомутовой балки. Окончание строительства главного корпуса было назначено на июль 1877 года с одновременным строительством отдельного двухэтажного домика с квартирами для директора и инспектора. Особенностью проекта здания училища – расходящееся направление коридоров и помещений от зала за парадной лестницей. От этого зала вследствие понижения местности потребовалось заложить на один марш ниже уровня зала и первого этажа и, придав залу до 7 аршин открытыми стропилами, тем не менее, осветить лестницу и середину коридоров большим окном, помещенным на средней площадке трапа.
В октябре 1893 года было принято решение о расширении училища: его главный корпус был продолжен к югу. В 1894 году стараниями купца крещеного караима С.Х. Гавалова, и на его средства, была произведена закладка колокольни над церковью Константиновского училища, строительство которой было закончено к ноябрю 1895 года. В октябре 1894 года был освящен колокол. В воздаяние отмеченных заслуг, Гавалов сменил на посту старосты этой церкви В.Ф. Загордянского. За 12 лет до этого смещения Загордянский вложил в постройку церкви 2 500 рублей. Эта колокольня по ее расположению и конструкции стала самой высокой точкой города. В марте 1903 года была создана дополнительная пристройка к зданию вдоль Чесменской улицы между училищем и домом директора, и пристрой с восточной стороны за проездом. Директорами Константиновского училища были: в 1882-1892 годах статский советник князь Урусов Николай Гаврилович, в период с 1892 по 1912 годы – Константин Осипович Милашевич. Бракенгеймер Петр Иванович на 1913 год являлся исполнявшим обязанности директора. А в 1912 году Константиновское училище принимало сербскую делегацию. Ее встречали с оркестром, хором, который пропел два гимна. В речи, написанной на приезд гостей, говорилось о «…кровных узах духовного родства» русского и сербского народов.
Ни в одном справочном издании по Константиновскому реальному училищу я не нашел указания на ту основную причину, или предпосылку, которая предшествовала приезду сербской делегации, при том, что директор училища Милошевич имел сербские корни и числил немало родственников в балканских странах. Был бы я тогда постарше, может быть, решился бы заявить о том, что я являюсь внуком серба…
Мой внук учился в ВВМУ в одном классе с правнуком Милашевича и бывал в доме дочери Константина Осиповича, проживавшей в начале 70-х годов 20-го века в частном домике на улице Керченской. Дочь его поведала о том, что при посещении Императором Николаем Александровичем Севастополя, для его встречи на Царской пристани были построены реалисты 1-го класса. От себя добавлю, что в числе тех реалистов посчастливилось быть и мне. В благодарность за воспитание и обучение в училище грамотных и верноподданных граждан Империи, Милошевичу был пожалован перстень с Императорским вензелем. Надеясь на порядочность работников Музея флота, дочь действительного статского советника Константина Милошевича в 1962 году передала перстень на «ответственное» хранение работникам музея. Хотелось бы знать, где сейчас этот перстень?
Не по годам умные и по натуре «ушлые» реалисты и гимназисты предупреждали, что на момент сдачи вступительных экзаменов и особенно – при прохождении приемной комиссии, кандидат не должен выделяться сильным загаром, как свидетельством того, что он все лето не выглядывая на свет Божий готовился к экзаменам. Я знал об этом, но тем не менее, к периоду поступления в училище у меня не только нос, но даже верхушки ушей и подглазья лупились от чрезмерного загара. Приемную комиссию мы с Домной Васильевной решили удивить и разжалобить другим: Дмитрий Хрущёв дал мне во временное пользование старый кадетский мундирчик его отца, который им сохранялся с времен его обучения в корпусе. Этот старенький мундир эпохи Александра II, со слов Аркадия, сыграл свою положительную роль при поступлении его в гимназию в предыдущем году. Домна Васильевна, привела мундир в образцовый вид, я мелом начистил гладкие латунные пуговицы, и Глеб Александрович, (отец еще не вернулся из Симеиза) не имевший своих детей, с гордым видом повел меня в училище. Разве мы могли предположить, что сразу же после моего представления комиссии и оглашения отличных результатов приемных экзаменов, громом среди ясного неба прозвучал вопрос директора училища статского советника Ивана Андреевича Искра: «… кандидат, вы что были отчислены из кадетского корпуса?». Поскольку я на мгновение потерял дар речи, то объяснения пришлось давать Глебу Краюшкину, готовому всегда и ко всему. Приняв наши объяснения, Иван Андреевич, добрейшей души человек, приказал мне повернуться на лево, затем на право… Критически оглядев меня, директор сказал, что «знать судьба тебе через пять лет поменять мундир реалиста на мундир юнкера…» Я был на седьмом небе от счастья, и уже совершенно некстати, имитируя строевой голос, выпалил весь запас известных мне строевых докладов: «Так точно, рад стараться…». Прозвучала команда – следующий, и я пулей вылетел из зала, где заседала комиссия.
У парадного входа в училище толпились кандидаты, которым еще предстояло «выйти» на комиссию и в сторонке гордо стояло несколько мальчишек, среди которых выделялся вихрастый парень лет 12, из тех, кто уже побывал в приемной начальника училища. Пользуясь тем, что сопровождавший меня Глеб Александрович отошел в сторонку «покурить», вихрастый, громко обратился ко мне, приглашая подойти к их группе. Когда я подошел, вихрастый, чувствуя себя очень уверенно, оценивающим взглядом окинул меня с ног до головы, и заявил: «Ну и дурак же ты… в таком виде явился на комиссию. Мы ведь тоже подумали, что ты из отчисленных кадет, и этот дед, – вихрасный повел небрежно повел пальцем в сторону курящего Глеба Александровича, – в своем мундиришке с погончиками коллежского регистратора мог еще в большей степени все испортить. Тебе не мешало бы знать, что по положению, ставшему традицией, здесь даже сыновей надворных советников не особенно приветствуют…».
Не исключено, что Глеб Александрович догадался, о чем шла речь и молча удалился шагов на десять. Оказалось, что вихрастый парень, делал третью попытку поступить в училище. И только в тот раз, поддержанный всей чиновной и офицерской родней, оказался в числе принятых. Но, как показали дальнейшие события – не на долго… Через год обучения, он был оставлен на повторный год, а затем отчислен из училища. Зимой 1919 года я встретил его под Узловой, когда наша армия панически отступала под нажимом в десятки раз превосходивших нас большевистских войск. Навстречу отступавшим войскам, обдавая нас гарью солярных выхлопов, двигались броневики дивизиона, покрашенные в серебристо-серый цвет. По пояс высунувшись из люка головной машины возвышалась фигура в кожаном реглане и летном пробковом шлеме. На добротной желтой коже реглана чернильным карандашом были намалеваны погоны, на каждом из которых было по две звездочки. Услышав громкий окрик: «кадет», так меня звали в реальном училище, я обернулся в сторону броневика. «Чернильный» поручик, остановив машину спрыгнул на дорожную грязь, скорчил свою небритую рожу, и картинно оглянувшись, презрительно плюнув мне под ноги, и сказал: «вот видишь, «кадет», не смотря на всю твою ученость, ты портупей-юнкер, а я, хоть и недоучка – а поручик! Делай выводы».
Выводы мне пришлось сделать, и очень скоро – когда такие же неумытые наглые хари не без успеха изображали из себя, командиров полков, комиссаров всех уровней, и что самое неожиданное и дикое – командиров кораблей…
Опять предался эмоциям, и отвлекся от основной канвы повествования. Имея приличную домашнюю подготовку, я надеялся на то, что с успехом буду осваивать учебную программу. Примерно так и было первые два-три года, но, начиная с третьего года обучения, к общеобразовательным предметам стали добавляться разделы физики, химии. Появились такие предметы, как техническое черчение, строительная механика, требующие хорошего пространственного воображения и рабочих навыков, которых мне явно недоставало. Как ни странно, но лучше осваивали эти предметы бывшие троечники, которые пришли в училище после 2-3-х лет обучения в начальных училищах ремесленного профиля, готовивших квалифицированных рабочих и мастеров технических специальностей.
В основном, это были сыновья капитанов и подполковников местных гарнизонных полков, отцы которых не были в состоянии дать им требуемое домашнее обучение, и выбрали путь, если и не самый легкий, но, как выяснилось, самый эффективный. Когда мой внук, получивший среднее образование в самой привилегированной по советским меркам 60-х годов 1-й школе Севастополя, поступил в Военно-морское училище, то начиная с третьего курса, когда им стали преподавать специальные инженерные дисциплины, отметил, что в число первых учеников вышли те, кто успел отучиться в среднетехнических учебных заведениях и даже в ПТУ, дававших среднее образование, то есть, имели хорошую начальную техническую подготовку. Уже в который раз чиновники, отвечавшие за программы средних и высших учебных заведений, в том числе и Военных вузов, не делали выводов, которые подсказывались самой жизнью и опытом службы выпускников. Командование ВМУЗов, выполняя социальную разнарядку, не вносили дельных корректур в процесс подбора кандидатов для поступления в училища, а в результате от этого страдали сами выпускники, и те части и корабли, на которых им предстояло служить.
Дмитрий Хрущев сдавал вступительные экзамены для поступлению в Мужскую гимназию, где-то на 10 дней позже меня, и сдав их успешно, был принят. Кстати, подобная подвижка во времени сдачи вступительных экзаменов, позволяла тем кандидатам, которые по разным причинам не были приняты в реальное училище, повторить попытку в Казенной мужской, либо на выбор в любой из частных гимназий. Более того, результат сдаваемых в «реалку» экзаменов, принимался к рассмотрению при желании кандидата обучаться в Казенной гимназии или в частной гимназии Ахновской на Садовой.
До начала занятий в училище и гимназии оставалась неделя, хотелось ее использовать с максимальной пользой. Папа с сестрами на сутки приезжал из Симеиза, зашел в заводскую контору, утрясая какие-то дела, получив денежное содержание за месяц вперед, приобрел билеты в кассах вокзала, и на следующий день они уехали в Петербург. Мое приподнятое после успешного поступления в училище настроение сменилось на тревожно-выжидательное… Папа по-прежнему изредка подкашливал, видимо этот раз лечение не имело ожидаемого эффекта. Перед выездом отца с сестрами на вокзал на несколько минут попрощаться заходили Аркадий и Дмитрий Хрущевы. Сестры как-то сосредоточенно и отвлеченно молчали, Маша украдкой вздыхала. На несколько минут зашли Глеб Александрович и Домна Васильевна. Домна Васильевна за пару лет заметно постарела, иногда что-то бормотала невпопад… Тем не менее, смотрелись они с Глебом Александровичем очень колоритно. Она в летнем сарафане и широкополой соломенной шляпе; он, несмотря на жару – в виц-мундире с крестом 3-го класса, небольшого роста, худенький, постаревший и от этого какой-то уютный, почти родной. Мне места в экипаже, основательно загруженном багажом, не хватило. Я попрощался с каждой из сестер, Маша заплакала. Папа махнул рукой и экипаж тронулся, выезжая на мост. Краюшкины остались у крыльца, а я прошел с десяток шагов вслед за экипажем. Возвращаясь к крыльцу, услышал слова Домны Васильевны: «Послали, обрекая на повторное сиротство…». В какой -то мере, так и было… Мама вся в заботах о Вячеславе и папе… А что нам с отцом оставалось делать? Не обрекать же подросших девчонок на «хуторское» прозябание… Я с Аркадием проводил домой Краюшкиных. Не хотелось идти в пустой дом. Прошли к старой госпитальной часовне, что на полпути к дому Хрущевых. Остановились около длинной колодины из мраморовидного известняка, превращенной местными камнерезами в поилку для лошадей тех экипажей, что останавливались на площадке перед главными госпитальными воротами. Торцом «поилка» входила в крошечный бассейн, наполнявшийся водой из чахлого родничка. Поилка вызывала интерес надписями арабской вязью, что были высечены по ее борту. Старики говорили, что когда-то в этом месте был колодец с чистой, ключевой водой, но в связи с земляными работами по прокладке железной дороги, вода в нем теперь появлялась только после сильных дождей.
Как условились с Дмитрием накануне, перочинными ножичками в мраморовидном известняке каждый со своей стороны вырезал: «Б.Е. – реалист; Д.Х. – гимназист». Я хотел знаменательный для нас этап начала учебы «изваять в камне» накануне экзаменов, но Дмитрий – более основательный и суеверный, отложил этот торжественный акт «на потом». Теперь под мрачное настроение проводов сестер это «потом» свершилось. В августе 1915 года к этим надписям добавятся на этот раз одинаковые слова – «морской кадет». Очередным надписям не суждено было появиться.
В феврале 1918 года представители «доблестного» гегемона расстреляли священника отца Михаила Чефранова, за то, что он отпевал офицеров и чиновников, зверски убитых в декабре 1917 года. Тогда же, или немного позже, не пощадили даже древнюю каменную колоду, распилив ее на «строительный материал». Должно быть, новоявленным строителям «нового светлого будущего» лень было задницу приподнять и доставить аналогичные камни из ближайшей каменоломни в Ушаковой балке. В июне 1919 года на месте усадьбы Хрущевых была конюшня и гараж, по этой причине последнюю запись я вырезал с тыльной стороны каменной опоры ворот в бывшую усадьбу. Резко «повзрослевший» Дмитрий, на тот раз не составил мне компанию…
C первого дня обучения в «реалке» учителя прививали нам чувство гордости или какой-то «особливости», за обучения в этом, вне всякого сомнения особенном учебном заведении, единственным не только в Севастополе и Крыму, выпускникам общего курса которого, при желании начать карьеру в государственных учреждениях, сразу присваивались первичные ведомственные «чины». Об этих явных преимуществах знали не только мы – реалисты, но и учащиеся остальных учебных заведений города. Мы нисколько не пасовали перед гимназистами, с третьего класса пытавшихся щеголять знаниями древних языков. Основательные знания языков иностранных большинством из нас были получены в процессе домашнего обучения, а что касается языков древних, то даже те же умничающие «гимназеры» не могли не признать, что знания этих языков могли с успехов применить разве только фармацевты и аптекари, и только в части касающейся – гуманитарии – историки и литераторы, при том, что они более объективно называли эти языки не древними, а «мертвыми». И, потом, есть косвенные признаки, по которым можно судить о преимуществах тех или иных учебных заведений. На совместных вечерах – новогодних, пасхальных, и прочих, гимназистки и даже заезжие курсистки больше симпатизировали нашим старшеклассникам, чем «мужланам» из Казенной мужской гимназии. Программа в училище была насыщенная, требования высокие, в том числе и на коммерческом отделении. У нас к таким «ищущим» натурам отношение было схожее тому, как в советское время у строевых офицеров к политработникам и особистам, которых, не без основания, считали комплексующими карьеристами. И это при том, что тем и другим не столько завидовали, а чаще жалели или ненавидели в зависимости от профиля «избранной» ими деятельности. «Отсев» в процессе первых двух лет учебы был большой.
Это наблюдалось и на коммерческом отделении: тех, кто по второму году обучения «слабо» и неуверенно стучал на счетах-»костяшках», проявляя поразительную бестолковость, не особенно приветствовали. Для иллюстрации этого «сравнительного» или «избирательного» процесса любопытны и показательны воспоминания таких неудавшихся «реалистов» как Аркадий Оверченко, откровенно признававшийся, что не «потянул» учебу в севастопольской «реалке», мотивируя это «скукой», при том, что проявил себя в пору учебы как отчаянный лентяй… Но были и такие, как признанный ас-истребитель Мировой войны Константин Арцеулов, который был очень высокого мнения об уровне преподавания в училище. Особенно выделялись прилежанием к учебе те «своекоштные» ученики, за учебу которых отцы иногда вносили в училищную кассу последние копейки.
Часть великовозрастных балбесов, избегая отчисления за неуспеваемость, продолжали пользоваться услугами «домашних» учителей, которых позже назовут репетиторами. На третьем году обучения в курсе физики, химии и механики нам стали давать основы самых примитивных практических навыков. Для этого на учебных потоках временно формировались группы учеников, изъявлявших желание знакомиться с основами технических средств на различных производствах. Для этого пару раз в неделю под руководством преподавателей мы посещали мастерские Севастопольского Военного или Коммерческого портов. Кто-то участвовал в этих дополнительных занятиях из здорового юношеского любопытства, кто-то усматривал в посещениях мастерских и заводских цехов, возможные варианты мест работы после окончания учебы, или более основательного выбора факультета Политехнического института после выпуска из «реалки». Одно могу с уверенностью сказать- эти «экскурсии» знакомили нас с условиями организации различных предприятий, как бы готовя к взрослой жизни, и должно быть, поэтому запечатлелись в памяти на всю оставшуюся жизнь. Были и другие, не менее важные впечатления.
Посещая специализированные портовые мастерские Гутонского, Боксера, Баймана, Гарта, Левина, Пантофсля, Цанка, Кизильштейна, Койфсана, мы везде ожидали увидеть по-немецки, жесткую, организацию труда, образцовое содержание станочного парка, но к удивлению наблюдали до крайности изношенное, давно устаревшее оборудование, мрачные, озлобленные лица рабочих, и на этом фоне наглые жирные рожи мастеров, высокомерное и какое-то отрешенное отношение к рабочему процессу инженеров и техников. Мы надеялись, что это не типичная картина, но, к сожалению, везде эта обстановка в разной степени повторялась. Некоторое прозрение наступило, когда мы побывали в конторах мастерских и «шарашках» мастеров в рабочих цехах. Прежде всего, нас поразил беспорядок и какой-то специфический запах, свойственный скорняжным мастерским и мелочным еврейским лавочкам, а не цехам производств, связанных с обработкой металла и древесины. И только присмотревшись к обитателям этих контор, мы поняли, что источником этого запаха являются сами служащие этих контор, точнее, их одежда и те, кошерные завтраки и обеды, которые они, судя по всему, потребляли на своих «рабочих» местах. Хотелось по быстрее покинуть эти душные каморки и вернуться в цеха, с которых мы начинали обход производства.
Видимо, наш вид и наша негативная реакция не оставались незамеченными служащими контор, которые старались нас не «утомлять откровениями» о специфики их чиновничьей деятельности. Завершая очередное такое посещение, и оценивая состояние производства, у многих из нас возникли вопросы, ответить на которые затруднялись или остерегались преподаватели. Прежде всего, нас интересовали причины, как бы сейчас сказали, низкой организации рабочего процесса, как неминуемой при этом низкой производительности труда. Притом, что на самом производстве обеспечение сырьем и заказами эти мастерские и рабочие цеха обеспечивались Морским министерством. Вопросы более сложные мы уже адресовали своим отцам. Так, посещая контору Артиллерийских мастерских, и взглядом «профессионала» осматривая состояние станков и содержание рабочих мест, я находил немало недостатков, но эти недостатки ни в какое сравнение не шли с «порядками» в коммерческих мастерских, руководство которыми, казалось бы, заинтересовано в эффективности производства.
Я задал отцу единственный вопрос- почему после того, как рабочие и служащие мастерских порта активно участвовали в стачках и забастовках 1904-1906 годах, их хозяев не судили за то, что они допустили саботаж в военное время? Отец печально и с безнадежностью во взгляде посмотрел на меня и сказал, что в таком громадном и многонациональном государстве как наше, не возможно контролировать и должным образом обеспечивать образцовый порядок во всех сферах, даже в той же армии и на флоте… Но, если я не изменил своего решения и готовлю себя к поступлению в Корпус, то раз и навсегда должен усвоить, что офицерам армии и флота категорически запрещается заниматься политикой… Тогда же я усвоил, что задаваемые мной вопросы, затрагивали не только экономические проблемы, но и политические. Еще отец тогда сказал, чтобы я ни с кем не делился подобными соображениями на этот счет и упаси Бог, какими-то выводами по заинтересовавшей меня проблеме. Требования и советы отца я тогда смог выполнить лишь частично… Дело в том, что в год моего поступления в училище, в 5-м и 6-м классах учились ребята, заставшие события 1905-1906 годов. Уж они, казалось, должны были более разумно и объективно оценивать события тех лет и их влияние на нашу тогдашнюю жизнь. В год моего поступления, мой старший товарищ Евгений Баль после пяти лет обучения в «реалке» поступал в Морской корпус. Такие же старшеклассники как Евгений Баль были распределены в качестве младших наставников в младшие классы, и не только помогали нам освоить учебную программу, но и проводили беседы на интересующие нас темы. По возможности, отвечая на мои порой непростые вопросы, Евгений не раз убеждал меня в том, что учебу в реальном училище следует рассматривать не более как хорошую основу для получения в последующем военно-морского образования, и ни в коем случае не заморачиваться какими-то общественными проблемами…
В год моего поступления в Морской корпус, Баль уже успешно служил мичманом на Черноморском флоте, и мог мне давать не менее дельные советы, касающиеся учебы в корпусе и последующей службы на флоте. Евгений с волнением рассказывал мне, что в стенах реального училища в 1905 году происходили тревожные и возмутительные события. На специальном, коммерческом отделении учился Евгений Шмидт, внук адмирала и сын печально известного бунтаря лейтенанта Петра Петровича Шмидта.
Его отец, проявлял активность не только в антигосударственных выступлениях в городе и на флоте, этот чрезвычайно активный и явно психически нездоровый человек часто в сентябре-октябре 1905 года являлся в реальное училище и пытался дестабилизировать учебный процесс, созданием каких-то общественных советов, – шла речь об изменении учебных программ в пользу увеличения часов на общественные дисциплины и привлечения старшеклассников к активной общественной деятельности за стенами училища. При этом, казалось, что его сын, в то время ученик 4 класса, не только не поддерживал отца, но и, стесняясь его нездоровой, болезненной активности, часто пропускал занятия. Более подробно об этих событиях написал Евгений Петрович Шмидт в своих воспоминаниях, изданных в эмиграции, во Франции.
Я уже писал о том, что приемную комиссию возглавлял сам директор – статский советник Иван Андреевич Искра. Некоторое время обязанности инспектора исполнял статский советник Виктор Викторович Познышев. Из преподавателей, а именно так, начиная со второго года обучения, требовалось называть учителей, мне запомнились статский советник Бережков Егор Иванович, статский советник Куклин Иван Васильевич, статский советник Кисилевич Николай Иванович, статский советник Казас Моисей Ильич, коллежский секретарь Дембовский Иван Владимирович, Колядницкий Тихон Иванович, статский советник Шафф Франс Андреевич, коллежский асессор Аздеров Дмитрий Константинович, Зебер Василий Фридрихович, Далла-Венеция Людвиг Иванович. Из помощников классных наставников: надворный советник Васильев Михаил Владимирович, коллежский асессор Капустин Николай Васильевич, Прензель Оскар Францевич, Кургинский Емельян Степанович, врач Молдавский Яков Викторович.
После безобразных событий осени 1905 года целый ряд преподавателей, допустивших, или более того, участвовавших в протестных акциях, с полным на то основанием, были уволены по политическим мотивом. Среди них были: Колядницкий, Зеберт, Кургинский Тогда же, по политическим мотивам, с официальной мотивировкой «за низкую дисциплинированность», из училища были отчислены более 80 учеников 5-6 классов.
Удивительно, что в училище продолжил работу врач Яков Молдавский, активно участвовавший в различных советах и комитетах. Без преувеличения можно сказать, что первые 2 года учебы пришлись на существенную перестройку учебного и особенно воспитательного процесса в училище. В старших классах были увеличены часы изучения российского и римского права, Отечественной истории и основ православия. Для преподавания Основ православия и православной культуры были приглашены опытные, хорошо образованные священники-законоучители: Виноградов Александр Дмитриевич, Зверев Николай Михайлович. Преподавательскую деятельность они совмещали с основной службой по своим приходам. Был введен предмет музыкального образования. Среди обязательных предметов появились гимнастика и фехтование. Причем, программы этих занятий были согласованы и соответствовали гимнастической подготовки офицеров запаса кавалерии. Занятия по гимнастике проводил опытный офицер и талантливый преподаватель капитан Гоман Александр Николаевич. Занятия и состязания по фехтованию проводил подполковник Федоров Николай Дмитриевич.
Такая перестройка программы обучения и воспитания способствовала подготовке технически грамотных и гармонично воспитанных людей. Тому же Константину Арцеулову, обучавшемуся в училище в период с 1901-го по 1905 годы, пришлось начинать офицерскую службу в кавалерии, и он с особой теплотой и благодарностью вспоминал об этих офицерах – преподавателях. Существовали штатные должности помощников классных наставников. В их задачу входило воспитание и повышение культурного уровня реалистов. На общем отделении обучалось 250-200 человек, а в каждом потоке из трех учебных групп было не более 20 человек. На каждые три учебные группы предусматривался помощник классного наставника. Наиболее запомнились надворный советник Васильев Михаил Владимирович и Коллежский асессор Капустин Николай Васильевич.
Как уже я писал, с первых же дней обучения в училище мне приходилось каждое утро, вставая в 05.45 успевать на обратный рейс рабочего катера, доставлявшего рабочих с Телефонного на Госпитальный причал. Рейсы проводились с поразительной интенсивностью, – не успев высадить одних рабочих, катер тут же отходил за очередной партией, ожидавшей на Телефонной. Причем, на Телефонную катер шел пустой, и не успевал он подойти к причалу, как темная, и по началу страшная толпа этих мужиков в рабочих спецовках, в тяжелых рабочих ботинках, засаленных кепках с каким-то остервенением бросалась в катер. За минутное опоздание на завод жестоко наказывали, штрафуя, поэтому они, спеша попасть в катер, действовали по принципу, свой не свой – на дороге не стой. А каково было нам-подросткам? Ориентируясь на старшего и более опытного Аркадия, мы с Дмитрием, невольно прижимаясь друг к другу, порой держась за ограждение борта, должны были успеть выскочить на причал, рискуя быть смятыми, и быть может, сброшенными в воду этой черной в утренних потемках людской массой.
Считается, что маленького ребенка легко чем-то напугать. Мы, в свои 9-10 лет, вступая в юношеский возраст, считались не пугливыми, прошли кроме домашнего – нормальное, дворовое и уличное воспитание. Но тогда, особенно в ходе первого года учебы, выходя ранним утром в школу, всякий раз концентрировали мысли и готовили мышцы перед «броском» в катер. Работяги наверняка видели, что перед ними малые пацаны, но не было случая, чтобы потеснились, пропуская. Это, при том, что свою молодежь, ученического возраста, они по посадках подстраховывали, пропуская вперед. Потом, мы сами осознали, что в этом проявлялась врожденная, порой, неконтролируемая, классовая, «пролетарская» ненависть, хоть и к пацанам, но, все-таки, барчукам. В училище на класс старше меня учился сын мастера с механических мастерских Гутона. Так тот, вставал в 5 часов утра и, по любой погоде пешком добирался до училища, а возвращался домой затемно, лишь бы «не высвечивать» формой реалиста на улицах Корабельной слободки… Он и нас убеждал в том, что, сойдя с трамвая в 4 часа дня, мы рисковали быть избитыми теми же босяками, с которыми еще год назад ловили крабов и грелись на Ушаковском виадуке. Вот она – врожденная классовая вражда, проявляемая уже на нашем подростковом уровне. Значительно позже, основательно изучая жизнь и творчество Льва Толстого, в его поздних дневниках я прочел, что в снах его брату, заядлому охотнику, чудились стада диких зверей, уничтоженных им на охоте. Эти стада неслись на него, грозя смять и раздавить. Так и мне на фоне военных воспоминаний гражданской войны снилась серая громадная толпа рабочих морского завода, неудержимо прущая на меня, при том, что я находился в каком-то проулке и у меня не было возможности отойти в сторону… Когда в 1968 году в Горьком на Нижневолжской набережной поставили громадные фигуры, изображавшие моряков Волжской флотилии, суровых и решительных, с оружием в руках, мне иногда казалось, что это – те же севастопольские морзаводцы, только одетые в матросские бушлаты. Когда-то я смог оценить истинную мощь этих моряков. Должно быть, у скульптора были хорошие консультанты и подходящие натурщики.
Я абсолютно не был удивлен, когда внук, учась в Черноморском ВМУ, приходил домой с синяками и кровоподтеками, полученными при «проводах» девушки, живущей в Туровке, или Новом Херсонесе. Доставалось же ему от внуков тех же засранцев, грозивших расправой нам 50 лет назад. Когда в конце 40-х, начале 50-х годов мне приходилось бывать в Севастополе, и неоднократно рабочим катером переправляться в Северный док, я смотрел на рабочих, садящихся на катера в обеденное время, когда можно было особенно не спешить, и не удивлялся, тому, что они привычно расталкивали толку, просто так, – по многолетней и наследственной привычке… Так же резво они прыгали в катер, как будто бы кто-то за ними гнался, или толкал их в спину.
После окончания занятий, мы, казалось бы, могли воспользоваться трамваем, чтобы добраться от площади Пушкина домой – на площадь Ластовую. Но, значительно чаще мы старались вернуться домой обеденным рейсом рабочего катера. Во-первых, в катерах в часы «пик», с нас не брали денег, и во-вторых, домой мы так добирались значительно быстрее… Если рано утром, мы выходили к катеру втроем – оба Хрущева и я, то днем, учась в разных учебных заведениях, мы добирались по рознь. В тех условиях нас не нужно было убеждать в необходимости занятий спортом… Во дворе у Хрущевых мы соорудили турник, из порта приволокли вал от катерного двигателя, чтобы использовать его как штангу, а позднее использовали пудовую «балластину» – качать мышцы…
С первых же дней занятий в училище нам пришлось усвоить одну важную истину – послаблений в занятиях не будет. Значительно позже, обучаясь в Морском корпусе, и тем более, на ущербных параллельных классах ВМУ в конце 20-х годов, я в очередной раз убедился в необходимости основательного подготовительного этапа в преддверии планового учебного процесса в учебных заведениях, особенно – специализированных, требующих обязательного усвоения объема знаний и навыков, необходимых для успешного выполнения сложных комплексных обязанностей: будь то деятельность инженера, или военного моряка. Приняв нас в подготовительный класс реального училища, преподаватели и воспитатели должны были из мальчуганов, имевших разный уровень домашней подготовки, за год подготовить учебные группы примерно одинакового уровня знаний, для последующего усвоения программ напряженного учебного и не менее важного воспитательного процессов. Если не вникать в детали, реалисты по результатам первого, подготовительного этапа обучения, должны были соответствовать уровню выпускников общеобразовательных начальных школ.
Именно этот уровень подготовки позволил нашим преподавателям с первого же дня занятий осенью 1911 года, что называется, без раскачки, приступить к плановому учебному процессу. При том, что я считался одним из успешных учеников, мне приходилось этот уровень «успешности», подтверждать самым серьезным отношением к занятиям в стенах училища, и особо напряженной работой по отработке материалов «репетиций» и приготовления домашних заданий. Прежде всего, это касалось занятий математикой (в течение 4-х лет нам поэтапно давались: арифметика, алгебра, геометрия, тригонометрия, дифференциальные исчисления и т.д.), позже, химией, космографией, физикой, черчением. Значительно легче и с большей охотой я осваивал программы по истории, русскому и французскому языкам, законоведению, Закону Божьему.
Когда мой правнук учился в 3-й Севастопольской школе, по территориальному признаку – наследнице Константиновского училища, я на правах близкого родственника поинтересовался перечнем преподаваемых ему предметов и их расчасовкой. Но, когда я увидел, что на заглубленном этаже (язык не поворачивается сказать – подвале), вместо специализированных кабинетов по химии, физики и механических мастерских – размещены столовая и раздевалка, у меня пропало желание уточнять специфику учебного процесса в школе, считающейся наследницей Константиновского реального училища. Да и без того было ясно, что охватить учебным процессом, и добиться высокого уровня подготовки выпускников, при наличии 1300-1400 учеников при десятилетнем сроке обучения, несколько сложнее, чем при обучении пятисот человек при семилетнем сроке обучения. Я застал тот период, когда выпускникам «реалки», решившим связать свою судьбу с военной или статской службой, сразу давались льготы вольноопределяющихся 1-го разряда, что позволяло уже через год службы держать экзамен на прапорщика запаса пехоты, либо пройти аттестацию на младший чиновничий чин – коллежского регистратора. В те времена это условие предполагало в известной степени успешный старт военной или гражданской службы, без получения высшего образования.
Видимо, стоит напомнить, что на базе Константиновского реального училища в последнем десятилетии его существования проходились испытания на различные звания (народного учителя, домашнего учителя, кондуктора флота, командира малого транспорта и т.д.). Например, в апреле 1915 года свыше 100 казаков – пластунов Кубанских батарей держали экзамены на получение чина вольноопределяющегося II разряда по русскому языку, математике, Закону Божьему и др. предметам. Летом 1915 года аналогичные экзамены сдавали канониры 8-й артиллерийской роты местного гарнизона. Далеко не каждое среднее учебное заведение той поры получало официальные полномочия на проведение подобных испытаний, признаваемых на государственном уровне.
Не все складывалось просто на первых этапах моего обучения в училище. В первый год обучения обстоятельства складывались так, что я, в общем-то, наладив хорошие отношения с большей частью ребят в классе, ни с кем близко не сошелся. Как и следовало ожидать, мои десятилетние одноклассники хоть и в разной степени, но несли в себе уже тот уклад, и были продуктом того воспитания, что они получили в своих семьях. Если моя дочь в начале 50-х годов сетовала на то, что внук, играя во дворе, периодически приходит домой с расквашенным носом, или с синяком под глазом, то это было с некоторыми «корректурами» нормальным вхождением в дворовый ребячий коллектив.
Так, выходя из детсадовского возраста, мальчуган встраивался в ребячий коллектив своего двора, испытывая на себе влияние, а иногда и физическое воздействие ребят с соседних улиц. Так что же говорить, о нас, по меркам начала века уже юношам, с вполне сформировавшимся характером, начинающим осознавать положительные и отрицательные черты своего характера?
Тогда же, попав в ребячий коллектив, в котором с одной стороны были сыновья действительных статских советников, полных генералов (чаще в отставке), капитанов 1 ранга, а с другой – и детей армейских капитанов, которым грозило стать подполковниками только при выходе в отставку, детей почтовых чиновников, хоть и имевших петлицы надворных советников, но хорошо представлявших свое место в строго регламентированном «социуме» дореволюционной России, мне было непросто определиться в подобном окружении. И, тем более, «встроиться» в это окружение. Дети и внуки адмиралов смотрели на меня как мальчугана из Корабельной слободки… Это же отношение культивировалось и поддерживалось их родителями, опасавшимися, что такие «босяки» как я способны своим влиянием «испортить» их детишек, выросших среди мамок и нянек… Между тем, сыновья младших офицеров и чиновников, с подачи уже своих родителей, видели во мне наследника древнего дворянского рода – сына полковника с перспективами на генеральскую должность, опять-таки, не ровня им. Была еще троица, сразу державшихся особняком ребят; возглавлял ее сын инженера-электрика с морского завода, а с ним двое сыновей конторских служащей с того же завода. Вот, при таком изначальном раскладе в коллективе учебной группы, мне предстояло в него встроиться и наладить отношения. У мальчишек в таком возрасте основой контакта чаще являлся, да и сохраняется по сей день территориальный признак…
Как вскоре выяснилось, был только один реалист третьего класса, живший по близости и с которым я изредка общался, но эта «близость» по тогдашним меркам, находилась не близко – на пересечении Черниговской улицы с Малаховским проспектом. Даже если мерить остановками трамвая, который был пущен по этой «Корабельной» ветке только в 1911 году, так и тех выходило целых три… Да и тот реалист, поступив в училище со второго захода и на тот момент учившийся в 3-м классе, он был старше меня на четыре года. Парень был, как бы сейчас сказали, – молодой, но из ранних… Уже рыжие усики отращивал, и все чаще возвращаясь на трамвае, «сопровождал» гимназистку, как минимум – 2-го класса. Даже оказываясь со мной в одном трамвае, он ограничивался коротким кивком в мою сторону. Вот такая, – с одной стороны – терпимая, а для меня, привыкшего общаться и дружить со сверстниками, не совсем естественная обстановка складывалась с первого и сохранялась до третьего года обучения в училище. Так что и здесь на первых порах я оказался, как сейчас говорят, «не при делах…».
Первые летние каникулы хотелось провести дома, в привычной обстановке двора, улицы и ближайших берегов бухты. Из-за светлой кожи и рыжей «масти» я старался как можно меньше бывать на открытом солнце. При нарушении этого «теплового» режима, без вариантов – облупившейся до крови нос, облезлые уши и розовые скулы… В общем, красавец… Ранним утром – купание на Апполоновке, легкий завтрак, игры в тени сада у Хрущевых, чтение книг. С самых ранних лет в нашей семье был внедрен и вполне «привился» послеобеденный отдых. Вечером, ближе к заходу солнца – купание на пляже Ушаковой балки, ловля рыбы и крабов, участие в бесноватых играх, о которых я уже упоминал. Изредка по вечерам принимал участие в «посиделках» у костра, с непременной жаркой рыбы и мидий на листе кровельного железа, и краденной с ближайших огородов картошки в золе того же костра. Сейчас это может казаться мало естественным и даже диким, но рыбу мы «употребляли» в пищу не чищенной и тем более не потрошенной, обугленные картофелины съедали с кожурой. В тот год мы уже больше «кучковались» своей компанией – я с братом и братья Хрущевы; следующим летом к нам присоединились два наших ровесника – гимназиста, приезжавшие из Перми к своим родственникам в Севастополе.
В нашей семье все больше прибавлялось проблем. В заботах об отце и о нас – детях, мама металась между Севастополем, Симеизом и Петербургом. В тот год Славик вернулся из санатория только в середине сентября, пройдя очередной курс лечения от малокровия. Мне приходилось защищать его от соседских мальчишек, все больше дразнивших его «бледной спирохетой» за поразительную для юга бледность кожи. Загорать ему врачи не рекомендовали. Последний месяц Славик оставался в Новой Ореанде один, а мама ездила в Петербург к сестрам. Сестры очень скучали по Севастополю, по нашему дому, науками занимались без должного усердия. По настоятельному требованию дедушки девочки продолжили занятия во 2-м классе женской гимназии, и очень переживали, что они самые «старые»? в классе. Дедушка очень сомневался в том, что Лида сможет через два года поступить в Смольный институт: обсуждался вопрос о продолжении учебы сестер на женском отделении Нижегородского Дворянского института, при поступлении в который не было таких жестких требований как в «Смольном».
Мама на фоне свалившихся на семью волнений и испытаний сильно похудела, по ночам во сне тяжело вздыхала, покашливая, иногда – плакала. Видимо, ее нервная система была на пределе. Домна Васильевна каждый день на 3-4 часа приходила к нам, и привычно тянула на себя все хозяйство. В те годы дома корабельной слободки не имели водопровода и канализации. Мы старались помогать, обеспечивая питьевой водой, дровами, закупкой продуктов. Раз в неделю брали двухколесную деревянную тележку и приносили с рынка продукты по списку. Глеб Александрович Краюшкин, приведя в образцовое состояние архив мастерских, взял на себя все заботы по служебной переписке и ведению секретного делопроизводства в артиллерийских мастерских. По представлению, сделанного папой, Глебу Александровичу вне очереди «за особые заслуги» был присвоен чин Титулярного советника, что соответствовало воинским званиям – капитан, ротмистр, лейтенант флота.
По согласованию с супругом Домна Васильевна «выписала» из Измаила свою внучатую племянницу, симпатичную 13-летнюю девочку, воспитанную в строгой молоканской традиции, но рисковавшую оказаться под влиянием родственников контрабандистов и браконьеров. Это бойкая, девочка стазу же стала активно помогать бабушке на кухне, а дедушке – в огороде, который он «нагородил» на трех ярусном участке, в который превратил крутой склон за домом.
После появления Глаши в доме Краюшкиных мама стала с тревогой посматривать на мои частые визиты к Глебу Александровичу. Ей, похоже с лихвой хватало нашего «дикорастущего» Вячеслава, после возвращения из санатория, поддерживавшего переписку с девочкой, старшей его на три года. Бедная мама, она, переживая за каждого из нас, совершенно не следила за своим здоровьем. Папа после очередного возвращения из Симеиза выглядел совершенно здоровым, но по настоятельной рекомендации наблюдавшего его врача стал питаться отдельно от нас; мама подавала ему обед в кабинет, либо он перекусывал на службе и основательно ужинал дома. На том этапе нашего существования особую тревогу вызывал Славик. Он без особого желания готовился к сдаче экзаменов в Мужскую гимназию, но мы не очень хорошо себе представляли себе каким образом он будет добираться до места учебы. Одно время, даже обсуждался вопрос о временном его «подселении» к маминому дядюшке – старику Гавриилу Григорьевичу Петровичу, который неоднократно наведывался к нам с визитами, с надеждой, все-таки, наладить добрые, родственные отношения. Я слышал, как папа говорил маме по этому поводу, что «с этим, выжившим из ума стариком, не стоит связываться…».
После двух ответных визитов «вежливости», на которые мама, все-таки, отправлялась со Славиком, от этого варианта окончательно пришлось отказаться. Взбалмошный характер старика и его слишком заметные «отношения» с экономкой совершенно не благоприятствовали даже временному проживанию у них Вячеслава. В конце концов приняли решение по Славику, – ограничиваясь посещением учителей музыки, по-прежнему продолжить занятия с приходящими учителями по основным предметам, с перспективой сдачи экзамена за 4 класса гимназии с последующим поступлением в Петербургскую консерваторию. Видимо, мама надеялась, что я стану помогать Славику в занятиях математикой и физикой, но, видя мою загруженность своими заданиями, вскоре отказалась от этой мысли.
Я, если честно сказать, очень сомневался, что Славик при его лености и инертности осилит гимназическую программу в домашнем варианте, но других вариантов не видел. Оставалась надеяться по поразительную память, способствовавшую успешному освоению им гимназической программы. В апреле следующего года Славе предстояло пройти обследование в санатории с немалой вероятностью, очередного прохождения курса лечения. Через пару месяцев, Вячеслав, якобы, по рекомендации учительницы музыки, стал требовать, чтобы трижды в неделю его «возили» к преподавателю частной музыкальной школы на ул. Берсеньевской.
Папа, терпеливо выслушивая капризы Вячеслава, попросил меня после окончания занятий уточнить, в какой музыкальной школе так рвется получать уроки наш будущий «Моцарт». Найдя дом по названному Славой адресу, я к своему величайшему удивлению, обнаружил не частную музыкальную школу, а музыкальный салон, хозяйка которого мадам Зайкевич производила впечатление владелицы магазина мод, а не «храма искусств», как заявила она. Выяснив возраст кандидата на обучение, со словами «слишком молод…», дохнула на меня дымом папироски, смешанным с резким запахом дешевых духов.
Приняв к сведению полученную «разведывательную» информацию, папа в присутствии меня и мамы, сказал так: «Вячеслав, я готов ежедневно отвозить тебя на Соборную улицу, но только не в музыкальное «училище», легкомысленное выбранное тобой, а в частную гимназию в 100 метрах от этого весьма сомнительного заведения.
Такое предложение Славке, видимо, показалось оскорбительным для его легкоранимой творческой натуры, и к этой теме мы больше не возвращались, а Славик продолжал ходить на занятия музыкой к пианистке, проживавшей в частном доме на Черниговской улице. Для самостоятельных занятий музыкой Слава ходил заниматься к Краюшкиным, у которых в наследство от недоброй памяти месье Леонида Загоровского оставался концертный рояль. Этот же рояль стал причиной того, что учительница музыки дважды в неделю «за обед» дополнительно занималась со Славиком, от души музицируя на этом концертном инструменте. Как-то раз, невзначай войдя в соседнюю комнату, я услышал, как папа, обращаясь к маме, сказал с печалью в голосе: «взрослеют наши мальчики»…
Как я уже говорил, второй год обучения потребовал мобилизации всех моих способностей, а за неимением оных, максимальных усилий или, как говорят по сей день- усидчивости и упертости в постижении наук для достижения пристойных результатов.
Несмотря на разный подход преподавателей к оценке успеваемости учеников, в реальном училище основном использовалась официальная, установленная Министерством народного просвещения шкала: 1 – слабые успехи; 2 – посредственные; 3 – достаточные; 4 – хорошие; 5 –отличные. Должно быть, для стимулирования наших будущих успехов, чаще всего ставилась оценка «3 балла». Причем, в более позднее, советское время этот оценочный бал звучал как «удовлетворительно», но в наше время он звучал как «достаточно». О требованиях к обучавшимся и о напряженности учебы можно судить, хотя бы потому, что к концу второго года обучения, в нашей учебной группе, первоначально состоявшей из 20 человек, осталось 16, к концу третьего – 12. И это при том, что бездарей и хронических лентяев у нас не было. Большая часть ребят, отчисленных за академические задолженности, продолжили обучение в частных гимназиях, где требования были не такие жесткие, и главным оставалось требование своевременной оплаты за учебу, при том, что, в реальном училище обучение на нашем отделении оставалось бесплатным.
После напряженного труда и успешной сдачи экзаменов за 2-й год обучения, так звучало в нашем кругу чаще, поскольку мы быстрее пытались напомнить всем, что мы уже не «приготовишки» а полноправные реалисты, очень хотелось, как в прежние времена часами загорать, а вечерами на том же Ушаковском пляже играть в наши бесноватые игры. Но обстановка в семье не располагала к полноценному веселью У сестер были переэкзаменовки на осень, и родители решили, что до пересдачи экзаменов они останутся в Петербурге, а вторую половину августа проведут вместе с дедушкой и бабушкой в Алатыре. В своем повествовании я все чаще не делаю разницы между Мурзицами и Алатырем, потому что впоследствии Алатырь поглотил Мурзицы, превратив их в свою южную дачную окраину. Кстати, примерно такие же изменения грозили «вотчинам» Емельяновых – Рогатому и Белевше… Со временем разросшийся Елец сделал их своими окраинами. Вот только в Елец, нас никто не звал, а хотелось бы там побывать. Когда-то я надеялся, что смогу с внуком посетить места, где столетиями рождались, жили, творили и умирали наши предки. Однако, не сложилось…
Большую часть дня, а иногда и по вечерам, Папа находился в мастерских: весенние и два летних месяца – самая горячая пора ремонта корабельной и береговой артиллерии. У папы – опять наблюдались нездоровый лихорадочный румянец и частая одышка. Три раза в день он принимал какие-то порошки, запивая их теплым молоком.
С Вячеславом опять возникли проблемы: теперь он с каким-то собачьим умилением посматривал на внучатую племянницу Домны Васильевны – Глашу, которую, к всеобщему удивлению, величал Глафирой. И это на фоне того, что учительница отмечала его поразительное? прилежание и значительные успехи в музыке. Родителей тревожило и то, что Славик не общался ни с кем из своих сверстников, даже с теми, с кем его связывали прежние детские игры. По моему убеждению, ему следовало дать приличного пинка, а не потворствовать его увлечениям.
Через полвека внук, делясь со мной своими училищными проблемами, и описывая взаимоотношения между курсантами одного класса ВВМУ, рассказывал, что, даже у них в конце 60-х годов дружеские отношения у курсантов чаще складывались между земляками, а на старших курсах все более – между курсантами одной социальной группы. Так как у них среди 30 курсантов класса было восемнадцать севастопольцев из семей офицеров флота, среди которых нередко попадались бывшие одноклассники по школе, или знакомые из соседних школ… При этих условиях формирование групп по «интересам» было значительно проще. Но даже в этих условиях бывали явления, привлекавшие внимание, и иногда вызывавшие незлобные усмешки окружавших. Так, сын учителей из Белой Калитвы Эдуард Андрюшин крепко, как говорится, «не разлей вода», дружил с племянником уважаемого на флоте вице-адмирала Леоненкова – Валерием, но дружба это сложилась задолго до поступления в училище, когда ребята проходили службу в одном армейском подразделении и вместе обучались в дивизионной школе сержантов. Так, все пять лет, обучаясь в разных учебных ротах училища, они изыскивали любую возможность для общения. Не говоря уже о совместном проведении свободного времени; даже во время вечерней самостоятельной подготовки, они, по-возможности, уединялись в училищной библиотеке. Таким отношениям можно было только завидовать. Это уже потом, в старших классах реального училища ребята стали объединяться по общим интересам, у кого-то, не без помощи заботливых и влиятельных родителей, совпадали планы на будущие и это способствовало их общению. Но все это возникло потом, а пока…
С началом занятий во 2-м классе, мы уже ощущали себя вполне полноценными реалистами. Новогодние утренники для реалистов каждой «параллели» проводились отдельно. При встрече Нового 1913 года, было объявлено, что к нам приглашены ученицы 3-х классов частной гимназии мадам Дриттенпрейс. Почему была выбрана именно эта гимназия? Почему не Ахновской, или Самарской, расположенных так же, поблизости? Мы уже были наслышаны, что на Новогодний бал, для реалистов 5-6 классов традиционно приглашали гимназисток из Казенной женской гимназии.
Если раньше выбор стороны приглашавшей и согласие стороны приглашенной каждый год обсуждались и корректировались, то при встрече Нового 1913 года – года 300-летней годовщины правления Династии Романовых, было принято решение использовать для торжественной встречи Нового года актовый зала Константиновского реального училища. Для того, чтобы приглашенные к нам гимназистки не чувствовали себя неуютно в чужом здании в окружении незнакомых людей, был предложен ритуал их встречи реалистами на пол пути из гимназии в училище, – при том, что все расстояние не превышало двухсот метров. Должно быть, именно это условие и то, что школы были расположены в пределах одного квартала лежали в основе решения о месте проведения совместных утренников и вечеров. Примерно такая же организация, с приглашением старшеклассниц предлагалась для проведения бала для реалистов 5-6 классов. Но, привычно фрондирующие старшие реалисты «настоятельно» просили дирекцию разрешить им встречать новый год с выпускницами Казенной женской гимназии, как это бывало прошлые годы… Инициативной группе от шестиклассников, на всякий случай напомнили о том, что подобные инициативы, не совпадающие с мнением дирекции, категорически запрещены поправками, внесенными в устав училища, после протестных акций реалистов в октябре-ноябре 1905 года. Достаточно напомнить о том, что в начале 1906 года году из училища были отчислены 80 реалистов-«бузотёров» 4-6 классов.
Ох, эти вечера, балы, торжественные банкеты. Когда в 1972 году выпускался из Военно-морского училища мой внук, без пяти минут лейтенантам было объявлено, что в связи с «новым веянием» в стране и на флоте принято решение провести выпуск без спиртного на столах… Начались-суды-пересуды, возмущения, протесты, среди которых главным был – демонстративный коллективный отказ явиться на торжественную часть и банкет и отметить выпуск по классным коллективам в арендованных для этого залах ресторанов… Командование училища и флота призадумалось: неявка на банкет даже части выпускников была бы замечена и «отмечена» заместителем Главкома грозившего присутствовать на выпуске и банкете. Обстановка складывалась непростая, выпускалось более 500 лейтенантов, значительная часть которых была крайне недовольна распределениям по флотам и частям. Эти группы «протестантов», которым, похоже, нечего было терять, вполне могли учудить черт знает, что… Демонстративно происходил массовый процесс аренды под банкеты ресторанов и кафе.
Командованию флота и училища было чего опасаться: в 1967 году при выпуске из училища «студенческого» набора 1962 года, выпускники, кто с горя, кто со счастья так перепились, что их «тела» по утру лежали по училищу как после «Мамаева» побоища, а кортики с их тел, собирали и сносили в вестибюль парадного входа под контроль дежурного по училищу, во избежание того, что по утру желающие продолжат банкет в варианте танца с саблями… Двое лейтенантов было арестовано на 5 суток «за превышение массы заряда в пушках при парадном входе в учебный корпус, из которых накануне вечером был произведен торжественный салют в честь очередного выпуска»… Еще четверо – за то, что в попытке одеть безразмерный тельник на бюст Нахимова: бюст, оказавшийся не бронзовым, как всегда казалось, а гипсовым, рухнул на асфальт, по счастью не травмировав невольных исполнителей столетней традиции.
На свой страх и риск ответственности перед Главным политуправлением флота, начальник училища вице-адмирал Соколан, сам в молодости отличавшийся буйным и загульным нравом, объявил, что разрешает на каждый стол из 10 человек поставить по 2 бутылки шампанского. Корпоративные банкеты перенесли на сутки, и все выпускники, чтобы не подвести теперь уже бывших командиров рот, организованно прибыли на выпускной банкет.
А для реалистов, чей выпуск, если бы он произошел, то пришелся бы на июль 1916 года, так и не состоялся по ограничениям военного времени, в самом разгаре шла война с кайзеровской Германией и Османской Турцией. Так что, тот новогодний утренник, состоявшийся 2-го января 1913 года, врезался в нашу память как отблеск той блестящей и счастливой взрослой жизни, которая для большинства из нас была оттеснена начавшейся гражданской войной.
Для своего возраста я был крупным мальчуганом: всю последующую службу я стоял на правом фланге – сначала своей учебной группы, затем кадетской роты, позже – на многочисленных построениях офицеров, требовавших соблюдения «ранжира».
Когда встречали идущих к нам в училище гимназисток я решился подойти, на тот мой взгляд к самой красивой девочке. На ней было полное облачение пажа: короткий плащ «внакидку», бархатная шляпа с пером, курточка с пышными «буфами» на плечах, туфли с золоченными пряжками… Но самое главное – на поясе у пажа была настоящая старинная шпага с золоченым эфесом… В довершение к этому неожиданному облачению, обладательницей его оказалась прелестная 13-летняя девочка, державшаяся с таким достоинством, что можно было не сомневаться, если и не в княжеском, то, несомненно, в благородном происхождении. Приняв от нее плащ, я оказался в приятной роли, если и не оруженосца, то хранителя плаща-мантии прелестного пажа. Я чуть было не сказал – «незнакомки», но врать в моем положении не солидно, а теперь уже по прошествии восьми десятков лет и грешно…
Ее отец, капитан 1 ранга и его супруга – дама ослепительной красоты частенько спускались от Садовой, где они жили, к Екатерининской по Пологому спуску, и я, бывая во дворе дома Загорских, не скрывая своего восхищения, любовался этой парой… Слишком замечательно они смотрелись: высокие, статные, красивые… Отец, в образцово сшитой форме, мама Ани в широкополой шляпе и свободно ниспадающих к земле нарядах… Тот самый случай, когда в процессе выбора достойной жены, стоило пристально взглянуть на потенциальную тещу… Аня была чуть ли не копией своей красавицы-матери. Притом, явно улучшенной копией. Но тогда, при нашем слишком юном возрасте и ограниченном круге наших интересов разве позволительно было думать об этом? Мы, определенно, были еще детьми. Ну, а потом, по прошествии десяти 10 лет, оказалось, что я слегка припоздал с возобновлением знакомства… Видно, не судьба: замуж она вышла за моего одноклассника, «возникшего» рядом с ней совершенно неожиданно, по крайней мере, для меня. И так же неожиданно и скоропалительно они расстались. Встретились мы с Анной–Анютой, как старые, добрые друзья, только через 35 лет при весьма необычных обстоятельствах, но об этом отдельный разговор…
А пока, были хороводы вокруг елки, конкурсы, викторины, под «занавес» – памятные подарки. Выигранный мной в конкурсе Адрес-календарь Севастопольского градоначальства на 1913 год, я, как памятный талисман, пронес с собой через все годы, до тех пор, пока и он, с пометками дорогих мне имен и адресов, не был причислен к категории компрометирующих документов…
Январь 1913 года – третий год обучения. Этот год нашей учебы в Константиновском училище пролетел быстро. Испытывая затруднения в освоении материала по математике и физике, мне приходилось иногда задерживаться в классе, где таким «дятлам» как я помогал делать домашние задания наш милейший классный наставник Николай Васильевич Капустин. Мы никогда не спрашивали, что заставила его, – в свое время получившего образование в Казанском университете, и имевшего по службе звание коллежского советника, согласиться на скромную и хлопотливую должность помощника классного наставника. Отлично зная историю Древнего Рима и Греции, он неоднократно проводил с нами экскурсии по музейным залам Херсонеса, знакомил с методикой работ на раскопках Херсонесского городища.
Видя наши затруднения в учебе, и ценя наше усердие, Николай Васильевич пытался научить нас не только успешно и осознанно постигать науки, но и по возможности – отдыхать с пользой. В процессе учебы в реальном училище я проявлял склонность к углубленному изучению истории, занятиям нумизматикой, прикладной археологией… Но особых волнений или сомнений по последующему выбора карьеры моряка не было ни тогда, ни после… Все тот же Капустин убедил нас в том, что, выбирая в юности военную профессию, мы не отвергаем возможность реализовать себя на другом, более привлекательном поприще, в том числе в прикладных науках и в искусстве. Во многом он был прав. Значительно позже, увидав нашего наставника в виц-мундире с почетными орденами и знаками воинского отличия, мы узнали, что после окончания университета, Николай Васильевич шесть лет служил в конной артиллерии, имел звание штабс-капитана и за период службы был награжден орденами Станислава с мечами и Анны с Короной.
В конце ноября 1913 года начался период ураганов и штормов, который 3-4 декабря завершился колоссальным по силе штормом. На берег выбросило несколько рыбацких фелюг, под Балаклавой на камнях оказалось парусно- паровое коммерческое судно. На склоне холма, поблизости от казарм Белостокского полка, и в районе железнодорожного Депо произошли массивные оползни грунта. В районе подъема к Лазаревским казармам сползшей глиной и осыпавшимися камнями была засыпана дорога, повреждены трамвайные пути. Этот шторм и его последствия нам запомнились, прежде всего потому, что после нескольких экскурсий в Херсонес, мы настолько «прониклись любовью» к Истории Древней Греции, Позднего Рима и ранней Византии, что изыскивали любые возможности побывать на берегу археологического заповедника в поисках предметов античной и средневековой старины, вымываемых волнами.
В отличие от более поздних времен, Херсонесское городище начала 20-го столетия было настоящим «клондайком» для любителей старины. Часто попадались античные и средневековые монеты, вымываемые штормовыми волнами из грунта, свозимого с мест раскопок к береговой черте. Возглавляли этот промысел наши ровесники из ближайших к Херсонесу слободок – Туровки и Нового Херсонеса. Безусловно, что, с трудом добираясь в Херсонес по воскресным дням, мы могли находиться на берегу не более пары часов. Как следствие – наши находки по количеству и тем более по качеству не шли ни в какое сравнение с «добычей» местных «старателей» из ребят, живших поблизости…. Когда Капустин узнал о наших «вылазках» в Херсонес, то он, направил нашу браконьерскую деятельность в более-менее организованное русло. Во-первых, он потребовал сообщать ему о каждой планируемой поездке на «промысел». Тогда же он объяснил нам, что археологическую ценность представляют не только монеты и кусочки золотой проволоки, когда-то служившие элементами «золототканой» одежды знати и духовенства, но и бусины различной величины, имевшие происхождение как естественное – из полудрагоценных и поделочных камней, так и искусственные – из стекла и керамики. Правильно сориентированные нашим грамотным наставником, мы стали подбирать маленькие, похожие на гирьки подвески, когда-то служившие древним чиновникам штампами или печатками; различные амулеты и нательные крестики. В большом числе попадались наконечники стрел и гарпунов…
Поскольку зимнее море продолжало временами штормить, то мы и это, казалось бы, мешавшее нашему промыслу условие, с немалым успехом использовали. Стоя на прибрежной кромке, подмываемого волнами раскопочного грунта, мы внимательно следили, не окажутся ли интересовавшие нас предметы, на освободившейся от воды песчаной полосе до того, как ее накроет очередная мощная волна. Нужно было в считанные секунды спрыгнуть на временную «осушку», схватить добычу и успеть отпрыгнуть в сторону от очередной набегавшей волны. Для этого мы брали с собой две пары резиновых, рыбацких сапог. Двое из нас оставались в спортивных (по тем временам, гимнастических) костюмах, имея на всякий случай «сменку» на переодевание, если вдруг заплеснет волной. Это был своего рода «экстрим», потому как декабрьская морская вода не располагала к добровольному купанию.
На промысел выходили с различными приспособлениями для отброса грунта и для его просеивания, всякий раз добавляя какие-то новшества и усовершенствования. Несколько раз мы фиксировали, что за нашими действиями, кроме обычных прогуливавшихся вдоль берега зевак, пристально наблюдал молодой человек, одетый в глухой сюртук из черного сукна в черной шляпе, делавшей его похожим на католического пастора. Была даже мысль, что этот господин – из сыскного отделения, но мы не считали, что делаем что-то противозаконное, и поэтому никак не реагировали на его присутствие.
Удивиться нам пришлось лишь тогда, когда сопровождавший нас в одной из «вылазок» Николай Васильевич, приветливо поздоровался с этим «черным» господином. Как выяснилось – это был коллега нашего воспитателя по преподаванию в частных гимназиях и по совместительству – заведующий раскопками – надворный советник Роман Христианович Лепер. Он, кажется, был свидетелем, когда один из наших парней, оступился на осушке и промок с ног до головы от набежавшей волны. До какой-то поры Лепер не вмешивался в нашу «старательскую» деятельность. Теперь же, с учетом добрых отношений с нашим наставником, Роман Христианович пожелал ознакомиться с нашими находками за зимний сезон. С одной стороны, нам 13-летним соплякам было лестно, что нашей поисковой деятельностью заинтересовался взрослый мужчина, преподаватель… С другой стороны, узнав о его должности в Херсонесском заповеднике, мы не без оснований опасались, как бы он не прикрыл «нашу поисковую лавочку». Из этих соображений мы решили показать Леперу не самые ценные, на наш взгляд, находки.
Через несколько дней Николай Васильевич предупредил нашу группу «юных археологов», что Лепер придет не один, а с учителем истории из Казенной Мужской гимназии. В назначенное время мы разложили на двух классных столах наконечники стрел, два наконечника для копий, десятка два медных монет времен Василия и двух Романов, без счета – горку римских медных монет, рядом с ними два серебряных динария… Отдельно положили пяток монет Ольвии, с десяток – Пантикапея, несколько штук скифских монет, не поддавшихся очистке, и с десяток нательных крестиков, обломков перстней и «печаток». Отдельно, мы расположили в ряд античные греческие монеты 5-3 веков до нашей эры. В основном это были монеты с изображением Богини – Девы с ланью и Быка. Несколько в сторонке мы разместили пяток ольвийских «дельфинчиков» и «византиек» с вогнутым чеканом. Как и было условлено среди нашей группы поисковиков – до поры было решено скрывать факт находки золотой Визинтийки и серебрянных статеров. Поскольку крупные серебряные монеты с изображением отца Александра Македонского – царя Филиппа мы нашли в Новом Херсонесе в присутствии Николая Васильевича, одну из них решили разместить в нашей экспозиции.
Накануне той встречи Николай Васильевич приносил несколько журналов «Одесского общества истории и древностей», по иллюстрациям в которых мы собрали пару ожерелий из громадного числа бусин, которые до сих пор держали в большой коробке от гаванских сигар. За десять минут до прихода Лепера Николай Васильевич в кратце напомнил нам об эпохах Римской и Византийской Империй, к которым, в основном относились представляемые нами «к осмотру» находки. Ожидая приход специалиста-археолога, мы приготовили ему пару вопросов, которые нас в тот период интересовали. Когда в класс пришли Лепер с Михалевичем мы поздоровались с ними и вежливо встали в сторонке от нашей «экспозиции». Роман Христианович, знакомясь с экспонатами, с нескрываемым интересом поглядывал и на нас. Похоже, что мы интересовали Лепера не менее тех экспонатов, что были приготовлены ему для просмотра.
Как и следовало ожидать, внимание Лепера привлекли античные монеты периода греческой колонизации Херсонеса, серебряные римские монеты, скифские монеты. К нашему удивлению, Лепер, достав увеличительное стекло, долго рассматривал монеты Боспорского царства. Михалевич, видимо не особенно разбирался в античных и средневековых монетах, и следовал за Лепером со скучающим видом. Его можно было понять: инициаторами «старательской» деятельности в Херсонесе оказались не его гимназисты, которым предстояло обучаться в университетах, в том числе и на исторических факультетах, а реалисты, да еще младших классов, казалось бы, ни коим образом не имевшие отношения к античной нумизматике. Мог ли Михалевич, да и тот же Лепер тогда предположить, что двое из пяти присутствовавших реалистов, со временем свяжут свою жизнь и деятельность с отечественной историей и прикладной археологией… Подойдя к нам, Лепер поинтересовался – кто их нас был инициатором поиска «сокровищ» в Херсонесе. Я сказал, что идею поиска монет на берегу после шторма нам подсказал ученик 4 класса Владимир Загорский, имевший опыт подобного поиска. Роман Христианович удивился тому, что Загорского нет среди нас.
Потом, в полушутливом тоне, обращаясь к нам как к коллегам, сказал: «Господа, если вы не против, то для пополнения нумизматической коллекции «Склада древностей» (так до 1912 года назывался Музей в Херсонесе) я возьму две монеты скифского царства, две византийских «чашечки» и все шесть Ольвийских «дельфинчиков»?
Я, как фактический инициатор поиска в Херсонесе, прочитавший к тому времени все статьи «Одесского сборника», относящиеся к раскопкам в Херсонесе в Керчи и в Ольвии, спросил, почему не вызвали у него интерес серебряные монеты царя Филиппа или редкие римские динарии? На что Роман Христианович, видимо, отличавшейся большой скромностью и интеллигентностью ответил, что он не посчитал возможным лишать нашу будущую экспозицию этих редчайших монет. Тут же он поинтересовался районами городища, где были нами «подняты» монеты Скифии, и удовлетворенно «хмыкнул», когда я сказал, что местом находок этих монет был район порта в Карантинной бухте.
Мы, кстати, прочли бюллетени «одесситов» по местам находок подобных монет, и поэтому, ждали этого вопроса. Дело в том, что скифские монеты мы обнаружили не на местах отвалов раскопочного грунта, а на размыве дождями почвы под участком крепостной стены у надвратной башни, то есть там, где регулярные раскопки до той поры практически не проводились. А монеты царя Филиппа нашли в районе строительства береговой батареи на берегу Казачьей бухты.
В это время Михалевич, не принимавший участия в нашем «научном» диспуте, откровенно скучая, крутил в руках покрытый густой патиной, как нам до того казалось, фрагмент искривленной медной трубы, который мы при разгребании грунта использовали как скребок, или, как мы и потом часто называли подобные подручные средства – «палка-копалка». Отобрав у Михалевича этот, по нашему разумению не представлявший ценности предмет, случайно прихваченный нами с мест «раскопок», Роман Христианович наметанным глазом археолога обнаружил, что это ручка от бронзового сосуда, выполненная в виде змеи… Видя неподдельный интерес к этому предмету археолога-профессионала, мы, без сожаления решили его отдать для дальнейших исследований. Когда Михалевич, что-то пробубнил про бессистемное растаскивания предметов, представляющих национальное богатство, Лепер популярно ему объяснил, что предметы, оставшиеся в отвалах грунта, свезенного с раскопок на берег моря, обречены на ускоренное гниение, потерю своего «товарного» вида и исторического значения. Беспомощно разводя руками Михалевич, уже ни к кому, не обращаясь произнес: «Ну, тогда я не знаю…». На что Лепер, как бы завершая диалог, сказал: «К сожалению, не знаете…». Аккуратно собирая в батистовый платок, переданные ему экспонаты, Лепер, уже обращаясь к нам сказал: «К сожалению, наши чистоплюи гимназисты, не подержали мое предложение присоединиться к вам в очередных «полевых» выходах на берег Херсонеса… Так что, Господа, если кто-то из вас примет решение на получение в последующем университетского образования, или, – усмехнувшись, – кого-то отчислят за неуспеваемость, мы с радостью примем вас в Мужской гимназии». Я не помню, чтобы кто-то их нашей пятерки воспользовался этим предложением – мы очень дорожили честью быть реалистами.
К марту 1913 года в историческом кабинете была оформлена витрина с нашими находками, обработкой и систематизацией которых руководил наш классный наставник, не менее чем мы увлеченный процессом. Пройдут два года и в том же кабинете появятся витрины и стеллажи с находками периода Крымской войны и обороны Севастополя, собранные другими группами реалистов, но мы были горды тем, что экспонаты для первой экспозиция были добыты, исследованы и подарены училищу именно нами. Значительную часть экспонатов для очередных экспозиций и отдельных витрин реалисты и их родители приносили из дома, что-то находили на местах боев по обороне города. Через полсотни лет мне в руки попали воспоминания Анны Ахматовой о периоде ее жизни в Севастополе. Таких пуль от кремневых ружей, которыми так гордилась Аня Горенко, у нас в классе была целая гора, и не меньшая гора была из пуль от английских и французских штуцеров. Когда мы уже учились в 4-м классе, принявшие нашу эстафету первоклассники, из этих пуль, используя столярный клей, собрали пирамидку, изображавшую копию Никольской часовни Братского кладбища.
Из тех пяти человек, что в 1912 году начинали «рыть Херсонес», к 1914 году в нашем классе оставались трое, и то, если числить «сидевшего» по 2 года в каждом классе Володю Загорского. Отец Володи – Семен Семенович Загорский – капитан 2 ранга в отставке, в ранге надворного советника преподавал Основы морской практики в Школе механиков торгового флота. В тот период Загорские арендовали квартиру на втором этаже дома № 84 по Екатерининской улице. От их дома до «реалки» – 5 минут ходьбы, и учась в 3-4 классах мы часто бывали у них дома.
Зная наше пристрастие к поиску всяких древностей, одноклассники шутили, что Владимир специально «подзадержался» в 3-м классе, чтобы побольше общаться с нами. Но это, конечно, была шутка, потому, как и учась в разных классах мы с Володей общались более двух лет. Володя был очень способный и увлекающейся юноша. Учась в том же 3-м классе, он, беря пример со своего отца, посещал Севастопольский аэроклуб. Казалось, что у него времени хватало на все, кроме учебы, и он постоянно как летательный аппарат «планировал» между двумя и тремя баллами. Владимиру к тому сроку исполнилось 15 лет, а выглядел он значительно взрослее – на все 18.
Я боюсь ошибиться, но ближе к училищу чем Загорский у нас никто в классе не жил. Во дворе дома, где отец Загорского арендовал четырехкомнатную квартиру, стояла большая, старая, увитая плющом беседка. По периметру беседки были оборудованы широкие, скамьи, по центру – массивный дубовый стол. По инициативе Володи, и с разрешения его отца с десяток учеников нашего класса были частыми гостями их дома, а главное – посетителя двора. Редкие по тем временам, во дворе были волейбольная площадка и поставлены два стола для игры в настольный теннис. В волейбол мы играли редко, а вот теннисные турниры устраивали постоянно. Когда хватало участников, играли парами «на вылет», позднее стали играть на коробку мороженного. Ребята с других классов знали об этом, и откровенно завидовали нам. С разрешения Володи я иногда приглашал поиграть в теннис братьев Хрущевых. Володя легко сошелся с Аркадием Хрущевым – своим ровесником. Кажется, они вместе собирались готовиться поступать в Морской корпус. Кризис нашего мужского братства пришелся на лето 1914 года. Аркадий Хрущев поступил в Морской корпус, и попрощавшись с нами, убыл в Петербург. В тот же год отец Володи, Семен Семенович стал исполнять обязанности директора Школы судовых механиков, и они перебрались в большую служебную квартиру на Чесменской улице. Тогда же Володя Загорский, объективно оценивая свой уровень подготовки по общеобразовательным предметам, не пытаясь поступить в Морской корпус, решил пойти в том же -военно-морском направлении, но другим путем и поступил в школу механиков флота. В этот период он все больше отдалялся от нашего коллектива, регулярно посещая занятия в аэроклубе – его теперь неудержимо тянуло в небо…
Когда я пишу эти строки и поглядываю на карту Севастополя, изданную в 1913 году, мне начинает казаться, что страсть к воздухоплаванию сродни заразной болезни – в 150 метрах выше по Екатерининской от дома Загорских, в доме в № 74 до 1905 года жил с отцом еще один реалист – Константин Арцеулов. Он родился 17 мая 1891 года в Ялте в семье потомственного моряка. Большая часть его детских и юношеских лет была связана с Крымом и Севастополем. «Я родился и вырос в Крыму, – писал о себе в автобиографии Костя Арцеулов, – детство провел в доме моего деда художника Айвазовского до его смерти в 1900 году, так как отец и мать жили отдельно». Константин Арцеулов был сыном четвертой дочери Айвазовского – Жанны Ивановны и корабельного инженера Константина Николаевича Арцеулова. Так что, можно с полным основанием утверждать, что страсть к техническому творчеству и художественный дар были заложены в будущем летчике, конструкторе и художнике от рождения. Среднее образование Константин Арцеулов получил в Севастопольском реальном училище. Не исключено, что выбор учебного заведения вполне соответствовал семейным традициям Арцеуловых и Айвазовских. Именно в реальном училище Константин начал осознанно учиться рисованию и черчению. В разговоре с космонавтом и художником-любителем Джанибековым, Константин Константинович вспоминал о том, что «…преподавание этих дисциплин было поставлено хорошо». Костя начинал свой «путь в небо» с постройки планеров. Будучи тринадцатилетним учеником севастопольского реального училища, Костя Арцеулов строит свой первый планер. Планер «А-1» был построен Арцеуловым в 1904 году. Так, в этот период Константин жил вместе с отцом на улице Екатерининской в доме № 74.
Отец и мать Константина Константиновича были в разводе и жили отдельно. До развода родителей в 1896 Арцеуловы жили в доме № 53 по Екатерининской улице. Дом этот сохранился практически в первозданном состоянии. В 1905 году, проучившись 4 года в реальном училище, Костя Арцеулов отправляется в Петербург и, следуя семейной традиции, поступает в Морской корпус. В течение трех лет Константин обучался в корпусе. За два года до окончания корпуса у Константина Арцеулова врачи диагностировали «слабость легочной ткани». На протяжении всей последующей жизни Константин Арцеулов не отличался большой физической силой, но и на здоровье особенно не жаловался. Отчисленный по состоянию здоровья, бывший морской кадет пытался поступить в Академию художеств. Попытка эта без соответствующей подготовки не имела шансов на успех.
Из очерка Константина Арцеулова о своих предках мы узнаем, что его дед по отцу – корабельный инженер Николай Алексеевич Арцеулов в 60-х годах 19-го века был командирован в Америку для изучения опыта строительства «мониторов», появившихся во время гражданской войны между Северными и Южными штатами Америки. Вернувшись из Америки, Николай Алексеевич «…спроектировал и построил десять броненосцев – первенцев броненосного флота России. В должности старшего судостроителя Петербургского порта он руководил постройкой шести клиперов и переоборудованием парусных судов в паровые винтовые. В разгар свой деятельности, 47 лет от роду, дед умер от разрыва сердца на стапеле строящегося корабля…».
Отец Константина Константиновича, Константин Николаевич также был корабельным инженером. Окончил Морское инженерное училище, совершенствовался в Англии, в то время занимавшей в области кораблестроения лидирующее положение в мире. Затем был прикомандирован в распоряжение контр-адмирала А.А. Попова, которого писатель-маринист Константин Станюкович – бывший морской офицер и в силу обстоятельств – муж одной из сестер Константина Николаевича, описал в повести «Беспокойный адмирал». Если дед Константина Арцеулова был старшим судостроителем Петербургского порта, то отец его занимал аналогичную должность в Севастопольском порту.
Обучаясь в Морском корпусе, Константин Арцеулов три кампании плавал на учебных парусных судах в Балтике. Парусные гонки до Ревеля выиграл экипаж шлюпки, в котором морской кадет Арцеулов был рулевым. Кроме того, занятия живописью в студии Морского корпуса, которой руководил лейтенант Павел Павлинов – художник-любитель, ставший в дальнейшем профессиональным художником. Более полувека спустя, в 1962 году, Павел Яковлевич Павлинов напишет о произведениях своего бывшего ученика: «Я неизменно вижу в них большое художественное мастерство, остроумную выдумку и редкое в наше время среди художников знание изображаемых предметов».
Во второй половине тридцатых годов во время отбывания «срока» на Соловках Константин Арцеулов вспомнит о своей первой военной специальности и некоторое время проработает рулевым-мотористом на катере в Белом море. Но а пока, в том же 1908 году, без требуемой практической и теоретической подготовки Костя Арцеулов опять пытается поступить в Академию художеств. Не лишне при этом будет заметить, что параллельно с подготовкой к поступлению в академию Костя Арцеулов строил свой третий по счёту планер. При пробных взлетах от 8-10 секунд планер показал отличные характеристики полета, но в ходе пятого полета планер потерпел аварию и уже не восстанавливался. Эксперименты с третьим планером Константин Арцеулов проводил в Отузах (окрестности Феодосии) и после неудачи с пятым планером уехал в Петербург для сдачи экзаменов. После первой неудачной попытки поступить в академию Константин учился живописи у известных художников – одну зиму (1908-1909 гг.) в Москве у К.Ф. Юона, а затем в Петербурге у Л.С. Бакста и М.В. Добужинского. Художественные пристрастия молодого Арцеулова вполне определенны: все его учителя, за исключением Юона, принадлежали к очень популярному в начале 20-го века русскому художественному объединению «Мир искусства». Художников, входивших в это объединение – Бенуа, Бакста, Сомова, Добужинского, Остроумова-Лебедева, Лансере – впоследствии нередко упрекали в увлечении поэтикой символизма, за уход в мир прошлого, но созданные ими прекрасные произведения книжной графики, эстампы, образцы театрально-декоративного искусства нашли прочное и всеобщее признание. При многих увлечениях Константин проявлял выдающееся упорство в каждом из них.
Поступив в студию Е.Е. Лансере, Арцеулов проработал в ней всего две недели. В сентябре 1910 года он поступает рабочим на авиационный завод Щетинина, параллельно с этим активно занимается планеризмом. Тогда же он начал заниматься в школе пилотов, открывшейся при заводе. Самостоятельно Константин вылетел после единственного тренировочного полета. 7 сентября 1911 года он закончил авиационную школу при Первом российском обществе товарищества «Гамаюн». После успешного окончания школы успел поработать летчиком-инструктором. В 1912 год, несмотря на то, что опытных пилотов в нарождающейся русской авиации можно было пересчитать по пальцам одной руки, Константина призывают на военную службу в кавалерию. В 1913 году Константин сдал экзамены на первый офицерский чин и стал корнетом. С началом боевых действий на фронтах Первой мировой войны в авиационных частях России насчитывалось всего 200 пилотов, при некомплекте в 90 летчиков, тем не менее Константину лишь в начале 1915 года удалось перевестись в авиацию. Корнет Арцеулов был командирован в Качинскую школу авиации, где сдал экзамен на получение диплома военного летчика.
Находясь в действующей армии немногим более года, Арцеулов совершил более 210 боевых вылетов. За мужество и летное мастерство Константин Арцеулов был награжден пятью боевыми орденами. Его имя заслуженно заняло место в числе первых асов Первой мировой войны, таких как А. Казаков, Е. Крутень, В. Ткачев… Осенью 1916 года Константин Арцеулов командируется «обучающим офицером класса истребителей в Качинскую школу». Уже в сентябре 1916 года летчик-инструктор Константин Арцеулов с высоты в 2000 метров ввел машину в штопор после сваливания на крыло и, выполнив три витка, перевел самолет в крутое пикирование.
В том же полете Арцеулов повторил штопор, сделав уже пять витков. Штопор, ранее являвшийся причиной многих катастроф, был побежден. Через несколько дней все инструкторы школы, изучив опыт Арцеулова, намеренно вводили и выводили самолеты из штопора. В октябре полеты с программой преодоления штопора были введены в обязательную программу подготовки пилотов. Теперь отважные русские авиаторы, попав под огонь зенитных орудий или встретив многочисленного противника, преднамеренно вводили самолет в «штопор». Обманутый противник, предполагая, что самолет сбит, прекращали стрельбу или бой. Тогда русский летчик выводил машину из «штопора» и на бреющем полете уходил из опасной зоны. Можно себе представить сколько пилотов и боевых машин спас своей методикой высшего пилотажа в бою Константин Арцеулов.
Далее в биографии Константина Арцеулова с незначительными вариантами говорится: «…После Октябрьской революции он продолжал готовить кадры военных летчиков и одним из его учеников стал Валерий Чкалов, испытывал новые самолеты, работал в гражданской авиации, был одним из главных организаторов советского планеризма. С 1927 по 1933 год выполнял аэрофотосъемку для составления и уточнения карт Предуралья, Западной Сибири, Курганской и Омской областей. Затем провел съемку пролегания будущей трассы Турксиба, занимался разведкой ледовой обстановки в северной части Азовского моря, принимал участие в спасении рыбаков с оторвавшейся льдины…».
Летчик высочайшего класса, освоивший более 50 различных самолетов и имевший более 6000 часов налета, он был полон сил и планов и неожиданно(?) в 1933 году был репрессирован, срок заключения отбывал на Соловках. В 1937 году был освобожден из заключения и полностью реабилитирован. С этого периода Константин Арцеулов, внук всемирно известного художника И.К. Айвазовского и почитатель творчества художника Верещагина, в свое время чуть было не повторивший его жизненный путь, сам стал профессиональным художником. Много книг по истории авиации вышло с его рисунками. Немало его картин было посвящено природе Крыма. Умер Константин Арцеулов в Москве 18 марта 1980 года.
Я позволил себе остановиться так подробно на жизни Константина Арцеулова не только потому, что нас объединяли годы жизни в Севастополе и получение образования в Константиновском реальном училище, но и схожий жизненный путь, начиная с гражданской войны. Практически все, что я сейчас сообщил вам об Арцеулове, можно прочитать в десятках книг о русских летчиках первой мировой войны. Но если вы попытаетесь проследить по годам службу и деятельность Константина Арцеулова, то во всех ранее опубликованных исследованиях, отсутствует информация, начиная с лета 1918 года, по ноябрь 1920 года – практически за весь период Гражданской войны. При пристрастном же поиске выясняется, что с июля 1918 года по ноябрь 1919 года поручик Константин Арцеулов служил летчиком-инструктором авиационной группы армии адмирала Колчака, а с января по ноябрь 1920 года продолжил службу летчиком инструктором Качинской школы пилотов при Врангеле. Сам Константин Арцеулов этих очевидных фактов никогда не отрицал, а при аресте в 1933 году он привел убедительные доказательства того, что в период Гражданской войны непосредственно в воздушных боях он не участвовал. Это и было причиной столь мягкого решения руководства НКВД по судьбе известного летчика.
По срокам обучения в севастопольском реальном училище я не совпал на каких-то 5-6 лет с Костей Арцеуловым, обучавшимся в «Реалке» с 1901 по 1905 год, что много значило лишь в юношеском возрасте…Когда же мы познакомились и встретились в 1972 году, эта разница в возрасте, казалась такой ничтожной, что мы наперебой вспоминали одних и тех же преподавателей и многих общих знакомых по обучению в училище…
Сделав информационную «выжимку» по Арцеулову, возвращаемся к Владимиру Залесскому. Поступив в школу Механиков флота, у него появилась возможность больше времени уделять занятиям в аэроклубе. Впоследствии, пройдя аттестацию на юнкера флота, он прошел курс обучение в Качинской школе авиации в группе, которой руководил поручик Константин Арцеулов, и получил диплом морского летчика. В гражданскую войну он воевал в составе отряда гидроавиации Каспийской флотилии в составе Вооруженных Сил Юга России. По не подтвержденным сведениям, Володя уже в звании мичмана с мая 1921 года он находился в английском лагере на Басре, в Ираке. Дальнейшая его судьба мне неизвестна. Когда в конце 40-х годов мне пришлось бывать в Севастополе, то казалось, что все дома на том участке Екатерининской, где стоял дом Загорских, превращены в горы щебня. В середине 50-х годов, когда вся центральная часть Севастополя была отстроена заново, я убедился, что на месте тех разрушенных войной домов, построены новые, красивые, из белого инкерманского камня. Тайком, как будто опасаясь увидеть тени моих друзей той далекой юности, я зашел во двор вновь отстроенного дома и от неожиданности вздрогнул, мне показалось, что «наша» беседка стоит на своем старом месте. Конечно, это была новая беседка, но с чьей-то доброй воли она полностью повторила то очарование старой, что нередко снилась мне в тревожные военные годы.
Возвращаясь в воспоминаниям к годам учебы в реальном училище… Грамотно составленная программа обучения позволяла уроки биологии, географии математики и физики чередовать с уроками гимнастики, а впоследствии – с фехтованием.
Во время занятий гимнастикой мы с завистью и удивлением наблюдали за преподавателем (наверное, правильнее, методистом, или инструктором) в нашем представлении творившим чудеса на брусьях и кольцах… Еще с большим удивлением мы узнали, что тот комплекс гимнастики, что предлагался нам, был самым легким, начальным этапом подготовки профессиональных кавалеристов. Капитан Гоман был признанным специалистом своего дела; служа командиром роты Белостокского полка, он вел плановые занятия гимнастикой и верховой езды с офицерами полка, давая частные уроки офицерам, готовящимся к поступлению в Академию Генерального штаба, где одним из вступительных экзаменов была верховая езда и методика выездки строевых лошадей. Особенно нам льстила возможность заниматься фехтованием, зная, что этим премудростям учили далеко не в каждом кадетском корпусе. Занятия эти проводились, как бы сейчас сказали, в виде факультативов, с внесением небольшой платы за аренду зала.
Особое значение имели шлюпочные гонки, в которых участвовали реалисты старших классов. Гонки проводились среди учащихся средних учебных заведений за переходящий приз – кубок от вице-адмирала И. Ф. Бострема. К гонкам допускались шлюпки и экипажи, прошедшие отборочный конкурс. Учащиеся Константиновского училища в основном состязались со шлюпками Школы механиков флота и неоднократно оказывались победителями на этих соревнованиях. В летних отборочных соревнованиях могли участвовать выпускники учебных заведений, ранее участвовавшие в подобных соревнованиях. Был период 1911-1914 годов, когда «реалы» и «мехи» выставляли по две шлюпки, что значительно увеличивали их шансы на победу в состязаниях. Для состязаний выделялся участок внутреннего рейда между Николаевским мысом и молом в районе Троицкой. Особый колорит гонкам добавляло участие в составе команд «мехов» действующих механиков флота – бывших выпускников, а в командах «реалов» – морских кадет и гардемаринов, оказывавшихся в Севастополе в период состязаний.
Значительную часть болельщиков составляли родственники участников, при активнейшем «соучастии» гимназисток казенной гимназии и частных школ. На гонках, приуроченных к памятным датам и государственным праздникам, победителям соревнований жюри вручало памятные значки. Значки эти носились как показатель высокой физической подготовки, особой выносливости, доблести и ценились на уровне почетных памятных наград. Впоследствии нередко можно было встретить чиновников или морских офицеров, носивших эти знаки рядом с наградами, полученными в период службы. При наступлении смутных 20-х годов, чекисты, выискивавшие «компромат» на подозреваемых в контрреволюции и саботаже, рассматривали наличие этих значков наряду с аналогичными знаками, полученными в парусных конках Морского корпуса, или в соревнованиях по стрельбе в кадетских корпусах и армейских полках.
При проведении шлюпочных состязаний в 60-80-х годах 20-го века между курсантами Инженерного и Черноморского училищ, могли ли представить их организаторы и участники, что они, по сути, продолжают традицию, заложенную реалистами и гимназистами начала века. Разве только вместо старых, засаленных фуражек, по цвету сукна и канта определявших их владельцев (у реалистов – черные с желтым кантом, у гимназистов – серые с синим), в шлюпки курсантов Инженерного училища прыткие «болельщицы» подбрасывали грязные, промасленные шестерни, а в шлюпки команд ЧВВМУ – старые порыжевшие сапоги. Традиции, однако…
Ученики реального училища, наряду с гимназистами, принимали участие и в Высочайшем смотре, ежегодно проходившем в Санкт-Петербурге. При выборе кандидатов на смотр руководствовались тем, что они должны быть, не только физически здоровы, безупречны в поведении и иметь удовлетворительную успешность в науках, но и обладать высокими нравственными качествами.
Хотелось мы особо остановиться на преподавании российской словесности Костровым Григорием Петровичем. Процесс преподавания словесности в рамках программ, предусмотренных для реальных училищ, в условиях строгой цензуры, было сложным делом. Оно несколько облегчалось особыми требованиями к учебному процессу, сформулированными многолетним директором училища князем Урусовым и основным куратором Великим князем Константином Николаевичем. «Обучение есть приготовление к жизни. А жизнь требует, чтобы знание обратилось в плоть и кровь ученика и проявлялось соответствующим приложением в тот именно момент, когда это требуется условиями жизни. Надо стремиться не к тому, чтобы ученик блистал знаниями в период испытаний, а к тому, чтобы он никогда не был ниже того уровня, который определяется преподаванием», – так было записано в одном из протоколов заседаний педагогического совета Констатиновского реального училища в 1912 году.
Зная о тех нагрузках что испытывали ученики при изучении предметов, которые были признаны особо важными- математики, физики и химии, убеждать в необходимости глубокого изучения русской и тем более европейский литературы было достаточно сложно. И, тем не менее, Григорий Петрович так строил свои занятия с реалистами, что мы сами проникались потребностью изучения произведений русской литературы и поэзии и в процессе этого изучения, – заметьте, не просто чтения, а именно – изучения. И вот, когда в процессе основательного изучения литературных произведений у учеников возникали вопросы, в том числе и коллективные, они обращались с ними к своему учителю. Доводя до нас мир поэзии Державина, Пушкина, Лермонтова Костров, объяснял и обосновывал те или иные проблемы, которые возникали у поэтов по отношению с коллегами, с представителями власти, с Государями, в конце концов…
Причем, Григорий Петрович, останавливаясь на проблемных ситуациях, прежде всего, учитывал, что он воспитывал и готовил к жизни (как сказано в Уставе училища) не бунтарей, не бездумных критиканов, а государственников, способных объективно оценивать положительные и отрицательные стороны существовавшего в России строя, и способных действовать по улучшению и укреплению Российской государственности. Так, давая анализ творчества и общественной деятельности А.С. Пушкина, Костров приводил доказательства того, что в последние годы жизни поэт, резко изменив свое отношение к власти, встал на позиции сознательного и активного государственника. Анализируя стихотворение-призыв «Клеветникам России», он доходчиво объяснял мысли и цели поэта тех лет. Не скрывал и того, что, сделав такой непростой для себя выбор, Александр Сергеевич навсегда испортил отношение с одним из самых лучших лицейских друзей и коллег по перу – Антоном Дельвигом. И так далее, по анализу произведений русских поэтов и писателей. Характерно и то, что, читая нам лекции, проводя семинары, Григорий Петрович избегал термина «классик» русской поэзии или литературы.
Анализируя творчество и жизнь Михаила Лермонтова, Григорий Петрович проводил резкую грань между его лирическими произведениями и политическими памфлетами, в сущности, за которые поэт вызывал критику литературной общественности и преследования властей. Причем, Костров обращал внимание на такой факт, который, почему-то обходили стороной критики и исследователи деятельности Лермонтова: репрессиям подвергался не столько Лермонтов-поэт, сколько Лермонтов-офицер, допускавший резкую критику существовавших в государстве порядков. Многие черты характера и поступки Лермонтова Костров объяснял сложной наследственностью, проблемами воспитания, условиями взросления Михаила Юрьевича. Особо отмечался тот факт, что конфликт Лермонтова с Мартыновым, был спровоцировал поэтом. Неоднократные насмешки, граничащие с оскорблениями, неоднократно повторявшиеся когда-то в светских салонах Москвы, а потом среди пятигорского «бомонда» не оставляли Мартынову выбора, провоцируя на поединок. Критикой, опять-таки не учитывалась ситуация, когда подпоручик Лермонтов позволял себе хамские выходки к Мартынову, имевшему звание майора.
Ведь далеко не всем тогда, да и потом, было известно, что Лермонтов и Мартынов два года проходили обучение в одном учебном взводе Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Вплоть до того, что их койки в казарме стояли рядом. Что Лермонтов был вхож в семью родителей Мартынова и симпатизировал его младшей сестре, которая, впрочем, отвергла его нагловатые ухаживания. Что был неприятный, позорящий честь офицера и дворянина случай, когда, согласившись выполнить просьбу родителей Мартынова – доставить сыну, служившему вместе с поэтом, пакет с деньгами и письмами, Михаил Юрьевич, не без основания подозревая, что письма содержат о нем нелестные отзывы, вскрыл опечатанный пакет, ознакомился с содержанием писем, а Мартынову при встрече сказал, что пакет у него похитили в пути.
Не часто отмечался и объяснялся критикой и тот факт, что участники поединка Мартынова с Лермонтовым, практически не понесли суровой ответственности, не от неприязни к поэту (хотя, и не без этого), а потому как Император, лично разбиравшейся в трагическом инциденте, не нашел их особой вины. Стоило принять к сведению, что один из секундантов – Столыпин, приходился Лермонтову дальним родственником. Кстати, бывшие на той дуэли секунданты со стороны поэта – поручик Столыпин и капитан Васильчиков впоследствии «сделали» неплохую карьеру: Васильчиков был начальником штаба Севастопольского гарнизона в период его обороны, а Столыпин в звании полковника состоял при штабе главнокомандующего Крымской армией.
Много вопросов у реалистов возникло по поводу нашумевшей истории с отречением от Церкви Льва Николаевича Толстого. Поскольку в прессе левого толка шла активная компания в защиту Льва Николаевича и с критикой церковных Иерархов Русской Православной церкви, Кострову пришлось ответить на вопросы лицеистов, дать некоторые разъяснения, сказать о своей позиции по этой, тревожащей умы и души молодежи проблеме. Для начала Григорий Петрович посоветовал нам перечитать, или хотя бы освежить в памяти прочитанные ранее произведения Толстого, особо обратив внимание на особо характерные его ранние рассказы и повести, основные романы – Война мир и Анна Каренина, и только потом ознакомиться с последними исследованиями, претендующими на философские трактаты, оценивая их сильные и слабые, на наш взгляд стороны. Оценить значение этих сочинений с позиций их возможного влияния на формирование идейных установок молодежи; на вполне ожидаемые действия тех, кто примет и понесет в широкие массы эти теории и идеи. Григорий Петрович дал нам на это, кажется, месячный срок, а пока посоветовал воздержаться от каких-либо диспутов и тем более от участия в манифестациях в поддержку студенческих и гимназических протестных акций.
Нам импонировало то, что Григорий Петрович общается с нами ни как с несмышлёнышами, годными лишь на то, чтобы «проглотить» «переварить», но и проанализировать, осмыслить полученную информацию и только после этого, определиться со своим мнением, на ту, или иную проблему. У нас уже был опыт в изучении и в известной степени осмысления произведений Тургенева, Писемского, Станюковича, Лескова, Чехова, Короленко… Позже, по рекомендации Кострова этот перечень пополнится Блоком, ранней Ахматовой, Горьким.
Ну, а пока нам предстояло выработать свое отношение к общественной деятельности Льва Толстого, прежде всего к его публикациям на религиозные темы. В нашем ближайшем окружении не было принято выискивать и читать литературу или публицистику, запрещенную цензурой. Реалисты старших классов, учась в подготовительном или первом классе, запомнили тревожный для Севастополя и суматошный для реального училища 1905 год. Им запомнились репрессивные меры, которые предпринимались полицией и войсками против антигосударственных вооруженных выступлений части матросов и рабочих севастопольских предприятий. После подавления очагов вооруженного сопротивления, власти города и командование флота приняли ряд профилактических мер по выявлению и наказанию активных участников митингов и акций протеста. Так, по обвинению в противоправных действиях, совершенных в стенах училища и за их пределами, более 80-ти реалистов старших классов были отчислены из училища.
Эти совсем еще недавние для нас события требовали объяснения и объективного анализа. В чем-то они пересекались с обсуждением «толстовского» литературного и общественного наследия – недаром будущий вождь мирового пролетариата, а в тот период малоизвестный руководитель российских социал-демократов Вл. Ленин выступил со статьей «Лев Толстой как зеркало русской революции».
На тот момент в молодежной среде части просвещённого общества Севастополя складывались такие обстоятельства, что «просветить» ситуацию и ответить на возникшие у нас вопросы, могли лишь Григорий Петрович Костров и Николай Васильевич Капустин.
Мы замечали, что преподаватели наук, казалось бы, более важных для реалистов, чем русская литература и русская словесность, с плохо скрываемой ревностью, раздражением и даже неприязнью посматривали в сторону Кострова, и покачивали головами, посматривая в нашу сторону. Главное, что никто из недоброжелателей Костова, не мог не признать того, что такое увлечение словесностью и литературой, отечественной историей и экономикой не в меньшей мере понадобится молодым, вступавшим в жизнь юношам, чем знание основ физики и химии.
Возвращаясь к теме изучения и осмысления литературного творчества и философско-публицистического наследия Льва Николаевича Толстого, Костров готов был высказать свои соображения и убеждения на этот счет, но, прежде всего, желал знать мнение наше. Поскольку на первом же семинаре, принявшим форму острополемического диспута, Костов несколько минут выжидал, пока угаснут первые страстные заявления, и резкие протесты. Когда мы немного угомонились, Григорий Петрович сказал, что первая цель диспута достигнута: выяснилось, что существуют два полярно противоположных мнения:
Лев Толстой в своем литературном творчестве достигший величайших высот, что позволяет его признать классиком и фигурой не подверженной другой критики, кроме как литературными критиками- профессионалами.
Лев Толстой – талантливейший описатель русской действительности 19-го столетия, не лишенный ряда человеческих недостатков и черт характера, которые на разных этапах его литературной деятельности не позволили ему с полной объективностью дать описание общественных процессов в России последней четверти 19-го столетия.
До этого момента Григорий Петрович не считал возможным повести с нами откровенный разговор на тему жизни и литературного творчества Льва Николаевича Толстого. В младших классах во время летних каникулярных отпусков по его рекомендации мы читали рассказы: «Рубка леса», «Утро помещика», «Казаки», «Севастопольские рассказы», повесть «Детство». Читали эти произведения с большим интересом. Большое впечатление на нас произвели «Севастопольские рассказы».
В программу пятого года обучения входило изучение романа «Война и мир» и знакомство с романами «Анна Каренина» и «Воскресенье». Теперь же нам предлагались сочинение «Исповедь», «В чем моя вера?», «Краткое изложение Евангелия», «Царство Божие внутри вас». Изданные в виде брошюр, эти произведения полулегально распространялось по России. Для того, чтобы предупредить наш интерес к распространяемым в молодежных кругах брошюрам с толстовским полубредом, Григорий Петрович в самой доступной форме довел до нас их истинную суть, откровенно намекая на проявление старческого маразма, их автора.
Так, он обратил наше внимание, на тот факт, что Лев Николаевич Толстой, родившийся в дворянской семье с большими историческими традициями, в детстве и юности не получил основательного систематического образования. В силу непростой обстановке в семье: отец охотник, картежник и гуляка, дед и прадед, мягко сказать, большие оригиналы. Достаточно было упомянуть Толстого-«американца»… Испытывая в большей степени влияние матери, женщины с романтическим и мягким характером, вошел в юный возраст с рядом комплексов, не позволявшим ему осознанно и решительно определиться с будущей карьерой. Чувствуя в себе природный ум и большие способности к творчеству, в первую очередь, литературному, он долго не мог себе найти достойного применения своему уму и таланту.
Что только стоила его мысль о самоубийстве, которое представлялось Льву Николаевичу «выходом силы и энергии»: «Я счастливый человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате, где я каждый день бывал один, раздеваясь, и перестал ходить на охоту с ружьем, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал, чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее, и между тем, чего-то еще надеялся от нее»
Выход, предлагаемый верой, он не принимал, это представлялось ему «отрицанием разума». Пытаясь соединиться с верой простого народа, Толстой соблюдал посты, участвовал в богослужениях, исполнял обряды православной церкви. В 1881-1882 годах он пишет «Четвероевангелие»: Соединение и перевод четырех Евангелий», исполняя свое давнее желание дать миру веру без суеверий и наивных мечтаний, удалить из священных текстов христианства, то, что он считал ложью. Таким образом, начиная с этого периода писатель стал на позиции однозначного отрицания церковного вероучения. С этого периода издание части произведений Толстого было запрещено как духовной, так и светской цензурой. В 1899 году вышел роман «Воскресение», в котором писатель показал жизнь различных социальных слоев современной ему России. Духовенство было изображено механически и наскоро исполнявшим обряды, а в циничном Топорове некоторые «распознали» обер-прокурора Святейшего Синода К.П. Победоносцева.
Между тем, отрицая роль государства, Лев Толстой продолжал пользоваться сословными привилегиями аристократии, а передача жене права управления имением, это еще не «отказ от собственности», а желание сложить с себя заботу о финансовом благополучии семьи… Иоанн Кронштадтский видел в «невоспитанности и рассеянной, праздной с похождениями в лета юности» жизни источник радикального безбожия графа Толстого.
К тому времени мы могли убедиться в том, что Иоанн Кронштадтский был не только духовным наставником, но и признанным авторитетом русского общества начала 20-го столетия. Его суждениям и выводам можно было доверять…
В очередной раз возвращаясь к правилам поведения и порядкам в реальном училище. В документах училища той поры нет ни одного упоминания о применении телесных наказаний. Крайней мерой наказания было исключение из училища за систематическое нарушение дисциплины, злословие в адрес преподавателя – распространение сведений, порочащих его честное имя. При том, что, отчисленные с такими формулировками ученики, могли поступать в другие учебные заведения.
В училище действовал институт классного наставничества. Классный наставник был обязан отслеживать развитие каждого ученика и в точности знать его способности, прилежание, успехи, склонности. Задачами наставника было: следить за тем, чтобы не было перегрузок письменными работами, за приготовлением уроков, сохранением здоровья, бодрости духа и надлежащего нравственного настроения. Директор требовал от классных наставников, чтобы они знали истинные причины неуспеваемости или дурных поступков реалистов и принимали меры к исправлению подобных явлений.
Главная цель деятельности наставника была определена на одном из заседаний педагогического совета: «Следя за каждым из своих воспитанников, классный наставник не применет пользоваться каждым случаем для возбуждения и развития в них чувство правды, чести и уважения к закону и его исполнителям, привязанности к своему Государю и Отечеству… Классный наставник должен постоянно руководствоваться непритворным желанием приносить учащимся доверенного ему класса истинную пользу…».
Со второй половины 80-х годов, часто недомогая, я месяцами проживая в семье дочери – Маргариты в Севастополе. Ее сын и мой внук Борис, отслужив на Севере более десяти лет, в ожидании своего перевода в Нижний Новгород, часто приезжал к семье в Севастополь. Мой правнук Алексей, названный в честь моего отца и своего прапрадеда, учился в третьем классе 3-й Общеобразовательной школы. Приехав в Севастополь в декабре 1985 года, внук, не упуская ни одной возможности побыть с сыном, часто бывал у него школе. Накануне Нового 1986 года, направляясь на родительское собрание по результатам 2-й четверти, внук, отлично зная о том, что я шесть лет отучился в реальном училище, не без основания предположил, что я не откажусь от возможности побывать в «стенах» бывшей «реалки» и предложил составить ему компанию.
Пока шло собрание родителей, я прошелся по знакомым мне коридорам, изредка заглядывая в классные помещения, спустился в полуподвал, где в мое время располагались кабинеты физики и химии. Выйдя во двор, и не обнаружив на прежнем месте училищной церкви, я положил под язык две таблетки валидола и вернулся в школу, где заканчивались собрания, и родители кучками стояли возле учителей, решая вопросы, связанные с предстоящим новогодним утренником. С удовлетворением отметил тот факт, что среди отцов было много офицеров флота. Отведя меня в сторонку, внук поинтересовался моим впечатлением от посещения школы и обратил мое внимание на одну из молодых женщин, сказав, что он учился вместе с ней в параллельных классах 1-й школы, а теперь сыновья учатся в одном классе, а она преподает Историю в старших классах. Вот она – зримая и ощущаемая связь времен… Для меня впечатлений было уже достаточно, и я решил не задерживаться в столь когда-то дорогих мне стенах и потихоньку отправился домой, благо мне предстояло пройти до дома не более двухсот метров.
Глава 3. Учеба в Морском корпусе: до марта 1917 года
Известие о том, что, начиная с 1915 года в Севастополе откроется 2-й Морской кадетский корпус, еще не означали, что в том же году в этом, пока еще находившимся на этапе строительства корпусе начнутся занятия с кадетами. На первом этапе ожидания нас, севастопольских реалистов и гимназистов, изъявивших желание обучаться в Морском корпусе, можно было уподобить жильцам квартир, внесших первый взнос за квартиры в доме, у которого имеется часть стен, и окончательная сдача которого планируется не ранее как через год- в октябре 1916 года. В отличие от последующих советских времен, когда строительство подобного по размерам здания могло затянуться на несколько лет, мы – кандидаты на поступление в корпус были в более выгодном положении: строящемуся Морскому корпусу было присвоено имя наследника престола цесаревича Алексея Николаевича. Ходили слухи, что сам Император Николай Александрович планировал во вновь построенном корпусе обучать военно-морскому делу наследника. Но, зная о болезни крови наследника верилось в это с трудом. Хотя, чего только в нашей жизни ни бывало, прошел же полный курс обучения в Морском корпусе, кстати, бывшем в те годы, как и тогда в наше время Морским училищем, кадет Петр Петрович Шмидт, который даже в своем кадетском классе имел кличку «псих», скажем так, за неуравновешенный характер и явные странности в поведении, которые в 1905 году способствовали превращению его в лидера военного мятежа на Черноморском флоте.
Составить эскизный проект здания было поручено в 1913 году преподавателю Николаевской инженерной академии в Санкт-Петербурге капитану Баумгартену. Эскиз здания был разработан и утвержден на высочайшем уровне. По его проекту объект делится на пять частей: северное крыло, северная соединительная часть, центральных вход, южная соединительная часть, южное крыло. Северное и южное крылья перед соединительными частями входили в колонные дворики. При этом, если смотреть на здание сверху, то оно напоминает орла, летящего к морю. Здание строилось в стиле неоклассицизма: строгие пропорции, колонны, четкие линии. В длину здание 490 метров, торцы – по 18 метров. Всем своим видом морской кадетский корпус должен был показывать мощь и силу Российской империи. Между тем, главные лавры от строительства учебного комплекса получил другой архитектор, Александр Венсан, который доработал проект и принимал участие в его строительстве.
Сам факт присвоения корпусу имени Наследника Престола, обязывал командующего в одном лице – губернатора Севастополя использовать все имеемые возможности для ускорения строительства. Как, кстати, широко практиковалось и в более поздние времена, значительная часть земляных и подсобных работ на этой, по севастопольским меркам- грандиозной стройке выполнялись не только строителями, но и ротами моряков с частей флота и солдатами гарнизонных полков, посменно обеспечивавших круглосуточные работы на «объекте». Уже 3 августа 1914 года капитан 1 ранга Ворожейкин был назначен Председателем комиссии по постройке зданий морского корпуса.
Теперь предполагалось, что Петрограде кадетские роты будут соответствовать уровню 5-го класса, при этом в Севастополе прибавлялась еще одна рота, соответствовавшая 4-му классу. Чтобы избежать разрыва в учебном процессе, в 1916 году планировались два набора: один – последний в Петрограде в 5-й класс и в Севастополе в 4-й класс. С 1917 года прием в кадетские роты планировали прекратить и оставить там только три гардемаринские роты (специальные классы).
Не без основания предполагалось, что нахождение корпуса на берегу незамерзающего моря, позволит занятия по морской практике вести круглогодично. Лучшие чем в Петрограде условия знакомства и освоения боевых кораблей и частей обеспечения флота имели не малое значение.
6-го ноября 1914 года Шефом Морского Корпуса был назначен Е.И.В. Наследник Цесаревич и на белых погонах воспитанников корпуса появились золоченые накладные вензеля в виде славянской буквы «А» с короной наверху. На погонах гардемаринов вензель был скомбинирован с золотым якорем. В 1916 году с открытием в МКК Севастополе, Морской Е.И.В. Н.Ц. Корпус был переименован в Морское Е.И.В. Н.Ц. Училище, с того года предназначавшееся исключительно для специальных классов. 15 сентября Морской Кадетский корпус в Севастополе получил Шефство Наследника Цесаревича и стал именоваться Морской Е.И.В. Н.Ц. Фасад Кадетского корпуса м погоны кадет украсились накладными золочеными вензелями Августейшего Шефа. С 10-го октября 1916 года приказом по корпусу сформированная рота стала именоваться «Ротой Его Высочества». В старшей кадетской роте (7-й класс) у гардемарин белый погон был обшит золотым галуном. Палаши носили не только гардемарины, а все роты училища кроме самой младшей.
Пройдет год и летом 1917 года Временное Правительство, по инициативе и проекту генерал-лейтенанта Кладо примет решение прекратить существование Морского Кадетского Корпуса в Севастополе и Морского Училища в Петрограде, а вместо них создать Гардемаринские классы на демократических началах.
Для того, чтобы представить тот размах строительства и оценить качество и основательность построенных зданий, стоит взглянуть на фрагмент центрального корпуса, пережившего разрушительную войну. «Дворец» должен был не только впечатлять своей мощью и красотой, но накладывать определенные обязательства на учащихся в его стенах кадетов. Очень важно, когда учебное заведение располагается в подобном комплексе. Его монументальность, традиции, дух обязывают учащихся держать должный уровень.
Как уже говорилось, из-за начавшейся войны постройка здания корпуса затянулась и не могла быть закончена к 1916 году. В этой обстановке первый, и как выяснилось позже – последний прием воспитанников в числе 120 человек в 7-ю роту (4-й класс) был размещен в двух флигелях, предназначавшихся для квартир корпусных офицеров.
18 февраля 1916 года капитан 1 ранга С.Н. Ворожейкин был назначен директором открывавшегося осенью Морского Кадетского корпуса, а 30-го июля был произведен в контр-адмиралы.
У нас же была возможность, периодически выходя на берег бухты в районе той же Аполлоновки, зорко с пристрастием наблюдать со стороны за ходом строительства. Не смотря на большие сомнения в своевременном завершении спланированных работ, мы отчаянно надеялись на завершении их в назначенный срок к началу нового 1916 учебного года. Как уже говорилось, закладка морского кадетского корпуса состоялась 23 июня 1915 года. В мероприятии принимали участие Григорович, Венсан, представители флота и города. Специально для этого из серебра была изготовлена закладная доска в дубовой коробке. Шефом строящегося комплекса Николай II назначил своего сына Алексея, после чего будущая кузница офицерских кадров для флота получила название Севастопольский Его императорского высочества наследника цесаревича морской кадетский корпус. По состоянию на 1917 год было построено северное крыло, северный колонный дворик, северная соединительная часть, центральная часть была без крыши, южная соединительная часть и южное крыло имели только два этажа.
В течение 1916 марта нам предлагалось при Морском госпитале пройти медицинскую комиссию, с тем, чтобы до середины апреля сдать в канцелярию Военного порта все предписанные инструкцией для поступающих документы. Тогда же стало известно, что на годичный общий курс планировалось принять 250 человек. Видимо, это было связано с начавшейся Мировой войной, которая уже грозила принять затяжной характер. Это число кандидатов на обучение в два раза значительно превышало наборы предыдущих лет, и вселяло в нас большую уверенность в успешном поступлении. Некоторую тревогу вызывала информация о том, что на тот же Общий курс «вне конкурса» будут приняты выпускники общих классов прочих кадетских корпусов, изъявивших желание получить Военно-морское образование. Эта практика существовала и раньше, но до начала войны она не имела таких масштабов. Несколько успокаивало положение, по которому преимуществом при поступлении должны были пользоваться сыновья офицеров флота, и молодые люди, подтвердившие потомственное дворянство.
Меня успокаивал то, что с поддержкой Глеба Краюшкина, продолжавшего служить в Артиллерийских мастерских, мы сделали копию папиного послужного списка, с указанием того, что при отставке ему было присвоено звание «генерал-майор по адмиралтейству», что уже давало мне немалые льготы при поступлении. Казалось бы, что оставалась самая малость – представить документ о потомственном дворянстве. По информации, полученной от Дмитрия Хрущева, с 1894 года в корпус принимались только дети морских офицеров и потомственные дворяне. Это в значительной степени облегчало условия поступления в корпус для кандидатов нашей категории: сыновей офицеров и генералов флота, и военных чиновников, имевших права потомственных дворян. Тогда же выяснилось, что все подлинники документов все годы папиной службы оставались у его отца в барском доме села Рогатое. Ну, а после смерти Михаила Алексеевича Емельянова, умершего в 1869 году, теперь находились в распоряжении его старшего сына – папиного брата отставного поручика гвардии Дмитрия Михайловича, с которым у папы последние года разладились отношения из-за споров по наследству. Последняя надежда оставалась на папину сестру Марию Михайловну – тетю «Мусю», которую их не в меру шустрый братец так же обделил при разделе наследства. После напряженной переписки она обещала найти, скопировать и выслать документы, могущие подтвердить мои права как потомственного дворянина. Поскольку проблема с пересылкой этих документов затянулась и даже ставила под сомнение возможность воспользоваться льготой, что давало при поступлении потомственное дворянство. Лишь накануне подачи документов выяснилось, что послужного списка отца, в котором все эти льготы оказались прописаны, оказалось достаточно я немного успокоился. Между тем, коль эти документы так основательно заставили меня поволноваться, я решил привести их в своем описании событий, предшествовавших поступлению в корпус.
Пытаясь мне помочь, Мария Михайловна обратилась к брату Дмитрию Михайловичу с просьбой заверить у нотариуса документы, подтверждавшие дворянское достоинство членов семьи, и прежде всего моего отца Алексея Михайловича Емельянова. Усмотрев в просьбе сестры попытку провести экспертизу документов с целью пересмотра результатов раздела наследства, то есть посягательство на его, кстати, весьма сомнительные права на владение селом Рогатое и особенно – домом, по наследованию которым должно было быть особое решение земского суда, Дмитрий Михайлович отказал сестре в выдаче заверенных копий. Встретив грубое, оскорбительное отношение со стороны брата, Мария Михайловна с помощью своего мужа – титулярного советника Мусорина получила все затребованные мной документы в архиве Орловского губернского Дворянского собрания. Как и следовало ожидать документы эти я получил, когда уже третий месяц носил форму морского кадета. Тем не менее, я на всю жизнь сохранил благодарность к Марии Михайловне, тете Мусе, с которой на тот момент мы были знакомы лишь заочно. Тогда, в 1916 году, никто из нас не мог предположить, что нам еще предстоит встретиться, и не один раз, но об этом несколько позднее. Документы, полученные от тети Муси, я сохранил в надежде, что, рано или поздно они могли потребоваться при поступлению в ту же Морскую академию или, чем черт не шутит, в Академию Генерального штаба. Кто мог предположить, что уже через год, обнаружение у меня этих документов могло служить «путевкой» к расстрельной стенке в подвале ближайшего отделения «чрезвычайки»…
Когда по прошествии полувека об этой истории с документами по родословной я рассказал племяннице Марии Михайловны – академику архитектуры Мусориной Александре Николаевне, она попросила у меня копии сохранявшихся у меня бумаг, а взамен прислала подборку из аналогичных документов, присланных по ее просьбе сотрудниками Орловского государственного архива. Часть из них я привожу в копиях.
Как уже говорилось, наряду с нами, выпускниками 5-х классов средних учебных заведений в том же 1916 году к началу занятий прибыли выпускники 3-х общих классов многих кадетских корпусов, которые желали получить военно-морское образование.
Должно быть более «пестрого» набора как в Севастополе в 1916 году не знала история Морского Кадетского корпуса. Если не ошибаюсь, самому старшему в наборе Владимиру Егорьеву шел двадцатый год, при том, что стандартный возраст поступавших был 14 лет, но были и младше… Владимира Экка зачислили в корпус по результатам переводных экзаменов из 3-го класса в 4-й. Процент кадет, поступавших из разных корпусов, превышал треть, от общего числа принятых в том году в корпус.
Мы – бывшие реалисты и гимназисты с первого же дня нахождения в корпусе, относились к ним уважительно, как ровесникам, имевшим опыт службы. Да и по возрасту они, за малым исключением, были на год-два старше нас, и даже в житейских вопросах более опытнее. Первую неделю пребывания в корпусе, мы ходили в своей прежней одежде – гимназисты и реалисты – в своей, в основном одетые в четные кителя и брюки-навыпуск – в своей. «Кадеты» старались держаться компактными группами: несколько человек были с Одесского корпуса, небольшая группа с Полтавского, были даже два друга из Орловского корпуса. Так, неразлучной троицей прошли весь год обучения три кадета, ранее обучавшиеся в Симбирском корпусе. Даже в этом своем прежнем обличье, наш строй уже больше походил на военный… На первом этапе пребывания в корпусе из вещевого аттестата нам выдали по два комплекта рабочего платья, форменный воротник, рабочие ботинки, кальсоны и по два тельника, явно побывавших в употреблении. Погоны на «голландку» и ленточки на бескозырку до принятия присяги не выдавались. В течение первого месяца специально назначенные инструкторы из пожилых унтер-офицеров флота проводили с нами строевые занятия. Каждый день, кроме воскресных и праздников, занятия проводились по три часа до обеда и по два часа после обеда. Для более успешного овладения строевыми премудростями на каждые десять человек «отделения» приходилось не менее трех бывших кадетов. Тогда же, из числа бывших кадетов, имевших звания «вице-унтер-офицеров» были назначены помощники инструкторов.
Где-то через неделю такой интенсивной строевой подготовки в рядах бывших кадет начался ропот, грозивший перерасти в открытый протест: вроде того, с какой стати, нас опытных «строевиков» гоняют в одном строю с бывшими школярами? Такое положение было бы невозможным при прежнем режиме обучения в Морском корпусе, где учебные роты, сформированные из десятилетних кадет, переходя с курса на курс, меняли лишь порядковые номера, сохраняя на очередных этапах обучения прежний состав, и лишь в качестве исключения, завершая очередной годовой этап обучения, пополнялись бывшими гимназистами и реалистами.
Тогда же, о ситуации, грозившей коллективным протестом, доложили начальнику корпуса контр-адмиралу Ворожейкину, и он, посоветовавшись со своими ближайшими помощниками, принял исключительно грамотное решение: всех бывших кадет объединили в два взвода по 30 человек в каждом для занятий строевыми занятиями с оружием. Перед этим, видимо для того, чтобы они не расслаблялись и не зазнавались, у них приняли зачет на знание устройства стрелкового оружия. И с того дня заведующий арсеналом с двумя помощниками по специальной ведомости выдавали им оружие для строевых занятий. Эта процедура, специально затягивалась, вызывая глухой ропот у наших «заслуженных» строевиков. Занятия с бывшими кадетами проводили младшие ротные офицеры. Поскольку эти занятия проводились по всей строгости Общевойскового строевого устава, то уже через пару занятий, наши «служивые» товарищи явно пожалели, что оставили наши ряды, ради мелких «корпоративных» капризов. Как бы случайно, перерывы между занятиями строевой подготовкой с основным составом кадет, совпадал, с наиболее напряженным и ответственным этапам занятий с кадетами «особых» взводов и становилось ясно, что уровень строевой подготовки у них очень далек от совершенства. В течение того же месяца общевойсковой подготовки, все внутренние наряды кроме наряда на камбуз и КПП несли, опять-таки, бывшие кадеты. В чем была не только традиция, но и повод, в очередной раз напомнить им, что, присваивая себе роль «старослужащих», вполне познавших азы службы, существовала необходимость, кому-то постоять у тумбочки дневального по роте, пока бывшие школяры не подтянутся до их «высочайшего» уровня. После успешного прохождения, так называемого – «лагерного сбора», от нас приняли зачеты по строевой подготовке и по знанию основных воинских уставов.
С началом занятий процесс общения между нами, разными группами кадет, стал более интенсивным. С первых же дней занятий выяснилось, что недавние гимназисты и реалисты показывают лучшие результаты в математике и физике. Бывшие «кадеты» по-прежнему отличались хорошей строевой выправкой, знанием общевойсковых уставов, организацией несения дежурной, дневальной и гарнизонной службы. У нас было чему у них учиться. После первого месяца пребывания в корпусе, из числа бывших «кадет» был назначены отделенные и взводные унтер-офицеры.
После первых двух недель регулярных занятий, нам выдали очередную часть вещевого аттестата: черные суконные брюки флотского покроя, с клапаном спереди, рубаху-реглан из темно-фиолетового сукна – «суконку», хромовые полусапоги – морские ботинки, кожаный ремень с латунной бляхой и две нательные рубахи жёсткой вязки- «тельники». За неделю нам объявили о том, что в очередной субботний день будет проводиться собрание наших родителей, и для того, чтобы их оповестить об этом, каждому кадету будет выписан увольнительный билет, на котором отцы или приглашенные родственники должны будут расписаться.
Основным инициатором проведения «родительского» собрания был командир роты капитан 2 ранга фон Берг. Поскольку этому офицеру предстояло стать командиром и воспитателем я уделю особое внимание.
Фон Берг Владимир Владимирович. С 1916 по 1917 год – Командир кадетской роты Е.И.В.Н.Ц. С 1917 по 1919 год – Главный смотритель и Начальник Охраны Морского корпуса. С 1919 по 1920 год – Командир младшей кадетской роты, преподаватель морского дела. Член педагогического Совета МК.
Родился 5 октября 1879 года. Лютеранин. В службе с 1897 г. На 6 мая 1900 года – гардемарин. Окончил Морской Кадетский корпус 66-м по списку и произведён в мичманы. По выходу из корпуса фон Берг (2-й). В 1902 году пожалован персидский орден Льва и Солнца 4-й ст. На 1904 год – состоял в 18-м флотском экипаже. С лета 1904 года – в Морском Кадетском корпусе. 2 мая 1905 года назначается младшим Отделенным начальником Морского Кадетского корпуса. В 1908 году награждён орденом Св. Станислава 3-й степени. С 1910 года предоставлено право ношения Золотого знака об окончании полного курса наук Морского Кадетского корпуса. С 1 октября 1910 по 8 марта 1916 года – старший Отделенный начальник Морского корпуса. 10 апреля 1911 года награждён орденом Св. Анны 3-й степени. В 1913 году пожалован светло-бронзовой медалью в память 300-летия царствования Дома Романовых. 6 декабря 1913 года Высочайшим Приказом по морскому ведомству № 1229 произведён в капитаны 2-го ранга по линии со старшинством в чине с 6 декабря 1912 года. В 1914 году награждён орденом Св. Станислава 2-й степени. На 1914 и 1916 г. фон Берг (1-й). В 1915 году предоставлено право ношения светло-бронзовой медали в память 200-летнего юбилея победы при Гангуте. 30 июля 1915 года награждён орденом Св. Анны 2-й степени. С 8 марта 1916 по 1917 год – ротный командир Морского Кадетского корпуса в Севастополе. Летом 1917 года назначается начальником строевой части и командиром гардемаринской роты ОГК в Петрограде. Закрытие ОГК осенью 1917 года принудило кап. 2 р. Берга вернуться в Севастополь, как «заведующего всем имуществом и зданиями Морского Кадетского Корпуса, а также начальника его охраны». В ВСЮР и Русской армии. Капитан 1-го ранга. С 17 октября 1919 года по 30 октября 1920 года – преподаватель морского дела и командир младшей кадетской роты Морского корпуса в Севастополе. 30 ноября 1920 года с Морским корпусом на ЛК «Генерал Алексеев» ушёл из Севастополя в Константинополь, а затем в Бизерту. На 1921 год командир 6-й кадетской роты Морского корпуса в изгнании. 1922-1923 годы – командир 7-й (самой младшей) кадетской роты Морского корпуса. 2 августа 1923 года покинул Морской корпус в Бизерте и выехал в Париж. 1924-1935 годах – член парижской кают-компании. В 1931 году проживал в Кламаре, Франция. В январе 1963 года скончался в Эквадоре.
Создатель пъесы «Последние гардемарины». Знал французский и немецкий языки. Был женат с 1904 года. Имел сына. О семье данных нет.
Из воспоминаний бывших кадет.
«Наш руководитель В.В. Берг был старательным, аккуратным немчиком. Он прославил себя тем, что написал и издал книгу детских сказок или рассказов под названием «Звездочкам земли». Его держали отделенным Начальником в кадетских ротах… Нас занимало, что В.В. Берг вывешивал все объявления цветными карандашами разных цветов. С ним я расстался очень дружелюбно…» – из воспоминаний капитана 1 ранга-инженера А.П. Белоброва (1894-1981). Выпускник МК (СПб) 1914 года. Автор многих научных трудов, кавалер шести орденов СССР.
«Капитан 1 ранга Берг, ротный 6-й роты, собрал все маленьких детей Сфаята – от 5 лет и более – и обучает их военному строю. Конечно, от нечего делать и это можно себе позволить. Лучше бы их учили французскому языку, больше бы пригодилось» – из воспоминаний гардемарина МК А. Лютенскова.
Кратко из его биографии и послужного списка второго курсового офицера – Николая Ильина.
Ильин Николай Иванович. С 1916 по 1917 год – Отделенный начальник Е.И.В.Н.Ц. Морского корпуса. Родился 1 августа 1895 года в г. Конотоп (Черниговской губернии.) Окончил Морской кадетский корпус – 2-й ускоренный выпуск в 1914 году. Мичман с 6 ноября 1914 года. Был оставлен при Морском Корпусе. С весны 1915 года на Черном море, флаг-офицер Начальника Батумского Отряда Судов. Участник Первой Мировой войны. Совместно с приморским отрядом под командой генерала Ляхова на разных судах участвует в десантных операциях, при взятии турецких портов и гаваней вплоть до Трапезунда и Коразунда. Награжден орденом Святой Анны 4-й ст. за храбрость в 1916 г. 9 июля 1916 года произведен в лейтенанты за отличия и награжден французским орденом Почетного Легиона.
На осень 1916 года – Отделенный начальник в Севастопольском Морском Е.И.В.Н.Ц. Кадетском корпусе. В начале революции, набив физиономию председателю корпусного комитета от партии большевиков, чудом спасся от расстрела уехав в Батуми, а оттуда перебрался в Тифлис, в имение жены. Женат был дважды, о детях сведений нет. Осенью 1917 года на транспортном судне «Алмаз» в Транспортной Флотилии ЧФ. Весной 1918 г., опять спасаясь от расстрела красными, скрывался в Грузии. Весной 1919 года на Каспии был принят на службу в Британский флот с чином лейтенанта резерва. За участие в бою с красными 21 мая под фортом Александровском – был награждён орденом D.S.O. По уходу англичан вернулся на Черноморский флот. В составе Русской эскадры в Бизерте.
Летом 1921 года ушел плавать матросом в американский торговый флот. В Норфолке, когда вся команда сошла на берег, работал в цирке со зверями, был ранен тигрицей. Пел в кабаре в Бруклине, боксировал с практикующими боксерами в Чикаго. Весной 1922 года вернулся в Бизерту. Работал молотобойцем на разборке австрийского крейсера, был ранен заклепкой. Продавал печенье, был коком, и одновременно служил у британского консула переводчиком. С 1925 года в Париже. Работал на такси. Во время германской оккупации Франции был метрдотелем, а также шефом колонны конвоя и т.п. После разгрома немцев был главным надзирателем при разгрузке «Liberty ships». По возвращении в Париж был представителем фирм, декоратором, работал на такси. В Париже, в Морском Собрании, был членом Совета Старшин. Заболел нервной депрессией. Жил в Ницце на пенсии; иногда работал фигурантом в кинематографе, играл на благотворительных спектаклях в труппе русского театра. Скончался 21 апреля 1972 года в Ницце.
Жены: Наталия Александровна и Елена Владимировна (урожденная Велик) – родилась 3 сентября 1906 года. Умерла 7 сентября 1979 года и была захоронена на Русском кладбище в Ницце рядом с мужем.
В отличие от Владимира Владимировича фон Берга, работящего и бесконфликтного, добрейшей души человека, отличного воспитателя и наставника юных кадет, второй отделенный офицер старший лейтенант Николай Николаевич Ильин был ему полной противоположностью- строгий, взыскательный, но справедливый, и не менее заботливый чем Берг. В отличие от Берга, Ильину было чему научить кадет, готовя их к сложной и ответственной военно-морской службе. Всей своей последующей жизнью Ильин мог быть если и не образцом, то уж точно показательным примером, поразительной выживаемости, способности приспособиться к любым условиям, и с честью выйти из, казалось бы, безвыходных ситуаций.
Как я уже писал, инициатором сбора отцов кадетов был начальник Корпуса контр-адмирал Ворожейкин Сергей Николаевич. Он родился 19 января 1867, умер 26 марта 1939 года. Контр-адмирал Российской империи, участник Белого движения. С 1916 по 1917 и с 1919 по 1920 года – директор Севастопольского морского корпуса.
Военное образование Ворожейкин получил в Морском корпусе и был в 1886 году зачислен в 8-й флотский экипаж в Санкт-Петербурге. В 1892–1893 гг. плавал на учебных кораблях «Генерал-Адмирал» и «Герцог Эдинбургский». В 1899 году окончил офицерский артиллерийский класс и был назначен старшим артиллерийским офицером на крейсер «Светлана«. В 1904 году получает звание капитана 2-го ранга. В 1907 году становится командиром эсминца «Туркменец-Ставропольский«, с которым охранял Николая II и его жену во время их путешествия в финляндских шхерах. В 1909 году назначен начальником 1-го дивизиона эсминцев. В 1910–1911 гг. произведён в капитаны 1 ранга, назначен командиром крейсера «Богатырь«, а затем крейсера «Россия«.
С 3 августа 1914 года заведует строительством Морского корпуса в Севастополе. 30 июня 1916 года, будучи директором корпуса, получил звание контр-адмирала. Там же скрывался после роспуска корпуса. В апреле 1918 года Севастополь захватили немцы, поэтому Ворожейкин переехал в Одессу, где получил должность начальника штаба западных портов Чёрного моря, а затем главного командира Одесского порта при и. д. морского министра при гетмане Скоропадском контр-адмирале Максимове. Оказывал всяческое содействие негласному одесскому центру Добровольческой армии. Вначале 1919 года, когда союзники оставили Одессу, прибыл на яхте «Лукулл» в Севастополь, а перед занятием большевиками Севастополя в апреле 1919 года в Новороссийск, где был зачислен в «резерв чинов» Главнокомандующего ВСЮР. После занятия Севастополя войсками Добровольческой армии приказом Главнокомандующего ВСЮР снова назначен в октябре 1919 года директором Севастопольского Морского корпуса, восстановленного капитаном 2-го ранга Н. Машуковым. На этой должности Ворожейкин остаётся до ноября 1920 года.
В 1920 году на корабле «Генерал Алексеев« Морской корпус вместе с Ворожейкиным прибыл в Бизерту (французская военно-морская база в Тунисе). Директором Морского корпуса в Бизерте был назначен вице-адмирал А. М. Герасимов. После трудного начального периода эмиграции контр-адмирал Ворожейкин в Бизерте устроился служащим в общество «Морских работ», руководил строительством православной церкви в честь русской эскадры и заведовал библиотекой на корабле «Георгий Победоносец«. 13 октября 1935 года приказом по объединению Императорской Армии и Флота Ворожейкин был произведён в вице-адмиралы, однако такого рода производства не признавались в Морском союзе и в РОВС. Умер 26 марта 1939 года в Бизерте. Похоронен на европейском участке местного кладбища.
Ворожейкин женился на Альдегунде Ламб. Сын – Сергей Сергеевич, родился 1894 году. Закончил Морской корпус в марте 1918 года, старший гардемарин. С января 1919 года – мичман. Во ВСЮР и Русской армии до эвакуации Крыма. На 21 марта 1921 года – в составе русской эскадры, в Бизерте: октябрь-декабрь 1921 года – на миноносце «Зоркий», ноябрь 1922 года и.о. командира миноносца «Звонкий»; октябрь 1923 года – на миноносце «Зоркий». В эмиграции в Тунисе. Умер в марте 1982 года в Бизерте.
Основным организатором собрания отцов кадетов («родительского собрания») был Владимир Берг. Для большего удобства и для большей представительности собрание спланировали в актовом зале Морского собрания, тем более что на собрание обещал подойти представитель командующего флотом. Я не мог отказаться от возможности встретиться с родными и был отпущен так же для того, чтобы передать приглашение родителям, принять участие в собрании. Очередной раз, я с печалью отметил, как мне не хватало отца, особенно теперь, когда я одел военно-морскую форму. Для того, чтобы не вызвать нареканий со стороны Берга, я дал расписаться на приглашении Глебу Александровичу Краюшкину. Это так растрогало старого вояку, что он даже прослезился и обещал обязательно прийти на собрание. По началу я был не в восторге, что на собрании в корпусе моим представителем будет пожилой мужчина в чиновничьем мундире… Кроме основной цели воспитательного характера – объединить усилия командования и родителей в воспитании кадет, начальник корпуса и его заместитель по хозяйственной части, не без основания надеялись, на тех отцов, что по местам службы в отделах порта, смогут оказать посильную помощь в активизации строительства зданий и сооружений корпуса, обеспечения его самыми необходимыми материально техническими средствами: углем, дровами, зимней одеждой продовольствием… Так, собственно и случилось…
Отец Николая Баранова – начальник ремонтных мастерских на транспорте «Кронштадт», обеспечил монтаж и проверку электрооборудования жилых и служебный помещений, выделил 200 метров электрокабеля, соединившего подстанцию с «жилым» городком, в котором временно были размещены кадеты. Отец Николая Ващенко – заведующий станцией службы связи Черного моря, обеспечил все учебные группы устройствами для тренировок световой связи, так называемыми учебными «клотиками». Отец Ивана Родионова, начальник почтово-телеграфной конторы, направил мастеров для прокладки дополнительных телефонных линий. Отец Георгия Суханова – постоянный член комиссии приемной комиссии порта обещал наладить своевременную доставку угля и дров, что было особенно актуально с наступлением осенне-зимнего периода.
Отец Сергея Широкова – подполковник и постоянно действующий член строительной комиссии для согласования проблем, связанных с постройкой караульного помещения, здания подстанции и оборудования 2-х КПП уединился с адмиралом Ворожейкиным.
Отец Сергея Богданова – Михаил Михайлович – старший адъютант штаба Севастопольского порта ответил на вопросы по срокам выделения для практику кадетов парусно-моторной шхуны «Псезуапе» и выведения для целей практики по изучению корабля, хранящегося в порту старого миноносца, в перспективой постановки его на причале арсенала в Сухарной балке – в шаговой доступности от территории Корпуса.
Но всех удивил надворный советник Глеб Краюшкин, который успел согласовать с отцом Михаила Трофимова – полковником Управления Севастопольской крепостной артиллерии, вопрос о выделении и доставки к причалам Голландии трех учебно-действующих орудий: 152-мм орудия «Канэ», 102-мм орудия и шестиствольного малокалиберного полуавтоматического орудия.
Глеб Александрович пришел на собрание в виц-мундире с двумя солдатскими георгиевскими наградами, что особенно привлекало к нему внимание. Владимир Владимирович Берг, видимо забывший о том, что Краюшкин мне родня, подошел к нему со словами благодарности за мое воспитания. Глеб Александрович, был чрезвычайно доволен такой встречей и уселся в первом ряду с самыми именитыми отцами кадетов.
Не скрывавший своей радости от общения с родителями кадетов капитан 2 ранга Берг обошел всех присутствовавших с журналом для записи телефонных номеров или других средств связи заботливых отцов с командованием корпуса. Кадеты в шутку говорили, что после успешного проведения «родительского» собрания капитан 2 ранга Берг был представлен к награждению орденом Святой Анны 2-го класса. Как мы уже могли убедиться – представление на этот орден было отправлено еще в 1915 году, но шутка эта в кадетских кругах «гуляла» еще лет тридцать и очень не нравилась Бергу.
В соответствии с распорядком дня каждый вечер нас выводили на вечернюю прогулку. Маршрут прогулки был выбран с таким расчетом, чтобы мы могли обозревать ход работ по строительству основного административного и учебного корпусов, и мы очень печалились, когда не замечали существенных подвижек в строительстве. Корпусная церковь была оборудована в отдельно стоящем домике, об основном назначении которого нам не было известно. Алтарь был изготовлен по образцу корабельных или полковых походных алтарей. По выходным и праздничным дням время строевой прогулки согласовывалось с воскресной службой в Никольской часовне Братского кладбища. По согласованию между корпусным священником и настоятелем храма на Братском кладбище нас неоднократно направляли на приведение в порядок кладбищенских дорожек, уходом за могилами. Теперь уже умудренный солидным служебным, житейским и лагерным опытом, я могу утверждать, что воспитательная работа в корпусе была организована на достаточно высоком уровне. Отделенный начальник (позже их называли курсовыми офицерами) старший лейтенант Ильин был фанатичным спортсменом.
В отдельном помещении рядом с умывальником и хозяйственным помещением, позже на флоте и в армии названными – «бытовками», он создал маленький спортивный зал. Центральное место в нём занимала подвешенная под потолком боксерская груша. По углам были установлены «станки» для тренировки гребцов. Причем, в виде груза на одном из них был закреплен учебный 152-мм снаряд. К занятиям спортом Николай Николаевич никого не принуждал, то при проведении плановых занятий гимнастикой, плаванием, бегом. Тогда впервые в жизни я наблюдал что человек способен играть пудовыми гирями, и ребром ладони расшибать дюймовую доску. Через всю жизнь я пронес чувство стыда за тот печальный взгляд, которым «одарял» нас Ильин наблюдая и подстраховывая при наших мучительных телодвижения на брусьях и турнике.
На утренней физзарядке мы по специально проложенному маршруту пробегали три километра, после чего нам выделялось 15 минут на умывание. С учетом продолжавшейся стройки у не возникали вопросы о причинах явных бытовых неудобств. Так, в течение всего года мы пользовались тремя бетонированными туалетами с выгребами. В течение января-февраля эти туалеты обогревались специальной печью, но от этого они не делались более привлекательными. Около каждого жилого помещения были установлены по десятку открытых душевых кабинок, которые активно использовались в теплое время года. Раз в неделю – по пятницам мы совершали переход в баню, расположенную поблизости от Северного укрепления. Если я не ошибаюсь, эта баня со следами послевоенной реконструкции существует по сей день, и среди немногих старожилов сохраняет название – «солдатской». В те времена баней заведовала рота, обслуживавшая полевой лагерь береговых батарей Северной стороны.
Как ни странно, основные претензии по бытовым неудобствам и жесткому распорядку дня поступали не от нас- недавних «школяров», казалось бы, привыкших к «домашней» жизни, от бывших кадетов армейских корпусов, мнивших себя заслуженными воинами. Они же чаще выражали недовольство рационом и условиями питания. Чаще других, с подобными заявлениями, или как бы сейчас сказали, крамольными разговорами, отмечались трое кадет, ранее обучавшихся в Константиновском кадетском корпусе. Эту неразлучную «троицу» до некоторых пор щадил Ильин, все трое были отличными гимнастами, но их тлетворное влияние на слабых духом кадетов было настолько очевидным, что после очередного, должно быть, сотого, предупреждения было принято решение из отчислить из корпуса. Все трое штрафников, нисколько не меняясь, более того, стали дерзить преподавателям. Этих кадет в роте недолюбливали, у большинства «севастопольцев» их бравада вызывали глухое раздражение. Их лидер, ранее командовавший отделением, был снят с должности и с него спороли «лычки» младшего унтер-офицера. И даже этот, казалось бы, малозаметный эпизод, был им использован для пропаганды своей, на наш взгляд, «гнилой» гусарской лихости. Золоченые нити, которыми были пришиты унтер-офицерские «лычки» так, лохмотьями и оставались на погонах, демонстрируя особый «шик» «разжалованного». Все три кадета этой группы демонстративно носили на золотых цепочках брелоки в виде юнкерских погонов, с аббревиатурой, присвоенной Николаевскому кавалерийскому училищу, к которому наши «диссиденты» на данном этапе службы не имели никакого отношения…
Чтобы придать факту отчисления кадет максимальный воспитательный эффект, командованием корпуса был разработан целый сценарий. Накануне этой церемонии, которую кадеты будут поминать как «утро кадетской казни», начальник корпуса связался с начальником полевого лагеря береговых батарей, расположенного на берегу, западнее Северного укрепления, и согласовал время и условия прибытия сопровождающего с тем, чтобы забрать отчисляемых кадетам.
Накануне, во время вечерней поверки «штрафники» были выведены из стоя, и после того, как старший лейтенант Ильин зачитал приказ об их отчислении, пожилой унтер-офицер, заведующий ротной «каптеркой», как бы извиняясь срезал с них погоны и снял с бескозырок ленточки. Все это происходило в гробовой тишине; было слышно, как кто-то невольно всхлипнул. Утром следующего дня, во время построения для следования на занятия штрафники вышли в той кадетской форме, в которой они поступали в училище.
Училищный служитель, пожилой дядька, унтер-офицер вынес из каптерки и поставил в рядок перед строем три кадетских ранца. При этом казалось, что больше всех переживал случившееся капитан 2 ранга Берг, хотя, отчисляемые кадеты не входили в его отделение роты. Владимир Владимирович заметно суетился, тревожно поглядывая по сторонам. Наконец, обстановка прояснилось, на плац медленно въехала телега, в которую была запряжена, породистая, но старая и, видимо, отбракованная лошадь. На месте возницы свесив ноги на сторону сидел пожилой бородатый мужчина в форме артиллерийского подпрапорщика. Самым, на наш взгляд возмутительным, что его старые замызганные бриджи были заправлены в шерстяные вязаные носки и обут он был в войлочные тапочки. Казалось, что большего надругательства над форменной одеждой и представить себе невозможно. Судя по оборудованию и состоянию телеги, она предназначалась для перевозки бочек с нечистотами. Я стоял на правом фланге роты, и когда это чудовищное «явление» проезжало мимо меня, я почувствовал острый запах помойки. Всем своим видом этот мужик показывал полнейшее безразличие к происходящей церемонии, его даже не смущало присутствие перед строем двух старших офицеров. Выехав на уровень середины строя, подпрапорщик как-то неловко, по-бабьи слез с телеги, и, показав кнутом в сторону наших штрафников, обратился к Бергу: за этими что ли? Берг, казалось потерял дар речи, он только в знак согласия кивал головой.
Ильин, объективно оценив всю нелепость обстановки, вышел перед строем, и мрачно смотря куда-то в сторону, скомандовал: грузитесь. Обстановку разрядил, самый тщедушный из нас фон Экк – в обморочном состоянии он бросился грузить на телегу ранцы. Штрафники стояли как вкопанные, первым очнулся Васька Савельев – главный «закоперщик» всех шпанских выходок. Он, глядя безумными глазами на Ильина, прохрипел: я вас вызываю на дуэль!!! Ильин спокойно ответил: «вызов принял, как только станешь офицером, – прошу к барьеру…». И опять – позорное гнетущая пауза… Три кадета, из тех, кто шел на поводу у «ведущей троицы», вышли из строя и тихо чуть ли не на цыпочках, погрузили ранцы на телегу, и отважились подойти и обнять «штрафников». Двое подошли к телеге, с брезгливым видом, вынули носовые платки и подстелив их уселись в ряд, обращенный к строю. Савельев, окончательно совладав со своими эмоциями, не садясь на телегу, бесцеремонно перехватил вожжи у оторопевшего от такой наглости подпрапорщика, и стеганув вожжами кобылу, лихо, на ходу подсел на телегу.
Строй, без всякой команды стоял на месте, до тех пор, пока телега не скрылась с видимости, перевалив за бугор перед трассой в сторону Братского кладбища. Ильин, заметно волнуясь вышел перед строем. «Что, скажите жестоко и не в соответствии с дворянским кодексом чести? А вы надеялись, что золоченая карета с ливрейными лакеями на облучках за ними пожалует? Когда страна изнемогает от военной блокады, когда на фронтах ежедневно гибнут десятки тысяч солдат и офицеров, мы тут не в бирюльке собрались играть. Поверьте моему немалому боевому и житейскому опыту: вы не успеете стать гардемаринами, а эти наглецы уже будут поручиками, увешанными боевыми орденами. Поэтому, еще неизвестно, кому повезет в этой жизни вам или им…».
Прав был Николай Николаевич Ильин, когда мы отступали под Белебеем, и интернациональные бригады из чехов и китайцев, сидели у нас на хвосте, я во главе обоза из четырех телег, загруженных штабной документацией, застрял перед полуразрушенным мостом через приток реки Белой. Когда я уже был готов сбросить армейский архив в эту речку-вонючку, и верхом на лошадях форсировать полузамёрзший ручей, от куда-то со стороны тыла послышался металлический скрежет, треск, и из облака дыма и гари, появились две бронемашины. Казалось, что они как железный каток подминали все что им попадалось по дороге. Из башенки головной машины показалась голова в кожаном летном шлеме и в автомобильных очках… Очки полезли на лоб и голова заорала голосом Василия Савельева: сколько верст до Белебея? Автоматически отвечаю: верст 12-15, но там уже китайцы…». «Вот они мне и нужны, бывай Борис, не поминаний лихом!»
Значит, признал, гордец… После прохода броневиков на мосту не оставалось ни единой телеги, все были или раздавлены, или сброшены в ручей. После того, как я общался на равных с командиром броневзвода, все услужливо посторонились, пропуская мою тачанку и три телеги на мост. Кстати, за спасение армейского архива начальник тыла армии представил меня к награждению орденом Святой Анны 4-й степени. Но какие уж там награды – Восточный фронт разваливался. А к награждению этим орденом меня еще не раз будут представлять…
Кстати, о жёсткости, или даже жестокости наказания за серию дисциплинарных проступков… После того случая с «группой Савельева», отчисления из роты были только по состоянию здоровья, и то, только в крайних случаях. Один кадет дважды переболел тифом, подхваченным во время практики на кораблях, у второго выявили открытую форму туберкулеза. Когда, по прошествии шестидесяти лет после этих событий я рассказал внуку о нашем пребывании в Корпусе, и о том, потрясении, что вызвало у нас отчисление Савельева с «компанией», то внук, в свою очередь поведал, что за пять лет обучения в училище из 30 человек его класса ни один курсант не был отчислен. Я очень засомневался в верности его слов, но если бы такое «явление» и имело место в истории Военно-морских вузов, то оно было бы достойно войти в книгу рекордов Гиннеса. Кстати, в основе крепости коллектива класса, как и в нашем случае, было то, что более 40% курсантов были выпускники севастопольских школ.
Несмотря на то, что для занятий не хватало специализированных классов, было мало учебных пособий, занимались с большой охотой и добивались очень высоких результатов. С учетом того, что часть преподавателей, учивших нас в реальном училище стали преподавать те же свои предметы в Корпусе, иногда казалось, что мы и не покидали стен Константиновского реального училища.
Позднее, когда я стал больше общаться с внуком, который сам успел пройти напряженную и сложную службу на флоте, мне было с чем сравнить тот наш учебный процесс в Корпусе с теми условиями, какие существовали в Военно-морских училищах в 60-80 годы 20-го века. Когда в марте 1917 года в Петрограде произошел государственный переворот и к власти пришло Временное правительство, некоторое время казалось, что занятиям в корпусе эти внутренние изменения в стране не должны помешать. Но это только казалось. После завершения курса обучения и сдачи переходных экзаменов, мы все были отправлены в летний каникулярный отпуск с требованием в срок вернуться в Корпус.
Мы с таким нетерпением ожидали сдачи строителями второй очереди учебного корпуса. Еще до убытия в отпуск стали свидетелями того, что в новые, пахнущие краской и свежей побелкой аудитории предстояло войти не нам, для кого корпус строился, а разнузданной толпе «активистов» из числа солдат гарнизонных полков и матросов с кораблей, которые за три года войны ни разу не покинули гавань… И это был для нас серьезный сигнал. После сдачи последнего экзамена по английскому языку, мы с Аркадием Хрущевым, после некоторого раздумья, решили не оставлять в классных столах учебников, а аккуратно увязав из в стопки, вышли в коридор.
В коридоре нам попался капитан 2 ранга Берг, который, видимо, руководил поливкой цветов в ящиках на широкой веранде 2-го этажа, и теперь с чувство выполненного долга направлялся в ротное помещение. Увидев нас со стопками учебников, и, видимо, уловив ход наших мыслей, строго спросил: «вы что и в отпуске собираетесь заниматься иностранными языками? Учебные помещения остаются под охраной и за сохранность личных вещей не стоит беспокоиться…». Разговор с Бергом не на этом не завершился. Получив отпускные билеты и сухой паек на двое суток, мы, несмотря на июньскую жару, переоделись в форту №3 и взяв на руки бушлаты, направились в сторону Контрольно-пропускного пункта. Встретившийся нам старший лейтенант Ильин, сначала хотел нас остановить, но, тут же махнув рукой, сказал: наверное вы правы… Дежурный по КПП пожилой унтер-офицер из «артурцев», посмеиваясь в седые прокуренные усы, в догонку нам бросил: «зимние наушники на бескозырки не взяли»…
Севастополь лета 1917 года был охвачен митинговой лихорадкой. Сейчас, когда жизнь, практически прожита и остается, разве только подводить итого и делать выводы, многое передумано, на многие события смотрим с позиции прожитых лет и немалого житейского опыта. Осенью 1967 года, когда все средства массовой информации – печать, телевидение, подкармливаемая властью общественность, надрывались в здравицах, славословя «героев Октября», в памяти всплывали события дней, предшествовавших октябрьскому перевороту большевиков, с поразительной остротой возникали образы партийных лидеров… Какие-то шустрые еврейчики как на подбор карикатурного вида, переодетые в рабочие спецовки, явно с чужого плеча, отчаянно жестикулируя, картавя и брызгая слюной, с надрывом несли какую-то околесицу о торжестве свободы и независимости. При этом, было слишком очевидно, что так активно они ратовали за свои еврейские права, и им было глубоко наплевать на то, что в борьбе за свои жалкие местечковые права они разрушали Великую Россию.
Даже на нашем «кадетском» уровне можно было сделать выводы, что мартовский беспредел на Балтийском флоте расколол флот на правых и левых, в последующем – «белых» и «красных». И было уже более чем очевидно, что инициатива в той мартовской, по всем признакам бандитской резне принадлежала не матросской массе, а провокаторам, подготовленным и направленным партийными авантюристами, из той же категории, только покрупнее тех, кто надрывал глотки на митингах. В дешевых, копеечных газетенках, типа «Заря свободы», хоть и дозированно, но просачивалась информация о ситуации в столице. О провинции речь не шла,- там люди по-прежнему трудились воспитывали детей, волновались, читая сводки с фронтов… Впрочем, о чем тут толковать, если сам военный министр пришедшего к власти Временного правительства Гучков санкционировал награждение знаком отличия Святого Георгия 4-й степени унтер-офицера запасного батальона Волынского полка Кирпичникова за то, что он убил своего батальонного командира, пытавшегося навести порядок в казарме…
Все большее число исследователей процессов, происходивших в марте на Балтике, в декабре в Севастополе, интуитивно приходят к мысли, что «стихийное» движение матросских масс направлялось чьей-то твердой и жестокой волей… и находят тому все больше подтверждений.
Прежде чем выявить причины того или иного социального явления, стоит определиться – кому оно было выгодно? Кому был выгоден развал Императорской России? Какую партию или группу партий идеологи и организаторы этого развала выбрали в качестве основного своего инструмента? Какие методы позволили им использовать для достижения поставленной цели?
То, что большевики могли удержаться у власти только посредством массового террора, это очевидно и не требует особых доказательств. Очевидно и то, что на фоне массового террора, лидерам левых партий легче было претворять в жизнь свои бредовые идеи, на претворение в жизнь которых в иных условиях ушли бы десятилетия, и не факт, что они были бы вообще реализованы. Это только на этапе развязывания гражданской войны острие террора было направлено на имущие классы, затем репрессиям подвергли крестьян, отбирая у них хлеб и загоняя в армию, рабочих и служащих, заставляя их трудиться в каторжных условиях… Затем террору подвергли самих партийных руководителей, организовавших террор на местах, за те их прошлые прегрешения, которые тщательно фиксировались соответствующими органами…
После февральской революции в апреле-мае 1917 года из армии и флота было уволено, а вернее – изгнано огромное число квалифицированных офицеров среднего и высшего командного звена. За несколько недель свои посты оставили 143 старших начальника. Из них – 70 командиров дивизий. Высшее военное руководство подвергалось моральному террору, поэтому многие офицеры, продолжавшие оставаться на своих прежних должностях, не решались активно противодействовать продолжавшемуся развалу вооруженных сил бывшей империи. Очень наглядно и доходчиво это явление было показано в кинофильме «Батальон», запущенном в кинопрокат в 2015 году.
В мае 1917 года после «чистки», прозванной офицерами по фамилии ее инициатора, лидера октябристов масона А.И. Гучкова – «гучковской», из 40 командующих армиями, фронтами и их начальников штабов только 14 еще пытались сопротивляться так называемой «демократизации» армии. Плюс, 15 военачальников ее поощряли, а 11 оставались нейтральными. Во главе тех военачальников, кто способствовал развалу армии стояли начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М.В. Алексеев и командующий Северным фронтом генерал Н.В. Рузский. Н. Берберова, владевшая обстановкой, утверждала, что оба генерала были масонами высокого посвящения и, решительно выполняя требования своего руководства, стремились уничтожить основы государственного аппарата Императорской России. Из 40 взятых «на контроль» военачальников с лета 1918 года 19 будут воевать в белых армиях, 14 уклонятся от вооруженной борьбы, и 7 поступят на службу в Красную армию. Это, что касается военачальников высшего звена.
До лета 1917 года, благодаря грамотному и дипломатичному руководству Черноморским флотом адмиралом Колчаком, удалось избежать активных проявлений классовой ненависти. Более того, офицерский состав флота пополнился офицерами с Балтики, вынужденными покинуть свои части и корабли, во избежание физической расправы. Между тем, ситуация с каждым днем усложнялась, грозя выйти из-под контроля. Пытаясь любыми доступными средствами поддержать порядок на флоте и при этом следовать «в русле» указаний Временного правительства, адмирал Колчак с красным бантом на груди принял участие в проведенных 8 мая в Севастополе мероприятиях по перезахоронению в сквере севастопольского Покровского собора останков казненных в 1906 году на острове Березань лейтенанта Петра Шмидта, кондуктора С. Частника, машиниста А. Гладкова и комендора Н. Антоненко.
Вполне естественно, что стабильная обстановка на Черноморском флоте и в Севастополе не устраивала сторонников «расширения и углубления революционного процесса». Для стимулирования «демократизации» флота с Балтики прибывали специально подготовленные группы «пропагандистов». Прибывавшие на флот «делегаты»-балтийцы проводили активную разрушительную работу среди экипажей черноморских кораблей и береговых частей. В связи с этим, адмирал Колчак 4 июня послал Военному министру Керенскому полную тревоги телеграмму, в которой говорилось, что «…не имевшая сначала успеха агитация большевиков, прибывших в Севастополь с депутацией балтийских матросов, в течение последних дней получила сильное распространение...». Прямодушный и не особо искушенный в политических интригах адмирал Колчак надеялся на помощь Керенского. Но в планы прожженного интригана и масона Керенского входило дальнейшее ослабление и разрушение флота.
Авторитет Колчака, сдерживавшего распространение крамолы и хаоса на флоте, стал тревожить Керенского, и он решил его устранить. Как показывает тщательный анализ документов и беспристрастный анализ дальнейших событий, сначала в приемники Колчаку стали готовить контр-адмирала Саблина, но в мае 1917 года остановились на кандидатуре 38-летнего капитана 1 ранга Александра Васильевича Немитца.
Судя по всему, во время своего кратковременного визита в Севастополь и на Черноморский флот А.Ф. Керенский начал готовить на замену Колчаку своего «коллегу» по Военной ложе капитана 1 ранга Александра Немитца, и мобилизовал своих однопартийцев-эсеров, нацелив их на дальнейшее расшатывание ситуации на флоте. На определенном этапе ситуация вышла из-под контроля масонского ядра Временного правительства, и в полном объеме, выполнить свои планы, кроме развала организации на флоте, Керенскому не удалось...
С июня по кораблям и частям стал ходить так называемый «Список палачей» с фамилиями офицеров, участвовавших в подавлении восстания 1905 года в Севастополе, или принимавших участие в последующих судебных процессах над активистами революционного движения. В «Списке» значились: бывший главный командир Севастопольского порта отставной адмирал П.И. Новицкий; председатель Севастопольского военно-морского суда генерал-лейтенант Ю.Э. Кетриц; контр-адмиралы – бывший начальник штаба Черноморского флота М. И. Каськов; начальник Севастопольской школы юнг А.И. Александров; адмирал Н.Г. Львов, генерал-майор Ф.Ф. Карказ, якобы издевавшийся над П. Шмидтом; генерал-майор И.А. Ронжин, бывший прокурором в деле о восстании на крейсере «Очаков» и в Севастопольской крепости, капитаны 1 ранга И.С. Кузнецов, А.Ю. Свиньин, капитан 2 ранга И.Г. Цвингман и другие. Обращает на себя внимание тот факт, что на этой идее – «пустить драконам кровь», настаивал более других эсер Баткин Федор Исаакович (Эфроим Ицкович), совсем еще недавно решительно агитировавший «за «войну до победного конца».
Последнее, что удалось сделать адмиралу Колчаку в Севастополе, это способствовать отправлению на фронт 184 делегатов от Черноморского флота. В состав «делегации» с подачи командиров кораблей была включена самая «отмороженная» публика. Возглавить эту делегацию было поручено все тому же Федору Баткину... На одном из митингов на Румынском фронте Баткин был до полусмерти избит «несознательными» солдатами. Жаль, что не убит... По другой версии, на одном из митингов солдаты так «горячо» приветствовали посланца флота, что, подбрасывая в воздух худосочного Фэдора, его «случайно обронили… В результате – перелом руки и нескольких ребер…
Эсеры, имевшие на тот момент большинство во флотских советах, решительно настраивали матросские массы против адмирала Колчака. Видимо, этими действиями они претворяли в жизнь указания своего партийного руководства.
Вопросу участия масонского центра по устранению адмирала Колчака с должности командующего флотом следует уделить особое внимание.
К сожалению, вернуться к занятиям в корпусе в новом учебном 1917 году с Севастополе не пришлось. Между тем, когда в последних числах августа, кадеты в спешке собирали личные вещи перед оставлением корпуса, спеша на Петербургский поезд, то обнаружили, что ротная баталерка, основательно ограблена: на стеллажах в основном оставались бушлаты и шинели «детских» размеров.
В первый же день по возвращении из отпуска, нам объявили, что приказом Военного министра Керенского, наш Корпус расформировывается, на руки выдается «академическая» справка о сдаче экзаменов за 6-й класс. Тем из нас, кто пожелал продолжить занятия в Петербургском Морском училище, было предложено написать рапорта о зачислении на службу «охотниками флота», что предполагало всем достигшим 17-летнего возраста принять воинскую присягу. С учетом того, что из отпуска в расположение корпуса прибыло из 112 человек, 89, то продолжить учебу изъявили желание 65 человек.
12 человек,
в основном из ребят старших возрастов, изъявили желание продолжить службу на кораблях флота. Их, кажется, без всяких проволочек аттестовали на «юнкеров флота» с присвоением знаний младших унтер-офицеров и направили во флотский экипаж, для распределения по кораблям. Некоторых из них я встречал в период службы в советском флоте, но, по известным причинам, мы обменивались «понимающим» взглядом, но внешне делали вид, что не знакомы друг с другом.
Вот он и первый «отсев», на построении после отпуска… Из тех кадет, что решили «уйти в студенты», мне запомнились двое Григор и Мендель – сыновья евреев, владельцев портовых мастерских. Не знаю, стали ли они студентами, но, продолжив службу матросами, за попытку саботажа среди команды эскадренного миноносца «Жаркий» были осуждены военно-полевым судом и расстреляны.
В дальнейшем эти «делегации» с Балтики прибывали регулярно, а вести себя стали более откровенно и агрессивно. Во время Февральской революции 1917 года офицерам преподавателям и воспитанникам Морского училища удалось отстоять учебные помещения от попыток захвата разнузданной толпой. Из-за начавшегося развала флота у командования училищем возникли проблемы с обеспечением плавательной практики, прохождение которой пришлось организовывать на боевых кораблях. Последние бои Российского флота летом 1917 года стали боевым крещением для многих гардемаринов и кадет, проходивших практику на боевых кораблях.
В Петербург мы отправлялись в приподнятом настроении, как всякие провинциалы во все времена направлялись в столицу. Кроме отделенных начальников с нами ехали несколько преподавателей и служителей, поскольку мы везли с собой, большой багаж: то ли какие-то учебные пособия, то ли заказанные Морским училищем специальные инструменты и запасные части к учебному вооружению. Процесс нашего движения вместо привычных 36 часов затянулся на четверо суток. Это, видимо, были первые признаки того явления, которое в ходе гражданской войны достигнет небывалых размеров, и впоследствии получит название – «разруха» на железнодорожном транспорте. Многие из нас, не часто выезжавших за пределы Крыма, только сейчас в дороге почувствовали не только «дыхание» войны, но и приближение военной катастрофы.
По мере движения в северном направлении наше настроение заметно падало. Наш поезд постоянно простаивал на каких-то разъездах-переездах, сначала пропуская военные эшелоны с войсками и техникой, направлявшиеся в сторону фронта. Затем, мы опять-таки, простаивали, пропуская санитарные поезда, пропахшие йодом, карболкой, сортиром, застоявшимся, тяжелым, окопным запахом грязных портянок, и табачным дымом от бесчисленных самокруток.
Во время совместного простаивания на параллельных путях, мы через окна вагонов видели сотни и тысячи озлобленных, небритых лиц, с какой-то бандитской ухмылкой глазевших в сторону наших вагонов. В такие периоды вахту в тамбурах несли наши корпусные унтер-офицеры, не допускавшие никого из кадетов до жаждущих общения «фронтовиков»…
Похоже, что наши командиры не предполагали подобный вариант движения. Нам были выделены два вагона: один пассажирский, как их тогда называли – плацкартный и один товарный, для багажа. Так вот, на третьи сутки пути, наши унтер-офицеры «расконсервировали» две печки, которым вскоре надут название – «буржуек» и последующие два дня пути нас поили горячим душистым чаем, и кормили вкуснейшей «овсянкой» на постном масле.
На протяжении четырех дней пути, Берг находился на положении «свадебного» генерала. Расположившись в последней к тамбуру выгородке, он по выбору вызывал кадет, угощал чаем с конфетами и печеньем и вел душеспасительные беседы. При стоянке на московской «сортировке» Ильин с двумя сверхсрочниками куда-то ушли, взяв три пустых брезентовых чемодана, и через час возвратились нагруженные как волы, пакетами и мешками с продуктами и хлебом. Чем ближе мы приближались к Петрограду, тем продолжительнее становились задержки в пути. При стоянке на станции Мга, Ильин от станционного смотрителя куда-то звонил, и после этого напряженно курил. Когда по всем меркам нам следовало собирать свои манатки, Ильин нам объявил, что в связи с эпидемией тифа в прифронтовой зоне, нам предстоит три недели пробыть в полевом лагере Морского инженерного училища. Мы слишком доверяли своим командирам-воспитателям и у нас не возникали вопросы, тем более что в Кронштадте практически никто из нас не бывал. Хотя, напрашивался вопрос: почему тифа больше опасаются в Морском корпусе, и меньше в Инженерном училище? Как позже оказалось, начиная с марта 1917 года «городок» Морского корпуса находился под непрестанным наблюдением со стороны Центробалта, и прибытие дополнительной роты взрослых плечистых ребят, одетых в морскую форму, могло вызвать ряд нежелательных для командования корпуса вопросов.
Было принято «соломоново» решение: вроде как и прибыли по месту назначения… ну, немного не доехали, или, как в нашем случае – «переехали». По прибытии в Ораниенбаум, мы загрузились на пароход ледокольного типа (как выяснилось позже – «Ермак» и через час выгружались на одном из причалов Кронштадтской гавани. Нас ожидали четыре санитарных автомобиля с брезентовым верхом, которые в два приема доставили нам в уютный на первый взгляд военный городок. Встречавшие нас пожилые, все как на подбор, – усатые дядьки с унтер-офицерскими погонами, развели нас по казарменного типа коттеджам, видимо, каждый из которых был рассчитан на 15-20 человек. Через тридцать минут после прибытия, и переодевания в рабочую одежду, нас повзводно отвели в столовую и накормили вкуснейшим ужином с литровой кружкой теплого, видимо, парного молока. Как выяснилось позже, узнав о том, что нас ждет трехнедельный карантин, а попросту – вынужденная изоляция от Морского училища, старший лейтенант Ильин вызвал по телефону на связь старшего адъютанта коменданта береговой обороны Кронштадтского укрепленного района и согласовал с ним, прохождение трехнедельной практики с целью ознакомления и получения навыков командиров орудий береговой обороны.
Я редко бываю в соборах и церквах, но, когда такое случается я обязательно рядом со свечками за упокой моих родителей ставлю свечку за упокой души капитана 2 ранга Ильина Николая Ивановича. К сожалению, он не долго пробыл с нами в Морском училище. Чуть ли не в первые дни ноября 1917 года он, что называется «взашей» спустил с парадной лестницы училища обнаглевшего и опоенного кокаином матроса, назначенного Центробалтом комиссаром Морского корпуса. После этого Николаю Ивановичу пришлось спешно покинуть Петроград.
Военный «городок», в котором нас разместили, раньше использовался для проживания офицеров береговой артиллерии, призываемых из запаса для прохождения двухнедельных сборов. В течение следующих суток по согласованию между командованием Морского училища и комендантом береговой обороны было принято следующее решение. В течение трех ближайших месяцев мы будем изучать теоретические основы и практическое применение корабельной и береговой артиллерии. На следующее утро на наше общее построение вышел, полковник, комендант форта Константин и пожелал нам в кратчайшие сроки освоить материальную часть береговых орудий и сдать положенные зачеты.
Программа занятий была насыщенной и сложной; должно быть, ранее она была рассчитана на выпускников Морского корпуса и артиллерийских училищ. В полной мере представляя всю ответственность, и тот уровень доверия, что было оказано нам командованием флота, мы старались не терять ни единой минуты. При этом, мы повзводно заступали в гарнизонные караулы, несли охрану на постах наблюдения и связи, выделяли патрули для поддержания порядка в Кронштадтском гарнизоне. Часто на занятиях присутствовал Николай Ильин, Владимир Владимирович Берг, привычно и успешно организовывал наш быт. Занятия с нами проводили преподаватели Офицерского артиллерийского класса, размещенного там же – в Кронштадте. В послеобеденные часы, в соответствии с программой первого специального года обучения, с нами проводили плановые занятия преподаватели Морского и Инженерного училища, делая упор на предметы, более связанные с артиллерией – основы баллистики, химия взрывчатых веществ, топографическая сьемка береговой черты, математические расчеты при стрельбе по морским и береговым целям.
На исходе второго месяца обучения, в расположение форта прибыл матрос, назначенный по линии Центробалта комиссаром форта Константин. Видимо, не вникнув в суть наших занятий, он организовал митинг и призвал нас вступать добровольцами в «железный» батальон, формируемый для того, чтобы остановить немецкое наступление на островах Моодзунского архипелага. Очень своевременно в район проведения митинга подошли Берг с Ильиным, и Владимир Владимирович с немецкой прямотой и русской непосредственностью объяснил этому воинственному (за чужой счет) мужлану – комиссару, что присутствовавшие на митинге кадеты не достигли призывного возраста, который тогда ровнялся 21 году, и поэтому без согласия родителей не могут «записаться» добровольцами. Берг лукавил – еще в день отправления из Севастополя, мы все приняли воинскую присягу, обязывавшую нас выполнять боевые задачи наравне с прочими военнослужащими. Комиссар, должно быть, очень расстроился, что впустую сотрясал воздух своими революционными призывами и заклинаниями, плюнул под ноги Владимиру Владимировичу, злобно выругался, и отправился организовывать митинг среди береговых артиллеристов форта… Кстати, тот батальон, в который агитировал комиссар, под командованием капитана 2 ранга из Гвардейского экипажа остановил немецких егерей на Ориссарской дамбе, при этом сам весь полег в бою.
Несмотря на напряженный учебный процесс мы умудрялись десяток раз выходить в Кронштадт. Нас влекли его каналы, облицованные гранитом, сухие доки, построенные еще при Петре Первом. Никогда больше за 35 лет службы мне не приходилось пробовать такой вкусной квашеной капусты какую мы ели в Кронштадте. А эти облицованные специально обожженным кирпичом чаны для квашения кубов по 20 каждый емкостью. А эта баня, стены которой выходили на залив, должно быть, помнили ядра шведских кораблей. При входе на мост через канал башенки со специальными приборами, измерявшими уровень воды в заливе. Стены в порту с отметками уровней воды в периоды самых больших наводнений. Кажется, самая высокая отметка относилась к 1824 году. И факт того наводнения воодушевил А.С. Пушкина на написание «Медного Всадника». Большое впечатление произвело на нас старое Военное кладбище, на котором старые замшелые надгробия относится к первым годам строительства Кроншлотта и Кронштадта. Здесь каждое сооружение, каждое здание буквально «дышит» историей Русского флота. В одиночку по улицам Кронштадта не ходили, в край обнаглевшие и озверевшие от безделья матросы многочисленных «школ» оружия, даже не искали повода, а тут же, завидя наши ленточки и погоны, бросались в драку…
Командование Морского училища, усмотрев в нашем варианте освоения корабельной артиллерии, положительный пример, с первых чисел января, следующего 1918 года, планировало нас перевести в Морской корпус, а нам на смену в Кронштадт отправить наших «побратимов» – кадет 3-й роты, которых мы до тех пор и в глаза не видывали, ходя все предыдущих 3 месяца наша рота в обще училищных списках числились под №№ 3 «А».
Очередной государственный переворот, теперь уже большевистский, спутал все планы нашего командования. Тем не менее, действуя по ранее утвержденному плану, 12 января в Кронштадт прибыли 2 класса 3-й роты Морского училища с задачей «сменить» нас в Арт. Городке форта Константин. Наслоилась привычная военная дуристика: посылая в Кронштадт два класса учебный отдел училища был уверен, что вместо них в училище будут направлены тоже два класса, не больше и не меньше, при том, что в то время мы были поделены на три учебных группы – класса.
Когда мы попытались загрузиться на пароход «Ермак», патруль красногвардейцев во главе с работягой забулдыжного вида, отсчитал 40 кадет и преградил остальным дорогу, в «подорожной», оформленной в канцелярии училища и переданной нам с посыльным накануне планируемого убытия из Кронштадта, действительно числились «военмор Берг с ним 40 человек».
Помахав бескозырками вслед уходящего по каналу пароходу, мы вернулись в зал ожидания Морского вокзала. Время вечернее, с довольствия на Константине мы сняты сегодняшним числом. Опять спас положение Ильин, перезвонив по десятку номеров, он сообщил нам, что ближайшие три месяца мам предстоит осваивать минно-торпедное дело в учебном центре подготовки подводников. Через 15 минут нас, идущих строем во главе с офицером, без проверки каких-либо документов пропустили на территорию городка подготовки экипажей строившихся и находившихся в ремонте подводных лодок. Как мы узнали уже утром начальником учебной части центра был однокашник Ильина по Морскому корпусу и по Минному офицерскому классу. При условии нашей «готовности» в течение трех ближайших месяцев нести все внешние наряды, приходившиеся на центр, нас зачисляли на курс подготовки электриков- торпедистов.
Поначалу было обидно, что мы, в очередной раз не добрались до стен Морского корпуса. С другой стороны, у нас появилась возможность на самом высоком уровне освоить знания и получить навыки специалистов по торпедному оружию подводных лодок. При нынешних методиках подготовки специалистов флота, методы, используемые у подводников, можно было бы назвать «натаскиванием», но это еще с какой стороны посмотреть на проблему подготовки специалиста до такого уровня, чтобы ему можно было доверить самостоятельную эксплуатацию и боевое применение серьезного и сложного оружия. До обеда в течение четырех часов с нами проводили занятия заведующие кабинетами унтер-офицеры-сверхсрочники, имевшие немалый опыт службы на боевых кораблях и подводных лодках, имевших на вооружении торпедное оружие.
В то время самыми современными и эффективными образцами этого вооружения считались «самодвижущиеся» мины Уайтхеда. Они крепились на специальных кронштейнах вдоль легкого корпуса подводных лодок и приводились в действие дистанционно из поста управления старшиной минной команды. Пуск торпед был возможен из позиционного положения подводной лодки, когда цель была видна визуально с помощью лодочной оптики или перископа. Торпедное оружие по тем временам было надежным боевым средством. Если не срабатывала дистанционная система запуска двигателя торпеды, оставался резервный вариант, когда лодка всплывала и электрики-торпедисты производили запуск двигателя непосредственно от переносного аккумулятора, примерно так, как сейчас приводятся в движение старые, дряхлые автомашины.
С учетом той договоренности, что существовала между начальником учебной части центра подготовки и нашим воспитателем старшим лейтенантом Ильиным, 2-3 раза в неделя с нами проводили занятия преподаватели Офицерского минного класса, которые давали нам основы боевого использования торпедного оружия на том же уровне, что эти разделы преподавались флотским офицерам.
Когда я интересовался у внука, на каком уровне в Черноморском училище изучались комплексы вооружения, то был удивлен и возмущен, узнав, что боевое применение зенитного ракетного оружия отрабатывалось на фанерных ящиках с шильдиками и «клювиками», имитирующими пульты управления. Крайнее мое возмущение было вызвано и тем, что, завершая изучение каждого комплекса вооружения, в основном, по плакатам, курсанты имели весьма смутное представление о том, как фактически выглядел тот или иной образец вооружения.
В довершение такого «целевого» учебного процесса, условно изучив 5 комплексов ракетного вооружения кораблей, внука направили служить на крейсер, на вооружении которого стоял сухопутный аналог ракетного комплекса, о котором в училище даже речи не было. Особенно неприятно было слышать, что крейсер этот носил имя Феликса Дзержинского, заслуженно проклинаемого во всех интеллигентных русских семьях как в России, так и за ее рубежами.
О том уровне, на котором мы освоили специальность можно судить по тому, что зачеты у нас принимались как в условиях кабинета, сейчас бы мы сказали – действующего тренажера, и во время учебных пусков торпед при выходе в море на подводных лодках. К сожалению, до последнего этапа мы не «дожили», нам пришлось срочно «эвакуироваться» из учебного центра.
Когда в 1925 году я, таки, очутился в Военно-Морском училище в качестве слушателя, так называемых «параллельных классов» и, как бы, между прочим спросил у преподававшего нам минно-торпедное дело бывшего капитана 2 ранга Белоброва, не припомнит ли он случай, когда в 1918 году одна из рот корпуса находилась в «откомандировании» в Кронштадте в течение полугода, он, натужно потянул носом, принюхиваясь, не пьян ли я… И это при том, что более полугода мы носили на бескозырках ленточки с надписью «Морское училище».
Хотя, чему тут удивляться? В марте того же 1918 года приказом Нарком Военмора Морское училище расформировывалась, чтоб, пройдя этап каких-то, то ли катерных, то ли «пулеметных» курсов, возродиться в советском варианте только в 1921 году. При этом, за период безвременья, значительная часть архивной документации пошла на растопку печей, на самокрутки и на подтирочный материал советских военморов, пришедших в эти стены постигать основы военно-морского дела. Я не исключаю, что уничтожение части архива отдела переменного состава, или как сейчас их именуют ,отдела кадров, сознательно и не без серьезных оснований производилось работниками отдела, в преддверии различных кадровых чисток и репрессий. Единственными документами, свидетельствовавшими о моем военном образовании остались «Свидетельство о прохождении теоретического и практического курса освоения 6-дюймового орудия «Канэ» и аналогичного свидетельства, подтверждавшего, что мне «по экзаменом и зачетов присвоена квалификация электрик торпедный 3-го класса».
Кстати, на том этапе нашего существования эти два документа сыграли большую роль, чем, скажем, Диплом об окончании Морского училища с присвоением квалификации «вахтенный начальник». После предъявления такого «почетного» документа был шанс сразу оказаться в военной тюрьме Кронштадта. И не потому, что ты – владелец этого диплома, таких в Кронштадте были сотни на кораблях и на фортах, а потому что ты имел наглость этот диплом предъявить при «трудоустройстве» на должность «красного военмора» (военморДа?).
В первые несколько месяцев 1918 года обстановка в Кронштадте была несколько спокойнее чем в Петрограде. Число «коренных пролетариев» ограничивалось несколькими тысячами рабочих судоремонтного завода и мастерских Кронштадтского порта. Да и в рабочие были в основном из отставных матросов, в свое время исправно отслуживших свой срок, и не подверженных той разнузданной и оголтелой «антибуржуйской» пропаганде, что рабочие Петрограда с заводов, принадлежавших буржуазии еврейского и немецкого происхождения.
Я уже писал о том, что, начиная с февраля мы оказались в положении «сирот неприкаянных». Дело в том, что старший лейтенант Николай Ильин убыл в Петроград, чтобы решить вопрос о нашем дальнейшем обучении и нахождении, и в срок не вернулся в Кронштадт. Хорошо себе представляя уровень ответственности и порядочности нашего воспитателя, мы поняли, что какие-то чрезвычайные обстоятельства не дали ему возможность вернуться к нам.
В результате мы оставались без документов, и главное – без денег, на которые мы могли бы приобрести билеты на поезд для возвращения в Севастополь. Декретом большевистского правительства от 18 февраля 1918 года армия и флот подлежали расформированию и демобилизации, то есть, держать нас в том же Кронштадте никто бы теперь не стал… Резко возник вопрос – как быть, что делать? Остававшиеся с нами два старых унтер-офицера были настроены любыми средствами добираться в Крым и Севастополь. В течение недели, пока нас не снимали с довольствия у подводников, мы каждый день выделяли наряд рабочих по камбузу и на продовольственные склады, чтобы, полулегально подворовывая продукты, сделать запас их на будущую дорогу.
Мы хорошо помнили сложности при следовании в столицу, и неплохо себе представляли обстановку, когда с места «стронулись» все фронты в своем неудержимом, лавинообразном стремлении «поспеть к севу», «мать их эти, этих мужиков с их вечными проблемами – урвать кусок земли, и засеять его маком или коноплей…».
В эти дни в классе четко сформировались три группы: первая из тех, у кого в Питере была родня, и имело смысл здесь задержаться; вторая, которая любыми средствами собиралась пробиваться в Севастополь; и третья, мыслящая не только «шкурными» категориями, но помнящая о своей родине и о дворянской чести. Вот те, несколько сторонясь остальных обсуждало варианты движения на Дон, где по слухам казачий атаман Каледин собирал бойцов для борьбы с большевистской властью, либо в район Екатеринбурга, где на базе одной из ранее формируемых армий собирались противники советского строя. Я, с самого начала примкнул, было к «севастопольцам», но накануне получил письмо от мамы, в котором она сообщала, что в это тревожное время решила быть рядом с «девочками» и родителями и направляется в Петроград.
По-всякому, нужно было готовиться к решительным действиям, а выйти за пределы «городка» подводником нам, теперь уже мешала наша слишком заметная и вызывавшая ненависть «гегемона» кадетская форма. Срочно спарывались погоны, нарукавные нашивки, снимались ленточки и кокарды с бескозырок. За последние имевшиеся на руках деньги выкупили у местного каптенармуса сотню матросских погон и ленточек с надписью «9-й флотский экипаж». Оказалось, что десяток ленточек с надписями «Балт.Подплав» тоже востребованы.
Наши потенциальные «питерцы», а их оказалось пять человек, договорились с нашими недавними инструкторами о возможном «трудоустройстве». Двоих наиболее толковых обещали поставить на штаты техников кабинетов, и троим предложили подписать «контракт» на службу торпедистами в экипаж выходившей из завода подводной лодки. Возглавлял эту группу наш взводный унтер-офицер Дмитрий Волков. Это он в начале 70-х годов напишет «Воспоминания последнего гардемарина». Причисляя себя к гардемаринам, Волков немного лукавил: приказа о переводе нас на 2-й специальный курс и, соответственно, о производстве в гардемарины мы так и не дождались...
Пройдя успешно все должности в подплаве, закончив курсы командиров подводных лодок, в 1937 году Волков в звании капитана 2 ранга был назначен командиром бригады и тут же попал под каток репрессий. Из 10 командиров и старпомов лодок, 8 были арестованы, 6 расстреляны остальные «сгинули» в лагерях. Среди шести расстрелянных командиров лодок, двое были из «военморов» нашего «набора». Причем, основой обвинения стало «сокрытие» факта обучения в Морском кадетском корпусе. Волков был арестован в числе первых, поэтому успел осесть в одном из колымских лагерей до того, как чекисты «сотворили» заговор командиров-подводников, и уже остальных арестованных подвели под расстрельные статьи.
Мой внук служил на тяжелом авианесущем крейсере, где командиром ракетно-артиллерийской боевой части был Александр Гаврилович Дядченко, сын бывшего командира новейшей по тем временам подводной лодки К-2. Гавриил Дядченко был практически единственным командиром, не только оставшимся в живых, но и продолжившим службу на флоте. За сутки до планового ареста, Дядченко был предупрежден бывшим торпедистом лодки, служившим секретарем Особого отдела Кронштадтской базы. Оставив на рабочем столе в каюте рапорт с просьбой о демобилизации, Гавриил в течение полутора лет работал бригадиром грузчиков в Николаевском и Одесском портах, где ранее служил старшим помощников на океанских сухогрузах.
Кстати, во всех официальных исторических исследованиях Дядченко числится в числе репрессированных командиров… Весной 1939 года тот же писарь сообщил Гавриилу Дядченко о том, что процесс завершился процессом частичной реабилитации. Частичной, потому что реабилитировать оказалось некого – всех расстреляли. Продолжив службу на флоте Дядченко всю войну командовал плавбазой подводных лодок «Волга» на Черноморском флоте и закончил службу на должности начальника учебного отряда связи в Николаеве в звании капитана 1 ранга.
Это, что касается судьбы наших «военморов»-подводников.
Глава 4. Волга, охваченная огнем Гражданской войны
Участие в боевых действиях в составе флотилии красных
Возвращаюсь в своих воспоминаниях в апрель 1918 года. Хорошо себе представляя, что с нашими интеллигентными, или как говорил Ильин, «гладкими» рожами, тяжеловато будет сойти за «комсомольцев-добровольцев», мы основательно под заросли, и пару дней последних дней перед выходом в «свет» не брились… За день до покидания учебного отряда подводников мы основательно «провернули» архив строевой части и главное – санитарной части, в поисках подходящих документов. В те времена, как, кстати, и в более поздние- советские, в матросских и солдатских книжках не было фотографий владельцев – ФИО, место призыва на воинскую службу, и информация о прохождении службы. Чтобы случайно не нарваться на «земляка» подбирали документы с учетом знания географии любимой родины. Запасной вариант документов был необходим, потому как не исключался вариант, по которому нам бы нам пришлось «косить» под калек, забракованных медицинской комиссией, и не годных для службы на лодках. Попадись нам грамотный и расторопный адъютант Полуэкипажа, тут же направил бы нас служить на подводные лодки, что было бы вполне логично по тому профилю подготовки, что прошли мы в учебном отряде подводников.
Часть вещевого аттестата, и обувь с клеймами «СМК» (Севастопольский морской корпус), заблаговременно обменяли с матросами в том же учебном отряде. В самый последний момент один из наших отделенных унтер-офицеров, посоветовавшись с «коллегой», принял решение пробиваться на Волгу с нашей группой. Ставя свой вещевой мешок рядом с нашими, ухмыльнулся в усы: «Ну куда вам без меня?». Я на всю жизнь сохранил благодарность к тому «дядьке», как мы их величали, старшему унтер-офицеру Адарюкову Харитону Яковлевичу. «Яковлевич» был вооружен штатным револьвером, что придавало нашей группе больше уверенности. Апрель 18-го года перевалил за половину. На всех тумбах были расклеены объявления Совнаркома о формировании частей Красной гвардии. Была даже названа заработная плата: рядовым – 1500 рублей. Даже, с учетом, что сумма эта определялась обесцененными «керенками», привлечь мог обещанный продовольственный паек. Из первого же попавшегося по дороге почтового отделения звоню в квартиру Петровичей. Я до сих пор помню их телефонный номер – «286». Сначала трубку взяла «бабушка», Любовь Алексеевна, тут же передала трубку маме. По последним письмам, мама уже представляла наши планы. Сказала только: «по городу идут обыски и аресты», арестован ее младший брат – поручик Андрей Всеволодович. Попросила написать, как только будет возможно, хотя понимала, что при наших планах, это вряд ли будет разумно… Напомнила адреса наших родственников в Нижнем Новгороде. В трубку было слышно, как она давилась от приступов плача…
Заранее сговорились о своем поведении при встрече с красногвардейскими патрулями… Теперь, особого риска не было: группу молодых матросов ведет к месту назначения солидный унтер-офицер. Оказалось, что наш «дядька» забрал, на всякий случай, наши продовольственные аттестаты, прихватил несколько чистых бланков «подорожных» с печатями и штампами… То есть, приготовился к дороге основательно. Вот только аттестаты кадетские существенно отличались от аттестатов матросов береговых частей, и потребоваться могли только на месте «конечного назначения» – в частях Белой армии. Добравшись благополучно до Петрограда, и здесь разделились «севастопольцы» и «ростовчане» под командой одного из унтеров направилась штурмовать московский поезд…
Убедившись в том, что в ближайшие несколько суток попасть на поезда или пробиться на проходившие с фронта эшелоны не реально, а ночевать на привокзальной площади не очень хотелось и мы, сев на трамвай отправились в военный порт в 9-й Флотский полуэкипаж, к которому был приписал учебный отряд Подводного плавания.
При входе в казарму второго этажа полуэкипажа стоял длинный стол, накрытый кумачевой ситцевой тканью. Вдоль всей стены висел громадный широченный транспарант, на котором обычной казарменной побелкой было написано «Смерть мировой буржуазии». Что называется, «приехали». За столом сидел молодой мичман, не спешивший расставаться с отмененными новой властью погонами… Судя по значку на кителе, из «черных гардемаринов». По правую руку от него сидел пожилой унтер-офицер, перед которым лежали стопки каких-то бланков. Рядом с этим унтером сидел военный чиновник с петлицами коллежского асессора. Перед ним лежала раскрытая бухгалтерская книга и стояла чернильница-непроливайка. Рядом с ним на казарменном табурете стоял чуть приоткрытый фибровый чемодан, наполненный денежными пачками. За спиной «финансиста» стояла громадная плетеная корзина, из тех, в которые сбрасывают грязное белье перед баней. На дне корзины просматривались чахлые веточки подвявшей сирени, по числу и состоянию которых можно было судить, что процесс приема «добровольцев» шел уже не один час. Около корзины на табурете сидела толстая конопатая деваха, с лицом круглым и жирным как блин на масленицу… Чуть в стороне за столом, застеленным белой клеёнкой, сидел старичок в форме военного врача с наброшенным на плечи белым, медицинским халатом. Рядом с ним сидел фельдшер с погонами старшего унтер-офицера. Перед ним как на выставке были разложены, видимо, для страха хромированные хирургические инструменты и различные медицинские «прибамбасы». Сзади со строгим видом надсмотрщика и строгого хозяина, ходил мужчина в форме матроса, с красной повязкой и кольтом в деревянной коробке с ремнем через плечо. По всем признакам – комиссар.
Поскольку кроме нашей группы перед представительной комиссией никого больше не было, появилась робкая надежда, что мы здесь не задержимся. Нам было приказано сложить свои пожитки в углу, и приготовиться к медицинскому осмотру. Не смотря на начало весны в нетопленной казарме стоял собачий холод. Унтер-офицеры были в меховых «душегрейках», а комиссар прохаживался одетым в накидку бушлате. На бушлате – погоны штрафного экипажа. Ну и компания…
Харитон Яковлевич, достав пачку наших документов, собранных по первому, основному варианту, как бы крадучись, подошел к строевому писарю и они о чем-то перешептывались. Готовясь снять верхнюю одежду, я по привычке командира отделения, задал вопрос, обращаясь больше в сторону комиссара: «нам до гола раздеваться, или можно остаться в белье?». Комиссар, скорчив рожу, как будто бы откусил пол лимона: «Да, ни, в исподнем, а на чоботах ослабить повороски... А то наша Груня смущается …гы-гы». После слов комиссара, Груня залилась багряным румянцем, раскрыв в улыбке ряды прокуренных, редких гнилых зубов.
Харитон Яковлевич брал в руки матросскую книжку и громко и протяжно называл фамилию того, кто должен был приближаться к столу с медиками и тут же протягивал документы фельдшеру. Начиналась стандартная для таких учреждения процедура: открыть рот; оскалить зубы; высунуть язык; закрыть глаза; руки вперед перед собой; два шага вперед; присесть; встать; приспустить кальсоны; нагнуться вперед, раздвинуть ягодицы; залупить член; закрывая по очереди глаза, читать верхнюю строчку… Годен! Следующий.
Так же в исподнем переходили к столу с писарем, где он, смотря в старую служебную книжку, заполнял новую, озвучивая написанное. Давал расписаться.
Юный возраст скрыть было невозможно, условились прибавить всем по два года, по кругу получалось 18-19 лет. Это возраст был указан на агитплакатах, призывавших «записываться» в Красную гвардию. Каждый при первичной регистрации называл себя «охотником» флота, что означало – доброволец…
С этой процедурой вопросов не возникало, кадетам, привыкшим пользоваться шпаргалками, все происходившее казалось веселой, остроумной, хотя, и немного опасной игрой. Переходя от одного стола к другому, каждый из них отвечал на ряд несложных вопросов, получал, расписывался в каких-то бланках. Каждый, проходя мимо чиновника и смотря на чемодан с деньгами, предполагал, что и ему как новобранцу красной гвардии что-то причитается. После прохождения третьего кадета, чиновник, сердито осмотревшись, закрыл чемодан.
После завершения этой процедуры, все мы оделись, и привычно встали в шеренгу, ожидая дальнейших приказаний. Наконец-то настало время действий комиссара, приказав сделать 10 шагов в направлении Груни с корзиной, он, каждого из нас поздравил с вступлением в красную гвардию, создающую свой Красный флот, и, немного пожевав губами, жестом правой руки отстранил Груню, готовую вручать нам завявшие веточки сирени, вручил каждому из нас новые служебные книжки и картонные звездочки, грубо обшитые ситцевой красной тканью. А Груня, встрепенувшись от того, что и ей нашлось дело, прикрепила эти звездочки нам на грудь крупными «английскими» булавками. После этого, комиссар, видимо, удовлетворенный проведенной процедурой, взглянув на нас со стороны, занял свое почетное место за рядом столов, озабоченно вздохнув, дал команду дневальному по ротному помещению, чтобы он заводил очередную группу, потенциальных «добровольцев» до этого весело гомонивших на лестничном переходе в казарму.
Харитон Яковлевич, во время всего этого маскарадного представления с переодеванием, успел пообщаться с унтер-офицерами, задействованными в работе комиссии, и теперь с торжественным видом скомандовал нам: «вперед, на выход..». Тот же дневальный, стоявший в тамбуре, провел нас в ротное помещение второго этажа и подвел к ряду аккуратно застеленных коек с прикроватными тумбочками, указав на наши спальные места. Харитон Яковлевич сказал, что «коллеги» очень его агитировали перейти на службу в Экипаж, и, чтобы не портить с ними отношений, он обещал подумать над их предложением. Нашему «дядьке» были выданы на всех талоны на питание, пока на неделю. Нам предстояло, действуя по распорядку дня Экипажа, ожидать направления в соответствии с распоряжениями, поступавшими в Экипаж из Главного Морского штаба. По «большому секрету», стоившему Яковлевичу латунного портсигара с прочеканенным корпусом линкора «Императрица Мария», стало известно, что с перспективой отправления в Архангельск и Нижний Новгород в течение двух недель будут сформированы команды из моряков-артиллеристов и «кочегаров»… И самое главное,-Яковлевичу, втихаря, вернули все «наши» документы, дали пачку «чистых» увольнительных билетов, и по 750 рублей «подъемных» на каждого «добровольца». Предупредили, что наша группа своей опрятностью и организованностью вызвала подозрения у комиссара, привыкшего общаться с разной флотской босотой, потому как дисциплинированные, семейные матросы, давно разъехались по «домам». Прежде чем воспользоваться увольнительными билетами в город, следовало осмотреться и освоиться.
Находясь более полугода в Кронштадте, мы и предстать себе не могли всех тех изменений, что за это время произошли в столице. Резкое расслоение на правых и виноватых, на красных и белых, к весне 1918 года достигло своего апогея. На этом фоне, с одной стороны происходил массовый исход на Дон, Кубань и Волгу наиболее активного, как бы сказал Гумилев, «пассионарного» офицерства гвардии армии и флота, с другой- усиливался контроль и репрессии по отношению тех офицеров, которые по разным причинам, прежде всего, семейного характера не покинули до пор столичные города. Как позже выяснилось, что существовали офицерские организации, сориентированные либо на Юг, либо на Восток, реже на Север, которые формировали группы, обеспечивали их фиктивными документами и деньгами, вплоть до того, что давали сопровождавших, хорошо знавших маршрут, обеспеченный явками и паролями.
Единственным плюсом в этой обстановке был повсеместный бардак во всех воинских структурах, начиная с полков, дивизий, корпусов и армий, заканчивая округами и флотами. На флотах складывалась любопытная обстановка, если вся армейская солдатня бросилась из окопов в деревни, в расчете успеть к весеннему севу, то на кораблях и в специальных частях флота служили, по большей части, рабочие, хорошо представлявшие, что на остановившихся заводах и фабриках, якобы им же и переданных!!!, их ждет безработица и голод. С кораблями было проще, в «красные военморы» зачисляли «скопом», по слегка подкорректированным спискам команд и батарей… С офицерами кораблей было сложнее, до первых репрессий апреля-мая 1918 года они, оставаясь на кораблях, ни шатко ни валко продолжали изображать «служебную» деятельность. Контроль за ними был поручен комиссарам, набранным из самых горластых и безбашенных матросов, подобных, неоднократно штрафованному матросу Павлу Дыбенко. После кровавых офицерских погромов марта и декабря 1917 года и, как естественное следствие, уход части офицеров, на кораблях оставалась, с одной стороны – пассивная, с другой – крайне озлобленная часть офицеров, опять-таки «задержавшихся на службе», больше по семейным обстоятельствам. Как раз эти «обстоятельства» неизбежно стали основой системы «заложничества», предусматривавшие отправку в лагеря членов семей офицеров, покинувших корабли без ведома «корабельных «советов». Кто при этом был прав, кто виноват?
Наблюдая эту непростую ситуацию со стороны, выпускники Гардемаринских классов и незначительная часть выпускников Морского училища 1918 года, не готовых тут же «удариться» в бега, становилась на учет в создаваемых повсюду военных комиссариатах, направлявших их, опять-таки – во флотские экипажи. Таким образом на начало мая 1918 года на «кадровом» учете в 9-м флотском экипаже числилось 30-35 молодых офицеров, часть которых, не имея жилья в столице проживали в офицерском флигеля Экипажа. С этой категорией «военморов» предстояло определиться Харитону Яковлевичу. Нам же предстояло в ближайшие дни осмотреться и так же «определиться» в среде 250-300 матросов и унтер-офицеров, ожидавших назначения на корабли и в части флота. Повод для общения был самый распространённый в подобных условия, отрабатывая нашу «матросскую» легенду, поиск «земляков», с целью с целью сформировать группу «единомышленников» из Нижегородской, Казанской, Симбирской и Саратовской губерний. Среди этих «земляков» предстояло найти тех, кто сгодился бы нам во временные попутчики, до первого подходящего для дезертирства пункта.
Нам предстояло «добрать», как минимум-12-15 человек, чтобы в последствие сформировать два расчета 152-мм орудий «Канэ» или для четырех полевых 75 мм орудий. Наша задача значительно облегчалась тем условием, что именно из этих губерний официально и традиционно набирались рекруты для службы на Балтийском флоте. Возможные кандидаты для последующей «вербовке» обсуждались нами на вечернем «подведении итогов» каждого дня. Действовать нам приходилось осторожно, потому как значительная часть «волгарей» были сметливыми 25-27 летними парнями, часть которых понимали нас с полуслова. Соблюдая меры предосторожности, использовали наших единомышленников для поиска подходящих для вербовки очередных кандидатов. За пять дней мы подобрали 25 человек, и, как бы, спонтанно сформировали из них взводную группу для ежедневных строевых занятий.
Харитон Яковлевич, тоже в это время развил поисковую деятельность, и уже через два дня подвел к нашей группе молодого человека интеллигентного вида в офицерской форме без знаков различия. Мы оторвали задницы от коек, а подошедший представился – мичман Фохт Михаил Евгеньевич. Выяснилось, что родом он из Симбирска. После четырех курсов петербургского политеха прошел полный курс обучения на Отдельных гардемаринских классах, опыта службы не имеет. Четыре года не был на родине и мечтает побывать там. После напоминания Яковлевича, Фохт сказал, что готов взять на себя руководство строевыми занятиями «нашего» взвода. На третий, или четвертый день нашего пребывания в экипаже, Харитон Яковлевич отозвал в сторону меня и Диму Хрущева и, заговорщически оглядевшись по сторонам сказал, что вчера, сопровождая в Главный штаб секретчика, видел в вестибюле старшего лейтенанта Николая Фомина, у которого он два года был вестовым в тот период, когда тот служил в штабе Черноморского флота. Фомин куда-то спешил, но условились о встрече сегодня вечером на Невском проспекте. «Время слишком тревожное, но я дам увольнительные билеты в город», с тем, чтобы во время встречи с Фоминым мы наблюдали бы со стороны. После ужина мы с Хрущевым, получив увольнительные билеты стремглав бросились на Адмиралтейскую набережную, чтобы побывать у Петровичей. Маму я предупредил накануне, позвонив с КПП экипажа. К нашему приходу все были в сборе: Любовь Алексеевна, мама, Лида с Машей и Вячеслав. Я уже писал о том, что дедушка Всеволод Григорьевич умер за год до папы – в ноябре 1913 года. Нас посадили за сервированный серебром громадный стол. Когда мама принесла и разлила по чашкам морковный чай, то Дима напомнил, что мы принесли «сухой» паек за два дня. Кроме стандартного набора морского пайка, там был плиточный фруктовый чай, который в той обстановке оказался очень кстати. В столице уже явственно ощущалось приближение голодных времен.
Пока девчонки самым бессовестным образом морочили голову Диме, мама отозвала меня в дедов кабинет и показала вещи, которые в то время было опасно держать дома. Подборку орденов деда от Станислава до 2-й степени Владимира со звездой. Затем, прислушавшись к щебету своих дочерей достала красного дерева полированную коробку, в которой «валетом» лежали два новёхоньких малых офицерских пистолета фирмы «маузера», затем, на минуту, задумавшись, достала офицерский револьвер в кобуре и две пачки патронов. Приложив к глазам платок, мама сказала, что за пять минут до ареста, ее брат Андрей Всеволодович засунул свои ордена и револьвер в печную «вытяжку», и теперь она не знает, что с этими вещами делать. Ордена брата, по согласованию с бабушкой, мама поменяла на мешок «крупчатки». Я и сам не очень хорошо себе представлял, что «с этим делать»… Слыхал, что в марте 17-го невские каналы поглотили немало такого «добра». Во всяком случае, хорошо представляя возможные последствия от хранения оружия, я собрал все это «добро» в дорожную сумку, в расчете посоветоваться с Яковлевичем... В назначенное время я с Димой находился около входа в Гостиный Двор и наблюдал как Харитон Яковлевич беседовал с мужчиной лет 35 в костюме-тройке и с тростью. Проговорив буквально 10 минут, Яковлевич приветливо помахал нам рукой, приглашая подойти. Поскольку Яковлевич предупредил нас, что идет на встречу с морским офицером, занимавшим в штабе флота солидный и ответственный пост, то, не зная его звания, я на всякий случай представился: «гардемарин Борис Емельянов, бывшей 3-й роты». Господин в гражданским костюме, приветливо протянул нам руку, но при этом сказал: «представляться я пока вам не буду, если Харитон Яковлевич, сочтет нужным, то он вас проинформирует о ближайших планах, – он поправился, – о наших с вами ближайших планах».
Смешавшись с толпой, выходившей из Гостиного двора, господин, пожелавший остаться неизвестным, исчез, как растворился. Должно быть, профессионал, подумал я о нем тогда и не ошибся… С Яковлевичем на встречу приходил бывший флаг-капитан по оперативной части Черноморского флота, до последнего дня служивший начальником 1-го отдела Морского Генерального штаба старший лейтенант Фомин Николай Георгиевич.
В силу чрезвычайных обстоятельств он в ближайшие дни переходит на нелегальное положение, в ожидании возможности отправиться в Симбирскую губернию, где по его информации разворачивают свою деятельность речные корабли, поддерживающие армию полковника Генерального штаба Каппеля. И теперь главная и важнейшая для нас информация: в ближайшие дни для формирования Советской Волжской флотилии из Петрограда в Нижний Новгород будет направлен эшелон моряков, для укомплектования судов, в настоящее время достраивающихся на Сормовской судоверфи. О точной дате отправления эшелона он сообщит нам заранее. Сам же он собирается в те же дни, отправится сначала в Нижний Новгород, а затем, по обстановке, добираться до Симбирска. Не исключено, что Николай Георгиевич свяжется с нами по прибытии в Нижний Новгород и поможет выработать план дальнейших действий. По тому как был настроен Харитон Яковлевич было видно, что Фомину он доверяет и надеется на его помощь и поддержку.
Возвращаясь в экипаж, я сказал Харитону Яковлевичу, что родные передали мне на хранение два пистолета и револьвер. Яковлевич как-то пригнулся и посмотрел на меня сбоку и вверх, как наверное, смотрят врачи на пациентов, больных заразными болезнями… Спросил: «они у тебя в сумке? – незаметно меняемся сумками…
Хорошо что сейчас предупредил, а не при прохождении КПП… Вся наша группа с первого дня на контроле у местных чекистов». Яковлевич, как в воду глядел, мы уже неоднократно замечали, что в наших вещах кто-то рылся… Через несколько дней на вечерней поверке было объявлено, что с завтрашнего дня на базе экипажа будут формироваться две команды по 250 человек каждая: одна для Беломорской флотилии, вторая – для Волжской. Запись будет проходить после ужина в строевой канцелярии экипажа. Мы с Хрущевым одновременно посмотрели друг на друга. И, опять-таки, без совета с Яковлевичем, мы, похоже «наломали бы дров». Тем же вечером он предупредил нас, чтобы первые пару дней мы не «высовывались» и, тем более, не «светились» в районе канцелярии.
Как и предполагал Яковлевич, первые три-четыре дня большая часть матросов, особенно старших возрастов, так и рвались записаться в «волгари». Но большая часть из желавших записаться в «волжскую» команду по разным причинам получали отказ. В часы записи «добровольцев» в углу канцелярии сидел матрос, похожий на приказчика из мелкооптового магазина, какой-то «прилизанный», с жидкими усиками, такие в корпусе прозвали «трамплин для мандавошек». Фамилия матроса была Маркин, и Яковлевич разузнал, что зовут Маркина Николай Григорьевич, что он из Городищенского уезда, сын крещеного еврея, – мелкого торговца и, что Троцкий, приблизивший его к себе в марте 17-го года дает ему самые важные поручения. Так, он с председателем Ценробалта Павлом Дыбенко, возглавлял захват зданий столичной «охранки» и архива Министерства Иностранных дел. Теперь ему поручено сформировать и возглавить флотилию речных судов на Волге, там, где основам молодому большевистскому режиму грозит мятеж чехословаков, поддержанный местными недругами Советской власти. И, что с времен подпольной деятельности на флоте, нюх у него выработался как у легавой собаки. За свою «светлую» и, слава Богу, краткую свою деятельность, направленную на утверждение жидово-большевистской власти, этот партийный ортодокс, успел себя зарекомендовать как жестокий и бескомпромиссный функционер самого верхнего эшелона этой власти.
Не набрав и половины из запланированных 250 человек, Маркин убыл в Москву в расчете мобилизовать там 200-250 матросов, из числа тех, кого обязались прислать черноморские «товарищи» и уже там возглавить «волжский» эшелон. Убывая в Москву, Маркин поручил добрать недостающих «добровольцев» комиссару 9-го экипажа, который ранее возглавлял приемную комиссию. Для большей надежности удовлетворить «требованиям» столь взыскательной отборочной комиссии, мы отказались от плановой «помойки» в экипажной бане и в течение 3 дней не брились. На комиссию выходили по одному, «внедряясь» в группы совершенно незнакомых нам матросов, по возможности более молодых, чтобы резко не выделяться своим молодым видом.
Не смотря на все наши ухищрения, двое из семи так и не прошли отборочной комиссии, что несколько расстраивало наши планы. Да и ребята приуныли, решая, как им действовать в изменившейся ситуации. Приняли решение пойти на авантюру, Яковлевич решил эту «пару» «подсадить» в товарный вагон, в котором в Нижний планировалось послать различное техническое имущество и запасные части к артиллерии, для пароходов, вооружаемых на Сормовских судоверфях. Большого риска в этой авантюре не было, потому как среди отобранных для отправки в Нижний «добровольцев» уже формировались группы, предполагавшие покинуть эшелон до его прибытия к месту назначения. За два дня до убытия из столицы были прекращены увольнения в город, в том числе и по служебной надобности. Три матроса, отлучившиеся их экипажа на несколько часов, видимо для прощания с девушками, были арестованы и до убытия в Нижний посажены в карцер. По всем признакам, процесс пошел…
28 мая после ужина был отдан приказ приготовиться к убытию из экипажа. Какой-то тревоги перед отправлением на фронт не было, единственно чего мы опасались, это того, что нас разлучат, при назначении на суда флотилии. Как во все времена было принято – на каждую группу в 20-30 человек, отрядным чекистом был назначен «стукачек»… И как и в прочие, досоветские времена, когда вместо ЧК действовала военное отделение «охранки», стукачами становились, пьяницы, дебоширы и разгильдяи, неоднократно наказываемые за свои «художества». Чтобы не привлекать к себе повышенное внимание, мы даже на построениях стояли в разных местах строя; завели знакомых среди наиболее говорливых «земляков», готовых за пачку дешевого печенья поклясться в вечной дружбе. При выходе на перрон Московского вокзала строй остановился, как бы чего-то или кого-то ожидая. Так и оказалось, дымя двигателем и нещадно гудя клаксоном, прямо к корню перрона выехал длинный «паккард» с открывающимся кожаным верхом. В машине сидели молодой мужчина во флотском кителе без головного убора и молодая красивая женщина, в строгом костюме и широкополой шляпе, смотревшейся совсем неуместно в этой обстановке. Женщину была похожа то ли на гречанку, то ли на еврейку. Старший эшелона, бывший старший лейтенант лет 35, скомандовал: «Смирно!». Приблизился к машине, и, обращаясь более к этой даме типа «вамп» а не к офицеру, доложил о нашей готовности отправиться к месту назначения в Нижний Новгород. Как потом оказалось, нас осчастливили своим посещением заместители наркома по Морским делам бывший мичман Федор Раскольников и член Реввоенсовета Раиса Рейснер.
Привстав на специальной подножке-площадке, Рейснер приветствовала в нашем лице героических матросов революционной Балтики, отправляющихся нести знамя революции в самый центр России в Поволжье. И дальше шли стандартные лозунговые призывы, клятвы угрозы в адрес мировой буржуазии… И завершалось выступление призывом с честью выполнить революционный долг в борьбе с врагами пролетариата и трудового крестьянства.
Самое любопытное было в том, что Федор Раскольников, не сказав ни слова приветствия, ни пару слов на прощание, галантно протянув руку, помог революционной даме сойти с подножки, поддержал ее под локоть, когда она усаживалась на заднее сидение автомашины. Под гудки автомобильного клаксона, видимо заменившего нам звуки духового оркестра, мы начали посадку в вагоны. Заранее ничего не было согласовано: звучало примерно так: «Фохт, с ним тридцать, – вагон № 5». И это при том, что кто-то бросился прощаться с девахой или, невесть откуда взявшимися родителями, кто-то метнулся с двумя чайниками к титану… Большевики быстро накапливали опыт, уже в Москве нас ждало оцепление из Кремлевских курсантов, изображавших почетный караул, но только выстроенный по периметру перрона. Побеги с эшелона начались где-то в районе Бологого. Только тогда в тамбурах встала вооруженная охрана, как на подбор назначенная из тех же «стукачей». Нас удивило и то, что «режим» в эшелоне осуществлял молодой моряк, по всем признакам – недавний выпускник все тех же «гардемаринских» классов. Видимо, основательно «поработали» большевистские агитаторы среди этой категории потенциальных «красных военморов».
Как потом рассказывали матросы, в двух вагонах были закрыты ватерклозеты, а на остановках охране было приказало никого из вагонов не выпускать. Но, моряки, это особая категория военнослужащих, когда их останавливали в тамбуре на остановках, или разъездах, они с простецким видом мочились прямо в тамбуре, стараясь, как бы невзначай, обоссать обувь «охранника»… При приближении к Москве из вагонов несло как из полевых сортиров. С началом движения основной, кадетский, костяк нашей группа «сосредоточился» в одной выгородке, где было удобнее организовывать перекус… У нескольких групп матросов был с собой, видимо, заранее припасенный спирт, начиная со станции Чудово по вагонам началось буйное веселье. Михаил Фохт, видимо еще не насладившийся своим особым «офицерским» положением, общался с нами несколько с высоты и исключительно на «вы». Бывший студент, три года проучившегося в Кронштадте среди таких же как он, в основном, юношей из интеллигентных семей, он потихоньку начинал догадываться наших целях и задачах, и проникался к нам все большим доверием. На станции Большая Вишера из 3-го вагона вынесли два тела, матросов, скончавшихся от чрезмерного «приема» денатурата. На той же станции, под шумок, в наш вагон без вещей перебрались два наших «отщепенца», ехавших до этого в товарняке с техническим имуществом. Они же передали приказ Яковлевича, «с прибытием в Москву, не спешить с выходом и дождаться его в вагоне…». Ночь прошла спокойно, если не считать того, что «пьянь» угомонилось только в 5-м часу ночи…
Где-то за час до подъезда к московской сортировке, по вагонам прошла команда, что с прибытием в Москву, на перроне будет построение и проверка наличия личного, видимо, для подсчета путевых «потерь». На случай «шмона», мы свои мешки и бушлаты незаметно уложили под вагонный настил.
Когда по вагонам прошла команда – выйти на перрон и построиться, мы, разбившись на пары рассредоточились по трем вагонам, чтобы встать в разных частях строя. По чистой случайности я оказался в паре с Димой Хрулевым. На перрон мы вышли не из «своего» 5-го вагона, а из 3-го и попытались пристроиться в последнюю 4-ю шеренгу, но не тут то было, любители привычно прятаться за чужие спины, грубо вытолкали нас в 1-ю шеренгу, да еще «вписались» мы не ранжиру, среди всякой мелкоты. Хотели «затеряться», а оказались впереди – как бельмо на глазу. В более поздние 60-е годы, люди бы сказали – «как два тополя на Плющихе…». Стандартный 4-х шереножный строй из 250 человек, какие-то 30-32 метра по фронту, – все просматриваются как на ладони. Очередной ляп произошел, когда при проверке моряков, стоявших на правом фланге, наши голоса раздались с левого фланга, чем невольно привлекли к себе внимание чуть ли не всего строя. Слава Богу, что в это время представители командования стояли в некотором отдалении, в ожидании результатов «поверки». Потом, следует учесть, что значительная часть матросов, стоящих в этом строю, ранее служили на кораблях, побывавших в бою, и хорошо себе представляли, что везут нас не народное гулянье, а на фронт, где иногда убивают Эти начинали откровенно наглеть и без всякого провода дерзить… Наконец, видимо, собравшись с мыслями перед строем вышли наш «давешний» знакомец – мичман Федор Раскольников, унтер-офицер Маркин, назначенный командующим формируемой Волжской флотилией, и мужчина средних лет бандитского вида в матросской форме и в кожаной тужурке с красной повязкой на руке. Из задних рядов раздался резкий с вызовом голос: «что же Ильин, сегодня ты без няньки?». Раскольников вздрогнул, от прозвучавшей его настоящей фамилии, и как-то растерянно сделал пару шагов к стою…
Ситуацию разрядил Маркин, громким голосом скомандовавший: «произвести доклад о проверке личного состава!». По этой команде, скомандовав строю: «Смирно!!» с докладом о прибытии и о проведенной проверке подошел старший эшелона. Маркин, приняв доклад, и записав, что-то в записной книжке, назвал фамилию одного из старших групп. Из строя на два шага вышел пожилой унтер-офицер сверхсрочной службы.
Оказалось, что из двенадцати человек, покинувших эшелон в период следования до Москвы, семеро были из его команды. Очередная команда прозвучала как гром среди ясного неба: «Караул – арестовать!» По этой команде в сторону вышедшего из строя унтера направились два солдата, вооруженных карабинами. Арестом командовал матрос с красной повязкой на рукаве.
Строй затих, всем было ясно, что пара шуток безвозвратно ушла. Ни слова не говоря, Маркин с Раскольниковым направились в другой конец перрона, на котором были выстроены 250 матросов Черноморского флота, направленных в «распоряжение» Маркина для формирования флотилии. Проходя мимо нас с Димой, Маркин, повернувшись в пол-оборота, гаркнул глядя на меня: «Кто такой?». Отвечаю: «матрос Евдокимов» (под такой фамилией я значился в выданной мне служебной книжке). Повернувшись ко мне всем корпусом, Маркин, видимо, привычно, щелкнув пальцами, подозвал старшего эшелона, и поведя рукой уже в сторону мою и Дмитрия: «это что у вас за детский… А может, кадетский сад?». Старший эшелона стоял рядом, натужно дыша после быстрой ходьбы. Я почувствовал, как холодный пот тонкой струйкой стекал по спине; ноги стали как ватные. Подошли Раскольников и комиссар с бандитской рожей. Приняв положение смирно, громким голосом повторил: «охотник» флота матрос Евдокимов, 18 лет». А этот, что тоже «охотник», крутнул головой в сторону Дмитрия Маркин. «Так точно – «охотник» флота матрос Харитонов», – четко и даже с некоторым вызовом представился Дмитрий. «Комиссар, за этими «охотниками» особый контроль, прибудем в Нижний, разберемся: кто из нас охотник, а кто дичь»…
После роспуска строя и команды «по вагонам», я затравленно начал озираться, быть может сразу удариться в бега? Из состояния ступора меня вывел Дмитрий, дернув за рукав, не даром на него так «запала» Машка: «и, не вздумай, завтра же Маркин «вычислит» и арестует всю нашу группу». Вернувшись на свои места в вагоне, некоторое время молчали, каждый обдумывал ситуацию. Наше «мудрствование» прервало появление Фохта, о его существовании мы в суете событий как-то и забыли… Михаил Евгеньевич заметно волновался, губы его дрожали.. Сделав строгое лицо, он начал разбор с вопроса: «Харитонов и Евдокимов, на каком основании, без моего разрешения вы не встали в строй со всей нашей командой? И где были остальные из вашей «компании»? Дима, выждав секундную паузу, и не поднимаясь с нижней полки, задал встречный вопрос: «Вы, Михаил Евгеньевич, должно быть хотели, чтобы Маркин вам задал вопрос, откуда в вашей команде из двадцати человек семь «охотников» флота? Так, не волнуетесь, он этот вопрос задаст вам после прибытия в Нижний, так что имеет смысл проблемы обсуждать по мере их поступления». До поры мы не стали сообщать Фохту, что все мы едем по чужим документов, из опасения, что он еще больше запаникует и провалит всех нас.
Фохта выпроводили в офицерское купе, с клятвенным обещанием, что без его ведома, пока он числится нашим командиром мы ничего решительного предпринимать не будем. Далее, сошлись на том, что Маркин очень опасен, и спокойно жить нам не даст. После сегодняшнего происшествия можно ожидать, что нас распределят по разным судам, и это следует принять как неизбежность. На Харитона Яковлевича не следует рассчитывать, он и так сделал для нас немало. Дмитрий у экипажного писаря «выдурил» список судов, которые сейчас дооборудуются на Сормовском заводе, и, для начала, следует «вычислить» суда, которые по своим характеристикам войдут в один дивизион, чтобы, «распределившись» по этим судам, хоть на таком уровне не терять связь друг с другом, и ждать удобного случая, чтобы перейти к своим – белым. Последнюю фразу произнес я, глядя на Дмитрия, учитывая тот факт, что на текущий момент основная опасность разоблачения и ареста с вполне предсказуемым результатом грозила нам с ним.
Не исключали и тот факт, что распределение 250 человек нашей «питерской» партии по судам уже произведено заранее. Поскольку информация о составе судов была бы чрезвычайно важна для командования белой Волжско-Камской флотилии, приняли решение список заучить наизусть, а официальный бланк, заверенный руководством Сормовской судоверфи, при себе не держать, и по прибытии в Нижний, спрятать до передачи Фомину. Первый раз в открытой печати я этот перечень судов обнаружил в юбилейном издании, посвященном столетию создания Сормовской судоверфи, или как она тогда называлась «Нижегородская машинная фабрика» в 1949 году при службе старшим военным представителем при объединении «Сормовский судостроительный завод».
– № 1 – бывший пароход «Царицын». Построен в 1912 г. Длина 42,7 м; ширина 12,0 м; осадка 0,8 м. Двигатель – 296 лошадиных сил. Две 76-мм горные пушки, 6 пулемётов.
– № 2 – бывший пароход «Кабестан» (2 января 1919 г. переименован в «Народоволец»). Длина 43,9 м; ширина 14,2 м; осадка 1,1 м. Двигатель – 260 л.с. Две 76-мм горные пушки, 6 пулемётов.
– № 3 – «Бурлак». Построен в 1898 г. Длина 43,9 м; ширина 7,0 м; осадка 0,8 м. Одна 76-мм горная пушка, 6 пулемётов.
– № 4 – «Белая акация». Построена в 1913 г. Длина 44,5 м; ширина 10,9 м; осадка 0,8 м. Двигатель – 200 л.с. Две 76-мм горные пушки, 6 пулемётов.
– № 5 – «Ваня» (он же «Ваня-коммунист«). Построен в 1905 г. Длина 53,3 м; ширина 7,32/15,2 м; осадка 1,2 м. Двигатель – 300 л.с. Две 75/50-мм пушки Кане, одна 47-мм пушка Гочкиса, 6 пулемётов.
– № 6 – «Добрый» (с 7 февраля 1919 г. переименован в «Товарищ Маркин»). Построен в 1870 г. Водоизмещение 561 т. Длина 61,24 м; ширина 7,92/15,85 м; осадка 1,34 м. Двигатель – 600 л.с. Скорость 10 узлов. Две 76-мм пушки образца 1902 г., 6 пулемётов.
– № 7 – «Ташкент». Построен в 1912 г. Длина 40,3 м; ширина 10,7 м; осадка 0,7 м. Двигатель – 180 л.с. Скорость 8,6 узлов. Одна 76-мм пушка обр. 1902 г., одна 47-мм пушка Гочкиса, 7 пулемётов.
– № 8 – «Дельфин». Построен в 1904 г. Длина 57,9 м; ширина 17,1 м; осадка 1,2 м. Двигатель – 448 л.с. Одна 76-мм пушка обр. 1902 г., 7 пулемётов.
– пароход «Ольга» (13 января 1919 г. переименован в «Авангард Революции»). Построен в 1899 г. Водоизмещение 445 т. Длина 68,27 м; ширина 8,53/18,31 м; осадка 1,42 м. Двигатель – около 1000 л.с. Скорость 10-12 узлов. Одна 122-мм гаубица, одна 76-мм пушка обр. 1902 г., два пулемёта.
– пароход «Коновод». Построен в 1894 г. Длина 49,7 м; ширина 12,8 м; осадка 0,9 м. Три 76-мм пушки обр. 1902 г., 6 пулемётов.
– пароход «Лев». Построен в 1901 г. Длина 57,9 м; ширина 14,2 м; осадка 1,1 м. Двигатель 260 л.с. Одна 76-мм пушка обр. 1902 г., одна 37-мм пушка Гочкиса.
– пароход «Братство». Построен в 1896 г. Длина 62,2 м; ширина 18,8 м; осадка 1,4 м. Двигатель 720 л.с.
– пароход ??? (переименован в «Дело Советов»). Одна 76-мм пушка обр. 1902 г.
– Баржа «Тёща» (переоборудована в затоне Муромке (затон им. Карла Маркса) в плавбатарею «Атаман Разин»). Год постройки – 1914 г. Водоизмещение 1900 т; длина 106,6 м; ширина 17 м; осадка 2,1 м. Четыре 130/55-мм пушки и 8 пулемётов.
– Баржа «Тезей» (переоборудована в плавбатарею и переименована «Сережа»). Построена в 1917 г. Водоизмещение 2000 т; длина 83,2 м. Первоначальное вооружение – четыре 102/60-мм, шесть 75/50-мм пушек, восемь 47-мм и две 37-мм пушки Гочкиса. Позднее её орудия были переданы другим судам, и большую часть кампании 1918 г. она имела четыре 102-мм, одну 47-мм, две 37-мм пушки и 12 пулемётов.
– Баржа «Финляндия» (25 ноября 1918 г. переименована в «Память Урицкого»).
– вооружённые винтовые катера «Стерегущий» и «Гражданка»…
В этом списке я пронумеровал те пароходы, баржи, переоборудованные в батареи, что числились в том, датированном маем 1918 года списке. Там же были указаны примерные сроки ввода в строй того, или иного судна. Те же плавсредства, которым я не присвоил номера, в списке отсутствовали потому, что к маю 1918 года уже были на плаву.
Тогда же, накануне отправл
ения из Петрограда в Нижний Новгород мы имели, не скрываемую ни от кого информацию, что на Балтийской судоверфи, проходят текущий ремонт 4-5 старых миноносцев, предназначавшихся к отправке на Волгу и Каспий.
Как позже выяснилось, что 6 июня 1918 г. В.И. Ленин распорядился отправить четыре миноносца с Балтийского флота на Волгу, и 2 августа они вышли в поход. Через Мариинскую систему первые три шли своим ходом, а «Поражающий» – на буксире. Для уменьшения осадки с них были сняты орудия, на борт было загружено минимальное количество топлива, откачана балластная вода. По прибытии в Нижний Новгород на Сормовском заводе орудия в течение нескольких дней были вновь установлены.
24 августа прибыли в Нижний Новгород, где на них установили по две 75/50-мм пушки. Это были: старые миноносцы типа «Сокол», построенные перед Русско-японской войной. «Прыткий«, «Прочный«, «Ретивый» и «Поражающий«.
По самому поверхностному анализу технических данных пароходов нами были выделены два совершенно однотипных пароходика – «Лев» и «Дельфин», имевших примерно равноценное вооружение. Стояла задача, при распределении по судам стремится попасть на них, мотивируя это тем, что нам хорошо знакомо их вооружение.
Действуя по второму варианту, по возможности затягивая процесс распределения по судам (к примеру, имитируя, или вызывая искусственно инфекционное заболевание (дизентерию) в надежде подхода в Нижний четырех миноносцев, мотивируя свое стремление служить на военных кораблях.
С прибытием в Нижний Новгород, мы участвовали в разгрузке вагонов с техническим имуществом с последующем погрузкой его на грузовые трамвайные платформы, отправляемые на судостроительный завод. Один из наших кадетов был выделен в группу сопровождения и последующей разгрузки этих платформ, но оказалось, что от складов, где происходила разгрузка, ни верфи, ни причалы не просматривались. С вокзала, расположенного в Нижегородском районе Канавино, мы пешим порядкам, перейдя по наплавному мосту через Волгу, и пройдя метров 600 вдоль набережной, вышли на площадь с наплавным речным вокзальчиком и вошли под арку трехэтажного здания казарменного типа, оказавшегося частью флотского полуэкипажа. Здания составляли правильный прямоугольник, с внутренним двором, на котором был оборудован плац, размером 20 на 40 метров. Мог ли я предположить, что в этом здании – в управлении Военным портом, мне придется неоднократно бывать в период войны, да и в послевоенные года, в период службы в структурах военной приемки кораблей, строившихся в Нижнем и на ближайших к нему судостроительных верфях.
Тогда же 20 мая 1918 года нашу «питерскую» группу разместили в громадной казарме 2-го этажа правого крыла экипажного здания, а для «севастопольской» или правильнее, «черноморской» группу выделили помещение на третьем этаже. Не успели мы сбросить с плеч вещевые мешки, как джин из бутылки появился «комиссар» с бандитской рожей, радостно сверкавшей многочисленными золотыми «фиксами». Обращаясь, прежде всего ко мне, но при этом радостно оглядывая остальных – «искал двоих, а вас тут оказывается целое кубло, тем лучше – через пять минут всем в предбанник камбуза – на всю ночь чистить картошку… А с тебя, унтер, за каждого спрошу…». Я в который раз пожалел, что при замене кадетских погон на матросские я позарился на погоны с нашивками младшего унтер-офицера. Пока ребята располагались в казарме, я с трудом нашел спуск в подвал, проложенный по всей длине казармы, по стандартному расположению столов и скамей, и по специфическому ни с чем не сравнимому «аромату» угадывалась экипажная столовая. В самом конце столового зала был тамбур на входе, в который стоял свирепого вида грузин, или армянин, скаливший белые зубы, и точивший друг о дружку громадные поварские ножи. «Пачему одын, а не дэсят? – радостно спросил этот колоритный тип… Комысар обещал дэсят… Сэм человек и до обэда не успэют»…
«Вот комиссару и задавай этот вопрос, а я приведу шестерых»… Заглянув в тамбур я увидел гору гнилого картофеля и шесть лагунов, стоявших в ряд. Метрах в десяти такая же гора и лагуны… Судя по всему – для «черноморцев»… С печалью вспомнилось, что в корпусе овощи чистили матросы из команды обслуживания. Зная казарменные традиции, оставили одного нашего товарища на охране наших шмуток с обещанием, подменить через пару часов. Да и он был не в претензии, вошел тут же в режим «сторожа» и завалился на койку. Доведя группу до камбузного тамбура, я отправился на поиски комиссара для уточнения не простого для специалиста процесса чистки картофеля на 500 человек личного состава. В Кронштадте каждому из нас неоднократно пришлось дежурить по столовой, в которой питалось до полутора тысяч человек. Комиссара я застал лежащего на койке, не разуваясь, с ногами на одеяле.
– Ну, что там еще?
Не зная, как правильно величать этого обнаглевшего урода, я сообщил ему, что из того гнилого картофеля, что выделен для чистки, будет максимум три, а не шесть лагунов чищеного продукта.
– И в кого ты такой умный?
– В маму и папу, – так что нам делать? К чистке приступим только в присутствии дежурного по столовой и дежурного по экипажу…
– Вот ты, – ткнул в моем направлении грязным пальцем с обкусанными ногтями комиссар, и будешь эти сутки дежурным по камбузу и столовой. А дежурного по экипажу я сейчас направлю в столовую, пошел вон, умник, я еще с вашей бандой разберусь.
От такой наглости, исходившей от рядового матроса, с мутными комиссарскими полномочиями, я от неожиданности схватился рукой за правый бок, на котором два года носил палаш. Мое движение было воспринято комиссаром как красная тряпка быком на корриде, он вскочил с койки и потянулся к вешалке, на которой висел маузер в деревянной коробке… но задержался и повернулся ко мне.
– Что барчук, хватился за бочок, а кортика то нет… Отобрали вовремя все кортики… А сейчас – выполнять приказ, – и до 6 утра доложить об окончании чистки картофеля…
Я поспешил уйти, чтобы не совершить других ошибок. Должно быть так ощущают себя военные разведчики во вражеском окружении.
Минут через тридцать в тамбур столовой, бряцая обшарпанной шашкой, спустился пожилой мужчина в форме армейского прапорщика с повязкой дежурного на рукаве. Не обращаясь ни к кому, он прошел к куче картофеля, натужно потянул носом, вынул грязный носовой платок и громко высморкался. Мы, устав от вынужденного обстановкой напряжения, тоже немного расслабились – чуть ли не хором: «Будьте здоровы, ваше благородие».
Прапорщик зарделся и молодецким движением руки поправил прокуренный седоватый ус: «К утру, чтобы было три лагуна чищеной картошки, и баста!»
И направился к выходу… Ну что ж, как говорится, три – не шесть, и на том спасибо. Рядом с нами бестолково суетились за чисткой своей кучи картошки человек пятнадцать «черноморцев». Где-то в 4 часа ночи, когда чистка картофеля подходила к концу, из темного угла тамбура от группы «черноморцев» отделился плечистый, рослый парень с георгиевской медалью на форменке: «Дима, дорогой, а ты как сюда попал?» Дима Хрущев от неожиданности уронил в лагун неочищенную картошку… Оказалось, наш сосед с Аполоновки. Работал на судоремонтном заводе, в конце октября 1917 был призван на флот, служил на эскадренном миноносце «Фидониси», героически обстрелявшим в декабре прошлого года мирные южнобережные города Крыма. При «радостной» встрече земляков, я благоразумно приподнялся от лагуна, перейдя в затененный угол тамбура. Опять – неизбежное вранье, опять «прокол», надо что-то резко предпринимать… Где-то в 5.45 докладываю заведующему камбузом грузину и дежурному по экипажу о завершении чистки картошки и получаю разрешение, – участникам чистки, отдыхать в интервале между завтраком и обедом. Принимая указание комиссара о дежурстве по столовой за неуместную шутку, пытался вздремнуть до 7 часов…. Как из кошмарного сна появляется усатая рожа – вопрошающая: «кто будет докладывать дежурному о готовности завтрака?».
С заходом на камбуз, одеваю грязную поварскую куртку, такой же зачуханный и помятый поварской колпак и в присутствии заведующего камбузом несу на подносе, прикрытом салфеткой относительной чистоты малый чайник с морковным чаем, два ломтика черного хлеба и кружок маргарина. Захожу в комнату дежурного, обхожу стороной спящих за столом телефониста и рассыльного и докладываю в сторону храпящего тела: «Господин прапорщик, завтрак команде готов, извольте – ваш чай!».
Прапорщик приподнялся и обратил ко мне сияющую от счастья усатую рожу: «Благодарю вас, унтер-офицер»… Вы свободны».
Махнув рукой на какую-либо конспирацию, мы теперь уже инстинктивно держались друг друга, должно быть, надеясь на коллективную защиту.
Харитона Яковлевича тут же по приходу в экипаж определили старшим писарем в экипажную строевую канцелярию, и с этого момента реальной помощи оказать нам он не мог, разве только – полезной для нас информацией.
Все резко изменилось, когда 20 июня 1918 г. Николай Григорьевич Маркин прибыл в Нижний Новгород и активно возглавил процесс формирования флотилии.
Сразу же по приезде Маркина на улицах Нижнего были расклеены листовки:
«Объявление комиссара по организации и формированию Волжской военной флотилии. Требуются в Волжскую военную флотилию опытные: артиллеристы, пулеметчики, машинисты и лоцманы. При поступлении требуется рекомендация или удостоверение от каких-либо советских организаций. Не имея таковых, просят не беспокоиться. Условия: с 6 до 8 час. Веч. ярмарка. Театральная площ., №№ «Россия».
Комиссар Маркин».
Гостиницу «Россия» Маркин занял под свой штаб... Кстати, среди добровольцев оказался и восемнадцатилетний Всеволод Вишневский – будущий писатель и драматург.
2 июля в Нижний прибыл очередной эшелон с матросами Черноморского флота. Однако большинство местных речников по-прежнему не желало участвовать в войне. Так, 12 июля Маркин устроил митинг на вооруженном пароходе «Царицын», где комиссар был встречен неодобрительными выкриками речников. Выражая мнение старого экипажа, капитан «Царицына» Тихонов заявил: «На Волге мы воевать не должны. Волга должна быть нейтральной рекой, и братоубийством мы не будем заниматься». Комиссар Маркин приказал арестовать Тихонова. Судя по всему, его затем расстреляли.
Несколько позже (9 августа) Ленин отправил телеграмму нижегородскому Совету: «В Нижнем, явно, готовится белогвардейское восстание. Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов… навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т.п. Ни минуты промедления… Надо действовать вовсю: массовые обыски. Расстрелы за хранение оружия. Массовый вывоз меньшевиков и ненадежных. Смена охраны при складах, поставить надежных…». Нетрудно представить, какую бойню устроили в городе большевики после получения этой телеграммы...
Все громадное казарменное помещение арочными сводами было разделено на три отсека. Несмотря на начало календарного лета в казармах было сыро и холодно, но помещения не отапливались, ночью было холодно даже под двумя одеялами. Да и одеялами, протертые до дыр грязные тряпки можно было считать только условно. Чтобы что-то положить под голову, нужно было в полотняный мешок, при «рождении» названный наволочкой, положить два бесформенных блинообразных предмета в ситцевой оболочке, когда-то бывшими подушками. И, тем не менее, по рекомендации Харитона Яковлевича мы расположились компактной группой в углу, простенка, наиболее удаленного от огромных в рост человека окон, в надежде, что выбрали наиболее приемлемее для сна место. Как я и предполагал, поспать нам с Димой не пришлось, в ротном помещение нас разыскал заведовавший камбузом грузин; он уточнил нами фамилии и приказал прибыть в кабинет на третьем этаже штабного корпуса.
Просчитав возможный ход событий, я разбудил Сергея Гиацинтова и сориентировал его по дальнейшим действиям на случай, если мы с Димой не вернемся. Дойдя в своем повествовании до реальной угрозы нашего разоблачения с вполне предсказуемыми в условиях большевистского террора последствиями, я дам краткую характеристику кадетам-севастопольцам нашей тогда уже бывшей № 3-а роты Морского училища.
Гиацинтов Николай Петрович. Его отец – священник Петр Иоаннович, числился иеромонахом Георгиевского монастыря на мысе Фиолент. Много кампаний проплавал корабельным священником на кораблях Черноморского флота, в том числе и на старом линейном корабле «Три Святителя». Семья проживала на улице Соборной в доме №10. Несмотря на свое происхождение был прирожденным авантюристом, мог выбраться из, казалось бы, самых затруднительных положений. При фабрикации документов второго комплекта взял матросскую книжку Сергея Ромашкина.
Гезехус Владимир Александрович. До учебы в корпусе закончил 5 классов мужской гимназии. Отец – капитан 1 ранга Гезехус Александр Петрович (1875-1920). В Севастополе семья проживала в Морском офицерском флигеле № 21.
Полянский Николай Петрович. Его отец – Петр Константинович – подполковник корпуса жандармов, многие годы возглавлял жандармский пост и команду, контролировавшую въезды на территорию Севастопольской крепости.
Кораблев Георгий Борисович. Отец – Борис Александрович 1875 года рождения, морской врач, действительный статский советник, старший ординатор Севастопольского Морского госпиталя. Семья проживала на Екатерининской, 41.
Сенявин Дмитрий Николаевич. Отец – Николай Львович, капитан 1 ранга, командир канонерской лодки «Уралец». Семья проживала на Екатерининской, 50.
Вы вправе задать вопрос, почему я о своих однокашниках, и соратниках по той авантюре лета 1918 года, привожу только эти данные? Рискуя сгинуть в том водовороте, мы обменялись адресами своих родителей, чтобы в случае, если кто из нас останется жив, сообщить им о судьбе их невезучего сына. Записки с адресами мы вложили в накладки наших крепких английских ботинок, в надежде, что они нам никогда не понадобятся.
С некоторой дрожью в коленях мы с Дмитрием подошли к двери со зловещей во все времена надписью ОО – особый отдел, глубоко вздохнули и нажали на кнопку звонка… тишина… Громко постучали в дверь, откуда-то из далека донеслось: «заходите – открыто». Переступили через порог, в глубине большого кабинета, обшитого дубовыми панелями, стоял мощный двухтумбовый письменный стол. Самое интересное, что уполномоченный Особого отдела размещался в этом кабинете даже в 1959 году, когда я прибыл сюда, чтобы получить справку для отдела кадров при увольнении в отставку. Ну как тут было не поверить в незыблемость и «вечность», этой гребаной Советской власти…
Тогда же, мы ожидали увидеть в кабинете все того же матроса или плешивого прапорщика со звериным оскалом, а увидели интеллигентного вида мужчину лет 50-55 с стареньком, потертом сюртучке, застегнутом на все пуговицы. Он внимательно и изучающе смотрел на нас. Потом, совершенно по-граждански, или даже по-домашнему, предложил нам сесть на обтянутый кожей диван, а сам сел напротив на один из многочисленных стульев. Мужчина представился нам: «Поликарп Семенович, бывший надворный советник, бывший земский мировой судья. В настоящее время заведую канцелярией и архивом известной вам организации – он повел рукой по нескольким огромным шкафам, стоявшим по обоим сторонам кабинета. В связи с убытием на Восточный фронт штатного начальника Особого отделе, мне поручено временно исполнять его обязанности, впредь до его возвращения, либо – назначения нового… Не скрою, местный комиссар «товарищ» Оглоблин, уверен, что вы – бывшие морские кадеты, внедренные на формируемую Волжскую флотилию одним из подпольных офицерских центров с целью проведения разведки, диверсий и террористических актов. Кстати, вы, должно быть, в курсе, что вчера был убит комиссар Петроградской ВЧК товарищ Урицкий? И с минуты на минуту ожидается постановление Совнаркома об ужесточении Красного террора?
Вам должно быть интересно, как я, бывший сельский учитель и мелкий чиновник попал на эту должность. Все объясняется просто: мой сын, рано остался без матери, и при большой загруженности моей по службе, рос и воспитывался рядом с сыном моей кухарки и по совместительству, сожительницей. Окончив 4 класса церковно-приходской школы, служил посыльным на почте, дружил с такими же малокультурными и пьющими молодыми людьми. Дважды арестовывался за провоз через Шведскую границу и хранение запрещенной литературы. С началом войны был призван на службу во 2-й Балтийский экипаж и стал членом Центробалта. В марте этого года при переходе флота из Гельсингфорса в Кронштадт, заболел воспалением легких и умер в Кронштадтском госпитале. Его друзья проявили заботу о старике, и чтобы я не умер с голоду «пристроили» меня на службу, здесь в Нижнем Новгороде, где меня помнят, как участника и организатора студенческих протестных акций. Был такой грех…»
Мы с Димой были готовы поверить Поликарпу Семеновичу в его искренность, но мы не забывали о том, что любая ошибка, допущенная нами, может слишком печально отразиться не только на нашей судьбе, но и судьбе наших товарищей.
Между тем, Поликарп Семенович сообщил нам, что в период службы на кораблях, его сын неоднократно защищал Маркина, служившего вместе с ним, от придирок и угроз со стороны матросов, видевшим в Маркине злобного жиденка, с мерзким мелочным характером. Ища способ защитить от нападок этой «братвы», Маркин примкнул к членам экипажа, сочувствовавшим эсеровской партии, затем переметнулся к анархистам, и в конечном итоге стал сотрудничать с группой социал-демократов-меньшевиков. Достаточно высокий для матросской среды уровень образования позволил ему к марту 1917 года возглавить совет минного учебного отряда Балтийского флота. Даже в своем агрессивно настроенном окружении, Маркин выделялся злобой и жестокостью. Его уровень и авторитет в Центробалте был значительно выше, чем у совершенно «отмороженного» садиста и дебошира Павла Дыбенко. После февральских событий под Псковым и Нарвой, когда Дыбенко опозорился даже перед своими соратниками, и ушел в тень, опасаясь мести со стороны Троцкого, все его выборные поста перешли к Маркину.
Лев Троцкий, люто ненавидя Дыбенко, пытавшегося по недостатку ума, дерзить на заседаниях Совнаркома «железному Льву», демонстративно приблизил к себе и возвеличил Маркина, не без оснований считая, что иудей иудея не подведет и не предаст… Нужно отметить, что Троцкий редко ошибался в людях, выдвигая их на ответственные должности, так и в случае с Маркиным.
У нас не было выбора, мы были обречены довериться этому, по всем признакам, порядочному и доброму человеку. Рассказав о своей стычке с Маркиным на перроне Московского вокзала, мы высказали опасение, что теперь он нас в лучшем случае не оставит в покое, в худшем – поставит к расстрельной стенке. Поликарп Семенович сказал на это следующее: «Я не знаю ваших целей, но вижу, что вы воспитанные ребята, по всем признакам из офицерских семей, я постараюсь вам помочь. Будем надеяться, что до тех пор, пока вы будете здесь, в Нижнем под моей защитой, Маркин не решится открыто вас преследовать. Напишите на этом листке свои фамилии и имена. Видимо, оценив качество почерка каждого из нас, он предложил Дмитрию занять сверхштатную должность одного из писарей особого отдела, до той поры остававшуюся вакантной, а мне предложил принять должность заведующего библиотекой, заговорщически сообщив, что там очень милая библиотекарша, по всем признакам, требующая помощи и защиты.
Сделав секундную паузу только для того, чтобы переглянуться, мы тут же дали согласие на предложение Поликарпа Семеновича. «К исполнению своих обязанностей можете приступать сегодня же, пока вы не попались на глаза Маркину». Видя, что мы в нерешительности задержались на полпути к двери, Поликарп Семенович, спросил: «У вас еще остались вопросы»? Дмитрий добавил, что вместе с нами еще пятеро молодых людей, нуждающихся в поддержке и, возможно защите. Поликарп Семенович, на секунду задумался и подозвал нас к письменному столу, к которому он успел отойти.
«Вот вам по листу бумаги, – пишите в адрес начальника Особого отдела Флотского полуэкипажа при Нижегородском Военном порту, что ни вы, ни ваши товарищи, перечислите их фамилии и звания, не планируют никаких агрессивных акций против командования порта. Распишитесь, а мне будет достаточно вашего честного слова в подтверждение написанных вами записок. Теперь, вы, Борис предупредите ваших товарищей, что с сего момента они числятся агитаторами при политотделе и членами редакционного совета по изданию еженедельной настенной газеты. Это положение даст всем вам возможность, оставаясь на казарменном положении, по 4 часа ежедневно выполнять обязанности по названным мной должностям. Начальника политического отдела я оповещу о принятом мной решении. Да, теперь о самом главном: при распределении экипажей по приходящим из Сормово судам я постараюсь, по возможности, учесть ваши пожелания. Надеюсь, вы оправдаете мое доверие, и мне не придется выяснять отношения с малоприятным мне «товарищем» Маркиным. Учтите, что самые первые поступления судов ожидаются не ранее конца июля, а до той поры у нас с вами есть время для совместного сотрудничества. И теперь последнее, чтобы вы не забывали о том, в каком заведении побывали, распишитесь в этих бланках, а я их заполню с указанием, что вы согласились на добровольное сотрудничество… Не бледнейте, как только вы покинете Нижний Новгород, я уничтожу эти листки, ну а если, не дай бог, в течение ближайшего времени что-то взорвется, или кого-то из именитых большевиков ненароком пришибут, то ответите по всей строгости революционных законов…»
На какой-то момент мы с Димой приуныли, но, опять-таки, с учетом еще утром складывавшейся обстановки, не показалось слишком большой жертвой. Вернувшись в казарменное помещение, мы застали наших совсем было приунывших друзей, и не уточняя деталей нашего посещения сообщили те изменения, что ждали нас в распорядке дня.
Немного успокоившись, мы продолжали, выполняя распорядок дня, не вызывать претензий со стороны командования экипажа, которого, кстати, мы в глаза не видели. Выполнение новых «общественных» поручений позволяло нам при необходимости уединяться для обсуждения поступавших новостей. Придя в помещение библиотеки, я застал там скромную миловидную девушку лет 16-ти, сообщил ей о поставленной мне задаче, и она обещала ввести меня в курс моих новых обязанностей. Выяснилось, что в фондах библиотеки имеются тысячи «единиц хранения», когда-то принадлежавших Волжскому пароходству, в том числе, его военно-мобилизационному отделу. Имелось много изданий на немецком, английским и французских языках по навигации, по механике, по морским путешествиям и исследованиям мирового океана. Серафима, так звали девушку, сообщила мне что значительная часть книг не была востребована более четверти века, и по Циркуляру, разосланному Наркомом культуры, подлежали передачи в профильные архивы, в случае же отсутствия таковых в губерниях, подлежала уничтожению, и замене новыми советскими изданиями, но таких поступлений на ее памяти за последний год не было. Спустившись в подвальное хранилище, я обнаружил, что десятки тысяч книг и пособий не включены в библиотечные каталоги. Оказалось, что Сима не знала о том, что в 1916 году в библиотечное хранилище были загружены фонды библиотек Ревельского и Либавского Морских собраний.
Как только я доложил о своем «открытии» Поликарпу Семеновичу, тот через начальника строевого отдела экипажа передал мне приказание в кратчайшие сроки произвести систематизацию фондов библиотеки и составить подробный каталог книг по военно-морской тематике. Я с большим желанием взялся за порученное мне задачу. В течение 3-х недель с помощью Серафимы, я составил каталог, как минимум, на треть имеемых в хранилище книг, часть которых была передана в основной фонд, но распоряжаться этими книгами Серафима была не в состоянии, по недостатку у нее общего и отсутствие специального военно-морского образования. В библиотеку зачастили офицеры из дивизиона строящихся и ремонтирующихся подводных лодок при Сормовской судостроительной базе. Я получил разрешение выдавать по абонементу книги инженерам и техникам Судостроительной верфи. В вечерние время я подменял Серафиму на выдаче книг. В читальный зал я передал 20 экземпляров книги адмирала С.О. Макарова «Рассуждение по вопросам Военно-морской тактики».
Где-то в конце июня в Нижний прибыли бывшие офицеры и призванные из запаса капитаны речных пароходов, в период войны имевшие офицерские звания, и назначенные командирами на суда формируемой Волжской флотилии. В читальном зале библиотеки и в зале совещаний управления экипажа проводились организационные занятия с руководящим составом флотилии. После первых же проведенных, а вернее – загубленных занятий, Маркин, ощущавший свою неспособность грамотно руководить боевой и повседневной деятельностью флотилии, вышел на Троцкого и настоятельно потребовал, чтобы в Нижний прибыл Федор Раскольников для проведения занятий с командирами и капитана судов. Решительный и расчетливый Николай Маркин, был уверен, что Лев Давыдович вынудит Раскольникова принять должность начальника штаба флотилии. Маркин не в полной мере учел, что за Раскольникова горой стоит Раиса Рейснер, к тому времени успевшая «очаровать» и Троцкого. Пройдет немного времени, и эта «революционная фурия», с пользой для дела, приберет к рукам даже диковатого и обезьяноподобного Карла Радека. В этой обстановке «всеобщего» обожания Рейснер, «обижать» и без того обиженного судьбой Раскольникова Троцкий не решился, рекомендовав ему временно для обеспечения решительного и грамотного руководства взять в свои руки командование Волжской флотилией, оставив за Маркиным политико-воспитательные функции.
Обеспечивая тактическую подготовку командиров судов специальной литературой, я был свидетелем, как Федор Федорович, усевшись в режиме «проверяющего» в углу зала, тревожно шевеля губами, взирал на то, как Николай Маркин с его четырьмя классами провинциальной гимназии, изображал из себя «стратега» новой, советской формации. В конечном итоге в Москве, куда к тому времени перебрались властные структуры Советской власти, было принято решение – Раскольникову возглавить дальнейший процесс формирование флотилии, а Маркин становился военным комиссаром флотилии. Весь этот период еженедельно при входе в зал совещаний вывешивалась стенные газеты, основным содержанием каждой из них были иллюстрации и краткие описания наиболее известных битв Русского флота – Гангут, Чесма, Синоп. В вестибюле при входе в казарму 2-го этажа вывешивалась газета и вырезками из центральных Советских газет «Правда», а позже – Известия Наркомата ВМФ.
Сима приносила из дома вкуснейшие пирожки, спеченные или пожаренные из ржаной пайковой муки с морковью. Мне эти пирожки потом долго снились на обледеневших баржах под Симбирском, в морозные ночи отступления к Новороссийску и особенно в КПЗ Кронштадта. Временами мне приходили грешные мысли: не воспользоваться ли предложением Поликарпа Семеновича и не остаться ли в Нижнем на должности заведующего библиотекой и музеем Волжского пароходства.
Когда в начале 80-х годов мне пришлось встречаться и общаться с протоиереем Старком, сыном адмирала Старка. То этот, пожилой, много испытавший в жизни человек, поведал мне о том, что с середины 1918 года, немалая часть бывших офицеров и даже некоторое адмиралы, такие как Бахирев, не столько из доверия к большевистскому режиму, сколько от кажущейся безысходности, пошли на службу на малозначащие должности в военных архивах, штабных структурах, но буквально через несколько месяцев об этом очень пожалели. С учетом часто менявшейся оперативной обстановки на фронтах гражданской войны, периодически проводились «чистки» и превентивные аресты представителей бывшего «имущего» класса, не зависимо от степени их виновности.
Тогда же отрезвление наступило резко и сработало как ледяной душ – выдавая очередную книгу Николаю Маркину я протянул журнал росписи в получении книги, и тот, отшвырнул журнал мне в лицо, а когда я поднимал его с пола, просипел мне с животной ненавистью и скорчив свою поганую рожу: «я таких как ты, кадет, насквозь вижу… на вершок под землей чую»…
При этом он со свистом втянув ноздрями воздух, пулей вылетел из библиотеки, хлопнув дверью так, что со стены посыпалась штукатурка. Эту сцену наблюдала Серафима, обратившая внимание на крики у стола выдачи литературы. С тревогой в голосе она спросила: «и что же теперь делать?». «Печь пирожки с морковью…», – сказал, я не сообразив, что умная девушка должна была воспринять такой «уместный» совет, как «молчи дура, не твоего куриного ума дело…».
Где-то 15-16 июля по всему экипажу было объявлено, что на общем построении будут оглашены списки экипажей судов флотилии. Безусловно, мы ждали этого момента, и, все-таки, случилось это уж очень неожиданно. Дима, которого привлекали к печатанию и переписке документов, узнал, что спешка эта вызвана резким обострением обстановки на Восточном фронте. Накануне, этого дня, когда я, наводя порядок в библиотеке, выносил мусор, ко мне как бы, случайно подошел Харитон Яковлевич и сказал, что два дня назад виделся с Фоминым и передал ему список судов флотилии. Фомин просил, по возможности, уточнить вооружение основных судов и степень их готовности к переходу в район ведения боевых действий. Сошлись на том, что информацию эту можно будет собрать после объявления списочного состава экипажей с указанием каждому конкретной должности. Яковлевич сказал, что эти списки будут тут же засекречены и едва ли к ним найдем доступ. Направляясь с очередным докладом по составлению библиотечного каталога к пропагандисту политотдела, я застал у него секретчика штаба Кронштадской базы, которого часто видел в учебном отряде подводного плавания; вспомнил, что с ним по-дружески общался Яковлевич. О том, что наверняка со штаба Балтфлота доставлены какие-то секретные документы я смог сообщить Яковлевичу только на следующее утро, он, в сердцах назвал меня «тюхой», за то, что я затянул с сообщением, и куда-то сразу направился. К обеду того же дня удалось выяснить, что, действительно, секретчик доставил из Питера штатное расписание для каждого судна флотилии, и теперь будет ожидать, когда в штабе флотилии это штатное расписание заполнят фамилиями конкретных специалистов, чтобы доставить в Главный Морской штаб.
Между тем, все работники штаба и политотдела экипажа подключились к процессу составления экипажных списков. Я, посовещавшись с своими ребятами, решил, что по степени готовности и по составу вооружения следует стремиться попасть на два однотипных парохода, которые мы уже «присмотрели» для себя: «Дельфин» и «Лев». Кто мог тогда предположить, что один из них сгорит в первом же бою, а второй будет основательно поврежден. Ну, а пока, на каждом их них устанавливалось 76 мм горное орудие, основу расчетов которых мы могли бы составить. С этой просьбой-предложением я и устремился к Поликарпу Семеновичу, но неожиданно в его кабинете застал мужчину лет 35-37 в морском кителе и черной повязкой на глазу. Я хотел было «отработать» задний ход, да ни тут-то было, – незнакомый начальник приказал мне подойти к столу. Это приказание застало меня врасплох, потому как в кулаке у меня был зажат листок с пофамильным расписанием расчетов 2-х горных орудий. Видимо, учитывая ту решительность с смелость, с которой я перешагнул порог кабинета, мужчина «безошибочно» определил во мне информатора особого отдела. Я представился своей вымышленной фамилией и званием, а главное, той общественной «нагрузкой» что выполнял в экипажной библиотеке. Мне было предложено сесть, незнакомец внимательно изучал меня своим единственным глазом. Наконец, он задал мне вопрос – присутствовал ли я в читальном зале библиотеки во время проведения в нем занятий с командирами судов и офицерами штаба флотилии. Я ответил, что обеспечивал участников совещаний и занятий заявленной ими литературой и учебными пособиями. Последовал второй вопрос – какое учебное заведение я закончил до призыва на службу? И тут я от волнения прокололся, я не назвал положенные по легенде три класса ЦПШ, а сказал, что закончил 5 классов реального училища. Незнакомец приложил к глазу монокль и с секундной выдержкой задал вопрос – какое впечатление у меня сложилось по готовности командиров и капитанов судов выполнять боевые задачи?
Быть может, незнакомец обладал способностью гипноза, но я, совершенно пренебрегая осторожностью, заявил, что командиры судов производят впечатление опытных судоводителей, а как они поведут себя в бою сказать сложно… Чекист продолжал: «Вы, кажется еще что-то хотели сказать, так говорите…».
Видимо, ненависть, которую я испытывал по отношению к Маркину, затмевала мой разум. Слегка, помявшись, я сказал, что у меня сложилось впечатление о неготовности «товарища» Маркина командовать флотилией в реальном бою.
– Реальное училище, говорите, ну-ну... Между тем, вы мне очень помогли. Естественно, вы поминаете, что о нашем разговоре не следует, да и небезопасно для вас упоминать. Я здесь, некоторым образом, проездом, а Поликарп Семенович будет в кабинете через пару часов. Единственная просьба, о нашем с вами разговоре и он, опять-таки, из соображений безопасности, лучше путь не знает. Троицу таких же «реалистов» я бы с готовностью взял на службу в свой отдел. Можете быть свободны.
Соблюдая меры предосторожности, я увиделся с Харитоном Яковлевичем и поделился последней полученной информацией. Видимо, в тот же вечер Фомин был проинформирован о том, что на уровне особого отдела и Политического управления Балтийского флота решается вопрос о замене Маркина на должности командующего Волжской флотилией. Мне было тревожно, но вместе с тем и приятно, что приходится выполнять функции военного разведчика.
Между тем, страсти накалялись. Комиссия политуправления Приволжского округа, ознакомившись с наглядной агитацией и стенной печатью нашего полуэкипажа, постановила – редакторов нашей стенной газеты рекомендовать на учебу в создаваемое в Петрограде политическое училище ВМФ имени Рошаля. Посовещавшись с Харитоном Яковлевичем, решили, что это не самый плохой вариант. По крайней мере, дезертировать из училища в Петрограде значительно легче, чем из состава Волжской флотилии. Единственная, но серьезная опасность просматривалась в том, что мандатная комиссия при приеме в училище может без труда выяснить происхождение наших документов. Посовещавшись, приняли решение подать на имя начальника политического отдела экипажа рапорта с просьбой направить на учебу через год, «когды мы получим боевой опыт в борьбе с врагами советской власти и будет достигнута победа над мировой буржуазией»
Говорят Маркин, вступивший в права комиссара и начальника политотдела Волжской флотилией, разорвал рапорта и грозился искоренить белогвардейщину в полуэкипаже. Еще больший скандал разразился, в процессе утверждения списков экипажей судов флотилии. Просматривая списки, Маркин обнаружил наши фамилии в числе команд «Дельфина» и «Льва». Говорят, он орал как резанный, и опять грозился перестрелять всех скрытых контрреволюционеров. Когда же он узнал, что в списки команд нас внесли в последний момент по рекомендации начальника Особого отдела, его возмущению не было предела – он требовал нашей «крови». Дождавшись окончания истерики Маркина, Поликарп Семенович спокойным голосом спросил – с каких это пор списки своих осведомителей начальник особого отдела должен согласовывать с политическим отделом?
Очень похоже, что именно с этого скандала отголоски, о котором дошли до ГПУ и Руководства особыми отделами в РККА и РК КФ, политотделы в военных условиях получили полномочия контролировать деятельность особых отделов. Все закончилось тем, что нас вычеркнули из состава экипажей «Дельфина» и «Льва» и задвинули всю «семерку», что называется, с глаз долой, – в распоряжение отдела комплектования флотилии. Этот отдел оставался в Нижнем Новгороде вместе с техническим и ремонтными отделами. Михаил Фохт был назначен дивизионным артиллеристом на группу из трех пароходов и пришел попрощаться в наш теперь уже обезлюдевший казарменный «закуток».
На фоне того, что из флотского экипажа ежедневно в Сормово отправлялись команды для приема и заселения на суда, мы продолжали выполнять свои, несколько опротивевшие нам обязанности. Настроение было хуже некуда: с нетерпением ждали момента убытия Маркина – нашего основного недруга и потенциального источника смертельной опасности. Харитон Яковлевич, как возможный источник информации, оставался в экипаже на должности старшего писаря строевого отдела. Значительно позже от Яковлевича стало известно, что Фомин в составе группы из четырех офицеров направился в район Симбирска для участия в боевых действиях в составе флотилии КоМУча, ведущей боевые действия против речных сил Красных.
В управлении экипажа была получена информация о том, что в ближайшие две недели в Нижний для усиления флотилии должны подойти четыре малых эскадренных миноносца. Так же, ожидалось прибытие с Балтийского флота двухсот матросов для формирования десантного отряда флотилии.
При прибытии в Нижний четырех миноносцев, им была устроена торжественная встреча на базе местного совета и представителей общественности в виде трех работяг с замасленных спецовках и четырех девчонок в красных косынках с букетами сирени, по счету ожидаемых миноносцев. Торжественность встречи не была омрачена даже тем, что один из миноносцев был приведен на буксире у второго… Временные проблемы, – у кого их не бывает? Во главе встречающих был Николай Маркин и командир береговой базы флотилии. Видимо, тогда же, после швартовки кораблей и докладов командиров об успешном завершении сложного перехода по Мариинской системе с десятком шлюзов, злопамятный Маркин, кивнув на аварийный миноносец, просипел в сторону начальника особого отдела: появился шанс «пристроить» ваших любимцев в машинную команду под личную ответственность механика.
Перспектива стоять у раскаленной топки старенького, наспех залатанного миноносца, и бросать тяжеленной совковой лопатой уголек нас не воодушевляла. Тем более, что механик – пожилой прапорщик по адмиралтейству из «кочегарных» унтеров дрожал мелкой дрожью при воспоминании о том, как Маркин, получивший по радио сообщение, что с эсминца сбежали шесть кочегаров, успев перед побегом «засолить» трубки двух котлов, визжал как недорезанный баран. Теперь, из-за того, что один из кораблей не «выжимает» больше 6-8 узлов, всему отряду приходится приноравливаться к его скорости. Благо еще, что корабли шли вниз по Волге, подгоняемые течением. Теперь, поднявшийся из котельного отделения этот слабый, тщедушный, с воспаленными от угара и бессонницы глазами «мех», с ненавистью смотрел на наши гладкие, ухмыляющиеся рожи… Как будто мы были виной того развала в машинной команде, за которую Маркин обещал его расстрелять по приходу в Нижний. И смех, и грех, за этой сценой приема пополнения, из под приоткрытого люка машинного отделения на нас плотоядно посматривали блестя как негры белыми зубами, здоровенные как буйволы «кочегары». Знакомство с личным составом машинной команды началось с того, что эти оборванные, покрытые угольной пылью уроды, повылазили как тараканы из люка, и подбоченясь, стали рассматривать нас как диковинных зверей.
Аналогичную ситуацию красочно и доходчиво изобразил в своей повести «Оптимистическая трагедия» Всеволод Вишневский, сам побывавший на фронте и послуживший юнгой на балтийском флоте. Помните эпизод встречи женщины-комиссара на палубе крейсера? Из того эпизода, который завершился вопросом: «ну кто хочет еще комиссарского тела?». С той только разницей, что у нас не было маузера, чтобы перестрелять эту распоясавшуюся босоту.
Один такой орангутанг в человечьем обличии, приблизившись к нам, протянул свою грязную лапу, чтобы сорвать бескозырку с Димы Хрущева, и получил такой удар по своему оголившемуся «хозяйству», что долго корчился, жалко подвывая, на палубе. Как-будто бы предвидя такое развитие событий, с мостика спустился и направился в нашу сторону молодой офицер явно кавказской наружности, и, окинув взглядом «страдальца», произнес в нашу сторону: «лейтенант Николай Рыбалтовский, поздравляю вас с прибытием на вверенный мне миноносец «Ретивый».
Подобная встреча нас Рыбалтовским в очередной раз убедила в той безумной авантюре, ввязываясь в которую мы наивно предполагали, что вот так, все разом, «сойдем» за простоватых матросов, призванных их Российской глубинки. Тот факт, что миноносец «Ретивый» после прихода в Нижний Новгород нуждался в текущем ремонте и щелочении котлов, задержал его переход в район Симбирска на две недели. За этот срок в районе ведения боевых действий судами Волжской флотилии произошли некоторые события, нуждающиеся, как минимум, в упоминании.
В составе Волжской флотилии красных
Поскольку сам я не являлся участников событий на Волге до июля 1918 года, то для сохранения последовательности в изложении материала вынужден был обратиться к воспоминаниям бывшего мичмана Георгия Александровича Мейрера. При том, что сам я не отличаюсь в своих описаниях высоким «штилем» изложения, тем не менее, меня коробит та манера, что были принята Мейрером при написании воспоминаний. Сам Мейрер – выпускник Морского корпуса 1917 года, по сути, ни одного месяца не прослуживший на боевых кораблях с отработанной организацией, лишь случайной волей судьбы, оказался в нужное время и в нужном? месте и действительно проявил разумную инициативу, проводя мобилизацию судов в состав флотилии, организовал силовой захват двух пароходов, чем заложил основу создания Белой Волжской флотилии. Я уверен, что этот кратковременный успех не дает ему права в стиле слишком низкопробного флотского юмора отзываться о Николае Георгиевиче Фомине. Придавая явно завышенное значение своей роли в описываемых событиях Мейрер, не избежал литературного ребячества, шифрую информацию о своих соратниках той поры под первыми буквами их фамилий. Если бы чекисты тридцатых годов ставили перед собой задачу – «вычислить» личности участников тех событий, или их ближайших родственников, в силу разных обстоятельств, остававшихся в Советской России, они без большого труда этого достигли бы. А вот для исследователей первого этапа гражданской войны в Поволжье Георгий Александрович создал определенные сложности.
Так Георгий Александрович пишет: «Как-то раз с «Вульфа», стоящего у берега на отдыхе, заметили приближающегося человека в рваном крестьянском одеянии. Оборванец оказался старлейтом Фоминым. По прибытии в Самару он «нанялся» начальником штаба Волжской боевой флотилии. Это было большим приобретением, так как старлейт Фомин был энергичного характера и с большим опытом в оперативной работе…».
Начать следует с того, что когда Мейрер был кадетом общего класса Морского корпуса, Николай Георгиевич Фомин служил флаг-капитаном по оперативной части штаба Черноморского флота, а когда Мейрер только примерял гардемаринские погоны, Фомин возглавлял Оперативное отделение Морского Генерального штаба. Кстати, следующий этап развития Белого движения расставил все по своим местам: с ноября 1918 года – Фомин – начальник Управления по оперативной части Морского министерства Сибирского правительства, а Мейрер – командир роты Морского учебного батальона, формируемого в Омске. Так, Мейрер не отмечает тот очевидный факт, что дальнейшие действия по формированию флотилии и руководство ее боевой деятельностью были предприняты после вступления Фомина в должность начальника штаба.
Подобный подход к изложению событий Мейрером объясним его своеобразными чертами характера и большими амбициями в ту пору, когда он, молодой, неопытный мичман, присвоил себе роль, которая ему была явно не по силам… Видимо, внутренне признавая эту слишком очевидную истину, при описании боевых эпизодов, Мейрер скромно упоминает о себе, как бы от третьего лица…
«Флотилия была разделена на два дивизиона: Северный или 1-й, с мичманом М. во главе и Южный, или 2-й, под командой мичмана Д. На судах флотилии были подняты Андреевские флаги… В одном из боев под Симбирском старлейт Фомин с мичманом Ершовым пошли в бой и лихо его провели, заставив один из красных кораблей выброситься на берег. Мичман Е. был ранен осколком в щеку…
…После взятия Симбирска мичман Мейрер, узнав, что в городе проживает капитан 2-го ранга П.П. Феодосьев, явился к нему с рапортом и предложил вступить в командование 1-м дивизионом. Там же оказались и старлейт А.Э. Розенталь и лейтенант X. Капитан 2-го ранга Ф. от лица всех присутствующих заявил, что все они пойдут драться под командой мичмана Мейрера… Старший лейтенант Розенталь, по специальности артиллерист, предложил вооружить баржу шестидюймовыми (152-мм) орудиями, которые он обещал достать в Симбирске...
Действительно, через неделю в строй Северного отряда флотилии была введена плавучая батарея «Чехословак» (бывшая баржа «Данилиха»). За неимением мощных морских орудий ее первоначально вооружили двумя 152-мм гаубицами Шнейдера. Командиром «Чехословака» стал П.П. Феодосьев.
Кроме того, в состав флотилии был введен пассажирский пароход, на который посадили роту чехов численностью в 80 человек…».
Я и далее продолжаю приводить информацию из воспоминаний Мейрера, лишь потому, как нас на флотилии еще не было, и других описаний боев этого периода не сыскать. Точнее, они имеются, но больше похожи на горячечный бред… Особенно это касается воспоминаний участников боев с красной стороны, усиленных фантазиями большевистских «исследователей».
«…Командовавший белыми, полковник Каппель решился на смелую операцию, которая могла иметь успех лишь в Гражданскую войну. Все его сухопутные силы были погружены на пассажирские пароходы и баржи, и вся армада из 15 плавсредств под прикрытием Северного отряда военной флотилии, возглавляемого Мейрером, 1 августа двинулась вверх по Волге от Симбирска к Казани.
К вечеру 1 августа в районе деревни Бадтымиры, южнее Тетюшей, три парохода Симбирского отряда – «Братство», «Лев» и «Ольга» – увидели идущие вверх белые суда. Красные после перестрелки на предельных дистанциях развернулись и быстро пошли к Казани.
Из описания того же боевого эпизода Мейрером:
«Подойдя к Нижнему Услону, верстах в двенадцати от Казани, флотилия остановилась осмотреть пароходы и баржи, оставленные позади красными. Одна из барж была нагружена бакалейными товарами. Найденный шоколад был сейчас же разделен по судам, и проголодавшаяся команда буквально им объелась. По выработанному плану действий мичман М. должен был здесь ждать подхода армии для дальнейших совместных действий».
5 августа из Казани вышли пароходы красных «Братство», «Лев», «Ольга», № 3 «Бурлак» и № 4 «Белая акация».
Белые издали обратили внимание на то, что обычные волжские буксиры были окрашены в защитный («шаровой») цвет. Красные первыми открыли огонь.
Мейрер приказал идти вперед. Во время атаки флотилии сошлись так близко, что «Вульф», шедший головным, пулеметным огнем разогнал орудийную команду концевого красного парохода. С этого момента красная флотилия расстроилась, и каждый корабль стал удирать, как мог.
Пароходы «Бурлак» и «Белая акация» выбросились на берег в двух километрах выше Верхнего Услона, и команда разбежалась под орудийным и пулеметным огнем. Остальные пароходы красных со страху бежали мимо Казани вверх по течению.
На следующий день «Ольга» и «Братство» были уже в Нижнем Новгороде. А командующий отрядом красных военных судов в Казани Трофимовский бежал на пароходе «Миссури» в Чебоксары.
Мичман Мейрер семафором отдал распоряжение судам высадить десант на Верхний Услон. Мичман К. посадил свой корабль с полного хода на берег, и чехи стали карабкаться вверх по холму. Одновременно флотилия стреляла по батарее, расположенной на верхушке холма. После небольшой перестрелки холм оказался в руках чехов, а захваченные ими орудия красных были направлены на железную дорогу, ведущую из Казани на Свияжск, по левому берегу Волги…
…Можно было наблюдать, насколько весь железнодорожный путь был забит тянувшимися из Казани поездами. Надо было подорвать пути и таким образом воспрепятствовать вывозу золота из Казани. Для этой цели на левый берег была высажена подрывная команда, а десант с флотилии захватил пристани, необходимые для высадки армии. Казанские пристани находятся в семи верстах от города, и поэтому десант мог легко расположиться в пустынной низине между городом и пристанями.
Часам к трем дня у Нижнего Услона появилась вся армада судов с десантом. Мейрер явился к полковнику Каппелю за дальнейшими инструкциями. Каппель разнес мичмана за безрассудное удальство. «Какая судьба постигла бы армию, – сказал он, – если бы флотилия оказалась разбита береговыми батареями? Ведь суда красных, преднамеренно отступая, могли завлечь вас на кинжальные батареи и тогда, уничтожив вас, забрать голыми руками всю нашу армию». В продолжение всего разговора глаза Каппеля улыбались, и Мейрер понял, что если бы Каппель был на его месте, то поступил бы так же, как он.
Получив распоряжение стать на позиции и соединиться телефоном со штабом армии, Мейрер удалился с радостным чувством, так как видел, что его действия получили одобрение такого выдающегося начальника. Почему Каппель не произвел высадку у пристаней, было непонятно, но, очевидно, у него были свои соображения, а ошибался он редко. Баржу с шестидюймовками поставили на якорь, а на пароходах, уткнувшихся носами в берег, устроили на мачтах посты для наблюдателей и выставили дозоры в поле…»
«…Каппель высадился в трехстах шагах вниз по реке и там установил свой временный штаб. «Вульф» соединился с ним полевым телефоном.
С 5 часов началась бомбардировка Казани. Стреляли по Кремлю и по частям города, где были красные казармы. Вскоре с Верхнего Услона пришло донесение, что огромные толпы людей двигаются из Казани во все стороны, кроме южной, с которой подошли белые. Расстояние от пароходов до Казани было около восьми верст, так что трехдюймовки едва доставали. Разрывы были видны у южной окраины города. Шестидюймовая батарея палила безостановочно по Кремлю.
Ночью и утром происходила разгрузка транспортов. Без пристаней разгружать артиллерию и кавалерию было довольно трудным делом, но к рассвету все было на берегу. К началу наступления пришли донесения, что пристаням угрожают красные отряды. Пришлось убрать пристанский заслон, состоявший из 30 человек с десятью пулеметами – в то время пулеметов на флотилии хватало с избытком.
Мейрер писал:
«К полудню разыгрался бой. Каппеля нигде не было видно. Полковник Швец, командовавший чехами, давал указания о направлении огня флотилии. Кроме чехов, по-видимому, на фронте никого не было. После полудня чехи стали медленно отходить под напором красных. В это время на правом фланге Красной Армии произошел эпизод, повернувший весь дальнейший ход событий.
Дело в том, что в Казани находились сербы, бывшие пленные, впоследствии бежавшие с чехами на русскую сторону. Они организовали красную сербскую сотню и вошли в состав Красной Армии, оборонявшей Казань. Так вот эти сербы, в самый критический момент боя вдруг с диким криком: «На нож!» – кинулись с фланга на красноармейцев. Произошло это в пределах видимости флотилии, и с мачт можно было наблюдать, как красный фронт дрогнул и обратился в бегство. Чехи бросились преследовать.
Но самая большая неожиданность была впереди. Когда красноармейцы примчались к городу, их встретили пулеметным огнем. Оказывается, Каппель со своим отрядом, идя всю ночь, обошел Казань и часов в одиннадцать на следующее утро вошел в город с северной стороны. Теперь стало понятно, почему он не хотел высаживаться у пристаней: силы были слишком неравные для лобовой атаки. В штабе потом говорили, что против 600 чехов и 400 каппелевцев красные выставили девять тысяч солдат…».
Когда часам к пяти «Вульф» подошел к пристаням, там было полно народу. Все махали руками и шляпами, приветствуя своих освободителей. На мостик «Вульфа» бросали букеты цветов, подъем был необычайным. Выставив два корабля в дозор по направлению к Свияжску, Мейрер приказал команде – «песни петь и веселиться».
Желая блеснуть своим знанием флажного Боевого свода сигналов, Мейер мог бы просто сказать, что на гафеле флагманского парохода был поднят сигнал- ХА, означавший – «конец учений–занятий», который в парусном флоте – действительно читался как «команде песни петь и веселиться».
Мичман Мейрер с грустью отмечал: «…В Казани повторилось то же явление, что в Сызрани, в Симбирске и в других городах, – волонтеров в Народную армию почти не было, а между тем, когда Каппель прибыл в Казань, все жители жаловались на красных, которые перед уходом расстреляли множество офицеров и интеллигенции. Красноречивым доказательством этого были 17 гробов, стоявших в соборе.
Дело обороны Казани складывалось для белых печально: чехи утратили интерес к Гражданской войне, силы Каппеля таяли, красные подвозили все новые и новые части. Стали поговаривать о вывозе золотого запаса в Самару. Целый месяц держался Каппель в Казани, в то время как флотилия обороняла подход с Волги. Красные привезли 100-мм орудия и, установив их на баржу у Свияжска, занялись бомбардировкой пристаней. Выходить судам флотилии за Верхний Услон теперь стало рискованно, так как поворот реки был под обстрелом этой плавучей красной батареи. Атаковать эту батарею пытались, но без большого успеха, ибо морские орудия имели дальность в два раза большую сухопутных трехдюймовок, которыми была вооружена флотилия. Несмотря на это, личный состав был уверен, что, если б нужно было двигаться дальше, – прорвались бы».
Дальнейшее описание событий Мейрером еще в большей степени роднит автора воспоминаний с его достопамятным земляком бароном Мюнхгаузеном, да и поскольку мы сами стали свидетелями и участниками последующих событий, я постараюсь дать их описание с большей чем Мейрер объективностью.
Лев Троцкий, прибывший на Восточный фронт, приказал судам флотилии в ночь на 31 августа прорваться мимо береговых батарей и атаковать флотилию белых, стоявшую у казанской пристани. Ночная атака на неизвестную систему обороны по незнакомому фарватеру на кораблях, которые для этих вод вообще не предназначены – была форменным безумием. Безусловно, балтийские и черноморские матросы, которых было много в экипажах судов Красной флотилии, это прекрасно понимали, однако никто не выступил против. Ведь единственной альтернативой выполнению приказа был скорый трибунал и расстрел в ближайшем овраге.
Судам красной флотилии удалось пройти незамеченными к казанскому порту и внезапно открыть огонь по стоявшим там судам белых. Тут реку осветили береговыми прожекторами и флотилию Троцкого начали расстреливать со всех сторон. При отступлении один красный пароход затонул, два других поврежденными выбросились на берег, но главное – были серьезно повреждены два эскадренных миноносца, причем один из них надолго выбыл из строя.
Казанская группировка Народной Армии КомУча (командующий бывший подполковник П.А. Степанов) первоначально насчитывала около 6 тыс. штыков и сабель, но после ухода отряда Каппеля к Симбирску её численность составила 2,5 тысячи штыков и сабель, 33 орудия, 85 пулемётов.
Утром 5 сентября 1918 года после артиллерийской подготовки началось общее наступление 5-й армии Восточного фронта на Казань. Суда Волжской речной флотилии спустились по течению, поддержав огнём наступающие части и вступив в перестрелку с артиллерийскими батареями противника.
В артиллерийской дуэли с тремя артиллерийскими батареями белых погибли вооружённые пароходы «Дельфин» и «Ташкент». «Дельфин», на котором изначально планировалась служба нашей группы, был расстрелян береговыми батареями и сгорел практически со всей командой.
К 7 сентября 1918 года Правобережная группа красной армии вышла к Волге, левобережная группа заняла Красную Горку и вышла на рубеж реки Казанка, а Арская группа заняла деревни Киндеры и Малые Клыки.
7 сентября 1918 года два самолёта красных, которыми управляли лётчики Столярский и Свинарёв, с высоты 500 м под ружейно-пулемётным огнём сбросили бомбы на позиции противника под Казанью.
9 сентября 1918 года частями красных были заняты села Верхний и Нижний Услон и господствующая над городом высота. Отсюда по позициям белых начали вести огонь 15 орудий.
Под прикрытием артиллерийского огня четыре канлодки Волжской флотилии («Ольга», «Олень», «Коновод» и «Меркурий») подавили пулемётным огнём расчеты артиллерийских батарей белых и высадили на пристани десант из 60 человек под командованием комиссара флотилии Н.Г. Маркина, который отбросил противника в город, и удерживал пристань в течение часа.
После того, как из городского кремля по десанту и кораблям был открыт сильный артиллерийский огонь, десантники вернулись на корабли, захватив с собою замки от шести из восьми неприятельских орудий. Потери десанта были незначительны, но сам факт неудачной высадки воспринимался Маркиным крайне болезненно.
Одновременно перешли в наступление части красных из Зелёного Дола. Их поддерживали огнём остававшиеся в строю три малых миноносца, бронепоезд и авиация. Особенно жестокие бои шли за железнодорожный узел. Он несколько раз переходил из рук в руки.
Не доверяя штатному командованию флотилии, 5-го сентября по приказанию Льва Троцкого на эскадренные миноносцы «Прыткий» и «Ретивый» было посажено по 150 человек десанта, с задачей – перейти в район Казани, и поступить под его личное командование.
При посадке на миноносцы трех сотен человек десанта, поступил приказ нарастить силы десанта за счет команд кораблей. Вполне объясним тот факт, что из состава 20 человек машинной команды, в первую очередь в десант пошла наша «великолепная» семерка. Тут и Рыбалтовского можно было понять: ему нужны были опытные «машинеры», чтобы вернуться целым с рейда Казани. В этой ситуации командира миноносца наша судьба нисколько не интересовала. В ночь с 9 на 10 сентября 1918 года лично Пред Военсовета Восточного фронта Лев Давидович Троцкий отдал приказ командирам миноносцев «Прыткий« и «Ретивый« высадить в район городских причалов сводный батальон солдат и матросов.
Эскадренные миноносцы поддержали десантников артиллерийским огнем, тем не менее, защитники Казани, которых всего-то на тот момент насчитывалось не более 2000 человек, и на этот раз отбили атаки десантников, заставив их вернуться на берег Волги под защиту орудий миноносцев.
Сплошного фронта атаки у десанта не было, командование десантников связь с кораблями поддерживало в светлое время дня с помощью флажного семафора, а ночью с помощью сигнальных фонарей. Когда стало ясно, что сил десантников явно недостаточно для того, чтобы прорвать оборону белых, поступил сигнал: «десанту вернуться на корабли».
В процессе боя сил десанта с защитниками Казани наша группа распалась. В этой ночной суете перебежать на сторону защитников Казани не представляло большого труда. Из района боя со мной вышли Хрущев и Гезехус, наверное, потому, что весь период боя мы старались держаться вместе. Пройдя по улицам Казани, нам только один раз попался офицерский патруль, но и его во избежание проблем обошли стороной.
В этой ситуации, когда мы направлялись в район порта, грамотно проинструктированные юнкера из оцепления могли нас запросто перестрелять. В это время в порту шла спешная эвакуация. На стоявшие поодаль пароходы малыми плавсредствами грузились войска, участвовавшие в обороне Казани и гражданские беженцы. Мы посчитали не совсем уместным, и даже опасным зайти на пароход вместе с гражданскими беженцами; нас могли принять за красных лазутчиков, или диверсантов. О том, что мы участвовали в десанте красных мы до времени решили молчать, чтобы не вызвать лишних подозрений, и вопросов, на которые нам сложно было дать вразумительные ответы.
Дождавшись, когда погрузка на суда в основном закончилась, и оцепление было снято, мы пристегнули к брезентовым курткам кадетские погоны и подошли к вахтенному у трапа одного из пароходов, по всем признакам – штабного, потому как на гафеле у него горел красный фонарь, принятый нами за флагманский огонь. Попросили вахтенного доложить командиру или капитану о том, что трое старших морских кадет просят принять их на борт.
Глава 5. Участие в боях под Белыми знаменами
Дима Хрущев, присвоив себе роль старшего нашей группы, обратился к невысокому худощавому молодому человеку в морской форме, с очень странными погонами защитного цвета с одним просветом и двумя звездочками, соответствовавшими званию мичмана флота. Как оказалось это был мичман Мейрер, командовавший дивизионом судов, на которые был загружен золотой запас, ранее хранившейся в подвалах Казанского банка. Не вдаваясь в подробности, Дима доложил Мейреру, что, достичь Симбирска нам пришлось, изображая добровольцев, вступив в морские части Красной армии, и что до последнего времени мы поддерживали контакт со старшим лейтенантом Фоминым, и теперь хотели бы увидеться с ним.
Мейрер производил впечатление заносчивого и властолюбивого человека. Нисколько не отреагировав на нашу просьбу в отношении Фомина, он перепоручил нас, как он сказал, своему начальнику штаба, которым оказался молодой человек в форме гардемарина, со светло-коричневой портупеей и полевой сумкой армейского образца, и что нас больше всего удивило – с кавалерийским карабином через плечо. Тот сразу заявил, что до выяснения наших личностей, мы будем содержаться на положении пленных. Отвел нас в помещение форпика, и прикрывая за собой дверь с нагловатой усмешкой заявил, что он не запирает нас на замок, надеясь на наше благоразумие. Судя по доносившимся до нас звукам, суда дивизиона, один за другим выходили на рейд. В форпике с правого борта, видимо для естественного освещения, был оборудован иллюминатор, который с учетом команд, подаваемых с мостика, позволял «определяться» по береговым ориентирам. Находясь во временном «заточении», мы имели возможность изредка общаться с нашим «тюремщиком», который, видимо упиваясь своей властью, для начала поведал нам о своих боевых заслугах. Самые любопытные сообщения участников и руководителей эвакуации касались тех обстоятельств, что на судах 1-го дивизиона был вывезен из Казани золотой запас.
Так, накануне эвакуации Казани командиру дивизиона был отдан приказ подготовить суда для перевозки Золотого запаса из банка Казани в банк Самары. По информации, полученной от банковских служащих, там хранилось 660 миллионов рублей золотом. Интересно было наблюдать, как пассажирские пароходы, в процессе загрузки ящиков с золотом, садились все глубже и глубже… Чиновники были заняты учетом золота, а моряки флотилии занимались погрузкой и обеспечивали охрану. Охрана состояла из внутреннего караула, который запирался в трюм на все время перехода, и наружного, с часовым у каждого люка; люки запломбировывались чиновниками. По окончании перевозки чиновники доложили, что все золото и прочие ценности были доставлены без малейшей пропажи.
Как известно, утром 10-го сентября Степанов объявил об эвакуации Казани. Сил Народной Армии, численно уступавших противнику в четыре раза, оказалось явно недостаточно для обороны города. Судя по нашим наблюдениям, эвакуация прошла организованно, паники и беспорядков не наблюдалось. Вместе с белыми частями Казань покинуло несколько десятков тысяч человек, в основном представителей интеллигенции, служащих, духовенства. К двум часам дня 10 сентября опустевший город был взят красными.
Как только пароходы покинули порт Казани и начали движение вверх по Волге, третий дивизион флотилии под командованием контр-адмирала Старка начал движение вверх с задачей перехода в Каму, впадающую в Волгу верстах в шестидесяти от Казани.
Во время первой же стоянки судов, узнав, на каком из судов находится штаб флотилии, и проигнорировав требования Мейрера о нашем аресте, мы делегировали на встречу с Фоминым Диму Хрущева. Дима, выполнив свою задачу, вернулся на «Вульф» через час, а буквально через пятнадцать минут сигнальщик на мостике «Вульфа» принял сигнал с «Милютина» с приказанием начальника штаба – направить в его распоряжение старших кадет Емельянова, Хрущева и Гизехуса.
Покидая свое невольное место «заточения» и сходя на берег по обглоданным, видавшим лучшие времена сходням, мы приветливо помахали рукой в сторону открытого мостика, на котором, по его же воспоминаниям любил распивать чаи «лидер Белого движения» Среднего Поволжья – мичман Мейрер.
Найдя на штабном пароходе старшего лейтенанта Фомина, мы доложили ему о наших последних злоключениях. Николая Георгиевича интересовала вся информация о событиях на судах и в штабе флотилии Красных, о всех кадровых изменениях, которые наблюдали мы с момента убытия его из Нижнего Новгорода. Особенно интересовало Фомина состояние миноносцев, составлявших главную силу Красной флотилии. Перечислили фамилии командиров, офицеров, и механиков эсминцев. Дали информацию о состоянии и ремонтных возможностях береговой базы в Нижнем Новгороде и о планах направить в район боевой деятельности дивизионов флотилии плавающую мастерскую, способную производить ремонт поврежденных, или вышедших из стоя судов. В свою очередь, Фомин посочувствовал нам в потере наших товарищей, выразил надежду, что они вполне могли и выжить в последнем бою у казанских причалов.
Мы выразили общее желание продолжить службу в качестве артиллеристов, или боцманов на пароходах флотилии. Немного задумавшись, Фомин сказал: «Я прекрасно понимаю ваше желание принести пользу Отечеству, и при этом перебраться ближе к Севастополю. Времена наступили сложные. Основной состав Черноморской эскадры во избежание захвата кораблей Кайзеровскими войсками затоплен на рейде Новороссийска; на оставшихся в Севастополе – подняты флаги Германии, или Украинской Рады. Служить там сейчас по- сути, – не на чем. Обстоятельства складываются так, что в перспективе немцев из Крыма вынудят уйти союзники, когда это произойдет – не знаю. Фомин подошел к карте, взял в руку карандаш… Наша флотилия, прикрывая отход армии Каппеля, движется вверх по Каме, выше Перми Кама не судоходна, да и там сейчас – красные. Если не изменятся обстоятельства, то нам придется разоружиться и затопить пароходы, чтобы они не достались большевикам. Армия полковника Каппеля мала, части, подчиненные КомУчу не дееспособны. В ближайшее время в Омск прибудет адмирал Колчак; там будет формироваться новая Русская армия и на ближайших реках будут создаваться флотилии для поддержки этой армии. Мне уже предложена должность Начальника Оперативного Управления Морского министерства формируемого Сибирского правительства. В отделе будут штаты для десятка офицеров-операторов и для полутора десятков чертежников и планшетистов. Пока я исполняю должность начальника штаба Волжской флотилии, предлагаю вам оставаться в моем распоряжении в качестве чертежников и офицеров» – Фомин, улыбнулся и поправился, – унтер-офицеров для поручений. Не исключаю, что в числе поручений будут задачи по разведыванию ближайших к акватории Камы местностей. В этой связи вам следует постоянно находиться в штабной рубке, внимательно изучая участки прибрежной местности по маршруту движения судов флотилии. На все вопросы, связанные с вашей службой при штабе, ответит флагманский штурман флотилии. С завтрашнего дня вам поручается вахта помощника оперативного дежурного штаба флотилии. Приведите в порядок свою форму; на пароходе имеется портной и сапожник. Распорядок дня узнаете у дежурного по штабу. Жить будите как баре в каюте люкс на второй палубе. В надстройке не предлагаю, – самое опасное место при артиллерийском бое. Все, больше вас не задерживаю. Да, извините, я не забыл: Хрущев и Емельянов за добывания важных разведывательных сведений будите представлены к награждению Военными орденами 3-го класса».
– Да, сказал позже Дима, – отцы бы порадовались за нас. Осталась самая малость – получить обещанную награду. Оказалось, что члены эсеровского КоМуча категорически против награждения отличившихся воинов знаками отличия с имперской символикой. Через две недели на пермской барахолке за две банки американской тушенки мы приобрели всю подборку, или как тогда говорили, «полный бант» солдатских Георгиевских наград, и разыграли их… Мне достался орден 2-й степени с золочением, Диме – 4-й, «в серебре». Протравив орден в слабой «царской водке», я снял с него слабую позолоту, придав ему вид креста 4-й степени. За медаль, посвященную 300-летию Дома Романовых, у штабного писаря мы выдурили четыре (на случай брака при заполнении) бланка наградных удостоверений с печатями штабной канцелярии. Когда через два месяца мы напомнили Фомину об обещанных наградах, он прищурился, посмотрев на нас, и сказал, что в нынешних условиях, даже офицеры вместо боевых наград носят орденские ленты. С не менее хитрым видом Дима вынул из полевой сумки коробочки с орденами и бланки, заполненные на наши фамилии. Фомин, «не мудрствую лукаво», от имени Верховного правителя России адмирала Колчака поздравил нас с наградами и прикрепил к нашим форменкам ордена, а бланки оставил для того, чтобы их подписал адмирал. В суете отступления, Фомин так и не вернул нам бланки с автографом адмирала, а мы, не особенно горюя, заполнили резервные бланки: я на Диму, он – на меня, придав легитимность нашим первым наградам.
С комфортом расположившись в отведенной нам четырехместной каюте, мы составили график заступления помощниками оперативного дежурного по штабу. Дима пошел разыскивать флагманского штурмана, чтобы узнать условия стажировки и сдачи зачетов на этот вид дежурства. Но, вспоминая внешний вид и «оснащение» гардемарина, числящегося за начальника штаба дивизиона у Мейрера, мы, в общем и целом, уже представляли себе уровень штабной «культуры» на флотилии. На первый взгляд, обстановка в тот период, действительно, была близка к «партизанщине». И основной причиной такой обстановки было коренное на тот момент отличие принципов комплектования Белой и Красной флотилий. Как мы уже могли убедиться, экипажи судов у большевиков состояли хоть и из оборзевших от обретенной вольницы матросов, но в бою они становились теми, кем надлежало быть по профилю прежней службы – артиллеристами, сигнальщиками, рулевыми и, если требовалось, просто бойцами, смелыми, умелыми, хотя, и без башенными. А кого против них мы выставляли на Белой флотилии? Бывших гимназистов, реалистов, бывших матросов, проплававших на реках пару десятков лет, и называвших швартовные концы «чалочками»…
Как мы и предполагали, основными обязанностями помощника дежурного по штабу был сбор сведений о запасах на судах от дежурных по дивизионам судов, ведение журнала обстановки, а в случае похода и боя – журнала боевых действий. Как мы вскоре смогли убедиться, обязанности более чем сложные… На том этапе состояния флотилии, что мы застали в сентябре-ноябре 1918 года, ее сложно было считать полноценным действующим тактическим соединением, каким ее пытались представить нам, в середине 20-х годов, читая в Военно-морском училище лекции по Истории Военно-морского искусства. При произнесении слова «искусства» в названии читаемого нам предмета, у меня привычно сводило скулы от желания в голос рассмеяться. В те же месяцы поздней осени 1918-го года, мы, находясь на мостике, в штурманской рубке флагманского, или штабного корабля флотилии были, что называется, полностью в курсе событий.
Можно, было ехидно посмеиваться над той организацией, что ввел в штабе Николай Георгиевич Фомин. Но мы стремились учиться военному делу, и нас не смущали его требования вести не только карту обстановки, но и отдельно – карту разведки, карту метео-обстановки. Данные по запасам каждого судна флотилии тщательно анализировались и учитывались на специально вывешиваемой схеме. При штабе функционировали строевой, секретный и мобилизационные отделы, при том, что каждый из них был представлен одним-двумя военнослужащими, чаще это были унтер-офицеры солидного возраста. На штабных планерках и на подведениях итогов за сутки, Фомин не раз, делая нам замечания по очевидным недоработкам, или ошибкам, добрым словом вспоминал и ставил нам в пример Харитона Яковлевича, который в свое время успешно заведовал секретной частью штаба действующего флота. Для того, чтобы мы объективно оценивали суть нашей повседневной деятельности, Николай Георгиевич приводил примеры, когда командующий Черноморским флотом адмирал Колчак проводил командно-штабные учения, за действуя при этом малые миноносцы, которые изображали линкоры, штабные разъездные катера, которые имитировали эскадренные миноносцы, мусорные баржи, которые имитировали брандеры и прочие условности, вполне позволявшие участникам флотской штабной игры в полной мере ощутить проблемы и сложности фактического руководства боевыми действиями на море в различных вариантах: морской, крейсерский бой, блокада побережья, обеспечение высадки морского тактического десанта…
И его не смущало, что десантные силы имитировались четырьмя шлюпками-шестерками, а действия авиации – запуском сигнальных воздушных змеев. Самое главное, – что руководители и основные участники такого командно-штабного учения самостоятельно принимали решения, ориентируясь по картам с нанесенной условной обстановкой, отдавали команды и получали доклады, в том временном режиме, и с теми же условными помехами, какими они были бы при фактической боевой обстановке, управляй они силами и средствами полноценной эскадры кораблей. В той, сложной, непредсказуемой обстановке, такая методика проведения штабной работы давала навыки боевого управления и вселяла в участников учений надежду и уверенность, что наступят и лучшие времена, когда отпадут многие условности. Когда мы прониклись этой установкой, наша деятельность приняла осознанный и само значащий характер. У нас пропали улыбки при виде надписей ФКП, ГКП, ШШП, означавшие на этом старом речном пароходе помещения, служащие Флагманским командным пунктом, Главным командным пунктом, Штабным штурманским постом…
Даже с учетом нашей молодости и житейской неопытности мы не могли не заметить как страдал Фомин, от того, что в бой он посылает не новейшие линкоры и быстроходный крейсера, как это было при Колчаке в 1916 году, а старые деревянные «развалюхи», для которых основной проблемой была не успешность в бою, а задача- поспеть, дойти в район боя. Наверняка не менее эффективную «воспитательную» работу Фомин проводил и среди таких откровенных хлыщей как Мейрер, и был еще в большей степени опечален теми весьма «скромными» результатами этой работы, которые были слишком очевидны. Страдал он и от того, что в качестве механиков на судах были 75-летние старики, участники войн прошедшего столетия, а не 25-летние выпускники Политехнического института и Морского технического училища. Он, даже поддерживал, в общем-то бестолковую митинговую деятельность Мейрера, при каждом удобном случае собиравшего митинги с целью, знакомства местного населения со зверствами большевиков, и на этом фоне проводил агитацию за вступление в армию и флот КоМуча, а позже – Сибирского правительства.
Конечно, можно было сказать, что агитатор Мейрер, при его немецко-еврейской внешности был, как пуля из дерьма… Но, мы сами, покрутившись в этой «пост революционной» кутерьме неоднократно наблюдали подполковников, полковников и даже генералов, вынужденных заниматься мешочничеством, чтобы прокормить свои многодетные семьи, видели молодых штабс-капитанов увлеченно игравших в рулетку, ухлестывавших за местными барышнями и откровенно уклонявшихся от службы в белой армии. Практически никто из них не присоединялся к Белому движению, как будто бы, дожидаясь момента, когда большевики, взяв в заложники их жен и любимых детишек, ради которых они превращались в добытчиков и побирушек, насильно мобилизуют их в Красную армию, и заставят участвовать в братоубийственной войне, противной их происхождению, воспитанию и убеждениям. С печалью наблюдая обстановку, и предвидя еще более тяжкие времена, Фомин оставался патриотом и оптимистом, он верил, что, если уже не ему – так нам предстоит повести в бой эскадры новейших кораблей. Мы, в ту мятежную пору тоже в это верили.
К сожалению, ни Хрущёв, ни Гизехус не дожили до «лучших» времен, а мне на протяжении 40-летней службы «посчастливилось» слушать лекции адмирала Ставицкого, который привычно вздрагивал от звука пролетавшей мухи, должно быть, напоминавшей ему шелестящий звук пуль в расстрельных тамбурах чекистских подвалов, или слушать дешевые матросские басни, вместо лекций по Истории Военно-морского искусства, в исполнении контр-адмирала Немитца, клоуна печального образа, рассказывавшего каждому академическому курсу о том, что только благодаря его участию не были расстреляны 40 матросов с «Прута», и что с Петром Шмидтом он был знаком с 1899 года и уже тогда разглядел в нем выдающуюся личность. Разве можно было сравнить занятия, проводившиеся этими, с позволения сказать, «столпами» военно-морской педагогики с теми занятиями, что между боями проводил с нами Фомин. Под его руководством – создание обычной схемы планового перехода трех пароходов к месту новой стоянки, превращалось в комплексное занятие, или как позже скажут – в краткое тактико-специальное учение, или ролевую игру, с обязательным разбором, и выставлением оценок. Если вы думаете, что система подготовки высших кадров в советском ВМФ достигла уровня дореволюционного, то вы жестоко ошибаетесь. Внук рассказывал, что при приеме экзамена по тактике на Высших Офицерских классах, председатель комиссии полный адмирал Орел, при оценке знаний слушателей сверялся с зачетной ведомостью учебной группы по Партийно-политической работе, а преподаватель парт-политработы (ППР), в свою очередь, обязательно учитывал число жен и внебрачных детей слушателей. И это не анекдот, выпускники 6-х ВОК ВМФ 1970 –1980 годов могут этот печальный факт подтвердить.
Когда в 1934 году я был слушателем 1-го курса Военно-морской академии (со 2-го курса меня «вычистила» мандатная партийная комиссия) на изучение темы «Боевая деятельность Волжской Краснознаменной флотилии на средней Волге и Каме» выделялось 8 академических часов, и плакатами была увешана вся аудитория. И это при том, на «знакомство» с Цусимским сражением выделялся 1 лекционный час; семинарское занятие считалось излишним. Между тем, Ставицкий в звании мичмана участвовал в Цусимском бою и слушателям, проявлявшим интерес к этой теме, рассказывал с мельчайшими подробностями многие эпизоды этого трагического для флота и страны события. Результат такого, с позволения сказать, учебного процесса, с учетом партийного отбора-подбора флотских вождей – достиг кульминации в талантливом приспособленце Исакове (Исакяне), пьянице Исаченкове, воинствующих неучах – Октябрьском (Иванове), Басистом, Пархоменко, Трибуце… И дальше по нисходящей… в ширь, и в кось. И касалось это не только флота, но и армии… Только на флоте, на мостиках боевых кораблей воинствующая дурь нагляднее проявляется: здесь в окоп или землянку не спрячешься…
По всему было заметно, что Николай Фомин был рад возможности передать своим подчиненным знания и опыт офицера -оператора Морского Генерального штаба, а наша теперь уже «троица» составила основу той аудитории, которой, он и не дождался в стенах академии из-за развала флота и гибели страны под названием Императорская Россия. Когда на эту тему возникали диспуты и споры среди представителей военно-морского сообщества и раздавались неуверенные и слабо мотивированные утверждения, что старая, добрая Россия, возродилась в советском варианте конца 30-х годов, я неоднократно приводил своей вымученный и выстраданный аргумент ветерана флота слегка «оклемалось» израненное, испохабленное и оскверненное тело бывшей Империи, но вместо души в нем поселился озлобленный, циничный и мятущийся дух… Он родился и закрепился в нашем, изуродованном гражданской войной существе, и с небольшими изменениями, и гримасами передался нашим потомкам. А тот, выродившейся, безмозглый и прожидовленный плебс, что пришел к власти, предпочитал вместо души иметь, как в той песне поется: «гранитный камушек в груди…».
Тогда же, в течение трех месяцев боев, жестко привязанных к капризам климата и специфики навигации на реках Волжско-Камского междуречья, мы находились в самом центре событий в составе штаба Белой Волжской флотилии. И не важно, в каком качестве – аналитиков-планировщиков, чертежников-планшетистов, младших штурманов, специалистов наблюдению и связи, метеорологов, младших гидрографов, топографов и разведчиков участков боев на реке, и ее берегах с перспективой проведения боевых операций. И всему этому на практике, подкрепляемой теорией, нас учил и натаскивал асс морского штабного искусства – Николай Георгиевич Фомин. Здесь проявилась его важная роль руководителя и воспитателя с целью дать каждому из нас возможность прочувствовать, а, быть может, и проявить себя в каждой из этих отраслях военно-морских знаний.
Теперь о конкретных событиях, в которых нам пришлось выступить не только сторонними наблюдателями, но и участниками, и далеко не на последних ролях.
При отступлении Белой армии из Казани красная флотилия стремилась прорваться на Каму и воспрепятствовать переправе частей Белой армии на левый ее берег. В продолжение четырех дней первый дивизион, состоявший только из четырех кораблей, удерживал натиск всей красной флотилии. Командиру 1-го дивизиона судов мичману Мейреру казалось, что вот-вот неприятель прорвется, поэтому он решил преградить фарватер Волги, затопив несколько барж, груженых камнями.
Начальник береговой базы флотилии, находившийся на Каме, прислал две деревянные баржи вместо просимых железных. Грузили баржи камнями, созвав жителей находящихся поблизости деревень. Времени не хватало – красные напирали; наконец, начали топить баржи. Пробовали подрывные патроны, но они не взрывались. Рубить дно было рискованно для людей, так как красные жестоко обстреливали и флотилию, и баржи. Наконец решили топить снарядами. Попытка не удалась – деревянные баржи, недостаточно нагруженные камнем, отказались тонуть.
До темноты шел жестокий бой, и красные были отбиты. Ночью же, выгрузив на берег пушку с поручиком артиллерии Чалым и командой, дивизион отошел версты на четыре вниз по реке. На следующий день поручик Чалый, стреляя в упор, утопил красный корабль, а затем, расстреляв весь боезапас, вывел из стоя орудие, наполнив ствол водой и произведя холостой выстрел. Только через несколько дней, не потеряв ни одного человека из расчета орудия, он присоединился к флотилии, которая уже находилась на Каме. Геройское действие поручика Чалого задержало неприятеля еще на один день, благодаря чему Каппелю удалось переправить через Каму всю свою артиллерию и обозы. Так закончилась Волжская кампания и началась кампания Камская.
Вся прежняя активность чехов объяснялась необходимостью обеспечить себе надежный тыл для формирования и отправки эшелонов со своими войсками в восточном направлении с перспективой переброски океанскими транспортами в Европу для участия в боевых действиях против немцев и австрийцев на стороне стран Антанты.
С продвижением чешских эшелонов дальше на восток положение белых повстанцев на Волге становилось критическим. Народная Армия КоМуча без помощи чехов была слишком слаба для удержания взятой у большевиков территории, не говоря уже о дальнейшем развитии Белого движения в глубь России.
Сызрань пала вскоре после Казани, и второй дивизион флотилии разоружился в Самаре. Поздно осенью начали эвакуировать Самару; к дальнейшей перевозке государственного запаса золота проявили необычайную «заботливость» как русские, так и чехи. Первый дивизион, отконвоировав караван судов береговой обороны до устья реки Белой, был послан дальше вверх по Каме на помощь рабочим Воткинского и Ижевского заводов, поднявшим восстание против красных.
Находясь на борту штабного корабля флотилии, мы были свидетелями тех усилий, что предпринимали наши связисты, пытавшиеся поддерживать связь со штабными кораблями дивизионов, все более удалявшихся и от нашего корабля и друг от друга. Наконец, условились: выходя к портовому пункту с телефоном, телефонисты с вооруженной охраной врывалась на телефонную станцию, подключали в сеть свой переносной телефон и пытались через систему коммутаторов вызвать станцию, на которой, по их предположению должны были ждать вызова «флагманские» телефонисты дивизионов судов. К сожалению, такой вариант связи, срабатывал в одном из десяти случаев. Бывало, что мы успешно использовали две-три телефонные станции, в попытках передачи информации командирам дивизионов судов.
Более надежным, хоть и более опасным был способ поддержания связи с помощью двух быстроходных, посыльных катеров. На них были установлены английские переносные коротковолновые станции. Такие же станции имелись на штабных кораблях дивизионов. При движении катера в направлении предполагаемого нахождения кораблей противника, периодически вызывали радистов дивизионов на связь, с целью передачи разведывательной информации. Часто приходилось выходить с тяжеленной рацией на возвышенное место, а антенну забрасывать на кроны ближайших деревьев. При установлении связи, полученную информацию передавали в адрес дежурного радиста нашего штаба. Существовала даже небольшая кодовая таблица, пригодная для передачи информации в условиях боевой обстановки. С каждым очередным днем все более осязаемо ощущалось приближение катастрофы, и не только потому, что корабли поднимались выше по реке к малопригодным судоходным фарватерам, прохождение по которым зависело от дождей, ветров и еще черт его знает от чего. Дело доходило до того, что взорванный деревянный мост, или затопленная на фарватере телега, груженная камнем, могли застопорить дальнейшее движение наших судов.
Борьба за Вольск и Самару
11 сентября красная флотилия двинулась вниз по Волге. В 15 часов с кораблей заметили белый пароход, стоявший у пристани завода Паулуччи, в нескольких километрах ниже Казани. По пароходу открыли огонь дальнобойные орудия на плавбатарее «Сережа». После пяти залпов пароход белой флотилии скрылся за мысом вне обстрела орудий красных. Через 15 минут из-за мыса показались три судна белых, причем за мысом была замечена плавбатарея «Чехословак». Против белой флотилии выдвинулись суда «Ваня», «Добрый», «Коновод», «Ретивый», «Прыткий» и «Олень» под прикрытием «Сережи». После двухчасового боя белые ушли вниз за Шалангу. Красные суда заняли позиции напротив деревни Ключище. Убедившись, что задержать красную флотилию не удается, белые вечером 12 сентября оставили деревню Шалангу.
14 сентября в 8 часов утра к Шаланге подошли два миноносца и пароходы «Ольга» и «Коновод». В 19 часов сюда же прибыл Особый отряд моряков.
Главные силы белых в это время находились в деревне Красновидово, в 54 км ниже Казани. Там же, на реке, были сосредоточены вооруженные пароходы белой флотилии «Милютин», «Рыбак», «Работник» и плавбатарея «Чехословак».
Вечером 25 сентября плавбатарея «Сережа» обстреляла с дистанции 70 кабельтовых (около 13 км) пароход и катер, перевозившие солдат с левого берега на правый в районе деревни Теньки. Один из снарядов попал в катер, и тот выбросился на берег. Пароход сразу же после первых выстрелов ушел вниз.
14 сентября отряд судов в составе миноносцев «Прыткий» и «Ретивый», а также пароходов «Ольга» и «Коновод» снялись с якорей и пошли вниз по Волге. В 8 часов утра отряд подошел к деревне Шаланге, оставленной накануне белыми.
В 11 часов отряд судов, стоящий у деревни Шаланги, был обстрелян артиллерией белых. Снаряды ложились с недолетом. Суда, не меняя своих мест, остались в Шаланге. По сведениям разведки флотилии, напротив деревни Теньки стоял белый вооруженный пароход «Вульф». Деревня Теньки 13 августа была оставлена белыми, а главные силы белой флотилии находились в Красновидове. Там стояли «Милютин», «Работник», «Рыбак», еще один пароход, название которого не выяснено, и баржа «Чехословак». В Красновидове сосредоточились также пехотные части белых.
В 19 часов 14 сентября в Шалангу прибыл отряд матросов Грицая в количестве 157 человек. В 20 часов на берег высадилась застава в 25 человек при пулемете.
В это же время минерам было отдано приказание осмотреть Шаланговский перекат и отыскать место для постановки минного заграждения. С этой целью был отправлен моторный катер с двумя минами, пятью минерами, во главе с начальником минного отряда Кузнецовым. У третьей дамбы катер сел на мель. Кузнецов, желая выбраться на берег, бросился в воду, но не смог бороться с течением, и его унесло вниз. Мины с катера были сброшены в воду с открытыми лотами и затонули. Команда минеров с катера была снята утром, а катер потерян.
18 сентября красная Волжская флотилия была разделена на два отряда. 1-й отряд, в который вошла большая часть судов, под командованием Раскольникова пошел вверх по Каме. 2-й отряд в составе «Коновода», «Оленя» и «Сережи» под командованием Сабурова пошел вниз по Волге.
Боевые действия на реке Каме будут рассмотрены в следующей главе, а мы пока рассмотрим операции на Волге.
На Средней Волге 6 сентября белые заняли поселок Широкий Буерак, а вечером – город Вольск. При отходе Вольская флотилия прикрывала караван судов и барж с эвакуируемым ценным имуществом. Последняя баржа с грузом была выведена из Вольска уже под пулеметным огнем противника.
На следующий день после занятия Вольска белые продвинулись к селу Воскресенское (на правом берегу Волги, в 30 км ниже Вольска).
Корабельная артиллерия при наступлении сухопутных частей на Вольск сыграла решающую роль. Артиллерия полков, штурмовавших город, состояла из четырнадцати 76-мм полевых пушек, двух 122-мм и одной 152-мм гаубицы. А на кораблях, участвовавших в наступлении, имелось шестнадцать 76-мм пушек. Таким образом, корабельная артиллерия превышала артиллерийскую мощь частей Красной Армии почти в два раза.
Флотилия белых в составе вооруженных пароходов «София», «Грозный», «Чеченец», «Горец», «Могучий» и «Вандал» попыталась атаковать Вольскую флотилию в составе судов «Андрей Ляхов», «Михаил Крутов», «Свобода», «Революция», «Москва» и «Казанка» и двух катеров-истребителей. Суда обеих сторон выстроились в боевую линию и, время от времени давая задний ход, находились в зоне огня около часа. Белые не выдержали огня Вольской флотилии и отошли вверх по реке. Из красных судов незначительные повреждения получили «Москва» и «Михаил Крутов».
К вечеру 12 сентября отряд белых судов вторично пытался предпринять атаку, но вблизи Вольских цементных заводов он был встречен подошедшей снизу саратовской группой кораблей красных во главе с вооруженным ледоколом «Саратовский».
В завязавшемся артиллерийском бою белые суда получили повреждения и отступили. Когда они разворачивались на обратный курс, корабли красной флотилии вели интенсивный огонь, в результате которого на одном из пароходов возник пожар.
В ходе упорных боев 10–12 сентября сухопутные силы красных овладели Симбирском.
19 сентября в бою под Симбирском приняли участие пришедшие из устья Камы суда «Коновод», «Олень» и плавбатарея «Сережа». Эти суда получили временное наименование «Симбирский отряд судов».
22 сентября Симбирский отряд судов был придан в оперативное подчинение Симбирской стрелковой дивизии. Вскоре он получил приказание обстрелять из дальнобойных орудий станцию Верхняя Часовня и железную дорогу. Задачу отряд выполнил успешно. А это обусловило успех высадки группы войск, проведенной тем же Симбирским отрядом кораблей. Две тысячи бойцов при четырех орудиях, 250 лошадей и 40 повозок были размешены на восьми пароходах и под охраной отряда судов переброшены на станцию Майна, в 55 км северо-восточнее Симбирска, по левому берегу Волги. После высадки войска повели наступление на фланг левобережной группировки белых.
23 сентября первый десантный отряд 5-й армии, размещенный на десяти транспортных судах и на баржах, под конвоем парохода «Олень» прибыл к Симбирску. На следующий день войска высадились в 10–12 км южнее города, на левом берегу Волги, в районе деревни Красный Яр, чтобы оттуда нанести удар во фланг и тыл белым. Высаженные 1-й и 6-й латышские, Московский и 6-й Петроградский полки, разбив отряды белых у Красного Яра и оставив в прикрытии Владимирский полк, повели наступление на позиции белых у деревни Сучья (Петровское). Белые были разбиты, а оставшиеся в живых отступили к железной дороге.
24–25 сентября отряд судов высаживал усиленные разведывательные партии на острова, лежащие вблизи Симбирска, и обеспечивал новую высадку прибывших частей 5-й армии на левый берег в районе деревни Головкино (выше Симбирска). Заняв Петровское, десант повел наступление на деревни Корольчиха и Чердаклы. Тогда же при поддержке вооруженных пароходов был переброшен на левый берег 5-й Курский полк Симбирской дивизии 1-й армии. Этот полк должен был совместно с десантом частей 5-й армии отрезать противнику путь отступления от его плацдарма у Симбирского моста.
По плану, разработанному еще в середине сентября, для наступления на Сызрань намечалось использовать: с юга – Вольскую дивизию и бригаду 1-й Николаевской дивизии, с которыми должна была взаимодействовать Вольская флотилия; с севера – Симбирскую дивизию; с запада – Пензенскую и Инзенскую дивизии. Всего в этой группе было около 20 тысяч штыков, 1000 сабель, 140 орудий, 400 пулеметов и 10 вооруженных судов Вольской флотилии (6 пароходов и 4 катера-истребителя).
У белых в этом районе силы были значительно меньшие: 6480 штыков, 3300 сабель, 25–35 орудий, 100–150 пулеметов, 8 вооруженных пароходов.
Приказание о переходе в наступление на Сызрань было отдано 21 сентября.
22 сентября Пензенская и Инзенская дивизии выбили белых с занимаемых позиций на линии деревень Лава – Воздвиженка – Канадей – Монастырский Сугнур – Чекалино – Киват – Кузатово – Дворянское.
С 22 сентября по 1 октября Пензенская дивизия 1-й армии с упорными боями прошла свыше 85 км, а Инзенская – около 65 км. После овладения Хвалынском быстро стала продвигаться Вольская дивизия, с которой взаимодействовала Вольская флотилия.
26–27 сентября начала наступление с севера Симбирская дивизия. Её части, достигнув 26 сентября деревни Ельшанка, установили контакт с Инзенской дивизией.
28 сентября в 115–145 км к югу от Симбирска, у пристаней Новодевичье и Климовка высадились десанты красных. Белые оказали сопротивление лишь у Климовки, что в 25 км ниже Новодевичьего. Бой вели 1-й Симбирский полк и Симбирский отряд судов, конвоировавший десант. Два корабля белых, пытавшиеся помешать высадке, были отогнаны артиллерийским огнем судов Симбирского отряда. Высадившиеся войска кратчайшим путем стремительно продвигались к Сызрани.
3 октября красные овладели Сызранью. Особенно горячими были бои у Сызранского моста, где корабли Вольской флотилии, взаимодействуя с сухопутными частями, подавляли огнем своей артиллерии огневые точки белых и рассеивали их пехоту.
После занятия Сызрани группа войск 4-й красной армии, находившаяся в подчинении командующего 1-й армией, вновь перешла в состав 4-й армии, наступавшей на Самару. Обеспечив левый фланг 4-й армии, 1-я армия должна была перебросить часть сил на левый берег Волги для овладения Ставрополем (Самарской губернии) и дальнейшего энергичного движения в общем направлении на станцию Кротовка.
Вольская флотилия, действовавшая против Сызрани, должна была, двигаясь вверх по Волге совместно с пехотными частями правого берега, обеспечить левый фланг 1-й армии.
Одновременно с наступлением 1-й армии на правом берегу Волги с юга по левому берегу вели наступление на Сызрань части 4-й армии, которой надлежало отрезать пути отступления остаткам сызраньской группы белых и взять Самару. Белые не стали дожидаться окружения Самары, а поспешно начали отход. Там же, в Самаре, был разоружен 2-й дивизион белой Волжской флотилии. Утром 7 октября 1918 г. последние части белых оставили город, а в 17 часов туда вошли части 4-й армии, а еще через 3 часа – части 1-й армии. Теперь вся Волга от Твери до Астрахани оказалась в руках большевиков.
Вскоре после занятия Самары основная часть судов Вольской флотилии была объединена со 2-м отрядом Волжской флотилии под командованием Сабурова. 28 октября этот объединенный отряд был оформлен приказом как Северный речной отряд Астрахано-Каспийской военной флотилии.
Бои на Каме осенью 1918 года
16 сентября 1918 г. в 11 часов красная Волжская флотилия снялась с якоря и пошла вниз по Волге, через 45 минут она прошла Красновидово. В 14 часов флотилия пришла на рейд села Богородского. Немедленно был установлен наблюдательный пункт на горе близ Богородского, откуда и были обнаружены два белых парохода, стоявших на Каме в 10 верстах от устья. Плавбатарея «Сережа» начала обстрел этих пароходов, и они ушли вверх по реке. С пассажирского двухпалубного парохода «Петр Чайковский» была отправлена конная разведка на оба берега реки и в устье Камы, но белых не обнаружили. Ночью кроме береговых дозоров рейд охраняли канонерские лодки, спускавшиеся как вниз по Волге, так и ходившие вверх по Каме.
Утром 17 сентября на береговом наблюдательном пункте красные установили телефон. Вскоре были обнаружены части белых, артиллерия и обозы, движущиеся вверх по левому берегу Камы. Плавбатарея «Сережа» начала их обстрел, в результате чего белые бросили свой обоз и артиллерию и начали отступать по нескольким направлениям. Вооруженные суда и пароход «Петр Чайковский» были посланы вверх по Каме для продолжения обстрела неприятельских частей и высадки десанта на левый берег Камы для преследования белых. Операция закончилась лишь с наступлением ночи. В руки красных попало много повозок с лошадьми и два орудия с передками и зарядными ящиками. Белые же поспешно отступили по дороге в город Спасск.
В устье Камы, недалеко от села Богородского, красная флотилия захватила буксир «Деятель» с тремя баржами, а также паровой катер «Луна». При попытке снять «Луну» с мели его опрокинули, и катер затонул, при этом погиб военмор Анисим Шашков, возглавлявший «спасательную» операцию.
Стоит обратить внимание на тот факт, что советские историографы, описывая ход боевых действий, редко указывали, что красные имели не просто подавляющее, а многократное преимущество в живой силе и в тяжелом вооружении.
…В тот же день к красной флотилии присоединились три номерные канонерки. Эти суда сыграют очень важную роль в Гражданской войне и будут перебрасываться по системам каналов и железным дорогам почти на все речные флотилии, поэтому по ним стоит дать небольшое пояснение.
Речные канонерские лодки построило акционерное общество металлургических, механических и судостроительных заводов «Беккер и К» в Ревеле по заказу Главного военно-инженерного управления (ГВИУ). Их нормальное водоизмещение составляло 21 т; полное – 30 т. Длина 20,4 м; ширина 3,2 м; углубление при нормальном водоизмещении носом – 0,55 м; кормой – 0,75 м. Число тонн на 1 см осадки – 0,2.
Знакомясь с ходом боевых действий, изложенных мной в двух последних разделах, может возникнуть впечатление, что я решил познакомить читателя с материалом лекций, прочитанных нам на первом курсе Военно-морской академии в разделе «Гражданская война на Волге и Каме в 1918 году». Да, действительно, чтобы изложение событий, не носило односторонний, читай – пристрастный характер, я позволил себе привести описание, тех же событий, но уже с позиций командования Волжской флотилии РККА.
В последних числах сентября, когда стало ясно, что участок побережья вдоль среднего течения Камы белым не удержать, командование флотилии предприняло меры для нанесения красной флотилии ощутимый удар. Планомерно оставляя один участок реки за другим, была возможность уничтожить все средств, обеспечившие нормальную навигацию: системы бакенов, светящихся знаков вешек и проч. Тем более, что приближалась пора ледостава, когда все эти средства на зимний период снимались во избежание их уничтожения ледяными полями.
28 сентября нас вызвал Николай Георгиевич Фомин и поставил следующую задачу. Взяв на борт местного лоцмана и обходя на посыльных катерах участок Камы в 12-13 километров, сделать промеры глубин, силу течения по обоим сторонам фарватера, и нанеся на карту контрольные точки, взять контрольные пеленга на наши береговые батареи. Ночью, выйдя в тот же район, передвинуть знаки ограждения фарватера с той целью, чтобы корабли Красных, выходя в район плеса, оказались в зоне максимально эффективного огня наших батарей. Выполнив задачу, поставленную нам начальником штаба флотилии, мы, на всякий случай, прихватили с собой лоцмана, пожилого татарина, проявлявшего к нам явную недоброжелательность, хотя мы обещали ему заплатить золотой монетой.
По сведениям нашей разведки на прорыв красные назначили суда, в составе экипажей которых были моряки, из числа те, кого мы отобрали в свою группу, при нахождении в 9-м флотском экипаже… Неприятные ощущения… В то же время, была надежда, что на этих судах окажутся руководители Красной флотилии, уничтожение которых имело немалое моральное, да и некоторое боевое значение.
1 октября у деревни Пьяный Бор произошел бой. Малые канонерские лодки «Ваня» и «Прыткий» вели разведку, когда по ним внезапно открыла огонь замаскированная батарея, в поддержке шести белых пароходов, расставленных с учетом эффективной артиллерийской стрельбы по фарватеру. Флагманский пароход красных «Ваня» потерял ход и был потоплен нашим артогнем. Пытавшиеся ему помочь «Прыткий», «Ольга» и «Товарищ» так же получили попадания. Из команды «Вани» спаслось 18 человек. Комиссар Николай Маркин, будучи раненым, по красивой легенде остался у пулемета прикрывая спасение товарищей... В самый разгар боя два красных гидросамолета М-9, пилотируемые Свинаревым и Столярским, атаковали белую флотилию. С самолетов сбросили четыре пудовые бомбы и обстреляли суда из пулеметов. Однако особого эффекта эта атака не произвела.
Этот бой ставили себе в актив обе стороны. У белых это был самый серьезный успех за всю войну – уничтожить не какую-то второразрядную канонерку, а по сути флагмана флотилии с «главным комиссаром». Большевики напирали на героизм экипажей, проявленный в бою. Тем не менее, после боя красная флотилия спустилась по Каме на 17 км от Пьяного Бора, а командующий Федор Раскольников 3 октября послал отчаянную телеграмму в Нижний Новгород с просьбой о помощи судами и людьми.
Командующий флотилией капитан 1 ранга Смирнов, по докладу Фомина о наших действиях накануне боя у Пьяного бора представил нас к награждению Военными орденами 3-й степени. Фомин не стал напоминать Смирнову, что не истекли 3 месяца после награждения нас орденами 4-й степени, и Дима, не без оснований выразил сомнение в том, что по штабным инстанциям было официально оформлено наше предыдущее награждение. С учетом же того, что в нынешней обстановке надежда на получение обещанных орденов надежда была слабая, чем пору месяцев назад, смеясь, решили, опять-таки, «приобрести» орденские знаки на «блошином» рынке.
Взяв из причитавшегося нам продуктового пайка четыре банки мясных консервов, отправились на рынок. Хорошо еще, что ума хватило не оставлять в теплушке, в которой мы базировались, оружие. Дима был со штатным револьвером, полагавшимся ему как портупей-юнкеру, а я, практически не расставался с малым маузером, одним из тех, что достались мне «в наследство» от деда Всеволода Григорьевича. Блуждая по рядам этого, по всем признакам криминального рынка, в поиске «продажных» орденов, мы, наверняка, привлекли внимание местной «братвы», контролирующей рынок. Поспрашивав местных «сидельцев» и не найдя нужные нам ордена, мы уже направлялись к выходу, когда наперерез нам вышли три молодчика в полувоенной форме – по всем признакам – дезертиры из местных уголовников. Один из них, как бы шутя поигрывал финским ножом.
«Что, кадеты, орденами на рынке решили «разжиться»? А что взамен предлагаете? И, обращаясь к двум подельникам – а ну-ка, братишки, пощупайте их…».
Один из «братишек», оказавшейся у нас за спиной, обеими руками схватился за кобуру с револьвером, надетую Дмитрием поверх бушлата… Отскакивая в сторону, я оступился на скользкой, разъезженной глине и рухнул в канаву на обочине перед воротами рынка. Пока второй из «братишек» выискивал возможность приблизиться ко мне, я выхватил из-за пазухи пистолет, передернул затвор и всадил пулю в пах налетчику. Тот, отступая, завыл звериным ревом, держась на свою мотню, а я, привстав на колено, выстрелил в главаря банды. Пуля пробила его расстегнутую шинель, но этого было достаточно, чтобы он заорал: «Все басто, уходим…». Дима, использовав временную растерянность третьего налетчика, сведя руки в «замок», резким ударом врезал ему по роже… Тот, отпустив кобуру, обеими руками пытался прикрыть лицо от возможных повторных ударов. Дмитрий, нанося повторный удар, «подсечкой» правой ноги, опрокинул налетчика на землю. Отползая на «карачках» в сторону, он оставил на месте схватки вещевой мешок. Подхватив под руки, своего «подраненного» сообщника, бандиты втиснулись в толпу зевак, наблюдавшей за нашей схваткой.
Падая, Дима подвернул правую ногу. Поддерживая его, я прихватил с земли, в качестве трофея, вещевой мешок, и мы направились к выходу из рынка. Толпа уважительно расступилась, пропуская нас. Вернувшись в «теплушку», мы настолько увлеклись приведением в порядок нашей форменной одежды, что забыли о «трофейном» вещевом мешке. Вечером, разложив на полу его содержимое, мы обнаружили несколько десятков орденов, начиная со звезды ордена Александра Невского, заканчивая тремя орденами «Анны 4-й» степени. К сожалению, из десятка солдатских наград, нашелся только один знак Военного ордена 2-го класса. Без споров, и не бросая жребий, решили, что на этот раз – орден для Димы. Посмеялись над тем, что я поспешил счищать позолоту с ордена 2-го класса, «понижая» его степень до 3-й.
Ордена эти несли на рынок их владельцы, в надежде поменять на продукты, и становились жертвами той бандитской шайки, с которой пришлось разбираться нам… В крупной коробке для леденцов «Монпансье» были с полсотни золотых колец, перстней и кулонов. Кроме орденов было несколько пачек «Николаевских» сотенных и пятисотенных банковских билетов, россыпью «керенки» крупных номиналов. Судя по всему, нам в руки попал бандитский «общак». Поскольку мешок мы подобрали на виду у всего рынка, нам теперь грозили «разборки» с главарями местной уголовщины. На этот случай, решили оставить себе только перстни – печатки с дворянскими гербами и со знаками «именных» полков Российской армии, таких набралось с десяток. Вне всякого сомнения, оставляли ордена. Остальное «золотишко» и денежные знаки решили вернуть бандитам, в случае резкого «нажима». Не рисковать же головами из-за того же «ржавья», скорее всего, окропленного кровью. Не прошло и недели, как представители бандитского «обчества» предложили нам за возврат «общака» дюжину новых «винчестеров» и шесть «кольтов» в деревянных коробках. В процессе обмена, в знак исключительной «любви» к Военно-морскому флоту нам вручили гранки и портативный станок для печати фальшивых британских фунтов. Называется, «сходили на рынок…».
Получив сведения об отступлении наших сил на Уфу, командир 1-го дивизиона мичман Мейрер погрузил на пароходы несколько тысяч винтовок, находившихся на заводских складах готовой продукции, и вернулся в Белую на соединение с главными силами в Уфе. Третий дивизион флотилии, заранее посланный из Казани, чтобы очистить путь отступления по Каме, встретил сильное сопротивление красной флотилии, тогда оперировавшей из Перми, но успешно пробил дорогу для своих судов, потопив несколько красных вооруженных пароходов.
В Уфе флотилия была разоружена, а орудия и личный состав в плановом порядке грузились на поезда для дальнейшего следования в Сибирь, где в то время организовывалась новая армия. Для флотских частей бывшей Волжской армии наступили сложные времена. Наша группа в составе штаба теперь уже бывшей Камской флотилии отправилась в Омск одним из последних эшелонов.
Наш рейд из Перми в Ростов
Зимой Сибирская армия адмирала Колчака заняла Пермь, и личный состав Волжской флотилии был возвращен из Сибири для возрождения Камской флотилии, блестяще действовавшей там в кампанию 1919 года, но это все произошло, когда мы были далеко от этих мест. Когда вместе с Фоминым мы прибыли в Омск, то встретили с себе крайне негативное отношение. Чины бывшей Уфимской Директории были восприняты как основные претенденты на занятие руководящих должностей в формируемом Сибирском правительстве. Вместо обещанной должности заместителя Начальника Морского министерства по оперативной части Фомину было предложено встать на учет в отделе учета офицерского резерва формируемой Сибирской армии.
Стало ясно, что до прибытия в Омск адмирала Колчака, для всех морских формирований, прибывших в район Омска, наступила тяжкие времена. С прибытием эшелонов с имуществом и артиллерией, снятой с затопленных судов бывших Волжского и Камского отрядов флотилии, Военным отделом Сибирского правительства было предложено сформировать Морскую стрелковую бригаду, назначив ее командиром контр-адмирала Старка. Вся эта история выглядела унизительно, потому как, тоже правительство не прикладывало должных усилий для формирования полноценных пехотных частей. Видимо, местные вожди с откровенно эсеровским душком, учитывая большевистский опыт, рассчитывали, что мобильные морские отряды будут служить им надежным щитом от враждебного крестьянского и рабочего окружения. Объективно оценив сложившуюся обстановку, Фомин предложил нам на выбор два варианта: первый – вступить в формируемую Морскую бригаду, которая на тот момент была представлена штабом, управлением и батальоном неполного состава, или, воспользовавшись добрыми связями Фомина с Морским управлением Добровольческой армии, находившейся в стадии переформирования после Второго- Кубанского похода, направиться в распоряжение командования отряда бронепоездов морского формирования. Мы попросили сутки на раздумья.
Совершенно неожиданно, Гизехус заявил, что он остается командиром взвода в роте мичмана Мейрера. Меня всегда восхищала и умиляла способность евреев и немцев оказывать поддержку и помощь своим единоверцам. Теперь нам с Димой Хрущевым предстояло сделать свой выбор. Николай Георгиевич сообщил нам, что на уровне командования Сибирской армии принято решение оказать помощь техническому отделу Морского управления Добровольческой армии переброской по железной дороге двух вагонов с техническим имуществом и запасными частями к артиллерийским установкам, используемым при вооружении двух бронепоездов на базе железнодорожных мастерских Ставропольского железнодорожного узла. Для сопровождения специального груза и охраны эшелона формируется команда в составе 10 человек, в которую включены опытные артиллеристы, имеющие опыт ремонта и эксплуатации морских артиллерийским систем. Старшим группы назначен артиллерийский поручик, ранее служивший старшим артиллеристом на канонерской лодке. Наши кандидатуры на время переезда рассматривались как старших смен охраны и в перспективе командиров орудий на вводимых в строй бронепоездах. Единственной и основной проблемой оставалась та, что командование местным Омским гарнизоном в тот момент, не располагая резервными паровозами, предложило ожидать попутной оказии, с целью присоединения вагонов с техническим имуществом к другому эшелону, направляемому в южном направлении. Проблема, однако…
Наш командир, которому мы представились, поделился своими проблемами, и не скрывал своего сожаления, что согласился возглавить эту, по его убеждению, опасную и бесперспективную авантюру. Мы с Димой не удивились, что для перевозки имущества были выделены полуразвалившиеся, с дырявым дном «теплушки», которым место разве только на свалке. Для начала мы решили познакомиться с моряками, выделенными для обеспечения рейса. Без особого желания они согласились собраться около выделенных нам вагонов. Четверо из десяти моряков оказались «черноморцами», из числа тех, кто в августе 1918 года был направлен на формирование экипажей Красной флотилии. После приезда на флотилию Троцкого, и участившихся репрессий, эти «южане» при первой же возможности перебежали в район базирования кораблей белой флотилии. Да и теперь, они не скрывали того, что «завербовались» в нашу команду в надежде при движении эшелона в южном направлении, покинуть нас при первом же подходящем случае. Обращаясь к матросу – по всем признакам вожаку этой шайки потенциальных дезертиров, я выразил уверенность в том, что именно они, в большей степени заинтересованы в качественной подготовке к «рейду» и до известной степени в успешности его осуществления.
Перетащив свои нехитрые пожитки в малую «теплушку», мы стали планировать дальнейшие действия. Поручик, изображая из себя важную персону, посчитал дальнейшее общение с нами ниже своего «офицерского» достоинства, оставив мне координаты своего номера в гостинице и, брезгливо отряхнув пыль со своих бриджей, гордо покинул наше, как он выразился – «обиталище». От Фомина мы получили информацию о том, что в направлении Симбирска должен был идти санитарный поезд, к которому нас планировали «подцепить», – на подготовку к рейсу нам отводилось трое суток, причем, как минимум сутки требовались на загрузку имущества. Обращаясь к пожилому сверхсрочнику с двумя георгиевскими медалями на груди и громадными ручищами, выдающими в их хозяине бывшего мастерового, или шахтера, я попросил его при отборе запасных частей для артиллерии сделать так, чтобы мы из отдельных комплектующих смогли при необходимости собрать легко разбираемую и по частям вполне переносимую горную 76-мм пушку, каких было много на флотилии. Уже к вечеру наш «мастеровой» доложил мне, что кроме двух десятков ящиков с запасными частями и инструментами, он подготовил горное орудие на заводской тумбе и четыре станковых пулемета, упакованные в ящики.
В тот же вечер мы с Димой, обследуя территорию омского железнодорожного узла, обнаружили в тупике два блиндированных почтовых вагона и брошенную механическую дрезину. При стоящих перед нашей команде задачах, это был предел мечтаний. Следующий день можно было выделить для расчистки от всякого дерьма почтовых вагонов, которые, по всей вероятности, сбежавшие на восток чехи ранее использовали под штабные вагоны, а затем бросили как малопригодные для войсковых перевозок. Затем предстояла «простенькая» операция – перегнав вагоны к пакгаузам, за ночь успеть загрузить наше имущество, чтобы никто из местного начальства не успел помешать нашим не вполне законным действиям. До вечера раздобыли с десяток навесных амбарных замков, путевой обходчик за две банки консервов произвел осмотр и профилактику всей «ходовой» части вагонов.
В три часа ночи машинист маневрового паровозика-«кукушка», втихую, не подавая привычных для него гудков, за 3 банки американской тушенки, перегнал «наши» вагоны под погрузку к перрону пакгауза и наши потенциальные дезертиры, работая как негры на плантациях, за 6 часов перегрузили все выделенное для перевозки имущество… Мы с Димой составили схему загрузки с перечислением загружаемого имущества и вооружений. Когда утром разразился скандал, и комендант станции пожилой штабс-капитан грозился судить нас военно-полевым судом, наши «хохлы» здоровые и наглые как буйволы, … оголив свои мощные торсы, заслонили своими могучими спинами меня и Диму и пообещали коменданту «…порвать его на полосы», как тот американский флаг, что развивался над его комендатурой рядом с флагом Сибирского правительства.
Махнув безнадежно рукой, капитан ушел, а через час к нам подошел юркий чиновничек с просьбой от начальника хозяйственного департамента правительства доставить в Ставрополь несколько «ящичков и мешочков» с продуктами для голодающих семей его начальства. Это уже был сигнал, что наши действия де факто признаны вполне легитимными. Теперь уже прежний вариант выполнить роль «пристяжных» к санитарному поезду, нам показался «оскорбительным» и наш начальник – поручик, все это время находившейся в стороне от «творимого нами беспредела», был нами направлен к коменданту станции, для уточнения – какой из резервных паровозов будет нам выделен … При первоначальном планировании мы не исключали, что нам придется захватить паровоз силой, и даже спланировали одного из моряков машинистом, а другого – его помощником. Два золотых перстня с крупными бриллиантами, преподнесенные в качестве «благодарности» начальнику станции, способствовали тому, что в наше распоряжение был выделен старенький паровозик, ранее использовавшийся как маневровый, прозванный за специфически звучащие гудки «кукушкой».
Теперь вернемся к проблемам последнего дня подготовки к выезду из Омска. Оказалось, что пока мы суетились с приготовлениями, конфликтовали с местными властями, поручик Чухлебов заявил Фомину, что «по семейным обстоятельствам» сможет возглавить наш эшелон только до Самары. Это обстоятельство могло бы озадачить любого начальника, но не Фомина. Тут же в присутствии Чухлебова, на секунду задумавшись, Фомин выдал нам по чистому листу и приказал писать представления: Хрущеву на звание прапорщика по адмиралтейству, мне – на подпрапорщика… Теперь все документы на перевозку технического имущества с Восточного фронта в Добровольческую армию оформлялись на Диму, он же назначался ответственным за сохранность и транспортировку груза. С учетом проблем на железных дорогах той поры, нам был выдан сухой паек из расчета месяца пути. Матросы, мающиеся от безделья после загрузки имущества, в первом вагоне собрали горную пушченку, а во втором вагоне собрали три станковых пулемета. Проблемы с боезапасом решили за несколько часов до отправления эшелона, в наглую перетащив к себе в вагон четыре ящика с винтовочными патронами и шесть «цинков» со снаряженными лентами для пулеметов. Наши «добытчики» очень печалились, что на складских стеллажах они обнаружили только два ящика с 76-мм снарядами.
Почтовые вагоны той поры предназначались не только для перевозки почты, но и использовались для транспортировки крупных денежных средств и особо важных материальных ценностей. Из этих соображений в их конструкции были раздвижные двери, с легкой противопульной броней. Специальная «амбразура» для выдачи ящиков и мешков с почтой, прикрывалась специальной ставней, удерживаемой в открытом положении мощной пружиной со стопором. К окну выдачи почты стыковался укороченный ленточный транспортер, который мы приспособили для установки пулемета. Поскольку окна выдачи имелись с каждого борта вагона, – в первом вагоне предусмотрели установку пулемета по левому борту- во втором – по правому. В каждом вагоне оставляли по одному пулемету в резерве, при необходимости усиления огня в каком-то из направлений. Ручные пулеметы «Льюиса» решили держать «под рукой» в кабине машиниста и в районе выхода на заднюю площадку концевого вагона. Тогда же моряки, смыслящие в устройстве паровоза, запаслись запасными деталями и приспособлениями для возможного его ремонта.
Как было очевидно с самого начала, ни машинисту, ни тем более его помощнику нельзя было доверять. Поскольку два пулемета нам выделялись официально, проблем со стрелковым боезапасом в лентах не было. С большим трудом, уже в пути, достали шесть ящиков со снарядами для горного орудия. Одну тумбу для орудия закрепили на задней площадке второго вагона, – вторую – на передней первого вагона. Делалось это из расчета, что сборку из 40 кг ствольного блока и 20 кг щитка, для орудия можно было при необходимости пронести на руках. Санитарную «теплушку», рассчитанную на двенадцать спальных мест, загрузили продовольствием, из расчета использовать ее как кухню и столовую. Операционный стол вполне годился для рассадки 10-12 человек.
С учетом крайне неблагоприятных условий по маршруту предстоявшего рейса, приготовились основательно. Сплошной линии фронта на нашем маршруте в тот момент не наблюдалось, но, как правильно заметят ветераны и историки гражданской войны, – боевые действия фронтов развивались в основном по водным и железнодорожным магистралям. С боевыми действиями вдоль Волги, Камы, Белой мы уже познакомились, теперь нам предстояло «знакомство» с условиями войны на железных дорогах. Немного прогнозируя эту обстановку, я вызвал двух наиболее расторопных матросов и поручил им проскочить по «штабам» наиболее известных на тот момент партий – анархистов, левых эсеров, меньшевиков, с задачей раздобыть «наглядную» агитацию в виде плакатов, транспарантов, флагов. Атрибутика большевиков нам была хорошо знакома. Чтобы не искать красную материю из пяти листов фанеры вырезали литеры «Марксъ», покрасили их в белый цвет и предусмотрели варианты крепления их вдоль борта первого вагона. С эсерами оказалось проще: они тут же вручили морякам плакат с надписью «Земля и воля»…
Меньшевики отнеслись к их посещению с большим подозрением, а анархисты, заподозрив в их лице «конкурентов», чуть было не избили. Видимо, на фоне партийных разногласий, эти же моряки под покровом ночной темноты, сняли с фасада особняка, где размещался штаб анархистов транспарант, где на черной шелковой ткани белой краской было написано: «Анархия – мать порядка», а на флаге, снятом с козырька у крыльца, аббревиатура – РПА с черепом и перекрещенными костями. В тоже время подновили надписи на стенках вагонов – «Почта России» с Российским государственным гербом.
Инструктируя Дмитрия перед отъездом, Фомин передал ему полевую сумки с описью имущества и командировочными предписаниями в адрес начальника технического отдела Морского министерства Добровольческой армии, а подозвав меня вручил небольшой портфельчик, из тех, что до сих пор используют секретчики и работники фельдъегерской связи, сказав, что в нем небольшая сумма золотыми десятками и письмо к командиру отряда бронепоездов. Вручая топографическую карту, Фомин обратил наше внимание на районы, станции и города по нашему маршруту, где, по последней разведывательной сводне находились части Красной армии. Эти районы предстояло проходить в ночное время и на большей скорости. Во избежание поломок паровоза, при преодолении искусственных дорожных препятствий он дал указание, и к составу подогнали прочную, специально усиленную платформу со стандартным набором средств необходимых для ремонта поврежденных участков дороги.
«В качестве группы поддержки, – Фомин улыбнулся, – за час до отправления к вам подойдут два капитана и два поручика. Капитаны сойдут к семьям в Самаре, а поручики проследуют с вами до Ставрополя, – у них особое поручение к начальнику штаба Добровольческой армии генералу Лукомскому. В случае крайней необходимости, эти офицеры в вашем полном распоряжении». Пока мы выслушивали тот последний инструктаж, телефонисты, к сожалению, уже бывшей флотилии, соединяли полевой телефонной связью вагоны с паровозом, а в первом вагоне установили и проверили коротковолновую рацию, с дальностью действия 25-30 верст. Тогда же, подозревая, что больше не свидимся, Фомин поздравил нас с присвоением званий, вручил удостоверения офицерского образца и пакеты с офицерскими кителями, фуражками и знаками различия, которые предстояло пришить. Когда в 22 часа мы построились на перроне, подошли четыре мужчины, одетые в одинаковые белые полушубки с одинаковыми саквояжами, что вызвало у нас с Димой улыбку. По инструкции мы не должны были с ними знакомиться, и они сразу же прошли на посадку в санитарную «теплушку». По результатам нашей готовности к рейду-рейсу, Фимин пошутил, что мы превратили обычный почтовый состав в бронепоезд-ловушку… Быть может, он был в чем-то прав?
Пожелав нам доброго пути, Фомин отошел в сторону, а Дима вышел из строя и скомандовал – «по боевым постам». По выработанному нами боевому расписанию, я находился у телефона во втором вагоне, Дима у рации – в первом. Чтобы не нарушать «герметичности» и прочности вагонов, решили на первое время, чтобы сохранить тепло в вагонах, ограничиться только штатными «аварийными» люками на крышах... На «передовой» платформе смонтировали халабуду, с трех сторон защищенную от ветра, оборудовав в ней место для наблюдателя, протянув к нему от кабины машиниста полевой телефон. По боевому расписанию, второй наблюдатель, находился в люке первого вагона, где к одной из ступенек лесенки была приварена площадка, рассчитанная для «посадки» наблюдателя, на вооружении которого находился ручной пулемет. По углам люка приварили «сошки» для устойчивой установки ручного пулемета. Бронезащитой наблюдателя с тыла служила мощная круглая крышка люка. Пулеметы наверх решено было поднимать только по общей тревоге, или по приказанию старшего по эшелону. Карту «обстановки» с проложенным маршрутом движения держали на столе в «теплушке».
Наши «пассажиры», отоспавшись и наигравшись в карты, изъявили желание участвовать в «походном» распорядке дня. Один из поручиков взялся вести карту обстановки, отмечая пройденные станции, и делая соответствующие обстановке пометки. Второй поручик изъявил желание вести «вахтенный» журнал, который в наших условиях мы назвали журналом учета обстановки. Первый день журнал вел один из матросов, бывший штурманский электрик с одного из «красных» миноносцев. Его суточные записи, в последующие дни использовали как образец… Один из капитанов заявил о готовности обеспечивать работу рации и «корабельной» телефонии. Второй капитан возглавил разведку в нашем экипаже. Он периодически включал рацию на «прослушку» и анализировал сообщения, звучавшие в коротковолновом диапазоне. Периодически «начальник связи» вел «прослушку» на соседних частотах, записывая полезную информацию в свой «журнал радиста». Фомин нас снабдил картами – десяти и двадцати вёрстками практически на весь маршрут следования. Поначалу это была карта окрестностей Кургана, следом на стол начальника «разведки», легла карта Челябинска с пригородами, и так дальше. На каждом очередном переезде производился анализ местности, изучались возможные пути объезда крупных магистральных станций и городов. Нам, по сути, не куда было спешить. Тем более, что мы знали, что, практически на каждом самом захудалом разъезде-переезде нас может поджидать смертельная опасность.
Окрестности больших и малых городов кишели разномастными бандами, которые с началом мобилизации в Красную, а затем и в Белую армию, стали не только «шалить» в деревнях и по окраинам городов, они привычно для бандюков выходили на «большую» дорогу. В этом отношении и железные дороги не были для них исключением. У этой категории «мобильных» разбойников везде были осведомители, «глаза» и «уши». А теперь представьте себе насколько лакомым куском добычи мог представлять почтовый поезд. За военные годы «санитарная» полоса вдоль железных дорог, подзаросла кустарниками и мелкими деревцами.
Для того, чтобы на пути сбросить пару сосен, или даже пару шпал, не нужно было прилагать титанических усилий. К концу первого дня пути собравшись в «штабном» вагоне, подвели итоги; появилось предложение при приближении к большим станциям за 40 верст включать рацию на «прослушку»; за 35 верст, притормаживая движение вызывать на «связь» ближайшую станцию. При этом, капитан-радист- визгливым суматошным голосом, начинал вещать: «…станция… станция ответьте!!!…». Иногда отзывалась не рация ближайшей станции, а какая-то другая. В любом варианте, начинался примерно такой диалог: «это ты, Потапыч? Нет не ты, жаль, кто у вас красные, или белые? Ну, бывайте, привет Потапычу…». Чаще «радиоэфир» молчал, потрескивая в микрофон, но иногда этот фокус у нас проходил… Так, начальник станции Кургана ответил: «у нас – Учредиловка, будь она неладна…». После этого сообщения, не отменяя режима «тревоги» проехали за границу перрона, и Дима прошел к станционному коменданту отметить путевой лист. Машинист доложил, что нужно набрать воды… Дали «отбой» тревоге и разрешили всем, свободным от вахты» отдыхать.
При ночной остановке в Кургане, я, в те часы возглавлявший дежурную смену, ощутил, слабый толчок, как будто бы нас кто-то слегка подтолкнул. Направившись в конец нашего малого состава, я услышал лязг сцеплений, бросился вперед по вагонам, выскочив на площадку переднего вагона, еле успел перескочить на подножку угольного бункера паровоза, втихаря на малом пару отходившего от состава. Пока я вдоль угольного бункера пробирался к кабине машинистов, задраивших к себе дверь, то пару раз выстрелил в воздух из револьвера, пытаясь поднять тревогу. Из паровозной кабины в мою сторону выглянул помощник машиниста, державший в руках совковую лопату. Я, не целясь выстрелил, – пуля, отрикошетив от лопаты, видимо попала в засранца, так как он заорал благим матом. Машинист, не ощущая большой опасности, продолжал увеличивать скорость. Достигнув кабины, и не успев толком сориентироваться, врезал рукояткой револьвера по лицу машинисту, тот, охнув, уселся на задницу. В это время в проеме бункера, появилась фигура с занесенной для удара лопатой, – выстрелил прямо в разинутую пасть. Машинист корчился в углу кабины. Я вниз и до предела опустил рукоятку поднятия пара. Паровоз заметно стал притормаживать. Сзади послышались крики и выстрелы, запыхавшись подбегали моряки из дежурной смены.
Первым поднялся дневальный вагона, по сути, проспавший паровоз. Правой рукой вытирая пот со лба, левым хуком припечатал его по челюсти. Потихоньку отрабатывая назад, коснулись буксами первого вагона, матросы быстро восстановили сцепление. Тело помощника машиниста затащили в угольный бункер, – не бросать же на перроне. Машинист, шамкая окровавленными губами, протянул мне лист бумаги, на котором рукой начальника станции было приказано приказание – паровозной команде вернуться с паровозом в Омск при первой же возможности. Показав рукой в сторону угольного бункера с торчащими из него ногами помощника машиниста, я спросил у машиниста, не приказывал ли начальник станции глушить лопатой по голове старшего охраны? Ответа, естественно, не последовало. Поскольку, наш начальник поручик Чухлебов не соизволил даже теперь прибыть к месту разборки происшествия, решение пришлось принять мне. Я приказал машинисту умыться и приготовиться вести паровоз под контролем двух матросов, один из которых будет стажироваться в качестве машиниста, второй, исполнять обязанности помощника машиниста. Пообещал, что если в пути не возникнет проблем, то в Челябинске машинисту будет дана возможность вернуться в Омск на попутных поездах.
После приключений, случившихся у нас при стоянке в Кургане, когда мы чуть не лишились паровоза, было принято решение – на платформу со шпалами на сутки высаживать пару дозорных с ярким фонарем, с ручным пулеметом и парой гранат. Дозорные брали с собой сухарей и воды и сменялись при всяком удобном случае. Такая мера, хоть в какой-то степени должна была нас предохранить от «встречных» неожиданностей. При стоянках вдали от больших городов охрана выставлялась в люках крыш вагонов. На лесном участке пути под Челябинском на пути вышел здоровенный лось; он упрямо шел навстречу поезду и обеспечил нас «свежатиной» на целую неделю пути. К Диме подошел машинист, виновато сжимая рукой форменную фуражку с железнодорожной эмблемой: «Ваше благородие, не высаживайте меня в Челябинске, оставьте с особой до Ставрополя». Быть может, надеялся хитрая бестия, что в Ставрополе мы ему паровоз вернем?
О приближении к Челябинску нам напомнили тревожные гудки бастовавших заводов, а при быстром движении мимо товарной станции мы обратили внимание на несколько отдельно стоявших вагонов в угрожающей надписью ТИФЪ… Толком не определившись в том, кто правит в этом индустриальном гиганте, дав несколько паровозных гудков, со знаменем анархистов над кабиной машиниста быстро проскочили мимо пустого вокзала. На перегоне между полустанками Шершни и Полетаево наблюдатель и машинист обнаружили впереди на путях какое-то препятствие, а по сторонам от путей, группы пеших и конных людей. Объявили тревогу и сбавили скорость. На рельсах в районе переезда были выставлены подряд три телеги, справа и слева стояли сани с пулеметами, направленными в нашу сторону… Поперек путей два угрюмых мужика держали плакат с надписью «ПРИЕХАЛИ». Задействовав только ручные пулеметы медленно двигались вперед, пока не столкнули с путей одну за другой все три телеги. Любители «гоп-стопа» разбегались в разные стороны, подгоняемые короткими очередями наших пулеметов. Не останавливаясь на переезде, а только слегка притормаживая, три моряка соскочили с подножки 1-го вагона и в приоткрытые створки ворот 2-го вагона, втолкнули два пулемета, снятых с разбитых бандитских саней, а сами вспрыгнули на подножки концевой штабной «теплушки». Это были наши первые боевые трофеи. Сделали запись в Вахтенном журнале, зафиксировав наше первое боевое столкновение.
На третий день пути мне пришлось разбирать конфликт между матросами, часть которых не была согласна с графиком вахт, кто-то был недоволен частым выделением на «камбуз», мотивируя свое недовольство тем, что «он на такую работу не нанимался». В это время мимо проходил штабс-капитан Федин, который предложил свою кандидатуру в качестве «шеф-повара», при условии, что, в соответствии с прежним графиком моряки будут выполнять функции рабочих по «камбузу». Когда, по прошествии полувека, я стал анализировать споры, о том, имелся ли смысл каждые сутки менять «кашевара», я вспомнил, что, в соответствие с требованием продовольственного отдела флота, на военных судах, с экипажем более пятнадцати человек, по штату полагался «кок». А это были и военные буксиры, и малые танкера, суда гидрографии…
Наш состав шел по землям Уфимской губернии. По ночам было очень холодно. Наблюдатели на передовой платформе одевали свитера и ватники, с собой на дежурство они брали офицерский камин, и на подержание его в рабочем состоянии, потихоньку подбрасывали щепки от ящиков с «зипом». Я уже писал о том, что на платформе, назовем ее – передовой, из ящиков от технического имущества был создан небольшой блиндаж. Щели, по возможности проконопатили паклей, прикрыли мешковиной. Перекрытием крыши служили те же запасные шпалы. Широкие «амбразуры», сбитые из шпал, позволяли осуществлять обзор на 280 градусов, и при необходимости вести огонь из двух ручных пулеметов. Электрический кабель, проведенный с паровоза, позволял при необходимости включать прожектор и пользоваться малыми трофейными офицерскими электрокаминами. На них же было приспособление, позволявшее согреть в кружке чай.
Полевой телефон-«вертушка», позволял соединяться с кабиной машиниста и штабным вагоном. Для быстрой реакции на опасность, условились, что сам звонок полевого телефона уже означал сигнал тревоги, а уже заняв места по тревоге, выясняли ее причины… Наличие наблюдателей на платформе не снимало ответственности с машиниста, у которого и обзор был значительно лучше, и с полевого телефона он так же мог подать сигнал тревоги, одновременно изменяя скорость движения состава, вплоть до полной остановки. Все эти меры мы приняли после уже описанного инцидента в Кургане, когда среди, казалось бы, в условиях спокойной обстановки, у нас чуть было, не угнали паровоз…
Наблюдатели в «пулеметных» гнездах на крышах вагонов, заступали в тулупах, и менялись каждые два часа. В конце ноября в этих краях установилась настоящая русская зима, притом, что проживали здесь, в основном, башкирские татары.
Дорога шла вдоль дремучих лесов… На некоторых участках столетние сосны росли буквально в десятках метрах от путей. Дважды были случаи, когда дорога перекрывалась одной упавшей при буреломе сосной. В этой ситуации останавливая состав метрах в 50-ти от препятствия, «прочесывали» округу пулеметным огнем. После этого, не отменяя сигнала тревоги, высылали к завалу группу «разграждения» в числе 4-х человек, двое из которых обязательно вооружались карабинами. Значительно сложнее было, когда «завал» состоял из 2-3 поваленных, скорее всего, с умыслом, сосен. В этой ситуации, «окрестности» прочесывались огнем бортовых станковых пулеметов. Пока группа «разграждения» очищала пути, в дрезину, снятую с платформы и поставленную рельсы, усаживались двое дозорных с ручным пулеметом. В их задачу входила проверка состояния путей по ходу движения на 300-400 метров. При этом, состав медленно подавался назад метров на 200-250, проверяя не ждала ли нас и там – в тылу ловушка на путях возможного отхода. В процессе дальнейшего движения, мы не раз убеждались, что наши профилактические меры не были бесполезны… Банды «зеленых» и дезертиров, перекрывая путь с двух сторон, практиковали именно такую тактику при разграблении пассажирских поездов, – как правило, на первом этапе избегая прямого вооруженного столкновения.
При приближении к Уфе, и прослушивая «эфир», предположили, что в городе идут бои между отрядом красных и передовыми отрядами «добровольцев». Решили рискнуть… В 2 часа ночи в режиме «боевой» тревоги, на большой скорости приблизились к станции, предварительно по рации несколько раз повторив: «пропустить литерный из Челябинска»… На этот раз наш прием удался в полной мере: на ближайших к Уфе полустанках, пропуская «литерный», стояли путейцы с сигнальными фонарями.
Уфу проскочили при полном затемнении, даже прожектор на паровозе отключили…
При приближении к Бугуруслану стали слышны звуки боя. Они, то приближались по ходу нашего движения, то удалялись. У станции Аксаково остановились, уточняя обстановку. К путям подошли любопытные и осмелевшие от принятого самогона местные мужики: «Морячки… Воевать…?»
– Воевать, отец, а коровы-то у вас доятся?
– А отчего ж им не доиться, они к стрельбе привыкли…
– За пять четвертей молока – даю пять серебряных рублей – только мигом…
Через 15 минут к путям выкатили розвальни, из которых мужики вытаскивали 20-литровый бидон с молоком. Мы с Димой были в белых полушубках, без погон, на головах – солдатские папахи. А моряков мужики заприметили потому как в верхних люках, несмотря на 30-градусный мороз, появились головы любопытных наблюдателей в бескозырках. Молоко успело застыть, пришлось «набросить» целковый за бидон. Мужики на радостях из-под полога саней вытащили четвертную бутыль с самогоном… «На пулемётик не сторгуемся?» От такой наглости Дима поперхнулся молоком…
– Ну, ты дед даешь, – пулеметик, может тебе гаубицу дать?
– Да, что ж у нас и за гаубицу есть чем расплатиться… Чехи, они добрее были…
– Ты, лучше скажи – кто сейчас в Самаре?
– Намедни были красные, но только вот бой вторые сутки идет: поди узнай – кто там… У Кинели – ветка на Оренбург, там можно переждать, – понимающе сказал старик.
Решили обсудить ситуацию на расширенном совете с привлечением пехотных офицеров и сверхсрочника Круглова. До начала совещания оба армейских капитана заявили о своем решении оставаться с нами до прибытия в Ставрополь. По ограниченным запасам угля мы были обречены прорываться через Самару на Сызрань и Саратов. И даже при таким маршруте нам необходимо было пополнить угольный бункер. Прорываться через Самару посчитали безумием без уточнения обстановки в городе и окрестностях. Решили в ночные часы пройти до полустанка Смышляевка в 16 верстах от Самары, и до утра произвести разведку. Произнеся слово «разведка», Дима вздохнул и выразительно посмотрел на меня… Не заставляя Дмитрия принимать тяжелое для него решение, я заявил, что готов провести разведку, и оценить возможность прорыва через город с выходом на Сызранскую «ветку». По выработанному плану, в сумерках разведке нужно было выйти на уровень Смышляевки. Поставили на «ход» дрезину, и влили в бак, остатки спирта и дареный самогон. Рассчитывали большую часть пути пройти на мускульной тяге двух здоровенных матросов. Поставив дрезину в одном из пристанционных тупиков, я с одним из матросов в течение тридцати-сорока минут должен был разведать обстановку на станции и в городе. Перед выездом условились, если разведка не возвращается через два часа, остававшийся в дрезине моряк, на бензиновом двигателе должен быстро возвратиться к эшелону. Дальше – действия по обстановке.
Как вариант: задним ходом эшелон сползает до разъезда Кинель и переходит в направление на Оренбург… Сделав немалый крюк, можно было продолжить движение на Ставрополь. Когда план был выработан, и нам предстояло продвинуться к Смышляевке, готовясь к разведывательному рейду на дрезине, один из капитанов, предложил свою кандидатуру в качестве разведчика, мотивируя это тем, что как уроженец Самары он быстрее и качественнее выполнит задачу. Дима задумался, и опять посмотрел на меня. Обращаясь к капитану, я сказал, что мы готовы принять его предложение, при условии, что в разведку я пойду вместе с ним… При полном к нему доверии, нам приходилось учитывать тот факт, что еще накануне он со своим «напарником» собирался остаться в Самаре.
Ну и обстановочка, скажу я вам… Мороз градусов 18-20, на дрезину в такую холодину надежда малая. Не зная города, в ночной темноте, не легко сориентироваться, да и вернуться назад – тоже непростая по той же причине задача. И не факт, что смазка в ступицах колес дрезины, не замерзнет, что ручной пулемет не заклинит, эти «льюисы» – железяки капризные. Готовясь в рейд, капитан протянул мне австрийский карманный фонарик «жучек», и длинный австрийский штык в ножнах… Моряки проверили дрезину, вооружились карабинами, набив карманы бушлатов патронами, опробовали пулемет… Примерили зимние шапки армейского образца, но за пазуху, не сговариваясь, сунули бескозырки. Мне, невольно, передалась их уверенная деловитость. Капитан одел офицерский полушубок, под ним китель с погонами. Расчет времени исходил из того, что за шесть остававшихся ночных часов, выполнив задачу по разведке, у нас оставался шанс даже пешком вернуться назад. Заняли места в дрезине, мы с Димой сверили часы; в нашем распоряжении шесть часов…
Через тридцать минут движения в полной темноте на «ручной тяге», моряки, сняли шапки, еще через двадцать минут расстегнули бушлаты. Короткая остановка. Мы с капитаном окоченели от встречного ветра, теперь у нас хватило ума подменить порядком уставших моряков. Безусловно, прежнюю скорость мы не обеспечили, но, зато, – согрелись. Взошла луна, осветив все вокруг. На наше счастье, показались первые станционные постройки, – со слов капитана – приближались к товарной станции. У оного из покосившихся сараев остановились, осмотрелись. На руках протянули дрезину до санного разъезда; стащив дрезину с путей – прокатили ее к дверям какого-то амбара. Без труда взломав замок, вкатили в него дрезину, прикрыли дверь… В нашем распоряжении оставалось около 4-х часов. Я снял наручные часы и протянул одному из матросов, тот решительно отстранил мою руку, «Будем вас ждать до рассвета, а за четыре часа вы уж точно справитесь». «Или не справитесь» – подправил его напарник, уже достающий кисет с махоркой.
Капитан усмехнулся: «вы, весельчаки, смотрите, для согрева, все топливо из бака не выпьете, а то пешком придется возвращаться».
Мы с капитаном поправили свое снаряжение, повесили карманные фонарики на верхние пуговицы полушубков и направились в сторону станции. При движении отметили и тот очевидный факт, что при таком морозе и ветре все караульные, если они и остались здесь, то запрятались в темные теплые норы. Через двадцать минут мы с тыла приблизились к пассажирскому перрону; зашли в проулок между зданием вокзала и флигельком начальника станции и коменданта. Капитан взглянул на часы и вздохнул. Сказал мне отступить в сторону простенка и постучал в ближайшее окно, одновременно дуя на стекло. После третьей попытки за окном зажгли свечу и в окне мелькнула чья-то усатая рожа. Загремел засов и провернулся ключ в замке. Капитан вошел в тамбур и прикрыл за собой дверь. Через пару минут дверь приоткрылась, выпуская клубы теплого воздуха, и капитан жестом позвал меня в тамбур. В центре помещения, по всем признакам – прихожей перед кабинетом, сидел в кресле пожилой мужчина в офицерских бриджах с подтяжками, в белой нательной рубахе и в тапочках. На коленях у него лежал револьвер со взведенным курком. Капитан стоял в сторонке. Я приложил руку к шапке и представился: «Прапорщик Емельянов».
В Российской армии в своем офицерском кругу офицера никогда не величали так называемыми – промежуточными званиями – штабс-капитан, или подполковник, всегда звучало – капитан и полковник, совсем другое дело с прапорщиками. Первым офицерским званием было звание «прапорщика», а подпрапорщики все еще относились к высшим унтер-офицерам.
Мужчина не стал терять время на знакомство: «Прапорщик, капитан мне все объяснил, и с 9 до 10 часов утра левый путь будет состыкован с Сызранской веткой. Генерал Дидерихс в этом отношении бескомпромиссный начальник. И тот факт, что здесь не красные, не означает что с местными белыми вы найдете общий язык. Если генерал приказал, задерживать и мобилизовывать поезда, то можно с уверенностью сказать, что ни один состав через Самару не будет пропущен. Но, по просьбе моего боевого товарища, я готов пойти на должностное преступление. Когда ни будь, и вы усвоите, что боевое братство превыше всего… Проходить будете на средней скорости без всякого «камуфляжа». Проходить решительно, не реагируя ни на какие сигналы и требования. Надеюсь, что стрельбы по эшелону не будет». Подполковник (а это я усвоил, увидев висевшую в прихожей шинель), усмехнулся: «можете на паровозе укрепить Андреевский флаг. Для армейцев он равносилен флагу Анархии… У капитана в городе какие-то нерешенные дела… Если вы хорошо запомнили обратную дорогу, то можете без особой опаски возвращаться, а он вас нагонит минут через 40-50».
Нашу дорогу сюда было сложно не запомнить. О том, что капитан вызвался в разведку, чтобы, прежде всего, порешать свои дела, я догадывался с самого начала рейда. Честно сказать, с самого начала нашего рейда в Самару я ожидал нечто подобное. Но, поскольку главная задача разведки была решена, более того, оговорены условия прохождения эшелона, можно считать, что без участия капитана, эту задачу было бы не решить. Смотрю на часы – 03 ч 50 м. Когда я вышел из кабинета коменданта станции, капитана уже и «след простыл», ему была дорога каждая минута. Для возвращения в район грузовой станции, и на поиски этого гребаного сарая я затратил более сорока минут. Войдя в сарай, я застал наших моряков в приличном подпитии и в отличном настроении. По тем банкам, из которых они глотали спирт, я прикинул, что из топливного бака, взято не менее поллитра. Матросы, еле ворочая языками, попытались меня убедить, что 250 граммов спирта они влили в портативный камин, чтобы не околеть от холода. Отправляясь в разведку, нужно было самому отобрать моряков, но теперь мне ничего не оставалось делать, как приказать им ближайшие 30 минут спать, обняв камин.
Обстановка складывалась сложная. В одиночку мне дрезину не сдвинуть с места, возникла реальная угроза не доставить вовремя информацию, которую от меня с нетерпением ждут в эшелоне. С учетом резерва времени, я мог бы пройти 12 верст пешком. Попытался передернуть затвор пулемета, замерз напрочь…Тоже самое с затворами карабинов. У меня мелькнула мысль пристрелить этих безмозглых тварей и немедля, начать движение пешком по железнодорожным путям. От тяжких раздумий, резко участилось сердцебиения, пробил холодный пот. Еще не хватало, чтобы меня здесь «кондратий» хватил. Забросил пулемет и карабины в дальний угол сарая, прикрыл какой-то рогожей. В сердцах так врезал сапогом по камину, что он отлетел к стене, рассыпая тлеющие угли, обрекая матросов на смерть во сне от переохлаждения. Вышел из сарая, даже не закрывая ворот. Поднялся на пути, и вдруг услыхал какой-то шум со стороны пригорода Самары. Не пытаясь скрыться, смотрел на приближающийся конный экипаж. Вынул кольт и взвел курок. Из подкативших саней соскочил важный господин в медвежьей шубе и в лисьем малахае. С ним был рослый худой кадет, плотно замотанный башлыком. Показывая на часы, «господин» произнес: «Как и обещал, и даже на пять минут раньше...».
Только теперь я признал в нем капитана Конева. Познакомив меня со своим сыном – кадетом, капитан, наконец-то осмотрелся по сторонам. Кивнул на спящих матросов: «вы тут, похоже, без меня не скучали… Батенька, да у вас жар», – сказал он приложив руку к моему лбу. Вынув из-за пазухи фляжку, заставил меня сделать пару глотков коньяка. Смотря на матросов, начинавших понемногу шевелиться, и кивнув в сторону остывшего камина, капитан понял, на какую судьбу были мной обречены эти два разгильдяя.
– Сразу видно, что вы не побывали на фронте и не видели горы тел, скошенных пулеметным огнем, или отравленных газами… Надо избегать лишней крови. Эти матросы не лучше, но и не хуже других, такова российская действительность… Сейчас я их оживлю, и громовым басом скомандовал: «Встать, скоты, «смирно!».
Плохо соображавшие матросы, с трудом, поддерживая друг друга, поднялись на ноги. Капитан, сотрясая револьвером, гремел: «две минуты на сборы, и чтобы через пять минут дрезина стояла на путях…».
Только сейчас, я обратил внимание на то, что все это время «розвальни» оставались на месте, а ямщик, набросив попоны на спины коней, ходил рядом, сутулясь, и колотя руку об руку от холода…
Матросы с трудом выкатили из сарая дрезину, несколько раз пытались ее вкатить на придорожную насыпь… Не обращаясь ко мне, капитан уперся руками в матросские спины, и дрезина потихоньку въехала на насыпь. Уже впятером, вместе с подошедшим ямщиком, поставили дрезину на рельсы. Капитан вынес в двух руках пулемет и карабины, и, на секунду задумавшись, загрузил их на дно саней. Обращаясь ко мне: «судя по всему, у вас, молодой человек, нервная горячка, от двух-трех глотков коньяка, трясти вас не будет… а пока, садитесь в сани и закутайтесь в тулуп…» Обращаясь к сыну: «принеси из сарая камин и садись рядом с прапорщиком…». Не совсем понимая, что от него ждут, ямщик, обращаясь к капитану: «…барин, так может, мне назад, в город?».
«Какой город, ты за 15 верст пути деньги получил? Теперь подбросишь нас с пяток верст, пока наша «телега» не разгонится. А она раньше, чем через пять верст пути не разгонится», – сказал капитан, откручивая рукоятку пуска двигателя. Пришедшие в себя матросы, недовольно загудели, поняв, что им предстоит вручную гнать дрезину.
– Снимайте-ка бушлаты, сейчас вам станет жарко.
Матросы стояли и угрюмо, – даже угрожающе глядя на капитана…
– Понятно, вы, похоже, предпочитали бы сейчас лежать в сарае с прострелянными бошками? А если нет, то постарайтесь не особенно отставать от нас, бушлаты получите в Алексеевской» (в трёх верстах от Самары-товарной).
Капитан вскочил на козлы рядом с ямщиком – и выезжая на проезжий тракт крикнул матросам: «Не отставать, долго ждать не станем». И, повернувшись, уже ко мне: «…придурков этих не жаль, жаль дрезину – незаменимая в наших условиях вещь…».
Чтобы меньше к нам было вопросов, ямщика мы отпустили, не доезжая версты до Смышляевки. Мы с кадетом взяли карабины, капитан взвалил на плечо пулемет и не спеша направились к нашему эшелону, чья паровозная труба хорошо просматривалась при лунном свете. Минут через пятнадцать нас нагнала дрезина. Старший из моряков, с обидой в голосе: «…а говорили, ваше благородие, что через три версты…». Капитан, позевывая от свежего морозного воздуха, ответил: «…через три версты ты бы еще не протрезвел, а вот – пять верст, так – в самый раз…».
Так и поравнялись с нашим эшелоном, матросы, одевшие бушлаты – на дрезине, я с капитаном и кадетом – рядом с дрезиной… За сотню метров до эшелона, капитан сбросил шубу на дрезину, шутливо пригрозив пальцем морякам.
Дима, похоже изнервничался за ночь, и в изнеможении уселся на подножку паровоза. Капитан с сыном прошли в свой вагон, я подошел с докладом к Диме, сам еле удерживаясь на ногах. Озноб прошел, но одолевала ранее мне не знакомая слабость. Дима, увидев мое состояние, вяло махнул рукой – говори...
Вкратце изложил результаты нашего рейда в Самару. Сказал, что контрольное время прохода самарского перрона 09.10-09.50. Дима мучительно соображал: до нас на Волге доходили слухи, что в частях генерала Дидерихса всем заправляют бывшие гвардейцы, многие из которых испытали ужасы чекистских подвалов, потеряли родных и близких. Основным инициатором белого террора был сам Дидерихс. Каждый отбитый им у красных город украшали виселицы…
Мои мысли прервал капитан, вновь одетый в полушубок с желтой, гвардейской портупеей. Я напомнил Диме, что у нас осталось 50 минут до контрольного времени прохождения Самары, и сам отдал распоряжение – укрепить на паровозе Андреевский флаг и флаг Сибирского правительства, как бы с претензией на то, что командованию Добровольческой армии мы не подчинены. Пока команда завтракала, проверили ходовую часть вагонов, от местного гидранта заправились водой. Условились – сигнал тревоги сыграть свистками и горном, проходить мимо перрона на небольшой скорости; в кабине машиниста встать к борту одному из капитанов и мне в полной морской форме. Как требовал комендант станции Самары, не реагируя на приказы и угрозы, двигаясь по второму от перрона пути, выходить на Сызранскую ветку, и сразу увеличивать скорость.
На время прохождения Самарского вокзала убрали наблюдателей с платформы, закрыли люки на крышах вагонов, при этом выставили в тамбурах и на площадках вагонов вахтенных с задачей – не допустить проникновения в вагоны посторонних лиц… С началом движения ко мне подошел капитан Конев, с которым мы час назад вернулись из Самары. Конев, проникшись ко мне доверием и во время разведывательного рейда поведал о том, что его малолетние дочери обучаются в дворянском институте Самары и находятся на попечении его престарелой матери; старший его сын, – бывший унтер-офицер вступил в Красную гвардию, и по слухам обучается на Нижегородских пехотных курсах. В этой связи, он очень не хотел бы, чтобы его скромной персоной заинтересовались контрразведчики генерала Дидерихса, которые по сей день орудуют в городах Нижнего Поволжья, при том, что сам генерал уже в Омске.
Я сказал, что прекрасно понимаю его обеспокоенность за членов семьи, и не буду против того, чтобы при прохождении состава вдоль перрона, он не «светился», а перешел на противоположную от перрона сторону кабины машиниста. В том, что опасения Конева не были беспочвенны, я убедился в 1935 году, когда при первом аресте, следователь строил свои обвинения на том, что я скрывал свое звание прапорщика, присвоенное мне в царской армии. А органам ВЧК это стало известно при изучении материалов архивов Деникинской контрразведки, куда, видимо, отдельным разделом входили материалы архива контрразведки генерала. Слава Богу, что в своих обвинениях следователь не капнул глубже, иначе бы все не обошлось исключением меня из ВКП(б) и отчислением из академии.
При движении нашего маленького эшелона в направлении Самары часть экипажа действовала по расписанию боевой тревоги, внимательно отслеживая обстановку в готовности ко всяким неожиданностям. Дима находился в штабном вагоне около телефона и рации. За 3 километра до Самары, по ранее отработанной схеме, поручик Гаврилов, включив рацию на волне работы раций железнодорожных узлов, привычно заголосил: «Самара, Самара – пропустить литерный на Сызрань… Федотов». В ответ – молчание…
Как нам ранее стало известно из прослушивания переговоров, капитан Федотов был военным комендантом станции в Уфе. Прошли товарную станцию, за поворотом появился самарский перрон. Вдруг «зашипела» рация: «…литерный из Уфы, вам остановиться в Самаре, остановиться в Самаре…». Все «стрелочники» салютуют нам флажками, следуя по второму пути, выезжаем на уровень перрона. На перроне – суета. Какой-то железнодорожный чиновник, отчаянно машет руками, видимо требуя остановиться. Голос, усиленный металлическим рупором: «литерный – вам остановка…». Из здания станции выбегает десяток солдат станционной охраны… Сначала выстраиваются вдоль перрона, изображая «оцепление», но по мере нашего движения за пределы перрона, начинают суматошно бежать за проходящим эшелоном к торцу перрона. Подворачиваем на Сызранскую ветку… Все как было условлено: рельсы состыкованы, прошли без проблем. Увеличиваем скорость, через 10 минут отменяем тревогу, объявляем походный режим. Кто сейчас в Самаре? Последние эшелоны чехов, уже более полутора месяцев покинули этот район. Передовые части Кавказского корпуса генерала Врангеля где-то значительно южнее.
Продолжили движение, внимательно прослушивая «эфир»… Перед нами стояла сложная, и неотложная задача – пополнить запасы угля, с таким расчетом, чтобы его хватило с гарантией до Ставрополя. По всем признакам, в Сызрани действовала власть местного совета. Пока мы были на средней Волге до нас доходили слухи о тех чудесах, что проворили в этих краях рабочие продотряды, поддерживаемые советами и «чоновскими» отрядами из питерских и московских рабочих… Действуя таким же образом как при проезде Самары, мы планировали продолжить движение на Саратов, до которого нам предстояло проехать 300 километров. Мы отчетливо представляли, что проблемой станет преодоление пути в 400 с лишним километров до Царицына… Мы уже убедились в том, что на запасных путях стоят десятки эшелонов, из-за отсутствия угля и даже дров для паровозов. Надежда была на то, что провинциальная Сызрань – это еще и волжский порт, в котором много ли мало, но топливо должно быть. Приняли решение – изобразить эшелон с моряками-анархистами, следующими на Царицын. Использовали всю анархистскую атрибутику. Выводим эшелон на центр перрона, в наглую вваливаемся к начальнику станции и к коменданту, если он там окажется, и под угрозой расправы требуем обеспечить паровоз топливом, иначе-грозим разнести в пух и прах городок… Флаги с черепами над тамбурами вагонов, транспарант – вдоль борта первого вагона. Собрали всех моряков и объяснили задачу. Подойти с гудками и свистками паровоза, вывалить на перрон всей «кодлой», давая понять, что нас много и мы не шутим. Для наведения страха грозить немедленной расправой начальнику станции, а для начала нарушить телеграфную и телефонную связь. В бортовые люки выставить стволы пулеметов.
Включили на прогрев, а затем на прослушку рацию в «эфире» – привычное потрескивание, шумы… Не доезжая 20-15 километров начали «готовить» Сызрань к нашему «приему» – несколько раз послали в эфир: «…Сызрань, Сызрань примите меры предосторожности, в нашем направлении прошел состав с пьяными, буйными моряками-анархистами…». Сделав короткую остановку на полустанке Путейцев. Пока машинисты набирали воду, два моряка на местном «блошином» рынке за две пачки маргарина и пачку папирос, «сторговали» патефон с набором пластинок и гитару с порванными струнами. Среди пластинок выбрали несколько с разудалой «цыганщиной»…
Моряки обрядились в бушлаты, одетые на тельняшки, помяли бескозырки, временно получили маузеры и кольты в деревянных «коробках». За пару километров поставили пластинку из репертуара Вяльцевой, при приближении перрона «застонала» цыганщина… Самые «красочные» персонажи из наших моряков стояли на открытых площадках вагонов, патефон установили на крыше «блиндажа» передовой платформы. Один из наших давешних пьяниц радостно оскалив пасть с золотыми фиксами лихо крутил ручку патефона. Раздали ящик бутылочных гранат, предварительно вынув запалы. Раздали двухметровые куски учебной пулеметной ленты. Капитан Конев надел на голову чешскую «гансовку» с бумажным цветком, изображая «главаря». Я, напялил матросский бушлат, и изображая его «оруженосца» нес тяжеленный ручной пулемет. Все, примерно в таком варианте, как мы наблюдали в Нижнем Новгороде и Симбирске.
Вокзал нас встречал мрачным молчанием – видимо, наше «вещание в эфире» сыграло свою роль. На перрон разом вывалилась банда из десяти ряженых матросов, двое перенесли на перрон патефон. Начали знакомства с местными «достопримечательностями». Ударом металлического приклада «Льюиса» я без труда вышиб ставенку в окне станционного смотрителя. Самого старика в старой потертой шинели мы обнаружили в станционном ватерклозете, выволокли наружу, не дав застегнуть штанов. Наша просьба была лаконична и конкретна: если в течении часа наш бункер не будет загружен углем – Конев картинно повел руками, разнесем все тут в пух и прах… Подыгрывая Коневу и как бы озираясь и водя стволом пулемета, спрашиваю: «а как у вас тут насчет женского полу?». Старик, трясясь, подтягивая форменные штаны, призывая Бога в свидетели, стал нас убеждать, что ни мешка угля на станции нет… Я вторя ему: «кстати, о мешках, сорок мешков или полный бункер брикетов». Глянув на часы: «…время пошло». Подошел один из матросов: «ну что, пошли, что ли, дедушка?» Смотритель, озираясь: «куда пошли?». Матрос: «…на выбор: либо вон к той свежепобеленной стенке – повел стволом карабина… Либо на угольный склад… И быстро, нас ждет Черное море…».
Смотритель, понял, что дела его плохи, и заскулил, что без разрешения коменданта станции, «товарища Черкашина», он не может выдать ни мешка угля…».
«Ну, а теперь, когда ясно, что уголь имеется, то и ты нам бесполезен». И матрос, оттолкнув старика, перещелкнул затвором карабина… Процесс, что называется пошел… Нашему паровозу нужно было, оставив вагоны у перрона, проследовать в район депо «под бункеровку». Зная причуды нашего машиниста, к нему в кабину подсели два моряка, станционного смотрителя взяли на «борт» паровоза в качестве заложника, и наш трудяга паровоз запыхтел в сторону депо… Конев выразительно посмотрел на меня, переводя глаза на удалявшийся паровоз, намекая на то, что загрузку углем следует проконтролировать. Матросы на перроне продолжали изображать праздник жизни: притащив из «курилки» две скамьи, под звуки цыганских завываний, «нежились» на ярком декабрьском солнышке… Чтобы создать впечатление «массовости», кто-то прогуливался вдоль перрона, кто-то наняв скучавшего на привокзальной площади ямщика, «нарезал» по площади круги, горланя босяцкие песни. Я поднялся в штабной вагон, чтобы обсудить с Димой наши дальнейшие действия. Дима с раздражением кивнул в сторону «наших» поручиков. Изображая полнейшую непричастность к текущим событиям, они с видом оскорбленной невинности либо распевали чаи, либо играли в шахматы.
Это значительно позже, общаясь с офицерами, служившими в гвардейском экипаже, я смог представить себе тот особый «мир», и специфику отношений, что вырабатывалась веками в этой среде военных «небожителей». Но тогда в непростой, и временами непредсказуемой обстановке манера поведения «наших» пассажиров вызвала у меня вполне естественное раздражение. Как-то на пути из Уфы в Самару, я подошел к ним с предложением: перебрать и опробовать один из «трофейных» станковых пулеметов. Младший по возрасту офицер с золоченым пенсне, висящем на пуговице петлицы мундира, посмотрел на меня взглядом, каким, должно быть, смотрят психиатры, на сложных, или безнадежных пациентов, и произнес, грассируя: «…прапорщик, вы хорошо подумали, прежде чем обращаться к нам с такими, извините, предложениями?».
Мне оставалось только изобразить строевую стойку и сказать: «прошу меня великодушно простить за легкомысленное предложение, господа офицеры…». Хотя, при желании я бы мог напомнить этим хлыщам, что определяя гвардейцев к нам при убытии, Фомин предупредил, что они поступают на время рейса в наше полное распоряжение…
Информируя Диму о тем, что нам удалось достичь в ходе «анархистского налета на станцию», а попросил его выйти на перрон, поддержать Конева, потому как я должен пройти в заправочный тупик проверить ход загрузки угля в бункер нашего паровоза. Дима растерянно посмотрел на меня: «ну а как, в каком качестве я выйду?». Тут уже, я на фоне анархического настроя не сдержался: «да так, встать, одеть матросский бушлат, взять карабин и выйти на перрон, спектакль же продолжается… и не исключено, что придется вносить в его ход какие-то авторские поправки. Матросы второй час на морозе, изображают эту клоунаду. Не исключено, что их надо будет чем-то накормить…». И уже погромче: «быть может, господа гвардейцы закипятят титан и приготовят чай!?». Дима встрепенулся, начал одеваться, и же в тамбуре услышал: «Господа, чтобы через полчаса чай и сухари были готовы…». На ходу отметил: «Сразу видно – начальник эшелона…».
Выйдя из полумрака вагона на солнечный свет, я не успел осмотреться, как на перрон тройка коней вкатила экипаж, из которого наш лихой любитель быстрой езды завопил, что к нам едут гости… Слегка разомлевшие от яркого солнца, моряки повскакивали со скамей… Я скомандовал: «Двое – к пулеметам! остальным – музыка…». Под звуки цыганской мелодии на перрон выезжали две «тройки» и за ними на грузовике полувзвод вооруженных красноармейцев с командиром во главе. Из саней вышли двое мужчин и одна женщина, в кожаном, на меху пальто. Маленькая пауза, и эта троица, как бы, собравшись с мыслями, под защитой десятка солдат, взявших на руку винтовки с примкнутыми штыками, решительно направилась в нашу сторону. Ситуация осложнялась тем, что рядом со мной оставались только пятеро моряков. Мужчина, явно еврейской или армянской наружности, в черном драповом пальто с каракулевым воротником, визгливым фальцетом заверещал: «Безобразие, краса и гордость революционной Балтики… творите произвол, занимаетесь разбоем, – обернувшись с своему сопровождению. – Где начальник станции и комендант?». Все притихли, мои матросы мучительно оценивали ситуацию. В самый критический момент, как в дешевом спектакле, открывается дверь в тамбуре первого вагона и выходит, щурясь на солнце, и потягиваясь Конев. Решительно направляясь к нам, и с ходу: «ты чего тут разорался, морда жидовская?... и кодлу с собой эту привел»… Подходя к пожилому мужчине, изображавшего командира отряда красной гвардии: «Спрячь саблю, ненароком обрежешься… Мы же к вам со всей душой, можно сказать, осчастливили своим присутствием, или вы тут в своей волжской норе не в курсе про «Триумфальное шествие народной власти; для слабослышащих, повторяю – Народной… – скосил взгляд на старшего визитера, – а не жидовской власти…».
Обращаясь к красногвардейцам: «…а вы, что уши развесили, смирно, три шага назад!». Ах вы, мать вашу, и команды разучились выполнять!?» Взмах вверх правой руки… С визгливым скрежетом открылись подзамершие металлические ставни-заслонки, и в сторону нашего «митинга» выдвинулись стволы станковых пулеметов. «…Чтоб через минуту вас здесь не было, – гремел бас Конева. – Раз так встречаете – мы поедем дальше…».
Пока несостоявшиеся красные «каратели» спорили над тем, кому ехать в санях, а кому, таки, идти пешком, я с нескрываемым восхищением смотрел на стоящего рядом и закуривавшего Конева. Обычный 45-летний капитан, каких в русской армии тысячи. Прошел две войны, заслужил такие георгиевские награды, что полковникам и генералам впору завидовать. А то, что высоких чинов не достиг, так это не каждому дадено, да, наверное, не каждому и нужно было. Вот только старшему сыну, ставшему со временем одним из маршалов «Победы», такое понятие было чуждо… При отце-капитане легче было отбиваться от «особистов», чем при том же отце-полковнике или генерале.
Не знаю, на какой очередной волжской барже вмерзал в лёд в то время Сева Вишневский, неустанно агитировавший за чуждую ему прожидовленную Советскую власть. А то, примкнув бы к нашей команде, получил бы хороший сюжет для своих грядущих героических пьес… Ленивый был паренек Сева, отличался уже в ту пору болезненными фантазиями и страдал от несварения желудка, что до срока свело его в могилу.
Наши моряки направились в штабной вагон – пора и чайку попить. Вышел Дима, который распоряжался действиями пулеметных расчетов. Не без оснований тревожась за процесс загрузки угля, мы с Коневым направились в «деповский» тупик, чтобы проконтролировать ход погрузки. Прибыли мы вовремя, станционный смотритель, под шумок, сбежал с места погрузки, и судя по всему, он и вызвал на станцию представителей местных властей, с которыми нам пришлось «пообщаться». Двое работяг, обеспечивавших работу погрузочной лебедки, сбежали следом за своим начальником, выведя из строя это средство малой механизации. И матросам, чувствовавшим вину, за то, что не обеспечили механизированную погрузку, пришлось, что называется, в поте лица, перекантовывать уголек. Но, зато, бункер был заполнен доверху, и в тамбур паровоза забросили двадцать мешков угольных брикетов. Загрузившись всей «компанией» на паровоз, начали движение в направлении нашего эшелона. Удачно «подцепили» вагоны, и отъехав от станции на пару верст, убедились в том, что исключительно вовремя покинули «гостеприимную» Сызрань. По тракту, проложенному вдоль железной дороги, пытаясь выйти эшелону наперерез, подымали снежную пыль два броневика. Добавив скорость, оставляем погоню позади. Должно быть, мстительный борец с антисемитизмом, рассчитывал, что бронемашины застанут нас на станции. Не случилось…
Теперь нам следовало основательно приготовиться к прохождению Саратова. Наверняка сызранские вожди предупредили своих сообщников в Саратове о нашем возможном прибытии. Мы с Димой разложили карту, начали оценивать варианты объезда Саратова. Подошел Конев. «Правильно юноши мыслите, в Саратове нас точно ждут сюрпризы, вплоть того, что, переведя стрелки, загонят в тупик… Или, как вариант, грохнут из шестидюймовки по паровозу. И такое уже бывало. Приняли решение: через Кузнецк отходим на Пензу. Если удачно проскочим, – движемся через Ртищево и Летяжевку на Балашов. От Балашовской развилки, выходим на Воронежские Лиски. А от Лисок резко уходим мимо Лихой на Зверево. В Пензе изображаем большевиков, по пути из Ртищево на Балашев изображаем анархистов. Ситуация развивалась так, что по районам, контролируемым красными, нам прорваться было легче, чем по фронтовой зоне, с ее непредсказуемой обстановкой.
Что там у нас в Пензе? Притормаживаем у большого придорожного села… Два моряка под видом «менял» проскочили в двум теткам, торгующим какой-то снедью, закрытой рогожами. Купили на серебряный полтинник ведро кислой капусты и информацию о том, что гарнизон Пензы сформирован из тыловых частей Восточного фронта. На базе гарнизонных полков в августе сформирована и отправлена на фронт 1-я Пензенская стрелковая дивизия. Основой гарнизона в нынешнем составе – стрелково-пулеметная школа, в руководстве которой бывшие генералы и полковники. До поздней осени большевистским советом руководил какой-то Кураев, который недавно исчез.
«Рыночную» информацию принимаем к сведению. Продолжаем медленное движение. На станции наверняка караул от гарнизона, а поскольку городе Стрелковые курсы, то можно предположить на станции относительный порядок. Послушаем «эфир». Сплошной треск… Вывешиваем большевистскую символику. Паровозному машинисту и двум караульным в тамбурах цепляем красные банты. Привычно бросаем в эфир – «Пенза, Пенза, Эшелон с моряками на Царицын… Пропустить…». Опять молчание. Опять на полустанках знаки Красного Креста, предупреждающие о том, что в городе эпидемия тифа… Медленно подъезжаем к перрону. Дима в морской шинели без знаков различия, прикрыв башлыком лицо (тиф, однако) с подорожной к начальнику станции. У дверей – двое вооруженных трехлинейками «красных» курсанта. Показывают на дверь – к коменданту станции. В приемной у коменданта трое военных, по виду, бывшие офицеры. Дима, в знак «безнадеги», в смысле ожидания очереди, махнул рукой и быстро вернулся в штабной вагон, Наш состав, начав движение, приближался к торцу перрона. На крыльце появляется комендант, взмахами рук и голосом требует остановиться – увеличиваем скорость… Дима отдает коменданту честь и приветливо машет рукой, затем разводит руками: не сложилось, – так не сложилось…
По всему видно, обошлось, по крайней мере, погони, как в Сызрани не было. Впереди – большая узловая станция Ртищево. Большевистский камуфляж оставляем; команда обедает… Опять соображаем как себя вести. От Пензы отъехали верст на 250, включаем рацию на «прослушку» – сплошной треск разрядов. Вбрасываем в эфир: «Ртищево, Ртищево – эшелон с моряками от Пензы на Царицын, пропустить на Балашов, не задерживая…». Ситуация непростая: пересечение двух магистральных линий – от Пензы на Поворино и от Тамбова – на Саратов… На случай, если вовремя не будут переведены «стрелки», сформировали команду из четырех моряков: двое с ломами, один – с кувалдой, один – с ручным пулеметом. Обсудили план действий на случай блокирования нас на путях с обеих сторон, или окружения войсками. Дима предложил в таких обстоятельства отбиваться до последней возможности, покинуть эшелон, взорвав боезапас для орудия во втором вагоне и пробиваться в южном направлении.
«Взорвать, по-всякому, успеем, – говорит Конев, но на всякий случай следует разбиться заранее на тройки: по числу ручных пулеметов, и по очереди, в разных направлениях покидать эшелон». Прикидывая состав троек, Дима, мечтательно произнес: «вот были бы у нас крылья, или хорошие кони»... «Да, кстати, о конях, – вторил ему Конев. – По имеемой информации в Воронежских Лисках, через которые проходит наш маршрут, на базе трех конных заводов поэтапно формируются кавалерийские дивизии красных. Отличные кони – Орловские рысаки. Я сам неоднократно был в качестве ремонтера на этих заводах. Конев вздохнул, – много друзей было среди хозяев и военных агентов на этих заводах. Да, бывало, что и призы брал на местном ипподроме. При случае, надо будет проведать, быть может, кто из сослуживцев-кавалеристов здесь задержался? Что же касается, возможного покидания эшелона, следует проверить аварийные люки в днищах вагонов, наверняка петли и пружины заржавели. Я, господа моряки, маясь от безделья осмотрел запасные части и приспособления для ремонта корабельных орудий. Если я не ошибаюсь, – имеются в сборке кран-балки, для демонтажа орудийных стволов орудий среднего калибра. Если две такие балки установить к примеру на задней открытой площадке второго вагона, то, с помощью талей, можно было бы, не корячась как бывало, – Конев посмотрел в мою сторону, намекая на проблемы в ходе разведки Самарской станции, – спускать дрезину – пару минут… Причем, прямо устанавливая ее на рельсы».
Если кто-то из пытливых читателей захочет проверить правдивость моих слов, то может тележку для перемещения телескопической вышки, или станину от контактного трала «взвесить» на кран-балках, используемых по сей день для опускания гидроакустического прибора с кормы катеров, охраняющих рейд.
Это все к варианту возможного экстренного покидания эшелона. Кто бы сомневался в том, что значительно комфортнее разъезжать на дрезине, чем пешком пыхтеть с пулеметом на плече. Дима выразительно посмотрел в мою сторону: «заправить бак дрезины» и разместить на ней дополнительный бак…». Так же выразительно и подобострастно смотрю на него: «Выполню, господин прапорщик, – как только вы обеспечите меня этим топливом…». Вовремя вспомнили о том, что из Самары дрезина вернулась на последних каплях спирта… Предложил на очередной стоянке послать за самогоном двух тех разгильдяев, которые «ополовинили» спирт в баке дрезины.
Приняли решение – дрезину не вывешивать на талях, а, сохраняя в зацеплении талей с кран-балками, раскрепить ее на площадке. Тогда же решили при очередной стоянке провести тренировку с различными вариантами покидания эшелона. Во время ужина, в вкратце доведя решения командования до всего экипажа, приказал «баталеру» выдать каждому бойцу по 200 винтовочных патронов в обоймах, частью- россыпью и по две «бутылочных» гранаты. Карабины впредь держать под «рукой» на боевых постах. При комлектовании вещевых мешков, иметь по банке мясных консервов и по килограмму сухарей. Вопросов не последовало, все правильно оценивали осложнившуюся обстановку.
Все опаснее стало делать остановки в лесных массивах. С объявлением «советами» всеобщей мобилизации, вся округа наполнилась бандами «уклонистов» и дезертиров, в поисках добычи, выходивших на большую дорогу, в нашем случае – на железную дорогу. При стояночном режиме наружные расчеты с ручными пулеметами оставались на местах, с заменой каждые два часа.
Желая нам помочь, Конев предложил изобразить командира эшелона на Ртищевском разъезде и особенно – при проезде Балашова. Действуя по отработанной схеме, за 25 верст до Ртищева, включили рацию; на целом ряде частот открытым текстом шли короткие радиограммы, ответы, получались «квитанции» – верный признак скопления воинских частей, и особенно – войсковых тылов. К Ртищево приближались в ранних вечерних сумерках, рассчитывая при необходимости самостоятельно «перевести стрелки». Конев, в своем белом полушубке, надел флотскую офицерскую фуражку с зимними «наушниками», через плечо набросил коробку с кольтом. Я вышел в шинели с громадным красным бантом, и карабином в руках. Рядом с нами за ограждением паровозной площадки, встал моряк с ручным пулеметом на руке. Проходя вдоль перрона на уровень станционных построек, я приложил руку к головному убору, машинист дал короткий гудок и выбросил облако вонючего дыма. Стрелочник с флажком стоял на месте. Кажется, в очередной раз пронесло. Через пять минут дали отбой тревоги. Еще через пять минут объявили ужин.
Мы, не без основания надеялись, что, используя анархистский камуфляж, нам удастся на большой скорости проскочить мимо Летяжевки и Таволжанки на Балашов. Если, при проходе Таволжанки была надежда, что там удастся без проблем повернуть на Балашов, то уж в Балашове нас по-всякому ждали проблемы. Это город, в котором наверняка скопились армейские тылы, санитарные поезда, медицинские, санитарные учреждения. Как следствие – масса болтающихся без дела солдат. В подтверждение нашего дружеского расположения, один из флагов красный… Создаем видимость того, что, прибыв в город, планируем провести агитационные мероприятия с митингом и концертом. Надежда на то, что тыловые начальники, нелюбящие брать на себя ответственность, постараются нас побыстрее вытолкнуть за пределы города и гарнизона.
На «контрольную» полосу выходим в 06.30. Летяжевку и поворот на Турки проходим в 08.10. Перед поворотом на Балашов в районе Таволжанки снижаем скорость, внимательно смотрим за состоянием путей. Рельсы состыкованы, стрелочник на месте, чувствуется влияние близ лежавшего гарнизона. На малом ходу быстро вывешиваем весь агитационный антураж. К черному знамени анархии, с черными тяжелыми кистями, цепляем громадный бант из красного бархата. Матросы не могут сдержать смеха, про себя матерятся. Вызываю к себе двух самых здоровенных моряков-одесситов, ставлю им задачу. Инструктаж прост: «Вы – главари анархистской банды, вам поручено агитировать за Анархию-мать порядка…». Главное в этом убедить представителей Красного командования, с которым нам придется иметь дело в Балашове. Начинаем обряжать «главарей»… Дима, немного задумавшись, достает из своего саквояжа кортик с анненской лентой, как бы прощаясь с последней ребяческой мечтой на высокую боевую награду. «Вернете, сразу как закончится «спектакль…». Матросы с интересом разглядывают наградное оружие, старший и более наглый – подвешивает себе на флотский ремень… Изображает из себя одесского жигана… Хорошо получается. Мне предстоит изобразить «военспеца» при двух этих «артистах».
Все остальные действия по схеме, отработанной в Самаре, включенный на передовой платформе патефон, два-три разгильдяя стоят концевой площадке первого вагона, с гитарой… Высадка «десанта» на перрон, в ожидании результатов наших переговоров с командованием… В конце концов, не откроют же они огонь по эшелону с моряками… Тем более, что анархисты уже всех приучили к тому, что для них Законы не писаны. Опять же, патефон на передовой платформе, два флага на паровозе, транспарант – вдоль борта 1-го вагона; вахтенные в тамбурах с маузерами и пулеметными лентами на плечах.
Под страдальческие всхлипывания мадам Вяльцевой, рвущиеся из грубы граммофона, медленно выдвигаемся на перрон, несмотря не недавно выпавший снежок, заваленный семечной шелухой и обрывками ветоши для чистки оружия. Не спеша, с важным видом сходим на перрон, осматриваемся по сторонам и направляемся к выдающейся из ряда станционных построек будочке начальника станции. Нам наперерез, явно спеша, выходит чиновник в шинели железнодорожного ведомства и мужчина в зимней пехотной форме без погон, перетянутой ремнями портупеи: по виду – поручик, от силы – штабс-капитан. Изображаем удовлетворение и радость от встречи. Не даю им раскрыть рта, «не переживайте, господа, мы к вам ненадолго. По нашему плану только митинг и небольшой концерт. Наш агитационный эшелон направляется на Царицынский фронт, попутно выполняем требование нашего партийного руководства, проводим агитационные митинги и раздаем партийную литературу». Мои сопровождающие с доброжелательным видом и по детски-наивным интересом осматривались, как бы присматривая место для проведения митинга. В это время на перрон уже вываливалась наша агитационно-концертная группа, торжественно таща граммофон. Старший из моряков, обращаясь к начальнику станции: «что пригорюнился папаша? Митинг для темных, необразованных солдат, концерт для местных барышень, гы-гы…».
Комендант станции, не представляясь, обращается ко мне: «Гм…прапорщик, можно вас на пару минут?». Нежно как девушку, подхватывает под локоть и отводит в сторону: «Я не знаю, какую роль вы играете, в этом балагане… – оглядывается на моряков, изображавших буйное, пьяное веселье… Войдите в положение: фронт трещит, в гарнизоне тиф… Понизил голос, – все держится на отряде латышей при особом отделе армии. Я уже дал указание заправить вас водой. Узнав о вашем прибытии, сюда направляется военком гарнизонной дивизии, но уверяю вас, пренеприятнейший человечек… Прошу как офицер офицера, час – другой… и продолжайте ваш «агитационный» рейс. Если нужно подписать дорожные документы, я готов…».
«Извините, не знаю вашего звания, но предполагаю – подполковник». Комендант зарделся густым румянцем… – Эта моя «брашка» – кивнул в сторону моряков, – ни с одной станции не убывала, не запустив пластинку с записью обращения Бакунина к гражданам «свободной» России». Комендант сделал вид, что не расслышал моих последних слов, и продолжал свое: «Кажется, подъезжает комиссар, я вас очень прошу, выполните мою просьбу, и умоляю Вас, – приложил руку к груди – «без речей и музыки»…
Делаю вид, что внял его просьбе, и как бы прощаясь: «…Встречная просьба – передайте по линии в Лиски, что мы движемся в их направлении…». Не спеша вернулся к матросам, которые до моего подхода делали вид, что собираются, как минимум, «здесь жить…». Выяснив, что от них требуется, громко выражая протест, изобразили пререкания с «главарями», а затем, как бы нехотя, громко матерясь, потащили свой граммофон в штабной вагон.
Вся эта «самодеятельность» заняла не более получаса… В штабном вагоне меня ждали Дмитрий с Коневым. С ходу сообщил, что с окончанием приема воды, начинаем движение на Лиски. Через пятнадцать минут машинист доложил о завершении приема воды – вот бы так всегда.
Оказалось, что пока мы изображали из себя пропагандистов идей господина Бакунина, Степан Иванович Конев, изображая из себя балтийского «атамана» вызнал у местной «публики» обстановку в районе Царицына, где уже несколько месяцев шли напряженные бои между Донской армией и отрядами Красной армии. В станционном буфете, где с превеликим удовольствием принимали «керенки», Степан Иванович встретил своего сослуживца по Екатеринбургскому полку. Увидав штабс-капитана Балашова в форме рядового конника-красноармейца, Конев сначала немного опешил, не исключая какую-либо провокацию.
Оказалось, что, вернувшись в марте 1918 года в Нижний Новгород к своей семье, Балашову пришлось поработать грузчиком в речном порту, экспедитором на угольной базе. Семья с тремя детьми голодала. В мае объявили прием в Красную армию, обещая продовольственный паек семье. Тогда же выяснилось, что не претендуя на командные должности, в случае записи в «рядовые» значительно уменьшалась вероятность репрессий по отношению к семьям в случае дезертирства «кормильца»… В ряде случаев, в той неразберихе, что царила повсюду, в отдельных случаях семьи дезертиров даже не лишали продовольственных карточек. Хорошо зная Балашова по прежней службе и годам войны, Конев с ведома Дмитрия пригласил его к нам «попить чайку». Балашов сообщил, что вместе с ним в эскадроне служат несколько офицеров, ожидая удобного случая, чтобы перейти на сторону Добровольческой армии. Балашов не скрывает и того, что участвовал в нескольких боях с чехами, но это было весной и летом, когда те, самым откровенным образом грабили население и занимались мародерством.
Кстати, именно эти факты, удерживали бывших офицеров от перехода в части генерала Дидерихса, возглавлявшего части чехов. В Лисках в тот период формировались кавалерийские части красных. После краткого курса подготовки на базе учебного центра формировались маршевые эскадроны и направлялись на Царицынский фронт. Сейчас по зимнему морозному времени лошадей содержат в товарных вагонах, переоборудованных в «теплушки» под содержание и перевозку лошадей. Балашов предположил, что в период нашей стоянки в Лисках можно было бы «угнать» спарку из вагона-«теплушки» для кавалеристов и вагона с лошадьми. В бригаде маневрового паровоза есть свой человек, из бывших фронтовиков, он поможет во время очередной перетасовки вагонов перегнать такую «спарку» для стыковки с нашим эшелоном. Балашов со стороны уже оценил силовые возможности нашего паровоза и считает эту операцию вполне выполнимой. Сейчас он отправляется в Лиски с эшелоном, доставляющим фураж для лошадей. Для того, чтобы на месте, в Лисках подготовиться ему нужны хотя бы сутки. На переходе в Лиски нам предлагалось задержаться часов на 5-6 часов. Увидев нашу рацию, Балашов оживился. Условились, что в Лисках нам следует появиться не раньше того, как в эфире в назначенный час прозвучит условленное кодовое слово. Затем будет назван будет участок станции, путь, или тупик, где нас будут ждать в Лисках.
Что там говорить, заманчивое предложение – прибыть в расположение Добровольческой армии с 14-ю строевыми лошадьми и четырьмя офицерами, готовыми служить в белой армии. Степан Конев мыслил более прагматично: наличие коней в эшелоне позволит конной группой покинуть эшелон, в случае его блокирования с двух сторон пути. Теперь предстояло решить не простую проблему – найти на пути в Лиски участок пути, где можно было отстояться с десяток часов. Проблемы возникли там, где мы их не ждали. Как два индюка, с высоко поднятыми подбородками, к Диме подошли два наших гвардейских «пассажира» и, чуть ли не хором, потребовали, чтобы он их выслушал, и при этом никого не было рядом. Я, чтобы не ставить Диму в дурацкое положение – черт знает этих поручиков, как бы не нажить с ними проблем, взял стакан с недопитым чаем, пару галетин, и направился в тамбур.
Наверное, эти два «момента» более других раздражали Конева, четверть века тянувшего служебную лямку в гарнизонных полках. Из темного угла, где Степан Иванович, проводив Балашова, намеревался вздремнуть, раздался его голос: «А что, если я позволю себе здесь остаться… Что тогда!?»
Старший из гвардейцев повернул свою непропорционально малую голову с безупречным «гвардейским» пробором в сторону Конева: «Господин капитан, я прошу вас буквально на пару минут оставить нас с начальником эшелона…». Конев, чертыхась, накинул на плечи полушубок и в войлочных тапочках вышел в тамбур, на ходу прикуривая от своего доисторического кресала, на ходу бормоча, что-то вроде того, что «из-за таких… и просрали Россию».
Когда через десять мы с Коневым вернулись в штабной вагон Дима сидел такой важный, что я не удержался и спросил, не посулили ли ему эти «моменты» звание лейтенанта вне очереди. Дима, как будто то бы не услышал моей подначки: «Лейтенанта – нет, а мичмана – обещали, если мы обеспечим их встречу с представителями генерала Краснова…».
Старший из гвардейских офицеров, настроив станцию на только ему известную волну, вызвал на связь кого-то из офицеров штаба Донской армии. Местом встречи «наших» поручиков с встречающими их офицерами было назначено в двух верстах южнее станции Калач. О времени и точном месте встречи будет сообщено в зависимости от наших возможностях обеспечить встречу. Конев брезгливо поморщился: «недаром всюду говорят о связях Краснова с немцами, вот и гонцы к нему – с немецкими рожами». Развернули карту. По всему выходило, что для нашего «отстоя» тупиковая ветка на Калач чуть ли не предел мечтаний. Видимо, это же условие учли в штабе у Краснова. От развилки на Калач – 20-верстная ветка от магистральной линии на Лиски. Приняли решение – в 15.00 поворачиваем на Калач, проходим вест 10 и организуем стоянку. В район назначенной встречи планировали доставить гвардейцев на дрезине. Дима посмотрел на Конева, ища от него одобрения, или поддержки… Перевел взгляд на меня… Степан Иванович поднялся с кушетки, окинул нас печальным взглядом и со словами: «я, дорогие юноши, в такие игры от которых за версту несет «бошевским» духом, давно не играю. Не для этого я три года в гнилых окопах и вонючих землянках провел, воюя с немцами…».
Хорошо себе представляя дальнейший ход мысли Дмитрия, я тоже дернулся встать, и как на стену напоролся на его колючий взгляд: «Боря, ты же помнишь требование Фомина – мне, ни под каким видом, без крайней нужды не покидать эшелон…». Мне и без того уже все было ясно. Эшелон прошел по мосту через реку Хопер, и теперь пыхтел в сторону Лисок. Опять обратились к карте. Возникла мысль, что инженеры, проектировавшие прокладку местных железных дорог, учли тот факт, что Калач – в геометрическом центре территории, ограниченной Хопром, Доном и магистралью от Балашова на Лиски.
У меня был повод вспомнить об этом особом местоположении Калача, когда в процессе Сталинградской битвы советские войска разгромили здесь итальянский корпус. Открыли бак со спиртом, который держали на самый экстренный случай. Заправили бак дрезины. На всякий случай закрепили резервную пятилитровую канистру с крепчайшим самогоном. На этот раз я решил в рейс взять молодых дисциплинированных матросов. Перед поворотом на Калач мы были готовы к тому, чтобы самим перевести «стрелки». В сотне метрах от развилки, заранее сформированная группа «Ух!» без проблем перевела стрелки, эшелон на самой малой скорости миновал разъезд и притормозил, ожидая наших «стрелочников», которые по совету Конева растыкивали пути, ведущие на Калач, что гарантировало нас от нежелательных проблем в ближайшем тылу, и теперь вернулись на площадку штабного вагона.
Старший из «наших» поручиков снова выходил на связь, оговаривая время встречи – 03.00. И смех и грех, – наши поручики вышли в одинаковых драповых пальто с каракулевыми воротниками и в шапках –«пирожком». Конспирация такая, что, как говорится, «мама не горюй!». Хорошо, что хоть громадные саквояжи у них были разного цвета. Вышедший нас проводить Конев, наблюдая за последними приготовлениями, бросил недокуренную самокрутку, сплюнул и вернулся в «теплушку». Я одел толстенный свитер, из тех, что потом назовут водолазными. На свитер одел матросский бушлат, на голову надел, одолженный мне Коневым, лисий малахай. Кроме малого маузера за пазухой, взял ставший для меня привычным – кавалерийский карабин. В карманы насыпал патронов. Как никак – боевое задание… Укрепили автомобильную фару, действовавшую от «динамки» на колесе. Поручикам на ноги набросили старый тулуп… Сверили часы: 01.30. Начали движение на механической(ручной) тяге. Хорошо, что имели приличный запас времени. Не понятно, когда проходил по этой ветке последний поезд, потому как трижды пришлось разгребать снежные барханы.
Прав, наверное, был Конев, когда давал характеристику этим, прости Господи, гвардейцам. Они приняли участие в разгребании только третьего бархана, и должно быть, от того, что стали замерзать. Темень такая, что точно говорят, – хоть глаз выколи. Пользовались фонарем со свечой, прикрывая его кошмой. Небо немного очистилось; сверяя место по Большой медведице, с благодарностью вспомнил преподавателя астрономии капитана 1 ранга Архангельского. Получалось, что даже немного дальше намеченного места встречи проскочили. Гвардейцы нервничали, требовали от меня, чтобы я периодически включал фару, для обозначения своего места. Будь на моем месте Конев, он, пожалуй, «засветил» бы каждому из них по «фаре». Километрах в двух со стороны Калача периодически стал проблескивать огонь. «Гвардейцы» засуетились, собираясь. Старший достал записную книжку, уточнил мои инициалы, год рождения, выслугу в звании.
Я чуть было не психанул, нашел время знакомиться… Прибавил к возрасту два года и назвался прапорщиком. Появилась дрезина в сопровождении четырех конников, по виду – казаков. Наши пассажиры, не говоря ни слова, пересели в подошедшую дрезину. Когда они уже начали движение, старший из офицеров, отсалютовал мне рукой в меховой перчатке: «Будьте здоровы, подпоручик!». Я тогда подумал, что это следствие выпитого в дороге коньяка. Но был в моей жизни эпизод, когда мне пришлось вспомнить о той вьюжной ночи, и о тех наглых офицерах, выполнявших какое-то серьезное, секретное задание.
В 1949 году, прибыв в командировку из Севастополя на Сормовскую судостроительную верфь, я был неожиданно вызван к начальнику объединенного Особого отдела, «курировавшего» заводы и военные приемки, выполнявшие заказы Военно-морского флота. Майор, лет 55-ти, пригласив к себе в кабинет, даже чаю налил. И начал задавать свойственные его туповатой организации вопросы. Вроде того, «вы ведь родились в 1898 году?». Отвечаю вопросом на вопрос: «а что разве перед вами не лежит выписка из моего личного дела, где второй строчкой прописано, что родился я 24 декабря 1900 года…»
– И, все-таки, ответьте – какие награды и отличия вы получили за период службы в царской и белой армиях?
– Майор не заставляйте меня в очередной убедиться в некомпетентности сотрудников вашей структуры. Вам, должно быть, известно, что призыв в царскую армию и флот осуществлялся, начиная с 21 года…
– Да, но, ведь вы добровольно поступили «во флот»?
– Раз вам это известно, то там же написано, что в мае 1918 года я добровольно поступил на службу в Красный флот. Или вы не делаете разницы между Красным и Белым флотами?
– Ладно, прекратите из меня делать идиота… Лучше скажите, – кем вам приходится Емельянов Борис Алексеевич, 1898 года рождения, подпоручик Деникинской армии, награжденный орденом Святой Анны 4-й степени, а по спискам ветеранов Белого движения в 1924 году – орденом Святого Николая Чудотворца 2-й степени?
Отвечаю, что среди моих ближайших родственников такого человека я не знаю. Спеша прекратить неприятный и опасный для меня «разговор за чаем», говорю: «Если у вас ко мне других вопросов нет, я с вашего разрешения продолжу заниматься своими служебными делами».
Я, кажется, писал уже, что кабинет, в котором мне в тот раз пришлось побывать, я посещал в июне 1918 года, когда мы в составе кадетской группы из семи человек, определившись в Красную Волжскую флотилию, выжидали удобного случая для продолжения службы в Белой флотилии. Вот бы, покойный Дима Хрущев удивился тому, что, судя по архивным документам, служа Белому делу, я добился не только более высокого чем он звания, но и высоких офицерских наград.
Достопамятный 1949 год… Повсеместно шли аресты всех тех, кто хоть каким боком имел причастность к, так называемому, «Ленинградскому делу». Особисты, шерстили не только архивы советского времени, но, как выяснилось, архивы и Сибирской, и Добровольческой, и Врангелевской армий. Тот особист из Военной приемки был, конечно, говнюк, как, впрочем, большинство особистов той поры, но он имел полное право очередной раз «дернуть» меня, так как по его гребаным окровавленным спискам я проходил в числе офицеров, подозреваемых в службе в Белой армии. Более того, два раза по аналогичным подозрениям я уже давал показания, а в 1936 году мне по совокупности обвинений грозил пятилетний лагерный срок. Еще я удивился тому, что моя персона привлекла внимание особого отдела в Горьком, а не по месту моей тогдашней службы на Черноморском флоте.
Отдельно к этой теме я еще вернусь, а пока лишь скажу, что в августе 1918 года, когда я в «компании» с Гизехусом и Хрущевым «без вести пропал» при высадке десанта на причалы Казани, то успешно вышел через Мейрера на Фомина для того, чтобы продолжить службу сначала в Белой Волжской флотилии – до декабря 1918 года, а с января 1919 года – в отряде бронепоездов Добровольческой армии генерала Деникина. Начиная с 1921 года, при официальном призыве на службу в РККФ, я во всех анкетах писал, что, служа добровольно в Красной гвардии, в августе 1918 года при освобождении от белых Казани в бессознательном состоянии попал в плен и до января 1920 года находился на принудительных работах на рудниках Северного Урала. Такая легендарная версия, на всякий случай, была нами оговорена с Владимиром Гизехусом при расставании в декабре 1918 года в Омске.
Когда в августе 1945 года в руки чекистов попали архивы Врангеля и Великого Князя Кирилла Владимировича, кроме всего прочего, стали известны списки офицеров Белой армии, достойных награждения орденом Святого Георгия, но из-за упрямства Деникина, отменившего награждения этими орденами, часть офицеров так и не получила наград, к которым их представляло командование в том числе и Донской армии. В 1924 году по инициативе барона Врангеля списки этих офицеров, большей частью погибших, были поданы в канцелярию Великого Князя для награждения орденами Николая Чудотворца, для того, чтобы оценить по достоинству наиболее отличившихся в Белом движении: рядовых – Орденом в Бронзе, а орденом в золоте с белой эмалью – офицеров армии и флота. Поскольку значительная часть офицеров, представленных к награждению, не дожила до того момента, когда их подвиги были оценены по достоинству, отдельным пунктом статута ордена было разрешено эти ордена вручать старшим в роду мужчинам, имевшим офицерские звания.
Это все к тому, что те два гвардейских офицера, которых я доставил к месту встречи с посыльными от генерала Краснова, желая как-то отметить мое участие в «специальной» операции, по прибытии в штаб Донской армии подали меня в приказ командующего армией на присвоение мне внеочередного звания и награждение орденом. Но, поскольку я дал им о себе не совсем верную информацию, изменил год рождения, «прибавив» себе два года выслуги в прежнем звании, информация о моем производстве и награждении так и зависла в переписке штабов и управлений Добровольческой армии. Да и слава Богу, потому, как если бы не эти ошибочные сведения, то не миновать бы мне в 1949 году очередного ареста и приговора за сокрытие факта службы в Белой армии, как минимум, на десять лет строгого режима. Так что, прав был капитан Конев, подальше надо было держаться от тех хлыщей-гвардейцев. Да, что уж, теперь то…
А тогда, в ночь с 29-го на 30-е декабря 1918 года, отправив «поручиков» по месту назначения, завели движок дрезины и через тридцать минут прикатили с своему эшелону. И, опять, уже в который раз, был прав Конев, когда, раскуривая самокрутку, и приветливо улыбаясь спросил: «ну что, посулили тебе эти хлыщи, орденок или звездочку на погоны?».
Так и не дождавшись условленного сигнала от Балашова, приняли решение c рассветом начинать движение в сторону Лисок и действовать при подходе к станции по обстановку. Конев, нервно покусывая свой прокуренный ус, не отходил от включенной в дежурный режим рации. Не успели мы перестыковать рельсовую вставку с Калача на основную магистраль, как в «ожившей» рации среди треска и шума прозвучало: «Хопер я Медведица,-вам 2-2-4 исполнить, прием…». Обрадованный Конев обеими руками придерживая тангетку рации, произнес в микрофон: «Медведица, я Хопер, исполняю 2-2-4, прием». Не доезжая 10 верст до Лисок опять «ожила» рация. Теперь уже ни к тому конкретно не обращаясь, прозвучало: «на 5-й версте примите гостя от Медведицы».
Подъезжая к отметке 5-й от Лисок версты, справа от путей увидели мужчину в форме железнодорожника с указателем «стоп» в вытянутой руке. Поднимаясь в кабину машиниста, железнодорожник произнес: «Я от Балашова, поставлю вас в условленное место».
В наших условиях, это был наиболее приемлемый вариант действий. Оставаясь на правом крыле кабины и давая приказания нашему машинисту, наш сопровождающий после ряда сложных маневров с перестроениями, поставил наш состав на запасном пути. Сзади от нас, чуть ли не в пяти метрах стоял один из многих десятков вагонов с лошадьми для формируемых в Лисках полков кавалерийских дивизий. Конев, взяв подходящий для конкретного случая вариант путевого листа, отправился для регистрации нашего прибытия к дежурному по станции. Осмотрелись по сторонам… Последний маневр осуществлялся задним ходом. Стоим на запасном пути с возможностью выхода со станции в южном направлении. Пока нас оградили временным знаком, запрещавшим движение. Обстановка тревожная, остаемся в режиме повышенной готовности к движению. Запретили выходить из вагонов без крайней надобности. В штабной вагон Конев прибыл с Балашовым.
Несколько смущал тот факт, что при планировании дальнейших действий мы с Димой оставались на вторых ролях. В той обстановке, что Коневу мы доверяли на все 100%, а Балашов – опытный офицер, прошедший фронт и убежденный борец с красными, мы были обречены довериться им полностью и выполнять все их указания. В группу Балашова кроме него входили четыре офицера – два штабс-капитана и два поручика. Все они имели опыт службы не менее пяти лет, успели повоевать в кавалерии и в пехоте. Один из них по образованию и опыту службы был офицером конной гвардейской артиллерии, что мне особо импонировало, в память о покойном дедушке Петровиче. Дима же особенно напрягся узнав, что один из штабс-капитанов был награжден Георгиевским оружием, а оба поручика ранее имели на шашках Анненские темляки. Димин дедушка был награжден «Анненским» оружием в 1855 году и, должно быть, в этой связи, к этой награде у него было особое отношение. Как выяснилось позже Деникин эту награду отменил, но не к Колчаку же теперь возвращаться… Я, наверное, был не прав, принимая в шутку «переживая» Дмитрия по этому поводу.
В течение ближайших часов «наши» кавалеристы, готовясь к коллективному побегу, пополняли запас фуража для лошадей, запасались снаряжением и оружием. Командиром полка у них был старый и хитрый как «лис» бывший вахмистр, который, уже, возможно, что-то подозревал. Нужно было спешить. Условились покидать Лиски в 4 часа ночи, когда произойдет смена станционного караула. Один из поручиков с вечера заступал начальником станционного караула, знал все пороли и систему охраны в гарнизоне. За несколько часов до оставления Лисок выяснилось, что встречавший нас на разъезде железнодорожник, находится под подозрением у начальника гарнизонной контрразведки и просит разрешения убыть вместе с нами, забрав 15-летнего сына гимназиста. Кавалеристы усилили наше вооружение двумя станковыми и четырьмя ручными, в облегченном варианте пулеметами.
За час до назначенного времени все сидели в полной готовности; ожидали прибытия поручика Лихачева, дежурившего по караулам и железнодорожника с сыном. По анализу обстановки, составы нередко покидали станцию в ночное время. С вечера 30-го декабря пошел снег, запуржило – все как будто бы нам в помощь. Главное – не создавать лишней суеты… Железнодорожник прибыл за 20 минут до назначенного времени «Ч». За десять минут поднапрягшись вручную, подцепили вагон с лошадьми и теплушку для размещения офицеров-кавалеристов. За пять минут пулеметчики, в том числе и на верхних постах, доложили о готовности. Я занял место у телефонов и рации, Конев с железнодорожником прошли в рубку машиниста. Движение решили начинать в полной темноте, но в готовности включить прожектора. Паровоз, начал предательски пыхтеть, лязгая своими «кривошипами», медленно начал движение… Лихачев, дежуривший в ту ночь по станции, держа в руке маузер, вскочил на подножку последнего вагона, при прохождении им караулки. Начали прибавлять скорость... Сзади, на станции – тишина, как будто бы – так и надо. Теперь главное: благополучно миновать Песковатку и Павловск, и на рассвете проскочить Богучар.
Это так, к размышлению… После декабристского путча, чуть было не приведшего Россию к катастрофе, офицерам армии и флота, мягко сказать, не рекомендовалось заниматься политикой, принимать участие в общественных комитетах, не говоря уже о членстве в объединениях с тайно, или явно масонским душком. Законодательно утвердив это требование, Император Николай Павлович, с позиции защиты основ государства и монархии, был исключительно прав. И что характерно, – сами офицеры в подавляющем большинстве поддерживали и приветствовали этот запрет на общественную деятельность, с полным на то основанием, считая такое явление чуждым кодексу чести офицера. Законным осуждением в офицерской среде было встречены сообщения об офицерах, принявших активное участи в движении «петрашевцев», позже – «народников», не говоря уже о левоэсеровских экстремистах и террористах… Справедливо считая подобные явления проявлением вырожденчества и душевных болезней…
На фоне такой, в общем и целом, объективной общегосударственной политики, осуждавшей любые проявления антигосударственной, антивоенной и русофобской деятельности, как, впрочем, всегда в России, были допущены некоторые перегибы. В частности, – начиная с кадетского возраста не уделялось должного внимания изучению будущими офицерами основ экономики (кроме военной), военной психологии, основ правовых знаний, что вырабатывало бы в кадетах, юнкерах, а позже – в офицерах способность объективно оценивать общественные процессы и определять свое место в этих процессах. Такая политическая инфантильность не позволяла громадной массе патриотически настроенного русского офицерства объективно оценить ту смертельную опасность что навязывалась русскому народу, русофобской политикой и живодерской практикой левых партий.
Это стало основной причиной того, что при расслоении русского общества, вызванного февральским, и особенно – октябрьским государственными переворотами, немалая часть офицеров -патриотов, поверив насквозь лицемерным и лживым большевистским призывам, связали свою дальнейшую судьбу с Красной армией. Вторая, не менее патриотически настроенная и деятельная часть офицерства, встала под Белые знамена и до конца прошла свой Крестный трагический путь. Суть особой печали и трагедии в том, что на полях сражений Гражданской войны в смертельной схватке схлестнулись два лагеря патриотов в то время, как в России основная масса «народа» выступала хоть и тяжко страдающей, но в большинстве своем пассивной, наблюдающей и выжидающей стороной. Впрочем, этим сотням тысяч хорошо образованных и достаточной мере порядочных офицеров и чиновников, не удалось отсидеться в стороне. Насильно мобилизованным в Красную армию, им пришлось бороться не за свои хоть и зыбкие идеалы в рядах Белой армии, а за чуждую, а в последствии и ненавистную им советскую власть. Как в той песне Талькова «Командарм», «…за народную власть со своим же народом…». За власть, поставившую себе задачу поголовное уничтожение представителей «эксплуататорских» классов.
Одной из немаловажных причин поражения Белого движения была та, что в процессе гражданской бойни к нему присоединилось все то, буржуазно-демократическое «болото», лидеры которого, расшатали, развратили и в конечном итоге разрушили Российскую государственность. Все эти Львовы, Милюковы, Мануйловы, Шингаревы, – сначала, своим масонским кублом, подорвали основы российской государственности, а затем, спасая свои продажные душонки, вдруг очутились в тыловых «правительствах» генералов Юденича, Миллера, Деникина; придав Святой Белой идее характер борьбы за заведомо масонское «Учредительное собрание»… Чем в немалой степени оттолкнули от белого движения часть монархически настроенных офицеров-патриотов.
И каково же было нам, недавним гимназистам, реалистам и кадетам, разобраться в этом пестром разнообразии лозунгов и призывов к борьбе… К борьбе против кого, и за что? В правительстве Ульянова-Ленина большевики и эсеры… Те же эсеры, только разных оттенков – в Самарской директории, в Уфимском и Сибирском правительствах… Когда же Колчак попытался разогнать всю эту шушеру из своего Кабинета Верховного Правителя, они тут же его спустили под лед Ангары…
На Юге России, куда мы настойчиво и самоотверженно стремились, обстановка была сложная и неоднородная: из района Области Войска Донского наступала Донская армия генерала Краснова, из района Кубани в северном направлении наступала Кавказская армия генерала Врангеля, в районе Ставрополя и Екатеринодара разворачивала свои соединения Добровольческая армия генерала Деникина, занявшего эту должность после гибели генерала Корнилова.
Казалось бы, мощные силы, способные сокрушить полупартизанские соединения Красной армии, но не все складывалось в пользу Белого движения. Краснов, не скрывал своей ориентации на немцев, Деникин определенно надеялся на помощь бывших союзников – англичан и французов. Это условие, еще в большей степени ослабляло в целом, процесс консолидации антибольшевистских сил на Юге России.
Я не удивился, когда узнал, что в начале декабря 1918 года более 200 офицеров армии и флота в Крыму, видимо учтя такую разноплановою ориентацию вождей белого движения, организованным порядком направились в Сибирь, чтобы воевать под знаменами «Единой и неделимой России» адмирала Колчака. Поди тут разберись, не далее как две недели назад, мы оставляли Омск, где власть принадлежала бывшим депутатам Учредительного собрания, каким-то «пиджакам» с эсеровско-жидовскими рожами, с надеждой, что на юге все будет иначе. Теперь же перед нами стояла задача продвижения по прифронтовым, или даже фронтовым областям, где, как, должно быть, везде в России, обстановка менялась если и не каждый день, так уж точно – каждую неделю. Это все к тому, что, приближаясь к Богучару, мы не знали, что нас там ждет и какой нам применить камуфляж, то ли большевистский, то ли анархистский. Прослушивание эфира нам не дало полезной информации. Чтобы по-крупному не рисковать, решили остановить эшелон в 10 верстах от Богучара и в вечерних сумерках направить в сторону станции дрезину, с укрепленным на ней станковым пулеметом, в сопровождении четырех наших офицеров-кавалеристов верхом на лошадях.
С тыла – со стороны Лисок мы какой-либо опасности не ожидали, но приходилось учитывать, что мы находились в районе, где была велика вероятность встречи с кавалерийскими разъездами Красных с этого направления и разъездами казаков Донской армии генерала Краснова со стороны Калача и, опять-таки, с разъездами Красной конницы со стороны Богучара.
На фоне, казалось бы, бескрайней заснеженной степи, выбрали участок с двумя параллельными дороге глубокими оврагами и небольшой рощицей между ними. Выходило, что наш небольшой эшелон был прикрыт и частично скрыт местным рельефом местности, и в значительной мере защищен от прямой атаки кавалерии противника. Объявили по эшелону Боевую готовность № 2, по которой половина боевого расчета оставалась на боевых постах, а вторая половина могла пообедать и отдохнуть. За три часа до наступления ранних зимних сумерек кавалеристы установили сходню для коней, и выводя их группами по четыре, прогоняли по небольшому кругу в прямой видимости он наших наблюдателей- пулеметчиков. Через полтора часа, вернув основную часть лошадей в вагон, оставили у эшелона четверку «ходовых» коней, предназначенных для разведывательного рейда.
За полтора часа до наступления сумерек снаряженная «по-боевому» дрезина с пулеметным расчетом во главе с капитаном Коневым, решившим «размяться», и четверо конников в полном боевом оснащении с двумя облегченными ручными пулеметами направились в сторону станции Богучара. На дрезине имелось два сигнальных фонаря, для подачи условленных сигналов и передачи информации «светом». В трех верстах от места нашей стоянки конники с очередной высотки заметили какаю-то преграду на пути, что при подходе оказалась тремя розвальнями, поставленными на путях буквой «Т». Вроде, пути целы, но и не факт, что проехать удалось бы без остановки. Конев в морской бинокль оглядел окрестности: в 200 метрах вьётся дымок, по всей видимости, над землянкой. Первой же мыслью было, запустив конников с тыла, выманить этих «партизан» из землянки и положить их из пулемета, либо кого-то из них захватить и заставить разобрать эту «баррикаду» на путях. Заодно – узнать обстановку в Богучаре. Когда же Конев более внимательно осмотрел в окуляры местность, то обнаружил по двум дымкам над небольшим овражком признаки большого блиндажа. Приняли решение возвращаться к эшелону, и подготовиться к более основательной атаке, или обсудить варианты прорыва. Вернулись в полной темноте; коней завели в теплый вагон, сами за чаем обсудили ситуацию. Не суть важна была политическая ориентация этих «партизан». Раз останавливают и грабят поезда, значит, разбойники… А с разбойниками – разговор короткий.
Для начала выяснили, кто из моряков может управляться с лошадьми. Выделили шесть добровольцев. Приняли решение – в ранних предрассветных сумерках десять наших конников заходят со стороны Богучара и по световому сигналу с эшелона, приблизившегося к преграде на 200-250 метров, начинают атаку выявленных землянок с задачей забросать их гранатами. Наружные пулеметы эшелона – в готовности поддержать конников огнем. Вся операция прошла по намеченному плану: конники, зайдя со стороны Богучара к ожидавшей нас засаде, разделились на две группы – первая из шести направилась к дальнему большому блиндажу, вторая – из четырех конников направилась в меньшей (сторожевой) землянке. По проблеску прожектором с паровоза в землянки «партизан» полетели гранаты. Потом оказалось, что по два бойца с каждой группы, спешившись с ножами и гранатами первыми приблизились к цели… После разрывов гранат, конники, вплотную приблизившись к землянкам, из ручных пулеметов и карабинов, «покрошили» выбегавших из землянок людей. Пулеметчикам эшелона работы не нашлось. В большей землянке было десять человек, в живых остались двое. В малой землянке было четыре человека, два были убиты, двое подраненными сдались в плен. Собрали трофеи: 15 кавалерийских карабинов, 4 ящика патронов, 20 бутылочных гранат, 40 гранат-«лимонок», 4 лошади, двое саней. Среди плененных казаков один оказался подъесаулом из станицы Мигулинской. Этот казачий офицер по фамилии Чумаков возглавлял банду. Иначе никак нельзя квалифицировать это сообщество казаков-разбойников. По логике вещей, когда рядом были и белые и красные, «нашим» дезертирам, казалось бы, следовало, давно определиться и разделиться, но это сделать мешала пролитая ими совместно кровь. Сработал стандартный разбойничий или бандитский принцип – они были повязаны той кровью…
Пленных допрашивали: я, на правах заместителя коменданта эшелона, и один из кавалеристов – капитан Пахомов. Пахомов вызвался мне помочь, потому как оказалось он сам родом из станицы Мигулинской, учился в Новочеркасском кадетском корпусе и 6 лет назад заканчивал Константиновское кавалерийское училище. В случае дачи правдивых показаний, пленным обещали сохранить жизнь. Для начала оказали им первую медицинскую помощь. Из полученных от них показаний, следовало, что «партизаны», пытавшиеся заманить нас в ловушку, все казаки ближайших станиц и хуторов Верхнего Дона. Практически все – участники войны. Одни дезертировали из Красной армии, другие – уклонялись от мобилизации в Белую армию. Одним словом, «пацифисты»… Все одинаково люто ненавидели советскую власть, но в силу особых обстоятельств вынуждены были грабить белых, красных, и даже немцев, по старой памяти. Останавливали гражданские поезда, – проходя по вагонам, отбирали деньги и ценные вещи. Тех, кто пытался сопротивляться – избивали и выбрасывали из вагонов. Пленные клялись всеми Святыми, что «понапрасну»? никого не убивали. Но тут же, на вопрос: как поступали с комиссарами и красными командирами, отвечали: да, тех убивали… А как поступали с деникинскими офицерами? Отвечают: если хамили, то и тех убивали.
На вопрос: чья власть в Богучаре? Отвечают: городничий – бывший депутат Учредительного собрания, но свой, из казаков. Гарнизон возглавляет отставной казачий полковник, лютый как зверь. Комендант гарнизона – старый 50-летний есаул. Он же командир 2-х гарнизонных сотен и роты пластунов. Комендант станции надворный советник из казаков. Пахомов сразу не подал и вида, что с детства знаком с Чумаковым. При нашем налете на «бандитский» схрон, Чумаков умудрился не только выскочить из землянки, но и вскочить на одного из коней. И был сброшен с коня выстрелом из карабина, ранившим его лошадь.
После основательного допроса пленных, Пахомов объяснил непростую ситуацию с Чумаковым, и предложил к нему отнестись не как главарю бандитской шайки, а как военнопленному. Иван Степанович Конев, казалось бы, проявлявший до сих пор основательность в решениях и рассудительность, был категорически против полной «реабилитации» Чумакова. Двое других бандюганов, как бы почувствовав нашу слабинку в решении их судьбы, немного приободрились, хотя, как выяснилось, оба были многодетными отцами, и уклонялись и от красной, и от белой мобилизации. Более того, проявляя свою ущербную патриотичность оба разбойничали вдали от своих родных станиц. В конце концов, решили вернуть казакам сани, двух коней и отпустить их на все четыре стороны, естественно, не беря с них никаких обязательств. Поначалу Дима предлагал забрать у них послужные казачьи книжки и отдать их ближайшему коменданту, в том же Богучаре, что стало бы гарантией того, что они явятся «как миленькие» на первый же призывной бело-казачий пункт. В противном случае, по истечение какого-то контрольного срока бело казачья окружная администрация имела бы основания лишить их семьи казачьего земельного надела. Единственно, что попросили наши «пленники», это вывести их с территории Богучарского округа, где они так основательно «отметились»…
В течение часа проверяли ходовую часть вагонов, паровоза. Казаки отпросились на полтора часа чтобы по-быстрому захоронить своих соратников по разбою. Братскую могилу они устроили в малой землянке, окончательно обрушив перекрытия из бревен, и слегка заровняв мерзлой землей и снегом. Конев с явным неодобрением смотрел на нашу «демократическую» возню с казаками, видимо, не без оснований считая, что с бандитами нужно поступать по их же законам, то есть по-бандитски. Для того, чтобы доказать свою правоту, он предлагал обыскать казаков, в полной уверенности, что, побывав в своих землянках, они унесут с собой награбленное. Пахомов в чем-то поддерживая Конева, сказал только, что, учитывая «особый» менталитет казаков, не стоит их оскорблять проявлением недоверия. Как бы в подтверждение мнения Конева, казаки, пользуясь случаем, прибрахлились: одевшись в белые полушубки, папахи, и действительно притащили на себе седла и переметные сумки, явно наполненные каким-то барахлом. Конев, в очередной раз не выдержав этого зрелища, плюнул себе под ноги и быстрыми шагами направился в штабную теплушку. Чумаков, обрядившийся в полушубок с погонами подъесаула, и, должно быть, после горячки боя не совсем адекватно оценивавший обстановку, сказал, больше обращаясь к Пахомову: «Что-то ваш старшой такой принципиальный?» На что Пахомов ответил: «А что, Моря, ты ожидал, что он вас, после нашей «теплой» встречи в задницу расцелует?». Чумаков, несколько поостыл, тем более что Пахомов назвал его детской кличкой – Моря…
Мы с Димой с некоторым удивлением наблюдали за этим несколько необычным вариантом общения двух бывших друзей детства. Это, значительно позже Пахомов, отвечая на наши с Димой вопросы, пояснил, что Чумаков, по отцу не из природных казаков, предки его государственные крестьяне, резко «поднявшиеся» после реформы 60-х годов прошлого века. Был период, когда Пахомов, потерявший отца –есаула, погибшего в Манчжурии в 1905 году, перебивался с матерью-вдовой и двумя малолетники сестрами, что называется, с хлеба на воду. В то время, как Моря – «младшенький» сынишка купца, владевшего в Мигулинской двухэтажным домом с универсальным магазином, даже по не хилым казачьим меркам «жировал». Среди ближайших соседей по станице даже ходили слухи, что, когда приближался первый срок казачьей срочной службы, отец Мори, Абрам Михайлович, пользуясь немалым влиянием в станичном управлении, «купил» для сыновей, так называемый, казачий патент, который позволял молодому парню, из «иногородних», чьи родители владели в станице участком земли, или крупной недвижимостью, служить в казачьих формированиях.
Так, в 1912 году Моря вернулся со службы младшим урядником, и, имея 6 классов Богучарской гимназии, был аттестован на подхорунжего. Ну, а затем – война, она дала возможность Чумакову отличиться: три боевых ордена и чин подъесаула. Ну, а каким лихом, даже не заявившись после войны в отчий дом, Моря вышел на «большую» дорогу, одному Господу известно. Зато теперь, этот крестьянский внук и купеческий сын впитал в себя не только казачью удаль, но и казацкий разбойный нрав. Но тут уж особенно удивляться не приходится, принимали же за природных казаков баронов Унгерна и Врангеля. А дальше и того больше: Казачий круг в эмиграции присвоил звание почетного казака природному пруссаку фон Панвитцу. Правильно отмечали во все времена серьезные историки, что в русском казачестве как в плавильном котле находилось место и немцу Миллеру и шведу Врангелю и… «кацапу» Чумакову. Те же историки отмечали, а психологи подтверждали, что казак – это не национальность, а дух бойца с нравом вечного буяна и бунтаря. Могло показаться странным, но подавляющая часть казачества русскими себя не считала, и, рискуя встать к расстрельной стенке, в анкетных данных они упорно писали – «из потомственных казаков Области Войска Донского».
Несложно себе представить «оживленность» на железных дорогах той поры на проходимых нами участках, если за период 6-часовой задержки под Богучаром, ни в одном из направлений не проследовало ни одного состава.
Казалось бы, следуя по территории, контролируемой деникинской военной администрацией, мы могли бы немного расслабиться. Но инцидент, произошедший в десяти верстах от Богучара, заставлял нас быть постоянно настороже.
Немецкие оккупационные части, несмотря на крушение власти Кайзера, видимо, выжидая прояснения обстановки и не получая конкретных указаний из Берлина, оставались в районах прежней дислокации, теперь уже пытаясь наладить «рабочие» контакты с союзниками, чем вносили еще большую неопределенность в обстановку в Воронежской губернии и Области войска Донского. Так, 30 декабря 1918 года представитель германского оккупационного корпуса направил письмо начальнику Великобританской военной миссии на юге России генералу Пулю. По логике, вместо немцев, окончательно вышедших из войны, следовало ожидать появление англичан, французов, может быть, греков?
На этом фоне, политическое руководство большевиков пыталось переломить обстановку на Южном фронте в свою пользу.
Наконец, мы смогли убедиться в превосходстве европейской техники, наша рация фирмы «Рошаль» с приподнятой на 5-6 метров антенной стала «ловить» переговоры англичан с французами, видимо выдвигавшихся в район Ростова и Новочеркасска для смены прежних оккупантов – немцев. Мы наблюдали финал того, к чему привел «альянс» большевиков с Кайзеровской Германией,-даже теперь, когда немцы уходили, Советы по-прежнему упрямо считали себя их союзниками. Тем не менее, как говорится, «свято место не бывает пусто, с целью «замещения» немецких оккупационных войск в ранее контролируемые ими области и районы стремились бывшие союзники России в мировой войне. Почитая нас за туземцев, они спокойно вели переговоры открытым текстом на английском языке. Выясняется, что 8 декабря в Новочеркасск прибыли представители Англии и Франции. Это были морские офицеры, высадившиеся с кораблей в Мариуполе – примерно в 80 милях к западу от Таганрога на Азовском море. Основная их цель- прояснить ситуацию в регионе. Атаман Краснов, мгновенно сориентировавшийся в изменившейся обстановке, прислал за ними свой личный поезд, а затем организовал в Новочеркасске торжественную встречу и приём.
Молодец Краснов, не брезговал никакими средствами в ходе борьбы с большевиками, были немцы, с ними братался, появились французы и англичане – он опять рядом… Значительно позже стало известно, что первая англо-французская миссия пробыла у нас всего несколько дней и уехала, чтобы доложить о результатах первой «вылазки» своим правительствам. Вскоре после этого началась регулярная переписка с британской миссией при штаб-квартире генерала Деникина в Екатеринодаре на Кубани. Возглавлял эту миссию генерал-майор Пуль.
Внимательно прослушиваем эфир… Нужна была хоть какая-то информация о ближайших по нашему маршруту станциях и городах. Советы, используя мощные станции, вещавшие из Нижнего Новгорода и Москвы, периодически передавали «сводки с фронтов» своего гребаного Совнаркома. В этих сводках было много дезинформации, рассчитанной, прежде всего, на население и части Красной армии. Стараемся выбрать из сообщений объективную, нужную нам информацию. Из последних радиоперехватов, зафиксированных в журнале радиста:
20 декабря 1918 года. На станции Миллерово произошли демонстрации рабочих и крестьян.
25 декабря. ЦК ВКП(б) утвердил Донское бюро РКП.
28 декабря. Главное командование направило директиву командующему Южным фронтом о порядке проведения наступления на Дону.
29 декабря. В докладе политотдела Х армии казачьему отделу ВЦИК сообщалось о положении на Южном фронте.
28 декабря. Издан приказ Реввоенсовета Южного фронта об улучшении политической работы в войсках фронта. Комментарий: Неисполнение приказа будет рассматриваться как преступное отношение к должностным обязанностям…
29 декабря. Состоялась III Воронежская губернская партийная конференция о мобилизации коммунистов на фронт.
Комментарий: Процент коммунистов в частях очень мал, всего 1,7%.
31 декабря. Я.М. Свердлов направил письмо в политотдел Южного фронта.
В.И. Ленин отмечал необходимость общего наступления на Краснова – «Нужно разбить противника до подхода к нему подкрепления со стороны Крыма и Украины»
Реввоенсовет Южного фронта издал директиву войскам фронта о переходе в наступление, Политическим работникам предписывалось принять все меры к созданию в войсках энтузиазма и наступательного порыва.
1 января 1919 года. Политотдел Южного фронта отмечал воодушевление в настроении наступающих советских частей и разложение в войсках противника.
Реввоенсовет VIII армии обратился к красногвардейцам в связи с успешными действиями против белогвардейских войск Краснова.
Штабы соединений белых войск соблюдали большую дисциплину при радиопереговорах; чаще использовали шифр блокноты, передавали сообщения «морзянкой» и потом требовали «квитанцию» о приеме.
Мы приняли к сведению, что 1 января 1919 года генерал Деникин в своих радиограммах в адрес штабов корпусов отмечал проявления морального разложения среди солдат и офицеров Белой армии. В результате наступления Советских войск заняты Михайловская, Добринская, Котовская, Урюпинская, Петровская станицы. Атаман Краснов издал приказ о переводе штаба Северного фронта белых в станицу Каргинскую.
Теперь нам предстояло, что называется, «под шумок», проскочить мимо Песковатки и Павловска на Богучар. Информацию об обстановке в этих населенных пунктах имели противоречивую. Да, еще не ясно было кого нам больше следовало опасаться: если красные определенно – враги, то и наши действия против них, соответствующие. А если это безбашенные казаки Краснова или Ворошилова? Те одинаково опасны, прежде всего в своем стремлении захватить наш эшелон как желанное средство поживиться, и уже потом – как средство передвижения.
Нацелившись на Богучар, мы вполне отдавали себе отчет в том, что далее нам придется продвигаться по линии, разграничивавшей зону немецкой оккупации с Областью войска Донского. Для начала следовало учесть, что, несмотря на принятие официального решения о выводе немецких войск, они остаются на местах прежней дислокации, а значит в зоне разграничения нам предстояло столкнуться с представителями немецкой администрации вдоль железнодорожной магистрали.
Из-за непредсказуемости поведения обитателей казачьих станиц, городков и станций, приняли решение пройти Богучар, не останавливаясь, как и прежде, в ожидании всяких неожиданностей, соблюдая режим Боевой тревоги. За три версты до станции передаем на привычной уже нам частоте работы радиостанций на железной дороге: «…Богучар, Богучар, пропустить литерный на Миллерово…».
И далее, где должна следовать фамилия отправителя, создаем имитацию «шумов» в эфире. На средней скорости приближаемся к станции, наблюдаем ближе к центру перрона человека в военной шинели, закутанного с головой башлыком и второго – в шинели железнодорожника с указателем свободного проезда в правой руке. Машинист дает короткий гудок, и бросает шапку дыма в знак приветствия. По нашей «генеральной» карте через 90 верст пути входим в зону, ранее контролируемую немецкой оккупационной администрацией. Дальнейший участок пути от полустанка Чертково до Александрова-Грушевского проходил по линии разграничения немецкой зоны оккупации и Области Войска Донского.
Когда мы еще находились в Кронштадте уже начинался процесс мутных отношений Советов с Германией. В последний день января 1918 года, во время первой встречи в Бресте, когда по вине Троцкого переговоры с немцами с Советской стороной были сорваны, делегация Украинской Народной республики, возглавляемая грамотными военачальниками националистической ориентации, такими как генерал-лейтенант Дельвиг, обратилась к Германии и Австро-Венгрии с просьбой о помощи против советских войск, что стало логическим продолжением подписанного несколькими днями ранее мирного договора. Хотя военная конвенция между УНР, Германией и Австро-Венгрией, ставшая правовой основой для вступления австро-германских войск на территорию Украины, была официально оформлена позднее, германское командование уже 31 января дало своё предварительное согласие на вступление в войну против большевиков и начало активно готовиться к наступлению.
Вступившие 18 февраля на территорию Украины немецкие войска и 25-го февраля – австрияки начали постепенно продвигаться в восточном и южном направлениях, не встречая значительного сопротивления со стороны фронтовых частей бывшей российской армии или советских войск. Фронтовые части были полностью разложены псевдо – мирной пропагандой как большевиков, так и Центральной рады. Единственной боеспособной советской частью к западу от Киева был отряд Киквидзе, занимавший Бердичев. Малочисленные украинские войска, идя в авангарде наступления, полностью зависели от решений немецкого командования, с которым украинскому командованию приходилось в обязательном порядке согласовывать все свои действия. 21 февраля Запорожская бригада атаковала Житомир, который обороняли разрозненные части большевизированной 7-й армии, и к 23 февраля заняла город. Однако, попытки взять Бердичев, обороняемый Киквидзе, безуспешно продолжались до 27 февраля. Первый серьёзный бой на Полтавском направлении произошёл у Гребёнки. Казацкий удар на Лубны заставил красных отступить к Полтаве. Началась паника, но германцы сами приостановили наступление, узнав о переброске советских войск под Ромодан. 20 марта началось советское контрнаступление, которое, однако, закончилось неудачно. Киквидзе не отошёл к Киеву.
После двух дней борьбы за Ромодан – второе крупное сражение, германцы взяли его, а также Хорол и Миргород, а 25 марта – Кременчуг. После перехода командира красных казаков Бокитько на сторону УНР, 29 марта Полтава оказалась в руках германцев.
На южном направлении германские войска 17 марта заняли Херсон, а 19-го – Николаев. Германско-гайдамацкие войска продвигались на восток. После боёв 3 апреля был взят Екатеринослав, а 8 апреля – Харьков. Наступление остановилось только в начале мая, после занятия Новозыбкова и Белгорода. 4 мая на станции Коренево было подписано перемирие между германским и советским командованием. Была установлена нейтральная зона, наступление на курском направлении закончилось. К тому времени германо-австрийские войска вышли на линию Новозыбков – Новгород-Северский – хутор Михайловский – Белгород – Валуйки – Миллерово.
После захвата германскими войсками Ростова стороны перешли от активных действий к десантным операциям. В первой из них, германские войска 31 мая высадились на Таманском полуострове, придя на помощь казакам, захватив плацдарм и за две недели оккупировав весь полуостров, а во второй – советский Азовский флот 8-14 июня предпринял неудачную попытку отбить Таганрог. В результате 17 июня на станции Тихорецкая было подписано соглашение между командованием германских и советских войск о прекращении военных действий, впрочем, другие источники утверждают, что соглашение подписано не было, но военные действия между советскими и германскими войсками во второй половине июня прекратились, признав предыдущие боевые столкновения недоразумениями, вызванные недостатком информации у командования обоих сторон.
Фронт стабилизировался по линии: Батайск – Дон – Северный Донец – Дёгтево – Осиновка – Новобелая – Валуйки – Грушевка – Белгород – Суджа – Рыльск.
По соглашению от 29 марта 1918 года под управление Австро-Венгрии перешли часть Волынской, Подольская, Херсонская и Екатеринославская губернии. Николаев, Мариуполь и Ростов-на-Дону занимали смешанные части. Остальные губернии Украины, Крыма, а также Таганрог оккупировали германские войска.
Все эти подробности мы узнали по мере продвижения в южном направлении от Степана Конева, служившего до мая 1918 года старшим адъютантом (заместителем начальника штаба) Екатеринбургского полка, и со стороны наблюдавшего и анализировавшего все эти процессы.
С тех пор как мы покинули Петроград в мае 1918 года, на юге России произошли еще большие изменения. Когда стало очевидно, что немцы проигрывают войну в борьбе с союзниками на западе, Кайзеровская Германия, сама находясь в преддверии военного и политического краха, умудрилась навязать советскому правительству, в условиях нарастающей гражданской войны и начавшейся интервенции Антанты, дополнительные соглашения к Брест-Литовскому мирному договору. 27 августа 1918 года в Берлине в обстановке строжайшей секретности были заключены русско-германский дополнительный к Брестскому миру договор и финансовое соглашение, которые от имени правительства РСФСР подписал полпред А. А. Иоффе, а со стороны Германии – фон П. Гинце и И. Криге.
По финансовому соглашению Советская Россия обязывалась выплатить Германии в качестве компенсаций ущерба и расходов на содержание российских военнопленных, огромную контрибуцию – 6 млрд марок (2,75 млрд рублей) – в том числе 1,5 млрд золотом (245,5 т чистого золота) и кредитными обязательствами, 1 млрд поставками товаров. В сентябре 1918 года в Германию было отправлено два «золотых эшелона», в которых находилось 93,5 тонны «чистого золота» на сумму свыше 120 млн золотых рублей.
Как нам уже было известно, особый интерес все «заинтересованные» стороны проявили повышенный интерес к той части Золотого запаса России, что до той поры хранилась в банке Казани. До следующей отправки золота в Германию дело не дошло. Почти всё поступившее в Германию российское золото было впоследствии передано Франции в качестве контрибуции по Версальскому мирному договору.
Со своей стороны, Германия в качестве акта «доброй»? воли, согласилась вывести свои войска из Белоруссии, с черноморского побережья, из Ростова и части Донского бассейна, а также не оккупировать более какой-либо российской территории и не поддерживать сепаратистские движения на российской территории.
Особо стоило обратить внимание на последнее условие, по которому немцам запрещалось поддерживать любые правительственные объединения на территории бывшей Российской Империи, кроме Большевистского Совнаркома. Одним из условий Компьенского перемирия между Антантой и Германией от 11 ноября 1918 года стал отказ Германии от условий Брест-Литовского мира и Бухарестского мирного договора с Румынией. 13 ноября Брестский договор был аннулирован ВЦИК.
Таким образом, к декабрю 1918 года юридически перестали действовать те дополнительные соглашения Германии с советским правительством, по которым в августе был образован дополнительный Южный участок отрядов завесы для борьбы с армией генерала Краснова в Донской области. Рубежи отрядов завесы были преобразованы во фронты с вяло ведущимися боевыми действиями. Между тем, командующие немецкими оккупационными корпусами были, что называется, поставлены в два огня: с одной стороны угроза полного распада воинской организации в случае, казалось бы, неминуемого возвращения в Германию, охваченную революционной смутой, с другой стороны – перспектива заключения на местном уровне соглашения с командованием союзников, чтобы изобразить теперь уже борцов с Большевистским режимом. Так, нам были известны контакты командующего германскими оккупационными войсками с командующим войсками союзников на Юго-Востоке России генералом Пулем.
К лету 1919 года германское командование предлагало Антанте присоединиться к её борьбе против России в обмен на пересмотр и смягчение условий Версальского мирного договора. Эти предложения были, однако, отвергнуты, и осенью того же года Германия отказалась от участия в блокаде Советской России, объявленной Антантой.
Большая часть приведенной выше информации стала нам доступна и принята к сведению, но в полной мере была осознана значительно позже, когда частично утратила свою силу. Между тем, нам предстояло продвигаться по участкам железной дороги совсем еще недавно контролируемых оккупационной немецкой и австрийской оккупационной администрацией. В советской исторической и мемуарной литературе нам упорно навязывалось мнение, что немецкая оккупация 1918 года была чуть ли не такой же жесткой и жестокой как оккупация 1941-1944годов. Упорно отрицался тот факт, что, заключив сепаратный мир с Германией, Большевистская клика, не без основания рассматривая немцев как спонсоров и «подельников» государственного переворота, и в течение года смотрела на них как потенциальных союзников в борьбе с различного рода, с точки зрения советов, сепаратистскими – читай антисоветскими группировками.
Имеются десятки солидных исследований и сотни воспоминаний, в которых приводятся факты, что, оккупировав в наглую огромные территории Украины и Юга России, немцы, основной целью своего здесь пребывания видели в организации бесперебойных поставок стратегически важного сырья и продовольствия в крайне ослабленную войной Германию и своим союзницам – Австрию и Турцию. Для организации этого процесса им требовалось поддерживать на оккупированных территориях привычный для германского менталитета порядок. Но, поскольку основными нарушителями порядка, в их представлении, прежде всего, являлись полубандитские босяцкие формирования большевистского, анархистского и левоэсеровского толка – немцы с ними жестко и бескомпромиссно боролись. Уже только этими своими мерами и действиями, защищая основные массы населения от бандитского произвола, они в известной степени помогали белому движению, находившемуся в стадии формирования. Более того, с отдельными регионами, такими как новообразовавшиеся республики Прибалтики, Украины и, что особенно для нас на тот момент было важно – Областью Войска Донского, немцы заключали отдельные, в чем-то взаимовыгодные соглашения. Своих бывших подопечных в лице большевистского Совнаркома, они «раскрутили» на громадные репарации в золотой валюте и акциях, до той поры сохранявшими ценность на европейских биржах. Впоследствии, немецкие историки, не без оснований, утверждали, что, «отвлекая» громадные контингенты войск для оккупации российской территории, немецкое верховное командование упустило возможность нанесения решительного удара по Франции, что позволило бы им в ходе мирных переговоров «выторговать» себе более приемлемые условия мира.
Мне не пришлось быть свидетелем немецкой оккупационной деятельности в Финляндии, или в республиках Прибалтики, но я наблюдал последствия немецкой оккупации Крыма и Севастополя, когда из тюрем и прочих мест заключения были выпущены представители интеллигенции, находившиеся там в качестве заложников. Эти люди не отпускались до тех пор, пока за них компаньоны или родственники не сносили немалый денежный выкуп, или залог. И, тем не менее, были отловлены и осуждены или жестко наказаны в уголовном порядке активные участники расправ над офицерами и представителями буржуазии и интеллигенции в Евпатории и Симферополе. Хоть и со стороны, но я был наслышан о членах Крымского правительства генерала Сайдамета, созданного с помощью и под контролем немецкой оккупационной администрации, о совместных облавах на уголовников и контрабандистов в Севастополе, проводимых немецкой администрацией с представителями Деникинского правительства в Крыму.
Был период, когда немецкая военная полиция сотрудничала с Деникинской контрразведкой в больше с левоэкстремистскими террористами и саботажниками на крымских и севастопольских предприятиях. Особенно это касалось железнодорожного транспорта и участках коммерческого и военного портов, задействованных в процессе военных перевозок и вывоза сырья и продовольствия в Германию Особенно это касалось Феодосийского, Керченского и Евпаторийского портов. Повсеместно в районах, контролируемых немецкой оккупационной администрацией, вводились в обращение оккупационные денежные знаки, принимавшиеся населением наравне с так называемыми деникинскими «колокольчиками» (по картинке колокольни на купюрах). Нередко проводились совместные облавы в криминогенных районах, – доставалось стачечникам и различным бузотерам, привычно противостоявшим любой пытавшейся навести порядок власти.
Для тех, кто сомневается в приводимой мной информации, советую почитать воспоминания коренного севастопольца – генерала Генерального Штаба Лукомского, побывавшего в Севастополе летом 1918 года и оставившего об этом периоде подробные описания. Прежде всего, это был введенный немцами жёсткий пропускной режим на территории Севастопольской крепости и проч. К сожалению, эта долго сохранявшаяся у населения память о сравнительно мягком режиме немецкой оккупации, сыграла злую шутку с теми, кто в 1941-1942 годах предполагал, что оккупационный режим, устанавливаемый немецко-фашистским командованием, будет по жесткости аналогичен той оккупацией 1918 года. Те, по большей части малообразованные, либо слабо информированные люди не усматривали большой разницы между Кайзеровской Германией – союзницей по сепаратному соглашению с Советской республикой и Германией фашистской – лютым и непримиримым врагом не только советского режима, но и русского народа.
Все это нам стало известно значительно позже, а в первых числах января 1919 года мы, ожидая встречи с немецкими военнослужащими и военными чиновниками на железной дороге, привычно видели в немцах врага, сильного и коварного, способного на агрессию и любую подлость.
Было очень похоже, что наш, стандартный сигнал, отправленный в эфир перед прохождением Богучара, был принят на станциях, расположенных в направлении Миллерова, потому как при прохождении полустанка Чертково, к путям вышли дежурный железнодорожник и немецкий военный жандарм, не смотря на изрядный мороз, в кайзеровской каске с «шишаком». Приветствуя с паровоза этот международный «тандем», мы убедились в том, что и далее эшелону предстоит проходить по зоне, контролировавшейся немцами, не спешившими ее покинуть. При проезде очередного полустанка, где наш состав пережидал сигнал неожиданно ожившего светофора, Конев, с нескрываемым возмущением обратил мое внимание на факты натурального обмена наших моряков с немецкими солдатами. В конкретном случае, бутыль самогона и небольшая упаковка с консервированным молоком были обменены на траншейную пушку.
Я прекрасно понял причину возмущения Конева, наблюдавшего подобные картины на позициях разваливавшейся Российской армии в марте месяце тогда уже прошлого 1918 года. Ну, что ж русские патриоты могли только порадоваться – теперь подобный развал и разврат охватил немецкую армию. На полустанках можно было наблюдать погрузку в эшелоны немецких солдат и воинского имущества. Там же можно было наблюдать загрузку имущества и оружия в вагоны, явно принадлежавшие казакам Краснова и «добровольцам» Деникина. Должно быть, немцы производили эту передачу не в ущерб себе. На одном из полустанков, где мы заправляли водой паровоз, к штабному вагону вышел штабс-капитан с шевронами добровольческой армии на рукаве шинели и предложил нам обменять пять немецких станковых пулеметов на ящик мясных американских консервов. Было видно, с каким удовольствием Конев расстрелял бы этого «предприимчивого» коллегу, тем не менее, предложение было принято, и неожиданно оказалось, что к каждому пулемету прилагался огромный ящик с запасными деталями, комплектом лент и инструментами для ремонта. Подъездные пути к станции Миллерово были запружены товарными и пассажирскими составами, и это притом, что на станции до той поры еще поддерживался немецкий порядок.
За пару верст до Миллерово, выполняя требование сразу двух «стрелочников», один из которых был в немецкой форме, мы, на этот раз не ожидая подвоха, остановили состав. Из будочки путевого обходчика к нашему штабному вагону быстрым шагом направился человек в форме немецкого офицера. Оценивающим взглядом окинув нашу живописную группу из пяти человек, вышедших размяться на свежем снежке, немец, приветствуя нас на чистом русском, безошибочно «вычислил» старшего и, приложив руку к головному убору, обратился к Коневу: «Господин капитан, мне крайне нужно с вами переговорить». Степан Иванович, несмотря на русскую речь немца, с явной неохотой пригласил того подняться в штабной вагон.
Оказалось, что этот офицер из немцев Поволжья, в свое время закончил университет в Гёттингене, и преподавал немецкий язык в одной из Саратовских гимназий. Начало войны застало его в южной Баварии, где он гостил у дальних родственников. Там же он был призван в ландвер, воевал в Бельгии, Голландии, Франции, и в марте 1918 года перешел на службу в одну из частей, входивших в южную группировку войск, оккупировавших Россию. Теперь перед ним стоит задача вывезти из России свою жену и десятилетнюю дочь, которые до мая 1918 года жили в Саратове. Вполне естественно, что в свои семейные проблемы ему очень не хотелось бы посвящать свое командование. Суть просьбы: не мог ли господин капитан позволить ему с семьей и денщиком доехать до Ростова.
Как выяснилось, немец рассчитывал, доверившись своему денщику, посадить семью на один из французских или английских пароходов, отправляющихся в Европу, а самому нагнать свою часть в Румынии, или Польше, где она, по его расчетам, будет к тому времени. Поскольку, на решение семейных дел ему дали двадцать суток, он не исключает, что к концу этого срока сможет добраться и до Германии. С учетом того, что последним местом службы немца было Управление подвижным составом железных и автомобильных дорог командующего оккупационным корпусом, он рассчитывал быть полезным при движении нашего состава до Ростова. Просчитав возможные варианты грядущих нам дорожных приключений, Конев заметно «подобрел» по отношению к этому «русскому» немцу. Семья немца в тот момент находилась в самом Миллерово на попечении его денщика. В качестве залога будущего «сотрудничества», немец предложил «усилить» наш эшелон, мобильной железнодорожной мастерской по ремонту автомобильной и бронетанковой техники, размещенной в вагоне с усиленной ходовой частью, на тот момент находившимся в одном из тупиков станции Миллерово.
Было решено, что к нашему составу, имитирующему готовность в длительному «отстою» на запасных путях, в течение суток подведут мобильную мастерскую, с перспективой движения в южном направлении под Национальными флагами России и Германии. По сути дела, немец обязался обеспечить беспрепятственный проход нашего эшелона по всей зоне, ранее контролируемой оккупационной администрацией. Заманчивое предложение – как было с ним не согласиться…
Как выяснилось по ходу дела, немецкая мастерская, как и ряд другой техники, ранее предназначалась для передачи союзникам в качестве трофеев, с чем «наш» немец был в корне не согласен и был готов передать ее русским патриотам, борющимся с большевизмом. Каким образом, он в нас признал тех патриотов, немец не стал объяснять, а мы не стали на этом настаивать. Как и было согласовано, не успели мы, как следует осмотреться в назначенном для нас тупике, как маневровый «дизель», подогнал к нам непривычный для нашего российского глаза несколько удлиненный вагон, который мы со стороны бы приняли за секцию бронепоезда, – со скошенной в виде крышки гроба крышей, вдоль бортов жалюзи вентиляции; кабины машиниста с двух сторон для равноценного управления при смене направления движения. По отсутствию паровой трубы, и наличию труб для отвода газов, основой движения были дизеля. Не успев насладиться внешним видом этого чуда техники, внутри вагона нас ждала еще одна неожиданность, о которой нас в суете не предупредил немецкий офицер. В открывшуюся дверь выглянула миловидная женщина с очень напряженным лицом и приветливо улыбавшаяся девочка-подросток. Обе нас, естественно, приветствовали на русском языке. Как выяснилось позже, жена офицера преподавала музыку в той же женской гимназии в Саратове, где до войны преподавал ее муж-офицер. Немец, печально улыбаясь говорил, что, до войны не предполагал менять место жительства, но нынешние обстоятельства, в том числе обстановка в России, внесли свою особую корректуру в прежние планы. Теперь он надеется после увольнения из армии преподавать немецким детям русский язык.
Пока мы мирно знакомились с нашими невольными попутчиками, из слабо освещенного полумрака вагона к нам приблизились двое мужчин среднего возраста в немецкой униформе. Один из них представился по-русски как «денщик господина лейтенанта», а второй – на немецком языке с каким-то незнакомым акцентом представился заведующим мастерской. Не успели мы разобраться с ними, как из того же полумрака, как в дешевом спектакле, показались две фигуры в рабочих комбинезонах и в одинаковых меховых телогрейках. Оказалось, что для оборудования, а затем и формирования этих мобильных мастерских, предназначенных в первую очередь для технической поддержки на фронте первых танковых батальонов, привлекались рабочие завода в Эльзасе. Для обслуживания конкретного вагона-мастерской был расчет из шести вольнонаемных рабочих (в армию немцы старались не мобилизовать французов из Лотарингии и Эльзаса): три токаря и три слесаря-универсала. В расчет входили машинист с помощником; они же выполняли функции подсобных рабочих. Возглавлял ремонтную бригаду немец-техник в звании фендрика – старшего унтер-офицера. В нынешнем положении из состава бригады остались трое братьев- французов, старший из которых исполнял обязанности машиниста и слесаря, и два брата-близнеца, оба немые от рождения выполняли посменно функции помощника машиниста и подсобного рабочего. Все трое были готовы выполнять свои прежние обязанности по ремонту малой и средней сложности до той поры, пока не появится возможность перейти на службу или работу во французскую армию.
На время переезда до Ростова братья уступили место в крошечной шестиместной каюте лейтенанту Шпенглеру с семьей. На случай непредвиденных обстоятельств при следовании в направлении Ростова и далее – до Ставрополя, для обороны мастерской выделили ручной пулемет из расчета трехсменного дежурства в районе кормового люка вагона. Для связи со штабным вагоном в вагон-мастерскую сразу же протянули провод полевого телефона. Оба щита с символикой Добровольческой армии закрепили к бортам вагона – мастерской так, чтобы они прикрывали черного ощипанного орла – эмблему Кайзеровской Германии. Дальнейшие наши действия, по уже отработанной схеме машинисты готовили ходовую часть для очередного длительного перехода до Ростова, матросы, путем каких-то только им известных комбинаций за сущие копейки пополняли запас свежей провизии.
Лейтенант Генрих Шпенглер, который просил его «величать» Геннадием Алексеевичем, сообщил нам не очень приятную новость о том, что с началом эвакуации немцев, значительная часть территории, ранее контролируемой оккупационной администрацией, переходит под контроль деникинской военной и гражданской администрации, но в настоящее время в районах, примыкающих к железной дороге, действуют банды более зеленой, чем красной ориентации. Эта категория «повстанцев» регулярно грабит проходящие поезда, и неоднократно с целью захвата оружия и военного имущества происходили нападения на проходящие в оба направления воинские эшелоны. К сожалению, имеются факты, когда немецкие солдаты, да и офицеры, «приторговывали» оружием в процессе движения по железной дороге. Нередки взрывы железнодорожного полотна. С начала декабря с ремонтом поврежденных участков пути возникали проблемы, прежде всего потому, что бригады ремонтников нередко попадали в засады, а с выделением надежной охраны тоже были проблемы. Тогда же Шпенглер сообщил, что до недавнего времени ремонтной мастерской придавались две специальные платформы с имуществом и приспособлениями для ремонта техники и участков железнодорожного полотна. Одна из платформ была оснащена кран-лебедкой, позволявшей перегружать и устанавливать десятиметровые секции рельс, шпалы и втягивать на платформу бронемашины и танки до 6 тонн весом.
По последней, полученной в Миллерово информации, одна из платформ, была повреждена «партизанами» и находилась в тупике в двух переездах от Каменска-Шахтинского. Конев, слышал наш разговор со Шпенглером, и как бы думая вслух, пробурчал, что при приближении в Шахтинску не лишне выслать вперед разведку на дрезине. Наверняка, Шпенглер согласовал с немецким комендантом станции процесс нашего вызволения из железнодорожного капкана в Миллерово. При этом, наш процесс покидания Миллерова внешне, должно быть, выглядел как чудесное избавления от многих проблем. Все время маневрирования состава внутри этого железнодорожного «клубка» «Геннадий Алексеевич» находился в кабине машиниста периодически по-немецки общаясь с какими-то железнодорожными чинами с помощью металлического рупора. И на фоне всеобщего бардака, выглядело это весьма эффектно. Дело в том, что основной поток эшелонов с немецкими войсками направлялся в направлении «дружественной» Германии Украинской республике, а в направлении Ростова двигались, в основном, такие «камикадзе» как мы. Казалось бы, после предостережения немца, нам следовало сразу же предпринять дополнительные меры предосторожности, как бы не так… Возможно, мы с Димой ожидали очередного пинка со стороны Конева, но Степан Иванович, уже сутки рубился в карты со своими бывшими коллегами-кавалеристами.
Мы же пребывали в предвкушении формирования полноценного ремонтного поезда, с перспективой сохранения основного боевого состава, и возможности выполнения задач ремонта поездов и бронепоездов при одном из корпусов Добровольческой армии.
Отменив режим боевой тревоги через 5-6 верст после покидания Миллерова, но не объявив как обычно Боевую готовность № 2, обязывавшую половину экипажа оставаться на боевых постах, дал команду ужинать. Началось привычное перетаскивание бочков с борщом и кашей от теперь уже бывшего второго вагона по остальным обитаемым вагонам. Незаметно наступили ранние зимние сумерки. Чтобы взглянуть на вечернее небо и бескрайную заснеженную придонскую степь, приоткрыли бронированные ставни. Естественно, в эти минуты никто не вспомнил о ранее применявшейся светомаскировке. Моряки, собравшись во втором вагоне, запели печальную песню, посвященную жертвам Русско-японской войны.
Вдруг в отблесках слабо светивших светильников замелькали какие-то тени, послышались какие-то резкие звуки чуть-ли не свист… и лошадиное ржание. В первую секунду вспомнили о наших лошадях, но в тот же момент в самом конце состава затрещал ручной пулемет. Вот уж и смех и грех: единственно, кто в это время выполнял режим боевой готовности, был один из немых французов. Увидев вооруженных всадников, нагонявших наш состав, он, как его и проинструктировали, открыл огонь. В считанные секунды моряки заняли свои боевые посты у бортовых пулеметов и попытались подняться в бронеколпаки на крышах двух вагонов. Не тут-то было, перепрыгивая с крыши концевого вагона- мастерской на крышу вагона с лошадьми в сторону паровоза, неслись несколько бандитов. В самый последний момент по ним врезал длинной очередью пулеметчик с крыши первого вагона. Но конные бандиты скакали вровень с вагонами, и для бортовых пулеметов они оказывались в «мертвой» зоне. А ведь знали мы и о том, что казаки отличались необыкновенной ловкостью, плюс – приобретенным за годы войны боевым опытом.
Судя по всему, напавшие на эшелон дезертиры из казаков были именно из этой лихой категории. Ловко брошенные арканы цеплялись за вентиляционные «грибки» на крышах вагонов. Ухватившись за эти арканы, эти гребаные «джигиты» прямо из седел запрыгивали на крыши вагонов, а в идеале, группируясь в полете вперед ногами, вышибали окна в влетали внутрь вагонов. Нам повезло, в концевом вагоне – мастерской не было окон. Очередным вагоном была «теплушка» с нашими кавалеристами. Но тут уже не повезло тому «джигиту», которого угораздило влететь в их вагон. Офицеры, на миг отвлекшись от карточной игры, схватились за шашки и, что называется, в «капусту» изрубили того ловкача, залив всю теплушку кровью. В соседнем с ними купе два здоровяка капитана, кулаками чуть ли не до полусмерти отходили такого же «прыгуна». Затем, когда он оклемался, заставили убирать окровавленные ошметки, остававшиеся от его «напарника» в соседнем вагоне, а потом, не согласовывая с нами, в одной гимнастерке и босого, вытолкали на ходу из вагона, вроде как сыграли в «кавалерийскую» рулетку: выживет-не выживет, останется с ногами, или без? Шанс на выживание у «прыгуна» оставался, верстах в двух светились огоньки какого-то хутора.
Разбор «полетов», с нашего скорбного молчания, проводил Конев. Для начала Степан Иванович выяснил, кто по смене должен быть на платформе у пулемета, затем – какой пулеметный расчет из верхних должен был, без всякого предупреждения нести готовность. Этого пулеметчика Конев пощадил, поскольку тот успел очередью срезать двух «верхолазов», а первому разгильдяю, при общем одобрении, досталось крепенько «по зубам». Нам с Димой за ослабление контроля над подчиненными и нарушение режима готовности, досталось отдельно. Уходя в свой «закуток», Дима осуждающего смотрел на меня. Я понял его немой упрек, но намекнул, что полтора десятка подчиненных – это даже не строевой взвод, поэтому, справедливый гнев Конева должен делиться между нами «50 на 50», а не «75 на 25» как бы «его благородию» хотелось. Хотя, прекрасно знал, что виноват со всех сторон, мало того, что нам всем грозила лютая смерть, но из-за моей нераспорядительности могли пострадать посторонние, гражданские люди. Через месяц, когда от нас потребовали сделать представление для награждения отличившихся за период рейда подчиненных, я того немого француза представил к награждению серебряной медалью «За храбрость». Единственно, что отличало этот вариант награждения от стандартного – медаль давалась не на георгиевской, а на «владимирской» ленте, поскольку награждаемый был вольнонаемный, да к тому же, иностранец.
В 1942 году, в период моего участия в проверке режима содержания в тюрьмах Сухума и Поти, был эпизод, когда ко мне со слезами бросился один из заключенных иностранцев: им оказался тот самый немой француз Франсуа Фурье. Оставшись в Советской России после Гражданской войны, он женился на вдовой казачке с двумя малолетними детьми, и работал табельщиком на шахте в Александрове- Грушевском. При очередной из многих аварий на шахте начальник смены получил 15 лет, а Фурье «отделался» десятью годами строгого режима. Я тогда добился пересмотра его дела и перевода «штрафника» в рабочий батальон по обслуживанию железнодорожных путей.
Дальнейший наш путь до Александрова-Грушевского проходил сравнительно спокойно. Дважды во время прохождения районов с местностью богатой оврагами и буераками – чаще на подъемах, по средним вагонам, как бы, проверяя нас «на вшивость» как горохом по стеклу ложилась пулеметная очередь. Секундой позже наш дежурный пулемет посылал в сторону стрелявшего более продолжительную очередь. Как правило, этой перестрелкой знакомство и закачивалось, не переходя в более «плотное» общение.
При приближении к Каменск-Шахтинскому, включив рацию в дежурный режим, прослушали эфир. По информации, полученной от Генриха Шпенглера, этот район контролировали сильные группы казаков-повстанцев, зачастую имевшие привычную им воинскую организацию в сотни и полки. Восстание казаков нижнего Дона было вызвано постановлением Совнаркома, которое позже будет названо требованием ВКП(б) «О расказачивании». В этом документе четко расписывались действия частей особого назначения (ЧОН) по фактическому уничтожению богатого и среднего казачества. Этот документ ударил в самые болевые точки и основы существования казачьих сообществ, посулив перераспределение их земель в пользу иногородних жителей и крестьян, проживавших в районах Области Войска Донского. В качестве неотложной меры предусматривалась конфискация всего огнестрельного и холодного оружия и у казаков. В случаях отказа сдать оружие – предписывался немедленный расстрел. Постановление это распространялось в виде секретного документа, но поскольку его требования-распечатки доводились чуть и не до каждого командира отряда ЧОН, то они неизбежно попадали в казачьи станицы, и становились предметом обсуждения на казачьих сходах.
Вокруг этого документа уже более века не утихает полемика. Долгое время исследователи не могли определиться с основными инициаторами и авторами его создания. Но, поскольку, под документом стоят отметки секретариата Совнаркома, с полным на то основанием автором являлся его глава Янкель Свердлов. Слишком очевидно, что в редакции этого документа слишком явно, неприкрыто, я бы сказал, вызывающе, проявилась лютая ненависть местечкового еврейства к русскому казачеству. По основным своим требованиям документ носил провокационный характер, направленный на полное искоренение и уничтожение донского казачества.
Заведомо представляя реакцию казаков на эти требования документа, войскам ЧОН и частям Красной армии, предписывались жесточайшие меры вплоть до сжигания мятежных станиц и хуторов, взятия заложников в соседних с мятежными хуторами. Как и предполагали создатели этого документа, – привычно ведущие двойную игру, он поднял на борьбу с советской властью весь Дон. Причем, в основном ту его часть, которая в силу разных экономических и политических причин, была готова, если и не принять новую власть, то, по крайней мере, – сотрудничать с ней. Эта та часть казачества, которая пошла за большевиками с Подтелковым в январе 1918 года, и поначалу отнеслась враждебно к Добровольческому движению на Дону, негативно восприняла контакты генерала Краснова с германским командованием… Теперь же, от повстанцев доставалось всем: и большевикам с их продотрядами, и деникинцам с их требованиями к строгой воинской дисциплине, а уж о немцах я и речь не веду, те рассматривались как привычные за четыре года войны враги. Независимое положение генерала Краснова, как командующего Донской армией, болезненно воспринималось Деникиным. Пока через Краснова в Добровольческую армию поступало вооружение, тот был нужен и уважаем. Когда же немцы свернули свою оккупационную структуру и помощь от них прекратилась, Краснова стали обвинять в связях с немцами и в Донском сепаратизме.
Когда в самом начале января 1919 года донские полки Северного фронта на Воронежском направлении, измученные бесконечными боями и потерями от тифа, станут оставлять свои позиции и расходиться «по домам», власть Краснова в Донской армии всерьез покачнется. В мятежных полках развал и разврат дойдет до того, что они станут выбирать командиров и назначать из своей среды комиссаров. Нередко звучали призывы – «разобраться с кадетами». Полк, возглавляемый Фоминым с комиссаром Мельниковым, «постановил» разогнать ставку Северного фронта. Правда, до этого дело не дошло, прежде всего, потому что Краснова там уже не было.
Для нас проблема состояла в том, что казаки мятежных полков разносили дух смуты и протеста против централизованной Донской власти по своим станицам и хуторам Более того, разъезжались по домам они «конно и оруженно», и было ясно, что долго они в своих домах не усидят и не факт, что свой протест они не направят против «добровольцев» Деникина. Тем более, что в основе призыва к мятежу были обвинения Краснова в том, что он «предал простых казаков…». Повстанцам и этого показалось мало, они стали направлять своих гонцов к командованию Красной армии с предложениями «замириться». На что, готовые на любые провокации по отношению к казачеству еврейские комиссары армий и фронтов, тут же давали им «гарантии мира и согласия», продолжая выполнять Директиву Совнаркома «по расказачиванию».
Практически одновременно с развалом Северного фронта Донской армии, начался мятеж в северных казачьих станицах, находившихся под контролем советской, читай еврейско-комиссарской власти. Беспредел, творимый продотрядами и зверства ЧОНовских отрядов сыграли свою роль – станицы Северного Дона были охвачены мятежом, но теперь определенно направленным против Советской власти.
Все эти процессы красочно и талантливо изобразил Михаил Шолохов в романе «Тихий Дон». Исходя из последней имеемой нами информации, не совсем было понятно под кого нам в своем «одиночном плавании» следовало рядиться. Если на прежних участках маршрута угроза исходила от частей Красной армии, то теперь не меньшую угрозу представляли донские повстанцы, по всем признакам, озлобленные на любую власть, кроме своей «повстанческой», а значит, «безбашенной».
В этой крайне сложной и непредсказуемой ситуации мы приняли решение сохранять всю атрибутику Добровольческой армии, и оказывать решительное противодействие всем врагам «добровольцев». Не доезжая трех верст до полустанка, где по информации Шпенглера стояла искомая нами платформа, остановились и поставили на рельсы дрезину. На этот раз в разведку отправлялись четверо кавалерийских офицеров, по их же признанию, решивших «размяться». С собой они взяли два ручных пулемета, два карабина, с десятком гранат и приспособления для буксировки платформы, если окажется это возможным. При обозревании местности, выяснилось, что район поиска платформы должен быть на прямой видимости с крыш наших вагонов. Условились, одна зеленая сигнальная ракета должна означать – «платформа найдена – можно ее забирать». Две зеленые ракеты – объект не обнаружен, но опасности нет. Красная ракета должна была означать сигнал опасности, и требование помощи.
Последние пару суток «наши» старшие офицеры, может быть, и не сговариваясь, а грамотно оценив обстановку, слегка «подвинули» нас с Димой на командовании эшелоном. Мы и сами прекрасно понимали, что одно дело – сопровождать «теплушку» и вагон с горой промасленных «железяк» в обеспечении группы опытных, послуживших и повоевавших матросов, и совсем иное дело – командовать вполне сформировавшимся боевым эшелоном из шести разномастных, но специализированных вагонов при следовании на крайне опасном участке пути. Именно поэтому Степан Иванович Конев, вроде как, с согласия официального «командования», то есть, нас с Димой, выполнял функции «военспеца», как это повсеместно практиковалось в тот период в частях с явно слабым командованием и недостаточно высокой организацией. Я, должно быть, чувствуя за собой несколько личных «организационных» проколов, признавая правильность такой корректуры в системе управления, сразу сказал об этом Дмитрию, пытавшемуся «выяснять» отношения с капитаном Коневым.
Когда «четверка» кавалеристов убыла на дрезине в направлении станицы Каменской в поисках «затерявшейся» в этих местах платформы, специализированной под ремонт железнодорожных путей, я, собравшись с мыслями, направился проверять несение моряками боевой готовности. Потом, в течение своей сорокалетней службы, вспоминая то непростое время гражданской войны, я более объективно оценивал те крайне сложные и опасные эпизоды, и про себя посмеивался над нашей молодостью и неопытностью. Так и в том случае, одевшись «по форме», нацепив на себя армейскую (другой в те времена не «водилось») портупею с маузером в деревянной «коробке» я начал обход боевых постов. Жестко и официально отчитал за коробку с окурками от самокруток вахтенного у штабного телефона, сделал «разнос» за промасленную ветошь, брошенную в угол, штатным пулеметчикам в вагонах. Состроив страшную рожу, сделал вид, что был готов дать по морде, разбуженному мной, вахтенному на люке крыши 1-го вагона. Видимо, о моем «инспекторском» обходе моряки быстро по телефону оповестили остальные вагоны, потому как зайдя в кабину машиниста, где в качестве помощника и одновременно наблюдающего за работой машиниста находился пожилой унтер-офицер из нашей команды, я услышал: «Да вы не волнуйтесь так, господин прапорщик, мы быстро «подтянем» дисциплину и наведем уставной, корабельный порядок…».
Прошел в вагон-мастерскую, предупредить, что возможно потребуется помощь специалистов-ремонтников для приемки платформы. Минут через двадцать, из района, слегка смещенного от основной магистрали в нашем направлении, была пущена зеленая ракета, означавшая, что платформа найдена. Не отменяя режима боевой тревоги, на малой скорости движемся в сторону Каменской. В полутора верстах от окрестностей станицы нам навстречу выходит один из кавалеристов. Группируемся около штабного вагона, обсуждая ситуацию. Платформа облегченной конструкции, из тех, что повсеместно применялись в ту пору на железных дорогах России. Ходовая часть платформы цела. С учетом основного предназначения и требований выдерживать повышенные нагрузки, ходовая часть платформы состояла из двух «спарок» по четыре колеса, собранных примерно по схеме ближе к послевоенной эпохе, только без привычных нам мощных пружинных рессор. С учетом того, что оборудование на платформе изрядно разграблено, нынешний ее вес – тонн двадцать. Проблема в том, что местные «Робин гуды» при разорении платформы изуродовали буксы и, естественно, сняли цепные перемычки. И самое главное – освобождая пути, эти разбойники направили платформу с высоты насыпи в направлении «тупика» с условным ограждением. Так что передние колеса первой спарки съехали с рельсов на насыпь. Но, поскольку рельсы на предтупиковом участке шли практически вровень с почвой, навалившись всем экипажем и подрабатывая движком дрезины вполне возможно вкатить-втащить платформу на рельсы.
Остановив эшелон в 10 метрах от выхода на тупиковую «ветку», построили экипаж «по большому сбору», оставив на местах двух «верхних» пулеметчиков. Главную задачу предстояло решать нашему машинисту и трем ремонтникам-французам. С помощью четырех матросов они подкатили на дрезине два огромных домкрата и ломы с кувалдами. Не уверен, что без их руководства и участия нам бы удалось выполнить задачу. Но в конкретном случае удалось не только поставить платформу на рельсы, но и, навалившись» всем коллективом, вывести ее из тупика. Подцепили платформу к нашей теперь уже бывшей передовой платформе с помощью тягловой силы в четыре «лошадиных» силы из расчета: четыре бойца – одна лошадь. Кстати, вопрос использования лошадей тоже обсуждался, но, к счастью, все обошлось и без них. По первичной оценке ремонтников-французов, оборудование, смонтированное на платформе, вполне подлежало восстановлению в условиях железнодорожных мастерских. Единственным, но вполне терпимым неудобством была установка этой платформы впереди паровоза. Теперь получалось, что наш состав состоял из четырех вагонов и двух платформ, толкаемых паровозом.
Теперь нам предстоял переход к Новочеркасску, затем – к Ростову. Первым населенным пунктом, через станцию которого нам предстояло «проскочить» была громадная слобода Александрово-Грушевская. Как мы и предполагали – значительная часть станиц и хуторов Верхне – Донского округа была охвачено восстанием казаков. Формируя привычную организацию в сотни, полки, а быть может и в дивизии, казаки, предпринимали решительные действия с целью пополнения запасов оружия и снаряжения. Нам уже хорошо были знакомы самые заветные цели любой многочисленной банды от Махно до Щорса, или Ворошилова – «разжиться» броневиком, а бронепоезд, даже такой слабый как наш, был для них пределом мечтаний.
Если раньше, при «общении» с казаками, мы, все-таки, учитывали их ориентацию: на белых, или на красных, то в конкретной ситуации их ориентация могла быть только разбойничья, то есть бандитская, что предполагало и соответствующие действия с нашей стороны -решительную защиту силой оружия. И это предполагало любую встречу с казачьими частями – как боевое столкновение с «хозяевами» здешних мест.
По имеемой информации о восстании, – оно в округе лишь только разгоралось, что не предполагало наличия у восставших серьезной организованной, тем более, централизованной силы. Тот же мороз должен был стать нашим союзником, а он «зашкаливал» за 25 градусов. В такую стужу рачительные казаки, по-всякому, поберегут коней, тем более что сейчас они не «казенные», а личные…
В рации кроме треска нет ни единого намека на какие-либо переговоры, или сообщения. 6 января 1919 года – рождественский Сочельник. Ну, явно не для того казаки бросали позиции, или восставали против власти, чтобы в такой праздник морозить уши своим коням. За 5 верст от станции приводим эшелон в состояние полной боевой готовности. Пулеметчикам на передовой платформе и на крышах вагонов 5-секундная готовность. Держа ручной пулемет в теплой холстине, требовалось разом привстать с ним на верхнюю площадку и передернуть затвор. Приметно такая же задача была у боевого расчета на платформе. Но с учетом нынешней стужи этим пулеметчикам разрешили находиться в кабине машиниста, и по необходимости открывать огонь в открытые окна кабины. Время 07.30 – ранний январский рассвет. Передвигаемся в надежде, что на путях не будет искусственных препятствий. На перроне ни души… постепенно наращиваем скорость. Сзади ни выстрелов, ни криков. Вроде, проскочили. Теперь следует ждать сюрпризов при проезде очередных станций, и особо – к прибытию в Новочеркасск.
Ситуация весьма своеобразная. Фронт под Царицыным «трещит», казаки после третьей попытки взятия города откатываются на Юго-Восток. На помощь Донской армии спешат полки, посланные Деникиным. И при этом, дальние окраины Новочеркасска охвачены казачьими волнениями. Не остановиться в Новочеркасске мы не могли, узнав о том, что по телефонной линии от Миллерово прошло сообщение о нашем движении; причем было сообщено, что движется воинский эшелон из Сибирской армии. Собственно, так оно и было, удивлял и настораживал источник этой информации. Во время обеда в штабной теплушке вкратце обсудили ситуацию. Решили, что по прибытии в Новочеркасск для общения с местными властями выйдет не Дима с погонами прапорщика, а Конев, по солидному виду, и по возрасту, вполне «тянущий» на полковника, и я с подорожными документами в портфеле в роли его адъютанта.
Верст за пять до Новочеркасска сделали десятиминутную остановку, осмотрели наш состав со стороны, к сожалению, имевший весьма затрапезный вид. Возвращаясь в вагон, Конев дал указание, для видимости, наполнить портфель всякой технической документацией и с верху- подорожные документы. Уже поднявшись в штабной вагон, Степан Иванович осмотрел меня критически с прищуром, попросил мою черную каракулевую кубанку, поправил кокарду, одел вместо своего лисьего треуха. Кокарда у меня была не стандартная 35 мм, а старого образца – 55 мм, доставшаяся мне в наследство от деда-генерала. Я переоделся в установленную уставом зимнюю морскую форму, фуражку с зимними наушниками. Конев одел белый с каракулевыми опушками полушубок, закрепил на портупеи наградную «георгиевскую» шашку, и в дополнение к этому прикиду, одел набекрень по-кавалерийски мою кубанку из черного каракуля. Вид у него по всем меркам был, уж, если и не генеральский, то уж точно – полковничий.
Показался перрон Новочеркасского вокзала. Теперь представьте себе живописную картину, должно быть, характерную для большей части вокзалов периода гражданской войны. Несмотря на недавно выпавший снег, перрон завален семечной шелухой, окурками и обрывками бумаг. Одноэтажное, на высоком цоколе станционное здание, к которому сверху, видимо, в более поздние времена надстроена деревянная башенка с таким же деревянным шпилем; между двух мешков с песком выглядывает ствол пулемета. К шпилю телеграфным проводом прикручено древко флага, по оборванным лохмотьям которого, с трудом узнается российский государственный флаг. Стены станционного здания обклеены агитационными плакатами и распечатками приказов, часто меняющихся властей.
Вся эта «наглядная агитация» как живая шевелится под порывали жесткого январского ветра. В двух концах перрона нагромождения из мешков с деревянными навесами и опять – стволы пулеметов с биссектрисой стрельбы примерно на центр перрона.
Пока наш видавший виды паровоз, с подновленной символикой Западно-Сибирской железной дороги, медленно приближался к центру перрона, я, лихо соскочив с подножки штабного вагона, в левой руке держа портфель с документами, правую руку протянул в сторону Конева, важно шагнувшего из вагона. Щурясь на лучи не по-зимнему яркого солнышка, Конев по-хозяйски обозрел перрон.
В десятке метров от помещения станции стоял, сутулясь замотанный в башлык чиновник, видимо начальник станции, чуть поодаль от него, суетливо озираясь, стоял «стрелочник» с переносным фонарем и «колотушкой» для проверки целостности буксов колесных пар. Где-то с двух-трехсекундной выдержкой, из открывшейся двери караульной сторожки, дружно, как стайка гусят, быстрым, семенящим шагом вышло три человека. Один из них – по виду, урядник в длинной кавалерийской шинели, перевязанной портупеей, набрасывая на ходу через голову ремень шашки. Следом за ним казак, в полушубке и без оружия, следом за казаком человек в форме стражника – через плечо – кавалерийский карабин. Как только эта разномастная, живописная троица пристроилась к железнодорожным служащим, отворилась дверь помещения дежурного помощника, и в клубах теплого воздуха на крыльцо важно выдвинулась фигура в черном полушубке, отороченном серым каракулем, в такой же серого каракуля кубанке, с ремнем коробки маузера через плечо. На замызганных защитных погонах три звездочки, соответствующие званию сотника. Волевое, морщинистое лицо, с привычно выдвинутым вперед подбородком, с торчащими как у таракана усами… «Хозяин здешних мест» – иначе никак его не назвать; не спеша выдвинулся на уровень всей своей рати, и с явным вызовом направил в нашу сторону свой плохо выбритый подбородок.
Конев, как будто просчитал все возможные варианты. Надулся как индюк перед поединком, подмигнул мне и решительно сделал один шаг в сторону «встречающей» публики. Дальнейшие его действия я вспоминал все последующие годы, как яркую иллюстрацию к заветам Суворова военачальникам, начинавшим сражение. Дословно: «Ррротмистррр, или как вас там, сотник, быть может вы ждете что к вам с докладом о прибытии строевым шагом подойдет полковник Генерального штаба? А ну, быстро – ко мне!» Комендант, как бы нехотя, приблизился в нам, и не доходя двух шагов, приложил руку с ногайкой к головному убору: «Дежурный помощник коменданта станции Новочеркасск Лейб-казачьего полка сотник Добрынин…Кому и как о вас доложить?».
– Можете доложить коменданту – Военного министерства Сибирского правительства полковник Конев с личным поручением от Генерала Дидерихса к начальнику штаба Добровольческой армии Генерального Штаба генерал-лейтенанту Лукомскому. Можете доложить, что, следуя транзитом, я уже потерял в пути трое суток, и здесь не намерен задерживаться ни одного часа… Да, кстати, прикажите пополнить паровоз водой…
– Но… Господин полковник, согласно личного распоряжения командующего Донской армией генерала Краснова, я имею полномочия задерживать и, до особого распоряжения держать на запасных путях все гражданские и воинские эшелоны, следующие в южном направлении…
– Вы прекрасно понимаете сотник, что я не обязан выполнять распоряжения командующего Донской армией, у меня есть свое начальство, которому я произвожу доклады при прохождении каждой узловой станции…
– Но, господин полковник, для этого у вас должны быть особые полномочия, с которыми я должен ознакомиться…
Произнося последние слова, сотник повернулся в пол-оборота и щелкнул пальцами так, как в дешевых ресторанах подзывают официантов. По этому «щелчку», видимо неоднократно примененному, пулеметчики на импровизированных из мешков с землей блок-постах, слишком громко клацнули прицельными планками пулеметов.
Конев, изображая предельный гнев, как-то вполоборота взглянув в мою сторону: «Прапорщик, предъявите сотнику наши особые полномочия!». Как было заранее оговорено, по взмаху моей правой руки из амбразур, сооруженных на технической платформе, с лязгом выдвинулись на вершок стволы двух горных орудий; из приоткрывшихся ставен вагонов выдвинулись стволы станковых пулеметов. Это все плюс к тому, что пулеметчики на крышах вагонов, прислушиваясь к нашим переговорам, уже давно навели на казачьи капониры стволы своих ручных пулеметов. Было заметно, как у сотника желваки заходили на его сухом, морщинистом лице. Оглянувшись на свои мешочные капониры и оценивающе окинув взглядом наш эшелон, он шипящим фальцетом произнес: «Водой вас заправят в Ростове, и тут же начальнику станции – «пропустить». Стрелочник, как будто бы ждал приказа – резво засеменил к «стрелке», открывавшей нам путь на Ростов. Сотник, повернувшись к нам, и приложив кулак с ногайкой к головному убору, как-то угрожающе процедил сквозь прокуренные редкие зубы: «Счастливого пути, полковник».
Даже страшно было представить, что подобный режим отношений существовал на более высоких уровнях «взаимодействия» между Донской и Добровольческой армиями. Мы могли допустить, что казачьи повстанцы, в силу своей «повстанческой», то есть, безбашенной природы, могли грабить эшелоны с имуществом и вооружением, принадлежавшие «добровольцам». Но, чтобы командование чуть ли не «столичного» гарнизона Донской армии, предпринимало конкретные меры к задержанию и возможно захвату воинского эшелона, хоть и Сибирской, но все-таки Белой армии… Было слишком очевидно, что, не возьми на себя Конев управление эшелоном, лишились бы мы и эшелона, и добытого с такими трудностями вооружения и имущества, предназначенного для Добровольческой армии.
Возможно, останься мы с Димой Хрущевым в Омске, и окажись потом в Морском батальоне, дождались бы прихода к власти в Сибири адмирала Колчака, и у нас сложилось бы совсем другое мнение о Белом движении в целом… Теперь же пройдя по железной дороге более полутора тысяч верст, насмотревшись и красных и белых, надежд на успех белого движения у меня заметно поубавилось. Если сказать проще, на лютую ненависть к прожидовленному большевистскому режиму наслоилась информация о больших и чуть ли не фатальных разногласиях в белом движении. По моим наблюдениям того же мнения придерживались Конев и его бывшие коллеги по службе в пехоте и кавалерии. Но эти раздумья и выводы нисколько не повлияли на нашу решимость продолжить службу и борьбу в составе Добровольческой армии.
Значительно позже, когда мы уже находились в Ставрополье, то могли, что называется, со стороны, взглянуть на те события, что разворачивались по линии нашего следования от Миллерова до Ростова в первых числах января 1919 года.
Между тем, фронт, ранее удерживаемый белыми армиями, рухнул на северном участке, на воронежском направлении. Здесь казаки были деморализованы постоянными боями, части их некем было заменить. Одни и те же полки перебрасывали с одного опасного участка разваливавшегося фронта на другой, по мнению командования, более опасный. Суровая зима, тиф. Краснов обещал помощь то немцев, то Антанты и белых, а её не было. Большевики активизировали агитацию, обещая мир. В итоге казаки, как я уже отмечал, подняли мятеж. В январе 1919 года 28-й Верхне-Донской, Казанский и Мигулинский полки замитинговали, бросили фронт и пошли домой «встречать праздник Христов».
Я уже упоминал о том, что первым фронт оставил 32-й полк. Казаки 28-го полка решили заключить мир с большевиками и захватить «кадетский» штаб в Вёшенской. Командиром был избран Фомин, комиссаром – Мельников. 14 января поредевший полк (многие разбежались) вошёл в Вёшенскую, хотя и не спешил нападать на штаб Северного фронта во главе с генералом Ивановым. Казаки не хотели воевать со своими. А Иванов не имел сил, чтобы подавить мятеж. В итоге штаб фронта переехал в Каргинскую. Связь штаба с войсками и управление ими было нарушено. У Краснова также не оказалось резерва, чтобы подвить мятеж, все войска были на фронте. Атман пытался уговорить казаков, но его послали на русском матерном.
Краснова традиционно обвиняли в предательстве «трудового казачества», казаки готовы были признать советскую власть, и Фомин начал переговоры с красными о мире. Уход нескольких полков с фронта создал большую брешь. В неё немедленно вошли войска 9-й красной армии под командованием Княгницкого. Снова началась митинговщина, неподчинение командирам, затем – их «перевыборы». Появилось много дезертиров. Часть казаков перешли на сторону красных. В частности, к командиру кавалерийского красного корпуса казаку Миронову.
Казачьи станицы встречали красные полки хлебом-солью. Фронт окончательно рассыпался. Казаки из полков нижнего Дона, обходя мятежные станицы, ушли домой. Сохранившие верность донскому правительству части потянулись следом за ними. Это было не просто отступление, а бегство, развал. Отступающие части не оказывали сопротивления, быстро разлагались, разваливались, бросали орудия и обозы.
Развал Северного фронта сказался и на других участках белой завесы. Начал отступление генерал Фицхелауров, прикрывавший харьковское направление, где наступала 8-я красная армия. Провалился третий штурм Царицына. Казаки Мамонтова прорвались к главной линии обороны города, взяли её южный опорный пункт – Сарепту. В Царицыне снова начали чрезвычайную мобилизацию. Однако, вскоре казаки выдохлись. До армии дошли слухи о развале Северного фронта. Боеспособность Донской армии резко упала. Красные войска под началом бывшего подполковника Егорова перешли в контрнаступление. Кавалерийская дивизия Думенко прошлась по тылам противника. В феврале 1919 года Донская армия в очередной раз отступила от Царицына.
Краснов уже не мог остановить развал армии своими силами. Просил помощи у Деникина и Антанты. Я уже упоминал о том, что Новочеркасск посетила миссия союзников во главе с генералом Пулем. Британский генерал пообещал, что вскоре на помощь Донской армии прибудет батальон, а затем бригада английской армии. Её планировали перебросить из Батума. Французские представители обещали, что из Одессы союзные войска пойдут на Харьков. Однако, как вскоре выяснилось, далее Херсона они не пошли. Верховное командование Антанты было сориентирована на дальнейший развал России, и не собиралось посылать дивизии и корпуса воевать против большевиков.
Тем временем Донская армия откатывалась назад и разваливалась как военная сила. Усталость от войны, морозы и тиф завершали её разложение. Солдаты разбегались по домам, другие умерли от тифа. 27 января 1919 года от тифа скончался участник войны с Турцией и Японией, бывший командующий Юго-Западным фронтом императорской армии генерал Николай Иудович Иванов. В перспективе он должен был возглавить формировавшуюся Южную армию белых.
По армии носились слухи о измене: одни обвиняли предателей, которые открыли фронт, вторые – командование, Краснова, третьи – генералов, которым продался Дон, и которые теперь специально губят казаков. С дезертирами разложение пошло по станицам. Краснов метался по области, выступал перед казаками в Каргинской, Старочеркасской, Константиновской, Каменской, уговаривал держаться, обещал помощь от Деникина, войск Антанты. Но помощи не было. Армия Деникина в это время вела тяжелые, последние бои с Красной Армией на Северном Кавказе, у белых самих каждый штык и шашка были счету. Британцы и французы не собирались сами воевать на передовой, для это существовало русское «пушечное мясо».
Положение продолжало ухудшаться. 12 февраля 1919 года на Северном фронте ещё несколько казачьих полков перешло на сторону Красной Армии. Белоказаки оставили Бахмут и Миллерово. Краснов и Денисов сосредоточили в районе Каменской оставшиеся боеспособные войска, в основном из состава т.н. Молодой армии, чтобы нанести контрудар на Макеевку и остановить противника. Но это произошло уже тогда, как мы были в составе Добровольческой армии...
На переходе от Новочеркасска до Ростова мы, по рекомендации Конева, составили подробный рапорт в адрес начальника штаба Добровольческой армии Генерального Штаба генерал-лейтенанта Лукомского. По разделам и по пунктам расписали весь наш переезд от Омска до Ростова. К рапорту приложили Записку, что была написана рукой капитана 1 ранга Фомина. Приложены были путевые документы – вахтенный журнал с путевым листом. Отметили ту роль, что выполняли в ходе рейда-рейса капитан Степан Иванович Конев, трое его попутчиков от Омска и четверо офицеров-кавалеристов на участке от Лисок до Ростова. По моему настоянию в отчете была отмечена та роль и командно-управленческие функции, что выполнял Конев при преодолении препятствий, встречавшихся нам на пути. Указали обстоятельства, при которых наш эшелон усилился вагонами с лошадьми и вагоном-мастерской. Далее, прикладывался перечень основного имущества и снаряжения, чем мы располагали в начале пути, и тех трофеев, что нами были захвачены, или приобретены в процессе движения. Предпоследним документом было представление на награждение наиболее отличившихся моряков из экипажа эшелона. Дима, в тайне надеясь, что его «неминуемо» ждет высокая награда командования, подал на имя начальника штаба армии представление о присвоении мне очередного звания «прапорщика по адмиралтейству».
При прибытии в Ростов нашего эшелона, нас с Димой и Коневым принял заместитель начальника штаба Добровольческой армии по вооружению бронепоездов контр-адмирал Кононов. Приняв все положенные по уставу доклады и сообщения, адмирал Кононов, как это принято на нашем флоте, да и в армии, начал с того, что «несмотря на то, что вы выполнили данное поручение, и доставили крайне нужное армии техническое и ремонтное имущество… командующий армией генерал-адъютант Деникин крайне огорчен тем инцидентом, что произошел в Новочеркасске, когда вы угрозой применения оружия, по отношению к нашим боевым соратникам по Донской армии, добились проезда через столицу Области Войска Донского…».
При произнесении последней фразы Кононов откровенно и открыто улыбался. Далее, Кононов продолжил: «Вы, наверняка, не знаете тех натянутых взаимоотношений, что существуют между командующими Донской и Добровольческой армиями. Только теперь окончательно решается вопрос о создании объединенного командования во главе с генералом Деникиным. Не успели вы проехать Новочеркасск, как в адрес начальника штаба армии была послана телеграмма об инциденте с вашим составом, причем, упоминается какой-то полковник Конев. Кононов скосил взгляд в сторону Степана Ивановича.
Опять улыбнулся: «уж если генерал Фецхелауров именует вас, капитана, – полковником, значит вы давно заслуживаете этого звания… О чем я, кроме всего прочего доложу главнокомандующему. Завтра в 10 часов утра в Ростов прибывает генерал Деникин. Будьте готовы… гм, прапорщик, в его присутствии повторить весь тот доклад, что вы только что сделали мне. А я, со своей стороны представлю написанный вами рапорт о награждениях, естественно, со своей визой, как вашего с сего момента командующего». И, повернувшись к Коневу: «вас капитан я не приглашаю на встречу с главнокомандующим, по той причине, что ваши действия, насколько я понял, носили, хоть и успешный, но более, партизанский характер. Вы сами понимаете, что после инцидента с казаками нам только добавится проблем. И, тем не менее, от имени командующего Добровольческой армией я выражаю искреннее восхищение вашим героическим рейдом. Передайте эти же слова благодарности вашим подчиненным, в полной уверенности, что самые достойные из них будут вскоре награждены. Вашим спутникам, офицерам кавалерии, надлежит явиться в отдел комплектования армии. Там же будет решен вопрос с вагонами и лошадьми… До решения вопроса о вашей дальнейшей службе вы поступаете в офицерский резерв армии, начальник резерва об этом извещен. Я со своей стороны заинтересован в том, чтобы превратить ваш эшелон во вспомогательный поезд, какие придаются дивизионам тяжелых бронепоездов…».
Когда все задачи нашего визита, казалось, были решены и дальнейшие наши действия оговорены, Кононов, придержав меня за локоть, произнес: «а Вас, гм… подпрапорщик, прошу по-прежнему исполнять обязанности по командованию личным составом, и охране эшелона, – впредь до выгрузки всего технического имущества, и решения вопроса о дальнейшим использовании эшелона. Кстати, генерал Фецхесауров просит генерала Деникина направить ваш эшелон в его распоряжение… Как вам нравится такой в
ариант?».
Мне было крайне неприятен тот факт, что последнее поручение было дано мне, как бы отодвигая от командования эшелоном Дмитрия Хрущева. Дима, наверняка услышал последние слова Кононова, и пулей, не дожидаясь меня рванул к нашему эшелону. Я же был огорчен последним поручением больше Дмитрия: получалось, что все наши офицеры направлялись в резерв армии, а я, как «недоофицер», должен был оставаться с личным составом.
Вечером того же дня, как это водится в офицерских коллективах, в нашем штабном вагончике было организовано по-фронтовому скромное застолье. Мне и в этой ситуации досталась доля, на которую обречены все офицеры, имеющие личный состав. В обед, построив на перроне наш «экипаж», к которому добровольно присоединились три «онемеченных» француза, или как мы их иногда в шутку называли – французские немцы. Я объявил морякам и вольнонаёмным о благодарности, вынесенной им командованием Добровольческой армией, напомнил о представлениях к наградам, поданных в адрес командования. Тогда же на построении выяснилось, что те два потенциальных дезертира, что собирались покинуть нас на участке пути от Саратова до Воронежа, твердо решили продолжить службу в составе нашего экипажа. К нашему строю вышел лейтенант Шпенглер. Он сдержанно попрощался с кадровым составом, и очень тепло, по-дружески, попрощался со своими бывшими сослуживцами-французами.
В это время жена Шпенглера с дочерью стояли поодаль и наблюдали за этой прощальной церемонией. Накануне нашего прибытия в Ростов Шпенглер подошел ко мне, поблагодарил за мое участие в решении его семейных проблем, и протянул на память парабеллум в кобуре светло-коричневого цвета. Я не был готов к ответному подарку, и извинился. Наличие у меня этого пистолета с никелированными деталями и специальной золотой накладкой с дарственной надписью на русском языке могло дать пятилетний «довесок» к четырем годам, грозившим мне после ареста в 1936 году. Еще бы, вещественное доказательство сотрудничества с немецкой разведкой! Единственной «отмазкой» в годы, предшествовавшие «большому террору», было то, что среди ленинской гвардии, будь она трижды неладной, только самый ленивый не сотрудничал с той немецкой разведкой. Кобура от этого парабеллума до сих пор хранится в семье моего внука, как напоминание о «лихой» юности его деда.
Простившись со Шпенглером, спешившим посадить семью на один из последних пароходов, отходивших в Германию, я сообщил морякам, что по предварительному решению командования я продолжу службу во главе нашего, теперь уже точно, боевого коллектива. Тогда же я разрешил нашему нештатному «баталеру», выдать продукты и спирт, из расчета по 100 граммов спирта на каждого, для приготовления скромного ужина, посвященного успешному завершению нашего непростого во всех отношениях рейда.
На следующее утро, я развел личный состав для работ на своих заведованиях, но предупредил, что не исключен вариант выгрузки технического имущества из 1-го и 2-го вагонов. Собрав отдельно командиров пулеметных расчетов, я дал указание из имеемого «ЗИП» скомплектовать такой его состав, который помог бы в дальнейшем без особых проблем обеспечить профилактический и капитальный ремонт остававшихся у нас пулеметов. В бункере для хранения боезапаса решили оставить для будущих боев по два комплекта лент и по шесть ящиков патронов, которые мы могли бы считать своим неприкосновенным запасом. Не без основания предполагая, что два траншейных орудия у нас могут отобрать, тем морякам, что ранее составляли расчеты этих орудий, я предложил в ближайшие часы разыскать нужную документацию и собрать из имеемых комплектов запасных деталей и механизмов два малокалиберных шестиствольных орудия. Старшему унтер-офицеру дал задание провести ревизию наших боевых трофеев и имеемого стрелкового оружия, с учетом наличия к нему боезапаса. Моряки, осознавая важность полученных заданий, тут же принялись за дело.
В то утро позавтракали чуть ли не за 10 минут, и обошлись без традиционного утреннего построения. Диме было не до нас, он готовился к докладу Главнокомандующему, а наш внештатный вестовой приводил в образцовое состояние его форму и снаряжение. Завтрак офицеров проходил молча в ожидании скорого расставания. Тот капитан, что прибыл к нам в Омске вместе с Коневым, тоже ожидал решения своей дальнейшей судьбы, и надеялся, что его направят для дальнейшего прохождения службы вместе с офицерами кавалерии. Зная, что до принятия решения по «французам» мне придется общаться с представителями контрразведки, я заранее на каждого из них приготовил небольшое «досье», надеясь, что их оставят вольнонаемными специалистами в нашем экипаже.
В назначенное время Дима, вместе с подошедшим адмиралом Кононовым отправился на доклад к генералу Деникину, а мы принялись за дело. Все наши бывшие попутчики офицеры, кроме Конева, отправились в отдел комплектования армии. Как выяснилось, Конев поступил очень мудро, затаившись на какое-то время. Через два часа явился сияющий как надраенный «пятак» Дмитрий, и ни слова никому не говоря, о чем-то шептался с нашим вестовым.
Мы с Коневым понимающе переглянулись. Минут через сорок появился Дима с погонами мичмана флота и с очень важным видом сообщил нам, чтобы мы никуда не отлучались, в ожидании прибытия Кононова. Действительно, минут через десять появился адмирал Кононов и пригласил нас на совещание. Совещание началось с того, что Кононов сообщил, что приказом Главнокомандующего по представлению военно-морского управления Добровольческой армии прапорщику Хрущеву за распорядительность при выполнении боевого задания присваивается звание «мичмана». Кононов несколько поморщился, покосившись на те погоны, что Диме поспешно пришил вестовой, но, тем не менее торжественно вручил ему две пары погонов из золоченой нити, и эполеты для парадного мундира. При этом, Кононов незаметно смахнув слезу, сказал, что берег эти эполеты для младшего сына…
После маленькой паузы, промокнув глаза батистовым носовым платком, Кононов продолжал: «Приказом командующего Донской армией генерал-майора Краснова подпрапорщик по адмиралтейству Борис Емельянов за выполнение специального задания награждается орденом Анны 4-й степени с надписью «За храбрость». За секунду до этого сияющий и румяный Дима мгновенно побледнел… Видя его состояние, Кононов пояснил, что генерал Деникин, не без основания, считая Гражданскую войну братоубийственной и противоестественной, принял решение до конца войны не награждать офицеров боевыми орденами, а жаловать их за боевые заслуги званиями вне очереди. У генерала Краснова на этот счет свои соображения… Донская армия по сей день считается отдельным тактическим соединением Добровольческой армии. Представления по прочим наградам личного состава поданы в канцелярию Главнокомандующего и в ближайшие дни по ним будет принято решение…».
– Общаясь с вами, господа, несмотря на юность – боевыми офицерами, я надеюсь на конфиденциальность нашего разговора. Повернувшись в мою сторону, тем же приказом о награждении вас прапорщик орденом, Краснов вне очереди награждает вас званием подпоручика… Но, у нас управление офицерского кадра курирует один их лучших военных администраторов Генерального штаба генерал-лейтенант Лукомский. Так, вот он утверждает, что при всем нашем уважении к боевым заслугам Краснова, он, как командующий отдельной Донской армией сохраняет полномочия присваивать казачьи звания, и то лишь до сотника включительно… Я, надеюсь, что вы, по сути уже морской офицер, едва ли посчитали бы за честь носить звание «хорунжего». Надеюсь, что и звание прапорщика по адмиралтейству, для вас временная ступенька, следом за которой последуют очередные военно-морские звания…».
Далее, видимо, чтобы приободрить окончательно приунывшего Диму, он, подмигивая ему, сказал: «не слишком большая честь – подпоручик, хорунжий… – звание мичмана флота пограничное между поручиком и штабс-капитаном значительно выше и почетней, и у вас – Хрущев нет оснований так болезненно воспринимать отличие по службе вашего друга и сослуживца».
Затем, обращаясь ко мне, сказал: «у вас есть стимул – догнать по службе вашего друга, потому как прапорщики – по адмиралтейству, служащие в корабельном составе за отличие в службе, могут быть аттестованы на присвоение звания мичмана. При службе на бронепоездах флотского подчинения, это положение, надеюсь, сохранится.
Кроме того, нарушая положение о читке приказов разным категориям офицеров, сообщаю вам, что Приказом Главнокомандующего капитану Коневу «за отличие в службе» и в соответствии с положением о прохождении службы офицерами, награжденными орденами Святого Георгия и Золотым Оружием, присваивается вне очереди звание полковника. Можете поздравить своего старшего коллегу, тем более что кому-то из Вас еще придется служить под его началом.
И последнее... в соответствии с личной просьбой мичман Хрущёв назначается командиром 1-го орудия на тяжелый бронепоезд «Единая Россия», а полковник Конев назначается командиром-комендантом вспомогательного поезда, в который будет переоборудован ваш эшелон. Емельянов остается на прежней должности – помощника коменданта по личному составу. В ближайшие дни к вам будет назначен заместителем коменданта по эксплуатации и ремонту вооружения бронепоездов, – опытный инженер-механик».
Прощаясь с нами, Кононов поманил рукой Диму и по-отечески придерживая его под локоть, сказал: «Молодой человек, видимо вы не в полной мере знакомы со старыми флотскими традициями, спеша примерить новые погоны, офицер рискует тем, что это звание может стать у него последним. Это, примерно так, как заранее поздравлять барышню с днем ангела, прямой риск не выйти ей в течение года замуж… Скорее всего, это старческие причуды, и вы не барышня, но на будущее, советую поостеречься…».
Предсказание Кононова в чем-то сбылось. В сентябре 1944 года мичман Дмитрий Хрущев, находясь в составе Русского корпуса в горах Адриатики, погиб в бою с югославскими партизанами.
Через пару часов к нам в штабной вагон прибыл посыльный унтер-офицер из оперативной группы штаба Главнокомандующего с приказом – мичману Дмитрию Хрущеву срочно прибыть к офицеру по кадрам офицерского состава. Дима срочно засобирался, предполагая, что ему тотчас будет приказано отправиться на бронепоезд «Единая Россия». Наспех со всеми, кто был рядом попрощался… Не прошло и часа как Дима возвратился в штабной вагон с совершенно потерянным видом.
Оказалось, что когда в штабе армии уже готовили предписание, с которым он должен был явиться к командиру бронепоезда, штабной писарь обнаружил, что в перечне приказов «по перемещению офицерского состава», уже упоминался мичман Хрущев, служивший командиром орудия на бронепоезде «Адмирал Непенин» и погибший 14 октября 1918 года в бою бронепоезда с батареями красных на разъезде Базовая под Ставрополем. Более того, на извещении о его смерти, отправленном в Севастополь в адрес его отца – подполковника Хрущева, пришло сообщение, что тот скончался от сердечного приступа, получив «похоронку» на старшего сына. Об этом стечении обстоятельств было доложено начальнику штаба генерал-лейтенанту Лукомскому. Лукомский, даже не докладывая Деникину, принял решение «…в связи с вновь открывшимися обстоятельствами гибели у станции Базовая мичмана Аркадия Хрущева, брата его – мичмана Дмитрия Хрущева временно назначить в распоряжение начальника Морского отдела штаба армии. Приказ от …января 1919 года о назначении Дмитрия Хрущева командиром артиллерийского орудия «Кане» бронепоезда «Единая Россия» считать утратившим силу. В связи со сложившимися семейными обстоятельствами, мичману Хрущеву-1-му разрешен отпуск в Севастополь сроком на 20 суток».
C учетом так и не определенного мне звания, и уже не подпрапорщик, но еще не подпоручик, я решил подстраховаться, и нашел возможность в управлении кадров армии получить выписку из приказа по Донской армии о награждении меня орденом Святой Анны и присвоении звания подпоручика. Несколько смущал тот факт, что на выписке не было привычной в таких случаях резолюции «принять к исполнению», а на полях листа приказа стояла виза НШ Добровольческой армии – «принято к сведению, г-н-л-т Лукомский». Из тех запасов, что сохранялись у нас с Омска, выбрал два наиболее солидных орденских знака Анны 4-й степени и прикрепил: один на ножны кортика, второй на гарду морского палаша.
По тому, как Дима основательно собирал перед отъездом в Севастополь свой морской чемодан, я невольно подумал, что он, наверняка, в душе надеялся остаться в Севастополе и после отпуска. Сухо и как-то отстраненно, простившись со мной, он поднялся на ют морского буксира, отправлявшегося в Севастополь, и, повернувшись в мою сторону, приложил руку к фуражке.
В составе 10-го отряда бронепоездов Добровольческой армии
На третий день после нашего прибытия в Ростов, полковник Конев сообщил, что нам предстоит обеспечить ремонт и переоборудование эшелона во вспомогательный поезд. По предварительным сведениям, в перспективе нас должны были передать в 10-й отряд бронепоездов. Нас отвели на запасной путь в сотне метров от депо и железнодорожных мастерских станции Ростова. Судя по обстановке, в мастерских наш ремонт мог затянуться на неопределенное время, так как персонал мастерских был занят ремонтом тяжелого бронепоезда. По существовавшей в Добровольческой армии организационной практике нам предстояло переформирование по новому штату в связи с изменением нового назначения эшелона.
После ухода офицеров-кавалеристов, нам в «наследство» остался вагон, ранее использовавшийся для их жилья, а товарняк с лошадьми, естественно, был направлен по прямому назначения в один из кавалерийских полков. Рабочие в мастерских не проявляли к нам большого дружелюбия, прежде всего потому, как Правительством Вооруженных Сил Юга России в те дни проводилась очередная добровольно-принудительная мобилизация. В первую очередь мобилизации подлежали рядовые и унтер-офицеры запаса, из числа рабочих и служащих предприятий Ростова, Каменской и Новочеркасска.
Теперь, когда командование нашим, теперь уже вспомогательным, поездом принял Степан Конев, мои служебные обязанности вошли в определенные уставом и инструкциями рамки. Поскольку мы организационно «прикреплялись» к 10-му дивизиону бронепоездов, то соответственно, нам присваивался № 10 «в». Пройдя по двум таким же вспомогательным поездам, мне удалось собрать, либо на скорую руку скопировать имевшиеся на них боевые и повседневные расписания.
Вечером Конев посмотрел и забраковал всю ту «макулатуру», что собрал я в штабном вагоне. Мне было дана неделя для переработки всей документации. Теперь, когда Конев стал штатным командиром экипажа, он, с полным на то основанием, взялся за порученный ему участок работы. Первой и основной задачей предстоял ремонт и переоборудование до той поры невнятного назначения эшелона во вспомогательный поезд, предназначавшийся для обеспечения технического обслуживания и ремонта двух тяжелых бронепоездов, входивших в 10-й бронепоездной дивизион. Один из них, «Генерал Шкуро», переоборудовался в мастерских станции Синельниково из захваченного у красных бронепоезда «Товарищ Ворошилов». Уже в июле 1919 года ему предстояло участвовать в боях под Лозовой.
Забегая несколько вперед, скажу, что из-за невозможности отхода 11 октября 1919 года при оставлении частями Добровольческой армии Воронежа, он был сброшен с путей в реку Дон. Вторым бронепоездом был номерной № 13-й Кубанской железнодорожной сотни. Позже, после ремонта в Екатеринославле он был переименован в «Генерал Шифнер-Маркевич». В январе 1920 года он будет оставлен у станции Тирасполь.
Значительно позднее, когда меня отзовут на учебу в Морской корпус в Севастополь, дивизион был переформирован и в него согласно Приказа командующего ВСЮР от 23.11. 1919 вошли бронепоезда:
«Кубанский партизан»;
«Генерал Шифнер-Маркевич» (Ранее – «БЕПО № 13 Кубанской железнодорожной сотни»).
«Волк» (сформирован в октябре 1919 в Харькове, отошел в Крым, вошел в состав 3-го дивизиона бронепоездов Русской армии Врангеля);
«Слава Кубани» (сформирован в октябре 1919 в Харькове, отошел в Крым, расформирован 24.03.1920, матчасть была передана возрожденному «Офицеру»).
И, все-таки, не будем забегать вперед, и вернемся в Ростов января 1919 года. Период ремонта нашего «ВП № 10» совпал с мобилизацией, проводимой с целью пополнить личным составом части и соединения Добровольческой армии. На базе команды из десяти моряков, что были нам приданы в Омске на время рейда, нам предстояло сформировать рабочий взвод, в задачу которого входил ремонт или замена поврежденных участков железнодорожного полотна, и отделения ремонтников, задачей которого был ремонт и профилактика артиллерийского и пулеметного вооружения бронепоездов.
С учетом специальных навыков, полученных в процессе службы на флоте и анализа боевой и повседневной деятельности каждого из моряков в период нашего непростого рейда от Омска до Ростова, два моряка были включены в состав группы ремонта вооружения, два – в состав взвод ремонтно-восстановительных работ на ж-д полотне, а шестеро остались в составе отделения боевого обслуживания вооружения поезда. Конев тут-же подал рапорт назначения этих моряков командирами отделений и команд и присвоения каждому из них, с учетом заслуг, званий от младшего до старшего унтер-офицера. Теперь представителям каждой из формируемых групп предстояло участвовать в процессе отбора среди призываемых из запаса воинов, наиболее подходящих по опыту предыдущей службы и работы на военных предприятиях.
К тому рапорту было приложено ходатайство о зачислении в состав взвода ремонта вооружения трех французов. Причем, старший из этой троицы определялся на службу «волонтером» с правами вольноопределяющегося 1 разряда в звании старшего унтер-офицера, а двое младших, с учетом ограничений по состоянию здоровья, на правах вольнонаемных специалистов. До назначения в состав экипажа инженер-механика по ремонту оборудования и вооружения бронепоездов, его обязанности предписывалось исполнять старшему из французов, на правах заместителя механика – техника по вооружению.
С учетом нового предназначения нашего состава, и предстоявшего ремонта и переоснащения, несколько менялось наше отношение к тому имуществу, которое, до тех пор оставалось на нашем с Димой, а теперь – моем «ответственном» хранении. Для начала, пользуясь правом правообладателя этого имущества, не привлекая внимания посторонних, мы перенесли в бункер паровоза, часть броневых листов, которые входили в перечень ЗИПа для ремонта броневагонов и бронеплощадок. Под непосредственным руководством техника по ремонту вооружения передали на хранение команде ремонтников часть из имевшихся у нас инструментов и приспособлений для ремонта, – прежде всего артиллерийского вооружения, а также железнодорожного оборудования. В одной из «каптерок» ремонтной платформы создали запас горюче-смазочных средств, во все времена являвшихся большим дефицитом. Во время очередного доклада мы с Коневым представили Кононову на утверждение дефектные и ремонтные ведомости с планом работ по переоборудованию нашего «поезда», с отдельной ведомостью на требуемые для ремонта расходные материалы и приспособления. Адмирал пробежал глазами поданные ему документы, поднял руку с пером для утверждения... И рука его зависла в воздухе.
– И где я, скажите на милость, возьму все те листы брони, что требуете вы для ремонта паровоза и вагонов?
И только после этого вопроса Конев напомнил контр-адмиралу Кононову о наличии у нас в эшелоне имущества, предназначенного для передачи ремонтному управлению Добровольческой армии. Кононов опять внимательно на нас посмотрел, подул в кулак…
– Я думал, что только у нас на флоте, такие дельцы-мудрецы имеются… А теперь вижу, что и в русской армии их хватает…
Мы с Коневым сделали вид, что не совсем понимаем адмирала. Адмирал размашистым росчерком подписал наши документы, в том числе и ремонтные ведомости.
– Ну а теперь попробуйте согласовать ведомости с заведующим мастерскими… Хитрющий еврей, маскирующийся под грека… С ним разговор будет сложнее… Но вы-то с ним, по всем признакам, найдете общий язык… Ну, как говорится, с Богом, а казенное имущество завтра же передадите начальнику отдела хранения полковнику Зайцеву. Знаете такого? Нет? Ну, так узнаете, когда он после приемки, устроит вам изрядный шмон.
Уходя от Кононова, мы с Коневым несколько приуныли, но как оказалось – зря. Зайцев оказался не просто полковником, а полковником по-адмиралтейству. За ночь мы с Коневым успели грамотно подкорректировать ведомости на техническое имущество, и заранее к передаваемому имуществу добавили несколько бочек с дефицитным ГСМ, включая спирт. Похоже, именно бочка со спиртом, и тот факт, что Зайцев неплохо знал моего покойного отца, смягчила его строгий нрав.
После нашего посещения Кононова и «закрытия» проблемы с Зайцевым, стало ясно, что согласование ремонтных ведомостей с заведующим ремонтными мастерскими мне в одиночку явно не по силам. В назначенный нам статским советником Кавитиди час, мы со Степаном Ивановичем прибыли в его кабинет, который располагался отдельно от мастерских, в крошечном особнячке в десяти шагах от разъезда на Батайск и моста через Дон. И это притом, что сама контора с канцелярией заведующего находилась на территории мастерских, где нам в течение ближайших двух месяцев пришлось неоднократно бывать. Хорошо представляя стиль деятельности чиновников этого уровня и профиля, Конев, одевшись в полевую зимнюю форму, прикрепил на шашку Георгиевский темляк; ленточку ордена Святого Георгия, он не стал крепить на отворот шинели, и так слишком много чести…
Я глядя на его «геройский» прикид, недолго думая, прикрепил на кортик узенькую Анненскую ленточку, на что Конев, слегка поморщился, но смолчал. Дело в том, что орден мне до того дня официально не вручили, и по всей видимости не спешили это сделать. В последний момент Конев напомнил мне, что отдельно следует держать список материалов, имеемых в нашем распоряжении для ремонта. Собрали в портфель все документы, относящиеся к планируемому ремонту. В приемной заведующего мастерскими нас встретил его секретарь в форме коллежского секретаря, судя по возрасту – в «глубокой» отставке. Тут же прошли в кабинет.
Сухонький, сморщенный с большими ушами с отвислыми мочками еврейчик в мундире статского советника железнодорожного ведомства, по табели о рангах – полковник. Конев, поздоровавшись, сообщил о цели нашего визита. Чиновник, секунду пожевал губами, и движением своей сухонькой ручонки предложив Коневу присесть на кожаный диван, вопрошающе посмотрел в мою сторону. Официально представившись заместителем коменданта вспомогательного поезда, я доложил, что прибыли мы для согласования ремонтных ведомостей. В течение нескольких минут заведующий мастерскими внимательно изучал представленные ему ремонтные ведомости с различными приложенными к ним справками и пояснениями. Несколько раз чиновник что-то решительно вычеркивал из ведомости. Стоя перед его столом, и хорошо зная последовательность записей в ведомости, я видел, что тот вычеркнул несколько пунктов по бронированию паровоза и усилению защиты вагонов. После этого, больше обращаясь к Коневу, Кавитиди спросил, какими сроками мы располагаем для ремонта? Конев ответил, что с учетом обстановки на фронте, сроки самые сжатые.
Кавитиди продолжил: «По тем пунктам, что вы включили в ремонтную ведомость, и по потребным для этого материалам, я не смогу обеспечить ремонт вашего поезда и в три месяца. Даже при ремонте основательно поврежденных бронепоездов мы не используем тех материалов, что спланировали вы. К примеру… установка сварных бронированных листов на котел паровоза. Да известно ли вам, что из семнадцати бронепопоездов, только у десяти паровозы имеют специальную защиту?»
Конев, медленно поднявшись с дивана, и, сделав три шага в направлении стола чиновника заявил: «Милостивый государь, при составлении ремонтной ведомости нами были использованы официальные технические требования к поездам конкретного назначения, поэтому, соблаговолите указать, какими материалам не располагают мастерские для производства затребованного нами ремонта…»
Видимо, Кавитиди в полной мере осознал, что Конев выступает не в роли посетителя-просителя, а в роли опытного и готового к серьезному разговору «заказчика». В результате, сговорились на том, что бригаде слесарей и клепальщиков заказчиком будут предоставлены все материалы для бронирования паровоза и установки легкой, противопульной брони на вагоны и площадки поезда. Затем, уже пошли стоны и всхлипывания по поводу недостатка опытных монтажников и слесарей, о грядущей мобилизации немногих остававшихся на тот момент специалистов-ремонтников. Определенно, с учетом загруженности мастерских плановой и сверхплановой экстренной работой, речь шла о полутора-двух месяцах ремонта. И с учетом очереди на плановый ремонт, приступить к ремонту нашего поезда не реально в течение ближайших двух-трех недель.
Вернувшись в штабной вагон, и обсудив складывающуюся обстановку, мы приняли решение – не теряя ни одного дня ремонтного «простоя», приступить к ремонтным работам на тех участках, которые не были охвачены ремонтной ведомостью. Во все времена такой вариант ремонта назывался «ремонтными работами силами личного состава». Предварительно, наметив основные объекты – это вагон личного состава, штабной вагон, камбузное хозяйство; мы собрали наш пока еще небольшой личный состав, и поставили задачу каждому командиру боевого поста – составить примерный список работ и потребный на это материал и инструменты. Ни в коем случае нельзя было пускать на «самотек» процесс пополнения экипажа личным составом. У нас имелось штатное расписание поездов, подобных нашему, составленное еще в 1916 году, и неоднократно менявшееся за последние два года. Нам предстояло «добрать» в рабочий взвод 18 человек, в ремонтную команду 6 человек, и пополнить команду боевого обеспечения на 4 человека.
Конев нашел в отделе комплектования армии офицера, с которым он когда-то пересекался по службе и доверительно попросил его при поступлении среди «призывников» оружейных мастеров, моряков, или бывших артиллеристов, сообщать ему незамедлительно. А самих призывников или запасников соблазнять службой в составе вспомогательного поезда с флотским экипажем. Мне же было поручено подыскивать кандидатов в бригаду ремонтников.
На следующий день я вместе с матросом, отобранным в ремонтную команду, и старшим из французов отправились в депо и цеха ремонтной мастерской, якобы, для знакомства с условиями и возможностями предстоящего ремонта нашего поезда. Для создания условий, располагавших к общению с рабочими и техниками, я на морской китель надел рабочую спецовку, а французу кто-то из моряков временно дал старенький бушлат без погон. Обходя участки цеха, проходя вдоль броневагонов поезда, стоявшего в громадном ангаре депо, мы внимательно приглядывались к рабочим; Фурье внешне оценивал профессиональные навыки рабочих. К сожалению, на участок ремонта артустановок, демонтированных с бронепоезда, нас, извинившись, не пустили. Пока мои попутчики балагурили с кем-то из рабочих в специально отведенном для курения месте, я поднялся на цеховые «антресоли» к дежурному мастеру.
В тот день по ремонтному цеху дежурил пожилой, лет 65 мастер, по некоторым признакам, из отставных унтер-офицеров, потому как не успел я подняться по двух ярусному трапу, мастер приоткрыл дверь в свой остекленный «скворечник» и приветствовал меня: «добро пожаловать, ваше благородие». Чтобы не разочаровывать старика в силе его проницательности, представился только должностью: «помощник коменданта вспомогательного поезда № 10-В…». Мастер, прищурившись и приглаживая свои пышные усы, проговорил: «…не прошло и шести месяцев, как вспомогательные поезда в своих номерах выросли от двух до десяти. В очереди на ремонт вашего поезда я пока не наблюдаю и поэтому несколько удивлен целью вашего визита в цех. Обозревая цех со своего «скворечника, я обратил внимание, как вы со стороны оценивали работу наших мастеровых, должно быть не только для того, чтобы представлять их рабочий уровень, но и с перспективой сманивания их в свой экипаж. По своей должности я обязан препятствовать подобным действиям со стороны членом экипажей поездов».
Я ответил, что, ожидая начала ремонтных работ, не уверен в том, что намеченный объем работ будет выполнен в оговоренный руководством мастерских сроки, и хотел на месте оценить реальные ремонтные возможности предприятия. И, что первое впечатление очень даже неплохое.
Я не стал углубляться в обсуждение проблем с ремонтом, обеспечением мастерских квалифицированной рабочей силой, материалами и инструментами, а сразу подвел разговор к основной цели своего визита в мастерскую. Речь пошла о том, что в связи с очередным этапом мобилизации в Добровольческую армию, те рабочие и служащие, что подлежат призыву, наверняка, уже оповещены об этом. С учетом возраста и семейного положения, вряд ли, потенциальные призывники рвутся служить и воевать вдали от своих семей. Мы, со своей стороны, в процессе доукомплектования команды вспомогательного поезда заинтересованы в пополнении экипажа грамотными, специалистами, среднего возраста, имеющими положительные отзывы руководства местных заводов, и в первую очередь – ваших мастерских.
Стоит ли напоминать о том, что при получении разнарядки о призыве, руководители и, тем более, хозяева заводов и мастерских, пользуясь призывной компанией, постараются избавиться от лентяев, потенциальных саботажников и бузотеров? В наших же общих интересах, сориентировать на службу в составе экипажа, частично укомплектованного моряками, бывших матросов, артиллеристов и молодых специалистов механических специальностей, желавших бы послужить, и вполне возможно, повоевать в составе нашего экипажа. При этом, насколько правильно я оцениваю обстановку, молодые рабочие, не достигшие призывного возраста, могли бы определиться на службу в качестве «охотников», опять-таки с перспективой службы в нашем экипаже.
Мастер, внимательно слушавший меня, задумался. Я продолжил: «понимаю причину ваших раздумий и сомнений по сути предложенного мной предложения. Я уже наблюдал, листовки различных в том числе и левых партий, призывающие рабочих Ростова саботировать призыв в Добровольческую армию. Но я надеюсь на ваш жизненный опыт и благоразумие при оценке нынешних обстоятельств. Вы наверняка были свидетелями кровавых расправ, творимых большевиками и их приспешниками в Новочеркасске, Ростове и Батайске в декабре 1917 и январе 1918 года. Поверьте моему, хоть и не большому, но опыту. Работники особых отделов Красной армии, при вынесении своих скорых и неправых приговоров не делают разницы между службой в Белой армии и работой на предприятиях, обслуживавших эту армию.
И, уж если говорить начистоту, то «массовую» мобилизацию в ряды Красной армии обеспечивают в сельской местности – отряды ЧОН, а в городах – комендантские взвода при военных комиссариатах и комендатурах. Я не хотел об этом напоминать, но для полноты картины, наверное, это не помешает. Да, я не сказал самого главного – в случае, если среди работников мастерской, найдутся желающие у нас служить, мы обеспечим им отсрочку от мобилизации, по крайней мере, до завершения ремонта нашего поезда».
Из дальнейшего разговора с мастером мне стало известно, что в ряде случаев, при большой загрузке, часть заказов на ремонт поездов передается филиалам Ростовских мастерских в Новочеркасске и Батайске и даже в Таганроге. Но для принятия такого решения требуется приказ-решение начальника Управления по ремонту и эксплуатации штаба армии. Мастера звали, если мне не изменяет память, Валентин Диомидович; он пообещал собрать требуемую информацию по всем интересующих нас вопросам и предложил встретиться через пару дней в часы его дежурства по мастерской.
Вечером мы с Коневым проанализировали собранную информацию и приняли решение – до встречи с мастером выяснить возможности ремонта в Батайске, Новочеркасске и особенно в Таганроге, в котором у Конева до последнего времени оставались друзья юности и бывшие сослуживцы. Как неожиданно выяснилось, при первых же выходах в город наши моряки попадали в скандальные и просто опасные ситуации, когда местные люмпены, залив глаза алкоголем, либо наркотиками, «воспринимали» моряков за революционных «посланцев» Севастополя декабря 1917 года. В нескольких случаях это «ракло» в драках применяло ножи и револьверы.
Учитывая серьезность проблемы ремонта, на очередную встречу с мастером со мной отправился Конев. На этот раз мастеров в «скворечнике» было трое.
По проблеме подбора кандидатов для службы в нашем экипаже они проблемы не видели. Но нас заранее предупредили, что среди рабочих, подлежавших призыву, значительная часть основательно разложена большевистской пропагандой и сразу настроена на дезертирство. Именно по этим признакам начальник мастерских и его старший инженер и составляли список, чтобы освободиться от смутьянов и бездельников. Тем не менее, мастера обещали провести в ближайшие дни работу по выявлению потенциальных «охотников»-добровольцев, желавших служить на нашем поезде.
Что касается перспектив нашего ремонта… В текущем ремонте находились два бронепоезда. Основная причина задержки ремонта – отсутствие материалов для ремонта броневагонов и запасных деталей для ремонта артиллерии. По этой же причине бронепоезд «Генерал Шкуро» отправлен для ремонта в Екатеринодар. В этой обстановке каких-либо прогнозов по срокам ремонта сделать нереально.
Когда мы с Коневым уже выходили с территории мастерских, нас нагнал один из наших собеседников и попросил назначить ему встречу без свидетелей. Поскольку мы с Коневым ничем не рисковали, то договорились с ним о встрече в нашем штабном вагоне за час до начала комендантского часа.
В назначенное время мастер пришел к нам на встречу. Всеволод Андреевич Андронников, так звали мастера, представился нам бывшим поручиком гвардейской артиллерии, и тут же прояснил, почему не отставным, а именно – бывшим. Во время войны с японцами он командовал полевой полубатареей в составе гарнизона Дайаляня (порт Дальний). При спешном оставлении порта, часть его подчинённых во главе со старшим фейерверкером покинула позиции батареи, прихватив лошадей, без которых вывезти орудия было нереально. На китайских «джонках» он вместе с четырьмя унтер-офицерами добрался до Порт-Артура. За потерю управления батареей и утрату орудий Андронников был судим военным судом. По решению суда он был лишен звания поручика и приговорен к двум годам службы рядовым, без права выслуги.
Через месяц Порт-Артур был сдан японцам, и он в составе артиллерийского гарнизона крепости оказался в плену у японцев. Поскольку архивы военного суда были уничтожены при сдаче Порт-Артура, чему он сам был свидетелем, Всеволод Андреевич представился японскому военному следователю своим прежним званием поручика и содержался в офицерском блоке лагеря. Через полгода плена, подписав обязательство не воевать против Японии, вместе с другими офицерами-«отказниками» пароходом Ост-Индской компании он был отправлен в Россию. После возвращения в Россию продолжил службу в артиллерийском гарнизоне Либавы, где по положению об офицерах гвардии, был переименован в капитаны.
Среди его сослуживцев нашелся «доброжелатель», донесший о Дайолянской истории командованию, и Всеволода Андреевича по решению военного суда Либавского гарнизона уже во второй раз лишили офицерского звания, без права пересмотра решения суда в течение пяти лет. Вернувшись на родину в Мариуполь, ветеран японской войны был аттестован на звание коллежского секретаря и принят на службу в канцелярию Мариупольского железоделательного завода. Имея «бронь» от призыва на военную службу, которую ему пришлось бы нести рядовым, начиная с июля 1914 года, служил мастером слесарного участка в железнодорожных мастерских сначала Мариуполя, затем – Ростова.
Теперь, когда он узнал о том, что ему грозит мобилизация в армию, готов поступить на службу «охотником» с правами вольноопределяющегося 1-го разряда, с перспективой возглавить ремонтную команду нашего поезда. Конев очень щепетильно относившийся к понятиям офицерской чести, обещал подумать над предложением бывшего капитана и сообщить ему о своем решении.
При ходатайстве за Андронникова Коневу изрядно пришлось походить по инстанциям, но, в конечном итоге, вопрос был решен положительно. Уже через неделю бывший капитан Андронников при рассмотрении документов о прежнем прохождении воинской службы и последней аттестации по месту его работы мастером железнодорожных мастерских был призван на действительную воинскую службу с утверждением в звании «зауряд – капитана». Было такое положение, когда за офицерами, призываемыми из запаса или отставки, ранее присвоенные им при отставке звания, оставались только на военное время, и только в случаях особых заслуг сохранялось за ними после очередной отставки. Этим положением охотно пользовались отставные офицеры гвардии, потому как при выходе в отставку, им, по существовавшему положению, присваивалось звание по «армии» или «флоту» на две ступени выше. Так, штаб-ротмистр гвардейской кавалерии и отставке получал звание подполковника. Но, по тому же положению, такой офицер из запаса в гвардию призывался прежним званием штабс-ротмистра, а в армию- «зауряд-подполковником». Естественно, что большая часть бывших отставников изъявляла желание хотя бы на период военного времени «ощутить» себя в звании, не достигнутым ими в период действительной службы.
Что же касается Андронникова, то мы имели возможность получить в одном лице заместителя коменданта поезда по ремонтно-восстановительным работам и руководителя ремонтом нашего вспомогательного поезда. С подачи того же Андронникова выяснилось, что на местной бирже труда числится немало бывших рабочих тех же мастерских, которым, кстати, в первую очередь грозила мобилизация в Добровольческую армию. Уже через три дня, как Андронников был восстановлен в звании и утвержден в должности, он представил Коневу список кандидатов на должности служащих ремонтной бригады и кандидатов для службы в ремонтно-восстановительном взводе.
Выступив перед отобранными нами кандидатами, Конев объяснил им суть предстоящей службы и дал недельный срок на решение личных проблем и оформление необходимых документов. Со своей стороны, нами в отдел комплектования армии были поданы все необходимые документы. В те же дни, Андронников, развив бурную деятельность, нашел способ связаться со своими бывшими коллегами по Мариупольскому заводу и ремонтным мастерским в Таганроге. Ситуация значительно облегчалась тем, что мы располагали большей частью материалов, необходимых для ремонта поезда и уже просматривались перспективы обеспечения ремонта силами своей ремонтно-восстановительной команды. Тогда же выяснилось, что более половины кандидатов в ремонтную бригаду и группу боевого обеспечения с учетом их образовательного уровня принимаются на службу как вольноопределяющиеся 1-го или 2-го разрядов, что вселяло в нас уверенность в правильности отбора.
После продолжительной и непростой беседы Конева с адмиралом Кононовым выяснилось, что Таганрогская судостроительная верфь, через неделю будет готова принять наш вспомогательный поезд, при условии, что более 50% запланированных работ мы выполним своими силами с использованием имеемых у нас материалов. Теперь, когда решения всех текущих проблем мы принимали втроем – с Андрониковым, я почувствовал, что моим мнением старшие офицеры не особенно интересуются. Оно и понятно, по возрасту, по житейскому, служебному и боевому опыту я не шел с ними ни в какое сравнение. Появилась даже мыслишка с прибытием в Таганрог пытаться перейти на службу в части Азовской флотилии, где мне многое было бы более понятнее и доступнее. Собираясь на очередную «пятидесяти минутку» Конев сообщил, что в отделе комплектования ему удалось «выбить» еще две офицерские должности: командира взвода ремонтно-технического обеспечения и помощника коменданта по материально-техническому обеспечению. На флоте эта должность называлась бы «ревизор», но я не стал об этом сейчас напоминать, при той удаленности от флота, которая была так очевидна в наших условиях.
Более того, заглянув очередной раз в отдел резерва офицерского состава, Конев обнаружил, что двое из четырех наших бывших попутчиков-кавалеристов, до сих пор не получили назначений, и за счастье посчитали бы продолжить службу в нашем экипаже. В этой связи, Конев согласовал назначение капитана Зверева на должность интенданта, а поручика Десятникова на должность командира взвода обеспечения. Оба офицера должны были прибыть к нам уже на следующий день. С учетом проблем комплектования и предстоявшего ремонта, Конев предлагал в Ростове оставить товарный вагон- «теплушку», ранее использовавшийся для обитания в нем кавалеристов. Тогда же Конев принял решение – мне и Десятникову оставаться в Ростове и, используя оставляемую «теплушку» как временную базу, организовать прием, размещение и первичное обучение направляемых в наше распоряжение воинов. Пришлось признать, что активно пошел процесс моего отжимания от командования экипажем.
На пятнадцатые сутки нашего пребывания в Ростове мне показалось, что весь предыдущий период баталер продовольственного склада, обеспечивавшего отряд бронепоездов, скажем скромно, постоянно «обжимал» наш экипаж при выдаче продовольствия. Это вроде как, подтвердилось, когда вновь-назначенный начальник МТО поезда – капитан Зверев, принимая дела и обязанности, сверил нормы выдачи различных продуктов экипажам бронепоездов с фактически отпускаемыми нам продуктами. Зверев, как любой строевой офицер, видимо был не в восторге от предложенной ему должности интенданта, и с явным пристрастием взялся за дело. Поскольку в течение двух предыдущих недель продукты получал я с нашим нештатным баталером, Конев после доклада Зверева вызвал меня для объяснений. Предполагая возможные вопросы, я захватил с собой все накладные и раздаточные ведомости не только на продукты, но и такие расходные материалы как мыло, спички, махорка. Баталер успел собрать большую часть подписей в раздаточных ведомостях, а остальные «подмахнул» уже на ходу.
Перед докладом о результатах ревизии Коневу я, подцепив на кортик орденскую ленточку, решительно направился к заведующему продовольственным складом – старому, призванному из запаса подполковнику. Объективно оценив мой решительный настрой и наши с баталером отчаянные физиономии, интендант попытался уклониться от объяснений с нами. Но не тут-то было. Выслушав суть наших претензий, подполковник сунул нам чуть ли не в нос приказ с нормами выдачи, утвержденный начальником штаба армии. В приказе по нормам снабжения экипажей бронепоездов было три столбца: для экипажей, непосредственно выполнявших боевые задачи, для бронепоездов резерва и ремонта, и отдельно для экипажей вспомогательных поездов.
В соответствии с нормой снабжения по третьей графе мы и получали все виды обеспечения. И это при том, что была еще сноска по обеспечению экипажей вспомогательных поездов, находившихся в резерве и ремонте… Но, поскольку приказа о переводе нас в эту категорию своевременно не было издано, нас продолжали «довольствовать» по третьей категории. На ходу усвоив всю полученную у армейского продовольственника информацию, я решительно поднялся в штабной вагон. Судя по торжествующей роже Зверева, он уже предвкушал расправу надо мной и баталером. Доложив о своем прибытии, я дал Коневу подробнейшие объяснения со ссылкой на пункты и подпункты соответствующего приказа. Вот тот редкий случай, когда я позавидовал Димке, имевшему звание мичмана, потому как будучи прапорщиком я не имел права критиковать деятельность старшего офицера. В те годы – капитан армии относился к этой категории. Тем не менее, я не упустил возможности заявить, что, предъявляя какие-то претензии, ставящие под сомнение мою честь и достоинство офицера, не лишне было бы ознакомиться по возникшим подозрениям с руководящими документами. Как бы, подводя итог, я заявил: «Быть может, в традициях кавалерии на этот счет имеются другие установки, но на флоте принято поступать именно так…».
При последних моих словах Зверев покраснел как рак, брошенный в котел с кипящей водой. Я решил добить его до конца. Обращаясь к Коневу, и в соответствии с требованиями строевого устава, я заявил: «Господин полковник вчера вы приказали мне оставаться в Ростове для обеспечения приема призывников. На правах теперь уже бывшего помощника коменданта эшелона, я напомню, что большая часть моих прямых подчиненных спланирована к убытию в Таганрог. Так, может и мне целесообразнее находиться с ними, а господину капитану по его нынешней должности и высокой ответственности за порученный участок работы, целесообразно задержаться в Ростове на время приема, обмундировки и первичного обучения личного состава, поступающего к нам из запаса?»
Конев, объективно оценив щепетильность затронутой проблемы, также в соответствии с требованиями устава заявил: «Господин прапорщик, во-первых вас никто не отстранял от должности помощника коменданта, и ваши соображения и замечания будут обязательно учтены при проведении очередных мероприятий и, прежде всего, в процессе подготовки эшелона к переходу на завод в Таганроге. Господа офицеры, если у вас нет других вопросов для решения, все могут быть свободны».
Не успели мы выйти на воздух из штабного вагона, меня окликнул и нагнал и Зверев: «Прапорщик, постойте минутку… Борис, прости меня, я погорячился, дурь сморозил, не разобравшись в особенностях снабжения и условиях питания. Мне это назначение на должность интенданта, как обухом по голове, я ведь после трех курсов политеха, прошел полный курс Николаевского училища и два курса Академии Генштаба кончил, младшим квартирмейстером штаба корпуса служил, а тут – в интенданты вспомогательного поезда...»
Я ответил, что его извинения принимаю, за излишнюю агрессию, тоже, просил меня простить, но напомнил о том, что и он должен учитывать нынешние непростые кадровые условия. Так, Адмирал Старк в строй встал рядовым армии КОМУча, адмирал Кононов заведует артиллерийским «железом» наших бронепоездов, заслуженные боевые лейтенанты командуют орудиями на тех же поездах… Генерал Корнилов уходил в свой 1-й «ледяной» поход во главе офицерских рот. Видимо, с этой спецификой гражданской войны и нам придется смириться.
Прощаясь, Зверев сказал: «я уверен, что мы друг друга поняли, и даже смиряюсь с тем, что меня, капитана-генштабиста учит жизни 19-летний прапорщик. Еще раз прошу меня простить, и надеюсь, что сохраним товарищеские отношения, ведь мы с вами уже побывали под пулями…».
К своему стыду, я за все время нашего рейда от Омска до Ростова не удосужился внимательно изучить биографические и служебные данные наших матросов. С убытием Дмитрия в Севастополь два ящика с накопившейся служебной документацией перешли в мое полное распоряжение. Когда решался вопрос о награждении моряков, отличившихся за время нашего рейса-рейда, из шести моряков, спланированных нами к награждению медалью «За храбрость» 4-й степени, оказалось, что двое из них уже награждены медалями 4-й и 3-й степеней, а старший унтер-офицер Епифанов был награжден медалями трех степеней. Этим троим переписали представления на медаль 1-й степени, а ранее не имевшим наград – на медаль 4-й степени. Как я уже писал, представление на награждение медалью 4-й степени было написано и на младшего из французов, вовремя поднявшего тревогу при отражении нападения казачьей банды на поезд.
По-разному относились офицеры к категорическому требованию генерала Деникина отменить награждения офицеров орденами бывшей Российской империи, награждая исключительно присвоением очередных и внеочередных воинских званий. Какой-то смысл в этом требовании мог прослеживаться, лишь при условии потери всякой надежды на возрождении России, «Единой и неделимой», как было написано на знаменах и лозунгах Добровольческой армии, а затем – Вооруженных Сил Юга России (ВСЮР). Хоть и многие историки это отрицают, но во всей жизни и деятельности Антона Ивановича Деникина сказывалось его происхождения из обер-офицерских детей, и влияние военной масонщины, с ее отрицанием любой имперской символики. При том отношении к Российским орденам, какое культивировалось в ближайшем окружении главнокомандующего, при появлении с «Анненским» темляком на кортике, либо с Анненской «розеткой» в петлице, на меня смотрели как на мелкого авантюриста, и брезгливо морщились.
Наверное, так же морщился Деникин, подписывая наградные листы, которые направляли ему из канцелярии генерала Краснова, упрямо следовавшего традиции награждения офицеров орденами Российской империи. Но этот процесс продолжался до замены Краснова Богаевским, и последующего полного подчинения и поглощения Донской армии Вооруженными силами Юга России.
Получив разрешение на убытие в Таганрог для производства ремонта, Конев принял ряд неотложных решений. Наблюдая ту бардачную организацию, что все больше и больше проявлялась в прифронтовых районах, Конев принял решение – оставить в Ростове не только вагон, предназначавшийся для личного состава ремонтного взвода но и передовую платформу, ремонт которой не планировался в условиях завода. Остальной же эшелон в составе паровоза, двух блиндированных вагонов, ремонтной мастерской с платформой и штабного вагона планировалось вести для ремонта в Таганрог. Свое решение Конев основывал на том, что стандартная «теплушка» и видавшая виды платформа не должны были соблазнить даже местных казачьих атаманов, склонных к партизанщине. А, вот оставлять с ними, хотя бы и временно, паровоз было опасно. Потери мощных паровозов были велики, а их ремонт требовал времени и дефицитных материалов.
В ожидании первой партии призывников, в их числе и «охотников», в распоряжении капитана Зверева и поручика Десятникова оставались три француза и двое моряков, назначенных командирами отделений спланированного к формированию взвода. При активном участии капитана Андронникова были налажены рабочие контакты с группой пожилых мастеров, нуждавшихся в дополнительном заработке. За оплату продуктами, они готовы были взяться за ремонт вагона и платформы. Для этой цели в Ростове оставалась часть продуктов, выделенных нам на первый месяц ремонта, плюс ящик мясных консервов и канистра спирта из наших «неприкосновенных» запасов. Для большей надежности в вагоне оставалась оружейная пирамида с десятью немецкими карабинами и два ящика патронов. Плюс два ручных пулемета под немецкий патрон. Большую часть «пило-материалов» для сооружения нар, столов и шкафов мы успели достать на местном «черном» рынке. Запаса угля для двух буржуек должно было хватить на месяц, в течение которого предполагалось завершить процесс комплектования взвода и команды.
Учитывая крайне нестабильную обстановку на фронте, условились выходить на связь раз в неделю, пользуясь нашей простенькой кодовой таблицей. В случае каких-то непредвиденных обстоятельств – предполагалось действовать по обстановке. Если вдруг у местного командования возникнут проблемы с переводом вагона и платформы в Таганрог, то требовалось сообщить об этом, и опять-таки, действовать по обстановке. В случае чрезвычайных обстоятельств, таких как прорыв фронта и угроза оставления Ростова, отходить вместе с частями армии, а при необходимости, сбросить платформу с путей и сжечь вагон. Звереву была оставлена крупная сумма в керенках, николаевских рублях и в советских «миллионах» с задачей приобрести хорошую дрезину, с перспективой установки на ней пары пулеметов.
За те две недели, что мы вынужденно простояли в Ростове два бывших арт-электрика и радист собрали о опробовали стационарную радиостанцию, находившуюся в бесхозном, разбитом снарядами штабном вагоне, ранее принадлежавшем штабу пехотной дивизии. За несколько дней до убытия в Таганрог Конев, привычно обходя все наше «хозяйство», и, видимо, желая поставить меня на место, стал громко возмущаться при виде кипучей деятельности наших «радистов». Причины для возмущения, конечно, были.
В вагоне, предназначенном для размещения шестнадцати человек, как минимум, четверть площади выделялось для ремонта и монтажа радиостанции, перетащенной туда, что было непозволительной роскошью. Я-то сразу понял, что имитация «праведного» гнева нашего начальника была вызвана не той возней, что была вызвана монтажом станции, в вагоне, предназначенном для проживания взвода ремонтников, а тем очевидным фактом, что эта станция немецкого производства, была значительно мощнее и новее той, английской, которую мы использовали со дня убытия из Омска. Оценили состояние вагончика, в котором станция была изначально размещена. Двухосный вагончик облегченного типа. Сорвана крыша, проломлена взрывом одна из боковых стен…
Конев, больше обращаясь к Звереву: «у вас будет время отремонтировать вагон и смонтировать станцию на прежнем месте…». И, как бы, продолжая прежнюю мысль: «похоже, что в перспективе мы получим возможность наладить надежную связь между двумя частями нашего эшелона в Ростове и Таганроге».
Теперь уже, поостыв, и повернувшись в мою сторону: «Последнее мое решение – Емельянову оставаться в Ростове на время ремонта этого вагона и монтажа радиостанции». Улыбаясь с некоторой издевкой: «после первого же сеанса связи можешь убыть в Таганрог…».
Кстати, такое решение мне больше подходило, потому как я, не без основания предполагал, что основные события будут происходить не в Таганроге, а именно – в Ростове. Проводив наш основной состав в Таганрог, мы пригласили старшего из рабочих, назначенного бригадиром, для составления плана ремонтно-восстановительных работ теперь уже на трех объектах, – пульмановском вагоне, рабочей (она же передовая) платформе и вагоне – радиостанции. Казалось, бы, что в первую очередь следовало отремонтировать «пульман», обеспечив место приема и размещения ожидаемого нами пополнения. Но, теперь, намудрив с ремонтом радиостанции, предстояло как можно быстрее, восстановить вагон, для ее окончательного размещения.
Приняли решение – в помощь мастерам, плотникам и слесарям дать подсобников из наших моряков и младших французов. В конце нашей первой «планерки» бригадир обратился к нам с просьбой – в качестве аванса дать рабочим какие-либо продукты. Выдали на каждого рабочего по банке тушеного мяса, по килограмму пшена и по буханке ржаного хлеба. В ближайшие пять дней, завершив основные плотницкие работы, приступили к монтажу легкой, противопульной брони и металлических ставен на окна, с их доработкой для последующего крепления ручного пулемета. В эти же дни моряки под руководством мастера- француза, «осмотревшись» на паровозной свалке, заменили разрушенную взрывом боковую стенку и восстановили крышу вагончика радиостанции. Противопульной брони хватило только до уровня окон.
В последующие дни двое наиболее расторопных моряка в поисках морской формы обошли старые портовые склады и «блошиные» рынки. Перед убытием наших товарищей в Таганрог, мне удалось собрать десять комплектов старенькой, видавшей виды морской формы, с перспективой обмундирования ожидаемого пополнения.
За сутки до отправления нашего основного эшелона в Таганрог, всему личному составу впервые за полтора месяца выдали, так называемое, «денежное довольствие. О покупательской способности денег, тех же деникинских «колокольчиков», можно судить по тому, что на всю ту пачку денежных знаков, разного происхождения, можно было на рынке приобрести пару бутылок водки и пяток пересоленных селедок. При этом, офицерам выдали за полтора месяца продовольственный паек; продукты, входившие в который, по рыночной стоимости превышали нашу заработную плату, как минимум, в тысячу раз. Капитан Зверев, основательно изучивший руководящие документы по продовольственному обеспечению войск армии и флота, вычитал, что, при питании каждых шести человек на, так называемый, приварок можно с небольшой натяжкой кормить еще одного воина. Меня веселил тот факт, что для нашего «академика», прослужившего в строю десять лет, это было неожиданное открытие, при том, что на этом «приварке» многие командиры полков в прошедшие времена строили себе барские хоромы. На первое время, организовав своего рода «кооператив», мы основное содержание своих пайков отдали старшему из французов, избранному баталером, а чайную порцию и сахар оставили для вечерних чаепитий.
Где-то на пятый или шестой день, после убытия основного состава нашего эшелона в Таганрог, стали прибывать в наше «расположение» первые группы призванных из запаса воинов. В подавляющем большинстве это были участники боев с японцами, некоторые имели серебряные медали и ордена за участие в боях.
Часть из них сохранила ту форменную одежду, в которой они были демобилизованы. До той поры, пока не прибыли все, указанные в разнарядке, местных ростовчан на ночь отпускали по домам, при условии возвращения затемно – до 6 часов утра. По тем же спискам семейным выдавали на руки суточный паек. С учетом поступающего «контингента», приняли решение до завершения ремонта жилого вагона, строевых занятий не проводить, ограничиться ремонтными работами. Пользуясь рабочими контактами, на которые вывел нас Андронников, заключили сделку со старшим инженером железнодорожных мастерских. К началу рабочего дня в цех направляли для подсобных работ десять «новобранцев», при условии, что к концу каждого третьего дня работ, каждый из них проносил через проходную мастерских по листу противопульной стали, метр на метр размером.
За двадцать дней таких работ по «бартеру» мы смогли обшить противопульной броней стены вагонов и соорудить защитные щиты на платформе. На двадцатый день напряженных работ, сделали двухдневный перерыв. В зависимости от прежних мест службы, призывникам – морякам выдали побывавшее в употреблении морское обмундирование, а бывших артиллеристов обрядили в общевойсковую форму, собранную, как говорится, «с миру по нитке…». Провели строевой смотр, откорректировали боевое расписание, и заселились в жилой вагон, ремонт которого в основном был завершен.
На пятнадцатый день нашего автономного существования, «ожила» рация. С самого первого дня ремонтных работ можно было предположить, что к прежним своим обязанностям я вернусь не ранее «воссоединения» с основной частью нашего экипажа. Как было условлено при расставании, теперь к концу суток в полночь в течение пяти минут выходили в «эфир» с позывными: «10-й в Таганроге, я – 10-й «в» в Ростове…». Со второй попытки – сквозь треск разрядов послышался ответ: «10-й в Ростове, я – 10-й в Таганроге, прием».
К концу февраля доложили Коневу о завершении основных ремонтных работ. С разрешения Конева, Зверев произвел доклад контр-адмиралу Кононову об окончании ремонта, завершения курса подготовки пополнения и готовности убытия в Таганрог к месту нахождения основного состава. Для производства смотра и проверки нашей готовности к переходу прибыли два подполковника из штаба тыла армии, которых мы, часто бывая в штабе, ни разу не встречали. Проверив состояние ходовой части вагонов и проведя по сокращенному варианту строевой смотр, проверявшие расписались в строевой записке, поданной на имя начальника штаба отряда бронепоездов, которого мы ни разу в глаза не видели. Старший из подполковников со знаками различия военного инженера, сообщил о том, что оценка за смотр материальной части «хорошо», за строевой смотр, с учетом недостатков в форме одежды – «удовлетворительно». Наши проблемы с обмундированием в расчет не принимались. Это при том, что десять человек были в морской форме – бушлат-бескозырка, двенадцать в зимней общевойсковой форме – ботинки с обмотками, шинель, зимняя папаха.
На вопрос Зверева о планах на переход в Таганрог, старший из «ревизоров», криво усмехнувшись, сказал: «а с чего вы взяли что вас направят в Таганрог, – наши бронепоезда по всей 700 километровой линии фронта оперируют. Где будете нужнее, туда и направят… По состоянию ваша «спарка» вполне сгодится в качестве штабного поезда…».
Вот, что называется, доремонтировались… Для начала мы со Зверевым решили в очередной раз заявиться с докладом к Кононову и, что называется – из первоисточника, узнать свои дальнейшие перспективы на переход в Таганрог. Адмирал был по внешним признакам не совсем здоров, да и возраст сказывался… Даже не выслушав до конца нас, начал с того, что он бы лично за счастье посчитал, если бы, пребывая в нашем положении, его «пристегнули» не к вспомогательному поезду, а к боевому, находящемуся в кампании бронепоезду. Зверев, услыхав о такой перспективе, несколько воодушевился, а я, видя, что на глазах теряю в нем единомышленника и союзника, слегка опешил. Немного справившись с волнением, я начал с главного и сказал, что, пройдя немало испытаний в составе своего – морского экипажа, желал бы к нему присоединиться.
Адмирал, видя, что расстроил наши прежде «монолитные» ряды, продолжал гнуть свою линию: «Ну, не знаю, у нас вопросами перемещений, замещений, передвижений ведает лично начальник штаба генерал-лейтенант Лукомский. И по моей информации у него на вашу «спарку» какие-то свои виды…».
Я понял, что дело наше – дрянь и, несмотря на то, что Зверев незаметно придерживал меня за рукав, заявил: «Ваше превосходительство, мне как моряку прискорбно слышать, что вы составную часть нашего боевого эшелона именуете, каким-то казенным, и презрительным названием – «спарка». На этой, конкретной спарке, не просто солдаты и унтер-офицеры: на ней служат моряки, и это много значит!».
Признав бесполезность дальнейшего диалога с человеком, утратившим былую лихость и преданность флоту, мы поспешили завершить свой визит. Поскольку офицеры штаба довольно поверхностно проводили у нас смотр личного состава и вагонов, на наличии у нас действующей рации, находившейся за ширмой, никто из проверяющих не обратил внимание.
В очередной раз в полночь выходим на связь с Таганрогом: «10-й я – 10-веди», на связь прошу старшего, прием». В ответ: «10-веди, я 10-й, – голос Конева, – старший на связи».
– «Нас грозят прикрепить к другой единице. Наши действия, вопрос, прием».
– «10-в, никаких действий без меня не предпринимать, буду через двое суток, прием».
– «10-й, я 10-в, жду вас 48 часов, прием».
В составе ремонтного взвода был, призванный из запаса бывший моряк 34-х лет. В 1916 году его, как многодетного отца, демобилизовали; теперь он со дня на день ждал рождения 5-го ребенка и очень волновался, так как при наличии 4-х дочерей ждал сына. В Ростове и его окрестностях бушевал сыпной тиф. После доклада о готовности к переходу, всем сделали прививки, и потребовали соблюдать строгий карантин. Около жилых вагонов каждые четыре часа менялся часовой с карантинной повязкой. При входе в вагон прикрепили карантинный флажок. Я не хотел подставлять под удар Зверева и Десятникова. У меня сложилось мнение, что им абсолютно без разницы, в составе какого экипажа служить, и особенно рисковать они не собирались. Действуя на свой страх и немалый риск, за сутки до объявления карантина, я вызвал к себе многодетного папашу – унтер-офицера Тихонова, вручил ему вещмешок с продуктами, и разрешил при первой же возможности отвести продукты к семье – в Батайск.
В ожидании приказа штаба о передачи нас как штабной вагон, чуть ли не какой-то кавалерийской дивизии, я проинструктировал Тихонова, как грамотно симулировать заболевание тифом с горячкой и судорогами. Выписал ему командировочное предписание от Ростова до Таганрога, через Батайск, и объяснил, что после попадания в тифозный барак, он должен будет оставаться в нем не более 3-4-х часов, чтобы, действительно не подхватить заразу и дать нам возможность без паники покинуть станцию. Как только стало известно, что в очередном суточном приказе по армии, нас передавали в распоряжение какой-то трижды расказаченной дивизии №№…, я не стал ждать, когда посыльный штаба вручит выписку из приказа Звереву, и сообщил в медицинский отдел штаба армии, что у одного из членов экипажа признаки заболевания тифом.
Через час с небольшим к вагону подкатил госпитальный тарантас, и двое санитаров с повязками до глаз вынесли из вагона нашего «больного», который при этом дергался как уж на сковородке, а третий санитар укрепил на стене жилого вагона табличку со страшной надписью – «Тиф». Часовой у вагона, бледный как смерть, дрожащими руками примкнул штык к винтовке. Не прошло и часа как к вагону подкатила штабная двуколка и из нее выглянул старший адъютант штаба армии, наверняка привезший нам выписку из приказа. Офицер покосился на табличку на часового, и прикрыв воротником лицо быстро укатил восвояси.
До оговоренного с Коневым срока прибытия его в Ростов оставалось три часа. Ровно столько и не минутой больше должен был находиться в тифозном бараке Тихонов. Как когда-то в боевой обстановке, чувствую прилив адреналина в кровь… Сообщаю Звереву и Десятникову о предпринятой мной авантюре, и о том, что всю ответственность, как официальный заместитель коменданта эшелона беру на себя. Зверев, несколько секунд поколебавшись, принял мою сторону, и со словами: «ну, не расстреляют же в конце концов», направился инструктировать перед переходом личный состав. Выявил среди наших новобранцев двух бывших железнодорожных рабочих, хорошо ориентировавшихся на станции. Они должны были подсесть на ожидаемый нами паровоз для подстраховки его выезда из Ростова.
Сидим, прислушиваемся, периодически осматриваемся. Вечерние сумерки только приближались и видимость была отличная, где-то минут за 30 минут до условленного времени прибытия Конева с паровозом, мы направили в район входной от Таганрога «стрелки» проинструктированных мной рядовых из числа рабочих местных мастерских, снабдив их дорожным фонарем. За пятнадцать минут до назначенного времени, какая-то суета в районе стрелки, в нашем направлении пыхтит совершенно незнакомый нам, основательно обшитый броневыми листами, подходящий задом паровоз. На крыше, рядом с башенкой для пулемета стоит Конев в полном боевом облачении, даже с пристегнутой шашкой. Мы, выйдя из вагона, приветствуем Конева взмахами рук, и тут же спешим проверить надежность сцепления нашего вагона с паровозом.
Занимаем места по ранее утвержденному походному расписанию, докладываем Коневу о готовности начать движение. Краем глаза замечаю часового, охранявшего наш, «карантинный» эшелон. Часовой бестолково суетился и чуть ли не угрожал открыть стрельбу из винтовки. Один из моряков спрыгнул с подножки вагона, ловким движением отобрал у часового винтовку, освобождая патронник от обоймы, и движением затвора выбросил из казенника уже досланный патрон. Возвратил разряженную винтовку солдату. Второй моряк, снимает, с опешившего воина патронташ и на прощанье набрасывает ему на шею табличку с надписью «ТИФ». На ходу моряки вспрыгивают на подножку вагона. Самым медленным ходом выходим на развилку путей, видим, похожую на приведение фигуру, чуть ли не в нижнем белье и в зимней шапке. Это наш многодетный папаша, успешно выполнив роль тифозного заложника, спешит вернуться к своим в жилой вагон.
Без проблем проходим участок поворота на Таганрогскую линию. Вдогонку слышим осипший голос, усиленный металлическим рупором, призывающий наш состав остановиться до прибытия дежурного по станции. Как же, вот так, взяли бы и остановились… Без помех выходим на таганрогскую линию и увеличиваем скорость.
Конев, перейдя из паровоза в жилой вагон, знакомится с новобранцами, а мы тем временем в радийном вагончике готовим морковный чай с черными сухарями. Прежде всего, Конева интересовал вопрос, – не получали ли мы на руки приказа о новом назначении, точнее, не нарушили ли мы приказа командующего армией? Узнав подробности «тифозной» истории, с довольной улыбкой посмотрев на меня: «узнаю старую режиссуру в новой постановке…».
К пяти часам утра прибываем в Таганрог и по узкоколейке выходим на участок, прилегающий к территории громадного завода. Видны длинные участки перегрузки угля, приземистые складские помещения. Дальше по виду – мастерские различного профиля. Выходим на отдельную ветку, выводящую к нашим «родным», но теперь с трудом узнаваемым вагонам и платформе. Команде разрешено отдыхать до обеда. Проходим следом за Коневым в штабной вагон. И эту, когда-то небольшую уютную теплушку, теперь не узнать: наружность обшита броневыми листами, – внешне невольно возникает аналогия с металлическим гробом. Мебель вся заменена, несгорающими металлическими шкафами; большой стол, обшитый листовым железом. Отдельная выгородка с двухъярусными койками. Только теперь до меня дошло, что второе назначение штабного вагона- санитарная часть и операционная. Если на таком же уровне проведены работы с остальными вагонами и платформой, становится понятным желание командования армии, наш поезд либо перепрофилировать, либо по частям «раздорбанить». Конев, видя наше удивление, с довольным видом отмечает, что проделана большая работа, но остаются большие проблемы с ремонтом и переоборудованием технической платформы… Обнаружена трещина в основной несущей конструкции, видимо, следствие подрыва на фугасе. Как минимум, две недели потребуются на ремонт.
С первого же дня нахождения в Таганроге, Конев в значительной мере использовал те возможности, что ему давало нахождение рядом крупнейшего, по тем временам, завода. Первые три недели вагоны, поставленные у перрона механического цеха, «обшивались» листами противопульной стали; котел и наиболее уязвимые механизмы паровоза обшивались 10-миллиметровой броней, без риска его чрезмерно утяжелить. Это можно было позволить, учитывая большую тягловую мощность паровоза. Бригада рабочих, прибывших в эшелоне из Ростова, практически не общаясь с зачумленной большевистской пропагандой рабочей массой металлического гиганта, кроме денежной оплаты, в соответствии с договором, заключенным на время ремонтных работ, получала солидный по тем голодным временам продуктовый паек, который еженедельно отправлялся с оказией семьям в Ростов.
Имея в своем распоряжении малую двухосную платформу, с достаточно мощным дизельным двигателем, примерно из той категории, что более сотни лет используются при производстве ремонтных работ на железной дороге, наши коллеги дважды предпринимали коммерческие «вылазки» по ближайшим станицам. Оборотные средства составили «посильные» взносы офицеров и части домовитых, предприимчивых матросов. Закупая на месте оптом, «левую» продукцию завода: малые и большие плуги, топоры, лопаты, вилы, грабли и прочие, крайне нужные земледельцам орудия, обменивали их на муку, крупу, растительное масло, и по зимним условиям – различную мясную и молочную продукцию. Естественно, что наши «коммерсанты» в этих рейсах были основательно вооружены. Часть добытых продуктов пошла на оплату «сдельного» труда рабочих, часть – на закупку на заводе потребных для ремонта материалов. Удалось собрать солидный «неприкосновенный» запас продовольствия, позволивший нам впоследствии с месяц не завесить от баз снабжения.
Из этого же резерва был произведен расчет за уникальную по тем временам «заварку» глубокой трещины в несущей конструкции нашей основной ремонтной базы- специализированной платформы. Сварка производилась по методу инженера Бенардосса.
На первый взгляд, Таганрог февраля-марта 1919 года представлялся уютным, малоэтажным приморским городком. Казалось, что ничто уже не напоминало о той массовой трагедии, что происходила здесь в предыдущем 1918 году. По разгулу творившегося там бандитского произвола, прикрывавшегося революционными лозунгами, Таганрог мог быть сравним с Севастополем декабря 1917 года и Евпаторией марта 1918 года.
Главными носителями власти и проводниками большевистской политики явились в Таганроге люди, не соответствовавшие но своему нравственному и умственному уровню занимаемым ими должностям; зачастую и с уголовным прошлым: так, военным комендантом города и округа был Иван Родионов, отбывший наказание за грабеж; помощник его Роман Гончаров, также осужденный за грабеж; комиссаром по морским делам – Канунников, бывший повар-матрос, отбывший каторгу за убийство офицера; начальником контрразведывательного отделения – Иван Верстак, зарегистрированный с 16-летнего возраста как вор; начальником всех красноармейцев города, заведующий нарядами на производство обысков и расстрелов – Игнат Сигида, осужденный за грабеж, и, наконец, начальником пулеметной команды бронированного поезда, а затем председателем контрольной комиссии по перевозке ценностей из Ростова-на-Дону в Царицын – мещанин Таганрога Иван Лиходелов, по кличке «Пузырь», судившийся и отбывший наказание за грабеж.
По городу производились массовые обыски, внесудебные аресты и расстрелы. Мирное население города не было оставлено в покое. Интеллигенция, купцы, состоятельные люди, простые чиновники, вообще все граждане, кто не принадлежал к избранному классу рабочих или бедноты, подвергались обыскам и арестам, которые сопровождались конфискацией разного имущества, начиная с драгоценностей и кончая платьем, съестными припасами и т.п., то есть вещами, ничего общего с «контрреволюцией» не имеющими, издевательствами, насилием, угрозами лишить жизни, невероятной грубостью и площадной бранью. На металлургическом заводе красногвардейцы бросили в доменную печь до пятидесяти юнкеров и офицеров, предварительно связав им ноги и руки в полусогнутом положении.
В подвале штаба военного комиссара Родионова находились беззаконно арестованные – свыше ста жителей города Таганрога. Всех их перевезли затем из штаба на вокзал и заперли в арестантских вагонах, откуда поодиночке выводили на допрос и каждому за освобождение назначали особую сумму выкупа, налога или контрибуции, которая колебалась от десяти до тридцати тысяч рублей.
По изгнании большевиков из Таганрогского округа, полицией в присутствии лиц прокурорского надзора с 10 по 22 мая 1918 года были извлечены трупы погибших, причем был произведен медико-полицейский осмотр и освидетельствование трупов, о чем были составлены соответствующие протоколы. Всего было обнаружено около ста трупов, не считая сожженных, из которых 51 вырыт из могил. Большинство вырытых трупов принадлежало офицерам и юнкерам. Среди них, между прочим, оказались также несколько трупов гимназистов-добровольцев, мальчиков в возрасте 15-16 лет, одного рабочего и бывшего полицмейстера города Жужнева.
На многих трупах, кроме обычных огнестрельных ранений, имелись колотые и рубленные раны прижизненного происхождения, зачастую в большом количестве и на разных частях тела. Иногда эти раны свидетельствовали о сплошной рубке всего тела, головы у многих были совершенно размозжены и превращены в бесформенные массы. Были трупы с отрубленными конечностями и ушами.
Наивно было бы считать, что в городе что-то радикально изменилось к 1919 году. То, что сотня отпетых уголовников, изображавших идейных борцов за справедливость, была отловлена и расстреляна деникинской контрразведкой, несколько остудило головы рабочих, несколько перегретых у доменных печей, но утверждать, что подобное не повторится вряд ли стоило. Тогда же в марте 1919 года, эти же рабочие, получавшие вполне пристойную оплату труда, и какие-то продовольственные пайки, продолжали исподлобья смотреть на чиновников и офицеров, не говоря уже о полиции и жандармах. И уже только потому, что забастовщиков, бузотеров и откровенных бандитов в рабочих спецовках, сотнями мобилизовали в армию, не сложно себе представить, во что грозила превратиться такая армия. Примерно такие же принципы комплектования прослеживались и в Красной армии, но там основными средствами побуждения была доведенная до оскотинивания классовая ненависть, и лозунги, призывавшие к полному и бескомпромиссному уничтожению представителей «эксплуататорских» классов.
К аргументам, достойно противодействовавшим пропаганде Красных, о причинах и истоках террора, вынужден был прислушиваться даже наполненный фантазерами и проходимцами разных мастей деникинский ОСВАг… Не могли же бывшие помещики жаждать поголовного уничтожения ранее им принадлежавших крестьян, и едва ли, владельцы заводов стали бы призывать к уничтожению рабочих в красноармейских шинелях. Иначе, кто же на них потом стал бы работать?
Это «теоретическое» положение не могло решительно изменить объективного процесса – при многократном численном и силовом преимуществе Красный вал, неминуемо должен был смести значительно более слабый Белый вал. Тем не менее, был кратковременный период, когда в декабре 1917 года на фоне всеобщего хаоса и разрухи 100тысяч офицеров Русской армии могли объединиться и подавить революционный бандитизм в зародыше, но, к сожалению, этого не произошло. В этом отношении показателен пример Германии, когда офицеры бывшей кайзеровской армии, объединенные в организации «Железного шлема», превратили в кровавые ошметки более многочисленные бригады «Рот Фронта».
Тогда же – весной и летом 1919 года, чем большие территории России были освобождаемы от большевиков, тем протяженней, и значит, менее устойчивой становилась линия фронта. Маневренная тактика, использования подвижных соединений конницы, лишь на каком-то этапе восстанавливала положение, потому как территории, освобождаемые конницей, должна была занимать и удерживать пехота. А вот с этой категорией вооруженной силы в Деникинской армии были большие, и по сути – неразрешимые проблемы.
0 апреля Конев шифровкой сообщил в штаб тыла армии о завершении ремонта и готовности выполнять задачи по ремонту оборудования и вооружения бронепоездов, а при необходимости – восстановления разрушенного железнодорожного полотна, разрушенных мостов и прочее…
Вынужденная обстановкой маневренная война предполагала массовое применение бронепоездов. Совершив успешный переход из Ростова в Таганрог, наша группа значительно приободрилась. Первые несколько дней мы находились в ожидании резкого окрика из штаба тыла армии в Ростове. Между тем, где-то на третий день нашего пребывания в Таганроге, среди обычной информации из штаба отряда бронепоездов пришел запрос: «Доложить о прибытии «спарки» с пополнением личного состава и о сроках готовности выполнения специальных задач во фронтовой зоне».
Ответили: «Спарка из двух вагонов и передовой платформы прибыла в мое распоряжение. Пополнением укомплектованы согласно штату; техническим имуществом и ремонтными материалами обеспечены до полных норм. Конев».
К моменту завершения нашего ремонта обстановка на фронтах резко усложнилась. Я уже упоминал о том, что в начале 1919 года фронт рухнул на северном участке, на воронежском направлении. Здесь казаки были деморализованы постоянными боями, части некем было заменить. Одни и те же полки перебрасывали с одного опасного участка на другой. Суровая зима, тиф… Развал Северного фронта сказался и на других участках. Начал отступление генерал Фицхелауров, прикрывавший харьковское направление, где наступала 8-я красная армия. Провалился третий штурм Царицына. В это же время оппозиция Краснову усилилась и решила сменить атамана. Им были недовольны те, кто ранее был против германской ориентации, критиковал за самостийность, направленную на отрыв от России. Теперь войсковые старшины решили сдать атамана, чтобы наладить отношения с Антантой и Деникиным.
Мотивируя свои действия тем, что Краснов вызывает недовольство союзников, 14 февраля Войсковой круг выразил недоверие командованию Донской армии – командующему генералу Денисову и начальнику штаба генералу Полякову. Они ранее высказались против подчинения Донской армии Деникину. Краснов попытался использовать приём, который уже помог ему ранее, заявил, что выраженное недоверие относит к себе, поэтому отказывается от поста атамана. Оппозиция только этого и желала. Большинством голосов круг принял отставку Краснова. Позднее он находился в штабе армии Юденича, затем уехал в Германию.
Вскоре атаманом был избран генерал Богаевский, который был участником Первого Кубанского похода и не противоречил Деникину. А Донскую армию возглавил генерал Сидорин. Наступила некоторая стабилизация на Воронежском направлении. Наступление Красной Армии постепенно было остановлено. Группировка Донской армии, собранная ещё Красновым и Денисовым, нанесла контрудар по красным, которые уже не ждали отпора от белых и были ошеломлены и разгромлены. С Северного Кавказа, где деникинцы одержали убедительную победу, стали прибывать белые войска. 23 февраля в Новочеркасск вошёл казачий корпус Шкуро. Началось формирование новых добровольческих частей из молодежи (юнкеров, студентов, гимназистов). Кроме того, Дону помогла природа. Началась весенняя распутица. После суровой зимы начались сильные оттепели, бурная весна. Дороги, как таковые, исчезли. Разлились реки, став серьёзными преградами. В итоге наступление красных было остановлено на рубеже Северного Донца. От сильной ещё недавно Донской армии осталось всего около 15 тысяч бойцов.
15 апреля телеграммой на имя полковника Конева было сообщено, что организационно наш вспомогательный поезд придавался вновь формируемому 10-му дивизиону бронепоездов в составе легкого бронепоезда «Генерал Шкуро», до этого проходившего ремонт и переоснащения на станции Синельниково, и легкого бронепоезда генерал «Шифнер-Маркевич», заканчивавшего ремонт в Елизаветграде. До ввода в строй этих бронепоездов, нам было приказано находиться в распоряжении начальника инженерно-технического управления штаба армии, в готовности выполнить ремонтно-восстановительные работы на прифронтовых участках железных дорог.
В ожидании прихода на фронт бронепоездов 10-го броне дивизиона, нам в течение полутора месяцев приходилось дважды выполнять роль санитарного поезда, вывозя под артиллерийским и пулеметным огнем противника более полутора сотен раненых, дважды восстанавливать мосты в своем глубоком тылу и трижды выезжать на сигналы о разрушениях железнодорожного полотна. Несколько раз мы доставляли подкрепления в прифронтовые районы накануне планируемых боевых операций. Несколько раз пришлось под перекрёстным огнем вывозить из зоны, окруженной противником, штабы и архивы дивизий и корпусов. Именно, по причине нецелевого использования нашего поезда, за этот период неоднократно предпринимались попытки отобрать у нас бронированный паровоз, затем приспособить нашу ремонтную платформу под перевозку английских танков. Можно с уверенностью сказать, что, только благодаря жесткому и непреклонному характеру Конева, нам удалось «пережить» эти, во всех отношениях, тревожные и напряженные недели.
Был период, когда генерал Шкуро, командовавший в то время корпусом, чуть ли не превратил наш поезд в свой штабной эшелон, трижды разъезжая на нем по участкам фронта. Конев, старше Шкуро на десяток лет офицерской выслуги, знавший его подпоручиком, носившим фамилию Шкура, терпел эти генеральские рейды до тех пор, пока Шкуро не отдал приказ перегрузить на наш поезд походную документацию штаба. В наш штабной вагон, чуть было, не вселился самоуверенный и наглый полковник в форме кубанского казачьего войска, видимо, бывший заместителем начальника штаба корпуса. Конев, без преувеличения, вытолкал его из вагона и вышел на связь с начальником штаба армии генералом Лукомским, с которым его связывали какие-то связи чуть ли не 25-летней давности. Лукомский заверил Конева, что в ближайшие дни поезд будет использован по своему прямому назначению в планируемом рейде группы бронепоездов.
В начале августа к западу от Днепра советские войска отходили перед нашими наступающими частями. Этот постепенный отход прикрывался многочисленными красными бронепоездами, с которыми нашим бронепоездам приходилось часто вступать в бой. После взятия узловых станций Користовка и Знаменка в 150 верстах к западу от Екатеринослава легкий бронепоезд «Генерал Шкуро» 2 августа получил приказание идти в Елизаветград, примерно в 50 верстах от Знаменки. Были получены сведения, что местное население восстало там против большевиков. Наш вспомогательный поезд выделили в поддержку рейда бронепоезда.
Командир дивизиона бронепоездов поставил нам задачу – находясь в прямой видимости от ударного бронепоезда внимательно контролировать окрестности, о всех обнаруженных опасностях и помехах движению докладывать командиру бронепоезда, находясь с ним на связи. В случае невозможности использовать радиосвязь, пользоваться флажной сигнализацией, для чего на бронепоезд был послан наш матрос-сигнальщик.
Подойдя без боя на 17 верст к Елизаветграду, бронепоезд был вынужден остановиться, так как путь был загроможден сошедшим с рельсов брандер-паровозом, – то есть паровозом, отправленным со специальной целью вызвать крушение встречных поездов. Для следования дальше надо было построить обходный путь. Остановившись в 500 метрах от бронепоезда, мы послали к месту сошедшего с рельсов паровоза ремонтную группу под охраной отделения из состава ремонтного взвода. Требовалось на месте принять решение по дальнейшим мерам восстановления движения на этом участке.
В это время со стороны Елизаветграда подошел поезд с белым флагом. На поезде приехали представители от города Елизаветграда и местного крестьянства. Получив от прибывших сведения об обстановке в городе и вариантах резервных выходов к Елизаветграду, командир бронепоезда приняли решение задним ходом вернуться на пять верст и воспользоваться обходным путем, подсказанном ему представителями местной «общественности». По обходному одноколейному пути, пройдя 25 верст, бронепоезд «Генерал Шкуро» приблизился к Елизаветграду. Нам было приказало оставаться в районе станции Пятихатки, контролируя путь возможного отхода.
Между тем, приехавшие на поезде представители городских властей приступили к восстановлению телеграфной линии. Вблизи от станции Елизаветград бронепоезд встретил заставу крестьян-повстанцев. Они выглядели очень экзотически, как в древние времена, были вооружены преимущественно вилами и имели нарукавный отличительный знак: повязки из жгута соломы. Руководил ими мужчина лет 65 внешностью, напоминавшей хрестоматийного Тараса Бульбу. Он представился отставным штабс-ротмистром, и сопровождал бронепоезд до станции.
Бронепоезд был восторженно встречен населением Елизаветграда. Было много желавших поступить в Добровольческую армию и, в частности – на бронепоезда. Из них были приняты на бронепоезд «Генерал Шкуро» офицер и на наш вспомогательный поезд один рядовой солдат, взамен заболевшего и оставленного в Таганроге. Бронепоезд Генерал Шкуро» простоял на станции Елизаветград четыре часа, произведя ближнюю разведку и отошел на станцию Пятихатки, где находился наш состав, который в боевых донесениях и приказах все чаще называли «состав резерва». Должно быть, это было связано с тем, что в выгородке второго вагона была оборудован медпункт, и одно из купе, было переоборудовано под крошечный лазарет на 4 койки.
На передовой платформе у нас имелся резервный запас угля в брикетах, уложенных в мешки. Это же мешки, распределенные вдоль бортов платформы, обеспечивали противопульную защиту расчетам пулеметов, а при необходимости десанта, численностью до двух взводов. С утра 3 августа бронепоезд снова отправился в Елизаветград, куда вскоре прибыл начальник дивизии генерал Шифнер-Маркевич со штабом. Штаб его временно расположился на нашем поезде, естественно, потеснив наш кадровый личный состав.
При встрече генерала все наши офицеры во главе с Коневым выстроились возле штабного вагона. Приняв доклад от Конева, Маркевич с презрительным взглядом осмотрел строй офицеров, и, не поздоровавшись, поднялся в штабной вагон. Как сообщил нам Конев, генерал, общаясь в основном со своим начальником штаба, незнакомым пожилым полковником с аксельбантом офицера Генерального штаба, завел речь о том, что это большое расточительство держать в составе поезда «резерва» бронированный паровоз и вагоны, защищенные противопулевой броней. По его мнению, следует заменить паровоз на обычный, безбронный, либо довооружить поезд до уровня бронепоезда.
Присутствуя при этом разговоре, Конев, извинившись, заметил, что все работы по защите поезда и паровоза, в основном, проведены силами личного состава ремонтного взвода, с использованием материалов, доставленных с ремонтной базы Восточного фронта. На что начальник штаба дивизии, напыщенный как индюк, выращенный на мясо, заявил: «полковник мы в ваших объяснениях не нуждаемся, с конкретными предложениями по дальнейшему использованию вашего поезда командир дивизии обратится к Главнокомандующему, а сейчас вы можете быть свободны»… Стало ясно, что в очередной раз нас ждут непростые времена. А с другой стороны, почему бы, действительно, не переоборудовать наш состав в бронепоезд, добавив платформу с парой морских орудий. Вопрос лишь в том, кого из нас оставят служить на том «модернизированном» поезде? Наверняка, бывшие кавалеристы, и я в своем «прапорщичьем» чине, в лучшем случае сгодимся в качестве командиров орудий, либо старших в пулеметных расчетах. На морских бронепоездах орудиями комановали лейтенанты, а старшими офицерами служили капитаны 2-х рангов. Веселенькая перспектива…
От Дмитрия Хрущева, убывшего в Севастополь в конце января, до сих пор ни слуху, ни духу. Да и потом, какой резон, ему, получившему звание мичмана, возвращаться в наше кавалерийско-пехотное сообщество на колесах… Хорошо понимая наше «подвешенное» состояние Конев через своих друзей в отделе комплектования армии, задал вопрос о перспективе службы на поезде бывших кавалеристов и прапорщика – моряка по образованию… В течение нашего длительного рейда ответа на этот запрос не поступало, но само напоминание о нашем существовании сыграло свою роль.
Между тем продолжалось наступление 1-й Кавказской конной дивизии из района Знаменки вдоль правого берега Днепра в общем направлении на Киев. Дивизию поддерживали: тяжелый бронепоезд «Непобедимый» и легкие бронепоезда «Генерал Шифнер-Маркевич» и «Генерал Шкуро», наконец то прибывший от Елизаветграда. 4 августа бронепоезд «Генерал Шкуро» получил приказание отправиться с нашим вспомогательным поездом к станции Цибулево, примерно в 30 верстах к северо-западу от Знаменки, для восстановления подорванного моста.
В этой ситуации наш поезд выполнял основную задачу – ремонта, а бронепоезд вспомогательную, охраняя нас. Когда эта работа была окончена, бронепоезд двинулся для разведки к станции Фундуклеевка, находящейся в 20 верстах от станции Цибулево, и рассеял орудийным и пулеметным огнем отходящую от станции конницу красных. До получения приказа идти на соединение с бронепоездом мы оставались в районе моста. Не доходя полутора верст до станции Фундуклеевка, бронепоезд подошел к линии окопов противника и был обстрелян из них пулеметным огнем. По бронепоезду стреляла также артиллерия противника, находившаяся у Фундуклеевки. Бронепоезд «Генерал Шкуро» открыл огонь по окопам и по батарее, которая вскоре снялась с позиции и ушла.
Мы, выполняя приказ командира бронепоезда, начали медленным ходом выдвигаться в сторону Фундуклеевки. Со стороны основных сил противника к станции Фундуклеевка подошли два бронепоезда красных, начавших обстреливать наш бронепоезд. Между нашим поездом и бронепоездом был замечен разъезд красных, направлявшийся к полотну железной дороги, по-видимому, с целью взорвать путь. Заднее орудие бронепоезда открыло огонь по разъезду, и бронепоезд продолжил движение.
В это время неприятельским снарядом был нарушен путь вблизи от бронепоезда. Не успев остановиться, паровоз бронепоезда сошел с рельсов. С бронепоезда получили информацию об аварии и приказание – оставаясь на месте послать дрезину для связи с находившимся позади нас бронепоездом «Генерал Шифнер-Маркевич». С этим бронепоездом мы не сразу смогли связаться по рации. Учитывая сложность ситуации, в спущенную с концевой платформы дрезину пересадили одного моряка с ручным пулеметом, второго для управления дрезиной. С молчаливого согласия Конева в дрезину спрыгнул я, а следом за мной поручик Десятников. Весь этот период, сошедший с рельсов бронепоезд «Генерал Шкуро» продолжал вести частый огонь по окопам красных и по станции Фундуклеевка, где находились советские бронепоезда.
Под огнем бронепоезда пехота противника, находившаяся в окопах, оставила их и отошла, а на станции загорелся пакгауз. После нескольких попаданий наших снарядов в эшелоны красных, пехота их в беспорядке оставила вагоны и разбежалась. Затем, медленно пятясь, из района артиллерийского боя отошли и бронепоезда противника. При движении нашей дрезины мимо станции Фундуклеевка, сообщили коменданту и находившемуся там командиру саперного батальона об аварии с бронепоездом «Шкуро» и попросили технической поддержки. Прибывшие из Фундуклеевки железнодорожные рабочие совместно с двумя отделениями нашего ремонтного взвода, начали работы для установки паровоза бронепоезда на рельсы. Передав сообщение об аварии и предпринимаемых действиях командиру бронепоезда «Генерал Шефнер-Маркевич», мы возвратились к своему поезду. За время перехода нас дважды с большого расстояния обстреливали беспорядочным ружейным огнем. Потерь не было, добрались благополучно. К вечеру паровоз бронепоезда «Генерал Шкуро» был поставлен на рельсы и вместе с прибывшим бронепоездом «Генерал Шифнер-Маркевич» и с нашим поездом в очередной раз заняли станцию Фундуклеевка.
5 августа бронепоезд «Генерал Шкуро» продолжал участвовать в наступлении к узловой станции Бобринская совместно с частями, находившимися под командой начальника Терской казачьей дивизии. Наш поезд, при этом, удерживал дистанцию 3 версты позади. В 8 часов к станции Фундуклеевка подошла разведка от 7-го и 8-го пластунских батальонов, посланная для связи с бронепоездами. За ней прибыли эшелоны, на которых на стацию в несколько приемов перебрасывались эти батальоны. Обеспечив высадку и сосредоточение батальонов пластунов, бронепоезд «Генерал Шкуро» в нашем сопровождении двинулся в сторону следующей станции Каменка, в 10 верстах от Фундуклеевки, и вскоре вступил в бой с бронепоездом красных. Этот бронепоезд, вяло отстреливаясь пулеметным огнем, начал отходить. Бронепоезд «Генерал Шкуро», его преследуя, ворвался на станцию Каменка. Наш поезд, как было условлено, оставался под «парами» в 2-х верстах от Каменки. Красноармейцы, видя, что их бронепоезд «транзитом» проскочил Каменку, разбежались, оставив станцию без защиты. В Каменке на запасном пути стоял под парами эшелон с погруженной трехорудийной гаубичной батареей, с конским составом, обозом, пулеметными повозками, телефонным и другим имуществом. Эшелон был захвачен и передан в распоряжение командира артиллерийского дивизиона Терской казачьей дивизии. Продолжая преследование неприятельского бронепоезда, бронепоезд «Генерал Шкуро» прошел еще 10 верст до станции Райгород и оставался вблизи нее до наступления темноты.
За этот бой всем чинам бронепоезда была объявлена благодарность в приказе по 3-му Конному корпусу, а офицеры бронепоезда представлены к производству в следующие чины. Нас не коснулось ни первое ни второе положение приказа. 6 августа бронепоезд «Генерал Шкуро» поддерживал огнем атаку пластунских батальонов на станцию Райгород, а затем вместе с пластунскими батальонами продолжал наступление к узловой станции Бобринская, в 15 верстах от Райгорода. Бронепоезд «Генерал Шкуро» должен был вести бой с бронепоездами противника, которые отходя, взрывали железнодорожные пути. Уже в темноте, имея перед собой свою пешую разведку, бронепоезд занял станцию Бобринская и оставался на ней ночью. На станции были захвачены 20 пленных.
На следующее утро на станцию Бобринская подошли наши пластуны. Бронепоезд «Генерал Шкуро» произвел разведку на расстоянии около 10 верст до станции Смела, в сторону моста через Днепр, а затем возвратился на станцию Бобринская. 8 августа бронепоезд задержался на шесть часов, пока наша ремонтная бригада, исправляла подорванный путь, а затем продвинулся на 30 верст до узловой станции Цветково и установил контакт с Волчьей сотней, действовавшей в тылу красных. В ночь на 9 августа бронепоезд оставался на станции Цветково, а 10 августа был сменен бронепоездом «Генерал Шифнер-Маркевич» и отправился в Екатеринослав. Командир дивизии, находясь на бронепоезде своего имени, радировал Коневу: «в вашей помощи не нуждаюсь, ожидаю прибытия вспомогательного поезда из состава 9-го дивизиона бронепоездов».
Прибыв в Екатеринослав, Конев, глубоко оскорбленный тем, что, выполняя боевые задачи в последнем рейде, экипаж поезда подвергался не меньшей опасности, чем команды бронепоездов, но, ни офицеры, ни личный состав, трижды выполнявший восстановительные работы, не были поощрены командованием армией. Немного поостыв и смирив свою гордыню, он написал представление на присвоение Десятникову звания штабс-капитана, а мне – подпоручика. Через пять суток получаем официальную телеграмму: «Поручику Десятникову за отличие в службе присвоить вне очереди звание штабс-капитана. Прапорщику по адмиралтейству Емельянову в присвоении знания подпоручика отказано, потому как это звание ему было присвоено Командующим Донской армией …января 1919 года. Но, поскольку, прапорщик Емельянов, по нашим сведениям, в Донской армии не служил, то числить его подпоручиком, у нас нет оснований…».
Неприятно и досадно, да ладно… Из очередного пункта приказа следовало:
«В соответствие с Директивой Начальника штаба Главнокомандующего ВСЮР от … августа, прапорщик Борис Емельянов, как не окончивший полного курса Морского корпуса, откомандировывается для продолжения учебы в распоряжение вновь назначенного начальником Севастопольского морского кадетского корпуса капитана 1 ранга Ненюкова…».
Сообщая мне о содержании приказа, Конев с печалью в голосе сказал: «Надеюсь, что этот пункт приказа значительно важнее для тебя, чем очередная звездочка на погоны. Увидишься с родственниками, друзьями детства. Передашь привет Дмитрию Хрущеву. Я искренне за тебя рад, а все очередные знания, я уверен, ты еще получишь, и надеюсь, что не будешь, как я в капитанском чине служить восемнадцать лет…».
– Ну, что, будущий адмирал, вот тебе двести тысяч «керенками» – порадуй нас с Десятниковым «прощальным» ужином. Десятников и Зверев еще не знают, что они назначены командирами эскадронов в Кавалерийский корпус генерала Мамонтова, и уже завтра направятся догонять корпус, который по слухам уже где-то под Тамбовом, или Козловым…
Знал бы милейший и добрейший полковник Конев, что примерно столько же – пятнадцать лет мне придется служить в звании капитана 1 ранга. Уже, находясь в Севастополе и приступив к занятиям на третьем выпускном курсе морского корпуса я узнал, что в ходе тяжелейших боев под Лозовой, из-за невозможности отхода, бронепоезд «Генерал Шкуро» 11 октября 1919 года при оставлении частями Добровольческой армии Воронежа, был на полной скорости сброшен с разрушенного моста в Дон, а вспомогательный поезд № 10, с большими приключениями, потеряв передовую платформу, вагон-мастерскую, и штабной вагон, прорвался, имея за бронепаровозом одну ремонтную платформу.
О дальнейшей судьбе полковника Конева нет достоверных сведений. Его племянник, прошедший «тернистый» боевой путь от унтер-офицера артиллерии и комиссара бронепоезда до маршала, привычно писал в многочисленных автобиографиях, что его дядя – капитан Конев погиб на Юго-Западном фронте в июне 1917 года.
Вечером того же дня, отложив наш ужин до 22 часов – времени отбоя личного состава, мы собрались за скромным по военному времени столом, сервированным на шестерых. Несмотря на то, что из моряков-офицеров, после отъезда Димы, я оставался один, стол, когда к тому была возможность, сервировался по традициям офицерской кают –компании: глубокие тарелки под первые блюда с адмиралтейскими якорями и Императорским гербом, обязательные подтарельники, которые по слухам предназначались для костей от мяса. На толстой столешнице по числу сотрапезников – круглые углубления для того, чтобы при качке, а в нашем случае – при вибрации от движении поезда, не посыпалась посуда со стола. Белая скатерть, накрахмаленная до такой степени, что о ее складки по углам стола можно было порезаться… Серебряные приборы – начиная от вилок для рыбы и заканчивая массивными серебряными кольцами для свернутых в рулон накрахмаленных салфеток. Когда-то все это «богатство» распорядился выделить нам при убытии из Омска капитан 1 ранга Фомин, как будто бы предвидел, что, наступят времена, когда оно нам пригодится для использования по прямому назначению. Вся эта «утварь» сохранялась, исключительно благодаря старшему вестовому, а по боевому расписанию – второму номеру в пулеметном расчете -старшему унтер-офицеру Харламову. Традиционные корабельный хронометр и барометр по обе стороны от стола… Вся посуда во время движения поезда размещалась в старинном дубовом буфете, со специальными ячейками на случай возможной «качки» – тряски.
Благодаря Богу и грамотному руководству полковника Конева, за все время боев у нас не было «безвозвратных» потерь, поэтому после традиционного 3-го тоста, глядя на Харламова, присевшего с нами за стол, я выразил надежду на то, что морские традиции будут поддерживаться до тех пор, пока в составе экипажа будет оставаться хоть один матрос. Чему-то усмехнувшись в седой ус, Конев поднялся, вроде как перекурить, и вернулся с пепельницей, сработанной из обалденной красоты перламутровой раковины, обрамленной массивной серебряной оправой, по всему видно, очень древней. Сдув с нее пыль «веков», он сказал, обращаясь ко мне: «Ты, Борис, не куришь, и должно быть, никогда не закуришь, но ты обречен существовать и служить среди отъявленных курильщиков. По ободу пепельницы шесть ячеек-ложементов для папирос или сигар… Пусть этот скромный подарок напоминает тебе о последних годах Российской Империи, о братоубийственной, и похоже, – для нас безнадежной войне. О тех судорожных сполохах праведного Белого движения, не участвуя в котором, мы бы перестали себя уважать, а для офицера – это страшнее смерти. Выпьем за боевое братство и распишемся под каждой из шести ячеек этой пепельницы-братины…».
Эта пепельница, с размашистыми росписями чернильным карандашом, по которым Харламов тут же сделал гравировку, чуть было не придвинула меня к расстрельной стенке в 1936 году, когда, за пять минут до прихода чекистов с ордером на обыск и арест, я опустил ее в сливной бачок ватерклозета вместе с парабеллумом – подарком Шпенглера. В ту пору чекисты еще не так тщательно обыскивали служебные кабинеты, да и мало кто в служебных квартирах делал тайники.
В августе 1969 года, я основательно захворал и позвал внука, в ту пору курсанта 2-го курса ВМУ, чтобы передать ему свои боевые реликвии. И, надо ж было такому случиться, раковина пепельницы, которой, как минимум несколько веков, прямо у меня в руках треснула. К чему бы это? А такие вещи с трещинами уже на дарят: завещал положить со мной в гроб. А внуку, чтобы не создавать ему дополнительных проблем, подарил лишь кобуру от парабеллума.
А тогда, в первых числах августа 1919 года, мне тяжко было расставаться с боевыми соратниками (друзей среди них не было), но я был бесконечно счастлив уже тем, что через несколько дней мне предстояло быть в родном Севастополе, узнать о судьбе своих родных и близких мне людей. К сожалению, после неоднократных бесед с офицерами экипажа, и анализа текущей обстановки в России и в мире, надежд на победу Белого движения практически не оставалось, а в чудеса я с детства не верил. Оставалось руководствоваться убедительными аргументами Конева- что честь офицера обязывает нас до конца оставаться верными присяге Императору и Белому движению. Когда мы были уже в приличном подпитии, каждый из офицеров, движимый поступком Конева, что-то хотел мне дать на память. Зверев подарил ручной выделки муаровую Анненскую ленту с серебряной кистью для темляка.
Я не стал его разочаровывать информацией о том, что на кортиках флотских офицеров такая «красота» не предусматривалась. Десятников подарил мне старинные карманные часы на серебряном корпусе, в котором была слегка завальцованная вмятина от пули из дуэльного пистолета. Он объяснил мне, что это хороший оберег, но по прямому наследству он не передается. Прощаясь с каждым их моих боевых побратимов, я в полной мере сознавал, что вижусь с ними в последний раз.
Рано утром я в сопровождении Харламова отправился на Екатеринославский вокзал. По военному времени я был в синем кителе, в черных брюках и фуражке с белым чехлом. На руке нес летнее форменное пальто. Кроме брезентового общевойскового чемодана, у меня еще с кронштадтских времен был отличный кожаный офицерский баул, с широким ремнем для ношения на плече. Донеся чемодан до вагона поезда, Харламов, несколько смущаясь, попросил меня передать в Симферополе его сестре небольшую сумму в Николаевских дензнаках.
Я пообещал выполнить его просьбу и записал адрес сестры, жившей на Караимской улице рядом с вокзалом. В последний момент Харламов передал мне несколько пар латунных знаков для ношения на погонах, петлицах и на рукавах, воинов, служивших в бронечастях. Эти знаки изредка использовали и офицеры, служившие на бронепоездах. Мы тепло попрощались с этим основательным, хозяйственным и заботливым к нам-офицерам моряком.
Оказалось, что посадка в поезд, еще не гарантировала успешное завершение поездки до пункта назначения. Кажется, я уже писал о том, что со времен учебы в реальном училище я не был в восторге от творчества Льва Николаевича Толстого, особенно от его, скажем так, общественно-политической деятельности. Еще меньшее уважение у меня вызывали произведения Алексея Толстого. Хотя, в период своей журналистской деятельности у него были любопытные публикации. При том, что я совершенно не воспринимал романы этого «классика» русской и советской литературы, тем не менее, он был мне интересен как свидетель примерно тех же событий в России периода гражданской войны, какие пришлось пережить, или наблюдать мне. Так, описывая бандитский беспределен лета 1918 года, он во второй книге своего эпохального романа «Восемнадцатый год», описывал нападение махновцев на пассажирский поезд.
Я никогда не считал себя ханжой, всегда комфортно чувствовал себя в любом, или практически любом, обществе. Но, когда я очутился в плацкартном вагоне поезда Екатеринослав–Симферополь 5-го августа 1919 года, я ощутил чуть ли не на физическом уровне ненависть ко всем тем мешочникам и «вольным» землепашцам, что битком набились в вагон, норовя, чуть ли не сесть тебе на колени. Где-то около часа ночи, чуть ли не задыхаясь от удушья на фоне запаха чеснока и вонючего пота, я обратился к ехавшему рядом со мной ротмистру, с предложением: чуть ли не силой оружия проникнуть в один из купейных вагонов, прицепленных к нашему составу в Александровске.
На очередной из многих остановок, мы, делая вид, что сходим с поезда, с интервалом в минуту пробились к выходу, искусно маневрируя между лежащими или полусидящими телами «пассажиров», вырвались на перрон, чуть ли не бегом проскочили к концевым вагонам, и подойдя к проводнику, ротмистр, как бы в поисках курева, медленно вынул из кармана френча бельгийский браунинг. Я, же, изобразив, по возможности, свирепую рожу, заявил, что по нашей информации в вагоне есть свободные места. Проводник, видимо привыкший ко всяким «дорожным» ситуациям, сдавленным голосом сказал, что до утра он уступит нам свое одноместное купе, а с утра попытается нас устроить комфортнее… за две банки американской тушенки.
Воспользовавшись «предложением» проводника, мы чуть ли не на ходу втиснулись в тамбур вагона, и без больших помех достигли желанной цели, благо – купе проводника было, как и в последующие времена, сразу за туалетом, который, как выяснилось утром, был тоже «заселен». Войдя в купе, мы сложили на полку наш нехитрый багаж и по-фронтовому, валетом, улеглись на накрытую одеялом койку. Спохватившись, ротмистр, видимо, часто бывавший в подобных ситуациях, встал, закрыл дверь на страхующий запор, и опустил металлические жалюзи на окно.
Не прошло и трех часов, как мы убедились в правильности и своевременности принятых мер защиты. Где-то ближе к пяти часам утра, когда уже рассвело, наш состав резко тряхануло, с багажной полки упал мой саквояж. Сначала мы решили, что под паровозом рванул фугас и сделали попытку выглянуть в окно из-под нижней кромки жалюзи. Где-то впереди поезда раздались какие-то истошные крики и выстрелы. В соседних купе стали просыпаться пассажиры.
Ротмистр тихо приоткрыл дверь в купе и выглянул в коридор. Из коридора послышались возгласы: «нападение партизан…». Вагон опять слегка вздрогнул, и мы поняли, что наш состав снова продолжил движение. Ротмистр спросил, есть ли при мне оружие?
Я ответил, что в бауле у меня парабеллум с двумя обоймами… Офицер заметно приободрился: «по сравнению с моей мухобойкой (он имел в виду свой браунинг) – парабеллум это как гаубица против траншейной пушченки». Он не договорил, как послышался звон стекла, разбиваемого в соседнем купе.
– Доставайте пистолет и отойдите от окна. Эти уроды влетают в купе вперед ногами….
Я, нагнувшись, торопливо разыскивал коробку с пистолетом. Да, мне уже была знакома такая «тактика» этих «народных мстителей». Пара таких ублюдков на ходу с коней запрыгивает в тамбур одного из вагонов и нажимают «стоп-кран». При остановке пассажирского состава, бандиты врываются в отдельные вагоны и парами движутся навстречу друг другу, обирая пассажиров. В зависимости от их числа, ограблению подвергаются 3-4 плацкартных вагона и пара купейных. В большинстве случаев ограбление происходило во время вынужденной остановки поезда. В ряде случаев, вдоль железнодорожной насыпи поезд сопровождали бандитские «тачанки», или крестьянские телеги, в которые на ходу сбрасывалось награбленное барахло и мешки с продуктами. При таком варианте нападения, конные бандиты, имевшие соответствующие навыки, набросив аркан на грибки вентиляции купейных вагонов, прямо с седел подтягивались на арканах, сгруппировавшись, вперед ногами, влетали в разбитые пулями окна отдельных купе. В нашем случае, бандиты, из опасения, что следом идет еще один состав, заставили машиниста продолжать движение, пока шел грабеж.
На наше счастье, прыгун, рискнувший попасть в купе проводника, не отличался навыками «джигита». Разбив своими копытами, обутыми в австрийские альпийские ботинки, стекло и застряв как в капкане в разбитом жалюзи, он повис снаружи вагона вниз головой, пытаясь подтянуться на аркане, наброшенном на «грибок» вентиляции. Между разорванными секциями жалюзи была видна его оскаленная бандитская рожа и висящий на шее «обрез» трехлинейки.
Ротмистр кричит мне: «стреляй, прапор, стреляй…». А я стою с заряженным пистолетом и вижу полные ужаса глаза бандита. Слышу, как из далека: «да стреляйте, прапорщик, стреляйте, пока он не перехватил рукой обрез…».
Я выстрелил и как-то, не отошел, а отвалился от окна. В себя я пришел опять от голоса ротмистра: «помогите мне поднять жалюзи». Вдвоем, вручную приподнимая эти треклятые разорванные секции жалюзи, мы, наконец то вытряхнули наружу эти ненавистные ботинки вместе с их бывшим хозяином. Мне долго снились потом эти ботинки с подковами с острыми шипами, как у лошадей при зимней ковке.
Нам еще повезло, что вся эта возня и мой выстрел не привлекли внимание конных бандитов и возчиков телег, гремевших колесами вдоль насыпи. Но все они были настолько увлечены азартом грабежа, что не обратили на нас внимания. Нам же повезло еще и потому, что наш вагон был предпоследним. В него не успели перейти бандиты, грабившие пассажиров последнего в поезде вагона. Опять притормаживание поезда… Бандитский посвист и выстрелы в воздух. Последние «Робин гуды» с награбленным барахлом соскакивают со ступенек вагонов.
Все это время мы с ротмистром с пистолетами в руках стояли с двух сторон от практически открытого окна. Поезд приближался к Мелитополю. Впереди к путям приблизился казачий разъезд. Поезд останавливается.
Мы выходим из вагона и подходим к командиру сотни; информируем его о происшествии. Сотник просит нас в качестве понятых присутствовать при обходе вагонов, подвергшихся налету. В двух плацкартных вагонах из числа четырех подвергшихся грабежу – трупы шести деникинских офицеров и чиновников. Сотник приказывает находившимся поблизости крестьянам и «мешочникам», оставшимся без мешков, вынести тела погибших из вагонов. Те, что пытались уклониться от этого малоприятного, но крайне необходимого дела, получили жесткие удары плетью.
Нас с ротмистром просят расписаться в акте освидетельствования смерти офицеров, и указать примерное время и место нападения банды. В том же акте мы сообщили о нашем «нечаянном» госте и его судьбе…
Ужасная картина, особенно от сознания того, что этот бандитский беспредел творился в глубоком тылу в период победоносного наступления Белой армии, и четкого осознания того, что, не случись того случайного перехода в купейный вагон, лежать бы нам с ротмистром в этой совсем уже не «теплой» компании.
Уже продолжив наш путь в одном из купе, заметно опустевшего поезда мы, наконец-то познакомились с ротмистром.
Фамилия его была Халецкий, звали Валентином. Он служил в гвардейском кавалерийском полку и ехал в Симферополь на похороны отца – тайного советника, служившего в городской судебной палате. На все про все ему дали пять суток. Первые сутки отпуска уже истекали, и уже могли стать для него последними.
В 1933 году нас с Халецким судьба нас свела на одном из рынков Ленинграда, где он торговал овсом на «развес». Отказавшись от эвакуации с войсками Врангеля, он скрывался под чужими именами в разных городах Крыма и Кубани; неудачно пытался перейти границу с Турцией. До первого ареста служил учителем гимнастики в Сухумском кооперативном техникуме, где мы с ним вполне могли бы встретиться. В тот раз его выдал бывший вестовой, служивший в пограничной охране. Побег из-под стражи, скитания по городам…
Теперь – на полулегальном положении, в общении с разным сбродом. Не видя иного способа помочь Халецкому, я отдал ему все наличные деньги: где-то сорок «червонцев» и серебряные часы, подаренные мне «на счастье» капитаном Десятниковым при расставании в Екатеринославле в августе 1919 года.
От Мелитополя до Джанкоя мы добрались без проблем. В Джанкое при проверке документов старший казачьего наряда, руководствуясь одним из бредовых приказов командира Крымского корпуса генерал-лейтенанта Слащева, чуть не ссадил нас с поезда для «более углубленной проверки». Спасла телеграмма о смерти отца Халецкого, заверенная Симферопольским комендантом.
При стоянке поезда в Симферополе в течение 20 минут, оставив вещи в вагоне под «охраной» Халецкого, чуть ли не бегом посетил сестру унтер-офицера Харламова, и кроме присланных братом денег, передал этой молодой женщине с двумя маленькими детьми буханку хлеба и две банки мясных консервов. Не пройдет и полутора лет, как судьба заставит меня обратиться к ней за помощью. Халецкий, дождавшись моего возвращения, попрощался со мной для того, чтобы встретиться в 1933 году.
Севастопольский вокзал встретил острым запахом послештормового моря и игрой духового оркестра при проводах очередного эшелона, отправлявшегося на фронт. Не понаслышке зная о воинских порядках, царивших в глубоком тылу в военный период, очень был удивлен тому, что в городе царили чистота и порядок, даже полицейские находились на своих привычных местах.
Решил сначала заглянуть домой. Хотя, не был уверен, что застану кого ни будь из родных...
Глава 6. Учеба в Севастопольском Морском корпусе:
октябрь 1919-го – ноябрь 1920 года
Обстоятельства сложились так, что с момента убытия в Петроград в составе кадетской роты, моя связь с родными была потеряна. Исключение составила кратковременная встреча с матерью и сестрами в марте 1918 года при нахождении во флотском экипаже перед убытием на Волгу. О том, что происходило в Севастополе в декабре 1917-го и в феврале 1918 года до нас доходила информация, но она, естественно, основательно и пристрастно фильтровалась большевиками.
Когда 22 августа 1919 года я подходил к дому Краюшкиных, в котором на правах совладелицы проживала мама, и в домовой книге числились сестры и брат, то у меня были все основания для тревоги за их судьбы. Но, увиденное превзошло мои самые худшие опасения. С дрожью в коленях я сначала заглянул к соседу – отставному капитану, когда-то служившему техническим содержателем на старых броненосцах, и узнал, что мама умерла от сердечного приступа в мае, не пережив бесконечных уплотнений и голода, а Маша, до этого проживавшая вместе с матерью там же, как сказал старый ветеран, «повредилась умом…». Cтарик, Краюшкин, которому в том году исполнилось 63 года, после смерти своей супруги заметно сдал: как он сам говорил, «потерял смысл в жизни».
Если Машу новые «хозяева жизни» отселили в самую крайнюю комнатушку в правой части дома, то ему определили комнатку, которая располагалась за кухней и раньше предназначалась для прислуги. После смерти мамы, Краюшкин взял опекунство над Машей, готовил и приносил ей пищу, но в силу своей природной стеснительности, а больше, немощи, помыть и причесать ее не мог. Машу я нашел в дальней комнате без окон, «уплотненную» местным гегемоном в августе 1918 года, – чтобы не мешала проводить в доме шабаши местного, заводского совета. Маша узнала меня с трудом, принимая, то за Аркашу Хрущева, то за Славика… Слыша их имена, я всякий раз вздрагивал, потому как Аркадия давно не было в живых, а от Вячеслава не было вестей с марта 1918 года. Этим бредом, бедная Маша как бы и меня направляла вслед за ребятами, сгинувшими в огне проклятой Гражданской войны.
На запястьях машиных рук я обратил внимание на шрамы от порезов опасной бритвой: сколько же она, бедная, успела пережить за свои неполных 24 года… Отличаясь поразительным упорством, граничившим с болезненным упрямством, Маша свято верила в то, что Аркадий Хрущев вспомнит о ней и заберет с собой из Севастополя, в котором ей столько пришлось пережить. Должно быть, только эта «вера» удерживала сестру от самоубийства. Она панически боялась даже на час отойти от дома, чтобы «не разминуться с Аркадием…». После потрясений последних лет, Маша потеряла интерес к жизни, и совершенно опустилась; месяцами ходила не причёсанная в одной и той же одежде, спала не раздеваясь, питалась в основном с запущенного, но по-прежнему плодоносящего сада и маленького огорода, разведенного Краюшкиным вместе с соседями на месте двух клумб. Должно быть, если бы не живущий рядом Краюшкин, она умерла бы от голода. Не смотря на мои многократные просьбы, Маша не могла вспомнить, где Лида и куда уехала мама? На все мои вопросы, Маша тихо плакала и крестилась…
Краюшкин, увидав меня, по-старчески запричитал, поминая отца и то, что тот не дожил, чтобы увидеть меня офицером. Комнатка, где ютился Глеб Александрович, была чистенькой и опрятной, несмотря на старую мебель и ветхое белье; с койкой, застеленной по-солдатски… Когда я спросил старика, почему он не перебрался в большие, светлые комнаты, тот ответил, что много ли ему теперь надо… Да и потом, при очередной смене власти, уже не будет сил куда-то перебраться. Я вытащил из баула часть продуктов, собранных мне в дорогу еще в Екатеринославе; выложил несколько пачек в конец обесцененных денег, какие-то карточки – на мыло, керосин и спички. Смотря на Глеба Ивановича, я печально улыбнулся, подумав о том, что за какие-то пятнадцать лет бравый унтер-офицер, гвардеец, превратился в старичка, похожего на персонажей русских народных сказок, с болезненным румянцем на лице, обрамленном, седой бородой и усами с подусниками… Как бы, извиняясь передо мной, Краюшкин тихо сказал, что в нынешнем своем состоянии он не способен ухаживать за Машей; особенно в те периоды, когда она, не давая себе отчета в поступках, бранит его, отказывается принимать пищу. Правда, потом она приходит и просит прощения, но снова все повторяется, причем, все чаще и чаще… Как будто о чем-то вспомнив, Глеб Александрович достал из-под койки солидную пачку документов и различных справок, говоря о том, что мне следует пройти в городскую Управу и оформить на себя дом и участок. Подумав о том, что эта мера, хоть как-то защитит старика и Машу от очередной, вполне возможной вспышки анархии и беспредела, я взял документы и пообещал выполнить его просьбу.
Увидев всю эту жуткую картину, я не потерял самообладания, затопив титан, отмыл от многомесячной грязи ванную, и с большим трудом помыл Машу. Она вяло сопротивлялась и беззвучно плакала. Затем я накормил ее и Краюшкина вкусным обедом, приготовленным из пайковых продуктов. Эта ночь для меня была бессонной: Маша, сидя на своей постели тихо плакала и причитала, звала маму, а в краткие минуты забытья, что-то говорила во сне и стонала.
Рано утром, позавтракав вместе с Машей, и заперев двери, я планировал идти «определяться» в Морской корпус, а для начала отметиться в комендатуре крепости о своем прибытии. Каково же было мое удивление, когда дежурный помощник коменданта, ставя на моем командировочном предписании штамп о прибытии, как-то нехорошо хохотнул, и обращаясь к сидящему рядом с ним телефонисту, заявил: «Смотри ка, уже второй офицер прибывает из действующей армии в Морской корпус, занятия в котором планируются не ранее середины октября…». Важно надувая щеки и поглаживая свои редкие усики, оценивая мою реакцию, унтер продолжал: «Но, это не беда, не отправлять же вас обратно на фронт? Комендант крепости приказал включать вас в списки курсов по повышению квалификации офицеров артиллерии, занятия на которых уже проводятся в течение полутора месяцев в Михайловском форте Северной стороны. Сейчас я заполню на вас бланк нового командировочного в адрес Коменданта береговой артиллерии крепости, и заверю его у коменданта гарнизона. А прежнее командировочное предписание, с отметками о прибытии в Севастополь, вы сохраните и предъявите в октябре командованию Морского корпуса, если он к тому времени откроется, а у вас не пропадет желание в нем учиться…».
Я в очередной раз остро почувствовал, что звания прапорщика явно недостаточно, чтобы поставить на место, даже такого болтуна и прощелыгу, как этот писарь с лычками старшего унтер-офицера. После посещения родного дома у меня было такое состояние, что я готов был согласиться даже с возвращением в Екатеринослав. О причине этой путаницы с отзывом меня из действующей армии я узнал через пару дней, когда встретил Диму Хрущева.
Я был уверен в том, что, служа в канцелярии штаба порта, и зная о том, что принято решение Главнокомандующего Добровольческой армии о повторном открытии в Севастополе Морского корпуса, Дима испытывая «некоторую неловкость» от того, что в феврале сам он без весомых на тот момент причин покинул действующую армию, решил таким «незамысловатым» образом, сохранить мне жизнь в преддверии большого наступления на фронте. Более того, испытывая искреннею жалость к Маше, и тревожась за ее судьбу, Дмитрий изыскивал любые средства для того, чтобы я был рядом с ней.
При всех сложных служебных отношениях мы с Димой с раннего детства оставались друзьями. Среди возможных причин отзыва меня из армии, наиболее весомой нашли официальную – продолжение обучения в Морском корпусе. Тот факт, что до начала занятий оставалось более полутора месяцев не смутил умного и изобретательного Дмитрия. Неся на подпись начальнику штаба порта запрос на отзыв меня из действующей армии, Дима сослался на то, что сестре его друга угрожает смертельная опасность и помочь ей могу только я – ее брат.
Таким образом, Дима в полной мере использовал свое служебное положение, но на всякий случай, он надежно подстраховался. Отзыв меня из армии в Севастополь не был официально зарегистрирован в строевой части штаба тыла. Документ был оформлен в 2-х экземплярах, вместо 3-х, требуемых инструкцией. Отсутствовал экземпляр, который должен был сохраняться в архиве штаба. В этом случае, найти виновного в нарушении существовавших требований военной администрации было не просто, да и время было такое, что никто не стал бы разбираться, – почему офицер раньше срока отзывался с фронта. Кстати, аналогичную инициативу проявили родственники других бывших кадетов, поспешивших «отозвать» их из действующих армий и флотов. Этим было и вызвано «зубоскальство» унтера, принимавшего у меня командировочное предписание... Истории свойственны повторения. При поступлении в Военно-морские училища матросов и солдат срочной службы, для подготовки их к вступительным экзаменам отзывали с мест службы за месяц до начала экзаменов. И, опять-таки, сверхзаботливые родители находили возможность отзывать своих чад из частей за два-три месяца для того, чтобы они успели более основательно приготовиться к экзаменам.
На следующий день я с новым предписанием прибыл к начальнику курсов «переподготовки» офицеров береговой артиллерии – солидному полковнику со знаком академии Генерального штаба. Поскольку в предписании была указана моя последняя должность – заместитель командира специального поезда 10-го дивизиона бронепоездов, у начальника не возникло даже вопроса, почему я прибыл с опозданием на целый месяц, на то и обстоятельства военного времени.
Контрольно-пропускной пункт на территорию бывшего Михайловского форта находился в тридцати метрах от катерного причала. Когда-то, в период Крымской войны, территория Михайловского форта была с северного – берегового направления защищена кремальерной линией с малокалиберными орудиями. Примерно вдоль этой линии в последующие годы возникли строения с различными службами обеспечения повседневной деятельности тех частей, что располагались на объектах бывшего форта. За шестьдесят пять лет, прошедших с окончания Крымской войны, форты Северной стороны Севастополя в основном использовались как казармы для проживания и обучения личного состава многочисленных береговых батарей, а обширные подвальные помещения фортов использовались под склады флотского и крепостного имущества. С конца 19-го века в нижних ярусах казематов размещалась военная тюрьма Севастопольской крепости.
Без большого труда по характерным признакам я нашел штабной флигель и канцелярию школы. В командном флигеле – кабинет начальника и учебный отдел, канцелярия краткосрочных, трехмесячных курсов повышения квалификации офицеров артиллерии. С каждой очередной группой занятия начинались при накапливании 12-15 кандидатов на обучение. За свою непростую сорока летнюю службу я в три приема проходил курс обучения в военно-морском училище, два года обучался в академии и на курсах повышения квалификации офицерского состава, поэтому, я вполне могу судить о уровне целевого и общего образования и обучения в Императорской и Советской России.
Должен заметить, что самое эффективное и оправданное обстановкой обучение во все времена было на курсах, без большой разницы: двухгодичных, годичных, шести- или трехмесячных... Главное в том, что все эти курсы были в достаточной мере направлены на то, чтобы в кратчайшие сроки при минимуме теории дать максимум практических и прикладных навыков по основным направлениям военной техники и вооружений: в артиллерии, минно-торпедном деле, в связи, радиолокации, или по электромеханической специальности. Это, что касается специфики и уровня подготовки специалистов. Еще в большей степени это касается специализации командиров в вопросах применения различных видов оружия, управления кораблями и соединениями кораблей. Мне неоднократно приходилось слышать, когда толковые, отлично подготовленные преподаватели, сетовали на то, что академический курс, до пределов перегруженный теорией, не оставляет времени на передачи слушателям вопросов практики. В то же время, большая часть краткосрочных курсов, отбрасывая значительную часть теории, готовит слушателей к боевой деятельности….
Нагляднее всего, это мое утверждение прослеживается при сравнении уровня знаний и практических навыков, получаемых слушателями Николаевской Академии Генерального штаба с одной стороны и слушателями Высших Стрелковых и Кавалерийских курсов, с другой… Академия в большей степени готовила слушателей к штабной работе, а курсы – к командованию крупными пехотными или кавалерийскими соединениями.
Душа радовалась при виде родных летних севастопольских пейзажей. Особенно остро воспринималась разница в ощущениях на солнцепеке и в мрачных каменно-бетонных казематах. Снаружи – крымское лето, – белые известковые скалы дышат банной жарой. Летучие, кратковременные дожди только добавляют испарины и влажности воздуха… После них жара еще более ощутима. Блестит вода, блестят осколки битых бутылок на набережной, мягкое от известковой пыли шоссе и то блестит. Спустишься вниз, в казематы – подвальная, влажная прохлада, свет, как в средневековой тюрьме. Стены больше сажени толщиной. Окна- круглые амбразуры. Солнце мало куда добирается. Зато, только проснемся, видим открытое море. Прищурить глаза – светлые прорези амбразуры – точно три одинаковых картины на сером сукне. Красивее всего, когда небо ясное и ветер. По сине-зеленой равнине бухты – пенистые борозды. Иногда взгляд из каждой амбразуры дает свой особый вид. В одной – фелюга под парусами, в другой – длинный дымящий четырьмя трубами миноносец.
В стены ввинчены тяжелые железные кольца. Они ровесники батарей форта, им без малого сотня лет. Искусаны ржавчиной. Наиболее впечатлительные слушатели, – не знакомые с историей Крымской войны, решили, что к этим кольцам приковывали преступников. На самом деле к ним крепили канатами лафеты крепостных пушек, обстреливавших вход в гавань.
В те времена они не были такие ручные, как теперь, прыгали и брыкались, приходилось удерживать и усмирять при каждом выстреле… Бухнет и поехала назад, а под натяжением канатов, вернется в исходное положение. Это не полевые орудия, которые можно было передвигать с помощью лошадей, но и «катать» самим артиллеристам. Недаром в артиллерию брали самых сильных и смекалистых рекрутов. Помните, старую солдатскую поговорку – «Красивый в кавалерии, умный в артиллерии, пьяница на флоте, а дурак в пехоте…»
Питались мы плохо. Мясо дважды в неделю. Все время чувствуешь желудок. Пустота. У многих на лекциях кружилась голова. Мы почти все после тифа. Курсовое начальство не виновато. Что ни делай, на казенный отпуск продуктов, да с учетом тылового офицерского пойка, досыта не прокормить. Увеличить жалованье, или улучшить паек – поднимутся цены, игры еврейских коммерсантов на курсе рубля, уже в ту пору «привязанного» к фунту и франку… Черный хлеб, чай без сахара, опротивевшие блинчики с капустой. Тонкие. Немножко смазаны кислым молоком.
Офицерам, направленным на курсы из тыловых управлений и учреждений, по ночам не возбранялось подрабатывать в порту. Одевшись в рабочие спецовки, они разгружали пароходы со снарядами. Оплата труда – сдельная, а жены приносили еду.
Несколько раз брался описать нашу жизнь в ту осень 1919 года… Даже собрал «сборную солянку» из высказываний и впечатлений своего бывшего окружения той поры.
Кто относился к занятиям всерьез, тому работать на «стороне» некогда. Когда смотрели на витрины гастрономических магазинов, то больше матерились. И смешно, и обидно. Все не для нас. Прапорщики из недоучившихся юнкеров, слишком высоко ценя свое «офицерство», возмущались больше других.
– Пожили бы так, господа рабочие… Получают в десять раз больше, ничем не рискуют, и еще забастовки. Попробовали бы так у красных…
Днем в классах и специальных артиллерийских мастерских. Вечером у себя – в казематах. Опять таблицы стрельбы, задачи по артиллерии, знаменитые кривые, вычисленные французским генералом Персеном. Втянулись, – стало легче. Пока едва остается время, чтобы выкупаться. Вода в бухте теплая, как подогретое вино. Прыгнешь с парапета за батареей, и сразу заботы прочь…
Вечер конца августа 1919 года. На приморском бульваре концерт. В белой раковине, обведенной слепящей каемкой лампочек, зеленые френчи музыкантов.
Adagio lamentozo. Последняя часть шестой симфонии Чайковского. Послушные скрипачи, прижавшись щеками к колодкам, длинными истовыми взмахами оплакивают неудавшуюся жизнь. Все разом бархатно вздыхают валторны. Примирились. Все равно не помочь. Судьба. Тихо гудят контрабасы… Даже в звуках музыки – всюду чувствовалась грядущая смерть.
Юнкер Казаков стоит, наклонив голову. Из-за воротника гимнастерки поднялась белая, не обгоревшая на солнце кожа. Левой рукой оперся на спинку скамейки. Он самый перспективный из группы, по окончании кусов получит звание подпоручика артиллерии. Поручик Линко старательно следит за печально кивающей палочкой дирижера. Поглядывает на программу.
Скрипки чуть слышно всхлипнули. Кончилось. Юнкера зааплодировали не сразу. Вдруг только пауза. Господин во фраке неторопливо обернулся. Площадка оглушительно затрещала. Вольноопределяющийся гусар в краповых чакчирах, прикрыв рот, рявкнул себе под ноги:
– Браво, Сла-атин!
В первых рядах вырвались женские голоса.
Идем на берег. Надо размять ноги – программа по случаю бенефиса длинная, во втором отделении поет Собинов, а на сидячие места ни у кого из нашей группы денег не хватило.
От моря теплая сырость. Разогревшиеся за день кипарисы терпко и остро пахнут смолой. На серебристом небе пушистая чернь морских сосен. В аллее красные огоньки папирос то останавливаются, то чертят короткие быстрые дуги. Платья проплывают неопределимой формы пятнами. Шелестящий говор. Сдержанный офицерский смех. Идем почти в полной темноте, друг друга не видим. Одни голоса.
– Так вот, господа, – нельзя нашему брату серьезную музыку слушать. Развращающе действует…
– То есть почему развращающе?
– Накатывает прошлое, уходит желание воевать.
– Вздор, Казаков… музыка – музыкой, война – войной.
– У кого как… говорят, когда были в Киеве, один вольнопер из-за этого застрелился. Приехал с фронта, пошел на «Сказки Гофмана», а ночью хлоп… Оставил записку – воевать больше не могу, быть дезертиром не желаю.
– Кто-нибудь сочинил для чувствительности… Теперь таких людей нет.
– Уверяю вас, – правда.
– Тогда, значит, больной!
– А ты думаешь, мы все очень здоровые? Один у другого не замечаем…
Электрическая каемка вокруг белой раковины опять горит. Линко, терпеливо скучавший во время симфонии, довольно улыбается. Никогда не слышал Собинова.
«Все благо: бдения и сна
Приходит час определенный,
Благословен и день забот,
Благословен и тьмы приход…».
Жаль, без грима. Пожилой человек с глубокими морщинами вокруг рта. На висках зализы. В лейб-гвардии Сводно-конном полку сын-корнет. Юрий Леонидович. Да и тот старше Ленского.
В прошлом году «Вертера» было грустно слушать. Тусклый, стареющий. Сегодня, как до войны. Только не смотреть на эстраду и на публику, а просто закрыть глаза….
«И память юного поэта
Поглотит медленная Лета,
Забудет мир меня…»
Идем ко входу на Нахимовскую площадь… Похрустывает гравий.
Звякают шпоры на сапогах юнкеров.
– Господин прапорщик, скажите по совести – разве не развращает? Либо рассказ Лоэнгрина, либо война…
– Вам, Казаков, когда надо явиться в училище?
– Не позже часу.
– Значит, вагон времени… Переедем на ту сторону – выкупаемся. У нас отличное место около Михайловской батареи.
Катеров уже нет. Пришлось нанять ялик.. Перевозчик не торопится. Поскрипывают уключины, мерно опускаются весла. Черная вода при каждом ударе вспыхивает бледными огоньками. Казаков опустил в море руку. За ней тоже бежит светящийся след.
Любопытно мнение общевойсковых офицеров о моряках, прежде всего – о матросах. С добровольцами из числа матросов они общались редко, больше питались разными слухам и байками.
Делясь своими впечатлениями на тему о флоте, косятся в мою сторону, но с вопросами не подходят… В плохую погоду жалеют, особенно тех, кто боится морской болезни, хотя, сами представления не имеют об этом предмете… «…Сиди все время на корабле. В кубриках малых миноносцев повернуться негде. Насандаливай разные рукоятки, мой палубу. И самое главное, качка. Не служба, а даже и не сказать что. Должно быть, оттого старые матросы и стали такой сволочью…».
До боли дилетантское, но типичное отношение пехотных и артиллерийских офицеров к флоту…
– Какая же это, к чертовой матери, война… Полная безопасность, жратва на ять, с утра до вечера солнечные ванны… Плавучая санатория – стоит на ряжки посмотреть.
– Ловчильня… Там, кроме офицеров, и моряков-то настоящих нет. Знаю великолепно… Возьми – наши киевляне-реалисты… Целая компашка… В прошлом году служили в канцелярии, а надоело воевать – айда на броненосец. Кочевники… У одного брат – пехотный поручик. Теперь кочегаром… Выдал он себя за унтера – только чтобы приняли. Документы порвал. Тоже тип…
Всякий раз, как сухопутные добровольцы начинают при мне ругать морских, всегда вступаюсь за босоногих и полуголых. «Ловчилы» на кораблях есть, но пусть мне скажут, где их нет. Раз война, значит и уклонение от фронта. Людей не переделать.
…Когда на солнце градусов сорок пять тепла, а гавань, тепла как пруд, говорят иначе. На суше жарятся в толстых суконных френчах. Летнего обмундирования мало. Завидуют полуголым и босым.
На счет удобств и безопасности на кораблях, стоило бы им помолчать, особенно тем, кто о предмете спора и представления не имеет… Особенно на миноносцах и мелких судах тяжело. Убитые, утонувшие, изувеченные, обваренные паром. Зимой в Азовском море недалеко от Геническа затерло две канонерки и ледокол. Четыре месяца в стальных ржавых корпусах среди льдов. Ни угля, ни хорошей пресной воды. С берега обстреливали бронепоезда. Как погода получше – аэропланный налет. Несколько человек сошли с ума.
В очередной раз убеждаюсь в том, насколько разнится общеобразовательный и культурный уровень младших офицеров армии и флота. Окопные философы, мать их ити…
Здесь же воспоминания из 1920 года…
Дредноут «Генерал Алексеев» выходил в море редко. Не хватало угля для его огромных машин. Команде воевать почти не приходилось, но севастопольцы должны быть благодарны той команде за сам факт присутствия линкора на внутреннем рейде.
Двадцать первого июня, только отслужили благодарственный молебен по случаю победы над корпусом Жлобы, загорелись артиллерийские склады в Килен-Бухте. Рядом стояли океанские пароходы «союзников», груженные снарядами. «Citta di Veneria» и «Саратов». Взорвись они, разрушило бы целые кварталы.
Видел, как охотники с «Алексеева» на катерах и баркасах отводили транспорты на буксире. Грохочущая туча, стальной град и на кипящей воде бесстрашные хлопотливые суденышки.
Присутствие на лекциях и практических занятиях, имевших прикладное значение, было практически стопроцентным, тем более, что учебные группы в потоке были немногочисленные. И, тем не менее, по вечерам, когда на следующий день не ожидалось занятий, требующих особой подготовки, мы группами выходили на Учкуевский пляж, до которого было ходу быстрым шагом не более 20-25 минут. Путь наш обычно лежал мимо старых пушечных и гаубичных батарей береговой артиллерии. При оставлении Севастополя немцам весной 1918 года, значительная часть орудий была взорвана, другие орудия стояли без замков… Орудийные дворики основательно заросли травой; одноколейки для подвозки снарядов к батареям были частично разобраны, оборудование разграблено… Печальная картина, разрушения и запустения.
Если от Михайловской батареи повернуть на север, пройти мимо взорванных пушек бывшей 7-й батареи, подняться на поросший тощей травой холм, обрывавшийся вниз отвесным обрывом, и взглянуть на право- был виден знаменитый Учкуевский пляж.
От наших юных коллег-сергиевцев, проходивших трехмесячный курс обучения в Северном укреплении, было еще ближе. Особенно, если пройти через капонир северного фаса укрепления. Каменная обшивка рва кое-где обвалилась. Можно, спустившись в ров, вскарабкаться на северную его стену.
Если преподаватель скучный, а переклички делать не любит, обязательно нескольких слушателей на лекции не хватает. Купаются, загорают…
В тот период, когда я писал воспоминания о периоде пребывания в Севастополе в 1919-1920 года, я частенько обращался к внуку, в то время преподававшему на Военно-морском факультете Нижегородского училища тыла, и бывшему, что называется – в теме учебного процесса в военных училищах. Находились темы для обмена мнениями…
«…Бывало, что кто-нибудь из отделенных офицеров, в чью обязанность входил контроль за посещение нами занятий, возьмет и явится на берег в казенное время. Как раз, когда занятия. Выход один – скорее в море и подальше от берега. Ходили на пляж и официально – строем с отделенным офицером и трубачом. Очень скучная история, с учетом того, что в строю находились поручики и капитаны, и смех, и грех… Команду всегда уводят в самый дальний конец пляжа, где публики не было.
На пляжах в черте города особые строгости. Женщинам полагалось купаться не иначе как в купальных костюмах. За этим следила полиция и местные поборники высокой нравственности, – обычно из числа дряхлых отставных офицеров.
Учкуевка в ту пору считалась загородным пляжем. Были времена, когда этот пляж предназначался для коллективных купаний подразделений крепостной артиллерии и штатских обоего пола туда вообще не пускали. Теперь, когда от одиннадцатидюймовок на позициях старых батарей остались одни стальные поржавевшие пеньки станин, то некому стало и здесь поддерживать порядок. Он, собственно, и не нарушается, но иностранные матросы в немалом удивлении. По вечерам они приезжали на шлюпках с кораблей – стационеров, стоявших на внешнем рейде. Шлюпки с этих кораблей медленно крейсировали вдоль берега, и должно быть, англичане, и французы ощущают себя как туристы в сафари, или диких прериях.
До обеда на пляже ничего особенного, и уж точно – любопытного. Купаются больше «настоящие» дамы. На них скучные длинные рубашки из плотной полотняной материи. Мужчины без купальных костюмов, но в приличном отдалении от дам.
Ближе к вечеру, когда у военных нет занятий, съезжаются из Севастополя «ненастоящие», вольноопределяющиеся дамы. Весело и уверенно раздеваются, где придется. Деловито свивают чулки. Купальные костюмы произвольного образца. От заграничных цветных трико с вышитыми кошками и птицами до полотенца вокруг бедер. На некоторых совсем ничего. Это уже смотрится несколько вызывающе. Тут уже определенно было, где принять меры полиции и порезвиться поборникам высокой нравственности.
Солнцу помогает горячий рассыпчатый песок. Белой кожи мало. У трех солдат из подразделения, обеспечивавшего учебный процесс на наших курсах, спины уже ярко-розовые. Еще немного полежат – спать не будут. Больше всего одноцветно-коричневых. У бронзовокожева поручика-авиатора между лопатками африканская чернота. Линко в июле обжегся и не может избавиться от пятен. Ему уже дали кличку – «немытый леопард».
Вперемешку с людьми свертки одежды. Мятые френчи, брюки с леями, матросские тельники, казенные подштанники с длинными завязками. Дамские платья сложены аккуратными квадратами. Внутри белье. Сверху туфли, начиненные мягкими роликами чулок.
В более позднее советское время, когда борьба за высокую нравственность, будет периодически «сваливаться» на пропаганду свободной любви, военные на пляжах будут поставлены «вне закона». Во всех приморских гарнизонах появятся так называемые «солдатские» пляжи. До конца 60-х годов сохранялся «солдатский» пляж в бухточке при входе на территорию Херсонесского заповедника с юго-востока. Это было предпринято, прежде всего из тех опасений, что слишком эмоциональные дамы могли попадать в обморок от тлетворного запаха солдатского нижнего белья, а больше во избежание того, чтобы воины с распухшими от застойных процессов гениталиями, не лишились чувств от одного вида оголенного женского тела.
А, между тем, мои «сокурсники» млели от одной только близости теплого, южного моря. В воспоминаниях капитана Раевского появляются строки: «…Ветер спал, но море еще не успокоилось. После каждого вала на берегу белый пузырчатый след. Не успеет пропасть и опять по укатанному песку бесшумно и неожиданно далеко взбегает последыш разбившейся волны. В мятущейся воде загорелые руки. Моряки дальше всех. Головы, как черные мячики. Сухопутные поближе к берегу. Визг, крик, кого-то топят, схватив за плечи…. Сплошная идиллия… …Пока в форме – все взрослые. Голяком – кто как…».
…Курс обучения завершился. Испытания все в один день. Утром в мастерских сдача экзамена по знанию материальной части. Потом на берегу бухты – упражнения с приборами и планшетами. После обеда собрались в классе. Сдали тактику. Последним – самый сложный курс – боевое применение артиллерии с практическими задачами по стрельбе. Доски вынесли в сад. Поставили полукругом. За столом – начальник школы и комиссия. По черным полям бегали солнечные зайчики. Мешали писать.
– Благодарю вас, прапорщик. Достаточно!
Поклонился, щелкнул, как водится, каблуками стоптанных ботинок. На следующий день выдали удостоверение об успешном окончании двухмесячных курсов. Никого из состава комиссии не смутил тот факт, что я застал только последний – второй месяц занятий.
В течение всего периода обучения на курсах повышения квалификации офицеров артиллерии, я практически был лишен возможности бывать дома и помогать Маше. Все слушатели курсов были обязаны быть в расположении Михайловского форма к 6 утра. В этих условиях, даже те офицеры, у которых семьи жили на городской стороне Севастополя, могли бывать дома лишь по воскресным дням, а для поездки в Севастополь в рабочие дни были вынуждены выписывать командировочные предписания. Доложив руководителю курсов о своем сложном семейном положении, я получил возможность по средам убывать с 17 часов в город, возвращаться в четверг, первым катером, точнее – «яликом» к началу занятий в 8 утра. За первые три дня недели я старался скопить или приобрести какие-то продукты, чтобы за пару вечерних часов приготовить пищу для Маши на последующие три дня.
По объему и содержанию занятия на этих курсах отличались от аналогичных курсов ноября–декабря 1917 года, прежде всего упором на теорию и практику управления стрельбой береговых батарей, в том числе – по береговым целям.
По окончанию занятий и сдачи выпускных зачетов большая часть офицеров, командированных на курсы из своих частей, должны были в кратчайшие сроки вернуться в части и продолжить службу на прежних должностях. Кого-то ждало повышение в должности. Офицеры, служившие в Севастополе и в гарнизонах Крыма, возвращались в свои части, штабы и управления. Я же опять оказался в затруднительном положении.
Согласно последнему командировочному предписанию, я был направлен на курсы, не командиром дивизиона бронепоездов, а Комендантом Севастопольской крепости: теперь мне, вроде как, предстояло вернуться в его распоряжение, потому как до начала занятий в Морском корпусе оставался, как минимум – месяц. Более того, на этот период мне предстояло «прикрепиться» к одной из воинских частей Севастопольского гарнизона, и при этом объяснить причину, почему, по окончании курсов я не отправился на фронт в распоряжение командира 10-го дивизиона бронепоездов, который командировал меня в Севастополь. Перед убытием в штаб Севастопольской крепости, пошел проститься с руководителями курсов и преподавателями.
Преподаватель тактики, который как-то благоволил ко мне, считая, что я похож на его младшего сына, предложил остаться на курсах еще на месяц. По распоряжению Ставки Главнокомандующего, каждая из артиллерийских бригад и отдельных дивизионов Добровольческой армии должна была направить на месячные сборы офицеров, для получения практики корректировки стрельбы артиллерии при помощи аэропланов. С этой целью на базе Качинской школы морской авиации открывается специальный курс для подготовки офицеров-наблюдателей. Практические полеты планировались в авиационной школе. От командиров артиллерийских частей, состоящих в резерве или, пребывающих в фазе формирования, уже поступали заявки. В этой связи от штаба Севастопольской крепости следовало послать ходатайство о продолжении моей учебы на вновь образованных курсах. Это был для меня реальный шанс, без каких-либо объяснений и уточнений, получить практику пилота-наблюдателя, приобретя навыки ведения воздушной разведки и корректировки стрельбы артиллерии.
Подпоручики Толмачев и Патронов тоже выдержали экзамены одновременно со мной и, числясь «в распоряжении командующего севастопольским сектором береговой обороны», изъявили желание продолжить учебу, и уже получили разрешение командования.
Качинская школа авиации в этот период формировала отряд воздушной разведки и целеуказания наземным частям, прежде всего – дальнобойной артиллерии. Меня печалил лишь тот факт, что, находясь на казарменном положении в Каче, я был бы лишен возможности оказывать помощь Маше, состояние которой вызывало большие опасения. Краткий теоретический курс по артиллерийской разведке… Еще более краткий курс по организации полетов авиации с целью разведки…
При первом же полете непередаваемые ощущения. Полный газ. Пропеллер ревет. Больше нет толчков. Летим. На земле мчатся тополя и серые коробки домов. Замедляют бег. Уменьшаются. Старый учебный «Моран-Парасоль» понемногу набирает высоту.
Смотрю вниз – мир как бы расплющился. Крыши красными прямоугольниками, кругом зеленые кружки деревьев. Вместо стогов желтые кляксы, обведенные серой натоптанной каймой. Временами, впечатление такое, что мы не движемся, а висим на месте. За прозрачным целлулоидным козырьком ветра нет. Высунешься – ураган. Сразу слезы на глазах. Внизу медленно разматывается цветная, ранее знакомая, поэтому понятная карта. Наползло море. Нарисовано ультрамарином. Поля водорослей обозначены темно-зелеными пятнами. Опять надвигается земля. По сторонам извилистой речки обозначена деревня. Речка – Кача. Паутина тропинок. Желтые кружки. Аккуратно оттененные гряды.
Рев оборвался. Малый газ. Звенят тендеры. Катимся с горы. В ушах свист. Летчик обернулся. Улыбается.
– Ну как?
– Отлично.
– Тогда поехали наверх.
Опять ураган. Хвост опустился. Карта разрастается. Масштаб мельче. Шоссе белой ниточкой. За невидимым автомобилем стелется пыльный след. В голубой бухте палубы детских корабликов. Поля двинулись в обратную сторону. Курс на север. На горизонте осколок стекла – Евпаторийское озеро. Города не видно. Прикрыт горой. Больше не поднимаемся. Летчик поднял руку. Махнул два раза. Две тысячи метров. Говорит, что с этой высоты иногда бывает виден Перекоп. Сегодня нет. Бледно-сапфировая дымка. И осевший Чатырдаг тоже из сапфира. Все внизу. Кругом сверкающий воздух и ветер, какого не бывает на земле.
Мне было приказано с боевой высоты нанести на карту окопы в долине речки Качи. Осторожно развернул верстовку, наклеенную на коленкор. Нашел. Острым карандашом вычерчиваю мелкие зигзаги. Смотрю внимательно. Думаю не о них. Маленькое наше государство-республика Крым. На земле незаметно, в воздухе – жуть. Из конца в конец часа три на быстроходной машине. Дальше красные. До самого Ледовитого океана.
После рева мотора – шелест. Тендеры звенят. Мы на месте. Земля на нас. Фабричная труба вытягивается. Как раз навстречу. Целится в аэроплан. Бегут перевернутые тополя. Мотор недовольно фыркает. Люди на дороге. Ноги срезаны, но все равно люди. Баба в белом платке и солдат. Уплыли. Спрятались за пригорок.
Толчок. Еще толчок. Едем по полю. Летчик рулит к ангарам. Подбежали школьные солдаты. Рты открыты. Что-то кричат. Не слышу. С непривычки после скачка высоты в два километра – глухота.
Старший инструктор показывает мастерские. Окна открыты, но все-таки жарко. Мотористы работают в парусиновых костюмах, надетых прямо на голое тело. Аэропланный лак пахнет грушами. На огромных столах разложены пружины, клапаны, валы. Стальной звон. Внимательные лица. Мальчик лет пятнадцати оттирает суконкой закопченный цилиндр.
Вышли на воздух покурить.
– Видели наших молодцов? Почти все политехники… Сами знаете – студенты теперь надежная публика. В нашем деле главное. Иначе не усмотришь. Щепотку песку в клапан, либо проколоть изоляцию и готово. Или вот еще способ… В семнадцатом году «товарищи» в отрядах специализировались на подпиливании тросов. Понимаете, чтобы офицерье не летало и не мешало мириться с немцами… Сколько таких случаев было. На земле, при осмотре, не заметят – в голову не приходило. Потом крылья складываются, и машина вдребезги…
Еще до окончания месячного цикла обучения, в канцелярию штаба Качинской школы позвонил Дима Хрущев, и приказал телефонисту принять под запись телефонограмму за №№…, в которой слушателю курсов прапорщику Борису Емельянову предписывалось до 15 октября прибыть в Севастопольский Морской корпус, в связи с началом занятий. Передал… Подпись: старший делопроизводитель канцелярии штаба начальника Севастопольского порта мичман Дмитрий Хрущев. Нужно ли уточнять тот факт, что себя «любимого» Дима внес в списки в первой десятке, скромный был парень?
Когда эти строки прочитал мой внук Борис, он вспомнил, что при поступлении в Черноморское Военно-морское училище в июле 1967 года одним из первых среди шести сотен набиравшихся на 1-й курс курсантов был мичман срочной службы Голев, до этого служивший старшим писарем канцелярии штаба Главнокомандующего ВМФ.
После получения в Каче этой телефонограммы мне разрешили вне очереди в течение трех ближайших дней подняться в воздух, в том числе на разведку морской цели в 5 милях от берега. Мне очень хотелось получить удостоверение пилота-наблюдателя, и я рискнул обратиться к летчику инструктору группы подготовки истребителей поручику Константину Арцеулову.
Обратившись к нему по всей форме, и напомнил героическому поручику, награжденному четырьмя боевыми орденами, что мы с ним учились в одном реальном училище, и теперь, памятуя наше братство севастопольских реалистов я прошу его помощи в получении удостоверения пилота-наблюдателя, не «налетав» до требуемой нормы 2-х часов… Арцеулов обещал переговорить по моему вопросу с инструктором группы подготовки пилотов-наблюдателей, и сообщить о результате.
За несколько часов до моего отъезда из Качи, меня разыскали Арцеулов и мой инструктор и вручили мне от имени руководства школы удостоверение о присвоении звания пилота-наблюдателя 2-го разряда, свидетельствовавшее о том, что я прошел теоретический курс и «налетал» 12 часов с целью учебной разведки и корректировки артиллерийского огня. Дата… подписи членов приемной комиссии.
Я был предельно счастлив, и сообщил инструкторам, что сейчас же убываю в Севастополь для продолжения занятий в гардемаринской роте Морского корпуса. Арцеулов крепко пожал мне руку, и пожелал успешной учебы и дальнейшей службы. После секундной паузы он добавил, что очень сожалеет о том, что по причине болезни, он в свое время не смог закончить Морской корпус. Может показаться дико, но Арцеулов был отчислен из корпуса по состоянию здоровья с диагнозом «слабость легочной ткани, начальная стадия туберкулеза», не позволяющие продолжать учебу.
В тот день я еще не предполагал, насколько важны для меня окажутся эти два свидетельства об учебе на курсах при оформлении документов в канцелярии Севастопольского порта, перед направлением в Морской корпус.
Строевой писарь сверхсрочный старший унтер-офицер лет пятидесяти пяти напряженно, выпучив глаза, смотрел на мое командировочное предписание, с направлением на учебу, выписанное канцелярией штаба Верховного Главнокомандующего 20 августа 1919 года, с отметкой комендатуры о прибытии 24 августа, естественно без положенных в таких случаях штампов о прибытии к месту назначения – Севастопольский Морской корпус.
Унтер смотрел на меня, потом опять на командировочный бланк, успевший слегка износиться от долгого хранения. Ни слова не говоря, писарь с моим командировочным предписанием куда-то исчез… Ну, думаю, сейчас возникнут проблемы, с обвинением, чуть ли не в дезертирстве с театра боевых действий. Ожидая дальнейшую развязку, я приготовился, что называется – «включать дурака». Появляется стройный худощавый капитан 1 ранга с моим командировочным в руках. «Прапорщик, извольте объясниться – где вы пропадали в течение двух с половиной месяцев?»
Я молча раскладываю на столе командировочное предписание коменданта Севастопольской крепости о направлении меня на прохождение Училищного курса артиллерии, следом Свидетельство об их окончании с приложением оценочного листа, рядом – Командировочное предписание на курсы пилотов-наблюдателей в Качинскую школу авиации; следом – Свидетельство об окончании курсов, с присвоением мне квалификации – «пилот-наблюдатель 2-го разряда… Улыбаясь, каперанг протестующе замахал руками: «всё достаточно, а то, неровен час вы предъявите мне диплом об окончании Академии Генерального штаба…
Между тем, унтер что-то шепнул на ухо каперангу. Кадровик снова взглянул на Командировочное предписание о направлении меня для продолжения учебы в Севастопольский Морской корпус от вчерашнего числа и задал вполне естественный в этой ситуации вопрос: кем была подписана телеграмма о вызове вас на учебу в Севастополь? Я, не моргнув глазом, заявил, что под вызовом значилась фамилия начальника штаба Севастопольского военного порта.
– Я так и знал… А теперь ответьте: кто из ваших родственников служит в штабе порта?
Теперь, пристально и наивно глядя в глаза начальнику строевого отдела, я тихо произнес: «Ну, что вы, господин капитан 1 ранга, я таких родственников не имею…».
Коперанг, вздохнув, и обращаясь к унтеру, как-то безнадежно махнул рукой, как дал отмашку: «Оформляйте, а первое командировочное – уничтожить установленным порядком…». Это означало – сжигание в печке ненужных, ранее грифованных документов… Я свободно вздохнул. Старательно заполняя какие-то бланки, унтер, не поднимая головы, как бы себе под нос: «…далеко пойдешь, прапор, если только тюрьма или пуля не остановят …». Прав был, однако, старый писарь: и тюрьма была и пули не раз грозили мне…
Через полчаса я получил очередное Предписание, и на следующий день к восьми часам утра прибыв на территорию Морского корпуса, представился капитану 2 ранга Кольнеру, формировавшему гардемаринскую роту.
Иван Васильевич, извинился, что не может мне уделить более двух минут. Освободившись, Кольнер сообщил, что на данный момент среди восстановившихся в корпусе кадет бывшей 3-й роты ранее со мной учились Юрий Карцов, Дмитрий Агишев, Виктор Захарченко, Владимир Егорьев, Николай Пискорский и Александр Экк. Я был очень удивлен, не услыхав фамилии Дмитрия Хрущева, но уточнять что-либо у Кольнера в той горячке приготовлений корпуса к открытию не решился. Узнав, что в Севастополе у меня близкие родственники, Кольнер предложил мне, с учетом неготовности спального корпуса, до дня официального открытия корпуса, который планировался на утро 17 октября, ночевать у родных.
На причале я выяснил, что катер от Графской пристани в Голландию делает два рейса в 7 и 8 часов, а затем – в 17 и 18 часов. Первый рейс для служащих и сверхсрочников, живших в городе, и второй для преподавателей и офицеров корпуса. Кроме того, можно воспользоваться платными услугами яличников от Графской и с причалов Ушаковой балки. Последний вариант мне более всего подходил. Решив не дожидаться рейсового катера, нанял ялик и высадился на госпитальном причале. Когда-то милый наш домик, справа от входа на переходной мост выглядел каким-то облупленным, вокруг обглоданные лошадьми кусты. В оконных проемах вместо стекол – серая фанера. Печальная картина. В саду Хрущевых две пожилые женщины, тетки братьев Хрущевых, собирали яблоки – похоже в этом году их много уродилось.
Диму Хрущева я не вполне, но понимал, зачем ему учеба в корпусе, если в штабе порта у него спокойная и «хлебная» должность… Должно быть, поэтому, трезво оценив обстановку, он решил не спешить с восстановлением на учебе. Сначала зашел на половину дома Краюшкиных, сообщил Глебу Александровичу о том, что послезавтра открытие Корпуса. Услышав мое сообщение, он принял его как приглашение на мероприятие, приподнялся, подошел к зеркалу, молодецким движением рук, распушил усы… Наконец до меня дошло, что старик явно рассчитывает присутствовать на торжестве. Должно быть обиделся на то, что три года назад при первом открытии корпуса я его не пригласил, хотя тогда торжеств, как таковых, не было. Условились, что послезавтра в 7.45 выйдем на Ушаковский причал, куда зайдет рейсовый катер, идущий в Голландию, и он сможет присутствовать на торжестве.
Чтобы определиться в обстановке накануне открытия корпуса, 16 октября первым катером я направился в Корпус. За несколько дней корпус преобразился. Проходя через ротное помещение, младшей, кадетской роты, я увидел капитана 2 ранга Берга, назначенного командиром этой роты, при том, что ранее он собирался принять старшую, гардемаринскую роту. С присущей его землякам работоспособностью и дотошностью он привел обычную казарму в по-домашнему уютное, спальное помещение, с выравненными по линейке рядами коек, однообразно застеленных, так называемыми «конвертами» из одеял и простыней. Особый колорит помещению придавали литографии с видами морских сражений, помещенные в одинаковые рамки с пояснительными надписями. В помещении, отведенном под старшую гардемаринскую роту, все было значительно проще, и в чем-то даже ближе будущим обитателям этого жилища, хлебнувшим лиха гражданской войны, и большей частью участвовавшим в боевых действиях. На некоторых койках лежали нераскрытые рулоны матрацев, на других неопрятной горкой были навалены подушки без наволочек…
У кабинета командира роты стояла группа молодых людей в студенческих куртках, в солдатских гимнастерках, и даже в гражданских костюмах. Шел процесс приема и оформления будущих морских кадет старшей гардемаринской роты. Четверо, или пятеро матросов из роты обеспечения учебного процесса с явно недовольными лицами выметая сор из помещения, должно быть, специально подняли облако пыли.
Со стороны туалета и умывальника были слышны возбужденные голоса и чувствовался запах дешевого, пайкового табака. В курительной комнате стояли мои бывшие однокашники и одноротники по набору 1916 года. Поначалу мне показалось, что все они в офицерских званиях. Меня встретили радостными возгласами. Оно и понятно, ведь многих мы уже не увидим в заметно поредевшем строю на торжественном построении. Юра Кравцов, Дима Агишев, Витя Захарченко с погонами подпоручиков армии и артиллерии. Владимир Егорьев, Николай Пискорский и Александр Экк в полевых общевойсковых офицерских гимнастерках с гардемаринскими погонами. У Захарченко и Егорьева на груди поблескивали Георгиевские кресты 4-й степени. Если и раньше их заносчивости не было предела, по теперь рожи их сияли как надраенные пятаки, и они без конца косили глаза на свои «егории», полученные за бои в составе Восточной армии.
Уже тот факт, что морская офицерская форма была только на мне, вызывал с их стороны, не скрываемую зависть. Чтобы не вызывать еще больший антагонизм, я до поры не демонстрировал знаки отличия Ордена Анны 4-й степени, иначе бы наши «герои», усохли бы от зависти. Мы не виделись два военных года: разве это ли не повод для воодушевления и радужных надежд. Вспоминали период учебы в 1916-1917 годах, делились информацией об участии в боях, вспоминали тех одноклассников, с кем приходилось встречаться на дорогах гражданской войны.
Так складывались обстоятельства, что ни с кем из шести человек, стоявших теперь узким кругом в курилке, у меня раньше в корпусе не было дружеских отношений, не говоря уже о большей близости. И, тем не менее, нам действительно было о чем поговорить, о ком вспомнить, а кого, как выяснялось – и помянуть… Я в очередной раз пожалел, что рядом со мной не было Димы Хрущева. Юра Карцов, Дима Агишев, Володя Егорьев, Саша Экк и Коля Пискорский не были Севастопольцами, а с Виктором Захарченко, по причине его независимого, не сказать бы, заносчивого характера я избегал близкого общения. В какой-то связи вспомнили о Диме Хрущеве, и все присутствовавшие, естественно, помня о том, что мы с ним соседи по улице и друзья детства, разом повернулись в мою сторону.
Что мне оставалось делать: рассказал о наших приключениях в Кронштадте и на Волге; о нашем героическом рейде от Омска до Ростова. И завершил тем, что по семейным обстоятельствам мичман Хрущев был командирован в Севастополь и нынче служит в канцелярии Командира Севастопольского Военного порта. Последовала ехидная реплика Захарченко: «Ну, и что ж, похоже, что в своем нынешнем высоком звании он не собирается к нам присоединиться».
Я промолчал, а тот же Захарченко с деловым видом сообщил нам, что командир роты, по уши загруженный делами по приемке «молодежи», интересовался – в каком качестве мы желали бы участвовать в учебном процессе – в качестве слушателей. «Что нам позволяют, – Захарченко, сделав секундную паузу, бросил взгляд поверх наших голов, – офицерские звания и боевые заслуги, или, чтобы не вносить разнобой в ротную организацию, переодеться в кадетскую форму и встать в общий строй?»
Вопрос принципиальный. Военная судьба, не спрашивая нашего согласия, бросала нас по фронтам, похоже, кто-то был ранен, или контужен, а кто-то и отмечен за боевые заслуги. И теперь, перечеркнув эти два трудных, смертельно опасных года, отбросить их в сторону, и ради красоты парадного строя начать все с нуля, обрядившись в кадетские голландки и фланелевки…
Пока мы мучительно осмысливали предложение Виктора Захарченко, слово взял самый рассудительный и по-немецки основательный Александр Экк.
Обращаясь к Виктору, он сказал: «Витя, ты, должно быть, от избытка чувств забыл, что сейчас мы не на строевом собрании нашей учебной группы образца 1916 года… Мы помним и ценим твою кипучую деятельность на должности отделенного унтер-офицера. Сказал бы сразу, что Кольнер сосватал тебя на должность ротного портупей-юнкера, и мы бы все правильно поняли, и быть может, даже тебя и подержали бы. Но нам уже не 16 лет, и два года фронта у некоторых из нас засчитаны за шесть лет строевой службы.
Как ты себе представляешь Борьку Емельянова в ротном строю с муаровой лентой «клюквы» на кадетской форменке? Или ты предложишь ему ленту Анненского ордена на гардемаринский палаш прикрепить… Нет уж, как говорится, умерла так умерла… Ну, ладно, еще я, Пискорский и Егорьев, переоденемся в гардемаринскую форму, и то, на правах старших гардемарин оденем офицерские фуражки, а Емельянов, вообще может оставаться в своей форме, или, как я видел на фронте, на гардемаринский погон прикрепить прапорщичью звездочку. Ты, что не видал ту толпу, что крутится около кабинета Кольнера? Я, лично, не считаю себя ровней тем студентам, что последние годы штаны протирали в университетах, и курсисток за попки пощипывали.
Так что, передай нашему нынешнему «кэпу», что на общих построениях будем стоять отдельно на левом фланге, а на строевых смотрах, и на всяких там плац-парадах все в установленной форме встанем в общий строй». Было видно, что Витя Захарченко был несколько озадачен выступлением Экка.
Тем не менее, Виктор, не теряя присутствия духа, и, не собираясь и в этой ситуации «упускать бразды правления», предложил пройти к ротному баталеру и получить форменную одежду, положенную по вещевому аттестату гардемаринам. Дима Агишев, как самый приземленный из нас, не сказать бы, самый практичный, предложил, начать освоение территории не с баталерки, а с финансовой канцелярии, так как офицерам-фронтовикам, положено на время учебы денежное содержание по последней должности, и кой-какие «подъемные» на съем жилья.
Пожилой дядька с погонами армейского фельдфебеля, выглянувший из крошечного окошка финансовой канцелярии, «авторитетно» заявил, что «подъемные», в лучшем случае, будут выдаваться в расчетный день следующего месяца, а пока в кассе корпуса для переменного состава «нет ни копейки…
С получением форменной одежды вышло еще «смешнее»… Баталер, вытаращив глаза на нашу разномастную форму, заявил, что относительно обмундировки господ офицеров, он никаких указаний не получал, но по инструкции, все военнослужащие, поступившие в корпус, обязаны предъявить свои вещевые аттестаты, прежнюю свою форму сдать ему на ответственное хранение, только после этого они получат право на получение кадетского или гардемаринского обмундирования. После этого заявления, звучащего в явно нагловатой форме, мы еле сдержали Колю Пискорского, который со словами: «…я те с час на морде выпишу такой аттестат…», порывался «приподнять за грудки», баталера, видимо, давно не общавшегося с офицерами-фронтовиками.
Не знаю, от большой ли занятости, или не желая в общении с нами, «огрести» дополнительные проблемы, но все дальнейшие указания, касавшиеся бывших фронтовиков, командир роты передавал нам через Захарченко, который, как безошибочно «вычислил» фон-Экк, принял обязанности ротного портупей -юнкера. Как мы и предполагали, права на какие-либо привилегии нам приходилось, что называется, «брать с боя». Зная о том, что его койка будет находиться в «предбаннике» ротной канцелярии, Захарченко «великодушно» предложил нам выбрать свое «особое» место в ротном помещении. Поскольку ротное помещение, хоть и условно, но мощными арочными перекрытиями делилось на отдельные отсеки, мы выбрали отсек, смежный с ротным вестибюлем, и разгородили его дубовыми платяными шкафами. Получились четыре выгородки, каждая из которых предполагала два спальных места. По сообщению Захарченко, эта затея Кольнеру не понравилась, прежде всего, из опасения критики со стороны корпусного командования.
В ночь, предшествовавшую открытию корпуса, я ночевал дома, наскоро оборудовав для себя одну из проходных комнат, смежных с комнатой Маши. Мне показалось, что Маша немного «пришла в себя»; выходила опрятно одетая, причесанная. На выделенные мной деньги, Краюшкин подрядил одинокую богомольную старушку, жившую по соседству, и та, «за стол» приходила дважды в день на час, – прибрать в Машиной комнате, причесать ее, и раз в неделю – помыть. Такая плата – за право завтрака, обеда или ужина с подопечными, с давних пор охотно принималась домашними учителями, парикмахерами, уборщиками помещений. Для меня такой вариант был, в прямом смысле – спасением. Эта одинокая, богомольная старушка, часто по собственной инициативе, часами просиживала с Машей, выходила с ней в наш запущенный сад, о чем-то говоря, по кому-то плача…
17 октября я с Краюшкиным, одетым в опрятный мундир отставного надворного советника со знаками отличия Военного ордена 4-го и 3-го классов и Станислава 3-й степени, не стали дожидаться рейсового катера и на ялике переправились в Голландию.
В ожидании начала торжеств, я провел Глеба Александровича по ротным помещениям, приведенным в праздничный вид, показал по его просьбе помещения хозяйственных служб: кухню и столовую, где он любезно раскланялся с госпожой фон Брискорн. Старик, прищелкнул каблуками и галантно поцеловал руку старой даме, чем привел ее в неописуемый восторг. Осмотрели скотный двор, временную баню. Как и следовало ожидать, Глеб Александрович был поражен масштабами грандиозного строительства главного учебного корпуса.
Оценив в буквальном смысле приглашение мадам Брискорн «заглядывать к ней», на обратном пути в городок Корпуса, чуть ли не насильно заставил меня повторно подойти к домику кухни. По-своему приняв наш повторный за тридцать минут визит, заботливая хозяйка, опять-таки, чуть ли не насильно напоила нас крепким компотом с праздничными пирожками. Глеб Александрович в ожидании начала торжеств, кажется, уже был предельно счастлив. Только теперь, когда мы, казалось, успели насладиться всеми прелестями жизни, из Севастополя к пристани Морского корпуса стали съезжаться родители и близкие принятых в корпус кадет и гардемаринов. Гости прибывали на паровых катерах Корпуса и на частных яликах. На своих катерах прибыли командующий флотом вице-адмирал Ненюков и Главный Командир портов Черного и Азовского морей – контр-адмирал Саблин.
Маршрут гостей проходил по так называемому «белому» шоссе к главному зданию Морского Корпуса, затем гости входили поклониться иконам во временной церкви. В тот день их встречали епископ Вениамин, митрофорный протоиерей отец Сергий Спасский, настоятель церкви отец Александров и другие священники севастопольских церквей. Перед концом обедни командиры рот вывели гардемарин и кадет из церкви и провели на строевой плац между флигелями. Там они выстроились перед аналоем. К тому моменту в церкви на возвышенной площадке закончилась обедня. По Белому шоссе с хоругвями, певчими и гостями к ожидавшим его кадетам и гардемаринам спускался крестный ход. Священники и певчие подошли к аналою. Офицеры, дамы, гости с детьми встроились в каре на строевой площадке и начался молебен.
Красивый, торжественный и завораживавший самим процессом ритуал.
Католики и иудеи его критикуют за кажущуюся им излишнюю пышность и блеск золоченых риз. Но в истоке этой критики лежат их традиционная нищета, зависть, ограниченность и убогость мысли.
После окончания молебна к кресту потянулось флотское командование, корпусное начальство, офицеры, гардемарины, кадеты, за ними к кресту приложились родные и близкие. Священники обошли флигеля, где временно предстояло размещаться спальным помещениям и учебным классам, и окропили их Святой водой. Все это время играл оркестр Севастопольского полуэкипажа.
Ротные командиры повели роты к главному корпусу, где в единственном на тот момент достроенном зале были накрыты к торжественному обеду столы. Командование и гости пировали за длинными столами, установленными в соседней зале.
Командир кадетской роты капитан 2 ранга Берг, верный своим принципам и корпусным традициям, задержал свою роту в галерее главного здания и в присутствии родителей и гостей произнес приветственное слово… Во время обеда я на какое-то время отвлекся и потерял из вида Глеба Александровича, который сидел за гостевым столом среди самых почетных гостей, и с непривычки к такому именитому обществу, старательно выпивал вино за каждым тостом. В результате, он оказался среди родителей кадет, и после торжественной речи Берга, долго и прочувственно жал ему руку и желал всяческих успехов. По окончании торжественного обеда катера и вельботы развозили гостей.
Гардемарины после окончания обеда построились в ротную колонну и походным шагом направились в ротное помещение.
C разрешения командира роты я отправился сопроводить домой Краюшкина. Мое дальнейшее пребывание в корпусе осложнялось состоянием Маши, требовавшей постоянной заботы и контроля, что при предложенном нам казарменном положении осуществлять было нереально. Для решения своего непростого вопроса в назначенное распорядком дня время я направился на прием к директору Кадетского корпуса контр-адмиралу Ворожейкину с просьбой увольняться в город по вечерам. Минут двадцать прождал в приемной, дважды обращался к адъютанту, сидевшему за «конторкой» справа от двери кабинета. После третьей попытки дверь кабинета приоткрылась и я услышал громкий раздраженный голос: «ну что там у вас, войдите»…
Подойдя строевым шагом к адмиралу, стоявшему вполоборота у окна, представился: «Гардемаринской роты прапорщик по адмиралтейству Борис Емельянов»…
В ответ: «никаких прапорщиков и поручиков – вы все гардемарины… Имеющие боевые заслуги – старшие гардемарины… Почему не по форме одеты, что за лента из петли кителя торчит?» Подобного поворота я не ожидал, даже немного растерялся.
– Кстати, вы не родственник мичману Хрущеву? Ворожейкин потрясал какой-то бумагой со служебными штампами. Видите ли, адмирал Саблин ходатайствует о праве этого сопляка учиться в корпусе на правах вольнослушателя... А тут еще вы – наверняка с такими же просьбами… А ведь не подумало о том, что выполни я вашу просьбу сегодня – завтра в стою вашей роты и половины не останется… А отвечать за все мне – вашему директору…
Я мучительно гадал, кто мог предупредить Ворожейкина о моем намерении обратиться к нему с просьбой облегчить мой уход за сестрой… Думаю, да пропади ты пропадом: такое отношение и такая учеба – завтра же отправлюсь на фронт.
Адмирал выдержал паузу, делая вид, что просматривает какую-то бумагу…Выждав паузу, я заявил: «Как вы изволили заметить, ваше превосходительство, лента, торчащая из петли кителя, это знак ордена Анны 4-й степени для ношения на холодном оружии с надписью «За храбрость».
Опять взрыв эмоций: «Что за тон, прапорщик… Что вы себе позволяете? И что у вас за проблема, заставившая отрывать меня от серьезных дел?».
Приняв строевую стойку: «Ваше превосходительство на моем попечении психически больная старшая сестра, требующая постоянной заботы, и находясь на казарменном положении я не смогу оказывать ей помощь…».
«Гмм…больная сестра… А о чем вы думали, подавая рапорт на учебу в Корпусе?»
Отвечаю: «Рапорта не подавал, с фронта был отозван на учебу Директивой начальника штаба Добровольческой армии. Приехав в Севастополь, узнал о смерти матери и о тяжкой болезни сестры…».
Ворожейкин: «И что же вы теперь хотите? Организационный приказ, мной изданный, в связи с военным положением обязывает всему переменному составу корпуса находиться на казарменном положении».
Немного поостыв: «в течение пяти суток я приму по вам решение, до той поры разрешаю покидать корпус на ночь через день…».
Спускаясь вниз по парадной лестнице, заметил, что у меня развязался шнурок и наклонился его завязывая. Слышу, как из открытой двери кабинета директора: «Наплодили тут офицеров из сопляков; со всякой ерундой, требуют себе привилегий, забывая, что идет война. Кольнера ко мне!...»
Пройдя в ротное помещение впереди рассыльного директора, передал командиру роты, что его вызывает адмирал. Выходя из кабинета Кольнер вздохнул и осуждающего взглянул на меня: «Я же вас, Емельянов, предупреждал...»
Минут через пятнадцать Кольнер вернулся, сел в кресло и предложив мне присесть, закурил. «Я не хочу афишировать своих давних отношений с Машуковым: завтра он будет в хозяйственной части корпуса, выберете момент и передайте записку от меня – он поможет…»
Так, собственно, и произошло – через три дня в строевую часть Корпуса пришла выписка из приказа начальника портов о том, что, учитывая сложное семейное положение, мичману Хрущеву 1-му и прапорщику Емельянову разрешено посещать занятия в Морском корпусе на правах вольнослушателей, с сохранением окладов денежного содержания по последним должностям на флоте, или в действующей армии. Использование положенного продовольственного пайка – по усмотрению Хрущева и Емельянова. Это уже было сверх всяких ожиданий, но это особое положение на долгое время испортило отношение с некоторыми моими одноклассниками, прежде всего с Виктором Захарченко, который, по старой памяти, уже предвкушал применить по отношению ко мне свои властные полномочия.
25-го ноября, получив в финансовой канцелярии 180 тысяч деноминированных деникинских рублей, добавив к ним из заначки 300 тысяч, купил из-под полы у официанта в ресторане бутылку армянского коньяка и втихаря поставил в тумбу стола кабинета Кольнера. Через два дня Кольнер вызвал меня в канцелярию, закрыл дверь на ключ, и вынимая из стола коньяк, с таким сожалением посмотрел на меня, что мне без слов порицания стало стыдно.
– Прошу меня простить господин капитан 2 ранга, от радости, слегка ошалел....
Кольнер с улыбкой на лице: «Я знаю, что ваш отец генерал-майор Емельянов безвременно ушел из жизни. На открытии корпуса с вами был симпатичный старик с «георгиями» на груди – передайте коньяк ему с пожеланиями крепкого здоровья. Можете быть свободны…». Это был очередной сигнал о том, что от фронтовых порядков нужно было отвыкать, и учитывать, что Кольнер – это не Конев…
Даже с учетом того, что мне было разрешено свободное посещение занятий, я четко осознавал и тот факт, что, решив проблему «через голову» своего командования, в лице директора Корпуса приобрел злейшего врага, который при первой же возможности вышвырнет меня из корпуса как нашкодившего котенка. Пришлось в деталях изучить суточный распорядок дня, чтобы ненароком его не нарушить.
Подъем происходил в 6 часов утра. Кадеты и гардемарины, умывались, облачались в свое повседневное обмундирование и выстраивались в линию фронта перед зданием ротного помещения. В присутствии одного из ротных офицеров хором произносили утреннюю молитву. Затем проходили в ротной колонне мимо флигеля директора корпуса в направлении к саду Голландия, где на месте бывшей дачи командующего флотом, была временно оборудовала столовая. Занимая места у своих столов, по команде садились на места за столом.
Утром полагался сладкий горячий чай с белым хлебом, испеченным в корпусной пекарне. По выходным дням вместо хлеба полагалась сдобная булка. Выходя из столовой, мы, в ротной колонне следовали на места, отведенные для утренней гимнастики. Я до сих пор не пойму, из каких соображений гимнастика была после утреннего чая, а не наоборот. После гимнастики, потные и возбужденные, опять-таки в ротною строю, «разводились» по местам занятий в классах, или учебных кабинетах и лабораториях.
Я так рассчитывал время своего прибытия в корпус, чтобы к этому моменту быть рядом со своей учебной группой. Кадеты и гардемарины шли на занятия с полевыми сумками, в которых у них могли находиться учебники и тетради, которые накануне они брали для повторения в ротное помещение. Я для солидности и для удобства носил старый с латунными застёжками отцовский портфель. При каждом ротном помещении была классная комната, в которой в оговоренное распорядком время можно было почитать книгу, или повторить уроки.
К 9 часам утра на втором утреннем катере прибывали преподаватели и служащие корпуса, жившие в городе. Дима Хрущев пару раз воспользовался рейсом этого катера и получил внушение от начальника строевого отдела, идущего тем же катером. Во избежание подобных инцидентов я прибывал в Корпус первым катером в 7.30 и, находясь в расположении роты, пока остальные участвовали в чаепитии и делали гимнастику, успевал за 15-20 минут пробежать глазами вчерашние лекции. На занятиях мы с Димой садились за задней правой «конторкой».
В 11.45 заканчивался третий час занятий, в 12 часов по сигналу горном в ротном строю с барабанщиком впереди гардемарины и кадеты направлялись на обед. При том, что пайковые продукты я относил домой Маше, у меня была возможность перекусить в буфете для преподавателей, подойдя с краю к барной стойке, и не садясь за столик. После обеда полагался отдых. С 15 до 17 часов следовали очередные два часа занятий. С 17 до 18 три раза в неделю проводились строевые занятия под руководством одного из ротных офицеров.
В 18 часов с общего построения, роты направлялись на ужин. С 19 до 20 часов кадеты и гардемарины выполняли задание, готовились в очередным «репетициям».
Дважды в неделю после обеда давалось, так называемое в распорядке «личное время». Кадеты играли в городки, или в футбол; в ротных комнатах можно было почитать газеты и журналы, которые ротные почтальоны собирали в «подшивки» по месяцам.
В 21 час роты проходили по маршруту вечерней прогулки, иногда со строевой песней. По возвращению с прогулки, роты выстраивались в строй фронта и пелась хором вечерняя молитва. Затем выделялось время на личную гигиену, небольшую постирушку в специальной, «бытовой» комнате.
В 22 часа производился отбой.
Должен заметить, что этот распорядок, во многом не менявшийся двести лет был далек от совершенства. В распорядке дня военно-морских училищ советского периода тоже были недостатки, но были и преимущества… Так, после подъема, который в будние, учебные дни происходил в 6 часов утра, после 10 минут, отводимых на посещение ватерклозета, роты выстраивались на физзарядку в теплое время года – брюки- голый торс, в прохладное время – брюки-тельник… В морозы, если таковые случались, зарядка заменялась утренней прогулкой, по зимней форме… В обязательном порядке – спортивный бег в составе рот, затем – гимнастика в специально назначенных ротам местах. В летне-осеннее время – кросс по укороченной схеме завершился заплывом группами на водной станции. Уклонение от физзарядки строго пресекалось. Курсанты, уволенные на ночь в город, возвращались к подъему для обязательного участия в физзарядке.
После физзарядки, заправка коек и утренняя приборка на объектах роты, включая и внешние... После приборки, утренняя гигиена… Ловкачи пытались умываться в период приборки. Затем, по сигналу с вахты – построение на утренний осмотр внешнего вида. После осмотра, общее построение, переход в ротном строю на завтрак. Сразу после завтрака, из столовой – переход в учебный корпус, и четыре академических часа занятий, которые группировались в две «пары». Переход в расположение рот и приготовление к обеду. Общее построение и переход на обед. По окончанию обеда, переход в составе рот в учебные классы. После двух часов занятий, – в составе учебных групп переход в ротные помещения. С 15 до 17 часов – самостоятельные занятия по учебным группам.
В это время переход по учебному корпусу разрешался только для сдачи зачетов и получения индивидуальных консультаций. Заступавшим в суточный наряд в течение часа разрешалось находиться в расположении рот. Инструктаж суточного наряда по сигналу с вахты с 16 до 16.30. Два дня в неделю в течение этих часов разрешалось проводить спортивные мероприятия, но желающие могли заниматься самостоятельной подготовкой. В 19.00 – построение суточного наряда и караула, инструктаж, и «развод» под духовой оркестр. С 19.00 до 20.30 – обязательная для всех вечерняя самостоятельная подготовка. 20.45. окончание самостоятельной подготовки, переход в составе учебных групп в расположение рот.
В начале 70-х годов, в ряде училищ предусматривался, как в корабельном распорядке, вечерний чай. После чая – организованный переход в ротное помещение, в ожидании сигнала построения на вечернюю прогулку. Прогулки практиковались с пением ротных строевых песен. После возвращения с прогулки, готовились к построению по ротам на вечернюю поверку. Проверка наличия курсантов, чтение приказов и объявлений.
В 21.30 вечерняя гигиена, после которой разрешалось ложиться спать. В 22. 00 по сигналу – всеобщий отбой, с категорическим запрещением хождения по ротному помещению, за исключением посещения туалета.
Увольнение в город: для курсантов 1 и 2 курсов – суббота, вечером, воскресенье – в два приема: с обеда до ужина, и после ужина до 24.00.
Начиная с 3-го курса добавлялся день вечернего увольнения по средам.
Начиная с 4-го курса, при трехлетнем сроке срочной службы на флоте, к трем прежним дням увольнения разрешалось раз в месяц увольнять женатых и имевших родителей курсантов с вечера субботы до 24 часов воскресенья. С введением в армии и на флотах так называемой «контрактной» службы у курсантов, начиная со 2-го курса появились дополнительные льготы, применение которых во многом нарушали привычный и распорядок дня, и режим занятий.
Читатель, малознакомый с условиями службы на флотах и с учебой в Военно-учебных заведениях, может теперь хотя бы в общих чертах представлять различие в распорядке дня в Морском корпусе и в Военно-морских училищах Советской России в период с начала 30-х по конец 90-х годов прошлого века.
Теперь возвращаемся Морской кадетский корпус ноября 1919 года. Два раза в месяц я исполнял обязанности дежурного по учебному отделу: выдавал под роспись дежурным по учебным группам классные журналы, а в конце занятий контролировал своевременную сдачу этих журналов.
Раз в месяц я дежурил по столовой: проверял получение и закладку в котлы продуктов. Контролировал работу камбузного наряда, накрытие и уборку столов… Относя свой продуктовый паек домой – Краюшкину и Маше, я постоянно был голоден. Об этом знала мадам Брискорн и старалась незаметно меня подкармливать, причем, не только в дни моих дежурств. Дима тоже относил свой паек домой, где его с нетерпением ждали немного странноватые тетки и престарелая матушка. Пока был жив отец Димы, служивший в госпитале и получавший приличный паек, проблем с продуктами не было.
Дима, считая ниже собственного достоинства дежурить по столовой, три-четыре раза в месяц оставался старшим по охране территории и объектов корпуса. Дважды во время своего обеспечения, он получал нагоняй от директора, обходившего в вечерние часы объекты корпуса. Адмирал Ворожейкин, проявляя редкую злопамятность, во время служебных совещаний, не раз поминал нас с Димой, особенно после случая, когда из корпуса со скандалом отчислился кавалерийский подпоручик, в свое время отчисленный из Николаевского училища, а затем решивший «завершить» свое военное образование в нашем корпусе. При этом, он не ожидал, что его – боевого, заслуженного офицера «посадят» на казарменное положение… Неоднократно, видимо, ссылаясь на нас с Димой, он требовал для себя права свободного посещения занятий, и был крайне разочарован отказом в этом директора корпуса.
Анализируя теперь, по прошествии 70-ти лет те события осени 1919 года, можно с уверенностью сказать, что сам факт «реанимации» Севастопольского Морского Корпуса носил вымученный, частью нелогичный, а больше – отчаянный характер. Воссозданием своим корпус, как правильно заметил самозваный его историограф капитан 1 ранга Владимир Владимирович фон-Берг, на все 100% обязан какой-то сверхчеловеческой энергии и титаническим усилиям Николая Николаевича Машукова.
Моделируя наиболее вероятный ход мыслей этого выдающегося военного руководителя и грамотного администратора, можно с большой вероятностью утверждать, что, анализируя отчаянные и не всегда успешные боевые действия на Азовском море в поддержку правого фланга Добровольческой Деникина, а затем и Русской Врангеля армий, Машуков наверняка, предвидел неотвратимое падение Белого движения. И, если барон Врангель, приняв командование над фактически разгромленной Добровольческой армией, основную свою цель видел в спасительной эвакуации частей армии и всех тех, кто бежал в Крым от большевиков, то Машуков создал на базе Морского корпуса базу для спасения военной молодежи, связавшей свою жизнь с корпусом и флотом в этот грозящей катастрофой период. Человек с острым, практическим умом, Машуков не рассчитывал обеспечить на базе с трудом возводимых учебных корпусов полноценного учебного процесса, – весь расчет был на голой энтузиазм неравнодушных к его проекту офицеров флота и преподавателей при полном доверии своим руководителям кадет и гардемаринов.
Если для кадетских классов были созданы сносные условия для организации учебного процесса на базе примерно равного уровня гимназической подготовки, с добавлением ряда военно-морских дисциплин, то для наших 20-летних физических и моральных «подранков» гражданской войны, получивших определенный служебный и боевой опыт, организовать эффективную специальную подготовку было весьма проблематично. Первоначально предполагалось распределить «фронтовиков» по всем четырем учебным группам гардемаринской роты, вроде как для передачи патриотического духа бывшим студентам и гимназистам, принятым по образовательному цензу. Затем была сделана попытка назначить двух-трех фронтовиков в качестве отделенных командиров в помощь курсовым офицерам младшей, кадетской роты.
Перечислив шестерых кадет нашей бывшей 3-й роты, я не упомянул, что в нашу гардемаринскую роту были приняты 12 бывших юнкеров, расформированных в Полтаве и в Одессе кадетских корпусов. Не все они получили боевой опыт, но среди них были и те, кто успел стать и прапорщиками, и подпоручиками, первые полгода числился один поручик, о котором я уже упоминал. Этот офицер, очень болезненно реагировал на попытку лишения его офицерских привилегий, и после первого семестра, он был откомандирован в войска фронта. Проблема формирования коллектива была, прежде всего, в том, что в свое время мы поступали в Морской корпус следуя семейным традициям, частью по призванию, а этим ребятам, для завершения военного образования не с чего больше было выбирать и пришли они учиться «на моряков» больше из любопытства…
Для того, чтобы хоть как-то организовать и оптимизировать учебный процесс в течение первого месяца обучения все четыре гардемаринские учебные группы дважды перетасовывались, с перспективой сориентировать гардемаринов на службу в частях береговой артиллерии, в береговых частях обеспечения флота, и только в последнюю очередь – подготовить к службе на кораблях.
Можно себе представить, какие проблемы мы создавали своим преподавателям, у которых уже были сверстаны учебные планы, созданы и утверждены в учебном отделе конспекты лекций, семинаров и практических занятий. При такой чересполосице целей и задач у самих гардемаринов, стоило ли удивляться поголовной спячке на одних лекциях и крайне обостренному интересу к занятиям по другим предметам. Как выяснилось, большой потерей для Корпуса в части организации учебного процесса был фактический уход из него капитана 2 ранга Машукова, который видимо, расценил назначение директором Ворожейкина, как недоверие к себе и предложенным им на эту должность кандидатам. Как всегда, у истоков всякого благого дела стояли бескорыстные энтузиасты, а плодами их трудов и достижений зачастую пользовались случайные назначенцы, способные загубить на корню начатое с успехом предприятие.
Вы спросите: какое дело было гардемаринам и кадетам до тех кадровых «разборок» в руководстве корпуса? Да выясняется, что самое прямое… Чтобы максимально мобилизовать учащихся любого учебного заведения на учебный процесс, следовало убедить их в необходимости и крайней пользе от этих занятий. Наблюдая же бестолковщину в системе подборки изучаемых предметов и отсутствие четко выраженной цели занятий, не стоило ожидать высоких результатов обучения. Гардемарины, успевшие получить первичные основы общих наук и военно-морских знаний, с полным на то основанием могли ожидать получения тех знаний и навыков, которые им потребуются при службе на кораблях и в частях флота.
Внук рассказывал, что при едином учебном плане для занятий в четырех учебных ротах Корабельного факультета, изначально были сформированы классы «прибористов» и «материальщиков», с перспективой первых по выпуску назначать на должности командиров групп и инженеров по управлению приборной частью корабельных ракетных комплексов, а вторых – командирами батарей стартового оборудования тех же комплексов. Причем, в основе такого «деления», прежде всего, учитывались результаты вступительных экзаменов, то есть уровень общей подготовки. Более того, программа в классах «прибористов» в значительной мере была сориентирована на службу выпускников на атомных ракетных подводных лодках, что принципиально не увязывалась с кораблестроительной программой той поры – серединой 60-х годов прошлого столетия. И это притом, что в каждом классе находились курсанты, заранее уверенные в том, что служба на кораблях и тем более на подводных лодках им «противопоказана». Основывалась эта уверенность на том, что еще до поступления в училище «заботливыми» родителями для них были «забронированы» должности на полигонах и в военных институтах, приемках и даже в строительных батальонах…
И стоило ли при этом ожидать от такой категории курсантов повышенного интереса к навигации, кораблевождению и морской практике? В лучшем случае- пассивно-созерцательное, – ради получения проходного балла… Внук вспоминал, как учившийся с ним в параллельном классе сын начальника политотдела училища – Александр Беспальчук, начиная с четвертого курса, открыто «примерял» на себя должность офицера-испытателя на полигоне по отработке новых образцов ракетной техники… Стоило ли после этого удивляться, что он там и прослужил четверть века…
К счастью, в основной своей массе и гардемарины и преподаватели корпуса «образца 1919 года» были энтузиастами своего дела в процессе выполнения двуединой задачи: одни учили а другие – с переменным успехом учились, но преимущественно тому, что по их убеждениям могло пригодится им в служебной практике.
Причем, что касается гардемаринских учебных групп, выход был найден и не самый плохой. Каждый из преподавателей-специалистов сформировал группы гардемаринов, стремящихся кроме программных часов, отведенных на изучение специального предмета, специализироваться по одному из конкретных направлений будущей службы. Это могли быть навигация и девиация компасов; основы сигнализации и связи; теория и практика стрельбы корабельной артиллерии в особых условиях; теория и практика применения минно-торпедного оружия. Преподаватели, практически денно и нощно находившиеся с нами, с готовностью и с полной отдачей сил делились с нами своими знаниями и практическими навыками.
При планировании занятий в 1-м семестре 1920 учебного города начальник учебного отдела капитан 1 ранга Александров, усмотрев в подобной системе подготовки особый смысл, выделил два дня в неделю – пятницу и субботу, для занятий по специальным группам. Гардемарины, не охваченные этой системой занятий, могли в эти дни заниматься самостоятельной подготовкой.
Внук мне говорил, что в период его учебы в Черноморском училище, а позже при преподавании в Училище тыла, при кафедрах существовали, так называемые – Научные группы курсантов, объединенные общей системой ВНОК… Часть курсантов с интересом и с несомненной пользой занимались в этих группах; для значительной же части курсантов это было пустое отбытие номера»…
К примеру, один из курсантов 3-го курса факультета тыла ВМФ в течение полугода «разрабатывал» донную акустическую мину с отделяющейся боевой частью. Это при том, что курсант этот по окончании училища был назначен начальником продовольственной службы атомного ракетного крейсера Тихоокеанского флота… Лучше бы разрабатывал прибор для стабилизации варочной платформы для пищеварных котлов, включавшейся при приготовлении первых блюд на корабле во время сильной качки…
Безусловно, крайне ограниченные условия быта и учебного процесса в Севастопольском Кадетском корпусе, смотрелись более чем убого по сравнению с условиями в Морском кадетском корпусе Петербурга. Между тем, размещение корпуса в глубине внутреннего рейда Севастополя позволяло кадетам при желании наблюдать взлет и посадку самолетов морской гидроавиации, отслеживать элементы распорядка дня и ход отдельных учений и тренировок, проводившихся на кораблях, стоявших на рейде. При желании можно было наблюдать маневрирование этих кораблей при выполнении сложнейшей операции морской практики – постановку на якорную бочку, или на «бакштов»…
В полутора верстах от территории Корпуса находился флотский артиллерийский арсенал, при посещении которого кадеты могли наблюдать и даже участвовать в процессе снаряжения различных видов боезапасов корабельной и береговой артиллерии. В 500 метрах на противоположном берегу Северной бухты находились минный и торпедные арсеналы… Не более чем в 2,5 верстах находились стационарные береговые батареи, с вполне современным для того времени вооружением. Другое дело, что при неоднократной смене власти часть орудий было демонтировано, или взорвано… В распоряжение командования корпуса были выделены три стареньких миноносца, ранее находившихся на хранении в порту, а фактически, частично разграбленных, основательно загаженных и в конечном итоге брошенных «революционными» матросами. В кратчайшие сроки эти боевые, когда-то грозные корабли были возвращены к жизни кадетами младшей роты и успешно использовались в учебном процессе по изучению устройства корпуса и систем корабля, артиллерийского и торпедного вооружения. Более того, на этих кораблях гардемаринами отрабатывались навыки по маневрированию в строях и ордерах по флажным сигналам Боевого эволюционного свода и по радиосигналам.
О таких условиях и возможностях для подготовки и отработки практических навыков в управлении кораблями даже мечтать не могли курсанты, в течение всех 80 лет своего существования Черноморского ВМУ, где подобные задачи решались на рейдовых катерах и на шатких и валких «ПОКах» – посыльных катерах, изначально предназначавшихся для перевозки людей между различными объектами в порту.
Более того, для отработки практических навыков по уходу, эксплуатации и управления парусными судами, к корпусу была приписана парусно-моторная шхуна «Мечта», на которой кадеты младших классов отрабатывали навыки матросов и боцманов, а гардемарины – шкиперов. При этом, не дожидаясь, так называемой летней кампании, группы кадет и гардемаринов направлялись на боевые корабли для закрепления теоретических знаний и отработки практических навыков от матроса до офицера-командира подразделения. Там же корабельные офицеры совместно с ротными офицерами корпуса принимали от кадет зачеты и экзамены, на каждом из этапов обучения. При этом, стоит заметить, что в прежние времена все эти элементы подготовки отрабатывались на кораблях учебной эскадры, а в условиях Севастополя весны и лета 1920 года учеба проводилась на кораблях, неоднократно участвовавших в боевых операциях. О таких условиях подготовки во все времена мог только мечтать любой юноша, основательно и всерьез решивший посвятить себя службе в Военно-морском флоте.
На обстановку в корпусе и на ход учебного процесса влияла обстановка на фронте, – прежде всего, результаты, достигнутые в ходе боевых действий Северо-Восточным отрядом кораблей, который вскоре возглавил Машуков.
Мы с Димой Хрущевым не злоупотребляли правом свободного посещения занятий, – в срок отрабатывали задания, успешно сдавали зачеты, а весной 1920 года – семестровые экзамены. В апреле мы были распределены на корабли для прохождения практики в качестве дублеров командиров рот и командиров артиллерийских башен и плутонгов на линкоре. Где-то по истечение первого месяца практики, интересуясь нашими успехами и возникшими проблемами на линкоре побывал Машуков, к тому времени, ставший капитаном 1-го ранга и командиром Северо-Западного отряда, оперировавшего против красной флотилии в Азовском море.
Посетовав на то, что за три прошедших недели линкор ни разу не выходил в море, мы просили Машукова посодействовать нам в продолжении практики на кораблях, участвовавших в боевых действиях. По ходатайству Машукова, группа из шести гардемарин была переведена на «эльпидифор» (корабль, предназначенный для доставки, высадки десанта и поддержки десанта), выполнявший рейсы из Севастополя в Ейск и Таганрог, для доставки боезапасов и продовольствия. Самостоятельно сформировав очередную группу из семи гардемарин, включая офицеров-фронтовиков, мы добились перевода на эскадренный миноносец, входивший в отряд кораблей артиллерийской поддержки десанта, высадившегося на таманское побережье.
Пересев на канонерскую лодку, выполнявшую роль флагманского корабля отряда, мы были готовы высадиться на берег, выполняя функции поста, корректировавшего стрельбу артиллерии кораблей. К большому разочарованию для нас, от первых же залпов корабельных орудий, красные конники не смогли удержать своих коней, и они, увлекаемые «стадным» инстинктом, устремились прочь от берега, сминая свою пехоту и мешая работе артиллерии. К сожалению, в той операции малочисленные белые части не смогли в полной мере воспользоваться этой благоприятной ситуацией.
Мы были довольны результатами корабельной практики, каждому из нас стало предельно ясно, на какие разделы теории и практики следовало обратить особое внимание в ходе очередного семестра…
Летом войска Врангеля наступали, тесня красные части в Северной Таврии, – появилась зыбкая надежда, что Крыму удастся отстаивать свою независимость. К сожалению, завершив перегруппировку, после боев с поляками, командование Красной армии получило возможность перенацелить на крымское направление огромные массы пехоты, а главное – конные армии. Гораздые на обещания советские военные руководители, приманив возможностью грабежа, сумели привлечь к наступлению в Таврии армию «батьки» Махно.
Последние два месяца существования корпуса гардемарины все чаще привлекались к охране наиболее важных объектов города и Севастопольской крепости, к патрулированию улиц… Кадет все больше отвлекали от учебы, поручая им охрану территории Корпуса. Меня все чаще направляли во главе групп кадет и гардемаринов для несения караулов во дворце барона Врангеля, в штабе порта и на других не менее важных объектах гарнизона.
В один из первых дней октября в Корпусе ожидали прибытия генерала Врангеля. К личности Врангеля не только в Советской России, но и в отдельных кругах эмиграции сохранялось отношение как к генералу, не выполнившему возложенные на него высокие обязанности лидера Белого движения. Между тем, в течение более полугода Врангель возглавлял небольшое, но мобильное военное государство, включавшее Крымский полуостров и часть Северной Таврии, провел ряд прогрессивных реформ, в промышленности и в сельском хозяйстве.
Он сумел добиться существенной военной помощи от Франции. При этом забывают, или специально умалчивают о том, что, приняв у Деникина разгромленную, деморализованную и откатывавшуюся к портам для эвакуации Добровольческую армию, он смог не только стабилизировать обстановку, изгнав красные войска из Северной Таврии, но и расширить свою деятельность на Кубани, успешно высадив десанты на Тамани, и подняв на восстание против большевиков кубанские станицы. Более решительно переломить ситуацию было нереально из-за многократного преимущества большевиков не только в живой силе, но и в технике, включая бронечасти и авиацию.
В те дни, как никогда раньше, на Врангеля смотрели с обожанием и с надеждой… Прибыв к нам в Корпус, Главнокомандующий обошел строй, внимательно оглядывая каждого кадета и гардемарина, как бы подпитывая их своей мощной энергией. Полновластный Владыка Юга России, по воле которого перемещались массы войск, повинуется армия и флот пробуждаются к жизни города и села Крыма…
Кадеты смотрели на Врангеля с юношеским восторгом, гардемарины с несомненным уважением …
«Вы все в зеленом, – говорит генерал. – Я привык видеть моряков в синем – это цвет вашего моря. Я дам вам синее сукно. Вам сошьют кителя, голландки и шинели…»
Будь проклято это сукно, и пошитая из него форма. Это она, сшитая на базе окружного ателье в Симферополя, чуть было не стоила мне жизни… Но это уже совсем другая история…
Генерал Врангель с директором корпуса, свитой и офицерами корпуса обошел жилые, учебные и хозяйственные помещения рот во флигелях, а затем поднялся по шоссе к Главному учебному корпусу. У входа в корпусную церковь барона встретил священник в полном облачении с крестом в руках. После краткой молитвы отец Александров благословил Врангеля и обратился к нему с теплым, прочувствованным словом, заканчивая его такими словами:
«Ты Петр – что значит «Камень». И на этом камне да созиждется храм сей. Помоги достроить эту Храмину во славу Господа и на радость флоту. Спаси сей дом от разрушения и укрепи его силой десницы своей».
Генерал приложился ко Святому Кресту и обещал взять Корпус под свое покровительство и способствовать его достройки. Обойдя все величественное здание все еще в недостроенном и частью только спланированном виде, Врангель поразился грандиозностью замысла этой оригинальной и красивой постройки талантливого инженера-строителя Александра Венсана.
Между тем, у флота новый командующий – вице-адмирал Герасимов Александр Михайлович. На моей памяти – это был уже четвертый командующий флотом. Адмирал с интересной и местами не совсем прозрачной биографией. Родился в 1861 году, то есть летом 1920 года ему было около 60 лет. Его самая высокая должность до большевистского переворота – начальник учебно-артиллерийского отряда кораблей и комендант морской крепости Петра Великого в Ревеле. В Добровольческую армию прибыл из отставки… Поначалу – командир портов на Каспии. В течение года – начальник Морского управления при правительстве Деникина. Несколько месяцев в той же должности при правительстве Врангеля. В июне 1920 года отправлен в Батуми в качестве старшего морского начальника в Закавказье, то есть убран из Севастополя: вроде как – с глаз долой… После эвакуации в ноябре 1920 года возглавил Морской корпус в Бизерте.
Герасимов посетил Кадетский корпус по плану его знакомства с флотом.
Несколько неожиданно и даже диковато было видеть адмирала, которому доверено командование флотом, в английском френче с широким поясом желтой кожи, с висящей поверх френча кобурой. При всем этом – с императорскими орлами на адмиральских погонах. Вспоминая явно комический вид этого военачальника, невольно приходит на память мерзкий большевистский стишок – с дешевой сатирой на адмирала Колчака:
«Мундир английский,
Погон французский,
Табак японский,
Правитель Омский…».
Колчак, командовавший общевойсковыми армиями Восточного фронта, был обречен носить армейский френч с адмиральскими погонами, а Герасимов, в таком «прикиде» в условиях Севастополя и флота вызывал, по меньшей мере, легкое недоумение у окружавших его моряков. Обходя строй кадет и гардемаринов, он снимал с их годов фуражки и внимательно их рассматривал, – оказывается, выискивая вшей... Мог ли тогда Ворожейкин предполагать, что по прибытии в Бизерту, Герасимов примет должность директора Корпуса.
Как я уже писал, правом свободного посещения занятий я не злоупотреблял, тем более что адмирал Ворожейкин, явно помнил о том, каким способом и с чьей помощью я добился этого права. Приходя домой около 23 часов, я заставал Машу спящей, но, где-то с мая у нее участились припадки, и тогда мне приходилось проводить у ее постели бессонные ночи, и только около 6 часов утра меня подменял Краюшкин. Но Глеб Александрович на глазах слабел, стал плохо видеть, а последнее время у него все чаще и чаще случались «провалы» в памяти.
Неожиданно наступал момент, когда он, как бы резко пробуждаясь, не мог вспомнить того, что с ним происходило предыдущие 20-30 минут. Причем, сам этого не замечал, а я старался его не расстраивать. Очередной начальник артиллерийских мастерских, узнав от кого-то из сослуживцев о бедственном положении Глеба Ивановича, как-то в мое отсутствие навестил его, и объективно оценив обстановку, особенно в той ее части, что касалось состояния Маши, уговорил гордого старика, вернуться на службу в канцелярию мастерских, якобы, для помощи молодому и неопытному заведующему техническим архивом… Выходя на службу в канцелярии три раза по два часа в неделю, Глеб Иванович стал получать морской паек, рыночная стоимость продуктов в котором превышала его пенсию в несколько тысяч раз. Кстати, о его провалах в памяти, меня предупредил полковник Бобров. Николай Павлович, который в свое время служил под началом моего отца, ценил и уважал Краюшкина, искренне сочувствовал нашей беде с Машей…
К сожалению, именно теперь, когда была решена проблема с питанием, оставлять Машу одну хотя бы на пару минут стало опасно. Пришлось убрать из ее комнаты все колющие и режущие предметы, прикрепить к полу стол и стулья, оставить только металлическую посуду. По ночам, находясь в полузабытьи, Маша стонала и как-то по-звериному выла… Жуткая картина. Еще в ноябре 19-го года, когда принималось решение о моем режиме посещения занятий, Ворожейкин, узнав в канцелярии наш адрес, и, якобы, проявляя заботу, а фактически проверяя достоверность сведений о состоянии Маши, посылал к нам корпусного врача в сопровождении фельдшера, и строевого писаря, – вроде как медицинская комиссия…
Со слов Краюшкина, врач уделил Маше не более пятнадцати минут: обычная методика – «покажите язык», закройте глаза, – протяните вперед руки… Выполняя последнее требование, Маша чуть не упала со стула и с ней началась истерика… Дав каких-то, видимо, успокоительных пилюль, врач, многозначительно пожевал губами, сославшись на то, что у него дела в госпитале, и не простившись с Краюшкиным, убыл из нашего дома. Должно быть, после этого «контрольного» визита врача контроль за мной и Хрущевым был ослаблен, но не настолько, чтобы мы могли расслабиться. По крайней мере, соблюдая ранее установленный режим посещения занятий и участвуя во всех общеротных мероприятиях, мы не давали повода к «репрессиям в отношении к нам со стороны командования корпуса. У командира роты претензий к нам не было, более того, мы, пользуясь правом выхода в город в рабочие дни, неоднократно выполняли его разовые поручения, как то покупали на черном рынке мастику для натирки паркетных полов, доставали в порту масляную краску для покраски металлического ограждения вдоль газонов, закупали дефицитные продукты для проведения торжеств ротного масштаба… Казалось, все бы ничего…
Но, после серии приступов безумия у Маши, и нескольких бессонных ночей, я, воспользовавшись тем, что был выходной день, с утра не пошел в корпус, а решил пройти в госпиталь к госпитальному врачу Василию Павловичу Загорянскому – старинному другу моего отца, и давнишнему приятелю Николая Аркадьевича Хрущева. Собственно, с подачи Димы Хрущева, я и навестил Василия Павловича. Взял с собой две золотые «пятерки», в надежде, что визит врача к пациенту в дом, расположенный от госпиталя в 300 метрах, не будет стоить мне более одной монеты, я направился в хирургическое отделение госпиталя, в котором Василий Павлович трудился в качестве флагманского хирурга флота.
Старый «казачина», как он сам себя величал, Василий Павлович сказал, что лучше всякого психиатра сможет освидетельствовать состояние здоровья дочери своего покойного друга. Загорянский со своими десятью пудами «живого веса» даже по госпиталю не ходил пешком. В госпитальных «дрожках» мы в две минуты добрались до калитки нашего дома, где с нетерпением нас ждал предупрежденный мной Краюшкин. Неплохо зная Загорянского, Глеб Александрович в моей комнате, смежной с комнатой Маши, накрыл стол для чая. Сев за стол и попивая чай в «прикуску» с пайковым сахаром, Загорянский минут десять-пятнадцать наблюдал за Машей через приоткрытую в ее комнату дверь. Отдышавшись после третьего стакана чая, протирая очки и посматривая на меня подслеповатыми глазами, сказал: «Я готов дать направление на стационарное лечение девушки в психиатрической лечебнице недалеко от Ялты… Это будет дорого стоить…».
Я не дал ему договорить, вынув из портмоне и положив на столе в рядок две блестящие золотые монетки, спросил: «Этого будет достаточно?»…
«Да, конечно», – сказал Василий Павлович и сгреб своей громадной, волосатой лапищей монетки… Договорились, что Глеб Александрович зайдет за документом через три дня.
Василий Павлович Загорянский был солидный человек, числясь на работе в Городской больнице и в Госпитале, и имея звание статского советника, он жил в шестикомнатной квартире на Екатерининской, но имел дома с участками на Мичманской и на Хрулевском спуске.
Как и было условлено, в назначенное время Глеб Александрович получил бланк с направлением, к которому были приложены наспех составленная история болезни и акт об освидетельствовании больной авторитетной комиссией со всеми подписями, печатями и штампами.
В один из воскресных дней, взяв у знакомого госпитального врача английский мотоцикл с коляской я направился в частную ялтинскую лечебницу для душевно больных. За десять десятифранковых золотых монет я и сговорился с «несговорчивым»? хозяином пансионата для душевно больных о помещении туда Маши. Сошлись на том, что я ежемесячно в кассу лечебницы буду вносить 180 тысяч рублей – мое денежное содержание в тот период.
В тот же день, вечером, вымыв и причесав Машу, я убедил ее в том, что нужно съездить на консультацию к известному профессору. Не мог же я сказать сестре, с какой целью я везу ее в Ялту. И она, бедняга, по –детски доверившись мне, согласилась на поездку. Всю дорогу до Ялты Маша молчала, задумчиво и печально смотря на море и горы, как бы навсегда прощаясь с ними. Расставаясь со мной, после осмотра ее врачом, Маша горько заплакала, поминая всех наших родных. Я даже засомневался в том, что правильно поступаю, оставляя ее здесь в этом приюте печали и страданий. Как бы уловив мои мысли, Маша вытерла слезы, и захохотала так, что дежурные санитары, тупо наблюдавшие сцену нашего прощания, грубо схватив ее за руки, потянули в сторону больничной палаты.
Прощаясь с Машей, я до конца не давал себе отчета в том, что в такой ужасной обстановке теряю последнего родного человека. Возвращаясь в Севастополь, и проезжая мимо гаража бронеавтомобилей на развилке Ялтинского шоссе, я, по согласованию с владельцем «мотора», заправил бак техническим спиртом, расплатившись серебряным брелоком, изображавшим кадетский погон, изготовленный для всей нашей учебной группы в 1916 году. Все прежние, так дорогие сердцу ценности, теряли всякий смысл…
Вернувшись поздно вечером домой, и оставив «мотор» во дворе, пытался заснуть, но только через пару часов, выпив водки, забылся в тревожном полусне... Снился молодой отец в форме подполковника гвардии, приснилась мама, тонувшая в какой-то темной воде, или трясине… Она протягивала ко мне руки, а я в каком-то оцепенении, не только ей не помог, а как-то пятясь удалялся от нее… Очнулся в 8-м часу, явно опаздывая на занятия в корпус. Да и состояние было такое- хоть вешайся. Кольнера я предупредил, что везу сестру в Ялту, но обещал вовремя быть в корпусе. В таком, в крайне угнетенном состоянии прошел на половину Краюшкина.
Зная о том, чем я занимался вчера, и оценивая мое состояние, Глеб Александрович начал суетиться, шарить по своим шкафчикам. Оказалось, что у него с осени сохранялась та бутылка коньяка, из-за которой я попал в дурацкое положение с Кольнером, но при всем своем желании он эту бутылку найти не мог. Я принес со своей половины бутылку чистого спирта, и только выпив 150 граммов, я вспомнил, что у Глеба Краюшкина больное сердце, изношены сосуды, и крепкий алкоголь ему совершенно противопоказан. Мне немного полегчало; я заварил пайкового американского какао. Выпили какао с солеными, твердыми как камень галетами. Глеба Александровича от выпитого спирта сильно развезло.
Я уложил его на кушетку, сам умылся холодной водой, и вернулся на свою половину дома, дальнейшее пребывание в котором становилось для меня пыткой.
Взял себя в руки, побрился и отправился на причал, с целью успеть к последней паре занятий. Удачно наняв ялик, переправился через бухту, доложил Кольнеру о своем прибытии. Иван Васильевич, видя мое состояние, не стал задавать мне вопросов и предложил до ужина отдохнуть в выгородке ротного помещения, предупредив об этом дежурного по роте. С этого дня, я все чаще оставался ночевать в ротном помещении, приходя в окончательно опостылевший мне дом только для того, чтобы проведать Краюшкина. Глеб Александрович каждый раз напоминал о том, что мне следует на себя перерегистрировать дом и участок. Выполняя просьбу старика, я отнес все собранные им документы, добавив к ним, свидетельство о смерти отца и отношение, оформленное в строевой части корпуса, свидетельствовавшее о том, что нахожусь на действительной воинской службе в Военно-морском флоте.
Не строя никаких иллюзий на то положение, в котором находились Крым, Севастополь и флот, я, тем не менее, заверил у местного нотариуса все документы, касающиеся наследования дома, а подлинники отнес на утверждение в жилищный отдел городской управы. Дали расписку в получении документов и обещали их рассмотреть в течение месяца. Нужно ли напоминать о том, что в связи с развалом фронта и наступлением красной конницы, с 15 октября началась эвакуация тыловых учреждений армии и флота, завершившаяся как раз 30 октября?
И смех, и грех, официальным домовладельцем я стал 28 октября 1920 года. Действуя, опять-таки, по настоятельной просьбе Краюшкина, подлинники всех документов я спрятал в подвале под каменной беседкой в нашем саду.
К истории подземелья на нашем участке я возвращаюсь в своих воспоминаниях к 1920 году, потому, как при обнаружении этого «схрона» отцом и Краюшкиным, я не мог в свои неполные 9 лет в полной мере оценить происхождение и предназначение этого сооружения. Тогда же, осенью 1920 года, хорошо себе представляя, что и дом и подземный схрон я, должно быть, вижу в последний раз, покидая Севастополь, мне пришлось уже с позиции прожитых лет вернуться к истории этой «подземной» проблемы.
Дело в том, что первый хозяин достраивал этот дом в 1878 году, в период войны с Турцией, когда турецкий броненосный флот, по сути, пиратствуя у Крымского побережья, неоднократно приближался к берегу в районе Большой Ялты, дважды жестоко обстрелял Феодосию. При этих обстрелах в Феодосии и Одессе погибло много мирных жителей. В этой обстановке наш потенциальный «домовладелец», изыскивая способ соорудить надежное убежище-укрытие, посчитал целесообразным соорудить его не в самом доме, где существовала опасность завала разрушающимися стенами входа в подвальное помещение, а в некотором удалении от дома. Строители наметили место в восьми метрах от восточного угла дома, вырыли в скальном грунте котлован, глубиной 6 метров, используя для облицовки старый, крымбальский камень из рядом находившегося карьера. Планируя двухуровневый подвал, использовали для перекрытий металлические двутавровые балки, что было новшеством в те годы.
С учетом того, что прежний хозяин работал подрядчиком на строительстве береговых батарей, при сооружении этого «схрона», как, кстати, и при строительстве дома использовался дефицитный в те годы бетон… Подволоком убежища служило мощное основание беседки, представлявшее бетонный диск, диаметром 8 метров и толщиной в 0,8 метра. Саму беседку оформили по стандартам того времени с купольным навершием со шпилем и флюгером. Основной вход в убежище замаскировали, оборудовав в тамбуре под беседкой хранилище для садового инвентаря. А уже в углу этого помещения 3 на 3 метра был оборудован люк с мощным кольцом, открывавшийся с помощью системы блоков и ручного ворота.
В том же скальном грунте на глубине 6 метров рабочие провели от основного убежища в направлении дома маленькую штоленку, шириной в 1 метр, высотой в 2 метра. Штольня, постепенно возвышаясь, выходила на уровень подвала под кухней первого этажа, и заканчивалась стеной кирпичной кладки с весьма оригинальной дверью. Крепкая дубовая дверь была замаскирована под столитровую бочку, встроенную в стену. При внимательном обследовании выяснялось, что вместо дубовых досок были использованы металлические полосы, сваренные и дополнительно укрепленные обручами и такого же металла. Не зная толщины стены, возникала иллюзия, что бочка в эту стену вцементирована. Если не включать буйную фантазию, то в первую очередь можно было предположить, что бочка предназначалась для хранения резервного запаса питьевой воды. Ключом для отпирания двери-«бочки» служили латунные краны, по внешним признакам, похожие на те, что служили для слива воды. Для отпирания этой замысловатой двери со стороны штольни, кран разворачивался на полный оборот против часовой стрелки…
По первоначальному проекту электричества в этом подземелье не было. На специальных подставках в нишах стены, стояли светильники, заправляемые керосином. Предыдущий владелец дома, покупавший его явно с целью перепродажи, и, скорее всего, не подозревал о существовании этого схрона-убежища, потому как ничего не сказал о нем Краюшкиным, покупавшим дом и участок. Кстати, беседка, служившая маскировкой и навершием подземелью, частично выходила за границы участка, и у Краюшкина из-за этого был конфликт с соседом – старым полковником. Но когда полковник помер, и забор участка был слегка перенесен, конфликт вроде как отпал… О существовании подземного «схрона» мы узнали совершенно случайно.
Во время одного из частых посещений дома Краюшкина, году, кажется в 1910-м, мы играли во дворе и в саду в казаки-разбойники и Вячеслав, которому тогда было лет 9, прятался в беседке в кладовке для садового инвентаря и своей тощей задницей уселся на кольцо от люка и поцарапал задницу. Невольно чувствуя свою ответственность, ведь дети играли на его участке, Глеб Александрович, внимательно обследуя кладовку, обнаружил люк с мудреным принципом открывания.
Поскольку рядом с беседкой был колодец, из которого брали воду для полива огорода, Краюшкин, не без основания, предположил, что люк, ведет в цистерну с водой. Вдвоем с отцом они открыли люк и спустились в тамбур, когда-то обшитый дубовым тесом, но из-за близости колодца, основательно почерневшим и местами подгнившим. Из тамбура, спустившись по скоб-трапу, они попали в помещение площадью не менее тридцати квадратных метров, высотой в 2,5 метра. При первичном осмотре помещение казалось совершенно пустым, – по углам какое-то тряпье, старые металлические ящики… Несмотря на четыре вентиляционные «отдушины», в помещении – сырость и холод. Собираясь подниматься наверх, отец в полутемноте зацепился ногой за какой-то выступ… Оказалось, кольцо люка в нижнее помещение.
Соблюдая осторожность, спустились туда. Первое впечатление – мастерская слесаря или токаря… Станки: токарный, слесарный, верстак для обработки древесины. Несколько лабораторных столов со всякими склянками, бутыли с химреактивами… В углу, прикрытый рогожей – древний дизель-генератор, бак для топлива, вытяжная труба… В подволок вмонтированы четыре подвесные керосиновые лампы, что было довольно странно при наличии дизеля… С правой стороны выгородка в скальном грунте, явно более позднего происхождения… Четыре ниши с деревянными нарами; опять какое-то тряпье… Поднялись наверх, отдышались. Пришли к общему мнению, что на убежище не похоже: все признаки подпольной мастерской и общежития для революционеров-террористов. Увиденное, впечатляло, и это при том, что при первом спуске подземный переход под дом не был обнаружен.
В полицию решили не заявлять, потому как зная нашу полицию, можно было бы ожидать конфискацию дома и участка, или арест всего объекта на длительный срок расследования, проводить которое, по всем признакам – бесперспективно. По возрасту станков и типу дизеля, можно было предположить, что нижний, основной ярус подземелья использовался в начале 80-х годов прошлого века.
Если первое обследование «схрона» произошло без нашего участия, то, оставить в тайне повторный спуск было нереально. Как только у Славки поджила задница, он стал исподтишка прислуживаться к разговорам взрослых и в один из дней сообщил мне о времени очередного спуска в подземелье. С малого возраста Славик отличался недетской рассудительностью, и способностью логически мыслить и иногда делать правильные выводы. В ту пору он уже прочитал большую часть приключенческой и детективной литературы, доступной мальчишке его возраста. Редкий случай для девятилетнего пацана: он брал книги сразу в трех библиотеках; как маленький старичок он мог часами рыться в книжных развалах на рынке…
Сделав вывод о том, что без разрешения и помощи взрослых нам не попасть в подземелье, он мне чуть ли не «плешь проел», пока я, на правах старшего брата, не добился разрешения участвовать в очередном спуске.
Отец, выслушав мою просьбу, решил провести со мной и Славкой инструктаж в виде предварительной беседы. Начал с того, что первый хозяин дома, при его постройке, решил сделать убежище, призванное защитить его семейство в случае бомбардировки Севастополя вражескими кораблями. Очередные владельцы дома, видимо, были связаны с уголовниками и контрабандистами и тайно от полиции и от жителей соседних домов производили какую-то продукцию, явно с целью незаконной продажи, либо контрабанды в ту же Турцию… Если кто-то из чужих узнает об этом, то полиция может конфисковать дом и участок, более того, толком не разобравшись, могут нас обвинить в пособничестве контрабандистам и международным бандитам. Поэтому никто из чужих не должен знать о существовании этого подземелья.
Дав понять, что считает нас вполне взрослыми, отец пообещал в течение нескольких минут показать нам основные помещения подземелья. Спустившись в схрон ранним утром одного из воскресных дней, когда можно было всего менее ожидать любопытных взглядов соседей через забор, как следует осветили оба яруса подземелья, предварительно прочистив и заправив светильники керосином. В три мешка собрали попавшийся нам мусор и старое тряпье. По обрывкам газет не сложно было предположить, что подземелье было обитаемым до начала 80-х годов прошлого века. Проявивший особое пристрастие в обследовании помещений «схрона», Славка обнаружил несколько пачек слежавшихся бумаг, при осмотре их взрослыми оказавшихся прокламациями периода активной деятельности революционной организации «Земля и Воля». Там же в нишах, устроенных вдоль стен, были обнаружены несколько книг, коробка с таблетками сухого спирта и несколько коробок с пакетиками и ампулами, при проверке показавшими, что в них кокаин, что не с лучшей стороны характеризовало моральный облик борцов за «землю и волю». В нижнем ярусе подземелья Славка по углам собрал сотню «шрифтин» разного размера и несколько свинцово-цинковых пластин для оттиска картинок и фотографий, что вызвало у нас особый интерес. Красивый и интригующий миф о том, что в подземелья скрывались жестокие разбойники или еще более таинственные контрабандисты, рассыпался на наших глазах. Загоревшись поисковым азартом, Славка, не отличавшийся излишней смелостью, увлек меня на обследование углов и ниш нижнего бункера.
Идя с фонарем в руках вдоль западной стены нижнего яруса бункера, я напоролся бедром за какое-то устройство, выступавший из стены, оказавшееся каким-то странным краном, как в общественной бане. Подошедший Славик, осветив стену своим фонарем, обнаружил выступавшую из стены бочку, которая при простукивании и чуть ли не обнюхивании ее, оказалась металлическим муляжом громадной бочки, высотой чуть ли не в полтора метра. Отец с Краюшкиным уже знали об этой двери, стилизованной под бочку. Славке, начитавшемуся приключенческих романов и романтических повестей, уже чудилась комната с сокровищами за этой, казалось бы, неприступной стеной…
Убедившись в том, что бутафорский кран проворачивается, начали его крутить и влево и вправо… Вроде как, скрипнули какие-то замки или засовы… Стало немного жутковато, позвали старших. Краюшкин облил керосином места прилегания «бочки» к стене и через пару минут повторили попытку проворачивая крана… С большим трудом, применив средства малой механизации в виде ломика и огроменного молотка, найденного в бункере, добились того, что наружная часть «бочки», заскрипев потаенными, вмонтированными в бетон петлями, отошла от стены, открыв темный лаз в форме овального люка диаметром примерно в метр. Следом за взрослыми проникли в бетонированный коридор, по форме и размерам напоминавший канализационный коллектор. Метрах в 2-3-х была видна приоткрытая металлическая дверь с кремальерами, за ней крошечный тамбур с люком, по форме и размерам такой-же, через который мы проникли в коридор. С подволока справа от этого люка свисала на цепи железяка, по виду – обычный колосник из печи… Глеб Александрович, пару раз ударил железякой по люку… Гулкий, звенящий звук…
Славик заметно был разочарован, ни скелетов, ни сундуков с драгоценностями, по сути, обычный двухуровневый подвал. Судя направлению коридора, мы под землей вышли на уровень нашего дома. Отец с одним из фонарей пошел к выходу из коридора, условившись через пару минут погреметь колосником о люковину, сигналя о том, что можем выходить наверх и без лишнего шума возвращаться в дом. Как и предполагалось, второй вход в подземный переход был оборудован из нашего подвала под кухней, в котором традиционно хранились варенья и соленья, и небольшой запас угля в брикетах. Туда был проведен свет… Несколько неожиданным было и то, что в том месте, где по нашим предположениям со стороны дома должен был быть вход в подземный коридор, была сравнительно ровная, слегка потрескавшаяся стена, обмазанная глиной и неоднократно беленая известкой. По простукиванию этого участка стены со стороны предполагаемого подземного коридора, раздались гулкие звуки, группирование которых позволило с достаточной точностью определить место потайного входа. Под слоями потрескавшейся и слегка отлупившейся глины просматривался выступ, под которым определился кран, аналогичном тому, что мы видали на ложной бочке со стороны подземелья. При необходимости, можно было ломиком, или саперной лопатой снять слои глины, освобождая муляж полубочки, «расходить» кран и открыть люк…
Вот только кому теперь это было надо? Главное в том, что до конца была открыта тайна подземелья и определилась возможность входа в него со стороны дома. Принцип действия кранов-замков нам теперь был известен.
По требованию отца и Краюшкина никто из чужих о подземелье не должен был знать. Позже, ремонтируя купол беседки, мы с Краюшкиным обнаружили хитроумную схему вентиляции нашего «схрона».
Трубами вентиляции служили столбы, на которых были смонтированы 4 фонаря по углам беседки. Керосиновые фонари, видимо, лет тридцать не обслуживались и не ремонтировались, вент-ходы были засыпаны ржавой трухой и заржавели… Как следствие, спертый дух в подземелье, а теперь еще и уверенность, что бывали у этого подземного схрона и иные времена. Место выхода «вытяжки» для дизеля в тот раз искать не стали, а можно было бы же методом – простукивания по трубе со стороны подземелья, при одновременном прослушивании с поверхности в районе предполагаемого выхода трубы… Через пару лет, приводя в порядок территорию сада, при ремонте стационарных на кирпичных основаниях садовых скамеек, под одной из них обнаружили отдушину, труба от которой уходила под землю…
При сравнении затрат труда и строительных материалов, использованных для строительства дома и «бункера», возникало подозрение, что, если по началу бункер создавался для дома, а на определенном этапе, дом служил лишь своеобразным прикрытием, если угодно, маскировкой для существовавшего рядом подземелья.
В разговорах взрослых при упоминании о нашем подземном бункере, все чаще звучали имена Софьи Перовской – дочери хозяев пригородного поместья при устье Бельбека, Кибальчича и других «народников» бывавших к Крыму… Как знать, быть может, у Перовских были и владения и в Севастополе?
С ноября 1914 года, с началом войны на Черном море, мы не исключали, что подвал может стать местом нашего временно укрытия, но так по этому назначению он и не был использован. Вообще, тема пещер и разного рода подземелий в Севастополе получила особое развитие после Крымской войны. Много верстные подземные лабиринты были созданы обоими воюющими сторонами в период Крымской войны, при создании и использовании минных галерей под укрепления противника. А в последние месяцы обороны города подземные сооружения использовались для укрытия войск при обстрелах позиций крупнокалиберной, бомбовой артиллерией. В большей мере это явление наблюдалось в районах, прилегающих к основным укреплениям, опоясавших город: Малахову кургану, Четвертому бастиону, ставшим Историческим бульваром, Третьему бастиону, давшим название Бамборской слободкой, Пятому и Шестому бастионам.
Следует учесть, что минные галереи 1854-1855 годов стали лишь верхним ярусом той разветвленной системы природных пещер и гротов, созданных природой и с древнейших времен известных по всей территории так называемого Гераклейского полуострова. Некоторые предприимчивые хозяева держали в этих пещерах скот, использовали под складские помещения… Кстати, во дворах многих домов, построенных на береговых склонах и балках Севастополя, с давних пор практиковалось, так называемые «ледники», и дровяные сараи создавать в скальном грунте этих склонов. Мы такие сооружения называли «пещерки» и часто, не взирая на возмущения хозяев ближайших домов, использовали для своих детских игр.
По информации, в разные годы полученной от моих сверстников, подвальные помещения разного уровня имелись чуть ли не под каждым частным домом в центральной части Севастополя. Из некоторых подвалов имелись входы в разветвленные подземные галереи. Вообще, в старые времена, солидный дом не считался таковым, не имея под собой основательного подвала по всему периметру. Все, без исключения купеческие дома предполагали наличие магазинов на первых этажах, что уже при постройке, предусматривало оборудование под домами громадных подвалов для подсобных помещений и складов. В ходе последней войны в Севастополе были разрушены многие сотни таких домов, погребя под грудами камней и щебня все эти подвалы.
Тем из севастопольцев, кто сомневается в моей «подвальной» версии, предлагаю, конечно, с ведома жильцов, осмотреть полузаброшенные подвалы под так называемым домом адмирала Корнилова по Суворова-19, и при этом учесть, что дом изначально использовался как «доходный» для сдачи квартир жильцам – никаких магазинов там не предусматривалось… И тем не менее…
К чему, спрашивается, я вспомнил об этом, казалось бы, давно забытом подвале? Прежде всего, потому что этот бункер нашей семье сгодился для хранения «неприкосновенного» запаса воды, продовольствия и топлива для печей, начиная со мутного времени начала века, и далее – в период Мировой войны. Побудительным мотивом к тому был обстрел германско-турецким рейдером «Гебен» Севастополя, в ходе которого несколько крупнокалиберных снарядов разорвались на Северной и Корабельной стороне. Один из снарядов разорвался недалеко от второй рабочей проходной Морского судоремонтного завода… В четырех окнах нашего дома от взрывной волны вылетели стекла. И никто не мог дать гарантии, что подобные обстрелы не повторятся…
Начиная с осени 1914 года, мы стали использовать громадный ржавый сейф, находившийся в нижнем ярусе подвала. При первичном обследовании сейфа кроме бумажного мусора и десятка з запальных трубок с гремучей ртутью мы там ничего больше не обнаружили… За эти запалы, принесенные Славкой в нашу детскую комнату, папа порывался «отходить» нас ремнем, но мама его сдержала, объясняя нашу изыскательскую деятельность недостаточным контролем со стороны взрослых. Сейф был очищен от ржавчины, покрашен красным суриком, помещен в выемку скального грунта нижнего яруса бункера и закреплен бетоном.
С началом смутных времен, мы с Краюшкиным поместили в сейф папины ордена, орденскую полусаблю, золочение эполеты капитана гвардейской артиллерии, которые папа особенно берег, и ряд особо ценных для нашей семьи вещей, которые могли бы в первую очередь привлечь внимание грабителей. Там же Глеб Александрович в коробках из-под монпансье хранил золотые монеты, в которые он «обратил» значительную часть своей нищенской чиновничьей пенсии за восемь предреволюционных лет. Прибыв в Севастополь в июне 1919 года, к этому семейному «золотому» запасу я добавил 200 10-франковых золотых монет, которые собрал из своего жалованья и трофеев в период 1918-1919 фронтовых годов. Не будь этого резерва, вряд ли бы выжили мои родные в годы лихолетья, да и я не имел бы возможности продлить жизнь Маше в последние полгода.
В очередной раз возвращаюсь к первопричине, по которой я затронул «подвальную» тему. В последних числах октября 1920 года я «схоронил» в сейфе бункера часть служебного архива отца, папки с материалами и документами о родословной двух родов: Петровичей и Емельяновых, документы, подтверждавшие наличие недвижимой собственности у Петровичей в Мурзицах Алатырского уезда, Емельяновых в Рогатом Елецкого уезда, купчих на дома в Ельце, Петрограде, Нижнем Новгороде и Севастополе. Не хотелось верить в то, что все это давно осквернено, разграблено, и пошло «прахом». Один из ключей входа в бункер из беседки оставался у Краюшкина, второй – я прикопал под крыльцом дома, третий – взял с собой.
Да и вообще к этому дому на Корабельной слободке у меня было сложное отношение. Неоднократно я покидал этот оскверненный вандалами дом без особого сожаления, а в своих снах я все еще жил в доме при Артиллерийских мастерских, не взирая на то, что там, начиная с весны 1916 года был заводской медицинский пункт и «караулка» заводской стражи…
Глава 7. Конец борьбы под белыми знаменами
и бегство в Сухум
За сутки до эвакуации Морского корпуса из Севастополя я, под честное слово, отпросился у командира роты капитана 2 ранга Кельнера смотаться в Ялту, отвезти очередной взнос за содержание Маши в лечебнице и попрощаться с ней, как тогда казалось, навсегда покидая Родину. Когда я на трёхколёсном «моторе» подъезжал к санаторию, то наблюдал что Нижняя Массандра вовсю готовилась к эвакуации, и в порту стоял английский транспорт. В поясном ремне у меня оставалось с полсотни золотых монет, и в мозгу блеснула мысль – забрать бы Машу с собой в Константинополь… При входе в санаторий я обнаружил, что обитатели его с тревогой и болью, а некоторые – с надеждой смотрят через ограду на проезжавшие в порт экипажи и повозки. Входные ворота были закрыты на замок и на засов. Набросив мешковину на колючую проволоку на заборе, и обрезаясь о бутылочные стекла, вцементированные в навершие забора, я перелез через забор и наивно поспешил к той палате, где содержалась Маша.
Неожиданно дорогу мне преградил глухонемой старик-сторож. Он помнил меня по предыдущим приездам, наверняка видел меня с Машей. Семеня передо мной на своих больных ногах, он отчаянно жестами пытался мне что-то объяснить. Среди жестов повторялся тот, который нельзя ни с каким другим спутать. Вбежав впереди меня в покинутую больными палату и показывая на пустую машину койку, он повторил жест, не оставлявший сомнения в том, что Маши нет в живых. Я, грубо оттолкнув старика, отбросил одеяло и заглянул под подушку – маленькая золотая иконка, с которой Маша никогда не расставалась, находилась там, не оставляя никаких сомнений в печальной судьбе ее владелицы Тонкая золотая цепочка была разорвана. Видя мое состояние, старик потянул меня за рукав, выразительно и агрессивно мыча и грозя кому-то грязным пальцем. Подведя меня к хозяйственной каптерке, он открыл дверь и подтолкнул меня вперед. Передо мной суетливо упаковывал чемоданы толстый еврей, заведовавший хозяйством пансионата. Увидев в моих руках кортик, который я машинально не вложил в ножны, этот мерзкий, отвратительный тип, не говоря ни слова, стал своими короткопалыми волосатыми руками, ловить мою руку, видимо, для поцелуя. Я отступил на пару шагов. Вперед вышел старик сторож и жестом правой руки подсказал мне дальнейшие действия… В каком-то исступлении я стал вонзать лезвие кортика в это мерзкое чудовище, каким-то образом связанное со смертью Маши. Это продолжалось до тех пор, пока сторож не оттащил меня и ни подтолкнул к выходу.
Увидев мельком свое отображение в зеркале, я понял, что мой китель забрызган кровью. Когда я, выходя, открыл ворота лечебницы, все несчастные ее обитатели с радостными воплями вырвались на дорогу, перекрыв движение транспорта. Осмотревшись, я обнаружил, что мой «мотор» исчез вместе с моей дорожной сумкой. Стало ясно, что теперь, лишившись транспорта, в Севастополь до завершения эвакуации я уже не успеваю. В таком «экстравагантном» виде народного мстителя я спустился в порт, где заканчивалась погрузка на английский пароход. Офицер, стоявший у трапа, увидев меня с пятнами крови на кителе, замахал руками и заорал: «Way qo a way!!!» и два матроса-индуса с карабинами в руках преградили мне путь… Тут же у трапа ко мне приблизился в дымину пьяный кавалерийский поручик, и широким жестом заикаясь произнес: «Прапорщик, сделайте одолжение – составьте мне кампанию до Феодосии, где, уже, должно быть грузится на суда мой полк…».
Тут же выяснилось, что поручик проводил на пароход даму, которая почему-то не пожелала «составить ему компанию…». Должно быть, после Киева, Крым ей не понравился… Мы с поручиком подошли к тарантасу, подобные которому уже повсюду именовались «тачанками». В тот момент я был не в состоянии принимать адекватные решения. Как и следовало ожидать, пока поручик провожал свою «даму», его возница-солдат исчез, прихватив дорожную сумку офицера, с документами и деньгами. Скорее всего, этот прыткий солдатик, проскочил на погрузку, присоединившись к одному из армейских подразделений, грузившихся на пароход. Как выяснилось чуть позже, по личному распоряжению адмирала Беренса все порты Южного берега были неоднократно обследованы миноносцами, посланными за отставшими и опоздавшими в районы эвакуации. Когда-то я был худшего мнения об организации на Черноморском флоте, и за это в очередной раз поплатился, обрекая себя на «внутреннюю» эмиграцию.
Всякие специальности мне пришлось перепробовать за 80 лет жизни, но тогда, шестьдесят лет назад возницей тяжелого груженного тарантаса с тройкой резвых коней, я не мог себя представить в самом смелом сне. Пока я собирался с мыслями, поручик упал между двух окованных железом армейских ящиков и захрапел так, что привычные ко всему кони начали волноваться, а ведущий тройки гнедой жеребец стал храпеть и тревожно бить копытом. Это потом, когда эти дорожные приключения слегка подзабудутся, мои друзья из бывших кавалеристов и артиллеристов конной артиллерии, очень недоверчиво отнесутся к моему рассказу о том, что, преодолев крутой подъем на Ай-Петри, а затем осилив полузаброшенную грунтовую дорогу на Бахчисарай, я смог довести экипаж до большого придорожного села Албат, где, окончательно вымотавшись, решил остановиться. Всю дорогу мой «попутчик» продолжал громко всхрапывать, пугая лошадей и обращая на нас внимание окружающих… После трех часов пути, я уже ощущал себя чуть ли не профессиональным жокеем… Лошади тянулись ко мне мордами, норовя, толи лизнуть, то ли укусить… Прежде всего, следовало накормить лошадей, которые при таком «заботливом» хозяине, должно быть, сутки не ели. Еще в дороге они норовили срывать гнилую солому с крыш придорожных халуп. После трех часов движения по раздолбанной дороге, поручик проснулся и, как будто, так и было задумано, изъявил желание сменить меня в управлении лошадьми. С непривычки, я так вымотался, будто бы таскал тяжеленые камни, или рыл без перерыва канаву… Значительно позже, офицеры, служившие в кавалерии, объяснили мне, что в упряжке были дорогущие и умнющие кавалерийские кони, которые не особенно и нуждались в управлении: они бы и сами нас довезли…
С большими сложностями я, буквально, сполз с «облучка», будь он трижды неладен, и теперь не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Проснувшийся поручик, высунул из-под тента свою наглую помятую рожу, с выпученными глазами и торчащими усами, и возмущенно завопил, – что случилось, почему стоим? У меня не было сил ответить на его очень своевременные вопросы. Передав поручику кнут, как своеобразную эстафетную палочку, я свалился в щель между ящиками, где еще минуту назад храпел мой попутчик. Через несколько минут, мне все-таки пришлось очнуться – подошедший хозяин придорожной корчмы, оценивающе взглянул на нас и спросил, куда мы держим путь. Первым на вопрос отреагировал поручик, задав встречный вопрос: «а твое какое дело татарская морда?» Татарин, вроде как, обиделся, но, на всякий случай проинформировал нас, что с час назад в сторону Севастополя прошел крупный отряд красной кавалерии… Видя наше замешательство, татарин спросил: «деньги у вас есть?» Поручик, видимо, до сих пор не «включивший» голову, затянул нечто: «ШШтаа??».
Я отреагировал быстрее, ответив, что сможем заплатить и попросил укрыть нас на время… Через пятнадцать минут в полной темноте, под лай собак, мы въезжали в высокогорный татарский аул – Верхний Кирменчик, в шести верстах в горы от Албата. Я даже предположить тогда не мог, что по прошествии двадцати лет судьба забросит меня в этот горный район. Остановились у татарского дома на самой окраине; утром я разглядел за ближайшей высоткой мутно мерцавший в свете последних задержавшихся на небе звезд купол храма в селении Лаки. Завели свой тарантас во двор, татарин распряг и стреножил коней, весьма легкомысленно оставил их на ночь пастись. Мы по причине крайнего утомления обреченно доверились ему. Поднялись на второй этаж полузаброшенной татарской глинобитной халупы. Татарин принес кислого молока и большой ломоть брынзы, уставившись на поручика. Меня, он, видимо, по-прежнему, не принимал всерьез. Поручик, на секунду задумавшись, достал из-за пазухи пачку врангелевских купюр. Татарин сморщил свою уголовную рожу. Поручик пожевал губами и вынул пачку деникинских «колокольчиков». Татарин вздохнул еще глубже, и теперь уже вопросительно посмотрел в мою сторону. Я достал из кармана брюк заранее заготовленную золотую 10-франковую монетку... У татарина заблестели глаза, он протянул руку и жестко сказал: «Еще!». На что я ему сказал: «доживем завтра до вечера, получишь пять раз по «ещё».
До следующего вечера мы, мы хоть и с трудом, но дожили. «Хозяин», взамен обещанных ему 50 золотых франков, получил нашу левую, пристяжную лошадь и остался очень доволен. Татарин, который «великодушно» приютил нас на двое суток, так, потихоньку за «кров и стол» выдавил из меня еще 10 франков. Сам татарин держал рядом с дорогой, проходившей через Албат, мелочную лавку, и похоже, был связан с местным бандитьем, грабившим проезжих путников. Когда рано утром следующего дня я вышел к нашим лошадям, мирно пасшимся среди высоких для конца октября трав, то заметил внизу – в балочке, нашего «благодетеля», общавшегося с какими-то оборванцами разбойного вида. Я уже в ту пору отличался дальнозоркостью при слабой близорукости, и увидел, что бродяги принесли нашему татарину какое-то шмутье… В тот же день я наблюдал конные разъезды, видимо, контролировавшие обстановку в этом горном районе, и скорее всего, выискивавшие «белобандитов», подобных нам. Стало окончательно ясно, что татарин промышляет торговлей краденым. Нужно было срочно уезжать из Керменчика.
По полученной из местных источников информации, в лице булочника из Албата, – накануне корабли с войсками Врангеля уходили из Керчи. Приняли решение – запастись продовольствием и начать движение в сторону Керчи, в надежде на переправу на Таманский берег. У поручика, его звали Денисом, в Анапе у него жил сослуживец по гвардейскому полку, отставной ротмистр, который если жив, то обязательно нас должен был приютить. А дальше – переход к турецкой или персидской границе. Когда речь зашла о турецкой границе я вспомнил, что с Сухуме живет моя тетка по отцу; замужем за таможенным чиновником. Наметив такой план, стали готовиться к поездке. Для начала в ближайшем овражке зарыли ящики с личными делами офицеров кавалерийского полка, в котором Денис служил помощником начальника штаба. Втихую, обследуя хутор «нашего» татарина, в пустых яслях для овец, обнаружили яму, наполненную дефицитными продуктами, и по нашему убеждению, взятую на «реализацию» добычу местных разбойников. Переоделись в солдатское обмундирование, прихватив по меховой жилетке и по новой солдатской шинели. Свою форму упаковали в брезентовые дорожные чемоданы. Конфисковали запас продуктов из расчета на неделю пути: взяли пару кругов брынзы и с пяток караваев хлеба. В последний момент, вспомнив о тифе, свирепствовавшем в Крыму, загрузили молочный бидон с кислым овечьим молоком. Ближе к вечеру Денис оседлал того коня, что мы оставляли татарину, вооружился двумя наганами и проехал горами вдоль трассы, по которой нам предстояло прорываться в направлении Южного берега. В районе села Фоти-Сала, расположенного в ущелье, он высмотрел следы недавнего боя- разбитые повозки, неубранные тела, коней, пасшихся на ближайшей лужаечке…
По внешним признакам, красных в селе не было. Решили в ночь начать движение, с расчетом, если не прорвемся – вернуться назад. По логике, нужно было бы бросив наш тарантас, передвигаться верхом, но решили, в крайнем случае, пересесть на коней в районе Фоти-Сала. Я, по сути, выросший в Крыму, этих горных мест совсем не знал, не считая с десяток поездок на Южный берег и в сторону Бахчисарая-Симферополя. Предупредив татарина, о том, что возможно к утру вернемся, накормили лошадей и отправились в путь. Из оружия у нас были два карабина с приличным запасом патронов, четыре нагана. В ногах положили ручной пулемет Льюиса. К нему у нас был ящик со сменными дисками. Благополучно миновали хутора в пяти верстах от Фоти-Сала. Когда по нашим расчетом до селения оставалось еще пару верст, услышали в стороне от дороги тревожное ржание коня. На всякий случай съехали на обочину, прислушались, осмотрелись, благо ночь была лунной. Метрах в тридцати от дороги просматривался контур фургона, наподобие тех, в которых перевозят раненых и доставляют продукты. Метрах в десяти от фургона мирно паслась лошадь. Это ее ржание привлекло наше внимание. Взяв карабины и фонарь незаметно подкрались к фургону. Оказалось, что нас здесь уже ждали – девушка в косынке медсестры дрожащими руками направляла на нас браунинг, часто повторяя: «господа, умоляю пощадите, здесь раненые…».
Я придерживал брезентовый полог фургона, Денис по-гвардейски вытаращил глаза и приосанившись представился: «Поручик Литовского полка Дементьев, паазвольте?», и осторожно отвел в сторону руку девушки с револьвером. В углу первого отсека фургона сидел грузный мужчина, закутавшийся в офицерскую шинель с поднятым воротником, с серебристыми тусклыми погонами военного медика.
Неожиданно девушка, закрыв лицо руками, разрыдалась. Военный врач, как бы очнувшись, уставился близорукими глазами на Дениса: «Что вам нужно, поручик?». Денис, пораженный тем, что даже в солдатских обмотках, его безошибочно принимали за поручика, с трудом овладел ситуацией.
– Нам показалось господин надворный советник, что вы нуждаетесь в помощи.
Врач, протирая грязным носовым платком стекла пенсне: «Чем вы можете помочь, если вокруг красные?
В разговор вступила медицинская сестра: «У нас в фургоне было шесть раненых офицеров из бахчисарайского госпиталя. В госпитальной колонне было десять фургонов под охраной десятка казаков. Наш фургон шел девятым… При входе в ущелье, дорогу перехватили красные конники. Мы съехали на обочину, в надежде повернуть назад. Снизу фургона, что-то треснуло и он просел… Два легкораненых офицера и трое спешившихся казаков, пытались справиться с поломкой, и вроде бы, заканчивали ремонт. В нашу сторону направились красные, и казаки в перестрелке были убиты. Полковник Григорьев застрелился; поручики Фирсов и Краснов, ремонтировавшие фургон, вскочили на наших распряженных коней и ускакали в сторону Бахчисарая. Капитан Афанасьев, пару часов назад умер – у него была высокая ампутация… У меня в сестринской сумке не осталось даже бинтов и йода»
Денис повернулся ко мне: «Борис, подгони поближе наш тарантас, я разберусь с ранеными». Я с большим трудом, по возможности, объезжая многочисленные промоины, подвел наш экипаж на уровень фургона. Врач, как сидел в состоянии близком к ступору, так и не менял места. Денис, сноровисто распряг наших коней, и поставил их в ряд с госпитальным, в темноте не учтя: где конь, где кобыла… Затем, сноровисто поменял их местами. Меня послал осмотреть состояние колес госпитального тарантаса: по моему разумению, они были исправны. Вытащили и положили рядом, на траву, тела мертвых офицеров, взяв у них документы. Катя, так звали медсестру, воспользовавшись нашим запасом медикаментов, наскоро сменила повязки у раненых бедолаг, и сделала им по уколу морфия. Быстро перетащили наше снаряжение и продукты в ящики для багажа фургона.
Пока Денис инструктировал Катю и Николая Петровича, так звали врача, я быстро обследовал недавнее поле боя, подобрав пару красноармейских кавалерийских шинелей, островерхих «богатырок» с синими звездами, с пяток солдатских книжек… С тела убитого конника, по всем признакам, командира, снял портупею и полевую сумку; вынул документы. Наш тарантас, так хорошо послуживший нам, в самый последний момент пустили по наклонной – в сторону пропасти… Решили двигаться в направлении большого татарского селения Каккозы, по ходу разрабатывая дальнейший маршрут. Основная задача оставалась прежней – достичь Керчи, и, переправившись, по Кавказскому побережью выйти к Турецкой границе, а дальше, с помощью контрабандистов, перебраться в Турцию или Персию. Промежуточной целью была Керченская переправа.
Теперь, когда мы изображали санитарный фургон, задача несколько облегчалась, не нужно было шарахаться по горным тропам, ежеминутно рискуя нарваться на красных, проявлявших особую бдительность на участках выбранного нами маршрута. Тем не менее, нужны были документы, оправдывающие наше движение в направлении той же Керчи. При свете карманного фонарика Денис внимательно просматривал подобранные мной документы. Решение пришло само собой – одному из раненых офицеров придется изображать командира ЧОНовского эскадрона, якобы, тяжело раненого в бою под Фоти-Сала, и теперь направленного в Керченский госпиталь для проведения операции.
Почему в Керчь, а не в Симферополь или в Севастополь? Так решило начальство Медсанупра 1-й Конной армии… Дополнительной страховкой при движении должна была стать надпись углем на обрывке простыни «ТИФЪ». Такая маскировка должна была нас защитить от досмотра тарантаса на различных переправах и развилках дорог с военными постами Нам с Денисом предстояло изображать сменных кучеров. Неожиданная проблема возникла с военврачом Николаем Петровичем. Во-первых, он уклонялся от контроля за состоянием раненых офицеров, предоставив это «право» медицинской сестре, не имевшей специального медицинского образования; во-вторых, ни в какую не хотел расставаться со своей чиновничьей шинелью, подбитой мехом. Возникало впечатление, что он немного умом тронулся, и не в состоянии объективно оценивать ситуацию. Своим упрямством он нас мог, что называется, «подвести под монастырь»… В конце концов, Денис поставил вопрос ребром – либо он переодевается и начинает заниматься своими прямыми обязанностями, либо мы высаживаем его в любом придорожном медпункте Южнобережной трассы, по которой мы намеревались добираться до Керчи.
Как ни странно, после этого разговора Николай Петрович заметно оживился; на остановках выходил из своей темной «норы» за кучерским сиденьем, дважды подходил к раненым, щупая у них пульс, должно быть проверяя живы ли они? При проезде Воронцовского кордона нас остановили красноармейцы из состава придорожного поста. Но, начав движение вдоль фургона и увидав надпись «ТИФЪ», тут же отказались от дальнейшего общения с нами, пожелав «счастливой» дороги. Проезжая мимо двух аналогичных постов на перевале, Катя удачно выменяла за половину каравая хлеба пять индивидуальных пакетов и баночку йода. Когда же мы, преодолев гряду Крымских гор, уже выходили на Южнобережную трассу, Николай Петрович попросил высадить его в селении Ламены в трех верстах от Симеиза. Мы не стали уточнять причину его выбора. Собираясь к высадке, Николай Петрович был более озадачен сохранностью своего багажа, состоящего из дорогого кожаного полпреда и …шинели. Прощаясь с ним, Денис настоятельно ему рекомендовал не распространяться о нас, попутчиках, пытаясь убедить его в том, что это, прежде всего, важно для его собственной безопасности. Но, видя маску тупого безразличия на его лице, безнадежно махнул рукой. Катя, смотря вслед удалявшемуся доктору, перекрестила его.
В ожидании каких-либо неожиданностей, мы постоянно держали «под рукой» два нагана, а в «бардачке» под сиденьем возницы – изготовленный к стрельбе пулемет «Льюиса». Воду для дезинфекции и перевязки раненых кипятили на небольшом офицерском камине, используя для разогрева брикеты сухого спирта. Первую ночевку сделали в окрестностях Каккоз, недалеко от придорожной корчмы, чем возбудили слабый протест ее хозяина-татарина. Распрягли лошадей, которые в течение всей ночи отдыхали и паслись. Теперь, освободившись от лишнего «балласта» в виде доктора, который, по меньшей мере, весил полтора центнера, рассчитывали до наступления темноты добраться до Судака и переночевать в его окрестностях.
Нас не покидало ощущение тревоги после того, как высадили в Лименах доктора. Черт знает, что у него на уме? Быть может, там же в Симеизе он бросился доносить на нас чекистам… Денис говорил, что было желание грохнуть его, чтобы не нажить себе проблем. Катя, тут же обвинила нас в жестокости, в неверии в людей и понесла обычную в таких условиях женскую ахинею, про добродетель и всепрощение. Раненым Катя делала «тюрю» из кислого молока и хлеба. Бедная девчонка, чтобы помочь ей в уходе за ранеными, мы с Денисом останавливая фургон каждые 2-3 часа пути, практически на руках выносили раненых, давая им возможность справить большую и малую нужду. В это время Катя обмывала их, меняла под ними клеёнки и лоскуты простыней. Изначально, выбирая маршрут по Южнобережному шоссе, мы сомневались в правильности решения: казалось, что значительно проще и быстрее было двигаться через Перевальное на Алушту.
И, только приблизившись к Алуште со стороны Гурзуфа, мы в полной мере оценили правильность нашего решения. Оставляя к северу контрольно-пропускной пункт в месте выхода Симферопольской трассы, мы наблюдали скопление транспорта и жесткую его проверку. Здесь мог бы не сработать наш «тифозный» камуфляж. Быстро минуя этот участок и выезжая на участок дороги, отделявшей Алушту от подножия гор, мы неоднократно слышали винтовочные залпы со стороны КПП, скорее всего означавшие расстрелы чекистами незадачливых беглецов, подобных нам. Судя по всему, аналогичные посты «седлали» выход на Судак Старокрымской трассы, и въезды в Феодосию. Можно было бы, свернуть в горы, и пару-тройку дней отсидеться на каком-нибудь горном кордоне, но при этом мы рисковали жизнью двух раненых офицеров, которые от тряски нашего фургона по грунтовым дорогам, теряли последние силы и выдержку.
Всякий раз, приближаясь к опасным участкам трассы, грозящим проверками, а быть может и бандитскими засадами, мы прикрывали низ лица клеенчатыми «намордниками», ранее использовавшимися ямщиками на дальних трассах, для защиты от дорожной пыли, а в наших условиях, должными были означать защиту от тифозной заразы. Верстах в пятидесяти от Судака, в том месте, где спускалась «грунтовка» от Старого Крыма мы, в наступавших вечерних сумерках заметили трех-четырех мужчин, спускавшихся с ближайшей предгорной высотки, явно с целью перехватить нас на дороге. Взглянув на меня, Денис жестом показал мне присесть за «козлами», вынимая из-под сиденья и передавая мне пулемет. Наши «перехватчики» уже вышли на дорогу с явным намерением нас остановить. Полувоенная одежда, наглые, сытые, ухмыляющиеся татарские морды…
Я передернул затвор пулемета. Денис слегка придержал коней, и метрах в двадцати чуть подал их вправо, обеспечивая мне удобный сектор стрельбы. Старший из татар повел рукой, приказывая съехать с трассы. Не вынимая сошек, с руки, дал в направлении бандитов длинную очередь. С револьверами в руках приблизились к телам бандитов. Во внутренних карманах френчей, мешочки с мужскими украшениями: перстнями, печатками, нательными крестиками. У старшего в поясном ремне – золотые монеты, в нагрудном кармане одного из бандитов – пакет с орденами, видимо снятыми с жертв разбоя. Когда Денис проверяя карманы главаря, перевернул его на спину, тот застонал и открыл глаза. Выстрелом в лоб Денис завершил разбойную жизнь этого урода.
Оставив трупы на дороге, и забрав три карабина, продолжили путь. Под Феодосией, в районе пересечения судакской и старокрымской дорог, свернули в мелкую балочку, поросшую молодым лесом и густым кустарником. Решили там переночевать. Проблема была в том, что у нас не было ни одного документа, официально подтверждавшего цель нашего движения в сторону Керчи. Ночью накануне перехода от Феодосии к Керчи мы начали всерьез сомневаться в возможности переправы через Керченский пролив. Катя стеснялась принимать участие в наших с Денисом разговорах, особенно когда мы спорили над картой о варианте и маршруте очередного перехода.
Между тем, по всему Крыму была развернута военно-административная компания по регистрации всех офицеров и военных чиновников; появились первые слухи о массовых расстрелах. Повсюду были развешаны объявления с требованиями в течение суток указанным выше лицам, прибыть в пункты регистрации. А сутки эти, истекали уже с начала нашего движения из Керменчика. Была даже подлая мыслишка оседлать наших коней и вместе с Катериной уйти в горы и до времени там затаиться. Но, нас, как говорится, «по рукам и ногам» связывали раненые офицеры, доверившие нам свои жизни. Тем более, что был уже эпизод, когда их бросили собственные товарищи после скоротечного боя. Нужно было срочно принимать решение, потому как в нашем нынешнем положении, в Керчи нас ждала чекистская западня.
Неожиданно решение нам подсказала Екатерина, в этот раз услышав суть нашего спора. Она принесла медицинский саквояж, который Николай Петрович, даже не пожелал взять с собой. В саквояже кроме, типового набора хирургических инструментов была папка с бумагами, среди которых – бланки назначений и различных справок. Николай Петрович, видимо, был не так прост, каким нам показался. На большинстве незаполненных бумаг стояли штампы и печати различных медицинских учреждений Симферополя и Бахчисарая. С помощью Катерины, владевшей медицинской терминологией, мы заполнили «задним» числом направление «краскомам» Федяеву и Егорову в Сухумский санаторий для «…окончательного излечения от ран и болезней, полученных с боях со злейшем врагом мировой революции – бароном Врангелем». На направлениях, выполненных в трех экземплярах, стояли подписи каких-то неведомых нам профессоров Симферопольской Губернской Клинической больницы. При тасовке солдатских книжек, я выбрал фамилию Ерофеева, Денис, видимо, чтобы не спутать, ненароком – Иванова. Кате посоветовали уничтожить пропуск в Военный госпиталь, из которого она сопровождала раненых, и при необходимости предъявлять старое удостоверение об окончании сестринских курсов в Симферополе в 1916 году.
Поскольку «тифозная» версия временно отпадала, сняли наши устрашающие транспаранты, оставив красные кресты, нашитые на тент с двух бортов. И тут же начались проверки чуть ли не каждом дорожном перекрестке. Раненые наши бодрились, и дважды подзывая к себе, Христом Богом заклинали нас не оставлять их в Керченском госпитале; говорили, что лучше помереть от ран в дороге, чем в вонючем чекистском подвале. Приближаясь к Керчи и в ожидании «шмона» на переправе, нам предстояло освободиться от значительной части своего арсенала, что скопился с начала нашего «героического» рейда. В склоне ближайшей балки вырыли две ниши, одна от другой в десяти метрах, и взяв ориентир на самый высокий из ближайших кипарис, зарыли 6 карабинов, несколько тысяч патронов и пулемет, предварительно нанеся густую оружейную смазку, и завернув в наши офицерские шинели. Два револьвера положили в изголовье раненых, два офицерских нагана с полтыщей патронов «притопили» в бидоне с остатками кислого молока, о чем впоследствии очень пожалели. По заряженному браунингу положили в задние карманы своих «бездонных» солдатских «бриджей».
Еще один браунинг оставался у Екатерины в ее дамской сумочке. Свои офицерские удостоверения вшили в подкладки зимних, суконных «богатырок». Ордена вмонтировали в каблуки английских ботинок. Мне с крошечным орденом «Анны» было проще, Денис снял свои три ордена с орденских колодок и с большим трудом вложил в пустотелые ниши каблуков австрийских ботинок.
Проведя тревожную ночь вблизи селения Аджимушкай, в последствии получившего печальную известность за свои каменоломни, ставшие ловушкой и могилой, тысячам воинов Крымского фронта, собравшись с мыслями, быстро миновав керченские окраины, начали движение в сторону паромной переправы через Керченский пролив. Денис, по нашей легенде заместитель командира санитарного взвода, с Катериной, державшей в руках сопроводительные «разрешительные» документы, заняв очередь для погрузки на паром, отправились получать разрешение у начальника чекистского поста охраны переправы. Отсутствовали они более часа, наконец, появились в сопровождении какого-то небритого хмыря в засаленном офицерском френче, но без головного убора. Приступили к осмотру нашего фургона; меня заставили слезть с козел и встать в стороне. Спросили – нет ли оружия, – предъявили один карабин, якобы мой. Влез во внутрь фургона, брезгливо потянул ноздрями воздух, насыщенный парами мочи и карболки. Прошел в самый дальний угол, обнаружил наш бидон с остатками молока, открыл, понюхал… Заявил, что продовольствие из Крыма вывозить запрещено. Заставил нас не только сгрузить бидон на землю, но и перетащить его ко входу в караулку. Мы с Денисом тревожно переглянулись… Бидон с патронами на дне весил не менее 100 килограммов и, перетаскивая его, мы растянули сухожилия своих рук и чуть «пупки» не надорвали. Дай Бог, чтобы этот «урод красножопый» отведал молока, после смены, не то …не избежать нам погони.
Разрешение на погрузку дано, пытаясь объехать стороной очередь из повозок, фургонов и автомашин, начали движение по раздолбанной колесами обочине, что для громоздкого фургона с тройкой лошадей было очень непросто… Приблизились к помосту перед въездом на паром, – по встречной полосе в громадном английском грузовике – матросы с вещмешками сидят и стоят за высоким обитом железом кузове. Вдруг, из приоткрытой дверцы кабины высунулся юноша в морской офицерской шинели без погон, и заорал на всю переправу: «Борис, привет…Ты куда?»
Только этой «радостной» встречи за десять метров до парома и не хватало… Бывший кадет из роты капитана 1 ранга Берга – адмиральский сынок Гришка Бутаков. Выскочка и авантюрист… Во время угрозы пожара на одном из учебных миноносцев, не выполнил приказ курсового офицера и остался на корабле, имитируя стремление тушить пожар, который и без него уже стихал. Вместо наказания за недисциплинированность, а исключительно за свою героическую родословную, был торжественно награжден солдатским Георгием 4-й степени. Весной 1920 года он был в виде исключения отпущен в отпуск к старшему брату, служившему в отряде катеров в Таганроге, и вместе с братом перебежал на сторону красных, базировавшихся поблизости от Таганрога. Нынешняя встреча с этим сопляком грозила мне, да и всем моим попутчикам большими проблемами. На наше счастье, грузовик с «красными военморами» удалился, подгоняемый следом идущими машинами, а мы въехали на паром. Гришку Бутакова я встретил случайно в октябре 1941 года, когда он ожидал назначения в штабе Черноморского флота, а я прибыл в Севастополь из осажденной Одессы. Тогда же 27 ноября 1920 года я почувствовал, что, несмотря на холодный, пронизывающий ветер, мгновенно взмок от предчувствия беды. Остановили фургон на палубе парома. Лошадей на время переправы стреножили. Матросы из экипажа парома помогли закрепить громоздкий фургон за рымы на палубе.
Денис, закуривая и улыбаясь: «Что флотского кореша встретил, и не рад?». Переправившись на Таманский берег, нам надо было как можно большее осилить расстояние до первой сравнительно безопасной ночевки. Застоявшиеся на переправе и пароме кони отлично несли нас мимо станицы Варениковской, резко отвернув вправо – на Гостагаевскую в направлении на Анапу, где по заверениям Дениса у него жил бывший сослуживец. Остановившись на ночлег в 2-х верстах от Анапы, с рассветом не начали, как обычно движение, а дали возможность Денису «проведать» сослуживца, с которым он не виделся с 1916 года. Оказалось, что сослуживец Дениса, воюя в составе кавалерийского корпуса генерала Мамонтова, погиб летом 1919 года в боях под Козловым. Вдова же его работала врачом в местной Анапской больнице и нашла возможным провести осмотр и лечение наших раненых в условиях стационара. Дом, в котором она жила стоял в полусотне метров от больницы. Как и было обещано, раненых осмотрели специалисты больницы. С учетом образовавшихся пролежней, они были помыты, профессионально перевязаны и пострижены. В течение нескольких суток раненые офицеры находились в обычной больничной палате, не испытывая бесконечной тряски на дорожных ухабах. Мы получили возможность по-людски вымыться и выспаться. Денис, зачерпнув из нашего «трофейного» золота какие-то побрякушки, торжественно принес с рынка свежего мяса, сыра, брынзы, «четверть» самогона. К концу третьих суток пребывания в Анапе, у меня появилось впечатление, что Денис не прочь бы, задержаться еще с недельку… Он, даже начал отращивать гусарские усы, сбритые для маскировки в первые сутки пути. Смотрю, и Катя, явно смущаясь, о чем-то перешептывалась с докторшей-Дашей. Дважды ходила вместе с ней в больницу, якобы для контроля за ходом реабилитации раненых офицеров.
Развитие этой идиллии было нарушено, когда Даша была в больнице и в дом довольно бесцеремонно вломились представители местного «гегемона»: мужик лет пятидесяти, по виду – портовый биндюжник и двое красноармейцев в ЧОНовской форме с синими «звездами» на будёновках и с такими же темно-синими «разговорами» на лацканах шинелей. «Биндюжник» в явно наглой форме потребовал у нас с Денисом предъявить документы и объяснить цель нашего пребывания в Анапе. Старший наряда просматривал документы, а красноармейцы, явно не привыкшие к городскому быту, затравленно осматривались по сторонам. Уходя, не прощаясь и как-то злорадно, ухмыляясь, «биндюжник» спросил номер палаты, где находились раненые. Стало ясно, что чем быстрее мы продолжим движение, тем увеличатся наши шансы добраться до очередного пункта назначения – Сухума. Начали спешно собираться… Нужно было запастись кормом для коней, кое-что из еды взять в дорогу. Не хватало еще, чтобы наши бдительные стражи порядка не вышли на связь с комендатурой при Таманской переправе, где, уже наверняка, обнаружили револьверы и патроны на дне бидона и подняли тревогу вдоль трассы на Сухум.
Где-то минут через двадцать прибежала из больницы взволнованная Катя и сообщила, что у раненых проверяли документы и интересовались их дальнейшими планами. Через час, когда мы уже вполне были готовы к отъезду, пришла наша «хозяйка», ни слова не говоря, села на табурет, свернула самокрутку, и глубоко затянувшись, сказала: «с каким бы удовольствием бросила бы эту больницу, опостылевшую Анапу и уехала бы с вами – в Турцию, Персию, хоть к черту на рога, только бы не оставаться здесь среди вконец озверевшего гегемона…».
Даша передала Денису документы, свидетельствовавшие, что раненые прошли обследование и готовы продолжить движение к месту назначения для последующего лечения. С первыми сумерками два пожилых, но крепких санитара, наверняка из бывших деникинских солдат, поддерживая под руки, привели в дом наших офицеров, и незнакомого мужчину средних лет, который представился полковником Осиповым. Выяснилось, что, когда чекист допытывался у «наших» офицеров, кто, да что…, следующим объектом их повышенного интереса стал Осипов, по сути, скрывавшийся под видом больного солдата в больнице. В принципе, мы готовы были пойти навстречу полковнику и взять его с собой, но делали это без особой радости. Дело в том, что мы с Денисом основательно разгрузили наш фургон, чтобы обеспечить максимально доступную нам скорость передвижения. А теперь, добавлялись, как минимум, 100 кг дополнительной нагрузки. Даша, услышав наш разговор, выступила в роли ходатая, сообщив, что она готова оформить на Осипова все необходимые документы для направления его в Сухумский госпиталь. Что нам оставалось делать? Следовало учесть и то, что Осипов, ранее служивший на Кавказе и на Черноморском побережье, хорошо ориентировался в местных условиях и имел знакомых среди отставных офицеров, живших в Сухуми, Батуми… Единственно, о чем я попросил Осипова до того как его «загримируют» под тяжело раненого, достать что либо из оружия, потому как после Таманской переправы, мы остались, практически без оружия, не считая 4,5-мм браунингов.
Отлучившись на 40 минут, Осипов принес в брезентовом чемодане три маузера и два разобранных кавалерийских карабина с небольшим запасом патронов. В нашем положении, это было уже немало. Даша передала Кате несколько комплектов нижнего и постельного белья, наполнила медикаментами ее сестринскую сумку. На секунду все присели; у раненых с непривычки и от слабости закружились головы…
Все встали, пора уезжать. Денис, волнуясь, подошел ко мне: «Борис, скажи Даше адрес в Сухуме, где нас можно будет найти…». Точного адреса и нынешней фамилии тетки я не помнил, и сказал так: «В доме портовой таможни спросить Емельянову Марию Михайловну…». О фамилии тетушкина мужа я не имел информации.
Теперь нам предстояло, минуя Новороссийск, проехать до Геленджика, затем, – минуя Сочи, выйти на Адлер, и от Гагры, через Гагуата, выйти на Сухуми. Не следует забывать, что это был декабрь 1920 года, и на выбранном нами маршруте советская власть не более как номинально обозначала свое присутствие в крупных городах, а по сути, никакой другой власти кроме бандитской не было. Первые же десятки верст пути показали, насколько сложный и опасный мы выбрали маршрут. Хотя, по убеждению Николая Николаевича Осипова, легких маршрутов в ту пору на Кавказе не было. От всей этой псевдо-революционной сумятицы у горских народов проснулись и без того лежавшие на поверхности дикие языческие инстинкты. Мужчины целыми аулами выходили на «большую» дорогу, чтобы проезжавшим мимо чужакам напомнить – чья это земля, и кто на ней хозяин. Пришлось срочно подновить предупреждавшие об опасности надписи «ТИФ» на бортах фургона, хотя, по утверждению Осипова местных разбойников едва ли это могло отпугнуть. В конце и вдоль бортов фургона сложили в два яруса мешки с овсом и соломой, заготовленные в корм лошадям, а теперь ставшими легкой противопульной защитой. Быстро собрали и опробовали карабины. В бортовых обвесах брезентового тента сделали узкие прорези для наблюдения и отверстия для стрельбы из карабинов.
Через 4 часа пути повернули влево – на Абинскую, чтобы там «разжиться» более серьезным оружием. Подъехали вовремя, – церковный праздник, ярмарка… Несмотря на начало декабря, теплый, солнечный день. Одев самые замызганные солдатские гимнастерки, без шинелей и без головных уборов, взяв пакет с махоркой, килограммом соли, и прихватив из «золотого» запаса горсть «побрякушек», отправились на ярмарку. Покрутившись среди возов со всякой снедью и барахлом, без труда «вычислили» двух казаков, явно бандитского вида, и, балагуря, подошли к ним. Как мы и предполагали, «золотишко» не вызвало большого интереса, выбрали только пару карманных часов. Да и те пошли лишь «добавкой» к соли и махорке. Сговорились на ручной «Гочкис» с пятью сменными дисками и станковый «Максим» с двумя коробками лент. Договорились встретиться в сумерки у ветряной мельницы, заранее предупредив, чтобы без шуток. По нашим небритым физиономиям и грязным английским ботинкам, и так было понятно, что c нами шутить не стоит. В назначенное время, Денис с одним из легкораненых офицеров взяли на прицел карабинов место нашей встречи на пригорке у мельницы. «Продавцы» подъехали на телеге втроем: один сразу встал в сторонке с «обрезом» трехлинейной винтовки. Проверили пулеметы по внешним признакам. Казаки спросили, не подбросить ли до места? Мы поблагодарили за «заботу», и, оценив их нездоровый интерес к месту нашей стоянки, сказали, что нам тут рядом…
Я, по молодости, ухватился за «водило» станкача и попросил Осипова дождаться меня с «подмогой» для переноски патронов. Отслеживая мое движение с «максимом», Денис с напарником, осматриваясь по сторонам, вышли из «засады» и помогли Осипову с переноской боезапаса. Накормив лошадей и отдохнув часа четыре, не дожидаясь рассвета, поспешили покинуть район Абинской, оставляя справа Новороссийск, направившись по проселочной дороге в район Геленджика. На том же переходе, следуя по горной дороге, опробовали пулеметы, дав по короткой очереди… Теперь мы чувствовали себя значительно уверенней. «Максим» нас теперь защищал с кормовых углов; ручной пулемет держали наготове.
Мы даже представить себе не могли, насколько вовремя мы довооружились: выезжая на развилку грунтовых дорог на уровне Кабардинке, мы, чуть было не напоролись на вполне солидную бандитскую засаду. Прямо по центру развилки, в окружении чеченцев, или лезгинов, черт их разберет, стоял заляпанный грязью малый «броневик» с пулеметом в башенке. Наше счастье, что мы разглядели их метров за 100-150… В столь поздний час, а время приближалось к 17 часам, и сгущались ранние зимние сумерки, разбойники, видимо, не ожидали нашего появления. Денис, управлявший лошадьми, мгновенно сориентировавшись, пустил их вскачь, в надежде обойти броневик по обочине с выходом на дорогу в сторону Кабардинки. Как только наши лошади рванули вперед, все находившиеся внутри фургона, резко очнулись. «Максим» ввести в действие не успели, но длинная очередь из «гочкиса», хоть и пришлась поверх голов вспрыгивавших на коней горцев, удержала их от преследования нашего фургона. Я чувствовал свою вину, что не поспел к «Максиму», но, в случае если бы началась погоня, я смог бы себя реабилитировать. Дело в том, что после четырех часов управления лошадьми на горных участках дороги, я, с непривычки, падал и засыпал как убитый. Ну, обошлось, и обошлось… При всем желании быстрее передвигаться, мы были обречены двигаться только в светлое время суток, учитывая усталость лошадей, мы проходили не более 70 верст за дневной переход. Я уже давно забыл названия всех тех «отстойников» рядом с которыми мы планировали свои ночевки: с одной стороны, чтобы избегать контактов с различными контрольно-пропускными пунктами, с другой стороны – чтобы быть ближе к населенным пунктам в надежде избежать разборок с придорожными бандюками. Именно сейчас с Денисом Ткачевым мы оценили роль Осипова в выборе очередных участков маршрута и мест для ночевок.
Если мне не изменяет память, в течение четырех суток мы преодолели следующие этапы: Геленджик-Архипо-Осиповка, минуя Джугбу; Архипо-Осиповка – Туапсе; Туапсе – Лазоревское; Лазоревское – Головинка; Головинка – Сочи; Сочи- Адлер; Адлер-Гадуата; Гадаута – Сухум. Чем дальше мы продвигались вдоль Черноморского побережья, тем более опаснее становилась дорога. И это, при том, что по степени безопасности от бандитов всех мастей и национальностей, так называемая, Приморская трасса, была относительно безопасной, но мы, планируя очередной переезд, всякий раз учитывали и опасность, исходившую для нас от возможных проверок ЧОНовскими и чекистскими постами, густо расставленными вдоль побережья. Два раз нас, чуть было, не направили в «тифозные» карантины, находившиеся под Туапсе и Сочи. В этой связи, при приближении к очередным постам мы снимали наш «тифозный» камуфляж. Задавали и вполне логичные вопросы, – почему для быстрой доставки на лечения «краскомов» командование не выделило автомобиль; почему мы не воспользовались железной дорогой… Кстати, наличие в фургоне станкового пулемета, не вызывало вопросов на пунктах проверки у начальников, проводивших досмотр. Всякий раз нас предупреждали об опасных от нападения бандитов участках дороги.
Выходило так, что, организуя охрану своих ночных стоянок, мы выматывались не меньше, чем на предшествовавших ночевкам переездах. На четвертые сутки пути, мы остановились в трех верстах от Сухума на дневку, чтобы осмотреться и определиться с нашими дальнейшими планами. Предполагалось, что Осипов посетит своих бывших сослуживцев, а я загляну к своей «тетушке», которую не видел ни разу в жизни, и не исключал, что она вообще не пустит меня на порог.
Я уже говорил о том, что ни фамилии, ни тем более, имени гражданского мужа свой тетки, я, к своему стыду, не знал…
О ее непростой судьбе я знал из отдельных реплик отца, и то, относились они ни столько к тете Мусе, – так они в семье звали младшую сестру отца, а к брату, который, как я уже писал, самым наглым образом «обошел» с наследством младших брата и сестру. Когда тете Мусе было 16 лет, ее брат Михаил Емельянов познакомил ее со своим сослуживцем по гусарскому полку штабс-ротмистром Алексеем Евсевьевым. Полк их стоял в Орле, и друзья часто наезжали в Липецк. По семейной легенде, Евсевьев стал жить с Мусей как с женой; в 1901 году у них родился сын Владимир, в 1903 году – дочь Елена. Ранее Евсевьев был женат, но детей от первого брака у него не было. В 1903 году еще до начала войны с Японией, гусарский полк был направлен в Харбин. Отправляясь в Манджурию, Евсевьев оставил Мусе свой денежный аттестат, обещал после возвращения «упорядочить» с ней отношения. В 1905 году Евсевьев погиб в боях под Мукденом. Михаил Емельянов вернулся домой после японского плена, и тут-же вышел в отставку «без повышения в чине, штабс-ротмистром. Мой дед – коллежский советник Михаил Михайлович Емельянов умер от апоплексического удара, не оставив завещания. Это позволило его старшему сыну «объявить» себя основным и единственным наследником по тем временам немалого состояния: поместья в Рогатом, дома в Орле и Липецке, большие вклады в банках. Мой отец после этого перестал общаться с Михаилом, а Муся с двумя маленькими детьми, посчитав невозможным дальнейшее проживание «под одной крышей» с обокравшим ее братом, приняла предложение пожилого, бездетного вдовца, – надворного советника Елисеева и уехала к месту назначения мужа в Сухум, где ему предложили должность старшего контролера портовой таможни 2-го разряда. Когда мы с мамой были в Липецке, то мельком виделись с Михаилом, о Мусе никто и не вспоминал. Я и теперь не был уверен, что она признает меня своим племянником.
Теперь, когда я в солдатской форме, накануне приведенной в приличный вид, с вещевым мешком в который уложил немного продуктов, постучал в дверь с латунной табличкой «Елисеев В.В.», ко мне вышла невысокая худенькая женщина, лет 45, очень похожая на папу. Мне и раньше говорили, что я «пошел» в емельяновскую породу, но, чтобы женщина, никогда не видевшая меня, и вряд ли имевшая четкое представление о моем существовании, хоть и с выдержкой в несколько секунд, не только признала меня, но и с некоторой паузой, назвал меня по имени….
Тетушка жила в большой квартире из четырех комнат, очень богато обставленных, но таких мрачных и холодных, что я как-то неуверенно снял шинель. Мария Михайловна была в меховой «душегрейке» и в толстенных шерстяных носках. Пока на спиртовке разогревался чайник, мне пришлось вкратце изложить историю нашей семьи, начиная с момента перевода отца в Севастополь, и заканчивая моим убытием на Волгу в мае 1918 года. Несмотря на такой, неожиданно теплый, я бы сказал, родственный прием, я решил до времени не давать информацию о наших с «коллегами» целях и задачах. Заварив морковный с душистым чабрецом чай, Мария Михайловна принесла тарелочку с маленькой горкой домашнего печенья. И только тут я вспомнил о содержимом своего «сидора» и выложил на рядом стоящий ломберный с инкрустациями столик, пару буханок хлеба три банки мясных консервов и с десяток бульонных кубиков.
При виде всего этого по тем временам «изобилия» Мария Михайловна, извинившись, ушла на пару минут и вернулась с початой бутылкой старого армянского коньяка и крошечными серебряными стаканчиками, должно быть восточного происхождения. Молча, каждый думая о своем, выпили по 50 граммов. Так складывались обстоятельства, что коньяк я пил второй раз в жизни, – первый год назад с Краюшкиным. До этого момента Мария Михайловна, практически не отрывала от глаз маленького, должно быть, батистового платка. Теперь, видимо, собравшись с мыслями, спросила: «что же ты не спрашиваешь, почему я одна, и как я дошла до такой жизни, что в доме не топлено, и нет ни крошки хлеба?»
– С 1906 по 1918 года мой муж служил старшим инспектором таможни, нам была выделена большая квартира в левом крыле этого трехэтажного здания. Муж служил, дети росли… Володя, закончив 6 классов мужской гимназии, сдал экзамен на вольноопределяющегося. Ему был присвоен 2-й разряд, потому как он не смог подтвердить свое дворянское происхождение. Ты, должно быть, знаешь, что мы с его отцом так и не были повенчаны, а Владимир Владимирович, при том, что он был добрейшей души человек, удочерил только Наденьку, говоря, что парень и так в жизни пробьётся. Да, видно, не судьба, не пробился… В восемнадцатом году, когда он проходил аттестационную комиссию на присвоение офицерского звания, у него обнаружили открытую форму туберкулеза. Ты же, знаешь, это у нас, Емельяновых, наследственное…
В апреле 1918 года, уже при Деникине, Володеньку уволили из армии, «по состоянию здоровья, не позволяющего продолжать службу, с присвоением звания прапорщика пешей артиллерии». Вот его фотография… В этой форме он сфотографировался в первый и последний раз. Сделали шесть фотографий, собирались разослать всем родственникам. Служил Володя в полку под Туапсе. Как только он вернулся домой Владимир Владимирович организовал его лечение в местном военном госпитале, где по день работает экономом его двоюродный брат, кстати, тоже Владимир… Володю приняли без экзаменов в городское Коммерческое училище, которое уже потом переименовали в Кооперативный техникум. Взяли сразу на второй курс. Несмотря на то, что приходилось проходить курс лечения от туберкулеза, он успешно, учился; нагнал по знаниям одноклассников. Стал дружить с девочкой из своей учебной группы. Жизнь, как будто бы, стала налаживаться. В порт приходили английские, американское и турецкие суда с вооружением и помощью от «Красного Креста». Таможня работала так интенсивно, как никогда раньше. Несмотря на проблемы в городе с продовольствием, мы хорошо питались. Ведь, Володе требовалось усиленное питание…
В декабре 1919 года все рухнуло в одночасье. Под Новочеркасском и Ростовом красные войска прорвали фронт. Мимо Сухума валом пошли отступавшие белые части. Обнаглевшие от вседозволенности казаки, чуть ли не в конном строю брали приступом суда, грузившиеся в порту и отходившие, сначала в Трабзон, затем – в Константинополь… Потом, почему-то, в Севастополь… В Сухуме скопилась масса раненых, свирепствовал тиф. Мертвые лежали прямо на улицах. При погрузке на суда, людей с признаками болезни сбрасывали с трапов в воду. Сначала заболел Владимир Владимирович, он постоянно был в порту, там и подхватил заразу. Лежал в отдельной комнате, к нему несколько раз приходил врач из таможни, я день и ночь не отходила от него. Как будто бы пошел на поправку, но не выдержало сердце… Не успели его похоронить, признаки болезни появились у Володи и Нади. Володю удалось положить в госпиталь под присмотр двоюродного дядьки. Надюша болела и умерла дома. Через два дня сообщили о смерти Володи. При том, что он был болен туберкулезом, у него не было шансов выжить. Как хоронили Надю я не помню: потом рассказала соседка по лестничной клетке. Похороны организовали бывшие коллеги Владимира Владимировича по таможне. А от Володи… даже могилки не осталось. Всех умерших в госпитале хоронили в общих, братских, могилах. Я вся почернела от горя, если бы не соседи, давно бы умерла. Я и сейчас не верю, что осталась жива. Когда тебя на пороге увидела, у меня в глазах потемнело, мне показалось, что вернулся Володя. Только потом я рассмотрела, что на тебе солдатская форма. Но, ведь ты офицер?
Я не спешил с ответом на последний вопрос, а Мария Михайловна, вконец обессиленная, замолчала, и я понял, что пришла пора мне продолжить описание своей «одиссеи», начиная с мая 1918 года. В вкратце, чтобы в конец не утомить слушательницу, довел свой рассказ до момента нашего прибытия в Сухум, и поведал о нашей, еще полностью не определившейся задаче – покинуть «совдепию», перейдя турецкую или персидскую границу. Видя состояние Марии Михайловны, я понял, что дальнейший разговор ей не под силу, и пообещал ее навестить в ближайшие дни. Прощаясь со мной, тетя Муся пообещала подумать над тем, как можно было бы нам помочь.
Примерно в те же часы, что я был у Марии Михайловны, полковник Осипов, соблюдая все возможные меры предосторожности, пытался войти в контакт со своими бывшими сослуживцами, которые по его информации, могли оставаться в Сухуме. Самым информированным оказался 65-летний отставной ротмистр, который последние двадцать лет, заведуя таможенной конюшней и гаражем, в основном жил тем, что профессионально играл на биллиарде при буфете единственной в Сухуме гостиницы. Звали его Сливинским. Когда Осипов дал ему информацию о целях и задачах, стоявших перед нашей группой, то, оказалось, что Павел Павлович, так звали ротмистра, как раз тот человек, который мог бы нам помочь, как минимум, при решении текущих проблем, а затем уже перейти к решению задачи по пересечения границы. Хорошо зная обстановку в Сухуме и ближайших городах и аулах, он, прежде всего, рекомендовал, немедля ни часу встать на учет в местной комендатуре, объяснив коменданту «легендарную» версию своего прибытия в Сухум. Коменданта опасаться не следует, он мингрел, бывший штабс-капитан, сочувственно относился к бывшим офицерам. Наверняка, знает о существовании в Сухуме офицерского подполья, но даже и не помышляет о борьбе с ним. С теми, кто по легенде направляется для лечения в местной санатории, будет проще, а вот с легализацией остальных могут быть проблемы. Ну, ту же медсестру, можно будет временно прикомандировать к госпитальному отделению санатория, а как быть с двумя офицерами, изображавших солдат, выделенных для сопровождения раненых… Для того, чтобы вас прикомандировать к военной обслуге санатория, нужно коменданту сделать хороший подарок.
Действовать решили тут же… Лучшего подарка, чем золотые карманные часы фирмы Карла Буре, и придумать нельзя было. Решено было с наступлением сумерек, фургон со споротыми знаками Красного Креста, перегнать на хозяйственный двор портовой таможни. Это, на какое-то время даст возможность избежать конфискации лошадей, да и самого фургона. Как выяснилось, можно будет и переночевать в подсобном помещении при конюшне. Местное отделение ВЧК в основном состояло из грузин, но начальником традиционно назначали мингрела или турка. «Чекисты», такого «разлива, очень агрессивны по отношению к русскому населению, конфликт с ними может обернуться большими проблемами. Во избежание этих проблем, Осипов, как старший из нашей группы раненых, должен со всеми документами прибыть в комендатуру, уже имея при себе «подарочные» часы. При условии, что условия о регистрации будут оговорены заранее, остальные члены группы смогут «отметиться» в комендатуре ранним утром следующего дня, а затем следовать в госпитальное отделение санатория.
Решили, что во время нахождения Осипова в комендатуре, как минимум, два человека его должны подстраховывать, находясь поблизости. Ну, а если с регистрацией будут какие-то проблемы, то решение придется принимать исходя из обстоятельств. Вариант со стрельбой, конечно, был крайне нежелателен.
Осипов взял с собой направление в госпитальное отделение санатория, список группы раненных, заверенный штампами и печатями бахчисарайского госпиталя, с пометкой на полях об условии сопровождения и охраны раненых. Условились с Осиповым, что сигналом тревоги может стать разбитое стекло кабинете коменданта. В надежде, что Осипова не станут тщательно обыскивать, браунинг он держал в штатной подмышечной кобуре. Мы с Денисом, одели самые приличные шинели, почистили сапоги. Денис, изображая фельдъегеря, нес портфель, доставшийся нам в наследство от сбежавшего доктора. В портфеле – заряженный маузер, и пара ручных гранат, проложенные пачками старых газет. Я, изображая охранника фельдъегеря, маузер пристегнул рукояткой к деревянной коробке, и укоротив ремешок от коробки, набросил на плечо. Теперь, когда маузер висел у меня под мышкой на уровне локтя, в случае неожиданной опасности, легко подхватывая ствол пистолета правой рукой, и перехватывая его левой, при этом упирая верхушку коробки в плечо, как говорится, в два счета, я был бы готов к прицельной стрельбе. Негласное разрешение на такое ношение маузера, давалась охранникам посыльных с секретными документами, мотоциклистам, доставлявшим важные донесения, при том, что руки у них были заняты управлением «мотора». Особенно часто этим приемом пользовались в конной атаке, когда, как минимум, одна рука была занята управлением лошадью. Кстати, примерно таким же образом и в аналогичных ситуациях использовался пистолет Стечкина в деревянной коробке, имевший такое же приспособление, для стрельбы с упором в плечо.
Уже когда полностью приготовились к выходу в комендатуру, Денис, вдруг, совсем некстати, рассмеялся. Оказывается, его посетила вполне уместная мысль, которую он тут же озвучил: «на фига, весь этот камуфляж и немалый риск, если можно было просто присоединиться к местному офицерскому подполью и готовиться к переходу границы?». Между тем, решили, не меняя уже выработанного плана, при первых же сомнениях, или помехах, сворачивать операцию и возвращаться к месту стоянки. Комендатура была расположена в одноэтажном флигельке, тупым углом выходившим на небольшую площадь, мощеную булыжником. Напротив – две лавчонки при входе в парикмахерскую. Прикинули, какие из окон в кабинете коменданта. Выждав примерно десять минут после захода Осипова в комендатуру, чтобы «не отсвечивать» на площади, зашли в парикмахерскую, вроде как «погреться» и стали через застекленную дверь наблюдать за входом и окнами комендатуры. Прождав еще с десяток минут, тревожно переглянулись и вышли на площадь. Денис, нервничая, закурил… Открывается дверь комендатуры, выходит Осипов с высоким, кривоногим грузином в английском френче и высокой каракулевой папахе. Оба улыбаются и прощаясь, жмут друг-другу руки. При открытии двери в комендатуру, грузин обернулся и, как будто бы, подмигнул с кивком в нашу сторону. Осипов, как заранее условились, отметив рядом наше присутствие, сразу свернул в ближайший проулок. На всякий случай оглянулись по сторонам, – не провокация ли какая… Обогнув, комендатуру по другой улице, и пройдя с сотню метров, переходим на соседнюю улицу и далее следуем в удалении от Осипова. К месту нашей стоянки выходим с разных сторон, оговорив интервал времени в пять-семь минут. К месту нашей стоянки, Осипов вернулся часа полчаса позже оговоренного времени, что заставило нас немного поволноваться и, на всякий случай приготовиться сменить место стоянки. Поскольку мой визит к тетушке, по всем признакам для нашей легализации был бесполезен, принимали решения исходя из сведений, полученных Осиповым.
Наскоро выпив пустого чая, решили не затягивать решения проблемы с регистрацией. Собираемся на «летучий» совет. Со слов Осипова выяснилось, что являться нам в комендатуру не нужно: все необходимые документы заверены комендантом. Просмотрели «наши» солдатские книжки, еще раз освежили в памяти основные фрагменты нашей легенды. В период нашего отсутствия «товарищи краскомы» в приметном месте прикопали пулеметы, предварительно разобрав «Максим». Наша регистрация под «легендарными» фамилиями прошла без проблем, по списку, представленного Осиповым коменданту. Первый экземпляр документов на регистрацию остался у коменданта, со вторым нам следовало явиться к военному комиссару санатория, которому комендант обещал позвонить в ожидании нашего прибытия и согласовать вопрос о прикомандировании меня и Дениса к хозяйственной части санатория на время окончательного излечения от ран и болезней «товарищей краскомов». Теперь, по мнению Осипова комендант наверняка ждет теперь какую-нибудь золотую «безделушку» для своей 35-летней «дочурки».
Решили не наглеть, сначала отогнали фургон на хозяйственный двор таможни, и только потом начали движение в санаторий. Предъявив документы с направлением на лечение и на «временное трудоустройство», прошли в канцелярию санатория. Оказалось, тут у них все по-взрослому: даже свои комендант и комиссар имелись. Комендант – мужчина лет пятидесяти, с ампутированной по локоть левой рукой, по всем признакам, бывший деникинский офицер; комиссар – из недоучившихся студентов, трижды переболевший возвратным тифом и теперь, болевший туберкулезом. Перед тем, как идти в санаторий я на несколько минут забежал к Марии Михайловне, предупредить ее об этом. Оказывается, она меня ждала еще вчера, чтобы сообщить о том, что заведующий хозяйством санатория Вадим Владимирович Елисеев предупрежден о том, что среди прибывающих в госпиталь военных будет ее племянник. А как быть теперь? – ведь я забыла о том, что ты прибыл суда под чужим именем.
А что тут было раздумывать? Под списком из трех раненых, привычного в таких случаях, прочерка нет; лишь указано, что «им в сопровождение придана медицинская сестра и два красноармейца…». Едва ли, в ближайшее время кто-нибудь станет сверять поименно тот экземпляр документа, что остался в комендатуре, с тем, который мы должны были подать для оформления в канцелярию санатория. Аккуратная подчистка в документе, и вот уже вместо Бориса Петрова числится Борис Емельянов.
Хозяйственный взвод санатория в основном состоял из солдат и младших командиров, ранее проходивших лечение в госпитальном отделении, и признанных не годными, для дальнейшего прохождения строевой службы. С учетом же того, что в Закавказье сохранялся режим военного положения, их временно «придерживали» на службе, используя на подсобных работах. Поскольку, с первого же дня пребывания в санатории нас с Денисом, по просьбе Марии Михайловны, взял под свою опеку заведующий хозяйством, нам предстояло выполнять обязанности экспедиторов и грузчиков по доставке продовольствия в санаторную столовую. Зачислив нас на все виды довольствия, нам разрешили, по желанию жить на частной квартире. Трижды в течение дня на подводе со спокойным мерином нам предстояло по накладным, выписанным в канцелярии продовольственной службы, получать продукты. Один день: я – возница, Денис – экспедитор, второй день – наоборот. Всякий раз загрузка и разгрузка – на равных. Раза три в месяц – дежурство по кухне.
В кухонный наряд назначали в основном рядовых из команды выздоравливающих. Я внимательно к ним пригляделся и прислушался, некоторые из них «выздоравливали» более года. Они же занимались мелким ремонтом, выполняли обязанности садовников и дворников. Начальству было выгодно иметь под рукой дармовую рабочую силу. Из пайка, что мы приносили Марии Михайловне, она готовила нам разную немудреную пищу. Часть продуктов длительного хранения по нашей просьбе она откладывала. Полковнику Николаю Осипову, не имевшему явных следов ранений, пришлось изображать тяжело контуженного и травленного газами ветерана трех войн. Из-за продолжавшейся эпидемии тифа госпиталь находился на жестком карантине, выход больным с территории разрешался только с личного разрешения начальника – семидесятилетнего грузина, похожего на библейского старца. «Дедушка»-«дедушкой», но было совершенно непонятно, что у него на уме… За пару месяцев до нашего прибытия, он сдал чекистам трех бывших деникинских офицеров, официально лечившихся от ранений, но постоянно пьянствовавших и устраивавших скандалы.
Можно нисколько не сомневаться в том, что у офицеров, прошедших через две войны, имевших раны и контузии, были все показания для основательного лечения, особенно, учитывая тот факт, что санаторий специализировался по «нервным» и психическим заболеваниям. Даже нам с Денисом наш нынешний начальник порекомендовал пройти обследование и подлечиться. Чтобы не привлекать внимание окружающих, мы условились встречаться с нашими ранеными через день по обеденным перерывам в курилке за лечебным корпусом. Судя по результатам обследования и назначениям, полученным нашими «ранеными», включая Осипова; у нас было, как минимум, пару месяцев для изучения обстановки и подготовки к переходу границы. Чтобы не подвести никого из тех, кто вольно или невольно взялся нам помогать, переход границы планировали после выписки последнего из тех, кому предстояло лечиться в санаторном отделении. После двух недель интенсивного лечения, два наших раненых «сообщника» были переведены в санаторное отделение. Один из них изъявил желание помогать библиотекарю, второй подрядился выпускать газету, типа санитарного бюллетеня. Осипов, продолжавший числиться «за психиатром», все чаще наведывался в строевую канцелярию и архивное отделение, помогая в работе с документами. Мы с Ткачевым старались выполнять свои несложные обязанности, не вызывая претензий у начальства. Иногда нам удавалось за счет «утруски» и «усушки» откладывать в резерв часть продуктов длительного хранения – крупы, сахар, сухари, сухофрукты.
Мария Михайловна, желая оказать посильную помощь, познакомила нас с отставным чиновником таможни – бывшим сослуживцем и приятелем ее покойного мужа. Чтобы как-то прокормить семью, он устроился грузчиком на портовом участке таможни, по старой памяти поддерживая контакты с капитанами турецких и греческих судов; хорошо знал, что называется, «изнутри», все те уловки и махинации, использовавшиеся при провозе контрабанды и «левых» пассажиров. Новые сотрудники таможни, набранные в основном из бывших матросов и солдат, только «вживались» в обстановку и многое не замечали, либо, не хотели замечать тех нарушений, что происходили у них на глазах. Суда в Сухум часто заходили транзитом, направляясь через турецкие проливы в порты Азовского и Черного морей. Примерно с такой же частотой заходили суда, следующие из советских портов в Константинополь и дальше – в порты Средиземного моря. Нередко, при заходе в Сухум, матросы сгружали в порту тела членов команды или пассажиров, умерших от инфекционных болезней в период каботажных рейсов. С учетом того, что люди умирали, прежде всего от тифа, бывали случаи холеры, кровавой дизентерии. В каждом из этих случаев, суда, взятые на контроль санитарными службами портов, при выходе на Черноморский рейд Константинополя вынуждены были выдерживать месячный карантин. А здесь – и неустойки, и порча продовольственных товаров и прочие, крайне нежелательные проблемы.
В этих условиях, при выносе 2-3-х мертвяков к команде матросов-носильщиков при их возвращении на борт корабля, мог незаметно присоединиться «наш» человек, которому тут-же передавали пакет с документами и билетом одного из покойников. Это было возможно еще и потому, что сами члены команды, из-за боязни подхватить заразу, часто в качестве носильщиков привлекали за разумную? плату кого либо из пассажиров, которым в условиях корабля, скажем так, было сложно отказаться от такой «маленькой» услуги. Как вариант, мы рассматривали возможность «подмены» потенциальным нелегалом кого-то из уклонявшихся от опасной работы грузчиков, имевших пропуска на участки таможенного и санитарного контроля и могущих вернуться на корабль самостоятельно. Вся проблема была лишь в том, что на такой вариант покидания «любимой» родины мог рассчитывать только один член нашей группы. И не факт, что подобный вариант побега можно было повторить в ближайшем обозримом будущем.
Тут, и смех и грех… У наших лошадей, временно отданных в конюшню таможни, процесс «натурализации» в новых условиях пошел быстрее. Коренной из этой тройки завел себе гнедую подружку и слишком явно проявлял свою симпатию.
Осипов в условиях строгого карантина, имея доступ к архиву санатория, достал шестиверстную карту местности, и мы при каждом удобном случае прорабатывали маршрут к турецкой границе. Это нам из российского далека казалось, что Сухум с Батумом и с границей совсем рядом. Прикинули возможные суточные, а точнее, дневные переходы. Выходило, как минимум, двое-трое суток: Сухум-Очамчира; Очамчира-Зугдиди; Зугдиди-Абаша; Абаша-Мохарадзе; Мохарадзе-Кобулети и, наконец, Кобулети-Батум. Хуже было то, что наш нынешний «ведущий» – Осипов знакомых, которые могли бы помочь в качестве проводников не имел. Представители местного белого подполья, вообще считали, что переход границы в районе Батумского побережья – дело нереальное, и кроме того, антипатриотичное… Пограничная полоса до самых предгорий укреплялась еще с конца прошлого века, и с полным на то основанием считалась непроходимой. Выбирать же маршрут по горным ущельям на их же взгляд, прямое самоубийство. Видимо, не даром, деникинские части, окруженные в районе Новороссийск-Туапсе, направлением прорыва чаще выбирали более длинный маршрут через Азербайджан на Персию. Осипов считал, что не стоит в полной мере доверять мнению местного, в основном, грузинского офицерского подполья. Эти «гордые» и «независимые» горцы, такой своей позицией оправдывали свою пассивность и бездеятельность.
Все время пребывания в Сухуме, Катя трудилась в качестве сверхштатной медицинской сестры в хирургическом отделении, лишь изредка посещая наши послеобеденные «перекуры». По наблюдениям наших офицеров за Катей усиленно ухаживал моложавый врач-грузин, и та, похоже, отвечала ему взаимностью. Осипов считал, что вообще, не дело молодой красивой и умной девушке, участвовать в наших опасных авантюрах. В один из дней Мария Михайловна, отозвав меня в сторону, показала мне, доставленное по почте извещение о том, что «студент 2-го курса Владимир Емельянов восстановлен в Сухумском Кооперативном техникуме, срок начала занятий – 20 января 1921 года». Тетя беззвучно плакала, смотря на эти бумаги, и, видимо, ожидала моего участия в своем горе. Я пообещал отнести это извещение в канцелярию техникума, расположенного в двухэтажном здании на центральной площади города.
Дня через два я вспомнил о своем обещании, и в период обеденного затишья решил зайти в техникум. Ткачев решил составить мне компанию, и заодно выпить бочкового грузинского вина. Как были в своей рабочей форме, поднялись в деканат техникума, нашли секретаря, я протянул ей бумаги, объясняя, что Владимир умер от тифа год назад. Направились к выходу из деканата, нас догоняет секретарша и просит пройти в кабинет к декану. Дверь перед нами открыл профессорского вида мужчина в стареньком, но опрятном чиновничьем сюртуке, пригласил пройти в кабинет. После небольшой заминки, декан спросил – кем я прихожусь Владимиру Емельянову. Опять пауза, Денис, уже похоже, пожалел, что составил мне компанию. Декан, обращаясь к нам: «молодые люди, вы можете мне помочь в одном важном деле. Местные власти разрешили продолжить занятия при условии, что мы наберем в этом году шесть учебных групп. Война разбросала людей, многие погибли или умерли от болезней. Не могли бы вы, хотя бы, условно почислиться студентами техникума? Вы бы мне очень помогли, и при вашем согласии, вам тут же оформят студенческие билеты… и выпишут продовольственные карточки».
Денис, ещё минуту назад, с трудом сдерживавший зевоту, несколько оживился, и обращаясь к декану: «Профессор, если позволите, мы с товарищем обсудим вашу просьбу и сообщим свое решение». Выйдя из кабинета, мы с Денисом отошли в угол коридора.
– Боря, ты же видишь, как усложняется наш план перехода границы? Быть может, сжечь эти вонючие солдатские портянки и на месяц-другой затаиться в лесной землянке, найти жилье в пригороде и раз-два в месяц изображать студентов?...
Горячий, кавалерийский характер Дениса, с его решительными проектами, требовал некоторой корректировки. Я легко его убедил в том, что стоит нам вдвоем уйти в подполье, как сразу же выйдут на мою тетушку, от нее на нашего санаторского завхоза, и там не поздоровится и нашим «краскомам». И в то же время решили, что наше временное членство в техникуме никому не должно повредить. Мы даже не предполагали, насколько заблуждаемся на этот счет. В течение двадцати минут нас с Денисом оформили студентами 2-го курса техникума, и мы получили на руки все, полагающиеся в такой ситуации документы.
12 февраля мы явочным порядком «всухую» отметили мое совершеннолетие – мне исполнился 21 год. Не прошло и двух недель, как в дверь квартиры Марии Михайловне постучали стуком, которым стучат исключительно представители власти: домоуправы, милиционеры и…чекисты. Неприятный и тревожный стук. Тетя пошла открывать. На пороге стоял низенький грузин в одежде, выдающей в нем комиссара, весь в коже, а за его спиной два красноармейца с винтовками с примкнутыми штыками. Старший наряда, достал какой-то список и назвал Емельянова Владимира, 1900 года рождения, студента местного техникума. Тетя, прикрывая дверь в кухню, где мы ужинали, и одновременно отвечая нечаянным визитерам, что ее сын умер от тифа в прошлом году.
– Странно, – сказал «комиссар», – по нашим сведениям, ваш сын является студентом Кооперативного техникума. Мы с Денисов напряглись: он привычно начал шарить на правом бедре, где когда-то у него была кобура с наганом. Красноармейцы оставались у входной двери, а комиссар, по-хозяйски, осматриваясь, спросил: «У вас что гости? Представьте их». Мы, с неохотой приподнялись со своим табуретов.
Посыпались вопросы: «почему в городе, кто разрешил, предъявите документы?». Последнее требование нас застало врасплох. До сих пор при выходе в город мы обходились пропусками, выписанными нам заведующим санатория. На этот раз «номер» не прошел, последовало требование предъявить солдатские книжки. Мучительно соображая, в каком из карманов у меня какая книжка, я ошибочно вынул книжку на имя Бориса Емельянова, выданную мне в Кронштадте в 1918 году. Глаза тараканистого грузина, засветились хищным блеском: «Ну, вот, в книжке нет отметок о прохождении службы в прошлом и позапрошлом году, а по возрасту вы подлежите призыву на действительную военную службу. Завтра же по этому адресу и по месту службы вам доставят повестку, а сейчас распишитесь, о том, что предупреждены»… Я без разрешения сел. Комиссар, повернув голову в сторону Дениса: «теперь вы, предъявите документы, и уберите ваш пропуск, действующий только при предъявлении солдатской книжки…».
Внимательно листая солдатскую книжку, предъявленную Денисом, грузин бубнил себе под длинный нос: «служба в частях ЧОН по постановлению Совнаркома не входит в срок действительной службы…»
Денис, не выдержал, сорвался: «а четыре года службы на германской войне, входит в юрисдикцию вашего Совнаркома?»
– О-о-о, как вы заговорили, – тогда скажите в каком качестве вы служили в царской армии, уж не офицером ли?
– Солдатом служил, и мой возраст – 32 года, подлежит демобилизации в этом году… Быть может, я ошибаюсь «товарищ» начальник?
– Да, по всем признакам, призыву вы н подлежите, а вот с органами ВЧК вам придется пообщаться, это я вам обещаю, – говорил грузин, записывая данные солдатской книжки, предъявленной Денисом. – Ждите повестку в ВЧК по месту вашей службы в Военном санатории. Из города никуда не отлучаться.
Вышли, топоча своими сапожищами, оставив тяжелый запах нефти, которую использовали для смазки сапог, вместо гуталина.
Последние годы приучили нас к тому, что при грозящей опасности мы не впадали в прострацию, а начинали анализировать ситуацию и принимать грамотные решения. В этой ситуации помочь нам мог только комендант Сухумского гарнизона, и еще не факт, что он ради «бескорыстной» помощи нам пойдет на конфликт с местными чекистами. Не смотря на поздний час, решили вернуться в санаторий и обсудить ситуацию, прежде всего, с Осиповым. Хорошо представляя процесс общения с комендантом, заранее достали из нашей «захоронки» пару дорогих золотых вещиц. Подумав секунду, добавили к ним золотой портсигар с замысловатой монограммой его бывшего владельца. Мария Михайловна очень переживала – она была уверена, что всему причина ее просьба отнести документы в техникум.
Осипов, быстро вникнув в суть проблемы, и оценив степень грозящей всем опасности, позвонил коменданту и договорился о немедленной встрече. Для того, чтобы лишний раз не привлекать внимание к квартире моей тети, решили дождаться Осипова в помещении охраны санатория. Вернулся Осипов хорошо за полночь. Что удалось выяснять и что предпринять... Оказалось, для того, чтобы обеспечить мобилизационный план на 1921 год, иезуитски мыслящие члены советского правительства, по сути, возглавляемого Львом Троцким, в связи с окончанием основных боев гражданской войны, решили выполнить мобилизационный план за счет молодежи, скажем так, непролетарского происхождения. Для этого, с начала нового 1921 года объявили на всю страну о возобновлении занятий в вузах и техникумах, прерванных в период войны.
При этом, было учтено, что те студенты, которым в 1918 году было по 18-19 лет, к 1921 году достигнут призывного возраста и, «грамотно» сориентировав работников военкоматов и местных комендатур, за счет этого «мобилизационного резерва» реально обеспечить план призыва на действительную воинскую службу. Причем, второй частью этого хитроумного плана, предусматривалось, что участие в партизанских отрядах, в Красной гвардии и прочих негосударственных воинских формированиях до марта 1918 года не засчитывалось в срок действительной воинской службы. Поскольку призыву подлежали все молодые люди в возрасте от 21 года до 29 лет, в категорию призывников теоретически могли попасть участники 1-й мировой войны, скрывавшие этот факт, и не принявшие участия в гражданской войне на стороне Советской власти.
Это означало, что «отмазать» меня от призыва в тех условиях было нереально, последняя надежда оставалась на медицинскую комиссию, но врачи этой комиссии, в состав которой входили районные комиссары и чекисты, естественно, выполняли все пожелания последних. Ткачева, которому призыв ни коим образом не грозил, комендант, ставший обладателем золотого портсигара, от преследований чекистов защитил.
Как и было обещано этим карликом в образе военного комиссара, на следующий день посыльный принес в канцелярию санатория повестку, согласно которой я должен был явиться на медицинское освидетельствование при городском военном присутствии, позже названном военкоматом. Врачи санатория, с которыми я общался в течение полутора месяцев, в этой ситуации ничем мне помочь не могли, даже при том, что главный врач санатория входил в состав военкоматской медкомиссии. Мои «коллеги», естественно, мне сочувствовали, но и не более того… На риск подкупа членов комиссии не пошли…
Вечером посидели в «караулке» выпили по стакану местного вина, пообещали, по возможности, помогать Марии Михайловне, которая все сокрушалась, что подвела меня под монастырь… Я ее всячески успокаивал, убеждал в том, что буду ей изредка сообщать о себе и напомнил о том, что она – хранительница нашего золотого «общака», который после общения с комендантом значительно уменьшился. В тот момент все мне сочувствовали, еще не в полной мере представляя, что ждет каждого из них в будущем. Как уже неоднократно случалось в подобных ситуациях, договорились о вариантах связи, очень сомневаясь, что когда-либо встретимся. Никто из нас не имел ни малейшего представления, что ждало меня в процессе 5 лет срочной службы. Очень велика была вероятность, что, оставаясь под своим именем и фамилией, я в значительно большей степени рискую быть «вычисленным» не только чекистами, но и грамотными, и не менее дотошными «кадровиками».
Наиболее мудрый совет дал Осипов. По его убеждению, поскольку я учился и служил во флотских структурах, то правильнее всего и теперь служить на флоте – меньше будет риск разоблачения, при условии, что дальнейшая служба будет складываться примерно так, как она бы проходила, останься я в Красном флоте в мае 1918 года. Не даром же этот уродливый комиссар-грузин обратил внимание на то, что последняя запись в моей служебной книжке датирована маем 1918 года. Как вариант, последующие два года я мог быть в плену у белых… По информации того же многоопытного Осипова, колчаковцы, пленных, не желавших служить у них в армии, посылали работать на рудниках и лесозаготовках. Можно выбрать, что больше нравится: главное – ни списков, ни свидетелей.
Получив такого рода напутствия, я предупредил Марию Михайловну, что в случае вопросов к ней по мне, отвечать, что ей известно о моей службе в красном флоте и о пребывании в плену у белых.
Чтобы не возвращаться к той части воспоминаний, что касались моего пребывания в Сухуме в начале 1921 года, сообщу о том, как сложилась судьба моих товарищей. Буквально через неделю, мосле моего убытия в Туапсе, тифом заболел Денис Ткачев. Несмотря на усилия врачей санатория, спасти его не удалось. Все три офицера, завершив курс лечения и реабилитации, подлежали демобилизации по состоянию здоровья. Наверняка, этому способствовал комендант гарнизона. Екатерина вышла замуж за врача санатория и осталась жить в Сухуме. Два молодых офицера, получив в госпитальной канцелярии свидетельства о комиссации по здоровью с военной службы, оседлав коней, решились на переход границы со стороны Азербайджана и с тех пор о них не было вестей. Осипова приютила Мария Михайловна и он, отказавшись от покидания нашей Совдепии, трудился бухгалтером в таможне. В 1939 году он умер от остановки сердца. К врачам он не обращался – было подозрение на тифозную горячку.
Утром следующего дня я снял заношенную до дыр солдатскую форму, оставив одни крепкие английские ботинки с вмонтированном в каблук орденом «Анны», и переоделся в ту одежду, в которой покойный Володя ходил на занятия в техникум. Несложно себе представить состояние Марии Михайловны при виде меня в одежде покойного сына. Из документов взял повестку, солдатскую книжку и студенческий билет, будь он трижды проклят…
Глава 8. Служба на Красном флоте:
февраль 1921-го – сентябрь 1928 года
В «предбаннике» зала военного комиссариата, где заседала приемная комиссия, скромно стояли вдоль стен 30-35 парней, по всей вероятности, весь «набор», а правильнее, «отлов» Сухумского Кооперативного техникума 1921 года. По внешним признакам, большинство из них, хоть и в разной степени, но «отметились» на фронтах гражданской войны, и скорее всего попадали под мобилизацию при Деникине в 1919 году. Мой уже «наметанный» глаз выделил среди них и бывших юнкеров и унтер-офицеров. Один придурок явился в полной морской форме с гвардейской ленточкой на бескозырке с красной звездой. Он призывался повторно потому, что, мобилизованный в июне 1919 года, не отслужив положенного срока, «затерялся» в гражданской толпе. Наверняка, этот глупец уже мнил себя будущим красным адмиралом, даже не представляя себе каким «подарком» он будет для чекистов. Перед заходом в кабинет, где заседала комиссия, пришлось отдаться во власть парикмахера и освежиться холодным душем с резким запахом карболки. Раздеваясь в предбаннике, я особенно волновался за орденский знак «Анны», вставленный в каблук одного из ботинок, но слава Богу обошлось, на видавшие виды английские ботинки никто из призывников не позарился. Наш «героический моряк» и здесь выделился из всей группы призывников, наотрез отказываясь от стрижки «под нуль» и прохождения санпропускника. Два дюжих санитара, по внешним признакам- уголовники со стажем, насильно его раздели и помогли парикмахеру его постричь. Но, наш «марсофлот» все равно отличился, рассмешив членов комиссии тем, что предстал перед ними с бескозыркой, прижатой к его убогим «чреслам».
Задав вопрос о происхождении шрама на левом плече, председатель комиссии, повертев перед собой моим студенческим билетом, объявил, что я направляюсь в школу младших командиров береговой обороны флота Черного и Азовского морей.
В это учебное подразделение попали еще четверо парней из того сухумского «набора» весны 1921 года. В те годы при пятилетней службе на флоте курс обучения в школе оружия был рассчитан на полтора года. На той же территории, где была наша «учебка», готовили младших специалистов для морской авиации. По всей видимости, не один только я «маялся» от безысходности и тоски в этих громадных казармах, построенных, должно быть при «Царе – Горохе». У одного из курсантов был нагрудный знак выпускника Горного института, два других, державшихся особняком, успели поработать учителями в сельских школах. В библиотеке, наверняка сформированной до революции, я обнаружил неплохую подборку технической и художественной литературы, и часами, с ведома командира взвода, просиживал там, пока заведующий клубом, – политрук, из недоучившихся студентов, не назначил меня нештатным заведующим читальным залом. Быть может, и не стоило высовываться, потому как при присвоении звания «младший отделенный командир», меня поставили на штатную должность заведующего художественной и технической библиотеками и назначили на должность – «помощник политрука», что вызвало плохо скрываемую черную зависть со стороны Виктора Пархоменко, крепкого, симпатичного хохла, рассчитывавшего на эту должность. Розовощекий, с густой копной черных вьющихся волос, Виктор не раз позировал фотографу базовой многотиражки, считавшего его образцом подражания для всего Черноморского флота. Став секретарем в канцелярии политотдела, Виктор, наконец- то, получил столь желанную комиссарскую звезду над старшинскими нашивками матросской форменки.
Живя в Севастополе рядом с флотом, с современными на тот момент кораблями, с развивающейся морской авиацией, наблюдая быстрый рост и внедрение на кораблях радиосвязи, мы были свидетелями того, как на флоте внедрялись и осваивались все самые последние достижения науки. Теперь же нам предстояло изучать устройство тех кораблей, что по ветхости и старости не смог увести в Бизерту Врангель. И это говорится не для красного словца, – из Севастополя и остальных крымских портов были уведены даже те суда, которые десятки лет не выходили в море – их вели на буксире другие корабли. Примерно такое же явление наблюдалось со средствами береговой обороны. По сути, некогда мощная и разветвленная сеть береговых батарей, стационарных минных полей и постов наблюдения и связи, ранее действовавших в интересах этих батарей, были превращены в груды «мертвого» ржавого железа, или уже переплавлены в доменных печах металлургических заводов.
Не перечесть случаев, когда в период с ноября 1917-го по ноябрь 1920 года топили суда и взрывали батареи. Первый раз, – перед приходом немцев в мае 1918 года, второй раз при оставлении Крыма войсками Деникина, третий раз при оставлении Крыма войсками Врангеля. Для того, чтобы представить себе ту силу и мощь корабельных соединений и береговой артиллерии, что имела Россия на Черном море к марту 1917 года, достаточно сказать , что даже жалкими остатками той мощи советы пользовались вплоть до начала Второй мировой войны, и с переменным успехом применили их при отражении врага в начальный период войны. К примеру, легкие крейсера типа «Светлана», «Красный Крым» и «Красный Кавказ», пошли на слом только в 1955 году, линкор «Севастополь», построенный в 1909 году, был разобран на металл в 1957 году. Мне и моим ровесникам, которым по разным причинам суждено было остаться в советской России было чрезвычайно тяжело наблюдать тот крах военной мощи и оскудение воинского духа, что пришлось пережить России в 20-х годах. В литературе и в воспоминаниях русских эмигрантов, когда заходила речь о тоске по Родине, приводились факты самоубийств молодых и пожилых эмигрантов, не перенесших расставания с родными краями, со своими близкими и друзьями. А пытался ли кто-нибудь проанализировать число самоубийств среди представителей интеллигенции, чиновничества и офицерства, сознательно или вынужденно связавших свою судьбу с советской Россией? Из наиболее заметных представителей перечисленных мной категорий, по суди составивших основу так называемой «внутренней» эмиграции, стоит упомянуть Булгакова. Представитель одной из самых заслуженных и уважаемых в России фамилий, военный врач в армии Деникина, он заболел тифом накануне эвакуации и вынужден был остаться в Новороссийске. Вернулся в Москву, предпринял недюжинные усилия, чтобы освоиться в новых советских реалиях. Жил, создавая свои нетленные произведения. И каков итог? Внезапная смерть в 50 лет…
Наблюдая, что называется, изнутри, обстановку и те процессы, что происходили в России в предреволюционный период, сделав свой выбор и встав в ряды борцов за Белую идею в надежде спасти честь России; предприняв немалые усилия с целью покинуть разрушенную и оскверненную Родину, я теперь был вынужден, предпринять еще большие усилия в стремлении выжить в тех условиях, которые считал позорными и гибельными для человека моего круга и моих убеждений. Быть может, в этих условиях мне помогла бы вера в крах советской системы и возрождение традиционной, старой России. Но испытав на себе всесокрушающую мощь многомиллионных армий, созданных злым гением и губителем России Львом Троцким, я четко осознавал, что советская власть – это надолго. Наблюдая вокруг себя всю ту мерзость, что усиленно насаждали большевистские вожди, я невольно задавал себе вопрос – кто и во имя чего так решительно и жестоко расправился не только с правящими классами, но и сделал все, чтобы истребить сам традиционный и некогда могучий российских дух.
Казалось, что ответы на эти вопросы лежат на поверхности. Само существование богатой и процветающей России раздражало и озлобляла весь западный «цивилизованный» мир. Прямой военной агрессией победить Россию было нереально. Орудием, призванным расшатать, ослабить и наконец, разрушить Российское государство стали «пассионарные» представители иудейской нации, чьи общины не могли мирно ужиться ни с одной европейской нацией, кроме польской, и взявшейся устроить иудейское царство на останках некогда могучей Российской империи.
Борьба эта направлялась и финансово поддерживалась еврейскими банкирами и прожидовленными политиками США и Великобритании, планировавшими за счет развала и уничтожения многонациональной России укрепить свое мировое господство. У этого антироссийского международного альянса были все основания для полной победы над Россией. Но евреи и в этом процессе оставались, прежде всего – евреями. Свергнув Императорскую власть и, разрушив государственные структуры России, они вышли из подчинения англосаксов и приступили к осуществлению своей еврейской сверхзадачи – установлению мирового экономического и политического господства иудеев под надуманными лозунгами мировой пролетарской революции. В качестве «дров» для этого всемирного «костра» мировой революции им и понадобился многомиллионный русский народ, способный при «грамотном» руководстве и соответствующей пропаганде выставить десятки боеспособных армий.
Эта «ударная» группа, состоявшая в основном из евреев американского (в недавнем прошлом – российского происхождения), лишь попутно решала текущие проблемы своих соплеменников в России. После прихода к власти в России прожидовленной большевистской группы, возглавляемой Бланком-Ульяновым-Лениным, а направляемой Бронштейном-Троцким, сотни тысяч ортодоксальных иудеев из сотен белорусских, литовских и бессарабских «местечек» хлынули в крупные российские города, «замещая» все возможные управленческие должности, от управдомами, до управления министерствами, превращая барские квартиры в вонючие коммуналки, разрушая или оскверняя православные храмы. Провести такое массовое переселение из крупных городов было возможно только, предприняв драконовские репрессивные меры против владельцев этих квартир – чиновников, офицеров и буржуазии.
«Русские» евреи, возглавляемые Ульяновым-Бланком, в основном возглавляли слом государственных структур, разрушение армии, и организовали террор всего населения. Американские евреи, прибывшие в Россию во главе с Троцким, Урицким и прочими, решали глобальные задачи, с перспективой выхода на мировой уровень. Евреи, включаясь в процесс разрушения России, четко представляли себе, что эта революция и последующая гражданская война сделает их хозяевами жизни. Так, собственно, и вышло.
Армия, как неоднократно утверждали теоретики марксизма, являлась своеобразным слепком с общества, отражая и аккумулируя в себе те процессы, что происходили в государстве и обществе. В начале 20-х годов этот «слепок» по многим признакам был какой-то дефектный, вымученный, – как недоношенный ребенок, рожденный от хилых и больных родителей.
В период Русско-японской войны нищие, местечковые евреи, подстрекаемые главами своих общин и раввинами, в массовом числе злостно уклонялись от службы в армии, ведущей военные действия; занимались членовредительством, вовлекая в этот процесс представителей и других национальностей, естественно, уже на коммерческой основе. Учитывая опыт войны с Японией, призыв евреев в армию в период первой мировой войны был резко сокращен, прежде всего, из опасения их разлагающего пацифистского влияния.
Обстановка резко изменилась в период гражданской войны – дело доходило до того, что в отдельных районах России шла агитация за создание еврейских подразделений. Правда, в Крыму в декабре 1917 года эта инициатива не нашла поддержки в еврейских массах. В марте-апреле 1918 года по призыву партийных лидеров Бунда тысячи евреев пошли на службу в органы ВЧК, в различного уровня трибуналы и военные суды, стали комиссарами полков, дивизий, корпусов и армий. Евреи из ближайшего окружения Ленина возглавили военные советы армий и фронтов. Это явление всем давно известно. Но, вот тот факт, что призыв этот последовал не от руководства ВКП(б), а от ЦК еврейской националистической партии «бунда», это всячески замалчивалось, либо опровергалось. И призыв этот обязывал еврейских партийных активистов полностью взять под контроль, а лучше-возглавить партийное руководство в армии и в репрессивных структурах. Что, кстати, ими было с успехом выполнено.
Пришла осень 1918 года, когда началась массовая мобилизация в Красную армию. И здесь евреи не остались в стороне: до 80% комиссаров полков, дивизий, корпусов и армий, до 70% членов военных советов фронтов, 75% начальников тылов армий, корпусов, дивизий… Кроме того, до 80% начальников обозно-вещевой, продовольственной служб, «ремонтеров» кавалерийских частей, тех содержателей в артиллерии и технических частях… Это все были наши «героические» евреи… Они прекрасно осознавали, что это была война за достижение ими не только всероссийского, но и мирового могущества.
Закончилась гражданская война, – теперь от задач захвата и удержания власти, пошел процесс СОХРАНЕНИЯ и УПРОЧЕНИЯ власти, и прежде всего – в армии и на флоте. Все годы советской власти при существовании жесткой цензуры попытки исследовать процессы формирования партийно-политического аппарата армии и флота Львом Троцким жестоко преследовались. С приходом к власти в стране И.В. Сталина, началась открытая борьба с Троцким и насаждавшимся им в армии и на флоте культом еврейства. Действия Сталина не сложно понять, – борясь с троцкизмом, он спасал Россию, которой Троцкий, мобилизуя силы для выполнения задач мировой еврейской революции под знаменем 3-го интернационала, готовил очередную кровавую «баню» за счет рек русской крови. Позиции Троцкого в армии, за 9 лет его управления были настолько сильны и многолики, что в процессе этой сталинской «чистки», приходилось устранять, либо уничтожать и правых, и виноватых…
Сами евреи-троцкисты, стараясь избежать репрессий, часто подставляли под удар военачальников, не имевших прямого отношения к Троцкому, кроме того факта, что были в свое время назначены на должности и получали высокие звания его приказами по вооруженным силам. С этой целью, теми же троцкистами был инициирован в армии и на флоте процесс доносительства. Причем, особыми отделами, опять-таки, возглавляемыми и направляемыми троцкистами-евреями, в качестве поводов для обвинений и репрессий принимались анонимные доносы. Троцкий был изгнан из страны, а в 1940 году уничтожен Меркадером, но идейные сторонники и последователи его «еврейского» проекта, замаскировавшись и изменив фамилии, не отказались от своих гнусных планов, составляя своеобразную «пятую» колонну. О чем здесь спорить, если до июля 1942 года Политическое управление Красной армии возглавлял комиссар 1 ранга Лев Мехлис, похоже, не скрывавший своего солидного стажа в структурах Бунда.
В начале 20-х годов, когда страну еще лихорадили последствия тяжелейшей мировой войны и жесточайшей и кровавой войны гражданской, было сложно в полной мере представить все те процессы, что привели к полнейшему развалу экономики, сельского хозяйства. Когда единственно верными призывами были мобилизовать все силы на ликвидацию последствий этих войн. Но, даже в этом, вполне оправданном процессе восстановление экономики было поручено тому, кто до этого успешно решал задачи организации глобального террора- Феликсу Дзержинскому. Могла ли в этой обстановке, что называется – не пойти кругом голова.
Во все времена можно было понять, оценить и одобрить действия разведчиков, маскировавшихся под врагов. Переодевание в форму врага, использование его языка и манеру поведения, ради борьбы с ненавистными врагами – носителями той же формы… Какие здесь нужны объяснения? Но, когда весь этот «спектакль», с внешним камуфляжем и клятвами верности вождям вчерашнего врага, разыгрывался исключительно с целью выживания любой ценой, то приходилось всяких раз соизмерять эту «цену», и как-то мотивировать свои действия, чтобы не уподобиться животному, с его исключительно животными инстинктами.
Впоследствии, я неоднократно встречал среди своих сослуживцев и начальников, бывших активных борцов с «белогвардейщиной», которые в процессе службы и жизни приходили к выводу, что они стали слепым орудием в руках людей и группировок, которым была ненавистна Россия и русский народ. И, тогда, представив себе тот вред и ущерб, что лично они принесли общему Русскому делу, им не хотелось жить дальше.
За все время службы в советском ВМФ я очень редко встречал убежденных – ортодоксальных сторонников советского строя среди бывших офицеров Императорской армии и флота. Значительная часть бывших офицеров, делавших вид, что они «верой и правдой», служат советскому режиму, постоянно испытывала неприязнь и недоверие со стороны своих коллег пролетарского или крестьянского происхождения. Им не прощались даже малейшие ошибки; у них не было шансов оправдаться от наветов и доносов. Наиболее характерны в этом отношении судьбы адмиралов Галлера, Ралля, Ставицкого, капитана 1 ранга Евдокимова… Им было очень тяжело, – их презирали бывшие сослуживцы по Императорскому флоту, им, не без основания, не в полной мере доверяли Красные вожди, их «держали» на мушке особые отделы флотов. Те из старых моряков, кто в первый период войны попадал в ситуацию, когда следовало выбрать между смертью и пленом, чаще соглашались на плен.
Можно привести десятки таких примеров. К наиболее заметным относился бывший начальник Либавского училища БО генерал-майор береговой службы Благовещенский, бывший штабс-капитан Императорского флота; капитан 1 ранга Евдокимов Петр Александрович. Оказавшись в плену, Благовещенский стал сотрудничать с немецкой разведкой, с 1944 года входил в число ближайших сотрудников генерала Власова. Судьба Петра Евдокимова во многом напоминала мою. Начиная с того, что поместья наших предков располагались на Орловщине, и в списках дворянских родов этой губернии находились рядом – Евдокимовы-Емельяновы… В гражданскую войну лейтенант Евдокимов успел послужить в белой Амурской флотилии. В смутное время, видимо, пытаясь скрыть факт службы у белых, одно время числился Ивановым. А, впрочем, судите сами:
Родился в феврале 1894 года. Православный, на 1916 г. холост. В специальных классах Морского корпуса с 1912 года. Корабельный гардемарин до ноября 1914 года, с 6-го ноября – мичман. Начинал службу 1-ом Балтийском флотском экипаже. До апреля 1917 года служил на Черноморской транспортной флотилии, обеспечивавшей наши войска на Румынском фронте, был награжден тремя боевыми орденами. После сворачивания Румынского фронта, служил старшим офицером эскадренного миноносца «Инженер-Механик Зверев». После разгона части офицеров бандитствующими матросами, исполнял обязанности старшего штурманского офицера миноносца, по совместительству командуя ротой кочегаров.
С 01.08.1918 г. – Штурманский офицер 7-го дивизиона эскадренных миноносцев Балтийского флота. В январе 1919 года бежал в Архангельск, где служил флагманским штурманом Беломорской речной флотилии белых. Изменив фамилию, и «слегка» подкорректировав биографию, скрыв факт службы у генерала Миллера, вернулся в большевистский Петроград, продолжил службу на Балтийском флоте; закончил командный факультет ВМА. К началу войны был флагманским штурманом эскадры.
В первых числах декабря 1941 года, временно исполняя обязанности начальника штаба Балтийской эскадры, по приказанию контр-адмирала Дрозда руководил операцией по эвакуации гарнизона ВМБ Ханко. В составе каравана судов, при повороте на очередной курс, турбоэлектроход «Иосиф Сталин», вышел за границы протраленного фарватера и подорвался сразу на трех минах. В ходе операции по спасению людей, из 5 тысяч было снято не более 1500 человек. Эвакуации мешали штормовые условия и прицельная стрельба береговых батарей с финского берега. Частично притопленное судно дрейфовало в сторону финского берега. 5 декабря в составе группы офицеров походного штаба Евдокимов был пленен. По имеемой информации сотрудничал с морской секцией абвера. После войны сумел покинуть Германию и жил в США. Умер в Вашингтоне 4 мая 1965 года.
О какой идейной преданности большевистской идее можно говорить, упоминая этих офицеров? Даже Иван Исаков – этот талантливый и не всегда порядочный приспособленец, достигший звания адмирала флота, неоднократно подвергался доносам, в начале 20-х чудом избежал ареста, симулируя заболевание туберкулезом.
В первый раз я наблюдал со стороны этого щуплого, круглолицего «армяшку» в сентябре 1918 года, когда он перегонял с Балтики на Волгу и Каспий эскадренный миноносец. О его морских и моральных качествах был очень низкого мнения капитан 1 ранга Фомин. Второй раз я увидал Аванеса Исакяна в сентябре 1921 года, когда он, ставший Иваном Исаковым, и исполняя обязанности заместителя начальника береговой обороны флотов Черного и Азовского морей инспектировал наш центр по подготовке младших специалистов БО.
Я не даром сравнил свое положение в условиях cсоветской казармы образца 1921 года с положением, как позже звучало, потенциального «спящего агента», который маскируясь под окружающие условия, завоевывал определенный авторитет, с тем, чтобы по первому требованию своих «хозяев, а в моем случае – единомышленников внутри России, или за рубежом, проявить свое истинное лицо- ненавистника и противника режима. Вот только хозяев у меня не было, кроме собственной совести, основательно загрубевшей и забуревшей, среди крови, окружавшей меня мерзости и смертей близких и друзей. Не скрою, в те первые годы службы на «советы», появись рядом Фомин, или Конев, и прикажи для пользы Святого Белого дела грохнуть пару жидов-комиссаров, упивавшихся своей властью, и все еще праздновавших свою победу – победу над нами, рука бы моя не дрогнула… Но с каждым месяцем и каждым днем, невольно пропитываясь, зачастую, лживой большевистской пропагандой, со вздохом и печалью вспоминая о том, что под флагом борьбы за белую идею тоже было немало разных прохиндеев, откровенных садистов, кокаинистов и озлобленных на весь мир шизофреников, моя жажда мести и боевой накал заметно угасали.
О чем здесь говорить, если был период, когда штаб генерала Врангеля возглавлял генерал Достовалов, в котором даже его ближайшие подчиненные уже тогда признавали негодяя и перевертыша? В 1921 году он один из первых, «откликнувшись» на ленинский «призыв», покинул Галлиполийский лагерь и направился в Москву, каясь во всех своих грехах. Тогда же стало известно о том, что с января июня 1918 года он, бежав из Крыма, находился в Москве, сотрудничая с рядом советских военных редакций, курируемых лично Троцким. И это были белые вожди, под руководством которых мы надеялись прийти к победе над троцкизмом-большевизмом?
Тогда же, весной 1921 года, несмотря на жёсткую цензуру печати и любой информации, в углах казармы и в курилках обсуждались слухи о грандиозном восстании моряков-кронштадтцев, выступивших против разграбления большевиками русской деревни и наглого обмана рабочих, которым было обещано владение землями, заводами и фабриками, а на поверку – заводская казарма и полуголодное существование… Следом пошли слухи о жестокой расправе над участниками мятежа и об ужесточении репрессий не только в базах флота, но и в городах и деревнях. Активизировали свою работу «особые» отделы при флотах и отдельных войсковых частях.
В нашем учебном центре, переведенном из-под Туапсе в Геленджик, было 12 учебных групп, по паре на каждое специальное направление, от артэлектриков до механиков по обслуживанию артиллерийской оптики. В двух наших группах занятия вел бывший штабс-капитан, ранее служивший на одной из береговых батарей под Новороссийском. Дежуря по части, он «прихватил» двух курсантов, воровавших хлеб. Их наказали десятью сутками ареста и пятью нарядами на работу. Отбыв вполне заслуженное наказание, эти два «буйвола», призванные из Полтавской деревни – по всем признакам кулацкие сынки, подкараулили в поздний час и нещадно избили этого бывшего офицера. Я, находившийся допоздна в библиотеке, из окна административного корпуса видел, как эти два моральных урода, набросив на офицера одеяло, свалили его с ног и избивали ногами.
Быстро спустившись со второго этажа, я бегом бросился в их сторону, а те, оставив свою жертву, бежали в сторону хозяйственного блока, где они отрабатывали очередной наряд на работы. Я помог офицеру встать и проводил до медицинского пункта. Несмотря на его протесты, я написал рапорт о случившимся на имя начальника учебного центра, бывшего унтер-офицера береговой обороны, награжденного орденом Красного Знамени за участие в подавлении Кронштадтского восстания. Он, приняв мой рапорт, поинтересовался, не опасаюсь ли я мести этих уголовников. Я возьми и скажи, что, если он правильно проведет расследование и накажет преступников, то мне и опасаться будет некого… Услышав мои слова, этот коренастый 45-летний мужик с тряпичными кумачовыми командирскими нашивками до самого локтя, посмотрел на меня мутным, ненавидящим взглядом, и спросил, не слишком ли я грамотен для курсанта, служащего по первому году…
Видя, что он намерен не предавать гласности чрезвычайное происшествие в части, и вспомнив избитого до полусмерти офицера, не смог себя сдержать, и видимо, смотря на своего начальника таким же ненавидящим и презрительным взглядом, сказал, что, прежде чем стать курсантом, я прошел хорошую жизненную школу. На следующий день, оба эти мордоворота с вещевыми мешками за спиной в сопровождении двух вооруженных курсантов и старшего из числа командиров взводов были отправлены в штрафное подразделение в районе Фальшивого Геленджика, а меня вызвал комиссар учебного центра и сообщил, что, согласно присланной разнарядки, я направляюсь в Петроград, на учебу в Военно-морское политическое училище.
Комиссар, по ряду признаков, был полным антиподом нашему командиру. После трех курсов Петроградского политеха он поступил на Гардемаринские классы. Не закончив полного курса обучения, по рекомендации своего старшего товарища по политеху – Федора Раскольникова, вступил в большевистскую партию. В феврале 1918 года вместе с одним из отрядов балтийских моряков убыл в Архангельск, устанавливать там советскую власть. В ходе боев был ранен двумя пулями в легкое. При нахождении в госпитале, заболел тифом, чудом остался жив. С признаками начавшегося туберкулезного процесса в легких, был отправлен для продолжения службы на Кавказ. Получил назначение комиссаром учебного центра, с перспективой долечить больные легкие. Не знаю из каких соображений, но комиссар, обращаясь ко мне на «вы», сказал, что давно наблюдает за мной, и чтобы оторвать от разношерстной казармы, назначил библиотекарем.
– Здесь вам не место – в Петрограде организованы политкурсы Балтийского флота. Разнарядка на 10 человек прислана в политуправление Черноморского флота. Преимущественно на курсы направляются комсомольские активисты и молодые коммунисты, что изъявили желание продолжать службу в качестве политработников на кораблях, частях и учреждениях флота. Набор на курсы уже завершается, поэтому «кандидатская» карточка послужит вам гарантированным пропуском на эти курсы. Подучитесь, осмотритесь… Вот, возьмите карточку кандидата в члены ВКП(б), партийная и служебная характеристики, оформлены задним числом. В строевой части получите выписку из приказа о присвоении вам звания помкомвзвода и утверждении в должности помощника политрука. Обстановка в Новороссийске и Геленджике сложная… В составе весеннего призыва на флот прибыло много призывников из районов Украины и юга России, охваченных кулацкими и белобандитскими восстаниями. Я командира предупредил, завтра, сразу после завтрака, не задерживаясь, самостоятельно отправляйтесь на вокзал.
В продовольственной части я получил сухой паек из расчёта на четверо суток пути. Обстановка на железных дорогах немногим отличалась от периода гражданской войны – до Москвы добирался трое суток с тремя пересадками, от Москвы до Питера еще двое суток, но уже без пересадок. Отношение к морякам в дороге всегда было неплохое, но теперь, после кронштадтского восстания – даже какое-то сочувственное… Постановлениями СовНарКома в деревнях была отменена продовольственная разверстка и введен продналог, на промышленных предприятиях были частично отменены жесткие требования «военного коммунизма», легализованы промышленные кооперативы.
В Петрограде под политкурсы было отведено здание по Красной улице в доме № 32. Со слов курсантов, прибывших раньше меня, первые ночи спали на голом полу. Руководители курсов, убедившись в том, что помещение совершенно не годится для организации учебного процесса, перебрались в дом № 51 по той же улице… Нужно ли уточнять, что стало с бывшими хозяевами этих домов? В комнатах особняка было много старой добротной мебели. Заготовка дров для топки печей производилась силами курсантов. Достаточно сказать, что район заготовки дров отстоял от места нахождения «заготовителей» в 8 верстах.
Низкий образовательный уровень военных моряков, выявленный при поступлении на курсы, краткосрочность учебы – 6 месяцев, многопредметность, исключительно лекционный метод преподавания, без учета усвоения слушателями материала, текучесть преподавательских кадров (при оплате труда скудными продовольственными пайками), отсутствие заранее выработанных программ обучения – все это привело к тому, что подготовка значительной части выпускников оказалась недостаточной для ведения партийно-просветительской работы на флоте. Особенно явно это проявилось при приходе на корабли и в части флота новобранцев, из так называемого, комсомольского набора, когда, молодые моряки, зачастую, оказывались грамотнее и развитие своих политических руководителей. Чтобы как-то выйти из этого затруднительного положения, уже 4 февраля 1922 года ЦК РКП(б) было дано указание всем областным и губернским комитетам о возвращении на флот всех коммунистов-моряков из гражданских учреждений и армейских частей.
Я весь этот процесс больше наблюдал из-за двери библиотеки, созданной при Политкурсах. Основной, побудительной причиной тому послужило упоминание в служебной характеристике о моей прежней работе библиотекарем в учебном центре в Геленджике. Занятия я посещал выборочно и только тех лекторов, которые действительно знали свой предмет и увлеченно его преподавали.
Как говорится, не выходя из той же библиотеки, кстати, сформированной из десятка библиотек столичной профессуры и научной интеллигенции, я получил на рукава нашивки, по разрядной сетке, соответствующие званию младшего политрука, что позволило мне переодеться в привычный флотский китель. На прямую я подчинялся заведующему клубом, имевшему звание старшего политрука, до призыва на службу, заведовавшего клубом Профсоюза железнодорожников.
Руководители политуправления Балтийского флота, сделали некоторые выводы и вновь образованные Политкурсы были предназначены для подготовки преимущественно низового звена политработников всех флотов РСФСР. Занятия на этих курсах начались в мае 1922 года. Летом того же года Политкурсы были переведены в казармы Июльских дней (бывший 2-й Балтийский флотский экипаж). Разные чувства и воспоминания были у меня связаны с этими казармами. Из этих казарм с шестью своими однокашниками по первому набору Севастопольского Морского корпуса я направился на Восточный фронт и Волгу в мае 1918 года. Минуло всего четыре года, но казалось, что прошло лет двадцать.
В процессе перевозки основных учебных фондов библиотеки Политкурсов на площади библиотеки бывшего флотского экипажа я был приятно удивлен, и несколько озадачен тем, что на должности младшего библиотекаря застал Серафиму, которой я симпатизировал еще тогда – в том далеком и тревожном 1918 году. Я не стал Симу убеждать в том, что все эти годы очень скучал о ней, что ждал с ней встречи. Оказалось, что в самые голодные месяцы 1919 года, спасаясь от голода, Серафима уезжала к родственникам в станицу Мигулинскую. То есть, была в 50-100 верстах от районов, где я участвовал в боях на вспомогательном поезде. Я не стал ей об этом говорить, чтобы не будоражить фантазии слишком впечатлительной девушки. По-прежнему, считая меня своим близким другом, Сима рассказала, что в июле 1919 года там же в Мигулинской вышла замуж за своего друга детства – казачьего сотника, служившего в корпусе генерала Мамонтова. Во время знаменитого рейда корпуса в московском направлении, в ожесточенных боях под Козловым ее муж погиб. О чем сообщили его товарищи в ноябре 1919 года, проходя через Мигулинскую, при отступлении на юг. Ее старший брат – подъесаул, при эвакуации Новороссийска в декабре 1919 года, попал в Турцию, и до осени 21-го года о нем не было вестей. Только недавно родители сообщили ей, что в станицу вернулся из Галлиполи бывший вестовой брата и передал от него последний поклон и просьбу прощения. Он умер от тифозной горячки и был похоронен в братской могиле там же в Галлиполи.
В ноябре 1920 года, после окончания боев на Кавказе и в Крыму Симе было тяжело оставаться на своей родине в Мигулинской, и оставив годовалую дочь на попечение своих родителей, она вернулась в Петроград. Спохватившись, что рассказывает мне о тех испытаниях, и страданиях, что ей пришлось испытать, Серафима, сконфузившись замолчала. После секундной паузы девушка, на всякий случай, напомнила, что до расставания в мае 1918-го года она считала меня самым близким другом. Мне почему-то показалось, что она ждала от меня сострадания, и быть может, поддержки… Но я был глубоко погружен в свои собственные проблемы и не был готов к подобным душевным порывам.
Чтобы поддержать разговор, Сима поинтересовалась, как сложилась жизнь у моих друзей. Очень неуместный для меня в ту пору вопрос.
– Ведь вас, кажется, было пятеро, или шестеро… Я, знаете, безнадежная фантазерка, мне казалось, что вся ваша группа была настроена с прибытием на Восточный фронт перейти на сторону белых, и уйти к Колчаку… Ведь Колчак тоже был моряк, он кажется, был адмиралом? А теперь вы появляетесь снова в моей жизни и почему-то у вас на кителе комиссарская звезда. Я ведь вас совсем не знаю…
Дальнейшее общение с Симой и главное, направленность ее вопросов начало меня немного напрягать. Во избежание очередных нежелательных вопросов я попытался уйти от объяснений и откровений. Решил ее как-то «приземлить», а быть может, оттолкнуть…
– Вы, вероятно увидев меня, в этих пропитанных дерьмом и кровью стенах казарм, на пятом году советской власти ожидали увидеть на моих плечах золотые погоны с лейтенантскими звездочками. Вы, видимо, действительно, неисправимая и в наших нынешних условиях опасная фантазерка. Скажу вам одно – я рад нашей встрече, но не готов к откровенному с вами разговору.
Серафима, находясь в каком-то горячечном возбуждении, похоже, не слушала меня. И продолжала крайне нежелательную для меня тему…
– Ну, хорошо, быть может, вы тогда расскажите о судьбе ваших друзей, с которыми вы так были близки по духу и, должно быть, по целям? Ведь, прежде чем попасть в экипаж, вы все вместе учились?
Ох эти женщины, и старые, и молодые. Спросила бы прямо: как дела у Дмитрия Хрущева, которому она тогда так откровенно симпатизировала.
Но теперь, чтобы ее позлить, я отвечаю: «Если не вдаваться в исторические и географические особенности, то можно с уверенностью сказать, что Дмитрию, в отличие от нас с вами – в жизни повезло значительно больше…». Мой намек на «географические» подробности точно достиг цели, и Серафима, насупившись, наконец-то «включила» голову и решила рассказать о себе.
– Да, отправляясь на Юг в том 19-м году, я тоже надеялась, что больше никогда не вернусь в этот опостылевший, холодный и голодный Петроград. Видимо – не судьба. К сожалению, других вариантов не оставалось. Дон, фактически, без преувеличения – залит кровью…
Серафима решительно не хоте
ла вот так попрощаться, не оставив хоть маленькой надежды на возобновление наших встреч. Меня же определенно злила эта откровенная какая-то животная женская страсть к выживанию, отчаянное стремление к счастливой семейной жизни, ни Дима, так – друг детства, а если не сложилось и с ним, то почему бы не Борис Емельянов… И тут же я поймал себя на мысли, что я не вправе строго судить Серафиму, потому как сам выбрал тот же жизненный принцип тупого и упрямого выживания… Причем, выживания на самом низком, полуживотном уровне.
Между тем, Сима продолжила вести речь о том, что живет сейчас у своей двоюродной тетки на Литейном проспекте, и приискала себе должность библиотекаря в ближайшей библиотеке, где ее помнили по прежней работе. Прощаясь со мной, Серафима, определенно делая некоторое усилие над собой сказала: «…мы теперь снова рядом, и нам по старой памяти, не грех было бы изредка встречаться?».
Не скрою, мне Серафима очень нравилась и тогда, в 18-м, и теперь, когда, невзирая на голод и холод, она расцвела, наполнившись уже не юной, девичьей, а женской красотой, но всякий раз, глядя на нее, я вспоминал о том, что она, несмотря на мои, более чем откровенные ухаживания, отдавала предпочтение Димке Хрущеву. Опять Димка, везде меня опережал Димка. Теперь, наверняка сидит в Бизерте, уж точно пристроившись к штабу эскадры, и бронзовеет под африканским солнцем, а я стою в пропахшем карболкой и портянками тамбуре, когда-то объединявшего нас с ним 2-го флотского экипажа…
Не желая и дальше расстраивать девушку, и, тем не менее, спеша расстаться с ней, сказал: «…почему бы и нет? Уж вы-то точно знаете, где служу я. До скорого свидания…».
Впоследствии мне приходилось с десяток раз расставаться с женщинами, с которыми меня связывали, какие-то привязанности или отношения, но никогда у меня не было более тяжкого осадка как после встреч и расставаний с Серафимой… Не скрою, тогда, холодной и голодной зимой 1922 года, у меня не было никакого желания отправиться политруком на какой-нибудь зачуханный тральщик, и даже эскадренный миноносец, с неизбежной задачей пудрить мозги морякам и портить кровь командиру, наверняка из бывших лейтенантов старого флота.
Очередной вариант Краткосрочных курсов по подготовке политруков для флота, – это было вынужденное от безнадеги действие командования флотом, точнее не флотом, а политуправлением флота, в условиях реальной опасности потери политического контроля над низовыми звеньями флота. Стояла задача – срочно «заткнуть» кадровые дыры на самом сложном для политработы звене – корабль 2-3 ранга, береговая батарея, рота… Когда первые судорожные, вымученные действия в 1921 году не привели к желаемому результату: свежеиспеченные «политбойцы» признали свою неготовность завоевать авторитет у вчерашних сельских активистов и рабочих, пришедших на флот по комсомольскому призыву и набору, то стояла задача ПОВТОРНО набрав курсы, уже из среды этого, оболваненного троцкистской пропагандой флотского пополнения, хоть в какой-то мере выполнить задачи, не решенные на первом этапе.
Теперь, обозревая историю советского Военно-морского флота за 75 лет советской власти, можно сказать, что в самые трудные, или переходные периоды жизни вооруженных сил, руководители Главного Политического управления неоднократно прибегали к созданию политкурсов, подобных тем, что были организованы и с переменным успехом действовали в Петрограде в 1921 и 1922 году.
Так, к примеру, все, кто основательно знакомился с историей Великой отечественной войны, знает о том, что, начиная с ноября 1941 года, чтобы восполнить колоссальные потери в командном составе уровня – взвод-рота, все военные училища, от пехотных до авиационных, перешли на полугодовой цикл подготовки, выпуская младших лейтенантов. Широко известен и тот факт, что при большей части армий существовали курсы младших лейтенантов, на которых из сержантов и наиболее отличившихся в боях рядовых бойцов за три месяца готовили командиров взводов. А вот о том, что при каждой отдельной армии существовали политкурсы, об этом мало кто знает.
Я впервые нашел этому факту документальное подтверждение в воспоминаниях ветеранов Отдельной Приморской армии. Принцип набора на эти курсы оставался прежним: коммунисты, комсомольские активисты, и все те же – проявившие себя на этом поприще – помощники политруков. В случае крайней необходимости курсанты политкурсов, организационно объединенные в «ударный» батальон, выводились на передовой рубеж, либо направлялись в качестве заслона, при прорыве противником фронта. На «рабочих» картах обороны Севастополя ноября-декабря 1941 года сохранились пометки рубежей, удерживаемых «Политическим училищем…»? Так себя гордо и значимо именовали краткосрочные курсы при политуправлении Отдельной Приморской армии. Выпускникам этих курсов, в зависимости от успешности учебы и прежних заслуг, присваивались звания политруков, или младших политруков и они назначались политруками рот, батарей, эскадрилий, в основном в те части, из которых их направляли на учебу.
Вся история политорганов флота, да, должно быть, и армии, «зиждилась» на различных за уши притянутых фактах, или красивых легендах. Так и с названием первого Морского политического училища. Этому училищу было присвоено имя Рошаля. Семен Рошаль, действительно был одним из наиболее заметных фигур, участвовавших в сломе государственной машины и развале Российской армии и флота.
Этот 22-летний юноша успел сделать даже по революционным меркам головокружительную карьеру. Родившись в семье крупного коммерсанта, – выкрест во втором поколении, начиная с гимназических лет, он участвовал в молодежном революционном движении. После исключения из привилегированной 10-й петербургской гимназии активно включился в революционную работу.
Партийную деятельность 17-летний Сэмен Рошаль начал в Нарвском районе Петербурга – в больничной кассе Путиловского завода. По подложным документам, не имея аттестата за курс гимназии, он оказывается среди студентов Психоневрологического института, где проводил активную революционную работу среди студентов. После профилактических мер, предпринятых полицией в октябре 1914 года, из института был удален доцент Михаил Рейснер – батюшка небезызвестной нам Ларисы Михайловны Рейснер, а ряд студентов, проявивших наибольшую революционную активность, были призваны в армию. В сентябре 1915 года Семен Рошаль был отправлен вольноопределяющимся на Северный фронт. В декабре 1915 года, получив, по подложной справке отпуск по болезни, прибыл в Петроград, где по ориентировке фронтовой контрразведки за революционную пропаганду и за принадлежность к РСДРП его арестовывает военная жандармерия. Содержался в заключении в тюрьме «Кресты». Был освобожден из тюрьмы во время Февральской революции. Партийным руководством был направлен в Кронштадт, где в марте 1917 года был избран председателем горкома РСДРП и членом исполкома Кронштадского совета. Здесь состоялось знакомство Рошаля с Федором Раскольниковым, Раисой Рейснер, Павлом Дыбенко. Активно способствовал привлечению балтийских матросов на сторону большевиков.
Во время попытки путча, спровоцированного сторонниками Троцкого в Петрограде в июле 1917 года, вместе с Павлом Дыбенко возглавлял колонну вооруженных матросов Кронштадта. В процессе разгона демонстрации, имея ярко выраженную еврейскую внешность, был жестоко избит и арестован юнкерами. В заключении в «Крестах» находился вместе с Троцким и Раскольниковым, что в немалой степени способствовало его приобщению к революционной элите, сориентированной на деятельность по разрушению флота. Освобожден из «Крестов» после октябрьского переворота. В октябре – комиссар сводного отряда матросов и солдат при подавлении выступления Керенского-Краснова под Гатчиной. Возглавлял отряд матросов при захвате Ставки Верховного Главнокомандующего и зверского убийства последнего главнокомандующего Российской армии генерала Духонина. С этого момента пошло, бытовавшее в среде живодеров из числа бывших матросов, обращение к обреченным на смерть – «отправить в ставку к Духонину…».
Задержу ваше внимание только на последнем революционном «подвиге» Сэмена Рошаля. По воспоминаниям следователя при отделе разведки Ставки Верховного Главнокомандующего статского советника Владимира Орлова: «…Все старшие офицеры были арестованы. К генералу Духонину подошел адъютант Крыленко и сказал, что он должен немедленно отправляться на станцию, где его ждет в своем купе главнокомандующий. По дороге матросы-конвоиры подвергли генерала издевательствам, кололи штыками. Они притащили его тело на платформу и бросили перед вагоном своего командира. Крыленко спокойно стоял в поезде, глядя поверх трупа на город, как будто ничего не случилось и о самосуде ему ничего не известно. Поскольку, я был старшим следователем при штабе, послали за мной, и я, не теряя времени, прибыл на вокзал, чтобы исполнить свой служебный долг. Ужасное зрелище открылось передо мной. Тело генерала Духонина, ставшее игрушкой в руках обезумевших от дурной крови матросов, лежало на рельсах. Ему нанесли не менее двадцати штыковых ранений. Я накрыл его солдатской шинелью, но охрана сорвала ее. Все слонявшиеся поблизости матросы повернулись в мою сторону. Крыленко стоял в дверях своего пульмановского вагона и презрительно улыбался.
– Что тебе здесь надо, мерзавец? – спросил кто-то меня грубо.
– Я следователь при штабе, – ответил я спокойным голосом, хотя в душе все кипело от негодования.
Взрыв смеха был единственным ответом.
– Прошу не мешать мне в исполнении моих обязанностей, – стараясь изо всех сил казаться спокойным, произнес я.
– Иди к черту! Твое время пришло. Скоро и ты будешь лежать там же, где и он, – прокричал какой-то человек, указывая на останки Духонина.
Что мне оставалось делать? Я ушел, но на следующий день вернулся и увидел, что тело нашего бедного друга по-прежнему лежит на рельсах, правда, было оно еще страшнее изуродовано. Я еще раз попытался провести расследование, но каждый раз меня прогоняли с оскорблениями и насмешками. На четвертый день я прекратил свои попытки, потому что в тот вечер тело было похищено. Думаю, что вдова генерала тайно перевезла тело мужа в Киев и похоронила там. Страшным был конец последнего главнокомандующего армии России. И это было только начало». (В. Орлов. Записки русского разведчика. Париж. 1929 год. Стр. 11).
Наивный вопрос: могли ли матросы совершить это злодейство без ведома своего вожака и командира Семена Рошаля? Ответ дают все доступные материалы по исследуемым нами событиям и конкретно по участию в них Рошаля: «…участник захвата Ставки Верховного Главнокомандующего и убийства генерала Духонина». Я предлагаю поверить документам, прошедшим испытание столетним сроком.
При общем развале трех фронтов, Румынский участок фронта сохранял некую организацию, и такое положение, естественно, тревожило большевистское руководство, стремившееся к полному развалу армии. Ранее Совнарком уже предпринимал попытки контролировать ситуацию в южном регионе.
В первых числах декабря 1917 года «незаменимый» Семен Григорьевич Рошаль по личному распоряжению В. Ленина в качестве комиссара Совнаркома прибывает в ставку командующего Румынским фронтом генерала Щербачева. В его задачу входила организация фронтового военно-революционного комитета. В ходе переговоров с командующим фронтом Рошаль был арестован румынскими властями по обвинению в подготовке восстания в русской колонии в Яссах. В Яссах уже было известно о той роли, что сыграл Сэмэн Рошаль в убийстве генерала Духонина. 8 декабря 1917 года Рошаль был передан членам офицерской организации, руководившей формированием и отправкой отрядов на Дон, и по приговору офицерского трибунала, действовавшего на Румынском фронте, расстрелян.
Рошаль был не одинок, среди тех, из кого наспех, и без большого ума, большевики пытались «лепить кумиров». Один из них французский матрос-анархист Хосе Марти.
В июле 1919 года, когда я прибыл в Севастополь с фронта, и проходил учебу на курсах повышения квалификации офицеров артиллерии, на французских кораблях «стационерах», обеспечивавших присутствие союзников на юге России, произошли антивоенные выступления матросов, требовавших возращения на родину – во Францию. Местные большевистские организации, имевшие выход на членов команд французских кораблей, пытались придать этому чисто бытовому, антивоенному выступлению характер интернациональной солидарности с рабоче-крестьянской революцией в России. Всячески стимулируя и провоцируя протестные акции французских моряков, севастопольские большевики, приветствовали и поддержали мирную антивоенную манифестацию французов. Когда колонна французских моряков, густо разбавленная местными люмпенами, в числе которых было много евреев, владевших французским языком, прошла от площади адмирала Нахимова до Базарной (ныне им. Лазарева) и стала распадаться на отдельные группы, произошли столкновения французов с греческими солдатами, с которыми у них регулярно происходили пьяные стычки при разделе сфер влияния около кабаков и публичного дома в районе нынешнего Главпочтампа.
На этот раз обычная бытовая потасовка, закончилась стрельбой со стороны комендантского взвода из греков, прибывших к месту «братания» союзников… Пытаясь навести порядок на своих кораблях, стоявших на Севастопольском рейде, французский адмирал предпринял жестокие меры к участникам этой манифестации и последующей кровавой свалки. По закону военного времени, который никто не отменял, несколько зачинщиков беспорядков было расстреляно, или осуждено на каторжные работы. Так вот, одним из инициаторов этих беспорядков был член партии анархистов французский моряк Марти. Вскоре его именем назовут один из восстановленных на Черном море эскадренных миноносцев, десятки клубов Моряков, улиц в приморских городах, судостроительный завод в городе Николаеве! Его именем будут названы фабрики, библиотеки, сотни пионерских дружин… Его будут приглашать в РСФР и чествовать как героя-интернационалиста…
В самом начале Большой Морской улицы вблизи от нынешнего магазина «Черноморочка» стоял обелиск, посвященный жертвам расстрела «мирной» демонстрации французских моряков. Естественно, в жестоком расстреле обвиняли деникинцев, имевших в Севастополе небольшой гарнизон. В период последней войны обелиск был разрушен и более не восстанавливался, прежде всего, потому что были живы севастопольцы, наблюдавшие фактические события, суть которых была привычно переврана большевиками. Кстати, об этих событиях оставила воспоминания сестра Антона Павловича Чехова, проживавшая в те годы в Севастополе в доме на спуске Хрулева, выходящего на Базарную (ныне Лазарева) площадь. Она, уж точно, не стала бы искажать факты.
Так вот, в преддверии 1923-1924 учебного года Политкурсы были преобразованы в Военно-морское училище имени все того же Сэмэна Рошаля. В отличие от тех задач, что должны были решать парткурсы, задачей училища стала подготовка среднего политического состава с общеполитическим образованием и специализацией по отдельным политпросветительным направлениям: организационной, клубной и библиотечной. Ну, тут уж сама обстановка подсказывала мне, как «профессиональному библиотекарю» пройти курс обучения по этой специализации, как говорится, без отрыва от производства – училищной библиотеки. По своей должности старшего библиотекаря политкурсов 2-го «созыва», я лично отбирал и систематизировал литературу по спискам, даваемым мне начальником курсов «товарищем» Виноградовым. Пользуясь, так сказать, прямым контактом с ним, и пройдя через два этапа Политкурсов, набравшись наглости, я выбрал момент и попросил его направить меня на учебу в создаваемое на базе курсов политическое училище имени Рошаля, не без основания предполагая, что без библиотеки и читального зала училищу не обойтись. На этом этапе главной и основной моей задачей оставалась – уклонение любыми средствами от направления на флот в качестве политработника. Для достижения этой цели я был готов сделаться «вечным студентом».
Так, вполне осознанно нарушая советы старших товарищей по белому движению, «не высовывайся», я попал в первую десятку кандидатов на обучение в Военно-морском Политическом училище имени «товарища» Рошаля. В отдельные учебные группы набирались флотские политработники, успевшие послужить на первичных должностях «политруков». Предполагалось, что слушатели этого Старшего отделения за три года обучения получат законченное марксистское образование, приобретут навыки по административно-политической и агитационно-пропагандистской деятельности и будут подготовлены для выполнения обязанностей военкомов кораблей 1-го ранга и соединений кораблей 3-2 рангов, начальников отделений и инструкторов полит органов флотов, помощников по политическому образованию начальников учебных отделов военно-морских учебных заведений и квалифицированных лекторов для политуправлений флотов.
В значительной мере эти задачи были лишь условно выполнимы, прежде всего потому, как основной состав слушателей Старшего отделения, не имел, опять-таки законченного среднего образования, и задачи по освоению ими «высших» материй, оставались на уровне наивных ожиданий. Руководители высших политических органов армии и флота в своей неутомимой деятельности не ослабляли усилий все 75 лет существования советской власти. На всех флотах и округах при Домах офицеров действовали, так называемые, «Университеты марксизма-ленинизма», которые были призваны охватить теперь уже не только младших и средних политработников, но и строевых офицеров, «не ведущих занятий с рядовыми и старшинами», то есть осуществлялся принцип – если ты сам не учишь, то мы принудительно будем учить тебя…
Даже среди старших офицеров штабов и управлений, не слишком обремененных служебными обязанностями, находились... не хотелось бы давать обидных определений, «энтузиасты», которые проходили курс обучения в этих «университетах» не единожды, объясняя это тем что эта гребаная марксистская наука не стоит на месте, и надо постоянно наверстывать и усваивать ее передовые измышления…
К преподаванию в училище были привлечены 33 преподавателя. С политкурсов в училище было направлено 180 человек, причем тут же выяснилось, что часть их «не способны справиться с освоением учебной программы в новых условиях». Осенью 1923 года на среднее отделение было принято 60, на старшее – 25… Но даже с учетом этих «повышенных» требований к слушателям, уровень успеваемости был крайне низок.
Судите сами: в июне 1924 года был сделан первый выпуск «рошальцев» – 49 человек. Это были слушатели, прошедшие двухгодичный курс обучения. Из них 37 – члены ВКП, 7 – кандидатов в чл. ВКП, 3-члена ВЛКСМ, 3 беспартийных. С учетом того, что в приемной комиссии были вполне адекватные люди, то они аттестовали: на должность политинспектора – 1; на политлектора – 2; военных комиссаров – 6; политруков – 17; клубных работников – 4; библиотекарей – 8.
Чем были привлекательны даже такие учебные заведения Петрограда начала 20-х годов? Прежде всего тем, что в городе оставалось много профессоров, ранее преподававших в столичных вузах, и теперь, в условиях реального голода, они готовых были учить кого-угодно, если им был обещан за это продовольственный паек. Сами курсанты – представители могучего «гегемона», презрительно величали своих учителей «паешниками». Эти же доценты и профессора, закрывая глаза на мутные, тупые лица большей части аудитории, ради одного-двух благодарных слушателей, способных оценить и усвоить содержание их лекций, готовы были, практически, бескорыстно передавать им свои знания предмета. Для обществоведов и историков это были «провальные» годы, когда весь курс «Русской Истории» был втиснут в две брошюрки формата А-6.
Для того, чтобы вы не сочли меня злобным фантазером, я сфотографировал один из этих, с позволения сказать, «учебников», чтобы вы ощутили всю ту пропасть, в которую вожди большевиков сбросили русскую школу историков и прочих гуманитариев, пытаясь ее вывести на уровень, доступный понимания и усвоения недавним батракам и чернорабочим, не имевшим даже начального образования.
Никто не спорит, высшая и средняя школы Императорской России имела немало недостатков, по их преимущества перед советской школой 20-х, и начала 30-х годов не заметить невозможно. Этот же процесс деградации еще более остро ощущался на всех уровнях военного обучения и в процессе получения специального военного образования.
Если в Императорском Российском флоте процесс начального обучения и воспитания новобранцев во флотских экипажах производился унтер-офицерами и офицерами тех же кораблей, на которых им предстояло служить, то на флоте советском обучением и воспитанием матросов в учебных подразделениях занимались по большей части офицеры, которым по состоянию здоровья или по деловым качествам корабельная служба была «противопоказана», и вся их служба проходила в береговых и учебных частях флота. Единственная надежда оставалась на старых, флотской закалки старшин-инструкторов, способных обучить молодых матросов азам специальности и основам корабельной службы. При таком распределении обязанностей, офицерам-командирам учебных подразделений, по большей части «доставалась» строевая и огневая подготовка матросов. Во все времена поднимался вопрос, что на непосредственную подготовку матросов по специальности приходилось не более 35-40% отведенного на учебный процесс времени. Остальное время использовалась на явно излишнюю строевую подготовку и бесконечные хозяйственные работы.
Несколько иная картина организации учебного процесса наблюдалась в Военно-морских училищах советского периода, но и там, зачастую, командирами учебных рот, а иногда и преподавателями становились офицеры, у которых по разным причинам «не складывалась» служба на кораблях и в частях флота. И здесь приходится признать, что такого безответственного, на мой взгляд, процесса подборки преподавателей и офицеров-воспитателей в Морском корпусе Императорского Военно-морского флота не могло быть, по определению… Кто-то со мной, возможно, поспорит, но учебные отряды и Военно-морские училища, в некотором смысле становились «отстойником» для офицеров, всеми силами, уклоняющихся от службы на кораблях, либо отстраненных от корабельной службы по моральным качествам, или по профессиональной непригодности… Отсюда и печальные афоризмы из преподавательской практики: «учим тому, что сами не постигли», или «уже я понял суть задачи, а вы, балбесы, до сих пор ее не решили…».
Десятилетиями создавалась и культивировались условия, когда преподаватели, доводя до курсантов или слушателей основы теоретических знаний, сами не способны были реализовать эти знания на практике, и потому панически боялись из училищных или академических аудиторий вернуться к практической деятельности на корабли и штабы корабельных соединений. Никто не спорит, хороший преподаватель, не всегда был хорошим практиком, и наоборот. Очень слабо себя проявил на должности преподавателя тактики в АГШ полковник Лавр Корнилов, блестяще командовавший потом дивизией при ведении боевых действий в сложнейших условиях Лесистых Карпат. Правда, попасть в плен его, таки, угораздило…
Классическим примером и убедительным подтверждением моей версии может служить генерал-полковник Кузнецов, который не один год возглавлял Академию Генерального штаба, но посланный в войска, сначала показал крайнюю слабость как военачальник на должности командующего Северо-Западным фронтом, а затем 51-й армией в Крыму. Необычное и сложно объяснимое терпение в отношение Кузнецова проявил И.В. Сталин, вернув его после всех «художеств» в войсках на руководство академией. Из пяти начальников кафедр Академии Генерального штаба, назначенных командармами в первый период войны, двое, потеряв управление армиями, оказались в плену. Бывший старший преподаватель АГШ генерал-майор Воробьев, командуя 109-й дивизией в составе Отдельной Приморской армии, показал низкие командные качества, и был отстранен от командования. И таких примеров десятки.
Любыми способами старались остаться на преподавательской работе в Военно-морской академии контр-адмирал Немитц и вице-адмирал Ставицкий. Да и в послевоенные годы «отодвинутые» от командования флотами адмиралы, все оказывались на руководящих должностях в Военно-морской академии и Академии Генерального штаба.
Что касается профессорско-преподавательского состава училищ и академий, обстановка примерно ясна: должности в них были всегда желанны для большей части офицеров, в том числе и для тех, кто не в полной мере реализовал себя на командных должностях. Взглянем на проблему военного образования, с позиций курсантов училищ и слушателей академий. Во все времена среди этой категории, вполне явственно проявились «пожизненные студенты». Обычно, они не блещут талантами, примерно представляя свой реально-допустимый, или предельно-досягаемый служебный потолок. Заранее предвидя, что потолок этот невысок, они, прежде всего, за счет упертости, или сказать интеллигентнее, настойчивости в овладении знаниями, не успев еще закончить училища, самым активнейшим образом пытаются «застолбить» должности заведующих лабораториями кафедр, заранее оговаривают возможности и условия поступления в адъюнктуру, если и не своего, то других вузов. С первого же дня службы на кораблях и в частях они создают себе имидж потенциального адъюнкта или аспиранта. Когда этот вариант не проходит, тут же начинают «ломить» на поступление в академию. Лишь бы только не служить в строю.
Но, опять-таки, учеба в академии ими рассматривается, не столько для должностного рывка по службе, сколько для реального шанса поступления в адъюнктуру теперь уже академии, и как вариант – возвращения в свое «родное» учебное заведение в качестве преподавателя. Страсть к вечному ученичеству и на этом не иссякает. Такие офицеры норовят уже с должностей преподавателей военных вузов поступать в адъюнктуры, недавно законченных ими академий. Предел мечтаний – после успешной защиты диссертации, должность преподавателя академии.
Как вариант, такие офицеры из 30 лет службы на офицерских должностях 15-20 лет «посвящают» учебе. Вот и получается, что одни весь период службы учат, а другие – учатся… Причем, и те и другие, только на разных уровнях уклоняются от реальной службы на кораблях и в частях флота. И теми и другими при этом движут не самые благородные цели. Возникает вопрос: могло ли такое явление появиться и прижиться в Императорской России? Для ответа на этот вопрос обратимся к системе прохождения службы офицеров в Императорской армии и флоте.
До 1906 года существовала цензовая система службы, позднее признанная несовершенной, как не способствовавшая обновлению офицерских кадров. Да, действительно, было немало случаев, когда на должностях командиров полков десятками лет служили 50-60 летние полковники, на должностях командиров дивизий долго служили 60-65 летние генерал-майоры, и на должностях командующих корпусами встречались генерал-лейтенанты, возраст которых «зашкаливал» за 70 лет. О каком «обновлении» кадров и о продвижении по служебной лестнице молодых, перспективных офицеров могла идти речь? Это явление особенно ярко проявилось в период Русско-японской войны, и действительно требовало изменения системы прохождения службы офицерами. Заметьте, изменения, но ни ломки, как это во все времена было принято в России. При этом часто забывают о том, что «цензовая» система имела и положительные стороны, при всей своей кажущейся громоздкости и «тормозистости»: она оставалась «системой», отсеивавшей офицеров, проявлявших «нерадение» к службе, допускавших халатное отношение к выполнению своих служебных обязанностей, проявлявших низкую требовательность к подчиненным.
Суть системы была в том, что офицер не мог стать капитаном, не покомандовав 5-7 лет ротой, не мог стать подполковником, не прокомандовав «цензовые» годы батальоном, и полковником, не командовав полком. Это относилось и к офицерам штабной службы и преподавателям кадетских корпусов и академий. При том, что молодой офицер, мог поступать в академию Генерального штаба, прослужив «в строю» не менее 2-х лет. По окончании академии, независимо от дальнейшей перспективы службы, он был обязан прокомандовать цензовый срок ротой, а если поступал в академию с должности командира роты, то – батальоном. Нередко полковники Генерального штаба, – кандидаты на должности в штабах разного уровня, вплоть до Генерального, все равно были обязаны положенный по цензу срок откомандовать полком. Если в силу каких-то нестандартных обстоятельств, они в свое время «проскочили» ротный и батальонный «ценз», то нередко им приходилось, хоть и условно», и ротой покомандовать. Естественно, эта цензовая система сдерживала отчаянных карьеристов и офицеров из числа привилегированной знати. Именно они и стали инициаторами ее пересмотра, а по сути, отмены. Тут же появились 28-летние полковники, 32-летние генерал-майоры… Для основной массы офицеров процесс прохождения службы существенно не изменился, потому как на вышестоящие должности они назначались при наличии вакансий. Так и заполнилась армейская структура 40-летними штабс-капитанами, 45-летними капитанами и 50-летними подполковниками, имевшими шанс продвинуться по службе, лишь в случае смерти своего начальника, либо в случае войны, когда наблюдалась большая убыль офицеров.
Это все к тому, что система прохождения службы в советской армии и флоте с 20-х годов неоднократно менялась и корректировалась, начиная от персональных званий, назначили командиром полка – становись «комполка» с тремя шпалами в петлице; перевели на низшую должность – убирай лишнюю шпалу… Кстати, система персональных званий до сих пор сохраняется в армии и флоте США.
С первого же дня существования политических органов в советской армии и на флоте высшие политработники определили себе особую схему прохождения службы и свою, неповторимую систему должностей и званий, позволявшую «назначенцам», не зависимо от уровня образования и знания специфики службы в войсках и на флоте, занимать самые высокие должности в своей «комиссарской» иерархии. Так, вчерашний слесарь «дядя Сёма» из паровозного депо, только с учетом его партийного, или «подпольного» стажа, мог быть назначен комиссаром дивизии, или бригады, которой командовал бывший полковник, имевший за плечами академию Генерального штаба.
Но, если до реформы в армии начала 20-х годов и бывший полковник и бывший слесарь, внешне могли выглядеть одинаково, в стареньком френче и кожаной кепчёнке, как у водителей таксомоторов той поры, то уже в том же 1922 году тому же «дяде Семе», который не стал не образованней, не умней; полагалась форма с петлицами дивизионного комиссара и красные звезды на рукава. При том, что бывшему полковнику, стаж службы у которого давно зашкаливал за генеральский, давались в петлицы для начала три скромные «шпалы». Да и это, при том, что он действительно командовал полком или дивизией, а не числился «военспецом» при наличии на должности командира дивизии, или корпуса какого-нибудь выскочки из бывших прапорщиков, или подпоручиков. Тухачевский получил знаки отличия «командарма», имея в Императорской армии скромное звание подпоручика гвардии.
Тот же Лев Троцкий, объективно оценивая деловые и специальные знания многих таких комиссаров, ввел практику, когда командиры полков, дивизий или начальники военно-учебных заведений, имевшие партийный стаж ВКП(б), обходились без штатных комиссаров, именуясь – командир-комиссар. К примеру, генерал-майор Иван Петров, командуя Ташкентским пехотным училищем именно так и именовался – «начальник-комиссар».
Эта, во многом порочная и по сути, ущербная система назначения на высшие политические должности в армии и на флоте особенно ярко проявилась с началом Великой Отечественной войны, когда секретари райкомов были направлены в армию дивизионными комиссарами, а секретари горкомов и крайкомов – корпусными… Сплошь и рядом из их среды назначались члены военных советов армий и фронтов. Так, Леонид Брежнев из секретарей Днепропетровского райкома стал начальником политуправления отдельной армии. Нужно ли мне напоминать, что до отмены в июле 1942 года, так называемого, «института» комиссаров, не один приказ командиров всех степеней от роты до фронта не действовал без подписи соответствующего комиссара.
Нужно отдать должное И.В. Сталину, что он, игнорируя активное противодействие многих членов ЦК, правительства и Совета обороны «продавил» приказ, после которого комиссары всех степеней стали именоваться «заместителями командиров по политико-воспитательной работе», то есть в значительной мере потеряли возможность активно морочить головы командирам при принятии серьезных решений, особенно важных в условиях ведения боевых действий.
Это решение, без преувеличения, повергло в шок и привело к трауру, по утраченным «комиссарским» полномочиям и привилегиям многих «образованцев» и агрессивных неучей, открыто сожалевших о тех временах, когда Народным комиссаром обороны был Лев Бронштейн-Троцкий. В развитие принятого решения, были отменены специальные звания от младшего политрука до армейского комиссара 1 ранга…
С этого момента всем политработникам присваивались общеармейские звания – от лейтенанта до генерала армии. По существу, звания их в большинстве случаев были снижены, как минимум, на одну ступень. С этого момента политработники, не выделяясь своими краснозвездными рукавами, имели те знаки отличия, как и прочие офицеры: от лейтенанта до генерала армии. Так, бывший политрук становился старшим лейтенантом и подчинялся тому же командиру роты, как правило, имевшему такое же звание. Бывший старший батальонный комиссар, раньше имевший нашивки, схожие с нашивками капитана 2 ранга, теперь срочно спарывал их, «превращаясь» в капитана 3 ранга. Только не стоит считать, что значение, а зачастую, порочное влияние политорганов от этой меры значительно уменьшилось.
В своей «беде» политработники еще более тесно сплотились вокруг ЦК ВКП(б), продолжая насаждать культ партии в вооруженных силах. При этом, армейские и флотские политработники сохранили такие служебные преимущества, о которых и не подозревали некоторые строевые офицеры. В штатной структуре политорганов не было «лейтенантских» должностей, – даже начальник полкового клуба и секретарь комсомольского комитета полка имели штатную категорию «старший лейтенант-капитан».
Создается такое впечатление, что сама система, так называемых – «вилочных» должностей, перешла в армию и на флот из структур политорганов. Секретари партийных бюро полков и кораблей 1 ранга имели штатную категорию «старший лейтенант-подполковник». Причем, ставилось весьма своеобразное и весьма прагматичное условие – звание секретаря партийного комитета не должно было превышать звания заместителя командира по политической части.
Вот и повелось, что неспособные к службе строевые офицеры, по согласованию с лояльно относившимся к ним политработникам, «избирались» секретарями комсомольских бюро корабля 2 ранга, отдельного батальона, дозрев, на этих, условно выборных должностях до званий капитан-лейтенантов, «избирались» секретарям партийных бюро на том же, или другом корабле, получая звание капитана 3 ранга, и затем, в очередной раз «переизбираясь», уже партийной организацией корабля 1 ранга, получали звания капитана 2 ранга. Причем, на каждой из этих условно выборных должностей, у этого политработника сохранялся реальный шанс поступить в политическую академию и продолжить службу на более высоких «комиссарских» должностях.
Внук рассказывал, что служивший с ним на крейсере старший лейтенант Савкин, «избранный» секретарем партийного бюро крейсера «Дзержинский», с успехом «служа» по примерно такой же схеме, стал заместителем начальника политуправления Черноморского флота в звании контр-адмирала. А тогда, в 1969 году он начинал этот «тернистый» путь, имея за плечами комсомольское «секретарство» и пару курсов заочного сельскохозяйственного института.
Возвращаемся в Военно-морское политическое училища им. Рошаля «образца» 1922 года. Когда я, по вполне понятным причинам, избегая навязываемой мне карьеры младшего политработника на флоте, «угнездился» в военно- библиотечной структуре, мне в положенные сроки, присваивали звания (вернее, должностные категории) от младшего до старшего политрука. При этом мне было стыдно общаться с командирами рот и сотрудниками управления политического училища, имевшими на рукавах такие-же как у меня нашивки, соответствовавшие званию – «капитан-лейтенант». И это при том, что основная моя работа состояла в формировании библиотечных каталогов и выдачи книг по заявкам тех же командиров, или курсантов училища, в одной из групп которого я числился «вольнослушателем» с правом свободного посещения занятий. С учетом того, что основной контингент курсантов и слушателей училища за редким исключением имел «полное» начальное образование, первые полтора года их усиленно «натаскивали» по программе 2-3 классов гимназии. Тем не менее, для преподавания ряда общественных дисциплин – таких, как «основы философских знаний» и «политической экономии», приглашались профессора, десятками лет, преподававшие в столичных вузах, с которыми было очень полезно общаться в часы, отведенные для консультаций и подготовки к семинарам.
Чтобы не вызвать подозрений, приходилось посещать семинары по организации парт политработы, либо дремать на лекциях по таким темам, как «Содержание спора Владимира Ильича Ленина с профессором Каутским о роли рабочего класса в ведущих государствах Европы»… Мне приходилось постоянно контролировать себя в процессе общения не только с преподавателями, но и курсантами, среди которых представителем особого отдела активно насаждалось откровенное «стукачество». Однажды, не сдержавшись, я поправил преподавателя морской практики, путавшегося в деталях шлюпочного вооружения. Другой раз, на занятии по устройству артиллерийской 152-мм установки, воспользовавшись опозданием преподавателя, провел с курсантами практическое занятие по разборке заряжающего устройства. Третий раз, дав волю своим эмоциям, и выйдя к доске, привел несколько примеров решения задач на штурманском планшете по расхождению с тремя опасными целями. Сделал я это после того, как преподаватель по тактике, из бывших сверхсрочников, поставил мне «уд» за контрольную работу по тактическому маневрированию. Естественно, этот доморощенный «Магеллан» тут же побежал жаловаться на меня в политотдел училища, якобы, за подрыв его авторитета. Тут же, из своих источников информации я узнал, что об этих фактах тут же докладывалось уполномоченному особого отдела по нашему училищу. Начальник учебного отдела училища при встрече со мной, с явной подначкой в голосе, спросил, не желаю ли я после окончания училища остаться в нем преподавателем морских дисциплин. Это означало, что особист поделился своими сомнениями и соображениями в отношении моего «боевого» прошлого с командованием училища. Очередной раз дал себе зарок не «высовываться»… После этих эпизодов особист начал целенаправленно меня «разрабатывать». На партийном собрании управления и политотдела училища, при приеме меня из кандидатов в члены ВКП(б), сразу три «активиста» допытывались по отдельным этапам моей биографии. И, тем не менее, последнее слово принадлежало начальнику училища, и он настоятельно рекомендовал меня принять… Но, как оказалось, не надолго, до очередной партийной «чистки»…
Из-за явно назревших проблем с особым отделом, я посчитал целесообразным, завершив учебу, взять направление в одну из флотских библиотек и распрощаться с этими, опротивевшими мне казармами 2-го флотского экипажа, но начальник училища настоял на том, что бы я завершил обучение на 3-м старшем курсе. Он был уверен в том, что я не удовлетворён своим нынешним званием, и намекнул, что в случае успешного прохождения третьего года обучения, мне будет присвоено звание, соответствовавшее «батальонному комиссару»… Для прохождения предвыпускной практики, которую впоследствии назовут «стажировкой», я попал с группой слушателей на Черноморский флот. Для того, чтобы не пересечься с кем-либо из прежних сослуживцев, я целый месяц, изображая самого старательного стажера, не сходил с плавбазы, на которой «базировался» реввоенсовет флота и принимал самое активное участие в издании корабельной стенгазеты. Должно быть, расслабившись на ярком южном солнышке, я, все-таки, потерял бдительность. Сохранились рисунки, которые я предложил для флотской многотиражки, и которые, чуть было, не подвели меня, что называется – под монастырь.
Приведу некоторые из них…
Наверняка, командование взбесило то, что я подчеркнул национальные черты руководящих флотских политработников. Спасло меня от расправы лишь то, что под рисунками стояла фамилия штатного редактора – Родимова. Однажды вечером в один из выходных дней на штабном корабле оставалось несколько командиров и политработников. За вечерним чаем я обратил внимание, что на меня внимательно смотрит комфлот 2-го ранга Галлер, инспектировавший в те месяцы Черноморский флот. Я вспомнил, что во время нашей кадетской практики в Кронштадте в феврале 1918 года, Галлер в звании капитана 2 ранга исполнял обязанности начальника штаба бригады линкоров, а я руководил объектом приборки штабных кают на флагманском корабле.
В старом Императорском флоте при выходе из-за стола в кают-компании следовало спросить разрешение старшего за столом. В советском флоте той поры это требование зачастую игнорировалось. Я же, стараясь уклониться от цепкого взгляда Галлера, забыв об этом, брякнул: «Товарищ флагман, прошу разрешения выйти из-за стола…», и услышал: «Политрук, обождите меня в салоне…».
Что мне оставалось делать? Сел в кресло салона и жду неминуемого разоблачения. В салон выходит Галлер и с ходу: «Ведь вы – Емельянов, я запомнил вас по записи на табличке объекта приборки на «Петропавловске»? Мне безразлична причина, по которой на ваших рукавах комиссарские звезды, хотите их поменять на золотые нашивки? В главном штабе подписан приказ об учреждении при ВМУ специальных курсов для политработников, желающих получить полноценное… – немного поморщился, – военно-морское образование. Если вы согласны, завтра – мне рапорт на стол, через три дня я передам его по назначению в комиссию по отбору кандидатов на учебу…».
Неожиданный поворот событий. Видимо, бывший кавторанг мог лучше, чем кто-либо иной понять и оценить мое нынешнее положение. Ну, что же, знать моей карьере библиотекаря не суждено получить дальнейшее развитие. Как говорится – «и смех и грех…». Лет через пятьдесят, увидев в должности заведующего Центральной Военно-морской библиотекой бывшего политрука Гайдара в звании контр-адмирала, я подумал, что вполне мог бы оказаться на его месте. Видимо, тот старый диплом, наверняка пылившейся у него лет 45, пригодился, когда он оказался «не у дел» среди своих коллег-политработников.
Галлер, пытавшийся помочь мне с выходом на военно-морскую стезю, наверное, не ожидал, что более 40% выпускников ВМПУ им. Рошаля окажутся в числе слушателей параллельных классов при ВМУ, вскоре получившем имя командарма Фрунзе.
Появление так называемых «параллельных» классов при ВМУ было вызвано очередным судорожным кадровым экспериментом, в попытке дать флотским политработникам нормальное флотское образование, а главное – вытолкнуть на мостики кораблей командиров новой «коммунистической» формации, «впитавших» в себя основы знаний марксизма-ленинизма, и которые смогли бы в одном «лице» представлять и командира, и комиссара. Что же вышло из этого эксперимента, я испытал на себе.
Что же касается «параллельных» классов при ВМУ имени Фрунзе, на которых мне пришлось учиться, то эксперименты подобные тому, что был предпринят в середине 20-х годов, неоднократно был повторен в переходные или переломные для страны и военно-морского флота периоды. Так, в конце 40-х годов, когда по завершении боев, на флотах оказалось немалое число офицеров, получивших это звание за боевые заслуги, чаще – в морской пехоте, в разведывательных подразделениях и на малых кораблях – бронекатерах и торпедных катерах, управление и командование которыми не требовали основательных систематических общеобразовательных знаний военно-морских наук. Многие из этих офицеров имели немалые звания, были отмечены высокими правительственными наградами, и чтобы «сохранить» их для последующей службы на флоте, им требовалось получить соответствующее образование. Так, при Бакинском ВВМУ (подальше от глаз московского командования) были созданы специальные группы, подобные «параллельным» классов при ВМУ им. Фрунзе. Только Героев Советского союза в одной из групп было пять человек, среди них дважды Герои: катерник-североморец Шабалин и герой-разведчик Виктор Леонов. Пока «героические слушатели» в ускоренном варианте повышали уровень своих «специальных» знаний – все училище, что называется, «стояло на ушах». И это в какой-то мере вполне естественно: обучающийся в полной мере должен представлять, чему его учат и главное – для чего… А для этого полутора лет, отведенных на учебный процесс, было явно недостаточно…
К сожалению, в нашей стране «хождение по граблям» уже давно стало русским народным спортом. Так, в начале 60-х годов, на базе все того же училища им. Фрунзе был образован факультет для подготовки будущих флотских политработников, получавших в процессе учебы основательную военно-морскую подготовку. Об этом «творческом» эксперименте после «подвига» замполита БПК «Сторожевой» – Валерия Саблина, постарались сразу же и напрочь забыть. Но факт этот в истории советского флота имел место, и в перестроечное время из Саблина, человека с явно нездоровой психикой, настойчиво пытались сделать героя-подвижника, а затем – жертву советской репрессивной машины. Как показывает обзорный анализ военно-морского образования в советское время, все эти эксперименты способствовали формированию отряда амбициозных, агрессивных, жестких в службе недоучек – «ни тебе, командир, ни тебе, комиссар»…
Так или иначе, но в 1925 году мне пришлось стать слушателем «параллельных» классов при ВМУ им. Фрунзе. В том первом наборе, как и при всяком подобном кадровом эксперименте, на учебу были направлены, прежде всего политработники, в силу разных причин, не справлявшихся с возложенными на них обязанностями, и от которых таким образом пытались избавиться начальники политических отделов корабельных соединений и частей флота. При первичном анализе удивляло количество политработников солидного уровня среди слушателей этих групп. Это явление объяснилось очень просто – нахождение на борту боевых кораблей малограмотных, амбициозных комиссаров, пытавшихся не только контролировать, но и зачастую руководить деятельностью командиров, вызывало закономерное возмущения командиров и недоумение команд кораблей. Для преодоления этой непростой проблемы было два пути: воспитание командиров-коммунистов, либо подготовка командиров из числа наиболее достойных комиссаров. Официально этот процесс нашел отражение в истории развития ВВМУ им. Фрунзе.
Обратимся к исторической справке: «В ноябре 1925 года при училище были сформированы, так называемые, параллельные классы командного состава флота. Трехлетний курс параллельных классов предусматривал подготовку в объеме программы ВМУ командиров в возрасте до 35 лет, выдвинутых на руководящие должности в годы Советской власти, но не получивших ранее законченного образования. Слушателями параллельных классов становились преимущественно политработники. В 1928-1937 гг. было произведено 9 выпусков параллельных классов».
Сама идея создания параллельных классов при Военно-морском училище, была вызвана проблемами подготовки квалифицированных, преданных родине командных кадров ВМФ, но при своей дальнейшей реализации она явилась своеобразной миной замедленного действия, подложенной под командный состав флота. Сколько лет существовали политорганы в Вооруженных силах, ровно столько же лет их «кипучая» работа лихорадила флот и армию своей суматошной деятельностью: то вводился институт комиссаров, то отменялся, то вводилось единоначалие, то опять отменялось. В нашем случае мы имеем возможность оценить результаты одного из десятка «творческих экспериментов», проводимых на многострадальном теле наших советских-российских вооруженных сил. Единственным хоть и жалким оправданием подобных экспериментов, было то, что производились они, что называется, не от хорошей жизни.
В нашем случае предполагалось формирование в одном лице – командира-комиссара… С примерами такого гибридного явления нам предстоит встретиться в предвоенный период и в самом начале войны. Политкомиссар «Авроры» батальонный комиссар Харченко поступает на учебу в Военно-морское инженерное училище; бывший комиссар канонерской лодки Амурской флотилии Николай Абрамов приступает к занятиям на тех же «параллельных» классах ВМУ. Кстати, к служебной деятельности Николая Абрамова мы еще неоднократно вернемся при анализе первого этапа войны на Черном море. Кстати, добрым словам помянем и инженер-капитана 3 ранга Харченко – будущего командира легендарного «Севастопольского» бронепоезда.
Читателю, наверное, будет небезынтересно узнать, что «параллельные» классы при ВМУ 20-х-30-х годов принципиально отличались от тех же «гардемаринских» классов периода 1-й Мировой войны. В первом случае, в условиях казарменного положения, по насыщенной занятиями ускоренной программе обучались выпускники или старшекурсники высших учебных заведений России, стремящиеся стать офицерами флота, во втором же случае – судорожно пытались «образовать» классово-близких великовозрастных недоучек, экстренно готовящихся на замещение должностей старых офицеров флота, усиленно «выдавливаемых» со службы. Я далек от мысли, что слушатели при обучении на «параллельных» классах были лишены возможности получать основательные знания и достаточную практику по военно-морскому делу. Было бы только желание… Преподаватели у курсантов и у слушателей классов были одни и те же, обучение происходило в тех же аудиториях и на той же материальной части. Вот только основательное овладение военно-морской специальностью – это вам не шестимесячные курсы политруков при Коммунистическом университете. За такой срок даже дети рождаются недоношенными, а политруки появлялись вроде как вполне «дозревшие»…
Представьте себе занятия в учебных группах, где каждый второй слушатель – как минимум, заслуженный участник «броуновского» движения, то есть гражданской войны, с комиссарскими звездами, с разноцветными нашивками до локтя, многие с орденами, и главное – с багажом знаний в лучшем случае на уровне церковно-приходской школы. При этом слушатели, как матерые подраненные волки на охотника, с явным пристрастием смотрели на преподавателей из числа бывших офицеров Российского Императорского флота. Поставь им «неуд» – обвинят в контрреволюции; поневоле всех «записывали» в отличники. Много ли знаний такие «слушатели» вынесли с таких занятий?
Аналогичное явление происходило и в армии: будущий маршал Иван Конев в 1921-1922 гг. – комиссар штаба Народной армии Дальневосточной республики. После гражданской войны, последовательно, комиссар Приморского стрелкового корпуса, а затем – 17-й стрелковой дивизии в Забайкалье. Когда дивизия была передислоцирована в Московский военный округ, его командующий Клим Ворошилов сказал: «Вы товарищ Конев, по нашим наблюдениям, комиссар с командирской жилкой. Это счастливое сочетание. Поезжайте на командные курсы, подучитесь. В 1926 году Конев оканчивает курсы усовершенствования высшего командного состава при военной академии им. Фрунзе. В 1934 году он завершает учебу на особом факультете той же академии. Не миновал такой схемы службы и генерал Иван Ефимович Петров. Офицер военного времени, прапорщик, участник гражданской войны, член трибуналов и военных судов, командир – кавалерист, отличившийся в борьбе с басмачами в Средней Азии… При командовании Ташкентским пехотным училищем, «вовремя» став членом ВКП(б), комбриг Петров именовался командиром-комиссаром, что было гарантом его политической зрелости и благонадежности.
Такая тенденция «сращивания» командирской деятельности с политработой несколько «тормознулась» в 1937 году, когда многих «универсалов» отправили на лесоповал… Этот вариант гибридизации командных функций с политработой особо негативно проявил себя на Военно-морском флоте и в авиации – там, где неспособность к службе и природная придурь слишком явно проявлялись.
Да и потом, виданное ли это дело, прирожденным комиссарам тратить время на изучение военно-морских наук. Один из ближайших соратников и «пожизненных» друзей Филиппа Сергеевича Октябрьского – вице-адмирал Николай Михайлович Кулаков, не заканчивал ни политкурсов, ни училища им. Рошаля, сразу окончив в 1937 году Военно-политическую академию им. Толмачева, с июля – военком подводной лодки «Щ-318», «С-1»; с августа 1938 года – военком линкора «Марат», с июля 1939 года – Член военного совета Северного флота, с апреля 1940 года – член военного совета Черноморского флота. При такой стремительной карьере до морской ли практики и навигации ему бедному было? Поскольку мне пришлось все три года учиться в одной учебной группе с Филиппом Ивановым, незадолго до поступления на «параллельные классы», ставшим, вдруг Октябрьским, я иногда буду его упоминать в своих воспоминаниях.
У читателя может возникнуть впечатление, что я на общественных началах взялся дать завернутое описание «героического» служебного пути своего основного и пожизненного ненавистника Филиппа Октябрьского? Если даже и так, то чему же здесь удивляться, если учесть, что на тех этапах службы, где я с ним невольно пересекался (слава богу, на прямую не соприкасался) он был готов, что называется, живьем меня сожрать, и при этом не поперхнуться… При том, что на мой характер редко кто жаловался, разве только жены, – Филипп Октябрьский с первых же дней совместной учебы «окрысился» на меня с лютой «пролетарской» ненавистью, считая меня «барчуком» и скрытым контрреволюционером. Больше всего его бесило то, что «какой-то» библиотекарь имеет на одну нашивку больше, чем он, бывший сотрудник ГПУ и политотдела флотилии. Черт его знает, быть может, при его достаточно высоких природных способностях он действительно обладал, так называемым – классовым чутьем… Это хорошо, что он в органы ВЧК не попал, там бы его «чутью», будь оно неладно, было бы где проявиться в полную меру.
Первый год учебы, я, как живущий в общежитии и находившийся, под «рукой» у куратора нашей группы, был назначен старостой класса. Кроме прочих обязанностей, я вел журнал учета посещаемости занятий, а мои разлюбезные «однокашники», отличавшиеся любвеобильностью, плодовитостью и природной ленью, прибыв на учебу с семьями, всякий раз норовили, как тогда говорилось, «ставить личные интересы выше служебных…». А мне, честно говоря, всякий раз отчитываться перед преподавателями и факультетским руководством за их отсутствие на занятиях, почему то, не очень нравилось. Проявляя повышенную принципиальность к этим великовозрастным недоучкам, я тоже мог использовать немалый потенциал классовой ненависти к этим представителям «передового отряда» победившего пролетариата. Как я и рассчитывал, после первого же семестра, с подачи секретаря партийной «ячейки» нашей группы «Колюни» Абрамова, я был «низложен» с должности старосты, или правильнее, старшины учебной группы.
Следует признать, что в годы нашей учебы в училище еще сохранялся дух Морского кадетского корпуса; ряд военно-морских дисциплин нам преподавали старые, опытные и знающие свой предмет преподаватели, многие из которых были изгнаны в период основательной «чистки» кадров в 1931 году в ходе спровоцированной и проводимой чекистами операции «Весна». Я застал в училище А.П. Белоброва, В.А. Саткевича, Б.П. Хлюстина, Феодосьева Б.П., но перечислил только тех, кто «пережил» несколько кадровых «чисток», вовремя покинув Питер, и продолжил службу в созданном в Баку Военно-морском училище. Все они преподавали основные военно-морские дисциплины, уволились в отставку в преклонных годах и умерли своей смертью. Но далеко не всем так повезло.
Когда на втором курсе нам начали преподавать основы военной администрации, я был не просто удивлен, а поражен, когда в качестве лектора в аудиторию вошел преподаватель, в котором я признал бывшего командира плавучей батареи «Чехословак», организационно входившей в дивизион Мейрера, в штабе которого несколько месяцев пришлось мне служить в качестве оператора. И только потом, я понял, что это не бывший кавторанг Петр Петрович Феодосьев, а его брат – Борис Петрович.
Мне до сих пор трудно себе представить, каково было в этом качестве служить бывшему капитану 2 ранга, чей брат, начиная с мая 1918 года, служил флагманским артиллеристом речной обороны, так называемой, Народной армии Комуча, затем – командиром дивизиона Волжской флотилии, до начала января 1919 года – командиром бронепоезда в составе Отдельной бригады Морских стрелков. В дальнейшем, ему пришлось командовать дивизионом Камской белой флотилией, командовать Обь-Иртышской флотилией. Погиб Борис Петрович в начале 1920 года под Красноярском практически одновременно с адмиралом Колчаком.
Не проучившись на «параллельных классах» и трёх месяцев, я был вызван к начальнику учебной части училища капитану 2 ранга Белоброву, который уточнив ряд вопросов, связанных с успеваемостью слушателей группы и посещаемостью занятий, в открытую задал вопрос, как я себе представляю службу после завершения учебы в училище?
Вопрос был несколько неожиданный, так как впереди были почти три года учебы. Видя мое затруднение с ответом на поставленный вопрос, Белобров сказал, что по анализу моего послужного списка и автобиографии, представленной в строевую часть, мне не стоит рассчитывать на успешную командную карьеру, тем более что сейчас, когда по запросу особого отдела училища с прежних мест службы слушателей классов пришли характеристики, то моя характеристика – не самая лучшая…
Местный училищный особист – из бывших матросов, ранее связанный с Белобровым по службе на дивизии эскадренных миноносцев, иногда, в нарушение инструкции делился с ним информацией, не составлявшей большой тайны. Так и в моем случае, он предупредил, что, даже при отличном окончании «классов» командирская карьера мне не светит… Не имея причин не доверять Белоброву, спрашиваю его: «Что же вы посоветуете мне, быть может, написать рапорт об отчислении с учебы на классах?»
– Вовсе нет, в таком случае, вы только дадите повод чекистам для дальнейшей, более глубокой разработки вашей персоны… Я бы на вашем месте убедил своих однокашников и преподавателей в том, что хотели бы в дальнейшем служить «по технической части», что вас привлекает ремонт, обслуживание и конструирование корабельной артиллерии. В этом случае, у вас была бы реальная возможность стать «любимчиком» Валерия Павловича Суйковского – прирожденного артиллериста, разработавшего для флота сотни инструкций по эксплуатации и боевому применению корабельной артиллерии. Ведь, если я не ошибаюсь, вы сын или племянник полковнику Михаилу Емельянову – бывшему заведующему ремонтом корабельной артиллерии Черноморского флота? Так что, подобное решение будет вполне в русле ваших семейных традиций. Или вам больше по душе карьера вечного библиотекаря в каком-нибудь захолустном Темрюке или Очакове?
Кстати, мне уже доложили, что вы поселились в общежитии обслуживающего персонала училища. Быть может, по старой памяти, поможете заведующей нашей секретной библиотекой составить каталоги технической документации. Заодно, оформите допуск к работе с секретными документами, в том числе, и по разработкам оружия для флота. Да, тут на вас в политотдел поступило «политдонесение» от секретаря партийной ячейки вашей группы младшего политрука Николая Абрамова, обвиняющего вас в барской заносчивости и высокомерном отношении к слушателям группы рабоче-крестьянского происхождения… Ведите себя осторожнее, – очередной такой донос неминуемо вызовет к вам повышенное внимание наших училищных чекистов. Я пообещал Абрамову, что он будет назначен старшиной учебной группы с правом свободного посещения занятий… Видимо, эта проблема его волновала прежде всего».
Мне не составило большого труда добиться расположения Валентина Петровича Суйковского. Во время практических занятий по устройству артиллерийских систем я стал его первым помощником наравне со сверхсрочниками-инструкторами. Часто после занятий я заходил в артиллерийский «дворик», помогая инструкторам проводить ремонт орудий и систем управления огнем корабельной артиллерии. В этот же период Белобров провел с нами несколько занятий по уничтожению девиации магнитных компасов, но наблюдая неспособность слушателей к освоению этого сложного для освоения материала, ограничился тремя обзорными лекциями.
На практических занятиях по тактическому маневрированию, я среди немногих слушателей получил отличную оценку, чем вызвал тяжелый вздох и печальный взгляд того же Белоброва, вроде как взявшего надо мной шефство посте последнего, описанного мной, разговора о выборе профиля службы после учебы.
Накануне Октябрьских праздников все слушатели нашей группы получили партийное задание провести выступления по годовщине революции на предприятиях города. Мне предстояло провести лекцию с работницами макаронной фабрики. На этом предприятии в основном работали женщины, потерявшие мужей или сыновей на фронтах мировой или гражданской войны, но хорошо помнившие условия жизни и работы в дореволюционной России. Обратив внимание на то, с какой неприязнью они смотрят на комиссарские звезды на рукавах моей тужурки, я повел с ними разговор об условиях труда и уровне его оплаты в разные, в том числе, дореволюционные годы. Не понять откуда возникший, плюгавенький мужичонка с пастью как у жабы, представился председателем местного профкома. После лекции долго тряс мою руку, и тут же побежал с доносом о том, что я вместо торжественной речи вел антисоветскую пропаганду. В результате я получил строгий выговор без занесения в учетную карточку, что добавляло шансов вылететь из партии при очередной «чистке».
Наши активисты во главе с Колюней Абрамовым совсем сбесились, они постановили проводить партийные собрания чуть ли не каждую неделю, а я возьми и выйди с предложением – проводить эти собрания по вечерам в субботу, или в обед в воскресенье… Опять вызвал в свой адрес злобную критику и обвинения чуть ли не в саботаже и контрреволюции. Пришлось перевести все в шутку. И опять – не поняли… Решили, что я издеваюсь в попытке превратить партсобрание в балаган. Протоколы собраний традиционно вели Филя Октябрьский и Саша Бук. Филиппу его «секретарство» шло в зачет партийных поручений, а Саша Бук таким образом замаливал перед партией свою очередную пьянку с традиционными следами «асфальтовой болезни» на своей и бе того уголовной роже. Кстати, у Бука, единственного в нашей группе был каллиграфический «писарский» почерк со всякими завитушками и закорючками, что особенно нравилось секретарю партийной комиссии училища, и спасало бывшего писаря от ответственности за регулярные пьянки, грозившие перерасти в запои.
Наладить нормальный учебный процесс в учебных группах «параллельных» классов оказалось совсем не просто. С одной стороны, – не 18-20 летние курсанты, бывшие рабочие и крестьяне, ошалевшие от одного вида столичного Питера, моря и кораблей, а вполне взрослые люди в возрасте 25-35 лет, в основном прошедшие срочную службу на флоте, участвовавшие в боях мировой и гражданской войн; многие успели жениться и нарожать детей… Казалось бы, «впрягайся» в учебу и получай образование по давно отработанным и оправдавшим себя планам и методикам. Так нет же, началось с того, что в основной своей массе мои «однокашники» стали требовать от «куратора» – заместителя начальника учебного отдела по заочному обучению, сначала – время на «благоустройство», под которым наши «женатики» подразумевали поиск и оборудование пристойного жилья, затем – посыпались через меня как старшину класса рапорта с требованием отпустить на пару дней для того, чтобы встретить и разместить семьи… Разве тут до занятий? Были случаи, когда из 15 слушателей на занятия пребывали 7-8 человек. Естественно, что преподаватели, которым «посчастливилось» нам преподавать, стали нервничать, выходить за рамки учебного плана, а в наших группах начали накапливаться так называемые «задолженности». Как следствие – после многократных пропусков занятий, последующей «дремы» на задних столах аудиторий, значительная часть слушателей, не осваивая материала лекций, не понимая сути предметов, в результате – не получая допуска к практическим занятиям, откровенно запаниковала…
В адрес учебного и особого отдела посыпались рапорта, более похожие на доносы, о том, что «контрреволюционно настроенные преподаватели из бывших офицеров, специально «задуривают» головы заслуженным ветеранам гражданской войны, чтобы убедить их в неспособности освоить программу обучения… Что, для них, «особо одаренных», требуется пересмотреть учебные планы в сторону их упрощения и доступности для понимания…».
Ряд особо агрессивно настроенных товарищей откровенно провоцировали преподавателей, традиционно задавая им вопросы о «личном» участии в гражданской войне, или требовали их присутствия на наших партсобраниях с целью заслушивания и проч. С десяток слушателей, явно неспособных к освоению программы, были отчислены с откомандированием на прежние должности. По требованию партийных «ячеек» групп и парторганизаций потоков ряд преподавателей были заменены, в основном, более лояльными, менее требовательными и, зачастую – менее талантливыми.
Такая нездоровая для учебы обстановка, продолжалась, как минимум до середины второго года обучения. Когда на очередной корабельной практике определились требования по несению ходовой вахты, по командованию службами и боевыми «секторами» корабля, на фоне тихой истерики началось паническое «врастание» в учебный процесс. По крайней мере, определился тот объем знаний и навыков, без которых выпускнику просто опасно было бы приступать к своим обязанностям на кораблях. В этом отношении очень полезной была корабельная практика после второго курса. Расчет зенитного орудия, в состав которого входили Абрамов и Октябрьский, при переходе на автоматическое сопровождение воздушной цели, направил ствол орудия на ходовой мостик корабля… И только экстренные меры, принятые преподавателем и штатным командиром орудия, не допустили до чрезвычайного происшествия. При выполнении торпедных стрельб учебная торпеда, из аппарата, которым управлял Бук, выйдя из торпедной трубы вместо того, чтобы поразить учебную цель, ударилась в борт рядом идущего корабля.
И так дальше и больше… Было несколько случаев, когда слушатели были готовы проститься с партийными билетами, ради того, чтобы прервать учебу в училище. Можно было видеть слушателей, чуть ли не спящими в обнимку со штурманскими линейками, приходящими в столовую с рулонами не сданных в секретную часть схем…
Момент распределения и назначения на командные должности, уже приближался и сразу же наладилось посещение занятий и «проснулся» интерес в изучаемым предметам особенно к тем, что были связаны с управлением маневрами корабля, и процессом применения оружия. Когда же к концу 9-го семестра (весь ученый процесс был разбит не на 6, а на 9 семестров, считая за семестры месяцы корабельных практик и стажировку) явственно приблизилось время последней – предвыпускной стажировки и получения назначений на флоты, начался очередной виток истерии и интриг. Значительная часть выпускников «параллельных от корабельных наук» классов, не без основания, панически боялась назначения на корабли и подводные лодки. То есть, всеми возможными мерами пытались уклониться от выполнения того предназначения, ради которого их направляли на учебу – заменить на кораблях и подводных лодках социально чуждых бывших офицеров, без которых до той поры не мог обойтись флот.
Кто-то стал, условно говоря, ковырять свои давно зажившие рубцы и раны; кто-то потащил на медицинскую комиссию жен и малолетних золотушных отпрысков, в надежде, что их состояние здоровья не позволит им – главам семейств «полноценно выполнять служебные обязанности» на корабле, или, не приведи Бог, отправиться в Заполярье или на Дальний Восток. К сожалению, знакомая картина, возникающая всякий раз в преддверии выпуска из военных училищ и академий. Наши умники, у которых, видимо, от неминуемой расплаты, ум за разум стал заходить, «экстренно» собрав партийную «ячейку», чуть ли поголовно проголосовали за то, что «преимущество в выборе мест службы, должны иметь слушатели, имеющие больший партийный стаж и особые заслуги в войне с врагами мировой революции». Казалось бы, дурь несусветная. И, тем не менее, на должность старшего инженера артиллерийского арсенала должен был отправиться не я, а Колюня Абрамов. Мне же, несмотря на существовавшее положение, по которому слушатели, закончившие училище с отличием, имели право выбора места службы, поначалу предстояло отправиться в Архангельск, принимать командование «флагманским» кораблем дивизиона охраны побережья. Кстати, Абрамов, не прослужив на должности старшего инженера и трех месяцев, с сопроводиловкой о «служебном несоответствии» занимаемой должности, был направлен в «распоряжение» командующего флотом Черного и Азовского морей, и очутился на должности командира старенькой канонерской лодки, годами стоявшей в ремонте на Очаковском судоремонтном предприятии.
Для логического завершения главы своих воспоминаний о периоде учебы на «классах», я приведу информацию об отдельных своих однокашниках.
Октябрьский (Иванов) Филипп Сергеевич
Кто бы, и чтобы не говорил нам об этом человеке, я наблюдавший Филю Иванова три года учебы, и затем пристально, хоть и со стороны, отслеживавший его, – по любым меркам – выдающуюся карьеру, начну с официальных источников: «…Советский военно-морской деятель, адмирал, Герой Советского Союза. В ходе Великой Отечественной войны командовал Черноморским флотом. Один из руководителей обороны Севастополя в 1941-1942 годах, а также Крымской операции апреля-мая 1944 года. Будучи командующим Черноморским флотом, одновременно в 1941-1942 годах являлся командующим Севастопольским оборонительным районом… За «умелое руководство флотом и проявленное мужество, отвагу и героизм в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками» Указом Президиума Верховного Совета СССР от 20 февраля 1958 года адмиралу Октябрьскому (Иванову) Филиппу Сергеевичу присвоено звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина и медали «Золотая Звезда» (№ 10800). Почетный гражданин города Севастополя. Похоронен на кладбище Коммунаров в Севастополе. Имя адмирала носит: большой противолодочный корабль Северного флота, учебный отряд Черноморского флота, улица в городе-герое Севастополе в начале которой установлена мемориальная доска, улица в городе Старица Тверской области. На центральной площади установлен бюст адмирала».
Казалось бы, достаточно емкая справка. За три года совместной учебы у меня сложилось мнение, что Октябрьский, по причине крайней закомплексованности, и чрезвычайно высокого самомнения, ни с кем кроме Абрамова не общался. Уже тогда у меня возникло подозрение, перешедшее в последующем в убеждение, что оба они – евреи-полукровки.
В той официальной биографии, что стала доступной всем желающим, благодаря публикации ряда книг об отце его дочерью Риммой Филипповной, оставалось очень много серых пятен и явных передержек. Судите сами. По официальной, неоднократно продублированной версии, Филипп Сергеевич родился 11 (23) октября 1899 года в деревне Лукшино Старицкого уезда Тверской губернии в крестьянской семье.
Для максимальной лояльности в оценках основных этапов биографии Филиппа Сергеевича обратимся к воспоминаниям дочери адмирала – Риммы Филипповны Октябрьской «Люди из прошлого». Привожу отрывок из воспоминаний полностью:
«…Следующая волна вынесла к берегам Севера «десант» из Петрограда – группу военных моряков. В их числе был совсем молодой человек, которому доверили ответственную по тем временам должность начальника политотдела (?) Филипп Иванов – мой будущий отец… 16-летний деревенский паренек, приехав в Петербург в поисках работы, знал мир в масштабах своей деревни Лукшино Тверской губернии да окружавших ее полей и лугов, на которых он несколько лет пас помещичий скот. В Петербурге на него с ходу налетел вихрь революционных событий, закрутил и понес за собой…» (Октябрьская Р.Ф. Люди из прошлого. Киев 1989. стр. 23).
Романтично, трогательно, но не слишком ли романтично? Попробуем дополнить эту информацию из других источников, включая воспоминания самого Филиппа Сергеевича.
Из анализа фотографий родителей, Сергея Ивановича и Прасковьи Васильевны, Филипп Сергеевич чертами лица более походил на мать. Кроме Филиппа в семье было двое братьев и две сестры. До 15-ти лет Филипп окончил четыре класса сельской школы, весьма прилично, и очень непривычно, для деревенского подпаска. Из воспоминаний самого адмирала следует, что в 1915 года он отправился с отцом на заработки в Шлиссельбург и трудился кочегаром на судах, ходивших по Ладоге, Свири, Неве. Две навигации ходил в рейсы, в зимнее время изучал механизмы. В весенней навигации 1918 года был помощником машиниста на буксире, а в декабре, когда ему шел уже двадцатый год пошел добровольно служить на Балтийский флот. Служил матросом на посыльном судне «Озалия», затем – на транспорте «Секрет».
Один из старших братьев Филиппа – Матвей, в это время служил на одном из кораблей балтийской эскадры. Во время одной из встреч братья, оставшись ночевать на корабле брата, попали под ночной налет английской морской авиации, в результате которого старший брат погиб. Гибель Матвея произошла, прежде всего, из-за того, что, уступив Филиппу спальное место в кубрике команды, он ночевал на верхней палубе корабля и был убит осколками единственной брошенной с гидросамолета бомбой. Это уже – судьба.
Второго старшего брата Филиппа Иванова звали Ильей. Ни в одном из источников, описывающем биографию адмирала Октябрьского, об этом брате ни слова. На фотографии, сделанной в Петрограде в 1920 году, Илья стоит рядом с сидящим на стуле Филиппом. Старший брат покровительственно положил руку на плечо младшего. На вид Илье никак не меньше 25 лет. Почему он не в армии? С каким видом деятельности связан явно «приблатнённый» для 20-го года внешний вид Ильи? В этой связи возникает немало вопросов… Что за хозяйство было в крестьянской семье, в которой все взрослые мужчины так основательно осели в столице? Кто же остался землю пахать? И, наконец, что это была за «русская крестьянская» семья, в которой все три сына были наречены библейскими еврейскими именами: Илья, Матвей, Филипп…
Официальный призыв в армию и на флот был с 21 года, именно по этой причине до 1920 года Филипп Иванов числился добровольцем.
С его же слов, в сентябре 1919 года, служа на эскадренном миноносце «Самсон», Филипп чуть было не утонул в Неве при аварии корабельной шлюпки. В том же 1919 году Филипп Сергеевич вступил в РКП(б). В 1920 году, достигнув призывного возраста, был официально призван в военно-морской флот и прошел курс подготовки в Машинной школе Балтийского флота и в конце года был направлен в Архангельск на вспомогательный крейсер «Лейтенант Шмидт», на котором служил кочегаром, затем машинистом. Стоило ли сомневаться в том, что только при достижении призывного возраста (21 год) с учебы в Машинной школе Кронштадта и началась действительная воинская служба Филиппа Иванова.
Впоследствии, не найдя ни одного эпизода участия Октябрьского в боевых действиях периода гражданской войны, я надеялся, что Филипп Сергеевич участвовал в боях по подавлению кронштадского мятежа. Дело в том, что многие военнослужащие, отличившиеся в ходе штурма мятежного Кронштадта, были награждены орденами Красного знамени, а все участники боев с мятежниками, как бы сейчас сказали, получили статус участников гражданской войны. Адмирал Пантелеев, 19-летним курсантом участвовавший в штурме и награжденный орденом, в своих воспоминаниях подробно описал эти события. Все проясняет информация, данная самим Октябрьским в одной из многочисленных биографий: «…Во время кронштадского мятежа тяжело заболел тифом и после «фильтрации» признан благонадежным, возвращен на Балтику и направлен машинистом на линейный корабль «Гангут». Итак, обратите внимание, был в период мятежа в Кронштадте, но успешно прошел жесткую проверку на благонадежность теми кровожадными чекистами, что расследовали причины, ход и последствия мятежа в Кронштадте.
Способность успешно проходить «фильтрации» особенно пригодится Филиппу Сергеевичу в 1937-1939 гг. и в более поздние годы, о чем нам еще предстоит вести речь.
Стоит принять к сведению, что в марте 1921 года команда линкора «Гангут» активно участвовала в выступлении моряков и пролетариата Кронштадта против антирусского произвола большевистских лидеров. После подавления мятежа активные его участники были расстреляны, в их числе было много матросов «Гангута». Большая часть команды линкора, не успевшая уйти по льду в Финляндию, была арестована и сослана в лагеря.
И так, мной не обнаружено ни одного конкретного упоминания об участии Филиппа Сергеевича в боевых действиях в годы гражданской войны. Это к тому, что в марте 1938 года Филипп Сергеевич был награжден почетной наградой – медалью «20 лет РККА». Без лишних фантазий смотрим статус медали: «…Награждению подлежали военнослужащие, прослужившие в рядах РККА и ВМФ к 23 февраля 1938 года 20 лет и заслуженные перед родиной участники гражданской войны, состоящие в рядах РККА и ВМФ; награжденные орденом Красного Знамени за боевые отличия в гражданской войне. В выслугу лет в рядах РККА засчитывается служба в отрядах Красной гвардии и в красных партизанских отрядах в период 1917-1921 гг.».
Нашли вы хотя бы одно из условий, по которому можно было наградить этой медалью комбрига Филиппа Сергеевича Октябрьского? Вот и я тоже не нашел. Через пару лет после утверждения этой медали для отдельных тугодумов и бузотёров появилось некое разъяснение по условиям награждения медалью: «Награждению подлежали военачальники, отличившиеся в деле строительства РККА и ВМФ». Вот теперь мое нездоровое любопытство было вполне удовлетворено.
Вы скажете, стоило ли привязываться к какой-то малозначащей медали, когда Филипп Сергеевич за время своей многолетней, успешной службы и руководства боевой деятельностью флота был награжден десятком орденов, среди которых только орденов Ленина было три, три ордена Красного Знамени, четыре полководческих ордена. в 1958 году он станет Героем Советского Союза…
И, тем не мене, по себе знаю, отношение к первым наградам, независимо от их статута, всегда особое, памятное. Да и потом, еще в 1935 году за успехи в руководстве боевой и политической подготовки бригады Ф.С. Октябрьский был награжден орденом Красной Звезды. По тем временам эта была высокая награда, незадолго до этого утвержденная, но все же это не орден Красного Знамени, награжденные которым выделялись в особую категорию при рассмотрении права награждения медалью «20 лет РККА».
Я упомянул об этом, на первый взгляд, незначительном эпизоде из перечня многочисленных заслуг и наград Филиппа Сергеевича, чтобы в дальнейшем определиться с какого периода вести отчет многочисленных импровизаций и откровенных фальсификаций, имевших место в его служебной деятельности. Послужить машинистом на линкоре Филиппу Иванову толком не удалось – уже в ноябре 1921 года его как молодого коммуниста направили на курсы при Петроградском коммунистическом университете. После окончания курсов с отличием молодому моряку сразу присвоили звание, соответствующее батальонному комиссару, и направили на службу в Военно-морской отдел Главного политуправления РККА. В Москве Филипп Сергеевич не задержался, и в августе 1922 года был направлен в политотдел Управления безопасности мореплавания Северного моря.
Обратите внимание, если предположить, что Филипп Сергеевич всего полгода учился на университетских «курсах», и то служба в Москве составила всего два месяца. За такой срок и дела по приличной должности принять не успеешь, не говоря о том, чтобы освоиться по кругу своих обязанностей. Но, судя по тому, как складывалась дальнейшая служба молодого политработника «освоиться» в ГлавПупре даже за столь короткий срок Филипп Иванов вполне успел.
Поскольку в процессе очередного этапа службы произошло знакомство Филиппа Сергеевича с его будущей женой и матерью автора воспоминаний – Риммы Филипповны, в описании дальнейшей службы ее отца мы сделаем небольшую паузу и для полноты информации познакомимся с семьей ее матери.
Со слов Риммы Филипповны ее матушка происходила из старинного поморского рода, с давних пор проживавшего в пригороде Архангельска – Соломбале. На старом архангельском кладбище сохранилась могила ее прадеда, Якова Васильевича Кропотова. Не знаю, до какой глубины Римма Филипповна провела генеалогические изыскания по своей родословной, но по многим признакам в ее роду были не только поморы – среди носителей этой фамилии было много служилых дворян, купцов, мещан. Вполне закономерно, что Римма Филипповна в своих изысканиях обратила внимание на упоминание майора Кропотова на памятнике в честь победы Петра над Шведами. Фамилия ее деда по материнской линии – Стародворский – прямой намек на его происхождение от дворян-«однодворцев». Не стоит забывать о том, что Архангельский край издавна рассматривался российскими царями не только как база военного судостроения и морской торговли, но и как традиционное место ссылки не в меру строптивых подданных. Я хорошо понимаю Римму Филипповну, свято уверовавшую если и не в рабоче-крестьянское, то уже определенно – в глубинно-народное происхождение своих предков. Но уже только один факт, что среди ее предков были «почетные граждане» Архангельска (Римма Филипповна ошибочно пишет: «потомственные мещане») заметно выделял их среди прочих горожан, давая право представителям этой семьи служить офицерами и чиновниками, учиться в высших учебных заведениях. Я умышленно не стал углубляться в анализ родословной жены Филиппа Сергеевича Иванова, ограничившись информацией, предоставленной самой Риммой Филипповной, но фотографии ближайших родственников архангельских «поморов» очень красноречивы и настраивают на разные мысли об их истинном происхождении и национальности…
Увлекательный рассказ о семейном быте предков по материнской линии Риммы Филипповны достоин внимательного прочтения и анализа, но нас, прежде всего, интересуют подробности биографии самого Филиппа Сергеевича.
В беседе Филиппа Сергеевича с военным журналистом Николаем Шестаковым прозвучало: «В сентябре 1918 года вступил в партию большевиков, а затем в этом же году добровольно пошел на службу на Балтийский флот». В конце концов, мы не следователи НКВД, а Филипп Сергеевич не наш подследственный, чтобы подлавливать его на противоречивых показаниях, тем не менее, год вступления в партию, и год начала действительной воинской службы – это серьезно. Быть может, мы не знаем всей специфики учета похождения службы в 20-е годы, и вольнонаемная служба на вспомогательных судах флота, в связи военным периодом, засчитывалась в срок действительной военной службы? Что касается партийного стажа, то из анализа последующих событий в жизни адмирала, следует считать, что в сентябре 1918 года он стал кандидатом в члены ВКП(б)».
Возвращаемся к послужному списку Филиппа Сергеевича: «После окончания курсов в течение четырех лет находился на партийной работе: сначала в морском отделе Политуправления РККА, затем – в политотделе Северной военной флотилии…». Реальные сроки «службы» Филиппа Сергеевича в Морском отделе Политуправления РККА мы уже без труда вычислили – они не превышали двух месяцев. Теперь по службе Филиппа Сергеевича в Архангельске.
По информации Риммы Филипповны ее отец являлся начальником политотдела УБЕКО – Управления безопасности кораблевождения Северного моря. Эта информация вызывает некоторое сомнение, по крайней мере, документально подтверждается лишь должность начальника сектора пропаганды и агитации политотдела. В то «шальное» время явление, когда на должности ответственных политработников назначали бывших малограмотных матросов-коммунистов – было типичным явлением. Интересно, на какой должности юный коммунист Иванов «отметился» в течение двух месяцев в политуправлении РККА? Не иначе как инспектором политуправления? Судя по всему, перед Филиппом Сергеевичем открывалась широчайшая перспектива карьеры политработника. Показателем высокой идейности батальонного комиссара (смотри нашивки на рукавах кителя на фотографии 1924 года. – Б.Н.) Филиппа Иванова стала в 1924 году смена фамилии на Октябрьский.
Тихий провинциальный Архангельск, разоренный и несколько пришибленный вихрями гражданской войны. Совсем рядом уже получившие печальную известность «Соловки». Но и Архангельск в те годы активно использовался как место ссылки лиц, не принявших советскую власть фракционеров различного рода и штрафников. Посмотрите на фотографию, запечатлевшую работников политотдела Управления Безопасности кораблевождения Северного моря. В центре сидит мужчина, всем своим видом напоминающий провинциального сутенера, или администратора гей-клуба. Эти усики, жидкая бородка, эти сложенные на коленях холеные руки… Да и форма на нем смотрится как на актере провинциального самодеятельного театра. Посмотрите на его обувь. Лакированные штиблеты в виде калошек с ремешком по щиколотке. Он подтянул брючины, выставив свою модельную обувь напоказ, чтобы мы ее оценили. И мы вполне оценили и столь элегантную обувь и ее хозяина. Судя по внешним признакам и почетному месту на фотографии – это столичный «визитер» из Главного политуправления. Нашивки на рукавах его кителя соответствуют полковому комиссару.
Начальник политотдела в светлом хлопчатобумажном кителе сидит от него по правую руку. Это тоже – элемент ритуала. По правую руку начальника сидит его заместитель. У начальника на рукавах нашивки старшего батальонного комиссара, у заместителя – батальонного комиссара. Крайний слева – развалился по-домашнему на стуле, навалившись на фортепиано и подперев рукой щеку, ну, прямо, «Сократ» с внешностью боцмана портового угольного буксира. Крайний справа сидит, откинувшись на спинку стула, молодой мужчина в бушлате. На лице его читается значительность и глубокая озабоченность. Он единственный из всех присутствующих смотрит в сторону от объектива фотоаппарата, подчеркивая этим, что вынужден был ради фотографирования оторваться от столь важного дела, что не посчитал даже возможным снять бушлат. Люди, стоящие во втором ряду: это рядовые исполнители: заведующий канцелярией, заведующий секретной частью, представитель особого отдела, командир разъездного катера, комендант, секретарь-машинистка, водитель автомашины. Кстати, стоит обратить особое внимание на секретаря-машинистку – вот и Филипп Сергеевич, похоже, обратил на нее пристальное внимание.
Теперь смотрим на групповую фотографию, сделанную в том же 1924 году по случаю захода в Архангельск учебных кораблей «Аврора» и «Комсомол», походу которых придавалось чуть ли не эпохальное значение...
Чуть возвышаясь на палубном помосте, стоят советские и партийные руководители края. В центре снимка начальник ВМУЗов В.М. Орлов, возглавлявший поход учебных кораблей. Кстати, посмотрите, сколько в задних рядах, позирующих на фотографии типичных «шариковых», и насколько благородно смотрится В.Н. Чичагов. Он с нашивками, соответствующими вице-адмиралу, четвертый слева. Крайний слева – Филипп Сергеевич Иванов, еще не ставший Октябрьским. Он нервно поправляет галстук, сосредоточенно смотрит в глазок объектива. Этот молодой человек хорошо знает «свое» место в присутствии руководителей высокого ранга. Видимо, способность перевоплощаться в зависимости от ситуации присуща с молодости Филиппу Сергеевичу. В этой связи любопытно упоминание Риммы Филипповны о том, что, служа в Архангельске, Филипп Сергеевич принимал участие в постановке небольших пьес в драмкружке клуба «Спартак». Похоже, до конца не реализованный талант актера проявлялся у Филиппа Сергеевича всю жизнь.
В декабре 1924 года Филипп Иванов сменил фамилию. Свое решение он пояснил так: «Я решил, родившись в октябре 1899 года, снова рожденный октябрем 1917 года, сменить фамилию Иванова на Октябрьского…». Вспоминая об этом периоде, Римма Филипповна именует отца «руководителем политотдела». Судя по скромному месту на коллективной фотографии, Филипп Сергеевич не был даже в числе заместителей начальника политотдела. Из воспоминаний Риммы Филипповны: «Служа в окружении грамотнейших моряков-навигаторов – бывших офицеров российского флота, Филипп Сергеевич осознал острую необходимость продолжить свое образование не в политической академии, куда его вела проторенная дорожка, а в стенах Военно-морского училища».
Очень сомневаясь в столь радикальной, добровольной смене курса молодого политработника, следует отметить, что решение об обучении в Военно-морском училище флотских политработников среднего звена было вызвано острой потребностью любыми средствами повысить общий и специальный уровень этой категории политических руководителей, которым партия доверила контроль над деятельностью командиров кораблей и частей флота.
Было ли правильным такое решение? Сказать трудно, но терпеть и дальше на мостиках кораблей рядом с грамотными, всесторонне подготовленными командирами амбициозных, агрессивных недоучек – политработников, видимо, всем окружающим стало невмоготу. Именно представители этой первой волны флотских политических «образованцев» – командиров-комиссаров, через несколько лет сосредоточат в своих руках командные и политические функции во флотских частях и на кораблях.
Что же касается «параллельных» классов при ВМУ им. Фрунзе, на которых предстояло обучаться Филиппу Сергеевичу. Так в 1925 году Филипп Сергеевич становится слушателем «параллельных» классов при ВМУ им. Фрунзе. В те годы он был не одинок в своем выборе. При первичном анализе несколько удивляло количество политработников солидного уровня среди слушателей этих групп. Это явление объяснилось очень просто – нахождение на борту боевых кораблей малограмотных, амбициозных комиссаров, пытавшихся не только контролировать, но и зачастую руководить деятельностью командиров, вызывало закономерное возмущения командиров и недоумение команд кораблей. Для преодоления этой непростой проблемы, было два пути: воспитание командиров-коммунистов, либо подготовка командиров из числа наиболее достойных комиссаров.
Читателю будет небезынтересно узнать, что «параллельные» классы при ВМУ 20-30-х годов принципиально отличались от тех же «гардемаринских» классов периода 1-й Мировой войны. В первом случае, в условиях казарменного положения, по насыщенной занятиями ускоренной программе обучались выпускники или старшекурсники высших учебных заведений России, стремящиеся стать офицерами флота, во втором же случае – судорожно пытались «образовать» классово-близких великовозрастных недоучек, экстренно готовящихся на замещение должностей старых офицеров флота, усиленно «выдавливаемых» со службы. Я далек от мысли, что слушатели при обучении на «параллельных» классах были лишены возможности получать основательные знания и достаточную практику по военно-морскому делу. Было бы только желание…
У тех, кто в силу разных причин будет знакомиться с моими воспоминаниями, при чтении этого раздела, наверняка, возникнет вопрос, с какой это стати, автор, взявшийся описывать свою жизнь и службу, вдруг, так основательно взялся описывать и оценивать жизнь и деятельность своего однокашника по «параллельным» классам, при том, что, не считая трех лет совместной учебы, никогда более ни в службе, ни в жизни с ним никогда напрямую не пересекался? Можете считать это авторской «блажью» – неким преклонением перед памятью бывшего сокурсника, достигшего высших должностей во флотской иерархии. Можно рассматривать обращение к отдельным этапам службы адмирала Филиппа Октябрьского как средство «высветить» специфику службы и взаимоотношений руководящих офицеров флота в период с конца 20-х до начала 60-х годов, на том служебном уровне, которого самому автору воспоминаний, по разным причинам достигнуть не удалось… Хотя, чего там греха таить, была и гаденькая мыслишка – на фоне заметной фигуры своего однокашника отразиться малым лучиком от его яркой своим порочным сиянием адмиральской карьеры.
Завершая раздел воспоминаний, посвященный периоду обучения на «параллельных» классах, самое время обратить внимание читателя на тот факт, что накануне выпуска все слушатели, ранее имевшие знаки различия, присвоенные им как политработникам разных служебных категорий, были переаттестованы в соответствовавшие каждому из них звания строевых командиров Военно-морского флота. Так, и Филиппу Октябрьскому, направленному на учебу в звании батальонного комиссара, после переаттестации было присвоено звание капитана 3 ранга. Во все времена, это немалое для флотского офицера звание, соответствовало должностным категориям: командиров кораблей 3 ранга, больших тральщиков, военных транспортов, старших помощников командиров кораблей 2-го ранга, эскадренных миноносцев, строевых помощников командиров крейсеров… И согласие командовать крошечным торпедным катером, на котором Октябрьский был единственным командиром (с шестью подчиненными, старшими из которых были моторист и боцман), характеризовало Филиппа Сергеевича как человека, способного объективно оценить ситуацию, и не позволять себе легкомысленных поступков. Был в этом и особый расчет: сделать карьеру не за счет, явно на тот момент отсутствовавших, командных и морских качеств, а, исключительно за счет работоспособности и явно выдающихся организаторских способностей. В дальнейшем к этим качествам добавятся, нет, не специальные и морские знания, а отчаянный карьеризм, замешанный на поразительной беспринципности.
По послужному списку Филиппа Сергеевича проанализируем прохождение им службы во второй половине 30-х годов. Многое настораживает, а содержание отдельных записей в личном деле удивляет. Если принять на веру, что приказ Наркома ВМФ о вступлении в должность командующего Амурской флотилии комбрига Октябрьского состоялся в феврале 1938 года, то приходится признать, что и отстранение от должности флагмана 1 ранга Кадацкого-Руднева, и арест его ближайших помощников происходил уже в присутствии Филиппа Сергеевича Октябрьского. Если же допустить, что назначение Октябрьского на должность командующего Амурской флотилии состоялось сразу же после ареста Кадацкого-Руднева, то придется смириться с тем, что до конца марта, пока не был оглашен приговор суда, на должности командующего продолжал числиться флагман 1-го ранга Кадацкий-Руднев. Работники отделов кадров флотского уровня подобных нарушений не должны были допустить. А ведь здесь значение каждой даты исключительно важно. Казалось бы, месяц вперед, месяц назад, – нашел к чему придраться…
Для объективного суждения по конкретной ситуации даже несколько суток имеют большое значение. В феврале Наркомом ВМФ еще был Петр Александрович Смирнов, с 8 сентября – наркомом стал Михаил Фриновский, а в период с 30-го мая по 8 сентября обязанности наркома исполнял первый заместитель Наркома – Петр Смирнов-Светловский. По многим признакам, продвижению Октябрьского на должность командующего флотилией способствовал именно Смирнов-Светловский, и в последующем Филиппу Сергеевичу очень уж не хотелось «засвечивать» своего давнего благодетеля, ставшего вдруг «врагом народа». Это только потом, когда все три «фигуранта» из нашего «наркомовского» списка будут причислены к врагам народа, станет одинаково опасно упоминать их имена… В те года как приговор звучало: «ставленник и назначенец Троцкого…», а в случае с Филиппом Октябрьским прозвучало бы: «назначенец врага народа Смирнова-Светловского».
От эмоций и предположений переходим к фактам. В феврале 1938 года Филиппу Сергеевичу было присвоено звание флагмана 2 ранга, что еще в большей степени подтверждает факт назначения Октябрьского на должность командующего флотилией именно в этом месяце…
Вы думаете что-либо изменилось на Амурской флотилии в плане арестов после назначения ее командующим Филиппа Октябрьского? Обратимся к документам. В мае-июне были арестованы командир дивизиона мониторов М.П. Антонов, начальник политуправления бригады мониторов полковой комиссар Строкин. 4 августа арестовали капитан-лейтенантов Н.Д. Сергеева, Н.Н. Логинова, А.М. Гущина и многих других.
Последние аресты были связаны с прибытием на Тихоокеанский флот и Амурскую флотилию нового Наркома ВМФ М.П. Фриновского и начальника Главного политуправления РККА Льва Мехлиса. Благодаря столь активным действиям органов НКВД, на Амурской флотилии стал ощущаться явный недостаток квалифицированных кадров. Причем, речь уже шла не только о командном составе: на одном из мониторов было арестовано 8 человек сверхсрочников и военнослужащих срочной службы. Аресты многих младших офицеров и сверхрочников парализовали боевую деятельность отдельных кораблей. Это стрелковый батальон на строевую подготовку может вывести старшина сверхсрочной службы, а управлять монитором на такой реке как Амур, не всегда и помощнику командира можно доверить… Какова же реакция на ситуацию командующего флотилией?
Как уже говорилось, на должность командующего Филипп Сергеевич был назначен Наркомом Петром Александровичем Смирновым. Заступивший Нарком Михаил Фриновский совместно с начальником главного политуправления РККА Львом Михайловичем Мехлисом деятельность Октябрьского проинспектировали и, судя по всему, одобрили. Успехами в боевой подготовке при таком дефиците опытных кадров в бригадах и отрядах флотилии Филипп Сергеевич вряд ли мог похвастаться. Чем же мог так очаровать этих двух кровожадных евреев флагман 2 ранга Октябрьский? Правильно, – только тем, что настойчиво и успешно выполнял их указания по выявлению и искоренению врагов народа на флотилии. Быть может, у вас какие-то другие соображения на этот счет?
Как же комментирует в своих воспоминаниях подобную обстановку на флотилии дочь Филиппа Сергеевича – Римма Филипповна? «…На памяти у меня один странный разговор, состоявшийся в нашей семье. Отец пришел хмурый со службы, чем-то расстроенный. На мамин вопрошающий взгляд ответил раздраженно:
– Я ему сказал: что же ты делаешь? Мне скоро не с кем будет работать. Знаешь, что он мне ответил? «Погоди, погоди, скоро и до тебя доберемся».
– И что же ты? – спросила мама.
– Говорю: руки коротки.
Этот короткий диалог запал в детскую память, видимо, в связи с названной в разговоре фамилией Кротова – начальника Особого отдела флотилии. Эта фамилия наводила страх…»
Любопытные воспоминания. Чем же объясняется такая смелость Филиппа Сергеевича в разговоре с начальником Особого отдела флотилии? Да только тем, что Филипп Сергеевич хорошо представлял уровень тех, кто стоял за его спиной, кто, сохранив его на прежней должности, решительно назначил на более высокую и ответственную должность.
По свидетельству Николая Герасимовича Кузнецова, в то время командующего ТОФ, в начале апреля 1938 года во Владивосток приехал глава недавно образованного Наркомата ВМФ бывший начальник Политуправления РККА Петр Александрович Смирнов. Прямо с перрона вокзала Смирнов заявил Кузнецову: «Я приехал навести у вас порядок и почистить флот от врагов народа».
О «плодотворной» деятельности Смирнова в ходе этого приезда мы уже вели речь. Для нас важен лишь тот факт, что Филипп Сергеевич Октябрьский, назначенный командующим Амурской флотилии, – ставленник, или если вам будет угодно, – «назначенец» наркома ВМФ Петра Смирнова. Наверняка, назначая его на эту ответственную и вполне независимую от командующего ТОФ должность (флотилии в тот период напрямую подчинялись Наркомату ВМФ), Смирнов придал Октябрьскому особые полномочия и права по наведению «порядка» на флотилии, что и давало Филиппу Сергеевичу основание сдерживать неуемную прыть того же особиста Кротова.
При этом стоит обратить внимание и на то, что в разговоре Октябрьского с Кротовым обнаруживается не столько желание защитить своих непосредственных подчиненных от явного произвола, сколько сохранить штат полезных для дела сотрудников. А это, как говорят в Одессе, «…две большие разницы».
Объективности ради, следует признать, что Филипп Сергеевич делал попытки вывести из-под удара отдельных офицеров. Обратимся к воспоминаниям Ивана Зарубы. Иван Александрович очень точно передает ситуацию, сложившуюся на флотилии в период репрессий: «В конце 1937 года, 12 ноября меня вызвали в штаб сдать должность. Значит, дела мои плохи. Я сдал за два часа. Лялько у меня принял. Я ушел домой, и вдруг звонит Октябрьский. Я удивился, в чем дело?
Он говорит: «Я ничего не могу сделать. Все делается без меня. Я дам совет: получите все ваши деньги и уезжайте. Никаких вопросов не задавайте. На следующий день я уехал, а вещи попросил продать соседа».
Остается уточнить, что Заруба ошибочно датирует события 1937 годом, вместо 1938-го, так как Октябрьский принял дела командующего флотилией не ранее марта 1938 года. Что же касается самого эпизода с Зарубой, то Филипп Сергеевич, выводя его из-под удара, ничем особенно не рисковал, исполняя приказание штаба флота о представлении капитан-лейтенанта Ивана Зарубы к демобилизации. Нас ждет еще не один эпизод общения с Иваном Зарубой, поэтому мы с ним надолго не расстаемся. Очередная встреча с Иваном Зарубой, ставшим к тому времени капитаном 2 ранга, произойдет 11-го ноября 1941 года. Именно в этот день крейсер «Червона Украина», которым он командовал, благодаря странному упрямству командующего флотом Октябрьского, был буквально «подставлен» под удар немецкой авиации и утоплен в Южной бухте рядом с Графской пристанью. …Не особенно дорожил Филипп Сергеевич свидетелями своей «плодотворной» деятельности на Амуре… Еще через 8 месяцев, в июле 1942 года, наш «заботливый» Филипп Сергеевич, убывая с Херсонесского аэродрома на Кавказ, бросит своего сослуживца по Амуру в числе многих тысяч, обрекая всех на смерь и плен. По обоим упомянутым эпизодам, в которых Ивану Зарубе пришлось фигурировать и как участнику и как невольному свидетелю, нам предстоит в свое время уточнить многочисленные детали.
Возвращаясь к событиям 1938-1939 годов, приведем выдержку из воспоминаний очевидца: «Но этому «набору» (имеется в виду группа, арестованная в августе 1938 года. – Б.Н.) повезло: все они в начале 1939 года были выпущены на свободу и уехали с базы флотилии к новым местам службы на западе и на других флотах. В то время мы, конечно, были рады тому, что справедливость восторжествовала, но не могли понять, что происходит. Только теперь, десятилетия спустя, что было тайным, становится явным. В конце 1938 года, когда еще продолжалось следствие над арестованными «последнего набора», нарком внутренних дел Ежов и Фриновский были сняты с занимаемых должностей и арестованы. Ежова сменил Берия…».
Действительно, процесс репрессий завершал свой очередной кровавый цикл. 30 июня 1938 года Смирнов Петр Александрович был арестован как участник военно-фашистского заговора. Расстрелян он был 22 февраля 1939 года.
26 марта 1939 года арестован Смирнов-Светловский Петр Иванович, занимавший при двух наркомах должность первого заместителя. Расстрелян 6 марта 1940 года.
6 апреля 1939 года арестован по обвинению в «…организации троцкистско-фашистского заговора в НКВД» Фриновский Михаил Петрович. Расстрелян 4 февраля 1940 года.
Казалось бы, и некоторым назначенцам последних наркомов могло непоздоровиться?
Я специально выписал даты арестов двух наркомов и их первого заместителя, чтобы не было сомнений в обстановке очередного назначения Филиппа Сергеевича Октябрьского теперь уже на очередную должность – командующего Черноморским флотом.
Обратимся к уже неоднократно цитированному «первоисточнику» – воспоминаниям Риммы Филипповны Октябрьской: «В начале марта 1939 года в Москву с Дальнего Востока отправился специальный поезд с делегатами 18-го съезда партии. В числе делегатов был и мой отец. Мы уезжали всей семьей. Родители решили совместить поездку на съезд с очередным отпуском. Но мог ли военный человек планировать свою жизнь?
Все вышло совсем иначе. Съезд закончился, папа приехал в Ленинград, где мы его ждали, и сообщил о полном изменении планов. Отпуска не будет, он назначен командующим Черноморским флотом, и мы сейчас же едем в Севастополь…».
Детская память очень цепкая: сказано весна, значит – весна, сказано март, значит – март. Очевидно, что в кулуарах съезда высшим военно-политическим руководством страны было принято решение о назначении флагмана 2 ранга Октябрьского командующим Черноморским флотом. Мог ли как-то повлиять на это назначение Николай Герасимович Кузнецов? Не мог, потому, как решение о его назначении заместителем Наркома ВМФ было принято в процессе того же съезда и озвучено на совещании, которое собрал Врио Наркома ВМФ флагман 2 ранга Смирнов Петр Александрович. С ходом этого совещания мы уже знакомы по воспоминаниям Николая Герасимовича Кузнецова. Зачем же тогда годами писать в биографиях и в различных справках, что назначение Октябрьского на Черноморский флот состоялось в августе 1939 года?
Да потому, что уже 26 марта 1939 года был арестован флагман 2 ранга Смирнов-Светловский, который первым предложил назначить Филиппа Сергеевича командующим… Тихоокеанским флотом. Да, я не ошибся, именно – Тихоокеанским. Но вот тут уже, что называется, «удила закусил» Кузнецов, в присутствии которого обсуждалась кандидатура Октябрьского, и было принято компромиссное решение: Октябрьский назначается командующим Черноморским флотом, а флагман 2 ранга Иван Юмашев, до этого командовавший флотом, направляется из Севастополя во Владивосток, командовать Тихоокеанским флотом. С учетом того, что с Юмашевым нам предстоит встретиться только в 1947 году, когда он сменит на посту Главкома ВМС Кузнецова, имеет смысл кое-что о нем узнать.
Наш нездоровый интерес вызван, прежде всего, тем, что при неожиданной смене начальников, невольно возникают разные вопросы. Прежде всего, чем была вызвана эта замена? На этот вопрос, несколько невнятно, но мы получили ответ. Вопрос второй, равноценная ли это была замена? Для ответа на него следует знать человека, кому на смену пришел Филипп Сергеевич Октябрьский. И только, выполнив это условие, имеет смысл вести речь о том, что потерял или что приобрел флот и Севастополь от этой замены.
И так, что за человек был бывший командующий Черноморским флотом Иван Степанович Юмашев? Чтобы не спугнуть боязливого читателя, я не стану знакомить с биографией Ивана Юмашева с момента его рождения. В нашем случае уместно начать с начала его командной карьеры, которая привела его на должность командующего флотом. Без фантазий, только факты: 1924 году в должности старшего артиллериста служил на сторожевом корабле «Воровский», на котором участвовал в межфлотском переходе – Архангельск – Владивосток. Так вот, непосредственным начальником «военмора» Юмашева являлся старший помощник командира «Воровского» Смирнов Петр Александрович. Если же учесть и тот факт, что в период гражданской войны оба они служили матросами на кораблях в Кронштадте, затем воевали в составе Волжской военной флотилии, то очень велика вероятность их общения в процессе дальнейшей службы. Вот они хитросплетения флотских судеб – безотказный служака, отличный моряк, прошедший все основные ступени флотской службы (в отличие от Филиппа Сергеевича Октябрьского), а в клубок интриг все-таки попал.
Филиппу Сергеевичу впоследствии очень уж не хотелось, чтобы оба последних его назначения как-то ассоциировались с именем «врага народа» Смирнова-Светловского. Но это была только одна из причин последующей подтасовки дат назначений на должности и сроков передачи дел.
При фактическом положении дел получалось, что Октябрьский не пробыл в должности командующего Амурской флотилией и календарного года. Когда же дата назначения на должность командующего Амурской флотилией плавно сместилась с апреля на февраль, а дата принятия дел командующего Черноморским флотом так же плавно переместилась с апреля на август – здесь уже все в соответствии со стандартами кадровой политики. Ведь не бросился же Филипп Сергеевич, прямо со съезда в Хабаровск, сдавать дела по должности командующего флотилией своему преемнику – капитану 1 ранга Арсению Головко, и не спешил он в штаб Черноморского флота принимать дела у флагмана 2 ранга Юмашева, убывавшего командовать Тихоокеанским флотом. А времена то были ох, какие суровые – спешить явно не следовало.
Не успели разъехаться делегаты 18-го съезда, как 26 марта был арестован Смирнов-Светловский, а 6 апреля был арестован Нарком ВМФ Фриновский. Послужной список офицера, даже с учетом помарок, затушевок, писарских ошибок – это документ серьезный. И по нему выясняется, что отпусков за 1938-1939 годы флагмана 2 ранга Октябрьского Нарком ВМФ не лишал, и два «отпускных» весенних месяца 1939 года вполне вписываются в выверенные до мелочей поступки Филиппа Сергеевича.
Кузнецов по натуре был не злопамятный, но очень впечатлительный и эмоциональный человек. А повод для смертельной обиды на Филиппа Октябрьского у него был, и не у него одного. Нам трудно будет объективно оценить дальнейшие взаимоотношения Филиппа Сергеевича Октябрьского с Николаем Герасимовичем Кузнецовым и Сергеем Георгиевичем Горшковым, если мы не познакомимся с некоторыми подробностями гибели эскадренного миноносца «Решительный». Но для этого нам придется вернуться на Дальний Восток – в Хабаровск и Владивосток осени 1938 года.
8 ноября 1938 года в Татарском проливе недалеко от Советской гавани погиб в шторм эсминец «Решительный». Казалось, какое отношение к этому событию имел Октябрьский, который находился в Хабаровске, командуя Амурской флотилией? Дело в том, что по приказанию наркома ВМФ Михаила Фриновского, флагман 2 ранга Филипп Октябрьский возглавил комиссию по расследованию катастрофы с эсминцем.
Теперь по сути дела. Осенью 1938 г. руководство флота приняло решение перевести строившиеся в Комсомольске-на-Амуре лидер «Орджоникидзе» и эсминец проекта «7» «Решительный» во Владивосток, где они должны были достраиваться на «Дальзаводе».
Эсминец, как говорилось выше, погиб 8 ноября. А уже 17 ноября была создана особая комиссия по расследованию причин его гибели. Председателем комиссии был назначен командующий Амурской флотилией флагман 2 ранга Октябрьский.
С 17 по 24 ноября комиссия осмотрела место катастрофы, ознакомилась с документами в штабе Тихоокеанского флота, опросила лиц, имевших отношение к делу, и 24 ноября отправила докладную записку в Москву наркому ВМФ командарму 1-го ранга М.П. Фриновскому.
Далее я, дабы не быть обвиненным в предвзятости в столь деликатном деле, приведу текст записки без купюр.
«По имеющимся предварительным данным о предполагаемом переводе из Комсомольска во Владивосток двух кораблей «Серго Орджоникидзе» и «Решительный», Военсовет Тихоокеанского флота 13 сентября с.г. [1938 г.] приказом № 0082 назначил отряд по переводу кораблей во главе с командиром 7 морской бригады капитаном 3 ранга Горшковым и военкомом отряда старшим политруком Мещеряковым. Тем же приказом был объявлен план перевода кораблей, предусматривающий одновременный перевод обоих кораблей по двум вариантам: перевод кораблей своим ходом, или же перевод последних под буксирами с соответствующим обеспечением в обоих случаях: в случае перевода кораблей под буксирами, при следовании последних от Де-Кастри до Владивостока буксирующими средствами были помечены: ледокол «Казак Хабаров» для эсминца, а буксир «Посьет» для лидера. Этим же планом предусматривался заход отряда в Совгавань для осмотра механизмов переводимых кораблей. Связь на переходе должна была быть обеспечена разработанным в июне месяце с. г. планом отдела связи Тихоокеанского флота. Каких-либо планов политического обеспечения перевода кораблей для военкома отряда разработано не было.
26 сентября с.г., получив Вашу телеграмму № 557 с решением правительства о переводе кораблей и с Вашим требованием о необходимости обратить серьезное внимание на подготовку кораблей к морскому переходу, на организацию связи, организованность и бдительность всего личного состава при выполнении ответственного задания правительства, Военсовет Тихоокеанского флота никаких изменений в ранее утвержденный план перевода кораблей не вносил, никаких дополнительных указаний Горшкову, имевшему у себя этот план, не дал, работникам штаба флота никаких задач по корректировке плана не поставил, и этот план действовал до прибытия кораблей 9 октября с.г. в Совгавань.
Несмотря на телеграфное приказание Вашего заместителя флагмана флота 2 ранга т. Смирнова от 1 октября с г. № 578, запрещающего задерживать корабли в Совгавани для приведения в порядок механизмов с целью следования кораблей во Владивосток своим ходом, Военсовет Тихоокеанского флота категорически не запретил Горшкову приводить в порядок механизмы переводимых кораблей, а наоборот, 6 октября с.г. запрашивает Горшкова, «какое время нужно для того, чтобы корабли могли идти во Владивосток своим ходом?», и 8 октября с.г. дает указание коменданту СГУР-8 обеспечить стоянку кораблей у завода Совгавани.
Об игнорировании Военсоветом Тихоокеанского флота приказания Вашего заместителя, а также о задержке кораблей в Совгавани по причине приведения в порядок механизмов на последних, и в связи с выбором буксирующих кораблей, – нами установлены следующие факты:
а) 9 октября с.г. Военсовет намечает ориентировочный срок выхода кораблей из Совгавани 20 октября 1938 года и требует от Горшкова план его работы;
б) 10 октября с.г. Горшков доносит Военсовету о том, что по одной машине будет готово: на лидере к 15 октября 1938 г. и на эсминце к 18 октября 1938 г.; что «вторые машины сомнительны, завод в помощи отказал»;
в) 11 октября с.г. Военсовет предлагает Горшкову «приготовиться к выходу на 18 октября 1938 г.» и одновременно штафлот Тихоокеанского флота доносит в Главморштаб о выходе кораблей ориентировочно 15–18 октября с.г.;
г) 18 октября с.г. Горшков донес комфлотом о том, что по одной турбине на обоих кораблях окончен монтаж и идут испытания. В это же время Военсовет принял решение о переводе кораблей из Совгавани двумя эшелонами. И 22 октября 1938 г. лидер под руководством Горшкова был выведен из Совгавани.
После получения Вашей телеграммы от 23 октября 1938 г. № 0026, с категорическим запрещением приводить в порядок механизмы на кораблях, комфлота, через начштаба, 23 октября 1938 г. ограничился передачей обезличенного распоряжения на имя коменданта СГУР (майора В.Н. Моложаева) следующего содержания: «Комфлот запретил всякого рода испытания машин эсминце до прибытия Владивосток. Проследите исполнение», не дав прямого указания оставшемуся в Совгавани на эсминце капитану 2 ранга т. Капустину и строителям.
25 октября 1938 г. во время личного доклада Горшкова командующему флотом т. Кузнецову о приводе лидера во Владивосток, Горшков вновь докладывал т. Кузнецову о целесообразности испытания механизмов на эсминце, против чего Кузнецов не возражал, и молчаливо соглашался с Горшковым, на основе чего последний, то есть Горшков, потребовал от Капустина доклада о ходе проворота турбин на эсминце.
В связи с таким, на первый взгляд непонятным, а по существу преступным отношением комфлота к выполнению Ваших и Вашего заместителя прямых и четких приказаний, 28 октября 1938 г. комендант СГУР запрашивает комфлотом следующее: «Вами запрещены испытания машин на эсминце. Комбриг требует доклада проворота турбин, на имя строителей распоряжений нет».
Ни комфлот, ни Военный совет на этот запрос коменданта СГУР не ответили и никаких указаний последнему не дали. Горшков же, узнав о том, что работа по опробованию машин на эсминце прекращена, самовольно и без ведома комфлота приказал Капустину продолжать производство испытания машин на эсминце.
Таким образом, мы констатируем, с чем согласен и Военсовет, о том, что Военсовет Тихоокеанского флота Ваших и Вашего заместителя прямых указаний и категорических запрещений об испытании механизмов на кораблях не выполнял и их игнорировал, что, несомненно, имело отражение на своевременном выводе кораблей, в особенности эсминца «Решительный» из Совгавани. Мы считаем, что у комфлота, до последних дней вывода эсминца из Совгавани, была тенденция на осуществление возможности привода эсминца во Владивосток своим ходом.
15 октября начальник Главморштаба Галлер в адрес штафлота телеграммой № 632 снова подтверждает Ваше приказание о скорейшей выводке кораблей из Совгавани с расчетом использования благоприятной погоды.
Однако в связи с отсутствием твердого плана перевода кораблей и это приказание не выполняется. Подтверждением этому может служить то обстоятельство, что Военсоветом еще не было выделено определенных кораблей в качестве буксировщиков. Так, например, наштафлот 12 октября сообщает Горшкову, что для буксировки в Совгавань направляются «Партизан» и «Полярный».
Горшков 18 октября, в свою очередь, доносит комфлоту о подготовке к буксировке «Кулу» и вторым буксиром просит разрешить использовать минный заградитель «Астрахань», на что получает отказ за непригодностью «Астрахани».
17 октября Военсоветом неожиданно принимается решение выводить корабли по одному, о чем даются указания Горшкову с предложением выводить лидер с помощью «Кулу» и одного тральщика, а для эсминца, в отмену прежних буксиров, намечается уже «Казак Хабаров».
Военсовет объясняет, что решение о раздельном выводе кораблей было основано на меньшем риске. 22 октября лидер на буксире «Кулу» был выведен из Совгавани и доставлен во Владивосток.
Несмотря на то что, казалось бы, после перевода лидера можно было твердо определить и сроки, и наметить корабли для буксировки эсминца, этого не делается и на всем протяжении подготовки к переводу эсминца продолжается возмутительная свистопляска с подбором буксирующих кораблей и сроков готовности к выходу.
26 октября комендант СГУРа доносит комфлоту, что в Совгавани находится гидрографическое судно «Океан», и запрашивает о возможности отправки с ним «Решительного».
Военсовет, приняв решение, что переводом «Решительного» также будет руководить Горшков, прибывший к этому времени во Владивосток с лидером, запрещает отправку эсминца до возвращения в Совгавань Горшкова, но не дает никаких указаний об использовании «Океана».
28 октября комендант СГУРа снова запрашивает комфлота, когда и каким буксиром будет отправлен «Решительный», на что получает ответ Военсовета, что 2 ноября в Совгавань прибудет Горшков, который будет руководить буксировкой.
В отношении же буксиров опять-таки неопределенно указывается, что будут буксировать гидрографические суда «Охотск» или «Океан».
Эта неразбериха с буксирующими кораблями, помимо отсутствия у Военсовета твердого плана перевода «Решительного», объясняется еще тем, что перевод не рассматривался как целевая задача, а совмещался, или, вернее, был подчинен, другим перевозкам Тихоокеанского флота. Отсюда и сроки перевода не были установлены, и когда начальник Главморштаба Галлер телеграммой № 072 от 1 ноября запросил о сроке перевода эсминца, заместитель комфлота Арапов донес, что «Решительный» будет отправлен ориентировочно 7 или 8 ноября.
Из предыдущего изложения видно, что даже для такого «ориентировочного» ответа у Арапова оснований не было.
Это подтверждается теми безобразиями в части подбора буксиров, которые имели место и после определения сроков выхода по запросу Главморштаба. Отсутствие плана и твердого руководства со стороны Военсовета широко используется Горшковым, который берет инициативу в свои руки и, по существу, самостоятельно решает вопросы и плана, и срока буксировки. Так, телеграммой от 2 ноября Горшков, сообщая комфлоту о том, что «Охотск» задерживается под выгрузкой, выдвигает предложение выводить эсминец буксиром «Самоед» и назначает срок выхода 3 ноября, на что получает разрешение комфлота. При этом ни в телеграмме Горшкова, ни в телеграмме комфлота нет никаких указаний о средствах обеспечения перехода.
Как оказалось в последующем, «Самоед» не был готов к буксировке, в связи с чем Горшков, опять-таки сам, переносит выход на 12 часов 4 ноября, о чем доносит комфлоту, и здесь же просит выделить в качестве обеспечения одну подлодку.
В связи с ожидающимся штормом, комфлот 4 ноября запрещает выход Горшкову до особого распоряжения и одновременно доносит в Главморштаб о задержке эсминца в связи со свежей погодой.
Казалось бы, что к этому времени вопрос с буксирующими кораблями разрешен окончательно, что подтверждается телеграммой Горшкова 4 ноября, когда он доносит: «К переходу готов, ожидаю разрешения».
Задержка в переводе уже может быть отнесена исключительно за счет неблагоприятной метеообстановки, что также подтверждается телеграммой наштафлота от 4 ноября, в которой Горшков ориентируется, что «ближайшие три дня ожидается сильный тайфун», и в связи с этим выход запрещается до особого приказания комфлота.
В той же телеграмме, несмотря на донесения Горшкова о готовности к переходу под буксиром «Самоеда», наштафлот снова поднимает вопрос о буксирах и запрашивает Горшкова, чем лучше буксировать, «Самоедом» или «Охотском». На этом факте мы останавливаемся потому, что вместо проверки пригодности буксира установленным порядком, то есть по судовым документам или через бюро регистра, вопрос решается усмотрением Горшкова.
То же и в части метеообстановки вместо того, чтобы, имея прогноз об ожидающемся в ближайшие три дня тайфуне, твердо решить вопрос о запрещении выхода эсминца до 7 ноября, делается другое. На запрос штафлота, чем лучше буксировать, Горшков выдвигает совершенно новый план буксировки одновременно двумя судами, который без всякой проверки и изучения утверждается комфлотом. Одновременно и Горшков, и комендант СГУРа запрашивают, когда выходить, на что комендант СГУРа от начштафлота, а Горшков от комфлота получают разрешение отправлять эсминец 5 ноября, фактически отменяя отданное ими же накануне запрещение и тем самым грубо игнорируя неблагоприятную метеообстановку.
Это особенно важно, имея в виду Ваши неоднократные указания Военсовету Тихоокеанского флота об учете метеообстановки при организации перехода. Разрешение на выход 5 ноября становится еще более непонятным, если учесть, что в этот день комфлоту докладывалась специально по его вызову метеообстановка и снова был подтвержден неблагоприятный прогноз погоды.
Игнорирование метеообстановки имело место и со стороны Горшкова, который в телеграмме от 4 ноября, донося о плане буксировки, одновременно сообщает. «Завел три буксира, штормы не опасны». На это лихачество и зазнайство Горшкова Военсовет никак не реагирует.
В последующие дни, вплоть до выхода миноносца из Совгавани 7 ноября, безобразно-преступное отношение к выполнению важнейшего задания правительства достигает своего предела.
Горшков, донося 4 ноября о готовности к переходу двойной тягой, и получив разрешение на выход 5 ноября, в тот же день, т е. 5 ноября доносит, что: «Распоряжением коменданта СГУР «Самоед» отдает буксир и готовится уйти, «Охотск» без угля и имеет задание в ряде бухт по побережью брать демобилизованных».
На подготовке к буксировке «Охотска» и его готовности следует остановиться особо.
4 ноября в 18 ч 30 мин Горшков донес, что ждет приказания о выходе под буксиром «Охотска» и «Самоеда», в то время как командир «Охотска» в 16 ч 50 мин того же 4 ноября, донося о прибытии в Совгавань, одновременно сообщает, что «имеет угля только 10 тонн, в Совгавани угля нет, дальше работать без щелочения котлов не могу, прошу за счет неприкосновенного запаса угля следовать во Владивосток».
Не менее характерна и вторая телеграмма командира «Охотска» от 5 ноября 00 ч 12 мин в адрес зам. Комфлота: «Комбриг эсминца передал задание Военсовета Тихоокеанского флота буксировать эсминец. Помощник начальника штаба флота предлагает собрать демобилизованных. Угля нет, запросил разрешения расходовать непзапас, ответа нет. При имеемом условии немедленного выхода могу дойти Владивосток. Что выполнять?».
Затем командир «Охотска» в течение всего дня 5 ноября до 20 часов 20 мин трижды доносит в штафлот, что стоит на якоре и ждет разгрузки, и лишь в 20 часов 23 мин доносит, что вышел для буксировки эсминца. Если учесть, что в ночь на 6 ноября Горшков выходил из Совгавани, можно судить, в какой готовности был буксир «Охотск».
Не лучше обстояло дело и со вторым буксиром «Самоед», который, стоя под буксиром, имел в неотапливаемых трюмах демобилизованных красноармейцев, направляемых во Владивосток. Это свидетельствует не только о безответственном отношении Горшкова к порученному заданию правительства, но не в меньшей мере характеризует и стиль руководства, контроль и продуманность действий со стороны Военсовета.
Естественно, что при таком положении с буксирами Горшков, наспех их подготовив и выйдя в ночь на 6 ноября из Совгавани, сразу же по выходе в связи с обрывом одного буксира возвращается, о чем доносит комфлоту.
Комфлот, одобрив возвращение в Совгавань и не требуя никаких объяснений о причинах обрыва буксира, ограничивается лишь запросом Горшкова, удобно ли буксировать двумя судами, а через наштафлота телеграммой 6 ноября запрещает Горшкову выход из Совгавани без его особого приказания.
Горшков, не отвечая, по существу, этого запроса комфлота, своей телеграммой 6 ноября доносит, что отпускает «Самоед» и 7 ноября выходит с одним «Охотском», то есть опять-таки самостоятельно изменяет план буксировки и назначает срок выхода. Не получив ответа на эту телеграмму, Горшков 7 ноября утром пытается выйти из Совгавани, но по семафору задерживается комендантом СГуРа в связи с отсутствием разрешения комфлота.
Комфлота 6 ноября, запретив Горшкову выход, созывает у себя специальное совещание по анализу метеообстановки и, еще раз получив подтверждение о неблагоприятном прогнозе на ближайшие дни, 7 ноября в 9 ч 50 мин передает Горшкову, что 7 и 8 ноября на побережье ожидается неблагоприятная погода. И вновь подтверждает запрещение выхода до особого распоряжения.
Еще до получения этой телеграммы Горшков, после задержания его комендантом при первой попытке выйти, в 8 ч 50 мин того же 7 ноября просит у комфлота разрешения на выход, сообщая о том, что погода благоприятная.
Получив эту телеграмму, комфлот, не считаясь с только что им же переданным Горшкову прогнозом и запрещением выхода, находясь на трибуне, в связи с проходящим в то время парадом, требует снова дать ему метеообстановку, которая и передается ему на трибуну через начштаба.
Несмотря на то, что и на этот раз прогноз дается неблагоприятный, комфлота здесь же на трибуне без участия члена Военсовета (находившегося также на трибуне) отдает распоряжение передать Горшкову разрешение на выход, что и было исполнено.
Надо сказать, что не только это решение было принято комфлотом без участия члена Военсовета. Расследованием установлено, что если при переводе лидера все вопросы решались Военсоветом, то при переводе эсминца член Военсовета корпусной комиссар т. Лаухин никакого участия в решении принципиальных вопросов не принимал, и они решались комфлотом единолично. По мнению комиссии, т. Лаухин самоустранился и не проявил должной заинтересованности в обеспечении выполнения важнейшего задания правительства, а комфлот флагман 2-го ранга Кузнецов, в свою очередь, игнорировал члена Военсовета.
7 ноября 1938 г. в 15.00 эсминец «Решительный» на буксире гидрографического судна «Охотск» вышел из Советской Гавани во Владивосток, не имея никаких кораблей в обеспечении, так как предназначенный в обеспечение ледокол «Казак Хабаров» грузил уголь в Советской Гавани, и не был готов к совместному выходу с караваном, а тральщик № 12 был оставлен в Советской Гавани с целью торопить ледокол «Казак Хабаров» в погрузке угля и выходе в море на присоединение к каравану. Несмотря на явное неблагополучие с обеспечивающими данную операцию кораблями, командир отряда Горшков вышел в море, считая, что обеспечивающие корабли догонят его в море. Впоследствии тральщик № 12 через три часа действительно догнал шедший караван в море, присоединился к нему и продолжал движение в обеспечении, ледокол же «Казак Хабаров» настолько запоздал с выходом, что присоединиться к каравану так и не присоединился, а выйдя в море и попав в шторм, проболтался в море далеко в стороне от терпевшего бедствие гидрографического судна «Охотска» и эсминца «Решительного», не оказав никакой помощи ни тому, ни другому до самой гибели эсминца «Решительного».
Руководитель перехода капитан 3-го ранга Горшков, его помощник капитан 2-го ранга Капустин, оба находились на эсминце «Решительный». С момента выхода гидрографического судна «Охотска» и эсминца «Решительного» и до 4 часов 8 ноября движение каравана шло нормально. Сила ветра и волны была незначительная, до 2–3 баллов остовой четверти, к часу ночи 8 ноября ветер начинает усиливаться и особо заметно начало свежеть, начиная с 4 часов 8 ноября. Ни усиление ветра, особо зюйд-остовой четверти, ни получение сведений о поднятом штормовом сигнале № 9, ни после получения предупреждения от оперативного дежурного штаба Тихоокеанского флота около 2 часов 8 ноября о том, что ожидается сильный шторм, никакого изменения в решении продолжать движение командир отряда Горшков не принимает, ограничиваясь лишь отданным приказанием командиру «Охотска» держаться не ближе 10 миль от берега, а когда шторм усилился до 8-9 баллов, отдал приказание «Охотску» больше повернуть на ветер, то есть влево.
Командир отряда Горшков, имея явно неблагополучный прогноз погоды перед выходом, начиная с 4 ноября, видя усиление ветра зюйд-остовой четверти после 8-9-часового движения в море, получив сведения о штормовом сигнале № 9 и особо получив предупреждение от оперативного дежурного штаба Тихоокеанского флота около 2 часов 8 ноября, что ожидается снежный шторм (Горшкову это предупреждение было передано в 00 ч 50 мин 8 ноября), не принял решения возвращаться в Советскую Гавань, хотя все данные метеообстановки наталкивали на принятие должного решения и к тому была полная возможность и необходимость, а продолжал движение вперед до того момента, пока совершенно стало очевидно, что море настолько разбушевалось, что каравану грозит быть выброшенному на берег, так как «Охотск» руля не слушает, на ветер не идет, и его бортовая волна кладет на 50°. Только с этого момента (около 8 ч 30 мин 8 ноября) у командира отряда Горшкова возникает мысль повернуть на обратный курс.
Попав в столь тяжелое положение, командир гидрографического судна «Охотск» капитан-лейтенант Горбунов испугался, что вверенный ему корабль может волной перевернуть и, не имея возможности идти влево на волну, принял решение сделать поворот на обратный курс через правый борт. При повороте вправо крутой волной, килевой качкой у «Охотска» стал оголяться винт. Вместе с тем, поворотом «Охотск» уменьшил поступательное движение вперед, тогда как эсминец «Решительный» продолжал по инерции движение, чем был ослаблен буксир, который около 9 часов 8 ноября намотался на оголяющийся винт «Охотска». Потеряв ход, гидрографическое судно «Охотск» отдал якорь, задержался на якоре, эсминец «Решительный», продолжая движение по инерции, приблизился своей кормовой частью к форштевню гидрографического судна «Охотска» вплотную, в результате чего получил три подводных пробоины в левый борт (это произошло между 9-10 часами 8 ноября). Дальнейшие удары «Охотска» об эсминец «Решительный» были прекращены путем отклепывания якорного каната на «Охотске», отдачи буксира и пуском одной машины на эсминце «Решительный».
Отойдя от «Охотска» (отнесло волной), а затем, освободившись от буксира, эсминец «Решительный» задержался на отданном якоре, но ввиду большой волны эсминец продержался на одном якоре при подрабатывании малым ходом одной машины не больше двух часов, после чего якорь-цепь лопнула, и эсминец «Решительный», дав ход, лег на курс 90°, пошел в море. В данном случае особо ярко сказалась преступность капитана 3-го ранга Горшкова в отношении наличия якорей. На эсминце «Решительный» было 4 якоря, из которых в критический момент мог быть использованным только один носовой якорь, так как у второго носового якоря была взята якорь-цепь в качестве буксира, а два кормовых якоря были приварены на корме к палубе без заранее заведенных концов.
Наблюдая за происходящим, командир тральщика № 12 лейтенант Ципник несколько раз запрашивал капитана 3-го ранга Горшкова: «Чем могу помочь?», на что получил ответ не подходить к эсминцу. Горшков объясняет это решение боязнью утопить тральщик, а при даче хода эсминцем лейтенант Ципник получил приказание следовать за эсминцем «Решительный», что выполнено не было ввиду большого хода эсминца, который быстро оторвался от тральщика № 12 и скрылся в нашедшей мгле.
Не имея радиосвязи с гидрографическим судном «Охотск», который не знал даже позывных эсминца «Решительного», работая на общей радиоволне на данный день, эсминец «Решительный», продержавшись своим ходом до 16 ч 12 мин, оказался без хода, без якорей, совершенно беспомощным. К тому же рация к этому времени, как левая, так и главная машина, вышла из строя, что лишило возможности эсминцу «Решительный» хотя бы сообщить о своем местонахождении. Тральщик № 12 найти эсминец не мог ввиду большой мглы, большой волны, при наличии одного узла скорости. В результате создавшейся обстановки эсминец «Решительный», дрейфуя со скоростью 3 мили «по воле волн», как выразился руководитель перехода капитан 3-го ранга Горшков, в 18 ч 50 мин 8 ноября 1938 года был выброшен на берег и разбит о каменные гряды. При катастрофе погиб один рабочий завода т. Есауленко. Часть краснофлотцев, командиров и рабочих завода получили ушибы.
Эсминец «Решительный» после катастрофы оказался разломан на три части, имеет разбитой подводную часть, совершенно выведен из строя. Подробности и состояние эсминца изложены в техническом акте и прилагаемых при этом фотоснимках.
Необходимо отметить, что, попав в исключительно тяжелое положение, личный состав эсминца «Решительного», за исключением небольшого числа рабочих завода, проявил достаточную выдержку, дисциплинированность и организованность. Благодаря выдержке, настойчивости и распорядительности капитана 3 ранга Горшкова в самые критические минуты после того, когда эсминец «Решительный», выброшенный на камни, начал разламываться на части от удара волн о корпус корабля, весь личный состав эсминца был спасен и благополучно высажен на берег.
Выводы. Исходя из вышеизложенного, комиссия считает, что основными причинами гибели эсминца «Решительный» являются:
1) Недооценка Военсоветом Тихоокеанского флота правительственного задания о переводе кораблей из Комсомольска во Владивосток и невыполнение Ваших указаний, предупреждающих об особой ответственности при выполнении данного правительственного задания: вести корабли под буксирами, не задерживаться в Советской Гавани для подготовки механизмов кораблей, не упустить период хороших погод.
2) Отсутствие плана перевода кораблей из Советской Гавани во Владивосток, отсутствие всякой организации в подготовке к переводу кораблей, отсутствие всякого политического обеспечения перевода кораблей.
3) Исключительная неорганизованность, бесплановость и бестолковщина в подборе кораблей для буксировки эсминца из Советской Гавани во Владивосток, а также отсутствие достаточно надежных обеспечивающих средств на данный переход.
4) Грубое игнорирование метеообстановки и прогноза погоды при выходе эсминца «Решительный» из Советской Гавани во Владивосток как со стороны Горшкова, так и в особенности со стороны командующего флотом Кузнецова.
5) Отсутствие настоящего конкретного руководства подготовкой, а также переходом эсминца «Решительного» со стороны командующего флотом Кузнецова, самоустранение от руководства члена Военсовета Лаухина и полная бездеятельность штаба флота, его работников и начальника штаба Богденко.
6) Зазнайством, высокомерием «нам все нипочем», а также военно-морской неграмотностью Горшкова, который преступно игнорировал элементарные военно-морские правила крепление буксиров намертво, лишение эсминца якорей, нахождение всех руководителей на эсминце, движение близко к берегу, игнорирование прогнозов состояния погоды.
7) Неудачный корабль-буксировщик «Охотск», не приспособленный для буксировки, не имевший глаголь-гаков, имевший неопытного командира по буксировкам, не получивший никакого инструктажа перед выполнением.
Исходя из указанных причин гибели эсминца «Решительный», считаем прямыми и главными виновниками являются командующий флотом флагман 2 ранга Кузнецов и командир 7-й морбригады капитан 3 ранга Горшков.
Виновны также в гибели эсминца член Военсовета Тихоокеанского флота корпусной комиссар Лаухин и в меньшей степени начальник штаба Тихоокеанского флота капитан 3 ранга Богденко (изложено в настоящих выводах).
Также виновны: командир дивизиона капитан 2 ранга Капустин, выполнявший обязанности помощника командира отряда по переводу кораблей, командир гидрографического судна «Охотск» капитан-лейтенант Горбунов, комиссар «Охотска» старший политрук Лопатников, командир эсминца «Решительный» старший лейтенант Беляев и комиссар эсминца «Решительный» Отрубянников, которые халатно относились к выполнению возложенных на каждого из них служебных обязанностей и безответственно выполняли неправильные, а порой и явно преступные распоряжения капитана 3 ранга Горшкова».
Вот такие, простые и понятные выводы сделал председатель комиссии флагман 2 ранга Ф.С. Октябрьский. Мне ли вам рассказывать о том, что при расследовании любого самого тяжелого происшествия можно совершенно по-разному оценивать те или иные факты. Все зависит от того, какую цель преследует начальник, назначивший расследование, с учетом личных качеств председателя комиссии и его частных целей. Казалось бы, что нет особых оснований обвинять Октябрьского в необъективности или некомпетентности при составлении этого документа, если не принимать во внимание массу грамматических ошибок при составлении документа, которые я сохранил полностью.
Но слишком очевидно стремление председателя комиссии, составлявшего заключительный документ – представить действия комбрига Горшкова как преступно-легкомысленные, при явном попустительстве комфлота, не организовавшего грамотную, ответственную работу своего штаба, не способного решительно и эффективно выполнять свои прямые функциональные обязанности. В довершение всего, в расследовании неоднократно звучат обвинения комфлота в прямом игнорировании указаний наркома ВМС, в недооценке партийно-политической работы, в нарушении принципа коллегиальности в принятиях ответственных решений, в прямом игнорировании члена Военного совета. Более того, член Военного совета обвиняется в самоустранении от выполнения своих прямых обязанностей…
В докладной записке, поданной председателем Государственной комиссии на имя Наркома ВМФ командарма 1 ранга Михаила Фриновского все эти «преступления» легко проcлеживаются. Должно быть, Филипп Сергеевич не был свидетелем беспричинных арестов, последовавших за визитами Петра Смирнова и Михаила Фриновского на Тихоокеанский флот? Быть может, он рассчитывал, что по результатам работы его комиссии Сергея Горшкова за распорядительность и грамотные действия при спасении экипажа и сдаточной команды завода наградят орденом? По тем фактам, что были им «объективно» исследованы и «грамотно» представлены, как минимум пять человек были бы расстреляны, а с десяток получили бы большие сроки лагерей.
Нарком ВМФ Михаил Петрович Фриновский полностью согласился с выводами комиссии и решил судить Горшкова и Кузнецова. Ситуация усугублялась тем, что нашелся «доброжелатель» в лице военпреда А.М. Редькина, сообщившего по своим инстанциям в Москву о невозможности перевода кораблей во Владивосток в таком техническом состоянии. Легко представить какая участь ждала Кузнецова, Горшкова и прочих, обвиняемых в гибели эсминца.
Подписывая докладную записку в адрес Фриновского, и ожидая вполне естественную реакцию, с заранее предсказуемыми последствиями, Филипп Сергеевич не знал, что за неделю до этого, 17 ноября 1938 г., Сталин подписал постановление Совнаркома и ЦК «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», где отмечались извращения в работе НКВД. 23 ноября Ежов отправил на имя Сталина письмо с просьбой освободить его от обязанностей наркома внутренних дел в связи с допущенными им ошибками. 25 ноября его просьба была удовлетворена. Началось расследование поистине преступной деятельности руководящих сотрудников наркомата НКВД. В качестве одного из основных обвиняемых фигурировал бывший заместитель Ежова – Михаил Фриновский.
По счастливому стечению обстоятельств главный инициатор создания комиссии – Фриновский в марте будет арестован и в последствие расстрелян, а Николай Герасимович Кузнецов, мобилизовав свою волю и талант дипломата и аналитика, сможет доказать невиновность свою и своих подчиненных в случившейся катастрофе. В обстановке ноября 1938 года Фриновскому было не до Кузнецова с Горшковым, дело не дошло до суда, даже, казалось бы, неминуемых оргвыводов и наказаний не последовало.
Что же касается Кузнецова, то в декабре того же года он был вызван в Москву на заседание Реввоенсовета ВМФ, состоявшееся в Кремле с участием членов Политбюро. 19 декабря Кузнецов выступил на Главвоенсовете ВМФ и аргументированно доказал невиновность Горшкова и свою собственную. Между заседаниями съезда Кузнецова принял И.В. Сталин. Он интересовался проблемами флота, мнением Николая Герасимовича относительно отдельных руководителей наркомата ВМФ. В начале марта, в ходе съезда, Кузнецов был избран в члены ЦК ВКП(б).
Как уже говорилось, 26 марта 1939 года был арестован первый заместитель наркома ВМФ Смирнов-Светловский Петр Александрович, 6 апреля был арестован нарком ВМФ командарм 1 ранга Михаил Фриновский. Как бы отслеживая эти аресты, 28 марта Николай Герасимович назначается первым заместителем Наркома ВМФ, а в конце апреля – Наркомом ВМФ. На фоне резкой смены командования ВМФ С.Г. Горшков в июне 1939 г. был отправлен на Черноморский флот командовать бригадой эсминцев, а через год он уже был командиром бригады крейсеров Черноморского флота.
Объективности ради следует признать, что командование ТОФа, штаб, командир перехода без должной осмотрительности подошли к решению серьезной задачи по межбазовому переводу недостроенных заводом кораблей.
Было бы наивно предполагать, что Кузнецов и Горшков великодушно простят Октябрьскому его неуемную прыть во главе государственной комиссии и особенно целевую направленность докладной записки в адрес Михаила Фриновского. Так что вполне естественным следует считать, что у Филиппа Сергеевича появилось, как минимум, два недоброжелателя. Горшкову предстояло стать на долгие годы непосредственным подчиненным Октябрьского, Кузнецову, долгие годы возглавлявшему Наркомат ВМФ, быть непосредственным начальником Филиппа Сергеевича.
О том, как объяснял причины взаимной неприязни сам Филипп Сергеевич, мы узнаем из воспоминаний Риммы Филипповны:
«…Чтобы внести ясность, придется вернуться к осени 1938 года, на Дальний Восток. Именно в то время на ТОФе произошло ЧП – при переходе из Совгавани во Владивосток погиб новый эсминец, первый, построенный на дальневосточной верфи. Переход проходил в условиях сильного шторма. Подхваченный океанской волной корабль был выброшен на берег и разбит.
Для расследования причин гибели корабля была назначена правительственная комиссия в составе командующего Амурской флотилией, прокурора ОДКА и начальника НКВД Приморского края. Главной причиной гибели корабля, по заключению комиссии, явилась неудовлетворительная организация служб флота. Командовал флотом Н.Г. Кузнецов, председателем комиссии был Ф.С. Октябрьский.
К большому сожалению, критические выводы комиссии комфлот воспринял как личное оскорбление и в разговоре с председателем комиссии не преминул сказать об этом в резкой форме. С этого все и началось. По-человечески можно понять душевное состояние командующего, связанное с потерей корабля-первенца, его ущемленное самолюбие. Можно оправдать и простить его горячность и неосторожно сорвавшиеся слова.
У отца было время осмыслить происшедшее. Забыть сказанное он, конечно, не мог, но, если здесь уместно это слово, простил. Николай Герасимович не забыл ничего. Так волею судьбы и пошли рядом жизни двух флотоводцев. Иногда они пересекались, и тогда один, стоя на ступень выше по служебной лестнице, использовал свое положение в ущерб нижестоящему…».
Скажите, какой благородный и гуманный Ф.С. Октябрьский, фактически дав путевку на эшафот Кузнецову и его ближайшему окружению, нашел в себе силы «простить их за высказанные в его адрес нелестные слова». А когда, казалось бы, неминуемая расправа над комфлотом не состоялась, более того, он занял еще более высокий пост, то правдолюбивый и справедливый Филипп Сергеевич был вынужден иногда страдать, испытывая неприязнь со стороны Николая Герасимовича.
Мы уже отмечали тот факт, что назначение Октябрьского командующим Черноморским флотом фактически совпало с назначением Кузнецова первым заместителем Наркома ВМФ, то есть Николай Герасимович не волен был как-то препятствовать назначению Филиппа Сергеевича. Став через месяц Наркомом, Кузнецов дал возможность Октябрьскому проявить себя на должности командующего флотом. Судя по последующим событиям, Октябрьский не оправдал доверие наркома. Что явилось причиной для такого вывода мы постараемся выяснить в процессе дальнейшего расследования, а пока обратимся к воспоминаниям Риммы Филипповны.
«…В 1940 году Николай Герасимович вызвал отца в Москву. В течение десяти суток сидел отец в приемной наркома с утра до 24 часов, теряясь в догадках, что бы это значило. Только на 11-е сутки от порученца Сталина Поскребышева он узнал, что без утверждения Сталина Нарком не мог снять отца с должности комфлота.
Хозяин вызвал обоих в кабинет, где находились В.М. Молотов и начальник политуправления ВМФ И.В. Рогов. Выслушав предложение Кузнецова снять Октябрьского с должности, Сталин обратился к Рогову:
– Дайте мне материал, который бы говорил, что Октябрьский неграмотно действует, что его приказы невежественны, что он в морском деле ничего не понимает.
– Товарищ Сталин, таких приказов и документов нет, – ответил Рогов.
– Какие же есть основания, чтобы снять Октябрьского? – спросил Сталин. Нарком молчал.
Сталин оставил отца на Черном море, приказав Рогову временно, как было сказано, на выучку выехать и поработать на Черноморском флоте членом Военного совета. Эта была первая попытка Сталина примерить двух адмиралов. Но и после этого перемен в отношении Николая Герасимовича к отцу не наступило…».
Зная мягкость, интеллигентность и терпеливость Кузнецова в отношениях с людьми при решении кадровых вопросов, можно не сомневаться в том, что все претензии, высказанные в адрес Октябрьского, как командующего флотом, были обоснованы и вполне естественны. В мирное время от командующего флотом не требовалось каких-то необычайных действий, чрезвычайных усилий. Тем не менее, требовалось грамотно спланировать боевую учебу, обеспечить отработку учебно-боевых задач, избегая аварий кораблей и самолетов. Поддерживать высокую организацию в частях и соединениях флота, в военно-морских базах и гарнизонах флота. Естественно, приходилось составлять десятки планов, представлять массу отчетов, отрабатывать многочисленные вводные наркома ВМФ и его заместителей. Большую часть этих задач теоретически можно было поручить штабу флота и заместителям командующего, но во все времена были задачи и проблемы, которые должен был отрабатывать лично командующий флотом и отчитываться по ним лично перед наркомом. Более того, в процессе проведения общефлотских учений, командующему в ряде случаев следовало выходить в море на штабном или флагманском корабле, лично участвовать в развертывании корабельных соединений…
И вот тут, в полной мере, и как говорится во всей красе, проявлялась неспособность командующего флотом выполнять свою основную боевые функции, для полноценного выполнения которых следовало пройти все ступени командования, от эскадренным миноносцем, крейсером, линкором; бригадой и эскадрой кораблей… А если в послужном списке у комфлота числился лишь торпедный катер, о чем здесь можно было вести речь? Этим обстоятельством и объяснялось такое, специфическое «явление», когда командующий мог управлять силами и средствами флота лишь в окружении офицеров штаба, и преимущественно – со своего берегового командного пункта. Это и было основной причиной претензий у наркома ВМФ к командующему Черноморским флотом. В процессе полугодового общения, претензии эти сформировались в конкретные обвинения: «действия неграмотны, приказы невежественны, в морском деле ничего не понимает…». Быть может, и к деятельности предыдущих командующих флотом были подобные претензии? Ни для кого не было тайной, что в течение трех предыдущих лет были сняты с должностей два командующих Черноморским флотом. Вы скажете: какое время, такие и песни. Быть может, прошла пора дилетантов и недоучек на высших командных должностях? А быть может Кузнецов предъявлял к Октябрьскому как командующему флотом заведомо завышенные требования?
Попробуем разобраться в этом вопросе, исследуя «местную» черноморскую специфику деятельности командующих флотом. Для начала уточним за что отстранили от должности и судили комфлота Кожанова? Оказывается, он был признан недостаточно грамотным и требовательным командующим, допустившим на флоте высокую аварийность. И только потом, когда у многих членов «Особого совещания» возникли сомнения в справедливости предъявленных обвинений, прозвучали стандартные обвинения в потере классовой бдительности, непринятии мер по выявлению врагов народа и… постройки за казенный счет шикарной дачи… Казалось бы, с этого и следовало начинать. А что мы знаем о Иване Кузьмиче Кожанове?
Кожанов Иван Кузьмич в 1915 году окончил в Ростове-на-Дону реальное училище, год проучился в привилегированном Петроградском Горном институте и после ускоренного окончания гардемаринских классов включился в «революционный процесс». С ноября 1918 года он начальник десантного отряда Волжской флотилии, с августа 1919 года – командующий всеми десантными отрядами Волжско-Каспийской флотилии; руководил десантом в персидский порт Энзели, освобождая его от англичан и белогвардейцев. В сентябре-декабре 1920 года – начальник Морской экспедиционной дивизии в боях против отборных врангелевских войск.
Обратите внимание, в боях на Волге непосредственным начальником Кожанова был Петр Иванович Смирнов. У него же в сентябре 1920 года он принял на Южном фронте Морскую экспедиционную дивизию. За бои на Каме, по представлению Смирнова, Кожанов был награжден орденом Красного Знамени. Стоит обратить внимание на то, что Петр Иванович Смирнов и Иван Кузьмич Кожанов, – ровесники, земляки, оба учились в петроградских технических вузах, одновременно обучались в Военно-морской академии.
Можно нисколько не сомневаться в их близких служебных и личных контактах. Это факт не мог остаться незамеченным и следователями НКВД. Обвинение в связях с «врагами народа» звучало среди прочих на суде над Смирновым и над Кожановым.
В марте 1921 года Кожанов – командующий Балтийским флотом в процессе подавления Кронштадского мятежа. Мог ли тогда Иван Кузьмич вообразить, что не пройдет и 18 лет и его приемником по должности командующего Черноморским флотом станет один из матросов линкора «Гангут», никому тогда не известный «кочегар» Филипп Иванов?
С ноября 1921 года Кожанов – начальник Кавказского сектора обороны побережья Черного моря, с 9 декабря – Член Реввоенсовета Черноморского флота.
С 17 ноября 1922 года начальник и комиссар Морских сил Дальнего Востока.
C октября 1924 года по август 1927 года Иван Кузьмич прошел полный курс обучения в Военно-Морской академии. С 1927 по 1930 год – военно-морской атташе при полномочном Представительстве СССР в Японии.
Стоит принять во внимание, что на этот период пришелся, так называемый, «военный конфликт на КВЖД». После стажировки в должности старшего помощника эскадренного миноносца «Урицкий» назначен начальником штаба Морских сил Балтийского моря.
С 27 июня 1931 года по 15 августа 1937 года – командующий Морскими силами Черного моря, флагман 2 ранга.
Арестован 5 октября 1937 года.
Можно было бы не заострять внимание на заслугах Кожанова в годы гражданской войны и на службе на руководящих постах в ВМФ до 1927 года. Но не учесть того, что к боевому опыту гражданской войны добавилась основательная подготовка в академии, успешная военно-дипломатическая работа – было бы глупо. Да, действительно, опыт командования кораблями у Ивана Кузьмича был небольшой, но он не сопоставим с опытом Филиппа Сергеевича Октябрьского, прошедшего стажировку в качестве помощника командира минного тральщика в 1928 году и последствие – командира торпедного катера…
Попробуем обратиться к мнению основного «независимого арбитра» – Николая Герасимовича Кузнецова: «С точки зрения субъективного анализа – Кожанову не помешал бы опыт командования кораблями, бригадой, эскадрой, штабами разного уровня…». Эта реплика Николая Кузнецова относилась к выводам комиссии о слабом руководстве Кожановым флотом…
Что же тогда говорить о Филиппе Октябрьском? Быть может, такой опыт помешал бы ему в процессе многолетнего командования флотом?
Но никто же не поставил в вину тому же Кузнецову, что если не брать в учет «испанский опыт», то у него тоже не было опыта командования бригадой и эскадрой… Практически, Николай Герасимович с должности командира легкого крейсера «шагнул» в заместители командующего флотом.
Очень редко вспоминают о том, что с сентября 1937 по январь 1938 года (менее пяти месяцев) на Черноморском флоте «отметился» флагман 2 ранга П.И. Смирнов-Светловский до своего назначения первым замом Наркома ВМФ. Но даже у этого, с позволения сказать, «флотоводца» в активе была кратковременная служба помощником командира сторожевого корабля «Воровский» во время межфлотского перехода из Архангельска во Владивосток в 1924 году, затем с 1927 по 1934 год служба командиром миноносца и командиром дивизиона эскадренных миноносцев на Балтике.
На фоне своих предшественников по должности командующего Черноморским флотом более выгодно смотрится флагман 1 ранга Иван Степанович Юмашев. Имея фундаментальное среднее образование (реальное училище в Тифлисе), Иван Степанович в течение пяти лет служил кочегаром, машинистом, машинным унтер-офицером на линейных кораблях Императорского флота. Несмотря на значительный служебный и житейский опыт, всю гражданскую войну он провоевал на кораблях Волжской и Астраханско-Каспийской флотилий, занимая незначительные должности, не выпячивая своих «революционных» заслуг.
Вернувшись на Балтийский флот в 1920 году, хорошо представляя специфику военно-морской службы, начал свою командирскую карьеру, что называется «…с нуля».
В 1920-1921 гг. – командир батареи на линкоре «Петропавловск», с 1923 года – помощник командира линкора.
В 1924 году участвовал в переходе из Архангельска во Владивосток на сторожевом корабле «Воровский» в должности старшего артиллериста. Судьбе будет угодно так распорядиться, что бывший старший помощник командира «Воровского» Петр Иванович Смирнов станет его предшественником по должности командующего Черноморским флотом в 1938 году.
В 1925 году Иван Юмашев прошел обучение на краткосрочных курсах комсостава флота, затем был старшим помощником командира на эсминцах Балтийского флота «Ленин» и «Войков».
С 1926 года на Черноморском флоте – старший помощник командира крейсера «Коминтерн», с февраля 1927 года – командир эскадренного миноносца «Дзержинский».
В 1931-1932 годах обучался на тактических курсах подготовки командиров кораблей при Военно-морской академии. Следует учесть исключительно основательную подготовку на этих курсах
С конца 1932 года Юмашев – командир крейсера «Профинтерн», с 1934 года командир дивизиона миноносцев, в 1935-1937 гг. – командир бригады крейсеров. Приказом наркома обороны СССР от 28 ноября 1935 года Ивану Степановичу было присвоено персональное воинское звание флагман 2 ранга.
С сентября 1937 года Юмашев стал начальником штаба, а с января 1938 года – командующий Черноморским флотом, приняв дела у флагмана 2 ранга Петра Ивановича Смирнова.
Вышеприведенные данные свидетельствуют о том, что этой должности предшествовали 16 лет службы на командных должностях в плавсоставе флота. Это был серьезный критерий при назначении на столь ответственную должность.
Быть может, Ивану Степановичу не доставало фундаментального военно-морского образования? Но это могло показаться только тому, кто не знаком со спецификой военно-морской службы. Начав службу с командира плутонга на линейном корабле и закончив ее Военно-Морским министром, Иван Степанович, переходя на очередную служебную ступень, был просто обязан овладеть немалым объемом знаний, без которого было бы немыслимо продвижение по службе на кораблях, и в штабах корабельных соединений. Свидетельством высокого уровня общих, специальных и военных знаний адмирала Юмашева явилось успешное руководство им в течение последних 6 лет Военно-морской академией.
Я не поленился привести выдержки из послужных списков флагманов Кожанова и Юмашева – для объективного сравнения их с приемником по должности командующего флотом – Филиппом Сергеевичем Октябрьским. Параметров для объективного сравнения предостаточно. Ваше право, уважаемый читатель, составить свое суждение по последнему назначению Ф.С. Октябрьского командующим Черноморским флотом. Но пользуясь правом автора, вернусь к оценке деятельности командующего Черноморским флотом, сделанной его непосредственным начальником – Наркомом ВМФ адмиралом Н.Г. Кузнецовым: «неграмотно действует, приказы его невежественны, в морском деле он ничего не понимает…».
Учитывая, что деятельность командующего флотом оценена Наркомом по истечении года, и зная объективный характер оценок, даваемых Кузнецовым, приняв ее к сведению не сложно проследить, насколько она, эта оценка, будет соответствовать деятельности Филиппа Сергеевича Октябрьского в период командования им флотом и Севастопольским оборонительным районом в военный период. Но, с учетом того, что этот период службы Филиппа Сергеевича основательно исследован и неоднократно описан, не станем этого делать сейчас.
Для уточнения ситуации с ротацией командно-политических кадров на флоте и в армии я недаром вспомнил о Коневе и Кулакове, так как Римма Филипповна Октябрьская называла именно этих военачальников среди самых близких друзей Филиппа Сергеевича. К этим «друзьям» мы вернемся в послевоенные годы, когда каждый из них возглавит позорные судилища своих бывших соратников по прошедшей Великой войне.
Отбросив преждевременные эмоции, следует признать, что основной выпуск ВМУ им. Фрунзе 1928 года по числу офицеров, отличившихся в войну, в том числе и ставших адмиралами, вполне соответствует категории «звездных».Кстати, этот же анализ ярко высвечивает разницу между выпускниками, прошедшими полный курс обучение в стационарных условиях училища и обучавшихся на параллельных классах.
На примере Балтийского флота в начальный период войны: Зозуля Ф.В. – начальник штаба Кронштадской ВМБ, затем – начальник штаба Балтийского флота; Филипповский А.А. – начальник разведывательного отдела штаба Балтийского флота; Дрозд В.П. – командующий эскадрой кораблей КБФ, успевший до этого покомандовать Северным флотом; Нарыков В.М. – начальник штаба эскадры КБФ; Карпышев М.М. – начальник штаба и исполняющий обязанности командира ОВРа ГБ флота; Милешкин А.А. – командир ОВР Главной базы; Иванов П.К. – командир линкора «Марат». Обратите внимание, это только Балтика и исключительно начальный период войны.
Теперь, выплеснув скопившийся негатив в адрес Октябрьского, я дам самые кратки справки по однокашникам, обучавшимся со мной на параллельных классах.
Крастин П.М. родился в 1899 году. Окончил курсы комиссаров в Кронштадте в 1924 году, «параллельные» классы при ВМУ им. М.В. Фрунзе (1925-1928). Шесть лет (03.1932–05.1938) являлся командиром дивизиона тральщиков. Учитывая, что 8-й дивизион тральщиков состоял из мобилизованных катеров-«ижорцев», а сам Крастин был призван из запаса, то такое назначение можно считать вполне естественным.
Обратите внимание, Крастин – ровесник Октябрьского, в период обучения на «классах» – политрук. Закончил учебу с отличием, стажируясь вместе с Филиппом Сергеевичем в качестве помощников командиров тральщиков, в отличие от Филиппа Октябрьского остался служить в бригаде траления. Через год стал командиром корабля, через три был назначен командиром дивизиона, участвовавшим в боевом тралении на Балтике.
Тем не менее, квалификационной комиссией с представителями НКВД в декабре 1937 года, признан несоответствующим должности, получил партийное взыскание и уволен в запас. Партийное взыскание снято в 1940 году, в марте 1941 года возвращен в кадры ВМФ, восстановлен в звании капитан 3 ранга, назначен на должность начальника штаба дивизиона тральщиков. Командир дивизиона тральщиков с августа по декабрь 1941 года. Карьера Крастина, со всеми ее нюансами, вполне типичная для однокашников Октябрьского по выпуску. Большинство из них, занимая ответственные должности среднего командного звена, имели воинские звания капитанов 2, 3-го рангов, только единицы из них к этому сроку окончили академию.
Бук Александр Владимирович. Родился в 1899 году. Член ВКП(б) с 1918 года. Первичное военное образование – артиллерийские курсы в 1920 году. Параллельные курсы при ВМУ им. Фрунзе (1926-1929). Прохождение службы: вахтенный начальник ПЛ «Шахтер», (1929-1931); штурман ряда подводных лодок типа «АГ» (1931); подводный командирский класс при Учебном отряде подводного плавания (1932 год); дублер командира ПЛ «Марксист» (1932-1933); командир ПЛ «М-2» (февраль 1933-ноябрь 1934); руководил «мероприятием» по перебазированию «спецсудна № 243» на Дальний восток. Речь шла о транспортировке на Тихий океан по железной дороге на специальных платформах малых подводных лодок.
С ноября 1934 года командир строящейся «Щ-122» (заводской № 251). Участник автономных так называемых, «Стахановских» походов (8 марта-22 апреля 1936 года). 20 октября 1937 года назначен командиром 33-го дивизиона бригады подводных лодок ТОФ. Летом 1938 года был арестован, приговорен к 10 годам лишения свободы и до лета 1940 года находился в заключении. Дата ареста и сроки заключения совпадают с такими же акциями против других дальневосточных подводников во главе с командиром бригады Холостяковым. Освобожден и восстановлен в кадрах ВМФ. Командир ряда дивизионов ПЛ Черноморского флота (1940-1941). К началу ВОВ капитан 2 ранга. С начала войны до 28 августа 1942 года – командир 2-го дивизиона ПЛ ЧФ. С 3 сентября 1942 года до 21 марта 1943 года – командир аварийной ПЛ «Л-6». Через эту лодку, оказавшуюся в долговременном ремонте, прошли за время войны 5-6 «опальных» командира-подводника. С апреля по декабрь 1943 года – начальник штаба отдельного дивизиона ПЛ Каспийской Военной Флотилии. В 1944-1955 гг. – на преподавательской работе, капитан 1 ранга. Награжден орденами Ленина, Красного Знамени, Отечественной войны, Красной Звезды. Имеет смысл уточнить, что все перечисленные ордена, кроме ордена Отечественной войны, получены за «выслугу» лет на офицерских должностях. Орден Отечественной войны 2-й степени был вручен в мае 1945 года всем старшим офицерам действующей армии и флота, по каким-либо причинам не отмеченным боевыми наградами в ходе войны. Непонятно, почему не указан орден Ленина, которым Александр Владимирович был награжден в 1936 году за экспериментальные походы под водой. Не исключено, что по приговору суда Александр Владимирович был лишен этого ордена. Выходит так, что за весь период командования подводными лодками и дивизионами подводных лодок в период войны Александр Бук не был награжден ни единым орденом. К личности Александра Бука мы вернемся, обсуждая факты репрессивной деятельности Филиппа Октябрьского на должности командующего Черноморским флотом.
Абрамов Николай Осипович – особо характерный для нашего повествования персонаж. По всем признакам – его жизнь и военная карьера – клубок загадок и противоречий. О национальности Николая Абрамова ни в одном из документов не упоминается, что позволяет нам не без основания предположить, что он еврей. После призыва на флот в 1915 году пошел годичную подготовку в Машинной школе в Кронштадте. С 1916 года – служба машинистом на эсминце Балтийского флота. С 1917 года член РСДРП, участник штурма Зимнего дворца, участник гражданской войны на Восточном фронте в составе матросских отрядов кронштадтских моряков. При всем желании ни я, ни другие участники боев морских отрядов в составе Волжской флотилии не припоминали Николая среди тех моряков, что готовились к отправке на Волгу в апреле 1918 года. Похоже, на Восточном фронте Николай Абрамов долго не задержался, так как в августе 1918 года он уже окончил в Екатеринбурге курсы Красных командиров, на которых тогда учили, максимум 3-6 месяцев. В 1919 году Абрамов участвует в обороне Петрограда от войск Юденича. В ноябре того же года окончил пехотные курсы командного состава.
В декабре того же года в связи с болезнью он был демобилизован из РККА. Я никогда у него не уточнял, но скорее всего, болел он тифом, которым переболели десятки тысяч фронтовиков и тыловиков. Поступив на учебу в совпартшколу, закончил ее в 1921 году и уже в новом качестве военкома был призван в РККФ, в новом качестве «здоровья» уже хватило с избытком.
С 1921 года – военком сторожевого корабля «Ярославна» Морских сил Северного моря. В период службы на Северном море он был «обречен» на рабочий контакт с нашим будущим однокашником, а в то время – работником политотдела Беломорской ВМБ «военкомом» Филиппом Ивановым. До июня 1924 года Коля Абрамов со мной в одной группе – слушатель Военно-морского политического училища им. Рошаля. После окончания училища, до октября 1925 года, служил военкомом канонерской лодки «Беднота» Амурской флотилии. В период с 1925 по 1928 год, опять-таки, со мной обучался на параллельных классах при ВМУ им. Фрунзе. С сентября 1928 по октябрь 1929 года – помощник командира канонерской лодки «Красный Аджиристан», до октября 1930 года – командир канонерской лодки «Красная Грузия». В 1930 году поступил на учебу в Военно-морскую академию, окончив которую в сентябре 1933 года, получил назначение на должность старшего помощника командира крейсера «Червона Украина».
Нам еще предстоит разобраться во взаимоотношениях Николая Абрамова с Николаем Герасимовичем Кузнецовым, но уже тот факт, что с приходом в ноябре 1933 года Кузнецова командиром на «Червону Украину», Николай Абрамов, не прослужив в должности старпома и двух месяцев, покидает корабль, говорит об очень многом. Командир Николай Кузнецов, хорошо представляя деловые и морские качества Абрамова, не пожелал иметь его в качестве старшего помощника. Мы же остановимся на стандартном варианте – «не сработались». Возможно, Николай Абрамов после окончания академии претендовал сразу на должность командира крейсера и, приняв должность старпома, болезненно отреагировал на назначение командиром Кузнецова, младше его по выпуску из академии. Похоже, Абрамовым здесь двигали ничем не подкрепленные амбиции. Не говоря об исключительно высоких командирских и морских качествах, Николай Герасимович Кузнецов все годы предыдущей службы, исключая время учебы в академии, прослужил на крейсерах этого проекта и, безусловно, более соответствовал должности командира, чем бывший командир канонерской лодки Николай Абрамов.
Складывается впечатление, что до того момента более 80% службы Николая Абрамова занимала учеба. Вопрос: пошла ли она ему впрок? Это уже интересно, так как, не задержавшись на должности старпома крейсера, в марте 1934 года Николай Абрамов возвращается на свои любимые канонерские лодки в качестве начальника штаба дивизиона, где служит до 1936 года. В 1936 году Абрамов непродолжительное время командует экипажем строившегося миноносца «Быстрый», затем стареньким эскадренным миноносцем «Шаумян», – из дореволюционной серии «Новиков». Прокомандовав несколько месяцев новейшим лидером эсминцев «Харьков», Абрамов направляется советником в воюющую Испанию. В 1936-1939 годах был военно-морским советником командира соединения миноносцев республиканского флота. В его обязанности входило обеспечение доставки грузов республиканцам из портов Советского союза: встреча и конвоирование транспортов. Но и здесь, в республиканской Испании, главным начальником Николая Абрамова оставался Николай Герасимович Кузнецов, являвшийся старшим военно-морским советником при командующем республиканским флотом Испании.
Как известно, после возвращения из Испании Кузнецов был назначен заместителем командующего Тихоокеанским флотом, а капитан 2 ранга Абрамов – командиром лидера «Ленинград» Балтийского флота. За участие в испанских событиях Абрамов получил очередное звание – капитан 1 ранга и был награжден орденом Красного Знамени, но, судя по всему, боевая деятельность Николая Осиповича в Испании не получила высокой оценки у Кузнецова, иначе он был бы назначен на более высокую должность, чем та, с которой он был направлен в Испанию. Это к тому, что в Испанию Абрамов отправился с должности командира лидера «Харьков», на равноценную должность и вернулся. Во время войны с финнами лидер «Ленинград» совершил два боевых выхода.
На должности командира лидера Абрамов не задержался: уже в январе 1940 года он назначается на явно надуманную должность – офицера для особых поручений при Военном совете Черноморского флота. Такой стремительный переход можно объяснить только тем, что в командование флотом вступил Октябрьский – сослуживец Абрамова по Северной флотилии, однокашник и друг Филипп Сергеевича по параллельным классам… Принимая во внимание назначение строевого офицера на столь специфическую должность, невольно возникает вопрос, кем более ощущал себя Абрамов: заслуженным комиссаром или все-таки строевым морским офицером?
Казалось бы, несколько щекотливая ситуация была снята уже в феврале назначением Николая Абрамова заместителем начальника штаба Черноморского флота. Но и этим назначением череда стремительных прыжков по должностям для Абрамова не кончилась, уже в марте того же 1940 года он передал должность капитану 1 ранга Васильеву, а сам отправился командовать Днепровской военной флотилией. Видимо, командовать канонерскими лодками было написано на роду Николаю Осиповичу. И, потом- должность командующего флотилией была «адмиральской».
Приблизившись к кануну начала войны, хотелось оставить в покое Николая Осиповича Абрамова. Но не уделить должного внимания другу и однокашнику Филиппа Сергеевича Октябрьского было бы не вежливо. Серьезно проштрафившись в боях на Днепре в июле-августе 1941 года, в ноябре 1941 года, командуя Учебным отрядом Черноморского флота, Николай Иосифович временно был комендантом второго сектора обороны Севастополя, и, опять-таки, проявил себя не с самой лучшей стороны. В декабре 1941 года при проведении Керченско-Феодосийской десантной операции контр-адмирал Абрамов, возглавляя дивизион канонерских лодок, дважды безуспешно пытался высадить десант в районе Керчи, и оба раза возвращался в Геленджик, не выполнив поставленной задачи, чем очень огорчил своего высокопоставленного «однокашника» – вице-адмирала Октябрьского. Но и этот неприятный факт не особенно повредил дальнейшей карьере контр-адмирала Абрамова.
Я сознательно привел данные о прохождении службы наиболее заметных своими однокашников по параллельным классам при ВМУ им. Фрунзе, но среди них были и те, кто не избежал общения с военными трибуналами. Так уж непроизвольно случилось, что среди немногих наших фигурантов двое последних стали «клиентами» военных трибуналов, а Абрамов – совершенно случайно избежал такой «чести». На личности Николая Иосифовича Абрамова я несколько задержал ваше внимание еще и потому, что он кроме Филиппа Октябрьского, только он дослужился до адмиральского звания.
Так сложились дальнейшие обстоятельства службы, что среди наших однокашников по «параллельным» классам был Ваня Смоленов, который волей судьбы был моим сокурсником по училищу им. Рошаля, а затем и по Военно-морской академии. Но, если на курсах он еще ходил в матросской форме, и я ему был «не по зубам», то уже в училище по его личной инициативе как заместителя секретаря парячейки, я получил строгий выговор, то уже, участь на втором курсе академии, этот урод в человеческом обличии, опять-таки, как партийный активист, способствовал тому, что меня «вычистили» из партии и отчислили из академии. Уже только по-этому у меня было желание остановиться подробно на описании его мерзкой личности. Но, как оказалось, нашелся наш общий однокашник по академии – Иосиф Абрамович Чверткин, который, испытывая к этому «партийному засланцу» в наш коллектив аналогичные чувства, сделал это лучше меня.
И так, Иван Георгиевич Смоленов.
Из воспоминаний Иосифа Чверткина: «я решил преодолеть отвращение, которое я всегда испытывал по отношению в Ване Смоленову, и уделить ему в своих воспоминаниях столько внимания, сколько получится. Ваня Смоленов был маленького роста, плотный, широкие плечи сутулились, большая голова без признаков шеи плотно сидела на плечах и поворачивалась только вместе с туловищем, большие надбровья и густые кустистые брови почти совершенно закрывали глаза. Складывалось впечатление, что он тщательно прячет свои глаза от посторонних взглядов, как будто они хранили секрет, о котором никто не должен был знать. К этому «портрету» необходимо добавить, что у него были длинные руки и несоразмерно большие кисти рук с короткими пальцами, покрытыми неопределенного цвета шерстью…».
По словесному портрету, данному Чверткиным, у Смоленова были все признаки вырожденца: «Ходил он медленно, важно, никогда, никому не уступал дорогу, при встречах еле удостаивал знакомых приветствием. Основная видимая его деятельность протекала не в классах, а на партийных собраниях, где он выступал как «корифей».
Ему было кому подражать. Какой бы вопрос не обсуждался на партсобраниях, Ваня выступал первым, или одним из первых, и старался своим выступлением определить весь ход обсуждения, задать партсобранию тон. Выступал он почти всегда с места, медленно привставал, опирался кулаками о стол и начинал всегда стереотипной фразой: «Товарищи, партия нас учит, что надо проявлять максимальную бдительность, помнить, что среди нас находятся не выявленные враги народа, и нам необходимы наше партийное чутье и настороженная бдительность, чтобы обнаружить малейшее отклонение вправо или влево от генеральной линии партии». После этой многообещающей преамбулы он переходил к конкретным вопросам повестки дня.
Особенно проявлялись его бдительность и непримиримость при разбирательстве очередной жертвы. К своим выступлениям он тщательно готовился, у них существовал даже «подпольный» штаб в составе Цыпановича, Соловьева и других. Они знакомились с компрометирующим материалом и распределяли обязанности. Если Смоленов начинал с того, «чему учит партия», то Соловьев вскидывал руку вперед и вверх (знакомый жест!) и эффектно вскрикивал: «Он политический хамелеон!».
Удивительно, как действовали на психику людей объединенные преступным сговором выступления этих политических гангстеров. Все их боялись. Мне кажется, что Смоленова боялся сам Цыпанович – он, безусловно, знал все о Смоленове и, хотя, Цыпанович и сам являлся информатором особого отдела по должности секретаря партийного бюро, но он все же опасался Смоленова. Видимо, у Смоленова возможности вредить были значительно большие, чем у Васи Ципановича.
Учился Цыпанович на круглые тройки. Как и Андрюша Поддубный в училище Смоленов никогда не получал балла выше тройки, за исключением, разумеется, «Краткого курса». Никто в нашей группе тогда еще не знал, что за несколько дней до этого, на имя начальника политотдела академии поступил донос за подписью того же Вани Смоленова, в котором последний обвинял меня и Чверткина во всех смертных грехах и требовал отчисления нас из академии. Донос был принят и ждал своего часа до того партийного собрания, на котором меня и Чверткина «вычистили» из партии… У Чверткина, претендента на диплом с отличием нашлись влиятельные защитники, а меня «паровозом» отчислили из академии… Правда, до этого еще нужно было дожить…
Для того, чтобы меня не обвинили в пристрастном отношении к Смоленову, предлагаю взглянуть на выписку из его личного дела:
Смоленов Иван Георгиевич, капитан 2 ранга. Родился в 1900 году в рабочей семье. Русский. В Красной армии с августа 1918 года. С августа 1918 года служил красноармейцем в погранвойсках 2-го округа, затем с февраля по декабрь 1919 года – в 3-м батальоне войск внутренней охраны Тулы, что, кстати, позволило числить его участником Гражданской войны. С декабря 1919 года по июнь 1920 года служил в органах Внутренних дел, участвовал в рейдах ЧОНовских отрядов. Повторно в Красной армии с июня 1920 года. Такое явление прослеживалось повсеместно. Призыву подлежали юноши, достигшие 21-го года, не зависимо от их предыдущей работы, или службы.
Окончил Тульские оружейные технические курсы (учился с июня 1920 года по август 1921 года). В Военно-морском флоте с августа 1920 года. С августа 1920 года служил краснофлотцем в школе подводного плавания в Ленинграде, с февраля 1922 года – в школе рулевых и сигнальщиков Балтийского флота, с мая 1922 года – краснофлотцем-рулевым на посыльном судне «Ижора» финско-ладожской флотилии. Окончил политкурсы РККФ училища им. Рошаля (учился с июня 1922 года по сентябрь 1923 года).
Служил в Архангельске: с сентября 1923 года был «ответственным организатором партийной работы» в Управлении безопасности кораблевождения, с октября 1923 года – комиссаром в том же Управлении, с декабря 1924 года – комиссаром на гидрографическом судне «Мезень», с мая 1925 года – комиссаром на тральщике № 21 («Кола»). Стоит обратить внимание, что по своей службе Иван Смоленов замыкался на политотдел, инструктором которого служил политрук Филипп Иванов, ставший Октябрьским. Окончил параллельные курсы Военно-морского училища им. М.В. Фрунзе (учился с ноября 1925 года по сентябрь 1928 года). Учебу, опять-таки, проходил в одной учебной группе с Филиппом Октябрьским.
Служил на Балтийском флоте: с сентября 1928 года был старшим помощником командира посыльного судна «Абрек» бригады подплава, с мая 1929 года старшим помощником командира эсминца «Энгельс» бригады эсминцев Балтийского флота. С таких должностей направляли на курсы командиров эскадренных миноносцев, и то, что Смоленов был направлен на курсы связистов, просматривается желание командования бригады любыми средствами избавиться от неспособного к службе офицера.
Окончил Специальные курсы усовершенствования командного состава по связи (учился с октября 1930 года по май 1931 года). И, опять-таки, типовая ситуация: откуда направили офицера на учебу – туда его и «вернули»… С мая 1931 года по март 1932 года служил связистом 2-го дивизиона эсминцев Балтийского флота.
В очередной раз, пытаясь избавиться от Смоленова, командование бригады эскадренных миноносцев Балтийского флота, направило его на Дальний Восток. С марта 1932 года по ноябрь 1934 года Смоленов служил помощником начальника связи штаба Амурской флотилии. Не сложно себе представить каким специалистом по связи был Иван Смоленов, и, тем не менее, с этой должности он был направлен на учебу в Военно-морскую академию.
Опять-таки, не направляли офицеров-связистов на командный факультет военно-морской академии, но для Смоленова сделали особое исключение.
В ноябре 1934 года Иван Смоленов стал слушателем Военно-морской академии им. К.Е. Ворошилова. Участвовал в национально-революционной войне в Испании в 1937 году. Нужно было быть редкостным недоумком, чтобы, исполняя обязанности военного советника на республиканском флоте, не получить более высокой награды чем орден Красной Звезды. После возвращения из Испании продолжал служить в ВМФ. Присвоено звание капитан-лейтенанта.
Окончил Военно-морскую академию им. К.Е. Ворошилова (с перерывом на командировку в Испанию, учился с ноября 1934 года по 9 мая 1939 года). С 9 мая 1939 года служил инспектором Управления боевой подготовки ВМФ, с 4 декабря 1939 года – старшим инспектором 4-го отделения 1-го отдела Управления боевой подготовки ВМФ.
С 28 июня 1941 года находился в распоряжении Народного комиссариата ВМФ. С 25 октября 1941 года был старшим инспектором 1-го отдела Управления боевой подготовки ВМФ, с 31 марта 1942 года – начальником инспекции по формированию в Управлении подготовки и комплектации ВМФ. Присвоено воинское звание «капитан 2 ранга».
Тот факт, что в марте 1943 года Смоленов из Главного штаба ВМФ был откомандирован в распоряжение командующего Беломорской военной флотилии, говорит о том, что в очередной раз его убрали, что называется, с глаз – долой. Части Беломорской флотилии в течение всей войны привлекались исключительно для вспомогательных действий по обеспечению Северного морского пути, практически не участвуя в военных действиях. С 16 марта 1943 года Смоленов был начальником штаба бригады траления, с 17 марта 1944 года – начальником 2-го отдела боевой подготовки штаба флотилии, с 20 апреля 1944 года до конца войны был заместителем начальника штаба по боевой подготовке, начальником отдела боевой подготовки штаба флота.
За время службы был награжден: орденом Красного Знамени (03.11.1944) и орденом Ленина (30.04.1945), за выслугу лет в офицерских должностях, орденом Красной Звезды (11.11.1937) за работу в качестве советника в республиканской Испании. По всему выходит, что за весь период войны Смоленов получил единственную награду – орден Отечественной войны 2-й степени (31.12.1944). Медали «ХХ лет РККА» (1938), «За оборону Советского Заполярья», «За победу над Германией».
Судя по всему, звание капитана 2 ранга стало вершиной военной карьеры этого питекантропа в человеческом обличии. И очень похоже, что Смоленов был уволен в запас сразу же после окончания войны.
Глава 9. Служба в период с 1928-го по 1934 год
За два месяца до окончания учебы в училище всем слушателям предстояло пройти стажировку на тех должностях, на которые планировалось их назначение после выпуска. Несмотря на рабоче-крестьянское происхождение большинства наших слушателей нашей учебной группы, у многих оказались на редкость слабые нервы. Вспоминается, как во время корабельной практики после 2-го года обучения, мы все небольшими группами по 4-5 человек были распределены по тральщикам, эскадренным миноносцам и немногим на тот момент находящимся в строю крейсерам, для получения навыков старшин плутонгов артиллерийских башен, групп управления торпедной стрельбой. Я уже приводил примеры, когда во время учебных стрельб орудия срывало со стопоров и выполнялось наведение на ходовой мостик собственного корабля, как торпедные, или как их тогда еще называли «минные» аппараты, вращались вокруг своей оси, и выполняли наводку вместо левого борта- на правый. Те же, кому пришлось проходить практику на подводных лодках, потом с месяц ходили как лунатики, после пережитых под водой потрясений. Самые изобретательные из них пытались убедить врачей в своей врожденной или приобретенной клаустрофобии. Тогда же, на одном из эскадренных миноносцев, на мостике которого находился наш стажер, смыло волной с верхней палубы двух матросов… Как следствие – глубокий обморок и временное психическое расстройство. Уже тогда стало ясно, что эксплуатировать корабельную технику и управлять матросами, это не читка политинформаций, и не проведение партсобраний. В ходе последнего, – третьего года обучения, уже в известной степени представляя сложности службы на строевых, корабельных должностях, некоторые «умники», наверняка, посоветовавшись, если не более умными, то уж точно более практичными женами, решили любыми средствами прервать учебу и вернуться к привычной «политруковской» деятельности. Те же руководители в Главном политуправлении, затеявшие этот, весьма сомнительный по перспективам «кадровый» эксперимент, пытались резко и решительно, что называется, – задавить в зародыше такие попытки. Официально было объявлено, что сам факт уклонения от учебы и дальнейшей службы на командных должностях будет рассматриваться как невыполнение партийной задачи государственного уровня.
Отчисление из училища, если таковое случалось, влекло за собой исключение из партии, что для политработников равносильно признания их профнепригодности для службы по их прежнему профилю- в системе партийно-воспитательной работы. Двух слушателей из числа особо рьяных «уклонистов» перед отчислением, решением партийного собрания лишили партийных билетов и, снизив в звании на одну ступень, направили во флотский экипаж. На некоторое время эти протестные акции подзатихли, но начались кляузы на преподавателей, которые, якобы, из контрреволюционных целей не обеспечили полноценной подготовки слушателей для успешной службы на кораблях и подводных лодках Начальник строевой канцелярии отряда учебных кораблей в Кронштадте, наблюдая нездоровый ажиотаж при распределении мест стажировки, обратился за помощью к помощнику начальника штаба, чтобы он как – то урегулировал этот процесс. Руководитель стажировки Феодосьев, проявив явную слабость характера, пошел на поводу у наших «активистов» и позволил стажерам самостоятельно выбирать места стажировки. Естественно, в первую очередь выбирались старенькие эскадренные миноносцы, линкор… Очередная эпидемия психоза началась уже в процессе предвыпускной стажировки. Причем, ей были подвержены даже такие, по всем признакам, стойкие «бойцы партии» как Филипп Октябрьский и Николай Абрамов. Направленные для стажировки на должности старших помощников командиров эскадренных миноносцев, они уже через пару недель, объективно сопоставив уровень своей подготовки, с требованиями, предъявляемыми к старшим помощникам на кораблях этого класса, упросили руководителя практики капитана 1 ранга Феодосьева, перевести их для дальнейшей стажировки на должностях помощников командиров минных тральщиков. В очередной раз, осмотревшись по сторонам, и не без оснований «убоявшись» службы на «тральцах», они завершали стажировку в отдельном дивизионе катеров-истребителей в Кронштадте.
Я спокойно отсиживался в сторонке, наблюдая за этой «ярмаркой» вакансий. Когда мои однокашники добились желаемых мест стажировки и бросились оформлять командировочные предписания, я подошел к ПНШ и спросил, что у него осталось в резерве из мест возможной стажировки. Последним в списке значился «Минный блокшив № 3». Узнав, что под таким скромным «шифром» скрывался бывший броненосец «Петр Великий», я тут же изъявил желание пройти на нем стажировку в качестве дублера технического содержателя цеха комплектации минного вооружения. Помощник начальника штаба – мужчина лет сорока, по всем признакам – бывший офицер флота, окинул меня несколько подозрительным и презрительным взглядом, и, вздохнув, оформил мне командировочное предписание. Поскольку, больше желавших стажироваться на «старой калоше» в двух наших группах не оказалось, то вечером того же дня я, прихватив дождевик и старый потрепанный саквояж, отправился на поиски своего места стажировки.
Бывший броненосец – родоначальник серии кораблей этого класса, стоял в Купеческой гавани, основательно пришвартованный к стенке. На юте корабля стояла будка, подобная тем, что стоят у шлагбаумов, только черно-белых полос не хватало… Несмотря на время ужина, в будке мирно посапывал усатый дядька в брезентовом плаще с капюшоном, надетым на белое рабочее платье. Вежливо покашливая в кулак, я нарушил его мирный сон. Не поднимаясь со скамейки, стоящей в глубине будки, дядька недовольным голосом спросил: «чего надо?». Привыкший спокойно реагировать на любые сюрпризы службы, спокойно спрашиваю: «где дежурный или вахтенный офицер?». «Дядька» окончательно пришедший в себя, приподнял свою задницу с «баночки» (не уверен, что на таком убогом плав средстве сохранялась подобная корабельная терминология), выглянул на свет, и призвав во мне «начальство», сразу подобрев, заявил, что он в одном лице и командир вахтенного поста и вахтенный офицер и дежурный по кораблю, а старший на корабле – младший технический содержатель, находится в каюте старшего помощника.
Вот теперь я до конца осознал, что прибыл не на старый броненосный корабль, а на блокшив, превращенный в подвижной склад хранения и снаряжения минного оружия. На всем пути от юта до каюты старпома я наблюдал следы запустения, ярко выделявшиеся на фоне остатков «прежней роскоши»: грязь по углам, следы ржавчины на металлических конструкциях, следы старой «патины» на бронзовых поручнях трапов, и даже на табличках дверей в каютах командного состава. Электроэнергия и пар подавались с берега. Многосекционная труба паропровода, заведенная с причала на ют и далее проложенная вдоль по левому (не «парадному») шкафуту, местами парила и подтекала, образуя подтеки с грязно-коричневой пеной, свидетельствовавшей о том, что большая приборка здесь не проводилась месяцами. Электрический кабель, заведенный от береговой подстанции, был проложен рядом с паропроводом, что категорически запрещалось руководящими документами по пожарной безопасности. По первому впечатлению, здесь мало что напоминало о когда-то грозном и самом мощном корабле российского флота. Тем не менее, чем ближе я приближался к каюте старшего помощника, впечатление от запущенности пропадало… В верхнем офицерском коридоре были видны следы недавней приборки, менее ощущался запах, характерный для мусорной баржи, который явно присутствовал на двух нижних палубах.
Когда же я, привычно одернув китель и поправив фуражку, переступил порог приоткрытой двери старпомовской каюты, то невольно оглянулся назад, для проверки не попал ли я, как сейчас говорят, в иное «измерение». За входным комингсом – свежий чистый матик, до зеркального блеска начищена вся «бронза», старинные, в позолоченном бронзовом корпусе морские часы показывали точное время… Зеркала поставлены так, что хозяин каюты, при желании мог в приоткрытую дверь наблюдать за большей частью офицерского коридора. Прошел через тамбур, переборки которого метра на полтора были обшиты старым благородным дубом…. Несколько ошалев от резкой перемены «пейзажа», произнес привычное: «Прошу разрешения войти…». Слышу: «что просить, когда уже вошли…». По центру каюты – массивный двухтумбовый письменный стол под зеленым ворсистым сукном. На столе – горы не очень опрятных папок, должно быть, с какой-то документацией. За столом – мужчина лет 65 в синем флотском кителе без знаков различия. Внимательно и спокойно смотрит на меня. Представляюсь: «стажер параллельных классов при Военно-морском училище старший батальонный комиссар Емельянов».
Хозяин каюты приподнялся и протягивая руку: «зачем так официально, – как вас по батюшке?». Отвечая на рукопожатие, уточняю: «Борис Алексеевич».
– Ну вот, совсем другое дело, а я – Станислав Михайлович, в некотором роде хозяин местных трюмов и хранилищ. Командир блокшива приболел и находится на домашнем излечении, а я за него, и готов вас выслушать. Скажу честно, за те 7 лет, что я служу на этом корабле, стажёров к нам не посылали… Студенты политеха – те бывали. Ну, да это не беда, надеюсь, что место для стажировки вы выбрали не самое… плохое… Все зависит от того, как вы себе представляете будущую службу.
Тяжко вздохнув, Станислав Михайлович продолжил: «Наш блокшив представляет в своем нынешнем состоянии филиал цеха минного арсенала и служит для снаряжения, подготовки и передачи на корабли минно-торпедного оружия. Как вы сами понимаете это очень ответственная задача, но, к сожалению, это не все осознают не только в штабе флота, но даже в штабе тыла базы и в минно-торпедном управлении».
Станислав Михайлович повернул голову в сторону старинной гравюры, на которой чернью по бронзе был изображен броненосец «Петр Великий» и внизу выгравирована дата – 1872.
– По моему убеждению, наилучшее впечатление броненосец «Петр Великий» представлял собой в первозданном виде, до всех последовавших перестроек и модернизаций. Главное – сопоставить его основные измерения, проектные характеристики и вооружение, с тем временем, когда он вступил в строй… А было это в 1872 году… Да, кстати, – вот его основные характеристики на момент выхода из постройки. Выйдя из-за стола, Станислав Михайлович подвел меня ближе к гравюре.
Взглянув на корабль, изображенный на гравюре, сразу же возникли ассоциации, навеянные художественными полотнами, изображавшие бой между бронированным фрегатом южан «Мэримаком» с броненосным кораблем северян «Монитором». Слишком очевидные преимущества наш Петр Великий» имел в сравнении с «Монитором».
Читаю на табличке под гравюрой:
«Построен верфью на Галерном острове в период с июня 69 по август 1872 года. Введен в строй октябре 1877 года.
Фактическое водоизмещение 10.406 тонн. Длина 103,5, Ширина 19,2, Осадка 8,25, Поясное бронирование средней части – 365-297, в оконечностях – 254-203, бруствер – 365, бронирование башни – 365 мм.
Мощность машин: на 1877 – 6300 л.с., с 1881 – 8297 л.с.
Скорость хода: 1877 – 12 узлов, с 1881 – 14, 4 узла.
Экипаж: 440 офицеров и матросов.
Первоначальное вооружение: 4 12-дюймовых орудия; 6 87-мм орудий. После перевооружения в 1906 году – 4 203-мм орудия; 12 152-мм орудий; 2 – 381-мм т/аппарата.
В 1881 году корабль был переоборудован в Глазго компанией «Randolph and Elder». «Пётр Великий» – после переоборудования в учебное судно
В 1903-1907 годах перестроен в учебный корабль для подготовки артиллеристов флота.
С 1917 года использовался в качестве плавбазы подводных лодок Балтийского флота. 25–26 февраля 1918 года совершил переход из Ревеля в Гельсингфорс, а 11–14 апреля 1918 года – оттуда в Кронштадт.
В мае 1921 года разоружён и переоборудован в минный блокшив Кронштадтского военного порта».
Кто бы мог предположить в 1928 году, что этот корабль будет отдан на слом только в 1959 году, «пережив» все русские линкоры, построенные после него? То есть, начав эру броненосцев в 1872-м году, он завершил ее в 1959 году, не дожив до своего столетия всего 13 лет…
Меня же в тот момент волновал не столько секрет долголетия, сколько возможность приведение корабля в состояние, приличествующее тому высокому имени, что было дано ему при создании…
В тот момент, когда я ступил на его палубу корабля, штат его состоял из шести человек командно-инженерного состава, 12 человек палубно-боцманской команды и 18 человек машинно-котельной команды. Предполагалось, что штатная команда должна была обеспечить швартовные операции по переводу-переходу судна, а машинная команда из 10 кочегаров и 8 машинистов должны были обеспечить ход 4- 6 узлов в течение 1-1,5 часов перехода.
Учитывая немалые размеры и солидное оборудование бывшего броненосца, штаб тыла превратил корабль в своеобразный базовый отстойник. Здесь была и школа боцманов, и учебная база электромеханической школы, и учебные классы школы оружия. Штатный личный состав на своих заведованиях, включавших хранилища и цеха для работ с минным по возможности, обособился от своих «арендаторов», ограничив допуск в хранилища и мастерские, но в условиях одного корабля это сделать было не так-то просто.
Взаимные отношения с «квартирантами» тоже строились с трудом. Каждый из них, стараясь, прежде всего, всего выполнять свои задачи, не всегда учитывал интересы и требования других «постояльцев», а иногда и штатной команды. Командование школы боцманов кроме организации учебного процесса, старалась создать для своих курсантов сносные бытовые условия.
Через два дня мне удалось мельком познакомиться с командиром, пришедшим на корабль зафиксировать факт продления свидетельства, позднее названного «больничным» листом.
Узнав о том, что моя стажировка была рассчитана на два месяца, командир, или как он себя именовал – комендант плашкоута, предполагал, что называется, загрузить меня по полной… Предполагалось, что числясь дублером командира блокшива, я наведу порядок в среде «арендующих» структур, и, заодно, мобилизую их на наведение порядка на тех объектах корабля, которые они «арендуют». Мне на время стажировки была выделена каюта, ранее предназначавшаяся старшему механику броненосца. По существовавшей с давних времен традиции эта каюта и по удобству обитания, и по оборудованию не уступала каюте старшего офицера броненосца.
Попрощавшись с «хозяином хранилищ и трюмов», я отправился знакомиться в выделенной мне каютой. Несмотря на предупреждения Станислава Михайловича, увиденное превзошло самые смелые ожидания. Осматривая «апартаменты» механика, я подумал, что имело бы смысл превратить блокшив в своеобразный музей морского быта и корабельной архитектуры прошлого века, но тут же поймал себя на мысли, что морякам – посетителям такого музея, увидевшим такое благолепие, возвращаться в свои убогие каюты и тем более, в кубрики будет не очень приятно.
При первом знакомстве с кораблем, я пытался сопоставить размеры палуб, мостиков, коридоров и объем трюмов, с тем числом моряков и служащих, способных поддержать хотя бы минимальный порядок на корабле. Радовало уже то, что в штабе тыла оставались ветераны флота из бывших офицеров, представлявших ценность этого музейного экспоната, и способных принять меры к его сохранению в любом качестве, даже в виде блокшива.
Осмотрелся в каюте. За более чем 40 лет службы я бывал на десятках кораблях русского и советского флотов, посещал трофейные немецкие, румынские и финские корабли. По службе пришлось часто бывать на итальянских, английских и американских кораблях. Могу с уверенностью сказать, что самые комфортные офицерские каюты были на итальянских кораблях, но там этот комфорт, поражал на фоне убогого содержания матросских кубриков.
Так случилось, что при разборке на «металл» итальянского крейсера «Emanuele Filiberto Duca d'Aosta», получившего в нашем флоте название «Керчь», ванна с каюты старшего механика по «наследству» попала к помощнику флагмеха бригады миноносцев ЧФ капитану 3 ранга Алексахину, приходившемуся тестем моему внуку, и по семейной легенде, вполне похожей на быль, ванная эта была такого «водоизмещения», что в ней многие годы одновременно купались разом три дочери Николая Ивановича Алексахина.
Следует заметить, что офицерские каюты немецких кораблей отличалась спартанской строгостью, как говорится – ничего лишнего. На их фоне личная яхта фельдмаршала Геринга, являла полную противоположность боевым кораблям богатством отделки офицерских кают и салонов кают-компании, особенно – флагманского… Но это был не боевой корабль, хоть и по оборудованию и очертаниям корпуса напоминал лидеры эскадренных миноносцев конца 30-х годов. В процессе своей службы в качестве гостевого корабля Советского ВМФ, он носил название «Ангара».
Я не хочу обвинять в чрезмерных фантазиях Леонида Соболева, утверждавшего в своем «Капитальном ремонте», что в первые же дни мировой войны с боевых кораблей Балтийского флота в обязательном порядке снималось все то, что способно гореть, чтобы не дать «пищу» огню, могущему возникнуть при поражении корабля вражескими снарядами. Суровая правда войны показала, что боевой корабль, поражаемый крупнокалиберной артиллерией, быстро превращается в единый костер, в котором горит не только деревянная облицовка флагманских кают, но плавятся и «текут» фрагменты настроек из алюминиевых сплавов…
С первого же дня пребывания на «Петре» мне предстояло ознакомиться с процессом хранения и всем циклом работ, проводившихся с минно-торпедным боезапасом Кронштадтской базы. По настоятельной просьбе командования тыла базы, мне предлагалось выполнить ту задачу, до решения которой «не доходили руки» у командира, взять под жесткий контроль руководящий состав учебных подразделений, использовавших минный блокшив как временную учебную базу. В качестве хранилища мин и торпед были задействованы в основном носовые погреба и трюмы бывшего броненосца, а часть кормовых кубриков, и бывшее хранилище шкиперского имущества были отданы во временное пользование школе боцманов. Бывшие хранилища технического имущества, все трюмы и машинно-котельное отделение использовались как учебная база электромеханической школой и школой котельных машинистов.
Если две последние школы своих курсантов приводили потоками по году, то учеба в школе боцманов была рассчитана на полтора календарных года. Для пятилетнего срока службы на флоте в тот период, это было вполне естественным и в какой-то мере оправданным решением. Организационно школа боцманов представляла собой сводную учебную роту из четырех взводов – учебных групп. Командирами учебных взводов были сверхсрочнослужащие старшины, имевшие большую практику службы боцманами на надводных кораблях и подводных лодках. Школа механиков флота готовила будущих командиров отделений и старшин команд электромеханических частей кораблей. На корабельную практику они приходили в составе учебной роты из трех взводов, в каждом по 50 человек. Школу боцманов возглавлял отставной генерал-майор, в свое время командовавший шкиперскими складами базы. В его подчинении были два преподавателя- инструктора из бывших офицеров, один штабс-капитан, второй – подполковник. У каждого в подчинении было по два учебных взвода, вроде как – командиры полурот.
На второй день своего пребывания на плашкоуте я оповестил старших учебных подразделений о том, что командованием плашкоута будет проводиться служебное совещание с их обязательным присутствием. Накануне назначенного совещания я, взяв в качестве проводника по трюмам того вольнонаемного «дядьку», который встречал меня при первом приходе на корабль. Служа на броненосце с 1881 года, он утверждал, что знает на нем каждую «нору». То, что нор там хватало, как кстати, и крыс, мы убедились, когда, взяв две схемы корабля, составленные при его перестройке в 1881-м и в процессе модернизации в 1906 году, в два приема по 5 часов пролезли по всем трюмам, и обследовали помещения 3-х палуб. Обследование верхней палубы и надстроек мы оставили «на потом», – и без того картина вырисовывалась мрачная.
Начиная с 1906 года, когда корабль стал использоваться как флагман учебного артиллерийского отряда, на нем был сокращенный экипаж, в расчете на то, что в летнюю кампанию на корабль в несколько этапов прибывали две роты морских кадетов или гардемаринов, которые участвовали в корабельных работах и были расписаны по заведованиям и приборкам. Должно быть, это был последний период, когда порядок на корабле поддерживался в строгом соответствии с корабельным уставом.
Для придания предстоящему совещанию статуса важного и ответственного, я пригласил старшего специалиста минно-торпедного управления для присутствия на нем в качестве официального представителя командования. Командир плашкоута, бывший капитан по адмиралтейству, должен был в тот день выйти «с больничного» и вести собрание, но, по каким-то ему одному известным соображениям, он решил уклониться от затеянного мной мероприятия, считая его не только безнадежным, но и вредным.
Как я и предполагал, среди сотрудников школ нашлись «уклонисты», посчитавшие возможным найти повод, чтобы не присутствовать на совещании. Пришли начальники трех школ и четверо их подчиненных; начальники минных хранилищ и заведующий цехом комплектации боезапаса. Для представителя МТО я заготовил «речевку» на 5 минут, суть которой сводилась к тому, что в связи с участившимися взрывами и пожарами (которые никогда на флоте не прекращались) на объектах хранения боезапаса, принято решение навести порядок, усилить контроль за пожарной безопасностью и за соблюдением режима допуска, секретности и т.д.
Для того, чтобы особенно не напрягать одних и не провоцировать других, я на совещание пришел в новой рабочей куртке, надетой на китель, с целью скрыть свои «комиссарские» звезды. Представился как стажер командира плашкоута, с перспективой на вводимую должность его заместителя по режиму и управлению. О том, что в ближайшее время командование тыла не имела возможности вводить новые кадровые единицы, было известно всем, но, при этом никто не сомневался в необходимости срочного наведения порядка на объектах, грозящих флоту пожарами и взрывами. Слишком свежа была память о грандиозном пожаре склада мин на форте Александр.
Суть моего выступления сводилось к тому, что на уровне начальника штаба флота рассматриваются и обсуждаются варианты увеличения числа учебных кораблей и рассредоточения объектов подготовки младших и средних специалистов флота. В числе объектов, спланированных к «расселению», звучало и название нашего плашкоута. Обращаясь к присутствовавшим, я, как бы, по своей инициативе, шел им навстречу:
– Вы, прослужившие на флоте не один десяток лет отлично помните, что в прежние времена каждая школа учебного отряда имела свое индивидуальное место базирования, со своей собственной организацией. Я понимаю, что вы давно прижились на плашкоуте, ваш учебный процесс сориентирован на местные условия. При этом, любые резкие изменения, по крайней мере – в ближайшее время, не желательны как для базы хранения и обслуживания МТО, так и для командования школ… Единственной мерой, способной, если не предотвратить этот процесс, то хотя бы его несколько отдалить, могут стать решительные действия по наведению порядка на объектах корабля. Прежде всего, это трюма, жилые и служебные помещения… Затем верхняя палуба и надстройки. Вы лучше меня знаете, реакцию командования на внешний вид не только боевых кораблей, но и объектов типа нашего плашкоута.
В этой связи, предлагается, – я обернулся к схемам корабля, развешанным по переборам салона, – Поскольку школа боцманов и шкиперов осуществляет новый набор, учебный процесс с учебными ротами продлится более года, основная нагрузка, прежде всего, по организации работ выпадет на вас… Поворачиваюсь к заметно помрачневшему генералу. Учитывая специфику учебного процесса в школе, основные объекты работ будут проводиться на верхней палубе, надстройках, швартовно-якорных устройствах, на бортах и в помещениях бывших кладовых. Все эти работы следует грамотно и обоснованно включать в учебный план, который вы должны доработать в ближайшую неделю. Из числа моряков нового набора в группе подготовки старших и главных боцманов, подобрать и подготовить с десяток руководителей работ в трюмах и помещениях нижних палуб и кофердамов. Им предстоит руководство группами по 10-20 человек из состава школ механиков флота.
Поворачиваюсь в сторону представителя электромеханической школы…
– Каждая из этих групп будет иметь своего старшего- старшину, а боцманам предстоит стать организаторами и контролерами проводимых работ. Ответственными за работы на основных объектах будут штатные служащие плашкоута.
Ничего нового и противоестественного я не предлагал: с утра – четыре часа теоретических занятий; обед с получасовым перерывом и развод на «корабельные работы», которые проводились до вечерней приборки. Затем – ужин… Все в соответствии с корабельным уставом. Только работы эти должны будут проводиться не два дня в неделю, как раньше, а четыре… И не по два часа, а по четыре…
– О сложности и опасности работ в трюмах и топливных цистернах вы, опять-таки, знаете лучше меня. В наиболее запущенных помещениях предстоит провести ремонт; особое внимание обращая на различные выгородки, кофердамы, помещения вентиляторов. Журналы инструктажей, обеспечение безопасным освещением и прочее… Наиболее подготовленные бригады будут приводить в порядок помещения, смежные с хранилищами боезапаса. Это и организация противопожарных постов, противопожарных патрулей по наиболее важным объектам работ.
Тогда же, впервые за последние одиннадцать лет в жизни корабля, было решено создать нормальные условия для питания кадрового состава плашкоута и управления школ на борту корабля. Был восстановлен маленький камбуз, изначально служивший для приготовления пищи командиру броненосца и офицерам походного штаба. Штатным были только кок-инструктор и заведующий продовольственным складом. Наряд на камбуз в числе 2-х человек предполагалось назначать из состава кадровой роты обеспечения плашкоута. Местом приема пищи, как и в старые времена, оставался салон флагмана, который предстояло привести в порядок в первую очередь.
Надеясь, что цель всем ясна и понятна, предстояло убедить командование в целесообразности дальнейшего пребывания школ на плашкоуте. В Минно-торпедном отделе меня в полной мере поддержал бывший флагманский минер бригады траления, который в тот момент замещал начальника отдела. Более того, он пообещал спланированные мной работы включить в полугодовое и месячное планирование работ на объектах тыла базы. Этот же сотрудник штаба не без основания считал, что в процессе реорганизации и упорядочения школ оружия учебного отряда на нашем плашкоуте будет целесообразно организовать месячную практику для курсантов Минной школы.
Не все были в восторге от предложенного мной плана работ. Старясь быть предельно учтивым, я предложил начальникам школ провести соответствующую профилактическую работу со своими ближайшими подчиненными. Первая неделя ушла на переработку учебных планов, а для команды и гражданского персонала нашего плашкоута на подготовку плана предстоящих работ, заготовку приборочного и ремонтного инвентаря, особо учитывая такие опасные работы как чистка цистерн, работы на надстройках и за бортом. Начальники школ, до конца осознав, что от результатов этих работ будет завесить их дальнейшая служба, точнее – появится уверенность в том, что в ближайшее время их не попрут с той же службы, заявили о готовности к началу работ. Плановые таблицы и график работ вывешивались на юте, и в конце недели подводились итоги, ставились задачи на следующую неделю.
В соответствии с планом, в первую очередь производились самые назревшие и грязные работы: расхламление служебных помещений и чистка трюмов. По согласованию со штабом тыла раз в три дня к борту плашкоута подходила мусорная баржа и на нее выгружались тонны всякого мусора и хлама. К концу третьей недели работ плашкоут посетили начальник минно-торпедного управления и заместитель начальника штаба тыла базы.
В ожидании их прибытия на плашкоуте была восстановлена дежурно-вахтенная служба. Дежурным назначался один из командиров взводов кадровой роты. Вахтенными на трап назначались допущенные приказом моряки из школы боцманов. От них же назначалась трехсменная сигнальная вахта, которая неслась на крыльях мостика и одновременно засчитывалась как учебная вахта в классе рулевых-сигнальщиков.
Из какой-то норы была извлечена старая корабельная рында и установлена рядом с рубкой дежурного по плашкоуту. Казалось бы, и смех, и грех: реанимация старых флотских ритуалов на корабле, который давно перестал быть таковым. Когда я приказал восстановить ритуал поднятия флага и гюйса, оказалось, что советских образцов их нет на корабле. Когда же на шкиперском складе получали комплект флагов, в том числе и сигнальных флагов, оказалось, что в ряде довольствующих органах наш плашкоут до тех пор числился кораблем 1-го ранга. Начальники, посетившие плашкоут, были так приятно удивлены теми изменениями, что уже произошли на борту нашего «ветерана», что, казалось, забыли о моем присутствии. Учтиво продолжая их сопровождать, я краем уха уловил обрывки фраз: «…резервы топлива для катеров-истребителей… резервный командный пункт и плав-гостиница для офицеров штаба тыла…».
Наконец, видимо утомившись от обхода помещений, приведенных в божеский вид, начальник штаба вспомнил о моем присутствии. Критически и оценивающе оглядел меня… И, вдруг его блаженное выражение лица вмиг сменилось, как на жабу наступил… Не закричал, а как-то зарычал, тыча в мою сторону пальцем правой руки, разглядев «комиссарские» звезды на рукавах моего кителя: «Это что за маскарад, это что у вас на рукавах?».
Начальник МТО, заранее ознакомленный с моим прохождением службы до учебы на «классах», что-то торопливо шепнул ему на ухо… Истерика погасла так же быстро, как и началась. Узнаю старую школу.
– Емельянов, вы же строевой офицер, приведите форму одежды в соответствие со своей новой должностью…
Опять шёпот в ухо начальнику. И опять обращение ко мне: «Никаких пауз в службе, диплом вам вручат в штабе базы ….гмм, в торжественной обстановке…».
И опять обращаясь к своей свите: «Черновик Приказа о назначении на должность и представление на звание в соответствии со штатом, завтра же мне на стол…».
Опять небольшая пауза… Теперь взоры начальников обратились на носовой флагшток с развевающимся «Крепостным флагом», а затем на ют корабля, где ветерок трепетал новым, прямо со склада Военно-морским флагом, по размерам, соответствовавшим кораблям 1-го ранга. Привычный жест уставшей правой руки начальника в мою сторону означал, что дальше сопровождать их не нужно…
– Готовьте заявки на материалы для быстрейшего завершения ремонта… Тьфу, пропасть, …приведения корабля в образцовый вид…
В тот же день подготовили заявку на получение шкиперского имущества и лакокрасочных материалов, положенных по штату кораблю 1 ранга, хотя, прекрасно понимали, что этот номер едва ли пройдет. При участии начальника школы боцманов, участвовавшего в написании заявок, написали черновик приказа о моем назначении на должность, указав ее штатную категорию, в соответствии со старым, и никем не отмененным штатом корабля – «капитан 2 ранга».
Для меня решение командования тылом было несколько неожиданным, но вполне соответствовало порядку прохождения службы на командных должностях. Во-первых звания в тот период были «персональными». К примеру, назначали «краскома» командиром полка – он сразу именовался «комполка», и крепил по три шпалы в петлицах. По каким-то причинам, переводили его на должность начальника штаба полка – приходилось снимать одну «шпалу». Назначали командиром батальона – в петлице у него оставалась одна «шпала», соответствовавшая должности – «комбата»… Свои хитрости были при переводе с политработы на строевые должности или в особые отделы ВЧК. В конкретном случае, имея звание старшего батальонного комиссара, при неизбежной переаттестации накануне выпуска из училища, мне по всякому должным были присвоить персональное на тот момент звание, соответствовавшее капитану 3-2 ранга. Позже такие звания назовут «вилочными»… Так, назначат командиром тральщика – присвоят звание капитана 3 ранга; назначат командиром эскадренного миноносца, то после полугодовой «выдержки» – присвоят звание капитана 2 ранга.
Но это хоть как-то можно было понять, и принять. Звания у политработников были на одну ступень выше армейских: младший политрук носил в петлицах два «кубаря», соответствовавшие армейскому лейтенанту. И так далее… Звания «чекистов» на две категории были выше армейских и флотских. Капитан МГБ имел в петлицах три шпалы, соответствовавшие армейскому подполковнику.
Все бы неплохо, если бы я своей активной деятельностью не поставил в совершенно дурацкое положение штатного командира плашкоута, длительное носившего нашивки по ранее определенному для плашкоута штату «капитана береговой службы». До каких-то пор страсти по этому поводу не накалялись…
Я не без основания предполагал, этим представлениям на должность и на внеочередное звание предстояло ходить по разным инстанциям более трех месяцев, а сроки моей стажировки подходили к концу через две недели. Ситуация несколько упрощалась тем, что в преддверии завершения нашей учебы в стенах училища, значительно раньше произошла наша переаттестация из политруков в строевой командный состав ВМС. Это решалось совместным приказом наркома обороны и начальника Главного политического управления РККА и РКВМФ. Приказ был издан за пару недель до нашего официального выпуска из училища, то есть, в канун окончания стажировок.
Вот в этой обстановке началась тугомотина по прохождению представления по назначению меня на должность, что послало командование Кронштадтской ВМБ. Как я и предполагал, из числа наших самых хитрожопых выпускников, хлебнувших лиха на кораблях во время стажировки, возникла острая потребность «пристроиться» на какую угодно, но исключительно на береговую должностишку. Для начала эти должности нужно было найти и добиться с мест «запроса» на конкретных кандидатов. В этой ситуации плашкоут, пришвартованный к причалу тросами и цепями стал очень заманчивым местом службы для этих несостоявшихся «магелланов»…
Последовали неоднократные вызовы меня в отдел кадров с очень заманчивыми предложениями должностей от старших помощников командиров эсминцев и командиров строящихся сторожевых кораблей, до помощника командира линкора. В случае отказа грозили различными карами, вплоть до партийных взысканий «за неправильное понимание кадровой политики партии…».
Будь она, трижды неладна, та партия. Как знать, быть может, стоило согласиться на одну из предлагаемых мне должностей, и вся бы моя служба и жизнь сложились бы иначе… Не было бы тюремного изолятора, вонючих камер кронштадтского тюремного равелина и очередных серых и темных пятен в моей биографии и послужном списке. Но я, что называется, закусив удила, упорно отстаивал свое назначение в соответствии с запросом из штаба тыла Кронштадтской базы. В конечном итоге, после переаттестации в капитаны 3 ранга, получив диплом и командировочное предписание, я прибыл в штаб Кронштадтской базы. Начальник штаба, сам из бывших «кавторангов», смотрел на меня косо… Он не ожидал, что с моим назначением он «огребет» столько проблем.
Оказалось, что за более чем месяц моего отсутствия в Кронштадте, произошло много изменений. Блокшив стал официально наименоваться «Плавающая база хранения, регламента и подачи на корабли минно-торпедного боезапаса». Командиром береговой базы МТО был назначен сотрудник минно-торпедного отдела (впредь – МТО) капитан 2 ранга Семенченко, который курировал процесс приведения в божеский вид блокшива. Ему в помощь был назначен старший инженер, он же начальник цеха регламента и снаряжения… Теперь моя должность называлась «командир плавбазы технического обеспечения МТО», с двойным подчинением: начальнику МТО и начальнику штаба тыла базы. В мое подчинение переходил бывший командир блокшива, должность которого теперь, в свою очередь, именовалась «помощник командира – начальник кадрового личного состава базы». Через год нам был спланирован капитальный ремонт механизмов и текущий ремонт корпуса, с перспективой самостоятельного перемещения по объектам базы и морских переходов до 50 миль.
Казалось бы, что я добился своей цели – получил должность, на которой можно было бы «не высовываясь» служить с перспективой последующего назначения в штаб тыла базы. Первой и основной проблемой была та, что я, как бы, «подсидел» или более того- «спихнул» бывшего командира блокшива… Теперь с ним требовалось объясниться, потому как предстояла совместная служба. Вторая проблема, или помеха, возникла совершенно неожиданно в образе назначенного на базу старшего инженера капитана 3 ранга Игната Васильевича Зайцева. В первый же вечер моего обеспечения на корабле он торжественно явился в мою каюту и представился: «Зайцев Игнат, 37 лет, бывший минный унтер-офицер эскадренного миноносца «Изяслав», командир взвода школы оружия учебного отряда, выпускник Кронштадтского училища механиков флота… И, судя по всему, ваш соратник по Восточному фронту на Волге и Каме…».
Вот те – раз… Я предложил Зайцеву присесть; вестовой из вольнонаемных моряков принес нам два стакана чая. Игнат, в полной уверенности, что мне будут интересны подробности его участия в боях на Волге, рассказал, что сначала служил на плав-батарее, а затем, когда в январе 1919 года на Волгу пришли с Балтики эскадренные миноносцы, по предложению бывшего ревизора «Изяслава» мичмана Ивана Исакова был переведен минным старшиной на старый номерной эсминец, которым тот командовал. В боях на Каспии, был ранен, обгорел, более полугода провалялся по госпиталям. Затем вернулся на Балтику, служил инструктором и командиром учебного взвода в школе оружия.
Опаснее всего было то, что Игнат запомнил нашу «кадетскую» группу, еще по пребыванию в Питере, перед убытием на Волгу. Безусловно, для упрочения своего нынешнего служебного положения, Зайцева интересовали подробности моего участия в боях на Волге. Я кратенько рассказал об участии в боях, вплоть до взятия Красными Казани, когда я, по ранее неоднократно озвученной легенде, «попал в плен к белым».
Не знаю, насколько это выглядело правдоподобно, но я сказал, что, отказавшись служить в белых войсках, я, как военнопленный был отправлен с большой группой таких же бедолаг на южный Урал, где работал на рудниках. Дважды переболел тифом, трижды пытался бежать. После успешного побега с мест работ в феврале 1920 года был мобилизован, служил в частях Особого назначения… В январе 1921 года был призван на действительную воинскую службу; вступил в партию, дослужился до звания старшего политрука. Был направлен на учебу в ВМУ. Теперь, переаттестован и направлен служить по месту стажировки на блокшив МТО.
Теперь, учитывая вероятность того, что Игнат сможет выявить разночтения в моем послужном списке и рассказанной мной «легендой», я был вынужден как-то подстраховаться. Где-то через неделю, после вечернего доклада, Зайцев задержался в моей каюте для утверждения очередных заявок, заверки ведомостей. Сетуя на напряженный рабочий день, зная о склонности Зайцева к выпивке вместо того, чтобы идти на ужин, я предложил выпить по 100 грамм коньяка. Игнат оживился, он был явно польщён моим к нему расположением. Через полчаса, вестовой накрыл стол для ужина на двоих в моем командирском салоне, а через час бутылка коньяка было опустошена. Выбрав подходящий момент, и делая вид, что я проникся к Зайцеву особым доверием, доверительно сообщил ему, что в период службы в политорганах я не сообщал о факте своего пребывания в плену у белых, и мне не хотелось бы, чтобы эта информация стала достоянием наших сослуживцев и особенно, особистов.
Игнат «клятвенно» заверил меня, что обязательно сохранит мою тайну. Можно было бы, конечно, в разговоре с Игнатом ограничиться информацией о том, что я, якобы, проболел тифом более года, до февраля 1920 года. Но, это звучало бы неправдоподобно, даже для тех, кто неоднократно болел возвратным тифом. И, потом, мне по-всякому не хотелось, чтобы любая информация о моей биографии с декабря восемнадцатого по декабрь двадцатого года всплывала в любом варианте.
В значительной степени, сообщив Игнату эту информацию, я проверял его «на вшивость», потому как, начиная с февраля 1921 года, в моей официальной биографии указывалось, что в июле 1918 года я, больной тифом, попал в плен, где пробыл до побега в феврале 1920 года. Важен был тот факт, что я об этой «страшной тайне» поведал кадровикам и особистам по собственной воле, без нажима и разоблачений. Этой профилактической мерой я предупреждал более серьезные последствия.
Значительно позже я убедился в том, что таких как я, «перевертышей», в советской армии и флоте в двадцатые годы были десятки тысяч. О чем тут говорить, если маршал Мерецков с августа 1918 года служил командиров батареи в армии Колчака в звании штабс-капитана. Правда, был эпизод, когда его, уже в звании генерал-лейтенанта, Сталин, сместив его с должности заместителя начальника Генерального штаба, позволил чекистам припомнить ему и этот факт.
До самого конца своей непростой 40-летней офицерской службы у меня не было повода пожалеть в том выборе, что сделал я тогда, летом 1928 года. До истечения календарного года мне предстояло, не меняя типового распорядка для и выполнения основных функций по хранению и обслуживанию минного оружия, подготовить корабль к постановке в Кронштадтский судоремонтный завод. До постановки в завод на борту у нас оставалась школа боцманов, и на два летних месяца предстояло обеспечить практику курсантам Военно-морского инженерного училища, которому незадолго до этого было присвоено имя Феликса Дзержинского. Казалось бы, какое отношение имел Дзержинский к «кузнеце» механиков флота?
Ну это еще что… Пройдет время и военно-морской академии присвоят имя «легендарного» конника Клима Ворошилова. Далее, маразм будет крепчать и академии Связи присвоят имя Буденного… На этом фоне имя тщедушного жиденка Сэмэна Рошаля на знамени ВМПУ покажется только бледным, чахлым цветочком.
Как я уже писал, в процессе приведения в божеский вид нашего «ветерана» броненосного флота, четыре флагманские каюты в командирском коридоре были приведены в образцовый вид и предназначались для временного проживания офицеров штаба флота и для высокопоставленных гостей. Кроме немалых неудобств, всегда возникавших при присутствии на корабле больших начальников, в этом было и немалое преимущество.
Искусственно создаваемая «домашняя» обстановка и повышенная забота о начальниках в период их нахождения на «Петре» располагали к тому, что, в нарушении общепринятых правил прохождения документов, иногда можно было «напрямую» обратиться к тем, от кого в значительной степени зависело решение серьезных организационных либо кадровых вопросов.
Так, при нахождении на флоте комиссии наркома РККФ я нашел возможность обратиться к комфлоту 1 ранга Панцержанскому с просьбой утвердить дополнения к штатному расписанию, предусматривавшие введение должности помощника-штурмана и команды рулевых –сигнальщиков, крайне необходимых в случаях обеспечения внутрибазовых и межбазовых переходов нашего «ветерана». Тогда же, уже по инициативе самого комфлота, я был внесен в списки кандидатов на учебу на курсы командиров миноносцев в следующем 1931 году.
В течение 1929-1930 годов нам пришлось трижды предпринимать переходы, самый дальний из которых был в сопровождении буксира в район «маневренной» базы на остров Лавенсари. По плану стратегического развертывания сил Балтийского флота, предполагалось оборудование минно-артиллерийской позиции в этой части Финского залива, а наш плашкоут должен был обеспечить перегрузку мин на эскадренные миноносцы, с перспективой установки передовых минных заграждений. Во время кратковременных выходов на внешний рейд у нас на борту располагался походный штаб Балтийской эскадры, и слишком очевидна стала необходимость включить в штаты отделение рулевых- сигнальщиков. По возвращении в базу после одного из таких выходов, флагманский штурман эскадры подписал нашу заявку на установку на корабле навигационного оборудования и приборов, обеспечивавших работу штурмана, вахтенного офицера и несение сигнальной вахты.
В декабре 1930 года сгрузив из погребов и хранилищ минно-торпедный боезапас, корабль встал к ремонтной стенке Кронштадтского судоремонтного завода. Успешно обеспечив докование корабля, и оставив за себя допущенного к управлению кораблем на стоянке помощника, я отправился в Питер для учебы на командирских классах в группе командиров эскадренных миноносцев.
Там я встретил нескольких своих однокашников по «параллельным» классам, которых, после исполнения обязанностей помощников командиров кораблей 3-го ранга, или старпомов командиров кораблей 2 ранга, направили на шестимесячные курсы, при условии возвращения на прежние должности. Тот факт, что, командуя старым плашкоутом, я имел звание капитана 2 ранга, очень напрягал наших партийных карьеристов, в большинстве своем имевших на рукавах нашивки капитан-лейтенантов и в редких случаях – капитанов 3 ранга. Такая обстановка была чревата очередными доносами. Особую опасность представлял Николай Абрамов, прибывший на учебу с должности командира старенькой канонерской лодки, и тут же объявивший себя секретарем партийной ячейки учебной группы. Я пытался успокоить наших партийных активистов, объясняя, что я направлен на целевую учебу, с перспективой возвращения на прежнюю должность. Ну как же! Так и поверили…
Среди преподавателей классов в группах подготовки командиров кораблей я застал капитанов 1 ранга Феодосьева и Сакеллари. Сакеллари, представлял для меня потенциальную опасность, потому как неоднократно, пытаясь, прилюдно, убедить всех присутствующих в своей феноменальной памяти на лица, домогался – где и когда он меня мог видеть… А видел он меня единственный раз, когда, обеспечивая переезд учебных групп севастопольских кадет, направлявшихся для занятий по изучению береговой артиллерии Кронштадтских фортов через Ораниенбаум в Кронштадт, он продержал нас под проливным дождем на верхней палубе ледокольного парохода «Ермак, совершавшего переходы по Финскому заливу. Я же, как старшина одной из учебных групп, выразил протест, против такого неуместного способа «закаливания». Мне бы такую память на лица…
В конечном итоге, зная нездоровое отношение ко мне наших «активистов», я вынужден был переговорить с Сакеллари. Предполагая, что я обращаюсь к офицеру старого флота, для которого понятие офицерской чести не пустой звук, я напрямую задал вопрос, могу ли я надеяться, что напоминая о нашей с ним старой встрече, он не предаст эту информацию гласности?
Когда же я напомнил ему об эпизоде октября 1917 года, то он, растрогался и, извинившись за свою неуместную назойливость, и желание блеснуть феноменальной памятью, обещал сохранить в тайне сам факт и обстоятельства той нашей давней встречи. Кто теперь скажет, кто из того, как минимум, десятка «контактеров» со мной из той, прежней до советской эпохи жизни, дал информацию, позволившую позднее особистам академии причислить меня к скрытым врагам советской власти?
Мне не раз приходилось убеждаться в том, что занятия на разного рода специальных курсах, более эффективны, чем годы учебы в той же академии. И недаром, офицеров, успевших до назначения на должности командиров кораблей, закончить академии, при принятии решения о назначении на должности командиров крейсеров, как правило, направляли на курсы командиров кораблей 1-го ранга. В классическом варианте, который в условиях корабельной службы не всегда осуществим, при назначении командиром сторожевого корабля следует пройти обучение в классе командиров кораблей 3 ранга; при назначении командиром эскадренного миноносца – курсы командиров эсминцев; при назначении командиром крейсера – курс обучения в классе командиров кораблей 1-го ранга.
Я был приятно удивлен, когда узнал, что это требование неукоснительно выполнялось на флоте Германии. Даже в период жесточайших боев 1944-1945 годов, соблюдалось требование, что из четырех командиров рот, кандидатов на должность командира батальона, преимущество имел тот, кто успел пройти курс обучения командования батальоном. И так дальше. Немцы были, и должно быть, остаются «рабами» системы и инструкций… Если было положено обучать не менее года пилота истребителя, то это требование выполнялось даже в апреле 1945 года, когда в Германии все уже разваливалось. Разваливалось армия и государство, но сохранялась «система».
В конце курса обучения на командирских классах мы проходили практику на кораблях бригады эскадренных миноносцев Балтийской эскадры. Председателем приемной комиссии был ветеран эскадры флагман 1 ранга Савицкий, в свое время последовательно командовавший всеми классами кораблей до линкора включительно. Экзамен на управление кораблем в процессе применения всех видов корабельного вооружения был очень жестким. В акте о приемке экзаменов и зачетов была запись: «Достоин назначения командиром эскадренного миноносца, при условии прохождения службы старшим помощником в течении полугода». Это условие было вызвано тем, что на эскадренном миноносце, не считая месячной практики, я не служил ни одного дня. Да я и сам бы не согласился принять командование кораблем, не получив практики службы старшим помощником. Коля Абрамов- мой главный недоброжелатель и злопыхатель, получив общую оценку «удовлетворительно», отправился командовать все той же канонеркой, с которой он был отправлен на учебу. Ближайшие десять лет он так и не поднялся в службе выше командира дивизиона все тех же черноморских канонерских лодок, базировавшихся в таких «дырах» как Измаил, Очаков…
Вернувшись после учебы в Кронштадт, я успел еще принять участие в работе заводской комиссии по приемке из завода «Петра». После выхода из завода и самостоятельного (под своими машинами) перехода к месту стоянки, нам предстояло сдать все элементы задачи, которые впоследствии станут именовать «К-1» – общая организация и несение службы в базе и «К-2», означавшая в наших специфических условиях – готовность к приемке и хранению минно-торпедного боезапаса. О сдаче третьей курсовой задачи «К-3» речи не было, потому как маневрировать в составе соединения нашему «броненосцу» не приходилось с 1906 года.
В апреле 1931 года произошло чрезвычайное происшествие с невольным участием нашего корабля. При своей длине 103 метра, наш «Петр» был значительно короче большей части броненосцев, построенных в более поздние годы. Давно ушли в прошлое времена, когда броненосцы стояли на швартовных бочках, или якорях на внутреннем рейде. Даже в лучшие времена своей «юности» они швартовались кормой, к причальным стенкам, заводя при швартовке, для лучшей устойчивости от ветра и течения, один-два якоря. Наш ветеран, как минимум, из 25 предыдущих лет швартовался кормой не более десятка раз, и, исключительно для удобства подачи на миноносные корабли минного боезапаса. Теперь же, в ходе сдачи курсовых задач, я принял решение поставить корабль в одной линии с другими вспомогательными судами, стоявшими в Купеческой гавани.
С тех пор, как мы с помощником добились снабжения корабля по штатам кораблей 2-го ранга, то старались выполнять все требования, предъявляемые к этому классу кораблей и судов. Так, в соответствии с требованиями МППСС-22 мы, находясь у причала в темное время суток несли все положенные огни.
Так и тот злополучный день 25 мая при спуске флага на носовом флагштоке зажегся огонь, следом было включено палубное освещение, что раньше, из соображений экономии электрической энергии, не делалось на нашем корабле.
Сидя в каюте с корабельным шкипером, я рассматривал очередные заявки на расходное имущество. Тогда же, в открытый иллюминатор я услыхал доклад вахтенного сигнальщика в рубку дежурного по кораблю. «Маневры катеров-истребителей в Большой гавани…». И следом, буквально через пару минут носовую часть корабля озарила яркая вспышка и послышался хлопок взрыва.
Подозревая, что взрыв произошел в носовом хранилище горюче-смазочных материалов, я прямо из каюты по всем линиям трансляции объявил пожарную тревогу, а следом – боевую тревогу. Помощник прибыл на ходовой мостик и принимал доклады с боевых постов: сначала о занятии мест по тревоге, а затем об осмотре помещений на предмет обнаружения следов взрывов или пожара.
Слыша эти переговоры, транслируемые по верхней палубе, я со шкипером выбежал в район носовых кладовых, и не обнаружив признаков пожара поднялся на верхнюю палубу в районе корабельного бака, защищенного броневым бруствером. Там же услышал доклад голосом командира поста на баке в адрес ходового кубрика: «пожар под левым бортом, люди за бортом…». Выглядывая за борт – вижу какие-то горящие или тлеющие на плаву ошметья, на поверхности воды солидное пятно горящего топлива, там же и немного мористие, барахтаются, пытаясь сбить с себя огонь люди. Тут же за борт полетели спасательные круги, послышалась команда на спуск баркаса. Моряки носовой аварийной партии, подтянули два водяных шланга и направили струи воды на пятно горящего бензина. Следом за нами боевая тревога была сыграна и на соседних с нами, боевых кораблях – эскадренном миноносце и тральщике.
По сброшенному за борт штормтрапу на палубу поднимались моряки из экипажа взорвавшегося у нашего борта катера-истребителя. Из шести человек членов экипажа катера, трое получили ожоги лица и рук, двое, кроме ожогов получили сильные контузии от взрыва, один, из поднятых на борт, не подавал признаков жизни. Больше прочих обгорели моторист и матрос находившиеся в момент взрыва в моторном отсеке катера. Минут через пятнадцать по базе была объявлена тревога; на причал в район нашей стоянки прибыли две пожарные машины и две кареты скорой помощи. Поскольку штатом нашего корабля был предусмотрен только фельдшер с помощником, к нам на борт прибыли медики с соседних кораблей. Пострадавшим при взрыве и пожаре морякам оказывали первую помощь делал
и обезболивающие уколы, и тут же отводили или относили к машинам скорой помощи. Как у нас «водится» на флоте, начальство прибыло уже тогда, когда машины скорой помощи скрылись в направлении базового госпиталя; когда матросы со спущенного на воду баркаса, заканчивали сбор с воды плавающих деталей катера, особое внимание обращая на сбор разных бумаг… Ну и как обычно, не выслушав моего доклада о происшествии и о мерах, принятых для спасения членов экипажа катера, прежде всего, гремело: «Что вы тут, вашу мать, натворили, что взорвалось? какие жертвы?».
Когда начальники, убедившись в том, что нашей вины в происшествии не было, и что принятые меры были вполне оправданы ситуацией, немного успокоившись, закурили. В этот момент мой расторопный помощник, уже подготовивший подробное донесение на имя командующего базой, незаметно, со спины сунул мне его на подпись. Я как фокусник извлек из рукава документ, подписал его на спине вахтенного матроса и представил начальнику штаба базы. И в тот момент, когда начальник штаба с сопровождавшими его командирами уже собирался напиться чаю в нашем салоне, к борту корабля на большой скорости подлетел разъездной катер командира отряда катеров-истребителей и из него по-девчоночьи, «врастопырку», переставляя ноги по балясинам штормтрапа на палубу вывалился Филя Октябрьский весь в коже с головы до пят…
В состоянии крайнего возбуждения, не видя рядом ни начальника штаба, ни его приближенных, чуть ли не с кулаками он бросился на меня… Поскольку я был на полторы головы его выше и значительно крупнее, то подхватил его под локти, секунду подержал на весу и поставил на ноги. Несмотря на, чрезвычайное происшествие и общее возбуждение, все присутствовавшие разразились нервным, истерическим хохотом. Когда все немного успокоились, начальник штаба видя невменяемое состояние Октябрьского, махнул рукой, и, обращаясь к своему заместителю, приказал взять у него все необходимые объяснения, особенно касающиеся руководства маневрированием катеров на внутреннем рейде. Филя заметно сник, приложил руку к своей круглой голове, в таком же круглом катерном шлеме, и дрожа своими пухлыми губами, провожал глазами командование: «Боря, расскажи, как это произошло? …у тебя водка или коньяк есть?
Дочь Филиппа – Римма Филипповна в различных вариантах своих многочисленных воспоминаниях об отце всякий раз, видимо, добавляя очередной штрих к его «иконописному» образу, отмечала, что «папа принципиально не употреблял крепких спиртных напитков…». Я не исключаю, что, пребывая в адмиральских чинах, Филипп действительно избегал свойственных этому кругу попоек, но что касается лично его, так этот хитрый как лис, карьерист, не рисковал в пьяном виде добавить себе той дури, которой у него и без того на всех этапах службы с избытком хватало.
Ну а тогда, вечером 25 мая, узнав от меня последствия огненного шоу в исполнении его катерников, он тупо, и как бы не замечая меня, проглотил без закуски пол литра разведенного водой спирта и, не раздеваясь, как был весь в «коже», уснул в моей каюте. Проспавшись, где-то около 10 часов, попросил, чтобы ему в каюту принесли завтрак. Я уже был занят организацией работ по подготовке хранилищ, происходил важный и опасный для исполнителей работ процесс покраски токсичным свинцовым суриком трюмов. Когда через пару часов я вернулся в каюту, Филиппа там уже не было. Ни записки, ни слова благодарности…
Как выяснилось, не заходя в госпиталь, проведать своих «погорельцев», он отправился в штаб своего катерного дивизиона, для того, чтобы вечером того же дня представить командованию базы подробный доклад с какими-то расчетами, справками и чертежами, основным содержанием которого стала глава о нарушениях режима якорной стоянки минного плашкоута, приведших к столкновению и взрыву катера, командир которого физически «не мог заметить» выдвинутого вперед форштевня корабля, не освещенного согласно требованиям МППСС-22…
Но, слава Богу, мы еще не вошли в полосу второй половины 30-х годов, когда такой доклад, продублированный в адрес особого отдела, мог стать причиной и основой обвинения в чем угодно: начиная от служебной халатности, приведшей к человеческим жертвам, до злонамеренного вредительства, срыва планов боевой подготовки самого эффективного и перспективного соединения флота.
Поскольку рапорт, написанный моим помощником, и вовремя поданный командованию, лег в основу расследования чрезвычайного происшествия, все решительные и отчаянные демарши Филиппа, лишь вызвали раздражение у командира базы, и стали основной причиной последовавшего откомандирования Октябрьского на Дальний Восток. Дело в том, что утром следующего за происшествием дня мой помощник прошел в госпиталь и взял объяснительные записки от членов команды сгоревшего катера. Как оказалось, такое маневрирование с имитацией выхода в торпедные атаки, катерники проводили регулярно, выбирая район правее защитного мола. В тот же вечер, командиры трех катеров, естественно, ни с кем, не согласовывая своих действий, решили воспроизвести атаку Кронштадтской гавани английскими катерами-истребителями, имевшую место летом 1919 года. Безусловно, учебный эпизод такого уровня должен был согласовываться с командованием базы и готовиться заранее, с представлением и утверждением соответствующего плана со схемами и расчетами.
Естественно, ничего подобного сделано не было. Отработав положенное планом время тренировки на внешнем рейде, катера, перестроившись в строй кильватера с зажженными ходовыми огнями, прошли рейдовый пост, и с курса, каким они обычно возвращались к причалам своего дивизиона, по команде старшего, перестроились в строй фронта, выключили ходовые огни, и, выбрав наиболее крупные цели внутри гавани, начали имитировать торпедные атаки.
Результат одной из них мы наблюдали рядом со своим бортом. По расчету командира катера, он должен был, сблизившись с нашим бортом на предельно короткую дистанцию, резко разворачиваясь на курс «отрыва», выпускать торпеду… В последнем же случае, командир катера, не справившись с управлением (заклинило руль), на полном ходу врезался в наш бронированный борт, раскололся от удара, загорелся и взорвался на собственном бензиновом баке.
Подобные случае были нередки как в период последнего этапа Мировой войны, при освоении этого класса малых боевых кораблей, так и в период Отечественной войны при атаках группами катеров конвоев противника. С той лишь разницей, что те аварии катеров, по большей части происходили от повреждений, которые наносили катерам команды атакуемых ими кораблей и судов.
Так, в марте 1945 года при атаке немецкого конвоя при выходе из Варангер-фиорда торпедный катер, на борту которого находился командир дивизиона, из-за полученных повреждений, потерял управление, от удара о борт вражеского корабля, затонул, а команда его во главе с командиром дивизиона в звании капитан-лейтенанта (так и не узнавшего о присвоении ему очередного звания и звания Героя), попала в плен. Этот эпизод был широко известен на флоте, прежде всего, потому, как этот офицер, представляя всю степень своей ответственности, решил не возвращаться на Родину после войны, и «завис» где-то в Австралии…
В период нахождения «Петра» в заводе, мой старший инженер, войдя в рабочий контакт с администрацией, обеспечил установку в минных хранилищах, новых лифтов и лебедок, устанавливаемых на строящихся минных заградителях. После такой модернизации наш древний «Петр», с учетом наличия на палубе минных дорожек, при необходимости мог использоваться как постановщик мин. Единственным препятствием к тому, – слишком малая скорость 5-6 узлов, создававшая предпосылку взрыва на поставленных самим кораблем минах. Мои вольнонаемные шкипера раздобыли в порту краску, и теперь борта и надстройки «Петра» сияли как в 80-е годы прошлого века, в годы его юности…
После загрузки полного комплекта мин, решался вопрос о нашей стоянке на якорях и швартовых у каменного причала форта Александр, в погребах и хранилищах которого в те года находился основной запас мин базы. Но, в самый последний момент, когда казалось, что такое решение уже принято вмешались вездесущие особисты, не без основания утверждавшие, что по известному принципу, не следует «хранить яйца в одной корзине», а весь флотский запас мин на одном форте… В случае диверсии, или пожара, флот в одночасье мог лишиться всего минного запаса.
Тут же подсуетились сотрудники штаба тыла и предложили оставить «Петра» в купеческой гавани, и для гарантии соблюдения режима хранения боезапаса, перевести его к стенке рядом со зданием штаба тыла. Очень мудрое решение… Теперь были все условия для того, чтобы бывший салон флагмана превратить в «филиал» штабного буфета, намекнув мне, что обеспечат продуктами, при условии, что я сооружаю в бывшем спальном помещении флагмана подобие бара, замаскированного под мраморный умывальник типа современного «мойдодыра».
Очень может быть, что с легкой руки и острого языка флотских журналистов, базировавшихся на «Петре» в период войны – на флотах привилось выражение «помыть руки перед приемом пищи…». Отодвигались массивные бархатные занавески: перед вами – массивный туалетный шкаф с умывальником. Открываете дверцы шкапчика – перед вами пузатый двухлитровый корабельный графин с водкой и две тарелки с селедочкой и малосольными огурчиками. «Помыли руки», прополоскали горло – шкафчик закрыли… Теперь можно пойти пообедать, или поужинать, – все по строгому корабельному распорядку. Если вы были слишком загружены по службе и не «вписались» в распорядок дня, в качестве исключения старший вестовой, вызванный кнопочным звонком, принесет вам в каюту скромную холодную закуску и чашку с горячим бульоном – ничего лишнего… И никаких следов, использованную посуду – в тот же шкафчик…
Так продолжалось где-то с год с небольшим. Но, видимо, слишком благодушные и умиротворенные физиономии офицеров штаба стали раздражать сотрудников политотдела, посещавших наш буфет.
Несколько раз в обеденное время заходил начальник политотдела базы, прислушивался, принюхивался… С недовольным видом потребовал штатное расписание команды обеспечения и роты обслуживания и регламента боезапаса. Судя по напряжению морщин на лбу, производил в уме какие-то вычисления, наконец, радостно заявил, что «поскольку на корабле более 75 человек личного состава, в соответствии с требованиями ГлавПУРА будет введена должность комиссара…». Мое скромное заявление о том, что кроме диплома ВМУ, у меня имеется свидетельство об окончании ВМПУ им. Рошаля, и по аттестации я могу совмещать должности командира и комиссара, несколько озадачило НачПО…
Узнав о том, что до переаттестации я был старшим батальонным комиссаром, наш политический вождь заметно погрустнел. Но тут же улыбка озарила его бородатую физиономию.
– Мы тут подумали и решили, что с учетом важности выполняемой кораблем задачи, без основательного политического обеспечения вам не обойтись. К вам будет назначен полковой комиссар Орешкин. Уверен, что вы сработаетесь, тем более, как я догадываюсь, вы одновременно с ним учились в политическом училище.
Это был, что называется, «финиш»… Я вспомнил, что на продленных политкурсах в 1922 году партийную организацию возглавлял лохматый, неопрятного вида матрос с орденом Красного Знамени на груди. Большая часть слушателей курсов его сторонилась, в полной уверенности, что тот отчитывается не только перед политотделом, но и перед особым отделом…
Когда я сообщил сотрудникам штаба тыла о грозящей им опасности потерять возможность допинга перед приемом пищи, они всерьез забеспокоились и попытались предотвратить «комиссарский» наезд на наш буфет с помощью свои друзей в политуправлении флота. Тогда и выяснилось, что причиной наших проблем и тревог – приказание ГлавПура «трудоустроить» этого недоброй памяти бородатого «стукача» в ранге полкового комиссара. Оказалось, что он был отстранен от должности старшего инспектора ГлавПура с формулировкой «за потерю политической бдительности». «Потеря бдительности» выразилась в том, что среди его братьев и дядьев восемь человек было раскулачено; причем, трое из них в гражданскую войну «отметились» в бандах «зеленых» бандитов.
Начальнику политотдела тыла базы наше противодействие его «протеже» очень не понравилось. Для начала мне было объявлен месячный срок для представления отчетной и плановой документации о проведении политико-воспитательной работы на корабле. Это к тому, что я заикнулся, что готов выполнять функции командира-комиссара.
Второй, не менее тревожной новостью стала та, что прибывающий в базу политработник временно назначается инструктором политотдела, и первым же его заданием стало оказание помощи мне в организации парт-политработы на корабле. Это означало, что нам грозит получить очень опасного «квартиранта». Оставалась зыбкая надежда, что по прошествии полугода с Орешкина снимут партийное взыскание и вернут в Москву на прежнюю должность.
Появились слишком очевидные признаки того, что спокойно жить и служить мне уже не дадут. Еще полгода назад мне казалось, что служба, да и жизнь стали налаживаться... Безусловно, службу на нашем старом и заслуженном ветеране флота нельзя было сравнить со службой на боевом корабле, с экипажем в 350-400 человек, с отработанной организацией, с опытными командирами боевых секторов. С нескрываемой обидой лично на меня, сошел в последний раз с «Петра» начальник школы боцманов Федор Федорович Елизаров, которому накануне дня нашего расставания исполнилось 65 лет. Казалось бы, можно было уйти на заслуженный отдых, но я ужаснулся узнав, что ему начислили пенсию из расчета двух с половиной лет за каждые пять календарных лет, прослуженных до октября 1917 года.
Еще более возмутительным фактом было то, что в послужном списке бывшего генерал-майора, последняя его должность значилась как «старший инструктор-преподаватель морских дисциплин». Пятикомнатная квартира, в которой когда-то проживала его многочисленная семья, в 1921 году была «уплотнена» до двух смежных комнат. И теперь – нищенская пенсия… Оба сына-лейтенанта погибли, один в армии Колчака, второй – во флотилии Раскольникова в боях на Каспии. Вот она – судьба офицера флота, отставного генерал-майора.
Благодаря общим усилиям, наш небольшой в 80 человек команды экипаж, из которых 15 – вольнонаемных ветеранов флота, в первом приближении отработал несение дежурно-вахтенную службы; обеспечивал хранение и работы с минно-торпедным боезапасом, соблюдал сам и требовал от других меры пожаро-взрывобезопасности. Суточный наряд состоял из дежурного по кораблю, рассыльного, двух двухсменных постов на баке и юте, двух, сигнальщиков-радистов в ходовой рубке. Дозор по хранилищам и трюмам подчинялся командиру роты обеспечения регламентных работ с минным боезапасом. Во время общих построений, в лучшем случае, в строю бывало до 60 человек, не считая вахты и дежурства.
К сожалению, нам так и не утвердили мое предложение о частичном восстановлении камбузного хозяйства с целью организации приема пищи на корабле личным составом и вольнонаемными. Как следствие – три раза за день – переходы в береговую столовую и последующая возня с термосами для дежурства и вахты…
Были и положительные моменты: за четыре года службы на «Петре» я десятки раз привлекался к выходам в море, подменяя заболевших, либо не допущенных к управлению кораблями командиров и старпомов. Я следил за тем, чтобы командиры бригад, записывали ходовые часы и сутки в специальные бланки, которые затем подшивались в мое личное дело. Худо ли, бедно ли, но за четыре года командования мной плашкоутом, который самостоятельно за этот срок «находил» всего четырнадцать часов, у меня собралось около полугода плавающего стажа.
Окружавшая меня обстановка еще более накалялась по той причине, что не только командиры миноносцев, вусмерть загнанные службой и бесконечными выходами в море, но даже и отдельные командиры дивизионов кораблей, не усматривавшие перспектив в службе, с завистью косились на меня, и были готовы хоть завтра поменяться со мной должностями. Видимо, информация об апартаментах адмиральского уровня, чудом сохранившихся на «Петре», дошла и до Главного Морского штаба. При очередном выходе в море линейного корабля «Марат», у старшего помощника командира произошел сердечный приступ, а это был офицер, которого «курировал» Панцержантский. Это был заслуженный офицер, десяток лет командовавший миноносцами, успевший послужить старшим офицером крейсера…
При решении текущих вопросов в штабе тыла базы, я случайно услышал, что среди должностей, «предложенных» этому офицеру, озвучивалась и должность командира «Петра». Я понял, что это был для меня, что называется, «последний звонок». Единственно, с кем я мог посоветоваться по возникшей проблеме – это был капитан 2 ранга Ермолаев, курировавший меня по линии МТО в штабе тыла. Оказалось, что моя кандидатура рассматривалась в процессе поиска кандидата на должность старшего помощника командира старого крейсера, находившегося в длительном ремонте. Никто не скрывал, что этому кораблю, ожидавшего ремонта три года, теперь грозила «разборка на металл». Там же в отделе кадров я узнал, что на уровне начальника штаба и командира базы обсуждались кандидатуры для учебы в Морской академии на 1934 год.
Недолго раздумывая, мы вместе с Ермолаевым обратились к начальнику штаба, и уже на следующий день я был внесен в число кандидатов на поступление в академию. Поскольку, училище я закончил с отличием, то по существовавшему тогда положению имел право направления на учебу без сдачи вступительных экзаменов. У меня оставалось еще два месяца, и я воспользовался правом на отпуск. В первый же год службы в Кронштадте мне выделили небольшую двухкомнатную квартиру на третьем этаже старого дома на западной окраине города. Бывал я там крайне редко, но теперь в ожидании отъезда на учебу, перенес на квартиру ряд вещей, представлявших для меня особую ценность. Это были старинные напольные часы, ломберный столик с перламутровыми вставками в комплекте со шкафом с малой барной стойкой.
До того момента не обследуя квартиру, я даже не подозревал, что во встроенном в стену платяном шкафу хранился полный вещевой аттестат офицера в звании лейтенанта флота. Должно быть, прежнего хозяина давно не было в живых, прежде всего потому, что он «не числился» в Жэковском списке с 1919 года. Как печальное напоминание о прежнем владельце квартиры на парадном мундире красовались ордена Анны и Станислава. У меня уже тогда мелькнула мысль, что с учетом внутриполитической в стране не следовало оставлять в квартире этот «скелет» в стене, но все как-то руки не поднимались ликвидировать этот очевидный «вещдок»… Когда в июне 1936 года меня арестовали и в квартире сделали обыск, то пришлось давать показания и по этому поводу. Мне несложно было дать объяснения, но сам факт, что в моей квартире находились вещи офицера российского флота, способствовал более «глубокой» чекистской разработке моей скромной персоны.
Тогда же, в мае 1934 года, я был несказанно рад тому, что снова буду в Питере, и что служить мне на «Петре» оставалось полтора месяца. На третий день моего отпуска, когда я собрался на неделю съездить в Ленинград, на квартиру прибыл оповеститель, сообщивший, что мне требуется прибыть на корабль по приказанию полкового комиссара Тухватуллина, прибывшего в Кронштадт в составе комиссии Главного политуправления.
Нечто подобное я ожидал, но это – превысило все мои ожидания. Стараясь себя не особенно «накручивать», спокойным, прогулочным шагом прошел к месту стоянки «Петра» и поднялся на борт. Как и полагалось по корабельному уставу, была подана команда «Смирно», по кораблю были поданы три звонка, оповещавшие экипаж о прибытии на борт командира и дежурный произвел мне доклад. Последние три года, этот ритуал на «Петре» выполнялся неукоснительно, все к нему привыкли, хотя на судах вспомогательного флота, к которым относился и наш плашкоут, эти требования редко выполнялись.
Не доходя до командирской каюты, меня встретил с докладом мой помощник, остававшийся за меня на время отпуска. Несколько взволнованно он сообщил мне, что, несмотря на его протест, прибывший на корабль полковой комиссар приказал освободить для него одну из флагманских кают, а когда его предупредили, что флагманскими каютами распоряжается лично начальник штаба тыла базы, то бесцеремонно стал располагаться в командирской каюте. Как выяснилось позже, о том, что я нахожусь в отпуске, он прекрасно знал. Оценив в полной мере всю «щекотливость» ситуации, я сказал помощнику подождать меня в конце командирского коридора, из расчета, что он станет свидетелем моих дальнейших действий. Подошел к каюте, открыл дверь, вижу Зиннура Тухватуллина, развалившегося в кресле за моим столом…
Переступив через комингс своей каюты, слышу: «товарищ капитан 2 ранга, разве вас не приучали спрашивать разрешения при воде в помещение, где находится старший начальник...?».
Отвечаю: «Во-первых, вы мне – не начальник, и я не ваш подчиненный, во-вторых, с каких это пор командир корабля должен спрашивать разрешения входя в свою каюту? В-третьих, при посещении корабля, даже командир базы входит в эту каюту в моем присутствии, потому как в сейфе хранятся секретные документы, за сохранность которых я несу персональную ответственность. Не говоря уже о том, что такое требование, традиционно соблюдалось на кораблях Российского флота».
Зиннур явно меня не узнал, и уж точно не ожидал такой реакции на свою попытку «поселиться» не на линкоре «Марат» с остальными членами комиссии, а быть ближе к объекту проверки – штабу и политотделу тыла флота, находясь на «Петре».
– Ну, зачем же так официально и принципиально, я же вроде как ваш гость…
Вот тут уж, я допустил явный перебор, заявил: «на Руси говорят, незваный гость хуже татарина, не правда ли, Зиннур Фаридович?».
Смуглые скулы Зиннура порозовели от напряжения.
– Это что, оскорбление – намек на мою национальность?
– Нет – это напоминание о статьях корабельного устава и о традициях русского флота.
– Так что же мне, полковому комиссару, прикажете как псу цепному на палубе ночевать?
– Зачем же, вы можете временно занять вторую флагманскую каюту, но дальнейшее ваше пребывание в ней будет согласовано с начальником штаба базы.
Невнятное бормотание с стиле: «тоже мне, начальник…».
Мой помощник не только слышал, но и в завершающейся части эпизода наблюдал мой «дружеский» диалог с Тухватуллиным. Теперь с каменным выражением лица он помог перенести Зиннуру его «пожитки» во флагманскую каюту в конце командного коридора, а затем по моему приказанию передал ему листок с распорядком дня на нашем корабле, чем вызвал очередной приступ ярости и угроз в мой адрес. Вот только возможности их исполнить у опального держиморды были на тот момент ограничены. И смех, и грех: создавалось впечатление, что в Кронштадт направляют руководящих политработников, не прошедших очередную партийную чистку в столичных наркоматах.
Так я приобрел на ближайшие пять лет еще одного опасного недоброжелателя. Хотя, почему на пять? Зимой 1940 года бригадный комиссар Тухватуллин был расстрелян перед строем по приказанию Льва Мехлиса за оставление полками его дивизии позиций перед линией Маннергейма.
Прогнозируя дальнейшие изменения в режиме работы штабного «буфета» в салоне нашего корабля, и неминуемые проблемы у меня как командира и у моих непосредственных подчиненных, я зашел в отдел боевой подготовки штаба флота и согласовал вопрос о направлении моего помощника на учебу осенью того же 1934 года.
Глава 10. Учеба в Военно-морской академии:
1934-1936 годы
Спокойным временам и размеренной службе на «Петре», судя по всему, приходил конец.
В те годы не было жлобского требования послевоенных лет, когда офицер, убывавший на учебу в академию, или в длительную зарубежную командировку был обязан обязательно сдавать в кэч гарнизона свою квартиру. Не выполнив этого условия ему не подписывали обходной лист по расчету с довольствующими органами по прежнему месту службы. Я же, убывая в Ленинград, передал ключи от квартиры своему помощнику, в расчете вернуться в Кронштадт на время межкурсового отпуска в академии. У других в служебных квартирах продолжали жить их семьи-жены, дети…
После того, как командир базы, вручая командировочное предписание, поздравил меня с поступлением в академию, при подаче документов в строевой отдел академии, я был неприятно удивлен, положением, что даже в моем случае, кандидаты не считаются слушателями до обсуждения и утверждения их кандидатур членами приемной комиссии. Это требование настораживало, потому как в состав этой комиссии входили два высокопоставленных чекиста и три политработника тоже немалого уровня. «Обустроившись» временно в общежитии, первые трое суток пришлось понервничать, ожидая вызов на заседание, так называемой, мандатной комиссии. В те давние тридцатые годы значительная масса слушателей Морской академии имела звания старших лейтенантов и даже лейтенантов, уже только поэтому на мои нашивки капитана 2 ранга посматривали с уважением не только слушатели, но и преподаватели, за редким исключением имевшие более высокие звания. Пользуясь этим не маловажным в условиях академии преимуществом, я, изголодавшись, рискнул пройти в буфет, предназначенный для командного и профессорско-преподавательского состава, не заметив ни удивления, ни раздражения среди окружавших меня командиров, тем не менее, я не решился сесть за столик, а пристроился сбоку буфетной стойки. И вдруг слышу: «Емельянов, что вы стали «на притычках» – садитесь за стол».
Оборачиваясь, вижу улыбающегося Ивана Степановича Исакова, приветливо машущего мне рукой. Все, кто пересекался по службе с Иваном Исаковым отзывался о нем, как о справедливом начальнике, доброжелательном и приветливом человеке. Прибывая на Балтийский флот в составе комиссий по расследованию разных происшествий, а в последние годы возглавляя комиссии по проверке боевой готовности соединений кораблей и береговых частей, Иван Степанович, несмотря на солидные должности и самые высокие флотские звания, всегда, завидя меня, первым здоровался, интересовался ходом моей службы. Меня же всякий раз настораживал тот факт, что Исаков относился ко мне, как-то изучающе, интересовался мнением обо мне у старших начальников, как бы прицениваясь ко мне. Вот и сейчас, когда я со своей тарелкой и стаканом компота, подсел к нему за столик, Исаков поинтересовался: каким ветром меня занесло в академию, в командировку или качестве преподавателя? Когда я сказал, что поступаю в академию слушателем, он несколько удивился, и спросил: «А стоит ли?», чем не скрою, озадачил меня.
– Насколько я наблюдаю за вами в течение десяти лет, вы вполне дозрели до должности офицера-оператора штаба, причем, без всякой академии. Впрочем, вам, кажется, 35 лет, – крайний срок поступления на командный факультет. Подучитесь, познакомитесь с современными доктринами ведения морского боя, может быть, надумаете послужить в Главном штабе. До сих пор мне казалось, что вы сознательно стараетесь держаться в тени. Я и сам периодами страдаю от этой известности, публичности…
Узнав о том, что мне предстоит вызов на мандатную комиссию, Иван Степанович сказал, чтобы я не беспокоился: после Панцержанского – он второй человек в мандатной комиссии. После обеда мы распрощались, не ожидая, что на следующий день нам предстояло встретиться. Часов в 11 утра меня разыскал помощник дежурного по академии и передал приказание явиться в кабинет начальника учебного отдела. Уже поднимаясь на второй этаж административного корпуса академии, я на ходу попытался снять с пальца серебряный перстень со стилизованной эмблемой, утвержденной когда-то для офицеров броненосца «Петра Великого». Постучавшись, и получив разрешение, вошел в просторный кабинет, в котором, должно быть, ничего не менялось более четверти века. В кабинете находились Панцержанский, Исаков и незнакомый командир с нашивками флагмана 2-го ранга, видимо, начальник учебного отдела. Доложил о своем прибытии Панцержанскому как старшему по званию.
Эдуард Самуилович, видимо, на правах «старого» знакомого представил меня присутствовавшим, и шутливо заявил, что для того, чтобы выманить меня с должности командира «Петра Великого» пришлось призвать на учебу в академию. Видимо, желая попасть, что называется – в струю, Иван Степанович Исаков упомянул о том, что, по слухам, я и от должности командира крейсера отказался. Считая обстановку, вполне демократичной, я сказал, что слухи эти, были несколько преувеличены, так как предлагали мне, всего лишь, должность старшего помощника на старом крейсере, который, не покидая заводской стенки Кронштадтского завода, уже списан из состава действующего флота и спланирован на разоружение и разборку на металл.
Панценжантский: «…да, Емельянов, сложно вам угодить, недаром на вас все как один базовые политработники ополчились, да и флотские чекисты, кажется, не обижают вас недостатком внимания… Сегодня утром на мандатной комиссии это было очень заметно. Хорошо, что по просьбе Ивана Степановича мы вас не вызывали на заседание комиссии, иначе бы вы точно дров там наломали… Пора попридержать этот ваш слишком заметный аристократизм, не те времена.. Вот и сейчас, что вы там руку все прячете: так я и знал, перстень с русалкой… Да за один только этот перстень вам, не глядя, могут «пятерку» лет лагерей влепить, не разбираясь, что в те времена, когда их носили, вас, похоже, и на свете не было… Послушайте доброго совета – «не высовывайтесь», и будите служить и жить долго и счастливо. Ну а пока, поздравляем вас с утверждением на учебу и желаем вам успешной службы».
Ну вот, в очередной раз умные, знающие жизнь и службу во всех ее проявлениях, люди пожелали мне «не высовываться»… Значит, стоило осмотреться, всякий раз оценивать окружающую обстановку и контролировать свои поступки. И не важно, что на перстне у меня была не «русалка», как у офицеров печально известной броненосной канонерки, а стилизованные инициалы императора Петра Первого, чьим именем был наречен наш броненосец, суть проблемы от этого не менялось, не те времена, чтобы щеголять «именными» перстнями.
Через несколько дней мандатная комиссия завершила работу; приказом начальника академии был объявлен состав учебных групп, под роспись доведен распорядок дня и расписание учебных занятия на 1-й семестр.
Если до середины двадцатых годов в Военно-морской академии в значительной мере сохранялся старый состав профессоров и опытных преподавателей, то в 1927-1929 годах на фоне борьбы против троцкистско-зиновьевской оппозиции стали увольнять знавших себе цену старых моряков – грамотных преподавателей, отстаивавших тематические планы своих предметов, которые никоим образом не «согласовывались» с основами марксистско-ленинской теории.
Не смотря на многочисленные «чистки» преподавательского состава академии, в ее стенах все еще чувствовался корпоративный дух старой морской школы. Между тем, каждый из преподавателей, дорожащий местом службы в академии, обязан был не только делом, и словом, постоянно подтверждать преданность советской власти, которая большей части из них была, что называется – «поперек горла…».
Пытаясь любыми средствами остаться в академии, капитан 1 ранга Степанов умудрился увязать проблемы «Методики боевого управления» с новым политическим подходом. Профессор Гончаров, хоть в более наивной форме, но отметил в своей вводной лекции важность марксистской идеологии и пропаганды при производстве «Тактических расчетов траления в заданном районе…».
Сакеллари умудрился приплести важность марксистско-ленинского учения к изучению «Теории девиации магнитных компасов». Несколько сложнее было капитану 1 ранга Константину Мигаловскому связать с основами марксистской теории цикл лекций и практических занятий «По обеспечению точности счисления пути корабля». Совсем иной, новаторский подход к планированию занятий по «Истории Военно-морского искусства» разработал заведующий кафедрой тактики Иван Исаков.
Цикл лекций и семинаров по участию Красного флота в Гражданской войне у него составил более 75% всего тематического плана. 18 часов отводилось «Боевому пути Волжской военной флотилии», 12 часов «Боевому пути Каспийской военной флотилии», 10 часов изучались боевые действия Днепровской и Азовской военных флотилий; 6 часов отводились к боевым действиям на Балтике, Белом море и Онеге.
При таком тематическом «раскладе», на изучение 250-летней истории Российского флота оставалось 8 учебных, лекционных часов. Семинарские занятия по этому разделу не планировались, во избежание «нечаянных» мыслей и неожиданных вопросов. Вот, уже Ивана Степановича Исакова нельзя было обвинить в отсутствии партийного подхода к преподаванию предмета. Да и о чем тут говорить, если на изучение «Основ парт-политработы» отводилось 116 учебных часов, а на «Основы боевого маневрирования в составе соединений» – 18 часов.
При всем том негативе, что усиленно насаждался в академии последние 10-12 лет, на кафедрах оставались преподаватели, способные дать слушателям тот объем знаний, который позволил бы им с успехом руководить штабами корабельных соединений, выполнять обязанности офицеров-операторов штабов, вплоть до отделов Главного Морского штаба. В период с 1927-го по 1932 годы в академии вымученно проводился курс на «омоложение» преподавательского состава, с перспективой замены преподавателей «старой» школы выпускниками академии последних десяти лет ее существования. Причем, поступали в этом отношении достаточно мудро; преподавателей, уволенных с действительной военной службы, выборочно оставляли на кафедрах в качестве вольнонаемных гражданских профессоров, либо «ассистентов», с правом вести семинарские и практические занятия. Они же выполняли роль методистов и консультантов.
Вместе с тем менялась система комплектования академии слушателями, или переменным составом, как во все времена говорили кадровики. К этому времени за малым исключением был прекращен приемы в так называемые, подготовительные группы, когда слушатели получали при академии ускоренное среднее образование, прежде чем перейти к плановому учебному процессу по академической программе. С той поры в академию поступали командиры флота, получившие нормальное военно-морское образование во ВМУЗах и прослужившие не менее двух лет на строевых, штабных, или иных должностях, связанных с флотом.
Вместе с тем, в Академии сохранялись курсы по усовершенствованию высшего комсостава, – такие как ВМАК и КУВНАС, на которых производилась переподготовка командиров и политработников, занимавших руководящие посты в Военно-морских силах. Этот процесс по внедрению на флоты «образованцев» из числа командиров «новой» формации уже ощущался на флотах и флотилиях. Можно без преувеличения утверждать, что за предыдущие 12-13 лет существования Академии более половины командующих флотами и флотилиями и их начальников штабов прошли полный курс Академии, при том, что вторая часть военачальников этой категории прошла обучение на ВМАК или КУВНАС при ВМА. Значительная часть командиров корабельных соединений, начальников штабов соединений, командиров дивизионов и крейсеров окончили полный курс Академии, либо курсы усовершенствования высшего начальствующего состава (КУВНАС). Одновременно с этим процессом практически все руководящие технические работники и сотрудники центрального аппарата Морских Сил РККА прошли обучение на одном из факультетов Академии.
Следует признать, что времена мичманов-недоучек во главе флотилий и бывших старших лейтенантов, из числа перевертышей, во главе флотов миновали. Но при этом, следовало признать, что достигнутый уровень профессиональной и теоретической подготовки командования был недостаточно высок для полноценного обеспечения планов судостроения с учетом роста флотов на два очередных пятилетия. Приближались годы, когда начнут гореть и взрываться корабли, погибать люди и полетят головы Викторовых, Панцержанских, Кожановых и многих десятков их подчиненных.
Было еще требование, вызывавшее вопросы и возмущение у командиров, поступавших в академию. Выяснилось, что все слушатели, ранее обеспеченные жильем в пределах Ленинградского военного округа, не будут обеспечены общежитием при академии. Расчет делался на то, что офицеры, служившие в том же Кронштадте вполне могли в течение полутора часов добираться до академии. Ну ладно ещё Кронштадт, а каково было бы каждый день добираться в Питер из того же Выборга? Вторая проблема легко решалась, потому как многие слушатели, вызвавшие в Питер семьи, свои места в общежитии уступили «бездомным» холостякам. Мой внук, учившийся на Высших ордена Ленина специальных офицерских классах (ВОЛСОК) в конце 70-х годов, был приятно удивлен, узнав от меня, что так называемая «биржа» по найму жилья в Питере в тридцатые годы существовала все там – же – рядом с «Львиным мостиком». Даже актуальное в те дни – «…снять полкойки у миловидной хозяйки», было знакомо и нам с середины 20-х годов. Остается только удивляться, до чего же живучи военно-морские традиции.
Значительная часть слушателей прибыла в Питер с семьями с перспективой снимать жилье поближе к месту учебы. Пока они занимались поисками подходящих для проживая квартир, большого труда не стоило уговорить их оформить для себя место в общежитии. Так и получилось, что на восемь слушателей нашей группы выделили четыре места в общежитии, при том, что двое из четырех не собирались там проживать. В первые дни занятий, я, желая составить компанию своему однокашнику Сапожникову, участвовал в процессе поиска жилья для его семьи, приезд которой ожидался через пару дней. В один из дней среди женщин, предлагавших сдать в аренду квартиру, я увидал Серафиму. Да, это была все та же девушка, которая теперь уже далекой весной 1918 года работала библиотекарем во флотском экипаже, где формировались наши команды перед убытием на Волгу. Краткие встречи в 1922-м и 1926 годах нисколько не упрочили наших дружеских отношений.
Теперь же произошло нечто неожиданное; Серафима увидев меня, не только сразу узнала, а решительно направилась ко мне и чуть ли не разрыдалась, прижавшись как к мужу, или дорогому родственнику, с которым не виделась много лет. Я тоже был рад встрече с ней, но не настолько чтобы прилюдно устраивать такие сцены… Слезы неудержимо текли у нее по лицу, она вся дрожала и видимо была близка к истерике. Я был в крайней растерянности. В первые несколько секунд у меня возникло подозрение, что она психически нездорова.
Примерно так меня встречала Маша летом 1919-го года в Севастополе. Сапожников тоже был в крайнем изумлении, и не зная, чем мне помочь, предложил отойти немного по набережной Мойки, избегая любопытных, и вроде, как, «понимающих» взглядов. Сима немного успокоилась, утерла слезы. Вид у нее был неважный. Одета она была очень скромно, даже по меркам середины тридцатых годов. Когда я, обучаясь на «параллельных» классах ВМУ, мельком встретил ее в 1926 году, мне показалось, что она чем-то озабочена, и не рада нашей встрече, поэтому я не искал с ней повторных встреч.
Не видя другой возможности сесть и поговорить, мы пристроились на открытой веранде буфета. Сапожников, вежливо попрощавшись, оставил нас одних, а я, чтобы как-то разрядить обстановку заказал чай с пирожками местной выпечки. Было заметно, что Серафима голодна, это еще в большей степени меня озадачило. С времени предыдущей нашей встречи, мне было известно, что, спасаясь от голода и холода в лютую зиму 1919 года, она отправилась со своей землячкой, до тех пор проживавшей в Питере, к родителям в станицу Мигулинскую. Измотанная свалившимися на нее напастями, она не стала противиться – вышла замуж за своего друга детства, служившего есаулом в бело казачьем корпусе генерала Мамонтова, и залечивавшего свои раны, полученные в предыдущих боях. Есаул сгинул без вести в одном из боев в июле 1919 года, а Серафима осталась жить в родной станице, как говорится, «ни жена, ни вдова», и тем не менее, в марте 1920 года родила дочь, назвав ее Евгенией.
Осенью 1921 года казаки, возвратившиеся из Галлиполийского лагеря в Турции, доставили на родину чуть живого старшего брата Серафимы – Морю. Что за имя такое необычное было у казачьего есаула, я ни тогда не знал, а теперь уж и уточнить не у кого… Я не стал уточнять Серафиме, что волею судьбы «пересекался» с ее братом в декабре 18-го года, в районе Калача, где тот бандитствовал на железной дороге. Со слов Симы, этот Моря после повторного тифа и изнурявшего его туберкулеза был в таком состоянии, что даже чекисты от него отступились. Летом 1923 года «подпольный» казачий круг Мигулинской собрал какую-то сумму денег, и в сопровождении двух станичников Серафима, оставив двухлетнюю дочку на попечение «сватов» повезла Морю в Петроград к чудом выжившей тетке, обещавшей устроить племянника в противотуберкулезную лечебницу для ветеранов войны.
У тетки, судя по дальнейшим ее поступкам, был свой расчет: приютив племянника, страдавшего открытой формой туберкулеза, спастись от минируемого «подселения-уплотнения» в ее четырехкомнатной квартире на Малой Охте. Как можно было заранее спрогнозировать, бывшего белогвардейского офицера, да еще и казака, принять на стационарное лечение в клинику отказались, поставив его на платный амбулаторный учет.
Сима оказалась в бытовой ловушке: бросить умирающего брата в чужом для него городе она не могла, и в тоже время жестоко страдала от разлуки с дочерью. Из-за необходимости получать продовольственный паек, Сима устроилась работать в библиотеку учебного отряда подводного плавания в Кронштадте. Устроиться даже на такую работу было сложно: все ближайшие родственники-мужчины – белогвардейцы; это звучало почти как приговор… Через четыре года назад умер брат, но теперь уже ухода и присмотра требовала престарелая тетка. Тогда, с ее же слов, Сима съездила в Мигулинскую и привезла в Питер шестилетнюю дочку.
В 1933 году дочери было тринадцать лет, и она училась в шестом классе общеобразовательной школы. В начале 1934 года году умерла тетка. В течение полугода Сима сдавала две комнаты секретарю парткома учебного отряда – бывшему матросу-подводнику. За два месяца до нашей встречи его «вычистили» из партии, и, как следствие – лишили звания бригадный комиссар. Две недели назад он с семьей уехал на родину в псковскую деревню, где его «заочно» выбрали председателем колхоза. И вот теперь, Серафима тяжко вздохнула: «ищу таких жильцов, которые помогли бы избежать «уплотнения».
Меня, до известной степени, растрогало перечисление бытовых проблем моей «старинной» знакомой, но не до такой степени, чтобы тотчас, бросаться теперь уже в бытовую авантюру, потому как я не мог не заметить того, ожидающего и просящего взгляда, который на меня изредка устремляла Серафима. Чтобы перевести нашу беседу в деловое русло, я сказал Симе, что мой товарищ, с которым она только что познакомилась, подыскивает жилье для своей семьи. Быть может, такой вариант ему подойдет, тем более что у него дочь-подросток… Периодически поглядывая на часы, я дал понять, что меня ждут неотложные дела, хотя, в тот вечер, спешить мне было некуда. Я был старше Самуила Сапожникова на три года, но неизменно отмечал в нем осмотрительность и рассудительность, которой всегда не хватало мне, ни по службе, ни, тем более, по жизни.
Выслушав мое предложение – рассмотреть вариант съема жилья у Серафимы, он посмотрел на меня каким-то спокойным, изучающим взглядом. Наконец, он заговорил: «Ты не должен забывать о том, в какое время мы живем. Я не знаю, какие отношения связывали, а может быть, и связывают тебя с этой женщиной, но уже только то, что она в прошлом жена и сестра белоказачьих офицеров, то можно не сомневаться в том, что квартира ее, наверняка, на контроле у районного отделения ВЧК. И потом, что это за упоминания о том, что она провожала тебя в 1918-м на Волгу? Ты не говорил мне об этом периоде своей жизни…».
Я слегка напрягся, и должно быть так же, как минутой раньше Самуил, изучающе посмотрел на него, и ответил, что не расскажи я минутой раньше о родственниках Серафимы, то он, наверняка, без вопросов одобрил бы мое предложение. Что же касается моей службы на Волжской флотилии, так меня об этом периоде никто не спрашивал, а то бы я рассказал и о том, что более года провел в колчаковском плену…
Сказал об этом и тут же представил себе возможную реакцию секретаря парт-ячейки Вани Смоленова, узнай он об этом факте, растрезвонил бы по всей академии, не говоря уже об особом отделе. Что же касается предложения Серафимы о сдаче жилья, так это не Сапожникову, а мне следовало бы опасаться прямых контактов с ней… Но, признаваясь в этом, мне сделалось стыдно после такого заявления. Тем не менее, я задал вопрос Самуилу: «Что же ты, что, при своей кристально чистой пролетарской биографии, чекистского хвоста опасаешься?».
Мои слова его несколько озадачили… Опасения, опасениями, но при всех своих «пролетарских» жизненных установках, Самуил оставался, прежде всего, евреем… Через пару дней он снял у Серафимы две комнаты, имевшие отдельный выход на «черную» лестницу, дочь его два с лишним года училась в одной школе и дружила с дочкой Серафимы, а я изредка, на правах «друга семьи» захаживал к ним в гости, и мы распивали чаи за большим общим столом. А насчет возможного чекистского «хвоста» Самуил, как всегда, оказался прав.
Не прошло и недели, как в отсутствие квартиросъемщика, к Серафиме заявился участковый милиционер и записал паспортные данные новых жильцов. Такая поспешность представителей местных органов власти объяснялась только тем, что уже в те годы ВЧК и ОВД были объединены одним комиссариатом.
Между тем, Сима не переставала меня удивлять до такой степени, что мне не раз пришлось пожалеть о восстановлении с ней знакомства. Во время одного из чаепитий, затеянных Сапожниковым, чтобы «вытянуть» меня из академических лабораторий, в которых я засиживался допоздна, Сима, воспользовавшись тем, что Самуил отошел проведать, как заснули его дочь и жена, с каким-то таинственным, чуть ли не с заговорщическим видом поведала мне, что в Мигулинской под присмотром ее родителей находится младшая дочь, Маргарита, родившаяся в 1925 году… Сделав вид, что поражается моей непонятливостью, напомнила мне, что в период моего обучения на параллельных классах ВМУ, я несколько раз бывал у нее в гостях и… дважды ночевал. Я, действительно, по старой памяти, бывал в «гостях» у Серафимы, в тот период, когда она ухаживала за смертельно больным братом, иногда задерживался у них допоздна, крепко выпивая с ветераном белого движения, но, чтобы ночевать у них, я не припоминал такого случая.
В тот вечер меня до такой степени возмутили слишком «прозрачные» намеки Серафимы на мое отношение к факту рождения ее младшей дочери, что не дождавшись возвращения к столу Самуила, и, сослался на неотложные дела (в 23 часа вечера!!!) я поспешил уйти, поклявшись в душе – не приходить к ним больше. Мне даже показалось, что долгое отсутствие Самуила во время Симиных откровений, было согласовано с ним заранее. Заговорщики, мать их ити… Идя от Симы пешком в направлении академии, я невольно сопоставил свое положение с героем юмористического рассказа Зощенко, «Женитьба», ходившего в то время в списках среди петроградской интеллигенции. Речь шла о том, как герой юморески в процессе свадебного веселья попытался выяснить – сколько же детей у его «невинной» невесты… С ехидцей подумал, что не плохо бы через Сапожникова, как бы невзначай, подбросить распечатку рассказа Серафиме.
Для того, чтобы читателя, как сейчас говорит молодежь, не «грузить» избыточной и не всегда интересной для непрофессионалов информацией о ходе учебного процесса в Морской академии, я, все-таки, доведу до вас дозированно ту же информацию, но уже с позиции освоения программы и дальнейшего применения полученных знаний слушателями нашей учебной группы.
Из однокашников по академии в рамки моих воспоминаний попадают лишь те слушатели, с которыми я общался в большей степени в период совместной учебы, и те, с кем впоследствии мне пришлось пересекаться по службе. Я никогда не выделялся особым снобизмом, или национализмом, всегда нормально общался с представителями любых социальных групп и национальностей. Но мне, наверное, как любому, воспитанному в нормальной семье человеку и офицеру, не нравились откровенные дебилы, воинствующие хамы и самовлюблённые карьеристы, готовые на любую подлость, ради достижения поставленных служебных или жизненных целей. Так, мне были симпатичны Оскар Жуковский, старший впоследствии начальником оперативного отдела штаба Черноморского флота, и Самуил Сапожников, в 1947-1948 годах служивший заместителем начальника тыла Черноморского флота. Терпимо, но не более того, я относился к Иосифу Чверткину, образцовому офицеру, хорошему товарищу, но откровенному русофобу. Его русофобство проявлялось, прежде всего в том, что в каждом русском, знавшим себе цену и требовавшим к себе уважения по службе и в жизни, он видел потенциальных антисемитов.
Когда в моей жизни наступил рубеж, за которым следовало осмысление прожитых лет и настала пора подведения итогов, я, естественно, вспоминал тех, кто встречался мне на служебном и жизненном пути, и мне было небезразлично мнение обо мне моих бывших однокашников по училищу, по академии и по годам совместной службы.
Сапожников Самуил Григорьевич
С Сапожниковым я впервые познакомился в академии. Он был небольшого роста, приземистый крепыш, с черными грузинскими усиками и большими карими глазами. Его отличали невозмутимое спокойствие и большое добродушие. Его неподкупная честность и принципиальность ни у кого не вызывали сомнения, и наша группа постоянно выбирала его секретарем партячейки. У нас в группе, на факультете и во всей Академии Самуил пользовался непререкаемым авторитетом. Тем не менее, это обстоятельство не помешало не утвердить его кандидатуру для поездки в Кронштадт на встречу со «сталинским» наркомом Климом Ворошиловым. Впрочем, из четырех евреев, учившихся в нашей группе, в Кронштадт не поехал ни один, в том числе и Иосиф Чверткин, кстати, очень болезненно реагировавший на столь явно выраженное недоверие. Я же наоборот, посчитал за удачу, увернуться от участия в подобном мероприятии.
Сапожников не принадлежал к числу моих друзей, должно быть потому, что он больше контактировал со слушателями евреями, но он относился ко мне исключительно хорошо, внимательно, и даже покровительственно, а мне последнее никогда не нравилось, особенно потому, что я был старше его.
Пользуясь своей информированностью как партийный секретарь, он иногда предупреждал меня об опасности. Так, он первый, еще до того, как я сам разобрался, предупредил меня относительно Соловьева. Самуил знал мою слабость насчет «языка» и однажды в коридоре, мимоходом, сказал: «Берегись Соловьева, он опасный человек, избегай его и не трепись в его присутствии». Значение этого предупреждения я понял, когда исключали из партии начальника кафедры политэкономии Вознесенского, а также и многочисленных других товарищей, в том числе и меня.
В другой раз Самуил предупредил меня, что Ваня Смоленов профессиональный «стукач»… Я и сейчас затрудняюсь сказать, что лежало в основе хорошего отношения Сапожникова ко мне и его забот обо мне, неустанных и эффективных. Может быть, он принимал меня за еврея? Но и Оскар Жуковский и Наум Теумин тоже были евреями, но особой благосклонностью Сапожникова не пользовались. Впрочем, Оскар не нуждался в заботе, а Теумин был ярко выраженным ортодоксальным партийцем: он видел только генеральную линию партии и, в перспективе, только победу социализма во всем мире. Поэтому Самуил всегда был сдержан с Наумом. После окончания академии Сапожникова направили в ГМШ, его назначили в управление боевой подготовки, которое находилось на третьем этаже, во флигеле, и мы с ним очень редко виделись.
У меня не было возможности получить достоверную информацию о дальнейшей службе Сапожникова. 12 января 1938 года капитан-лейтенант Сапожников, будучи слушателем академии, был направлен в охваченную гражданской войной Испанию.
Изначально Сапожников должен был сменить капитана 3-го ранга Н.Е. Басистого на должности советника при начальнике Главного морского штаба Республики. Но главный военный советник комкор Г.М. Штерн предложил Сапожникову отправиться в главную военно-морскую базу республиканцев в Картахену, где в это время готовилась операция против франкистских крейсеров «Балеарес» и «Канариас». Сапожников был назначен советником на головной эсминец при командире полуфлотилии. Переводчиком при советнике состоял С. Ганкин. Советником на отряде торпедных катеров был прикомандирован Н. Каневский.
В ночь на 6 марта произошло сражение у мыса Палос, в котором эскадра республиканских ВМС под командованием адмирала Луиса Убиеты уничтожила флагман националистов крейсер «Балеарес» с главнокомандующим франкистского ВМС Виерной на борту. Вскоре после этого успеха Сапожников убыл в Барселону, где сменил Н.Е. Басистого. Переводчиком при новом советнике начальника Главного морского штаба была М.С. Скваронская. Работая в штабе, Сапожников обеспечивал доставку морских грузов в порт Барселону.
В апреле Самуил Григорьевич окончил Академию с дипломом II степени и был оставлен адъюнктом. В июне 1938 года Сапожников разработал план операции по перехвату франкистского крейсера «Альмиранте Сервера». В начале августа Самуил Григорьевич был направлен во Францию для подготовки прорыва республиканского эсминца «Хосе Луис Диес» в Картахену. Эсминец проходил ремонт в Гавре и его маршрут пролегал через 20 августа эсминец вышел в море.
26 августа произошёл бой с франкистской эскадрой, в результате которого повреждённый эсминец был вынужден укрыться в порту Гибралтар. В дальнейшем эсминец погиб в бою 30 декабря, экипаж был интернирован.
14 ноября 1938 года вышел указ Верховного Совета СССР о награждении группы командиров, политработников, врачей, техников, младших командиров и красноармейцев РККА «За образцовое выполнение специальных заданий Правительства по укреплению оборонной мощи Советского Союза и за выдающиеся успехи в боевой, политической и технической подготовке соединений, частей и подразделений Рабочее-Крестьянской Красной Армии». Среди награждённых орденом Красного Знамени был и С.Г. Сапожников.
Вернулся Самуил Григорьевич из загранкомандировки в феврале 1939 года. В 1939 году ему было присвоено звание капитана 2-го ранга. В мае 1939 года Сапожников получает назначение исправляющим должность заместителя начальника управления боевой подготовки ВМФ СССР. 29 июля 1939 года его назначили заместителем начальника Управления боевой подготовки РК ВМФ. 30 ноября 1940 года ему было присвоено звание капитана 1-го ранга.
После начала Великой Отечественной войны на Волге был создан Учебный отряд кораблей. 17 июля 1941 года Сапожникова назначили на должность начальника штаба отряда, но уже 9 сентября его вновь назначили заместителем начальника Управления боевой подготовки. 24 сентября назначение было опять отменено. Не сложно себе представить, какая обстановка царила в наркомате ВМФ при такой чехарде с назначениями офицеров на ответственные должности. Объяснить это можно лишь тем, что эти назначения в обязательном порядке утверждались Верховным Советом Обороны.
Основной задачей Учебного отряда кораблей на Волге была подготовка и переподготовка кадров для Военно-морского флота. По довоенным планам бассейн реки Волга был глубоким тылом, в котором не планировалось создания боевых подразделений для действий на территории волжского бассейна. Но в связи с катастрофическим развитием событий в первые месяцы войны 27 октября нарком ВМФ приказал сформировать на базе Учебного отряда Волжскую-военную флотилию. Капитан 1-го ранга С.Г. Сапожников стал первым командующим вновь образованной флотилии – он занимал эту должность с 28 октября по 10 ноября 1941 года, когда его сменил контр-адмирал С.М. Воробьёв.
До 7 ноября Сапожников был начальником штаба флотилии, а с 6 декабря – на должности начальника штаба 3-й бригады речных кораблей Волжской военной флотилии. 28 января 1942 года его перевели на должность начальника штаба 1-й бригады речных кораблей. 12 февраля 1942 года Сапожников получил назначение на должность начальника управления подготовки и комплектования ВМФ. На этой должности он оставался до 29 ноября 1944 года, когда его назначили начальником отдела подготовки и комплектования штаба Черноморского флота.
В этой должности с 29 декабря 1944 года по 9 мая 1945 года, выполняя особо ответственные задачи по формированию резервов для Дунайской и Днепровской флотилий, Самуил Григорьевич продолжал числиться в состав действующей армии. 22 августа 1945 года Сапожников был награждён орденом Отечественной Войны I степени за подготовку и комплектование рядовым и старшинским составом кораблей Черноморского флота, участвовавших в операциях по освобождению Болгарии и Румынии.
В 1947 году Сапожников вступил в должность первого заместителя начальника тыла Черноморского флота, а в 1949 году он приступил к обязанностям начальника тыла 7-го Военно-морского флота. Иосиф Чверткин, плотно друживший с Сапожниковым, ошибочно считал, что на этой должности Сапожникову присвоили звание контр-адмирала.
1 ноября 1951 года Самуила Григорьевича отстранили от занимаемой должности и направили в распоряжение Управления кадров Военно-морских сил.
26 декабря 1951 года Сапожников получил назначение на должность начальника учебной части военно-морского факультета Высшей военной академии имени К.Е. Ворошилова. 17 января 1953 года Сапожникова перевели заместителем начальника артиллерийского факультета по учебно-строевой части 2-го Балтийского высшего Военно-морского училища. С 26 февраля он находился под следствием и под этим предлогом 10 марта его зачислили на особый учёт Управления кадров ВМС.
29 апреля главком ВМС отменил зачисление на особый учёт. 5 сентября 1953 года Самуила Григорьевича Сапожникова уволили в запас по болезни с правом ношения военной формы.
Год его смерти мне не известен, но последней военной наградой Самуил Григорьевич был награждён 6 ноября 1985 года.
Встретились с Самуилом уже после войны, когда его назначили заместителем начальника тыла флота. Я обратил внимание, что Самуил очень близко сошелся с начальником продовольственной службы отдела тыла Клеткиным Григорием Харитоновичем.
С отъездом в Венгрию я Самуила больше не видел. Он вскоре вышел в запас, и я в течение нескольких лет о нем ничего не слышал, но потом Наум Теумин сообщил, что Сапожников скончался. Это была большая утрата для меня...
Жуковский Оскар Соломонович
Лучше меня Оскара охарактеризует его друг, Иосиф Чверткин, знакомый с ним со времени совместной учебы в училище. Из воспоминаний Иосифа Чверткина:
«…К началу занятий в училище Оскару исполнился 21 год, он был на три года моложе меня. Я думаю, что он пришел в училище со второго, или третьего курса какого-то института, так что в начале учебы он здорово превосходил меня в знаниях.
У него был острый цепкий ум и очень хорошая память. Способности Оскара в наибольшей степени проявились в его деятельности на должности начальника оперативного отдела (эту должность до него занимал Боголепов), а затем и начальника оперативного Управления флота.
Оскар был ленинградец, он жил здесь, здесь жили его родители, здесь были его друзья по институту, он закончил советскую среднюю школу, так что его жизнь в Ленинграде была, конечно, более содержательней и богаче любого из нас. Отец Оскара был выкрестом и, естественно, дал сыну светское воспитание».
Чверткин боготворил Оскара, но по причине своей природной застенчивости и закомплексованности, выдерживал с ним определенную дистанцию. Несмотря на то, что они оба были евреями, у них был совершенно разный уровень воспитания и образования. У Оскара в Ленинграде был обширный круг знакомых. Так, в Училище часто устраивались вечера, на которых выступали известные артисты. Нам было известно, что некоторые из приезжавших знаменитостей были знакомыми или друзьями Оскара.
Так, например, у нас несколько раз выступала знаменитая и совершенно очаровательная балерина, тогда еще очень молодая Марина Семенова. Приезжала Марина к нам по просьбе Оскара. Возможно, они были знакомы со школы, или были соседями, не важно. Мне было известно, что Оскар поддерживал с ней дружеские отношения в течение всей жизни Марины, даже когда она переехала в Москву.
Мне тоже посчастливилось в 1930 году наблюдать Марину Семенову в ее частной жизни. Как-то летом меня пригласил в гости Жора Светлов, он жил в Павловске и меня попросили катать на шлюпке группу гостей. Там были Алексей Толстой, знаменитый и очень мною любимый певец Печковский, престарелая драматическая актриса, кажется, это была Книппер-Чехова и прелестная Марина Семенова. Печковский и более старый Алексей Толстой наперебой ухаживали за совсем еще юной балериной, стараясь превзойти друг друга в остроумии и галантности.
Оскар проявлял разносторонний интерес к другим видам военно-морских сил. Так, во время нашей практики в Ораниенбауме на авиационной базе Оскар проявил большую заинтересованность в авиационном деле, что близко сошелся с летчиками и, конечно, больше всех нас преуспел в этом деле. Впоследствии он старался служить в разных родах сил: на подводных лодках, в авиации, и даже на торпедных катерах. Это было в высшей степени разумно и очень пригодилось Оскару на его посту начальника оперативного Управления штаба флота при планировании операций разных сил и согласовании их действий. С командующими разных соединений флота он разговаривал на их языке и применял их специфическую терминологию. Я не знаю ни одного такого разносторонне подготовленного оперативного работника ни до Оскара, ни после него. Нет ничего удивительного в том, что командующий Черноморским флотом адмирал Октябрьский так ценил Оскара. После окончания Оскар попросился на подводную лодку и там он в течение некоторого времени служил вместе со своим однокашником по училищу Ильей Нестеровым. В академию Оскар пришел вполне подготовленным оперативным работником, и никто не удивлялся тому, что после окончания Академии его назначили начальником оперативного отдела штаба Северного флота.
В Военно-морскую академию Оскар поступил вместе с Чверткиным и Наумом Теуминым. Учился он очень хорошо, успевая в тех науках, где других преследовали непрерывные неудачи и неприятности. Особенно хорошо ему удавались оперативное искусство и военно-морская история. Он даже сдружился с начальником кафедры оперативного искусства Белли, и тот выделил его с Евгением Титовым на первое место по успеваемости… У Оскара хорошо шла штабная работа, но в этом плане я ему не уступал и вообще не уступал никому, но начальник кафедры штабной работы Степанов (в будущем – начальник Главного морского штаба считал Чверткина самым подготовленным слушателем нашей группы.
Умиляло и восхищало, и слегка раздражало стремление этой троицы евреев быть по возможности рядом, всячески поддерживая друг друга. Чверткин с Теуминым не расставались ни днем, ни ночью, а Оскар проживал в своей собственной квартире и по окончании занятий спешил домой. Но относились они друг к другу в высшей степени лояльно и хорошо. Никогда не забуду мужественного поведения Оскара при исключении меня и Чверткина из партии, он голосовал против нашего исключения… Надо было знать то время, когда это голосование проводилось. Это было страшное время, не проходило и ночи, чтобы кого-нибудь не забирали, и, как правило, близкие никогда больше не видели пострадавших. Среди пострадавших были и преподаватели, и слушатели. Достаточно было неудачно сказанного слова или намека на нелояльное к партии поведение, как сразу следовал донос.
В этих условиях уклониться от общих настроений и действий коллектива было всегда сопряжено со страшной опасностью, так что простое, казалось бы, дело в обычных условиях, голосовать по справедливости, в то время представлялось героизмом.
Я до сих пор считаю, что еще хорошо отделался: мое «хождение по мукам» началось где-то за год до, так называемого, большого террора.
После окончания Академии Оскара направили на Север. Но когда в конце 1939 года Оскара уже был на должности начальника оперативного отдела штаба Черноморского флота. По его перемещения по должностям вопросов не возникало, когда за большую аварийность на флоте был снят командующий – вице-адмирал Дрозд и «осваивался» в должности командующего флотом контр-адмирала Арсения Головко, то как следствие должность должен был оставить и начальник оперативного отдела
В штабе у Оскара в подчинении служил Лисютин, он, кажется, был однокашником по училищу младшего брата Иосифа Чверткина – Леона. Когда у Лисютина дети заболели коклюшем, и врачи прописали им ежедневные прогулки по воздуху на высоте нескольких километров, то Оскар организовал для своего подчиненного эту процедуру, используя свое служебное положение. И вот, через какой-нибудь десяток лет, Оскара назначают в Академию заместителем начальника кафедры к этому Лисютину, и тот делал все, что в его силах, чтобы портить жизнь Оскару. Разные люди бывают на свете…».
С подачи Чверткина, не будем слишком строго судить вице-адмирала Лисютина. По самому пристрастному анализу доктор военно-морских наук, профессор Виктор Сергеевич Лисютин был признанным авторитетом в области стратегии и оперативного искусства Военно-морского флота. При анализе тех должностей, на которых служил Лисютин, несложно представить себе навыки и опыт, приобретенный им до той поры, как он стал начальником кафедры.
А теперь оценим боевую и послевоенную деятельность за тот же период Оскара Жуковского. Во время войны Оскар неотлучно находился при командующем Черноморским флотом Филе Октябрьском. Их даже с должностей снимали практически одновременно. При убытии из Севастополя, когда Октябрьский перебрался в Сухуми, за ним последовал Оскар, а начальник штаба Иван Елисеев с сентября 1941 года с большей частью штаба находился в Туапсе. Я упоминаю об этом для того, чтобы подчеркнуть, что при управлении боевыми операциями флота Оскар заменял почти весь штаб и начальника штаба в том числе. Через некоторое время Октябрьского сняли, сняли и Оскара. Я не знал тогда, почему это произошло, но сейчас-то я знаю причину этого безобразного явления.
Все дело в неудавшейся операции по освобождению Новороссийска. Объясняется ситуация очень просто: из Москвы «посоветовали» назначить руководителем высадки в Озерейке этого дурака Басистого, и он запросто провалил Новороссийскую операцию.
Из Москвы приехал маршал Жуков, чтобы разобраться, вызвал Октябрьского, а тот сообщил, что «он болен» и не пришел по вызову. В этом причина того, что сняли командующего.
Возможно, что большие руководители не хотели признать виновными в неудачах самих себя, искали виновников среди исполнителей. Иногда это касалось таких «столпов отечества», как Октябрьский, которого послали после этого на Амурскую флотилию, Оскара же назначили старпомом на лидер «Харьков» к Петру Шевченко. Оскар часто жаловался Чверткину что ему совершенно несносно служить «под Петькой». После снятия Оскара на его место, то есть, начальником Оперативного Управления, назначили бывшего командира лидера «Харьков», этого бывшего писаря Пантюшу Мельникова, флот по его предложению предпринял несколько бессмысленных и бездарных операций, приведших в один день к потере трех миноносцев.
В итоге, командующего флотом адмирала Владимирского сняли и вернули «сталинского командующего» Октябрьского, а вместе с ним вернулся и Оскар на пост начальника Оперативного Управления штаба флота. Но это случилось не сразу. После гибели трех эсминцев, а среди них был и лидер «Харьков», Оскар чудом остался жив. Ему пришлось несколько месяцев пролежать в госпитале, после чего его назначили старпомом на крейсер «Красный Крым», где он пользовался уважением и непререкаемым авторитетом.
Черноморский флот воспринял возвращение Октябрьского и Оскара Жуковского на прежние должности, как справедливое завершение этой истории. Оскар вновь занял свое место начальника Оперативного Управления штаба флота и стал наиболее надежным помощником Октябрьского в еще большей степени, чем раньше. У Октябрьского были начальники штаба: Елисеев, Басистый, был и Пархоменко, но все они только занимали соответствующие должности, а настоящим начальником штаба и человеком, который планировал деятельность флота во время войны и в послевоенные годы, оставался всегда Оскар на неизменной должности начальника оперативного отдела штаба флота.
Вспоминая об Оскаре Жуковском, стоит пару слов сказать о Пантелеймоне Мельникове... В разделе воспоминаний, посвященных Оскару Жуковскому, Иосиф Чверткин утверждал, что в трагической гибели трех кораблей 6 октября 1943 года в немалой степени были виновны разработчики «набеговой» операции во главе с начальником Оперативного Управления штаба флота капитаном 1 ранга Пантелеймоном Мельниковым.
Иосиф презрительно (но не без оснований) называет Мельникова «писарем», а также числит за ним и другие грехи. Как, например, что, командуя лидером «Харьков» в операции под Констанцей 2 июня 1941 года, Мельников обязан был предпринять меры по оказанию помощи экипажу лидера «Москва», накрытого залпом береговой батареи, и тонущего на виду у экипажа лидера «Харьков».
Что нам известно о Пантелеймоне Мельникове, так основательно и печально отметившимся в истории Черноморской эскадры?
Мельников Пантелеймон Александрович
Согласно официальному послужному списку, Пантелеймон Александрович Мельников родился 26 ноября 1900 года в Севастополе, русский; вице-адмирал; в ВМФ с 1921 г.; член компартии с 1941 года. Я очень сомневаюсь в том, что Мельников, будучи моим ровесником и находясь с 1918 по 1920 год в Севастополе ни коим образом не «отметился» в белом движении.
Стоит обратить внимание на тот факт, что ни в одном из официально опубликованных документов, не указано социальное происхождение Пантелеймона Мельникова. Но я-то определенно знал, что отцом Пантелеймона был священник Мельников Александр Алексеевич, служивший законоучителем в севастопольской Портовой ремесленной школе, и проживавший по месту основного служения при Адмиралтейском Свято-Никольском соборе по адресу: Екатерининская, 7.
Кто бы сомневался в том, что юному «поповичу Пантюше» о карьере в военно-морском флоте и мечтать не стоило? Согласно тому же послужному списку – с сентября 1921 года по октябрь 1930 года Пантелеймон Мельников служил писарем, заведующим делопроизводством и помощником начальника строевого отдела Управления комплектования Морских Сил Черного Моря. Проходя службу на всех вышеперечисленных должностях, «Пантюша» имел практически неограниченные возможности «откорректировать» свою биографию, не особенно рискуя быть разоблаченным.
Судя по всему, родился Пантелеймон не в 1903, как он позже указывал в анкетах, а в 1900 году и, по достижении призывного возраста был призван на службу – в мае 1921 года. Дату своего рождения он подделал при поступлении на параллельные классы ВМУ им. Фрунзе, в том числе, и потому что при поступлении на эти ублюдочные курсы действовали ограничения по возрасту.
Еще один любопытный факт – на параллельные курсы при ВМУ направляли исключительно политработников, имевших солидный партийный стаж. Каким «боком» на учебу был направлен беспартийный старшина-сверхсрочник, стоило бы тоже уточнить. И вариантов здесь немного… Все сотрудники строевых отделов штабов находились под плотным контролем у чекистов. Не станем же мы утверждать, что в особом отделе, курировавшем штаб флота, служили полные идиоты? Наверняка, мелкие шалости «поповича Пантюши» со своим послужным списком, были использованы чекистами для его вербовки с перспективой продвижения по службе. Не вступая до 1941 года в партию, Пантелеймон Мельников не без основания опасался более тщательной проверки его «родословной» членами флотской партийной комиссии.
В 1932 году, после завершения учебы на параллельных классах, лейтенант Пантелеймон Мельников вернулся на Черноморский флот. С октября 1932 по ноябрь 1933 года служил командиром электронавигационной группы крейсера «Красный Кавказ». В ноябре 1933 года он был направлен для учебы на СККС ВМС РККА по штурманской специальности, после окончания которых, в апреле 1934 года, его назначили штурманом на ПЛ «Сталинец».
Вскоре, убедившись в его профессиональной непригодности как штурмана, перевели на равноценную должность на ПЛ «Л-2», находившуюся в ремонте, а в ноябре того же 1934 года направили на повторное прохождение тех же курсов но уже для штурманов подводных лодок, где он и проходил обучение до февраля 1935 года.
Несмотря на свидетельство о прохождении обучения по «подводному» профилю, командование бригады подводных лодок «вернуло» Пантюшу в распоряжение командира бригады крейсеров, и с марта 1935 года по декабрь 1936 года он служил штурманом на крейсере «Красный Кавказ».
В декабре 1936 года был назначен командиром эскадренного миноносца «Шаумян», находившейся в ремонте, которым командовал, опять-таки, неполный год, приняв в августе 1937 года дела старшего помощника на крейсере «Красный Кавказ», стоявшим в ремонте. С августа 1938 года до августа 1939 года он возглавлял экипаж крейсера «Ворошилов», строившегося в Николаеве.
Вот бы «повезло» Иосифу Чверткину, назначенному старшим помощником на этот крейсер, если бы он застал в должности командира Пантюшу.
В августе 1939 года Мельников принял командование лидером эскадренных миноносцев «Харьков», которым прокомандовал до июля 1942 года. С марта 1942 года он, оставаясь командиром «Харькова», исполнял обязанности командира 3-го дивизиона эскадренных миноносцев. В июле 1942 года Мельников передал командование лидером «Харьков» капитану 2 ранга Петру Шевченко. С июля 1942 по март 1943 года Пантелеймон Мельников командовал 1-м дивизионом эскадренных миноносцев.
С этой должности он был назначен Начальником Оперативного отдела и заместителем начальника штаба флота после отстранения от должности капитана 2 ранга Оскара Жуковского. Обратите внимание: на самую ответственную должность в звене планирования и управления боевой деятельностью флота назначается офицер, не только не имевший академического, но и не получивший регулярного военно-морского образования!
Стоит ли удивляться тому, что при таком начальнике Оперативного отдела флот лишился трех самых ходовых своих кораблей в бессмысленной операции 6 октября 1943 года у берегов Крыма? Снятый с должности начальника Оперативного отдела в апреле 1944 года, капитан 1 ранга Пантелеймон Мельников был назначен командиром крейсера «Красный Крым», которым и прокомандовал до октября 1945 года, так и не выведя крейсер в море.
Вице-адмирал Сергей Горшков, принявший командование Черноморской эскадрой в ноябре 1944 года, никогда бы не позволил Пантюше занять более высокую должность на Черноморской эскадре.
Между тем, в октябре 1945 года капитан 1 ранга Мельников был назначен… начальником штаба Балтийской эскадры! Мотив в назначении Пантелеймона Мельникова начальником штаба к адмиралу Льву Владимирскому мог быть только один – в очередной раз напомнить Льву Анатольевичу о той роли, которую сыграл Пантюша в трагической гибели трех кораблей в октябре 1943 года, надломившей карьеру адмиралу Льву Владимирскому.
В ноябре 1947 года Пантелеймон Мельников поступает в Военно-морскую академию, и после ее окончания в ноябре 1950 года последовательно занимает должности: зам. начальника организационного управления (1950-1951), начальник Организационного управления – зам. начальника Главного организационного управления (1951-1953), начальник Главного организационного. Управления – заместитель начальника МГШ (1953); зам. начальника штаба по оргвопросам (1953), начальник Организационно-мобилизационного управления ГШ ВМС (1953-1954). Контр-адмирал (27.1.1951).
Начальник штаба флота – первый заместитель Командующего ТОФ (1954-1956). Нас не особо интересует период службы Мельникова на Балтике и в центральном аппарате ВМФ, фиксируем лишь тот факт, что с утверждением адмирала Сергея Горшкова в должности Главкома ВМФ, вице-адмирал Пантелеймон Мельников был «освобожден от занимаемой должности начальника штаба Тихоокеанского флота и отозван в распоряжение ГК ВМФ»...
Адмирал Горшков знал истинную цену Пантюше Мельникову, и не желая лишний раз рисковать своей репутацией, заменил его на Виктора Пархоменко, невзирая на то, что тот был снят с должности командующего Черноморским флотом после гибели линкора «Новороссийск». В этой ситуации, как нельзя лучше действия Горшкова подходят под старую русскую поговорку: «из двух зол выбрать наименьшее»… До увольнения в запас Пантелеймону Мельникову в масштабах ВМС поручались «роли второго плана» – зам. начальника ПВО ВМФ (1957-1961), начальник Вспомогательного флота (1961-1964) и одновременно Аварийно-спасательной службы ВМФ (с марта 1963).
С июля 1964 года он – в запасе по болезни. Орденом Ленина и одним из четырех орденов Красного Знамени Мельников был награжден за выслугу лет. За боевые заслуги – тремя орденами Красного Знамени (1942, 1943, 1944), орденом Ушакова II степени (1945), Красной Звезды (1938), медалями, именным оружием (1959). Умер в 1980 году и был похоронен на Введенском кладбище...
После ознакомления со служебной деятельностью Пантелеймона Мельникова, стоит немного отвлечься и дать краткую информацию по обстановке на Черном море после трагически завершившейся «набеговой» операции трех кораблей эскадры на крымские базы противника 6 октября 1943 года.
После 6 октября 1943 года основной боевой силой на морских сообщениях таманской группировки немецко-фашистских войск осталась лишь авиация флота, подводные лодки и катера. В создавшейся обстановке только авиация флота оказалась способной наносить ощутимые удары по перевозкам в Керченском проливе, а также на морских сообщениях между портами Керченского пролива – с одной стороны, и Анапой и Темрюком – с другой.
Весной 1944 года началась решающая фаза битвы за Крым. Понимая, что ни полуострова в целом, ни Севастополя отдельно им не удержать, еще с октября 1943 года немцы начали массовую эвакуацию войск, техники и припасов из Севастополя. Груженые войсками и техникой суда шли почти непрерывной чередой. Их атаковали авиация, подводные лодки и даже торпедные катера. Немцы несли потери, но основная масса судов все же прорывалась и достигала портов назначения. Полностью перерезать транспортную магистраль между портами Крыма и Констанцей наша авиация и торпедные корабли так и смогли до последнего дня борьбы за Крым.
Как печальный вывод – при полном нашем господстве в море и в воздухе немцы, с учетом потерь, эвакуировали из Крыма до 80% своих войск, массу грузов и даже военнопленных. Всего из Крыма немцами было вывезено 96 888 человек. На мысе Херсонес попали в плен 24 тысячи – в основном, силы прикрытия. Они выполнили поставленную вермахтом задачу, и организованно сдались командованию 19-го танкового корпуса. Кстати, к концу боев на мысе Херсонес в строю нашего танкового корпуса оставалось не более десятка боеспособных машин.
Слишком очевиден был тот факт, что эффективность действий сил флота по срыву эвакуации немецко-румынских войск из Крыма была недостаточной. И прежде всего, потому что наперерез веренице вражеских конвоев не были брошены наши крейсера и эскадренные миноносцы! При полном господстве в небе нашей авиации они в течение нескольких дней они были в состоянии полностью перерезать морскую коммуникацию противника. Для эсминцев это был бы «звездный час» – ведь именно для таких лихих действий на вражеских коммуникациях их и создавали! Потери немцев под Севастополем обратились бы в катастрофу, что в значительной мере облегчило бы наше наступление на территории Румынии и Венгрии.
Единственный поход, который совершила после 6 октября 1943 года Черноморская эскадра, был …переход в освобожденный Севастополь поздней осенью 1944 года, где она и встала на якоря. Все это очень грустно, но, увы, это горькая правда! Сталин уже не доверял командованию Черноморским флотом, он потерял веру в способность черноморских командиров действовать решительно и эффективно, избегая больших потерь
Так, при воспоминаниях о полутора годах учебы в Военно-морской академии, мне были особо интересны воспоминания о том же периоде Иосифа Чверткина – одного из самых способных офицеров, когда-либо встречавшихся мной за более чем 40 лет службы и 80 лет жизни. При этом, я не могу изменить своего отношения к самому Чверткину, вечно умничающему, постоянно выпячивавшему свой ум и свои знания там, где по здравому размышлению следовало помолчать…
К концу своей жизни этот заслуженный и уважаемый сослуживцами офицер, как большая часть его соплеменников решил покинуть не всегда к нему лояльную родину, и отправиться в Израиль. Доживая там остаток своих дней и, наверняка, сомневаясь в правильности своего последнего выбора, написал воспоминания о своей службе и жизни. Иосиф, по жизни вечно комлексовавший и часто страдавший в тех жизненных ситуациях, в которые он сам себя как-то обреченно загонял, решил излить свою горечь в воспоминаниях, надеясь хотя бы таким эпистолярным способом подняться до уровня своих более счастливых в службе и жизни однокашников и сослуживцев.
Считаю, что в какой-то мере ему это удалось. Но и в этой ситуации, стремясь к своей заветной цели, ему опять, уже в последний раз не повезло. Слишком реалистично и беспощадно доводя до читателя образы своих сослуживцев, он должен был учесть, что для издания воспоминаний в России его «мемуары» должны были преодолеть негативное отношение, и вполне естественное противодействие их изданию наследникам адмиралов Трибуца, Октябрьского, Касатонова, Горшкова. Не говоря уже о наследниках Евгения Жукова, Василия Ерошенко, Николая Дроздова, Сергея Воркова, Георгия Годлевского и десятков других, традиционно почитаемых, как героев войны и кристально чистых патриотов.
Мой внук десяток лет проживавший рядом с сыном Иосифа Чверткина – Евгением Иосифовичем, и общавшийся с нам в 90-х годах теперь уже прошлого века, в своей подборке материалов по послевоенной истории Черноморской эскадры использовал воспоминания старшего Чверткина, и своим изданием хоть в малой степени способствовал доведения до читателя их содержания.
Неоднократно я обращаяюсь к воспоминаниям отставного капитана 1 ранга Иосифа Чверткина успевшего послужить старпомом на «Ворошилове» и покомандовать эскадренными миноносцами «Свободный», «Железняков» и дивизионом миноносцев. Более того, в первые послевоенные годы Чверткину пришлось командовать гвардейским крейсером «Красный Крым» и, опять-таки, крейсером «Ворошилов».
Уже только поэтому воспоминания о годах службы Иосифа Чверткина представляют особый интерес и могут быть использованы в ходе нашего исследования. Природные способности, высокий уровень академической подготовки и богатый опыт службы в Главном морском штабе заметно выделяли Иосифа Чверткина среди командиров кораблей и офицеров штабов соединений эскадры.
Начать следует с того, что Иосиф Чверткин в своем «звездном выпуске» из училища 1931 года, был шестым по успеваемости. При том, что Сергей Горшков (успешной карьере которого Иосиф Абрамович, не скрывая, завидовал), окончил училище по всем показателям вторым.
Служебный старт Иосифа Чверткина был достоин высокой оценки. В кратчайшие сроки выпускник училища успешное освоил заведование на линейном корабле, образцово нес дежурную и вахтенную службу, умело и с большим желанием начал работать с личным составом. Более того, исполняя обязанности командира башни главного калибра, молодой офицер подготовился и сдал зачеты на допуск к исполнению обязанностей младшего штурмана линкора.
По признанию экзаменаторов, уровень его штурманской подготовки соответствовал выпускнику специальных офицерских классов по штурманской специальности. Но и этот уровень морской подготовки не удовлетворил Чверткина, он добивается направления на специальные курсы, готовящие офицеров флотской разведки. И это его стремление, можно было бы одобрить, если не учитывать особый характер его поведения.
С первого же дня службы на корабле Иосиф Абрамович проявил себя как агрессивный умник, с непомерными амбициями. Уже это качество предполагало большие сомнения в его профессиональной пригодности в специфических условиях корабельной службы.
Когда же проявилась его диссидентская натура, можно было ставить жирный крест на его еще не начавшейся карьере морского офицера. Таких как он во все времена, мягко сказать, не приветствовали на флоте, а в случаях, когда такой «товарищ» агрессивно реагировал на советы коллег по службе, то таким настоятельно рекомендовали сменить место службы.
И напрасно Чверткин с явным сарказмом цитировал фразу, многократно повторяемую Сергеем Георгиевичем Горшковым: «Мне нужны исполнительные офицеры», при том, что сам Иосиф Чверткин, получая приказы, на всякий случай, «включал мозги». При этом, Иосиф Абрамович был убежден, что в основе негативного отношения к нему политработников и части сослуживцев был махровом бытовой антисемитизм. Но он только отчасти был прав: при аналогичных жизненных и служебных установках примерно такое же отношение ожидало бы офицера любой национальности от татарина, до армянина, не исключая русских и украинцев. Яркое доказательство тому – блестящая карьера ближайшего друга и сослуживца Иосифа Чверткина – Оскара Жуковского, которому ничуть не помешало его еврейское происхождение.
Между тем, успешно пройдя обучение на разведывательных курсах Военно-морского флота, Иосиф Чверткин был направлен для дальнейшего прохождения службы в разведывательный отдел Черноморского флота. Кстати, учеба на таких курсах была полезна и тем офицерам, что продолжили службу на командных и штабных должностях, напрямую не связанных с разведывательной деятельностью. Период службы Чверткина в разведывательном отделе штаба Черноморского флота изобилует любопытными событиями и достоин особого описания и анализа, что не вписывается в планы нашего описания.
Не меняя своих жизненных установок при службе в разведке флота, и проявив при этом свои природные дарования, Иосиф Абрамович поступает на командный факультет Военно-морской академии. Кстати, в составе учебной группы в академии из четырнадцати слушателей четверо были евреями, что не вяжется с утверждением Чверткина о глобальном юдофобстве той поры. Так, в группе обучались: Наум Теумин, Самуил Сапожников, Оскар Жуковский и наш уважаемый Иосиф Чверткин.
Обстоятельства моей жизни после ноября 1920 года складывались так, что рассчитывать на дальнейшее счастливое ее развитие не приходилось. С того момента, как сорвался план бегства в Европу через Турцию, с перспективой воссоединения со своими земляками по Севастополю, однокашниками по Морскому корпусу и соратниками по борьбе с большевиками в рядах белой армии, я был обречен на полулегальное существование. Положение складывалось крайне тяжелое, – встреча с любым свидетелем моего участия в белом движении, в условиях советской России, грозила мне разоблачением и неминуемой гибелью. Длительное время я был подобен агенту, оставленному на длительное оседание в чужой стране во враждебном, вражеском окружении. С той лишь разницей, что тот агент, мог тешить себя мыслью, что он действует во благо своей Родины, или во благо святой белой идеи, и уже только поэтому мог обрести если не спокойствие, то какое-то душевное равновесие.
Я же был лишен даже такого права. Более того, оставаясь в советской России, я по определению становился опасен для своих друзей и бывших соратников по белой борьбе, как носитель информации, могущей принести им большие проблемы, потому как в России у большинства из них оставались родственники, друзья, явно опасавшиеся возможных последствий от прежних контактов. Это уже становилось похожим на положение двойного агента, а для человека не потерявшего честь и совесть, такое положение грозило личной катастрофой. В этом «подвешенном» состоянии, грозящим в любой момент выйти из состояния равновесия не стоило надеяться на счастливую личную жизнь и даже на приличную служебную карьеру.
Единственно, что несколько притупляло эти печальные мысли, так это убеждение в том, что в подобном положении оказались десятки тысяч граждан бывшей Российской Империи, волей судьбы вынужденных, либо сгинуть, либо изображать из себя «добропорядочных» советских граждан, а в идеале – советских патриотов. В этой ситуации, после завершения гражданской бойни, у меня даже было определенное преимущество перед сотнями бывших офицеров и юнкеров, принявших условия большевиков, и воевавших на их стороне, против русских патриотов, оставшихся верными присяге и своей совести, и ставших на скорбный путь, заведомо безнадежной борьбы со своим обманутым и оболваненным большевистской пропагандой народом…
И так, продолжаю, Иван Георгиевич Смоленов.
Смоленов по жизни являл такой характерный тип, к которому невозможно было испытывать каких-либо чувств кроме откровенно негативных. Мне в нашей группе слушателей «особенно» повезло, потому как мне пришлось общаться с Иваном не только в ходе учебы в академии, но и на параллельных классах ВМУ. Не будет преувеличением сказать, Ваня Смоленов был сродни булгаковскому Шарикову, волею уродливого процесса «обновления» руководящих кадров в Советской России 30-х годов, он стал жалкой, порочной и злобной пародией на офицера флота.
Неоднократно возвращаясь к личности Смоленова, я в значительной степени был солидарен с Иосифом Чверткиным.
Из воспоминаний Иосифа Чверткина: «…я решил преодолеть отвращение, которое я всегда испытывал по отношению в Ване Смоленову, и уделить ему в своих воспоминаниях столько внимания, сколько получится. Ваня Смоленов был маленького роста, плотный, широкие плечи сутулились, большая голова без признаков шеи плотно сидела на плечах и поворачивалась только вместе с туловищем, большие надбровья и густые кустистые брови почти совершенно закрывали глаза. У Смоленова были все признаки вырожденца. Складывалось впечатление, что он тщательно прячет свои глаза от посторонних взглядов, как будто они хранили секрет, о котором никто не должен был знать. К этому «портрету» необходимо добавить, что у него были длинные руки и несоразмерно большие кисти рук с короткими пальцами, покрытыми неопределенного цвета шерстью. Ходил он медленно, важно, никогда, никому не уступал дорогу, при встречах еле удостаивал знакомых приветствием.
Основная видимая его деятельность протекала не в классах, а на партийных собраниях, где он выступал как общепризнанный лидер. Ему было кому подражать. Какой бы вопрос не обсуждался на партсобраниях, Ваня выступал первым, или одним из первых, и старался своим выступлением определить весь ход обсуждения, задать партсобранию тон. Выступал он почти всегда с места, медленно привставал, опирался кулаками о стол и начинал всегда стереотипной фразой: «Товарищи, партия нас учит, что надо проявлять максимальную бдительность, помнить, что среди нас находятся не выявленные враги народа, и нам необходимы наше партийное чутье и настороженная бдительность, чтобы обнаружить малейшее отклонение вправо или влево от генеральной линии партии».
После этой многообещающей преамбулы он переходил к конкретным вопросам повестки дня. Особенно проявлялись его бдительность и непримиримость при разбирательстве очередной жертвы. К своим выступлениям он тщательно готовился, у них существовал даже «подпольный» штаб в составе Цыпановича, Соловьева и других. Они заранее назначали очередную жертву и распределяли обязанности по ознакомлению коммунистов учебной группы с якобы выявленными компрометирующими фактами… Если Смоленов начинал с того, «чему учит партия», то Соловьев вскидывал руку вперед и вверх (знакомый жест!) и эффектно вскрикивал: «Он политический хамелеон!».
При этом, естественно, дальше изъезженных «правдистских» лозунгов и стандартного набора обвинений дело не шло. Но вся эта откровенная «бредятина», осаждаясь в протоколах, накапливалась от собрания к собранию, грозя в конце концов прорваться как гнойный нарыв… Нужно было дождаться покаянных заявлений, или нервных срывов с оскорбительными заявлениями в адрес активистов. Удивительно, как действовали на психику людей объединенные преступным сговором выступления этих местного «разлива» политических гангстеров. Все их боялись. Мне кажется, что Смоленова боялся сам Цыпанович: он, безусловно, знал все о Смоленове и, хотя, Цыпанович и сам являлся информатором по должности секретаря партийного бюро, но он все же опасался Смоленова. Видимо, у Смоленова возможности вредить каждому члену коллектива были значительно большие, чем у Васи Ципановича.
Учился Цыпанович на круглые тройки. Как и Андрюша Поддубный, в училище Смоленов никогда не получал балла выше тройки, за исключением, разумеется, «Краткого курса ВКП(б)». Здесь он получал четверку, из уважения к его «полезной» политической деятельности. Когда пришла пора послать наших лучших представителей в борющуюся Испанию, то первыми кандидатами были, естественно, Смоленов и Цыпанович… Когда Ваня Смоленов вернулся из Испании, ему объявили полный бойкот, никто не хотел брать его к себе на работу, и Ваня пришел за помощью с сердобольному Чверткину. Он знал, что начальник Управления боевой подготовки Юрий Федорович Ралль прекрасно относился к Иосифу, и ему не откажет.
В этом «всепрощенческом» поведении Чверткина в полной мере проявились врожденные у иудеев черты… В отличие от Чверткина, я не простил этому уроду ту зловещую роль при исключении меня из партии, он тогда говорил обо мне такие гадости, что любой бы суд оправдал бы меня, если бы я убил за это.
«Вычистили» из партии меня одновременно с Чверткиным, но за него вступился все тот же Ралль, а у меня такого защитника не оказалось. Чверткин, пришибленно затаился и своей жалкой фигурой вызвал к себе вполне ожидаемое «оправдание» на партийной комиссии. А я психанул и не прибыл на парткомиссию, передав через секретаря свой партийный билет. Этот мой «демарш» был расценен как очередной антипартийный акт, и стоил мне не только академического диплома, но и грозил такими мерами поражения в правах, как увольнения с флота и даже возможным арестом, который несколько позже был спровоцирован НКВД. Чверткин рассказывал, что когда ему вернули партбилет, то Ваня, не только не извинился, но и был единственным, кто не поздравил его с этим; более того – он продолжал слать возмущенные письма во все партийные инстанции с требованием не восстанавливать Чверткина в партии. Мое исключение из партии, Ваня, наверняка, записал в свой актив.
Когда в сентябре 1945 года Оскар Жуковский входил в состав аттестационной комиссии Беломоро-Балтийской ВМБ, то, даже у такого интеллигента как он, не дрогнула рука проголосовать за увольнение Ивана из ВМФ по несоответствию занимаемой должности и в соответствии с Директивой МО по сокращению штатов, ранее введенных по условиям военного времени
Чверткину его всепрощенческая позиция в отношении Смоленова еще не раз напомнила о себе. Иосиф рассказывал, что в начале 1940 года крейсер «Ворошилов» прибыл в Севастополь из гарантийного ремонта в Николаеве, и приступил к такой интенсивной подготовке, что к осени того же года вышел на первое место по всем флотам. На трубах корабля и его надстройках не хватало мест для красных звезд, которыми отмечались успехи по различным видам боевой подготовки. И в это время в Севастополь прибыла многочисленная инспекция Управления боевой подготовки из ГМШ, чтобы проверить результаты в военной подготовке кораблей.
Невозможно представить удивление и возмущение Иосифа, когда он узнал, что председателем комиссии по «Ворошилову» назначен его «друг» Ваня Смоленов и он был готов с достоинством перенести возмездие судьбы. Но этого достоинства ему в тот раз не хватило, когда он ознакомился с результатами проверки. В акте было столько дерьма, сколько могло вместиться в такой дерьмовой голове, как у Вани Смоленова. Чверткин, разумеется, пригласили на комиссию, где один из штабных клерков зачитал акт. Выслушав результаты проверки, он возмутился и так рассвирепел, что поставил под сомнение компетентность комиссии и особенно компетентность Смоленова. Назвал его тупым дураком, а в отношении акта заявил, что на него «…надо насрать и выкинуть в мусорный рукав». Разгорелся скандал, о котором долго не могли забыть на флоте. Вот, здесь Иосифу нужно было сдержать себя, а он поставил под сомнение компетентность комиссии, а они поставили под сомнение заслуженные успехи экипажа и поставили вопрос о лишении корабля звания «Лучший корабль Военно-морских сил».
В разбирательство были втянуты отделы штаба флота и эскадры, а также многочисленные представители Управления боевой подготовки ГМШ. Если бы не вопросы престижа флота, то с Иосифом расправились бы беспощадно, но все ограничилось тем, что при распределении наград всем вручили золотые часы, даже замполиту, которого недавно назначили, при том, что он успел пробыть на корабле всего несколько недель. А Иосифа через месяц пригласили в штаб флота и, как бы в назидание – вручили простые часы... Перед своим отъездом Ваня Смоленов зашел к Иосифу каюту и, пытаясь объясниться с ним, что-то бормотал о том, что долг превыше личных чувств и прочее, но тот не стал его выслушивать, и, назвав неблагодарной собакой, прогнал из каюты. Через много лет Иосиф узнал, что перед своим отъездом из Севастополя Ваня имел доверительную беседу с начальником политуправления Филаретовым, с которым быстро нашел общий язык. Информация, полученная от Смоленова, пригодилась Филаретову в ходе репрессивных мер против Чверткина в первые дни войны…».
Практически на все вопросы по этому «выродку» Смоленову, мы находим ответы в послужном списке, хранящемся в архиве флота.
Смоленов Иван Георгиевич.
Родился в 1900 году в рабочей семье. Русский. В Красной армии с августа 1918 года. С августа 1918 года служил красноармейцем в погранвойсках 2-го округа, затем с февраля по декабрь 1919 года – в 3-м батальоне войск внутренней охраны Тулы, что, кстати, позволило числить его участником Гражданской войны.
С декабря 1919 года по июнь 1920 года служил в органах Внутренних дел, участвовал в рейдах ЧОНовских отрядов. «Коллега», однако, по моей легенде… Вот бы тогда он мне встретился!
Повторно в Красной армии с июня 1920 года. Такое явление прослеживалось повсеместно и не с ним одним. Призыву подлежали юноши, достигшие 21-го года, не зависимо от их предыдущей работы, или службы. Окончил Тульские оружейные технические курсы (учился с июня 1920 года по август 1921 года). В Военно-морском флоте с августа 1920 года. С августа 1920 года служил краснофлотцем в школе подводного плавания в Петрограде, с февраля 1922 года – в школе рулевых и сигнальщиков Балтийского флота, с мая 1922 года – краснофлотцем-рулевым на посыльном судне «Ижора» финско-ладожской флотилии. Окончил политкурсы РККФ училища им. Рошаля (учился с июня 1922 года по сентябрь 1923 года).
Служил в Архангельске: с сентября 1923 года был «ответственным организатором партийной работы» в Управлении безопасности кораблевождения, с октября 1923 года – комиссаром в том же Управлении, с декабря 1924 года – комиссаром на гидрографическом судне «Мезень», с мая 1925 года – комиссаром на тральщике № 21 («Кола»).
Стоит обратить внимание, что по своей службе Иван Смоленов замыкался на политотдел, инструктором которого служил политрук Филипп Иванов, в январе 1925 года ставший Октябрьским. Окончил параллельные курсы Военно-морского училища им. М.В. Фрунзе (учился с ноября 1925 года по сентябрь 1928 года). Учебу, опять-таки, проходил в одной учебной группе со мной и Филиппом Октябрьским.
Служил на Балтийском флоте: с сентября 1928 года был старшим помощником командира посыльного судна «Абрек» бригады подплава, с мая 1929 года старшим помощником командира эсминца «Энгельс» бригады эсминцев Балтийского флота. С таких должностей, перспективных старпомов направляли на курсы командиров эскадренных миноносцев, и то, что Смоленов был направлен на курсы связистов, просматривается желание командования бригады любыми средствами избавиться от неспособного к службе офицера.
Окончил Специальные курсы усовершенствования командного состава по связи (учился с октября 1930 года по май 1931 года). И, опять-таки, типовая ситуация: откуда направили офицера на учебу – туда его и «завернули»… С мая 1931 года по март 1932 года служил связистом 2-го дивизиона эсминцев Балтийского флота.
В очередной раз, пытаясь избавиться от Смоленова, командование бригады эскадренных миноносцев Балтийского флота, направило его на Дальний Восток. С марта 1932 года по ноябрь 1934 года Смоленов служил помощником начальника связи штаба Амурской флотилии.
Несложно себе представить каким специалистом по связи был Иван Смоленов, и, тем не менее, с этой должности он был направлен на учебу в Военно-морскую академию. Опять-таки, не направляли офицеров-связистов на командный факультет военно-морской академии, но для Смоленова сделали особое исключение.
В ноябре 1934 года Иван Смоленов стал слушателем Военно-морской академии им. К.Е. Ворошилова. Участвовал в национально-революционной войне в Испании в 1937 году. Нужно было быть редкостным недоумком, чтобы, исполняя обязанности военного советника на республиканском флоте, не получить более высокой награды чем орден Красной Звезды. После возвращения из Испании продолжал служить в ВМФ. Присвоено звание капитан-лейтенанта.
Окончил Военно-морскую академию им. К.Е. Ворошилова (с перерывом на командировку в Испанию, учился с ноября 1934 года по 9 мая 1939 года). С 9 мая 1939 года служил инспектором Управления боевой подготовки ВМФ, с 4 декабря 1939 года – старшим инспектором 4-го отделения 1-го отдела Управления боевой подготовки ВМФ.
С 28 июня 1941 года находился в распоряжении Народного комиссариата ВМФ. С 25 октября 1941 года был старшим инспектором 1-го отдела Управления боевой подготовки ВМФ, с 31 марта 1942 года – начальником инспекции по формированию в Управлении подготовки и комплектации ВМФ. Присвоено воинское звание «капитан 2 ранга».
Тот факт, что в марте 1943 года Смоленов из Главного штаба ВМФ был откомандирован в распоряжение командующего Беломорской военной флотилии, говорит о том, что в очередной раз его убрали, что называется, – с глаз – долой. Части Беломорской флотилии в течение всей войны привлекались исключительно для вспомогательных действий по обеспечению Северного морского пути, практически не участвуя в военных действиях.
С 16 марта 1943 года Смоленов был начальником штаба бригады траления, с 17 марта 1944 года – начальником 2-го отдела боевой подготовки штаба флотилии, с 20 апреля 1944 года до конца войны был заместителем начальника штаба по боевой подготовке, начальником отдела боевой подготовки штаба флота. Служа на этой должности, нужно было быть редкостным дуболомом, чтобы не получить звание капитана 1 ранга.
За время службы был награжден: орденом Красного Знамени (03.11.1944) и орденом Ленина (30.04.1945), за выслугу лет в офицерских должностях, орденом Красной Звезды (11.11.1937) за работу в качестве советника в республиканской Испании. По всему выходит, что за весь период войны Смоленов получил единственную награду – орден Отечественной войны 2-й степени (31.12.1944). Медали «ХХ лет РККА» (1938), «За оборону Советского Заполярья», «За победу над Германией». Несмотря на наличие диплома об окончании Академии и продолжительного срока службы в управлениях Главного штаба ВМФ звание капитана 2 ранга стало вершиной военной карьеры этого питекантропа в человеческом обличии. О том, что редкостный гуманист Оскар Жуковский «приложил свою руку» к увольнению Смоленова из кадров ВМФ, я уже писал.
Как я уже отмечал, слушателям нашей группы было выделено четыре «койко-места» в общежитии. И даже это, казалось бы, общее достижение, стало достоянием Смоленого с его «парт-бандой». Они, путем каких-то хитрых комбинаций, добились того, что все четыре места оказались в одной комнате общежития. Затем они, невзирая на протест нашей местной «оппозиции», превратили эту комнату в свою партийную штаб-квартиру. Понавесили каких-то драных, запятнанных дерьмом и засранных тараканами транспорантов. На где-то сворованном стенде стали размещать передовицы из газеты «Правда». И самое главное, они считали вполне допустимым положение, когда при заседаниях своей «инициативной» группы никто из остальных не имел права находиться в комнате. Более того, они установили режим, при котором на их «совещания» приходили такие же партийные «отморозки» из других групп. И это при том, что официальное право на проживании в комнате имел только один из них, Цыпанович. Дальше-больше: они даже пьянки устраивали в своем «тесном» кругу. Короче говоря, в этой комнате не то, что готовиться к занятиям, но и находиться ночью было противно. Я уже писал о том, что с моей «легкой подачи» Самуил Сапожников с женой и дочерью проживал в двух комнатах четырехкомнатной квартиры, принадлежавшей моей «старинной» подруге Серафиме. Когда оставаться по вечерам в общежитии было невмоготу, я готовился к очередным занятиям месте с Самуилом, и бывало, что, засиживаясь допоздна, оставался ночевать у него на кушетке, когда-то принадлежавшей домработнице покойной тетки Серафимы.
Со стороны фиксируя эти мои вызванные обстоятельствами ночевки, Сима, несколько смущаясь и с печалью в голосе заметила, что на веранде, выходившей на ее половину квартиры, очень удобная кушетка. Я сделал вывод, что и это, последнее мое убежище у Самуила под угрозой. Я уже писал о том, чем завершились мои посещения Серафимы.
В середине тридцатых годов по рукам слушателей ходили в списках не только стихи Ахматовой и Гумилева, но и произведения Булгакова. Читая те места, где он описывал быт московской интеллигенции той поры, поневоле приходилось сравнивать окружение Шарикова с той же группой Смоленова.
Мало того, что эти уроды, фактически выдавили нас из комнаты в общежитии, они еще и осуждали нас за то, что мы не знакомимся с последними политическими новостями на оформленном ими стенде. После сдачи экзаменом и зачетов на первом курсе слушатели нашей группы для прохождения практики были направлены на корабли Балтийской эскадры, базировавшейся в Кронштадте. Естественно, я решил проведать свою квартиру, в которой после отъезда в Питер, с моего разрешения, поселился мой бывший по «Петру» помощник. Каково же было мое удивление и возмущение, когда я обнаружил, что мой ключ не подходил к замку входной двери. От соседа по лестничной клетке я узнал, что в квартиру вселился бывший боцман с «Петра». Для того, чтобы выяснить причины подобного явления, я отправился в купеческую гавань к месту стоянки «Петра».
Подходя к кораблю, я с печалью отметил внешнее запустение: местами облупленная краска бортов, грязные надстройки. Вступив на трап, я не увидел привычного вахтенного, но, зато, как семь лет назад, обнаружил неопрятную, сколоченную из необструганных досок пародию на караульную будку. Только теперь, и в будке никого не оказалось. Уже ступив на палубу юта, вижу бегущего мне навстречу одного из вольнонаемных служащих с повязкой дежурного по кораблю, на ходу дожёвывающего свой обед. Узнав меня, он так с набитым ртом заорал: «Смирно!» и, глупо улыбаясь приложил руку к старенькой, видавшей виды, вылинявшей «мичманке». Усмехнувшись, и не прикладывая руку к головному убору, тихо сказал: «вольно…». Я даже не стал обращать внимание «дежурного» на то, что при наличии на корабле в течение года нового командира, старому команда смирно не должна подаваться. Вахта на трапе, и дежурный в такой ситуации должны лишь представляться… Наконец-то, прожевав, и вытирая рот рукавом кителя, «старик», как бы оправдываясь, произнес: «Да, здесь после вашего ухода многое изменилось…».
– Заметно, – говорю, продолжая движение по шкафуту в сторону командирского коридора. Дежурный, несколько забегая вперед, заявил, – Если вы к командиру или помощнику, то обоих нет на корабле – они на сходе… А на борту за старшего – старший техсодержатель…
– Ну, что ж, техсодержатель, так – техсодержатель, уж он то должен быть в курсе моих квартирных изменений…
Выяснилось, что после скандального «исхода» с борта «Петра» школы штурманов, старый генерал усматривая в действиях командования тыла желание унизить лично его, командовавшего школой 15 лет, начал писать в высшие флотские инстанции жалобы на то, что командование и штаб тыла Кронштадтской базы использует старый минного плашкоут как гостиницу и буфет для командования. Из Питера прислали комиссию, принявшую решение снизить ранг корабля до 3-го в системе вспомогательного флота. Не успел мой бывший помощник убыть для учебы на «классы», как его должность была сокращена, кстати, как и должность штурмана. Помощник, убывая с корабля, передал ключи от моей квартиру боцману – «на ответственное хранение», а тот, со дня на день ожидая увольнения со службы, подмахнул у командира базы распоряжение о временной передачи ему квартиры.
Командира базы можно понять, отправляя меня в академию, он, наверняка предполагал, что после окончания учебы я буду назначен на более высокую должность, с перспективой получения более комфортабельной служебной квартиры, с передачей старой квартиры в КЭЧ базы. Отставной боцман, получивший право на временное пользование моей квартирой, наверняка, в тайне надеялся со временем стать ее полноценным владельцем. Теперь же, узнав о том, что я нахожусь в Кронштадте, он не без основания запаниковал и вечером того же дня, найдя меня в гостинице базы, сообщил, что в любую минуту по моему требованию готов освободить квартиру.
Когда накануне я не попал в квартиру, то зашел с своему соседу – отставному кавторангу, многодетному ветерану флота, вынужденному в непростых условиях тех лет, работать заведующим овощной базой. Он и рассказал мне, что мой «квартирант» привез из деревни престарелую мать и незамужнюю пятидесятилетнюю сестру с 20-ти летним оболтусом сыном. С учетом того, что у самого боцмана с женой была 25-ти летняя дочь с маленьким ребенком, несложно было себе представить, во что превратилась, в общем то, до того уютная холостяцкая двухкомнатная квартира. Что мне оставалось делать? Тогда еще, не представляя себе как сложится моя дальнейшая служба после окончания академии, я сказал боцману, что ближайшие три года он может занимать квартиру, а накануне возвращения в Кронштадт я ему сообщу об этом.
За время месячной практики на кораблях эскадры, я трижды выходил в море на эскадренных миноносцах, по старой памяти, под ответственность начальника штаба эскадры заменяя командиров или старпомов. По инициативе Оскара Жуковского мы неделю провели на базе гидроавиации, где Оскар основательно и дотошно изучал методику подготовки к полетам, процесс управления летательными аппаратами, организацию связи с самолетами, выполнявшими задачи по разведке в море.
Я, вспоминая организацию использования морской авиации в 1920 году, был приятно удивлен тем прогрессом, особенно в средствах связи, что произошел за последние 15 лет. Вызвавшись на участие в тренировочном полете в район Готланда, я чуть было не «прокололся». Самолетом управлял летчик-инструктор в звании капитана. Пролетая над старыми береговыми батареями Юминды мне было поручено снять их координаты и нанести на карту. Возвратившись из полета, я оформил карту по всем требованиям штабной культуры 20-х годов. Капитан, по всем признакам, остался доволен моей работой в воздухе и при составлении отчета. Мне показалось, что ему что-то не понравилось в справке, приложенной мной к отчету. Потом я обратил внимание, что он как-то изучающе сморит на меня. Обращаясь ко мне официально, – по званию, он спросил, где я служил летом 1920 года? Стало ясно, что этот авиатор запомнил меня по моей стажировке в качестве летчика-наблюдателя в бригаде морской авиации на Каче. Имея, казалось бы, совершенно обычную, неприметную внешность, меня неоднократно узнавали по необычной для славянина смуглости лица. Так и теперь, стараясь не выдать своего волнения, я сказал, что воевал на Южном фронте, естественно, не уточняя на чьей стороне… У моего собеседника больше вопросов не возникло: кажется, мы хорошо друг друга поняли.
Во избежание повторных вопросов со стороны памятливого на лица пилота, я уговорил Жуковского не задерживаться у авиаторов, а побывать на базе катеров-истребителей и в бригаде у подводников.
Поскольку отдельный дивизион катеров-истребителей не был отмечен в наших командировочных предписаниях, выданных нам на время практики, то туда мы не попали. И смех, и грех, поставив на пятнадцатиметровые деревянные корпуса авиационные моторы, и мотаясь как угорелые по внешнему рейду, катерники стали изображать из себя элиту флота. Ходили по гарнизонам в кожаных костюмах, и шлемах, выглядя примерно так, как когда-то на самой заре авиации- летчики, или экипажи бронемашин и первых танков. В бригаде подплава все было демократичнее, и проще… Проще до такой степени, что на КПП, на корне причала, у которого были ошвартованы подводные лодки, на наши командировочные предписания даже не удосужились взглянуть, сразу пропустили.
Опять нахлынули воспоминания, тревожные мысли. Ведь, здесь в феврале-марте 1918 года пару недель находилась вся наша кадетская учебная группа. Оставались мы здесь до того момента, пока не решили, куда податься в условиях окружавшего нас хаоса и большевистского террора. Я писал о том, что четверо из нашей группы остались у подводников в расчете на будущую службу в любом качестве, – даже унтер-офицерами. Где они сейчас, как сложились их судьбы… Вон, вижу знакомая рожа бывшего продовольственного баталера учебного центра подводников. Перед убытием в Питер он дрожащими руками, с явным нежеланием выдавал нам сухие пайки. На рукавах нашивки, соответствующие мичманскому званию, стал толще, такие не пропадут в любых условиях. Не ему же задавать вопросы о событиях давно минувших лет, продаст сразу, со всеми потрохами…
Заходим с Жуковским во флигель, где и раньше располагалось управление учебным центром. Теперь здесь штаб бригады. Ищем кабинет начальника штаба. В коридоре нас окликнул офицер в форме капитана 2 ранга, оказалось, это командир бригады Иконников. Представились, доложили о цели нашего прибытия. Иконников мельком взглянул на наши командировочные предписания, нашел в перечне частей бригаду подплава. Долго матерился, узнав, что нас так запросто пропустили на территорию береговой базы. Казалось, забыв о нашем присутствии долго распекал за безобразное несение вахты КПП старшего лейтенанта, одного из офицеров штаба, ответственного за режим допуска на территорию части. Жуковский загрустил, предполагая, что при такой встрече нам не светит выйти в море на подводной лодке. Пока стояли в штабном коридоре мимо нас проходили офицеры штаба и командиры подводных лодок. Оскар, проявляя свою осведомленность и поразительную память, назвал нескольких из них.
Из командиров лодок: Пышнова, К.К. Немировича-Данченко, В.С. Воробьева и А. Васильева. В 1940 году, побывав в штабе 1-й бригады подводников, я узнал, что никто из них не выжил в условиях репрессий конца 30-х годов. Хотя, нет, самым везучим и живучим оказался Пышнов, сменивший на должности комбрига Иконникова. После 16-ти лет колымских лагерей он остался жив, и, чтобы и далее не испытывать судьбу, остался жить где-то в тех краях. В конце 70-х годов его разыскал военный журналист и писатель, из-под пера которого впоследствии вышла повесть «Последний гардемарин».
Когда, наконец, Иконников, как нам с Оскаром показалось, «на публику», вдоволь накричавшись, снова подошел к нам и узнав о желании выйти в море на лодке, подозвал Пышнова, в то время исполнявшего обязанности помощника начальника штаба, и распорядился спланировать нас на разовый выход, оформив как офицеров проверяющего штаба. Пышнов оказался на редкость общительным человеком, увлекательным собеседником. В «поиске» общих знакомых я старался быть предельно осторожным. И, тем не менее, я узнал, что в корпусе Пышнов учился на год младше старшего из братьев Хрущевых и хорошо его помнил. Чтобы не вдаваться в нежелательные подробности я не стал сообщать Пышнову о смерти Хрущева.
Просмотрев плановую таблицу боевой подготовки бригады на месяц, Пышнов не нашел возможности организовать наш выход в море за те семь дней практики, что оставались в нашем распоряжении до убытия в Ленинград. Оскару показалось, что Пышнов, временно исполняя обязанности начальника штаба, не хотел лишний раз возиться с бумагами допуска ради нашего выхода на трехчасовую дифферентовку лодки. Я отнесся к этому факту спокойно, прежде всего потому, что не факт, что руководитель нашей практики на флоте от академии, разрешил бы нам выйти в море на лодке. Программой практики после 1 курса это не было предусмотрено.
Нужно отдать дань той бешеной энергии Оскара Жуковского, с которой он добивался поставленной перед собой цели. Так, при планировании нашей практики после 2-го курса Оскар, имея прямой контакт с начальниками ведущих кафедр, добился включения в планы ознакомление со штабной работой летных частей морской авиации и штабов бригад подводных лодок. Не успели мы в августе 1936 года прибыть в Полярный, как Оскар буквально плешь проел руководителю практики, требуя разрешения выйти в море на одной из подводных лодок. Как и следовало ожидать, когда такое разрешение было получено, выяснилось, что желающих составить Оскару компанию в этом мероприятии кроме меня не нашлось. Вот тогда я и подумал, вот бы такую-то энергию как у Оскара, да на благое дело… Чтобы не портить с Оскаром отношений я согласился и на сей раз составить ему компанию.
Имея на руках официальное предписание, отправились с ним в штаб флота, оттуда в штаб бригады подплава. Начальник штаба бригады капитан 2 ранга Грибоедов, посмотрел на нас то ли с удивлением, то ли с сожалением, но выход в море разрешил. Оскара в его стремлении выйти в море на современной по тем временам лодке вполне можно понять: окончив в 1931 году училище, он успел полтора года прослужить на малых черноморских подводных лодках.
Нам предстояло выйти в море на лодке Д-2 «Народоволец». Этой лодке была спланирована дифферентовка в одном из ближайших полигонов. В назначенное время мы прибыли на борт большой лодки второй в серии «Декабристов». Приготовление к «бою и походу» возглавил помощник командира лодки старший лейтенант Аркадий Жуков.
Лодка еще не была принята флотом от промышленности после текущего ремонта, и на выход в море кроме штатного экипажа шел сдаточный экипаж от завода. Сдаточный капитан – солидный мужчина лет 55, видимо, имел большой опыт службы в подплаве. Процесс приготовления к выходу протекал так, что команды, подаваемые сдаточным капитаном, дублировал командир – капитан-лейтенант Гавриил Дядченко, а о выполнении команд доклады шли от представителей завода, находившихся на самых ответственных боевых постах, а уже потом шло какое-то неуверенное бормотание от моряков, расписанных на тех же постах. Видно было, что экипаж недостаточно отработан после выхода из завода. Сдаточного капитана такая схема командования не устраивала, и с приходом в центральный пост командира – капитан-лейтенанта Гавриила Дядченко они согласно решили, что на этом выходе командование и руководство действиями экипажа по дифферентовке берет на себя сдаточный капитан. Командир принял это условие, и с этого момента никаких сбоев в командах и докладах с боевых постов не происходило.
С учетом скученности кораблей в гавани, на рейд лодку выводил портовый буксир. Для нас все было ново и интересно, мы с Оскаром, чтобы не мешать процессу управления лодкой, расположились рядом с главным боцманом, расписанным на горизонтальных рулях. Были периоды, когда сдаточный «боцман» позволял выполнять команды штатному боцману, мичману лет 35-37. По его уверенным действиям несложно было предположить, что тот имел немалую практику службы на лодках, в том числе и в должности боцмана К сожалению, в тех эпизодах, когда к управлению допускались штатные командир и помощник, в их действиях мы подобной уверенности и четкости действий не наблюдали. Дядченко, заметно картавил, и этот дефект речи, усиленный внутрилодочной связью, был крайне нежелателен. В действиях помощника и в подаваемых им командах не чувствовалось уверенности, или как говорят подводники, полного «ощущения» всего процесса управления лодкой…
Удивляться такому «явлению» не приходилось. Как мы узнали позже, помощник на лодку был назначен сразу после учебы на Курсах командного состава при Учебном отряде подводного плавания. До учебы на курсах подводного плавания, Дядченко, закончив в 1931 году Морской техникум в Херсоне, плавал штурманом и третьим помощником на сухогрузах, имел опят плавания в океане. А теперь представьте себе – гражданского моряка, со среднетехническим образованием, не получившего систематического военно-морского образования, но «вкусившего все прелести» походов в заграничные порты, вдруг, бесцеремонно «выдергивают» из привычного для него приблатненного «моряцкого» быта и направляют на краткосрочные курсы по подготовке командиров подводных лодок. Вспомните повесть Крона «Капитан дальнего плавания» о герое-подводнике Маринеско. Так, Маринеско и в мореходке, и на курсах учился в параллельных группах с Дядченко. Эти кадровые «вывихи», характерные для советского флота 20-30-х годов, негативно отразились на командовании боевыми кораблями, и особо мучительно проявились в процессе боевого применения подводных лодок, которыми командовали бывшие одесские и херсонское «жоржики» и «сержики». В отличие от Маринеско, Дядченко, до поступления в Морской техникум, пять лет успел отслужить матросом на Черноморском флоте и «сделать» пару рейсов в «загранку» в качестве боцмана на сухогрузе.
Я уже писал о своих однокашниках по параллельным классам, попавшим служить на подводные лодки. Так, они худо ли, бедно, но три года обучались «при» военно-морском училище, и только затем, прослужив на лодках минерами или штурманами, проходили обучение на тех же курсах – ККС УОПП, для того, что бы вернуться на лодки помощниками командиров.
О дальнейшей судьбе Гавриила Дядченко я узнал от него самого в 1944 году, встретив его в Поти в должности командира плавбазы подводных лодок «Нева». В феврале 1938 года, когда Дядченко продолжал командовать подводным минным заградителем Д-2, пошла очередная волна арестов командиров лодок и офицеров штаба бригады. Когда арестовали комбрига капитана 1 ранга Грибоедова, стало ясно, что волна арестом может застигнуть любого из командиров. В один из дней писарь особого отдела, ранее служивший на лодке под командованием Дядченко, сообщил Гавриилу Григорьевичу о грозящем ему аресте. Поздно ночью, бросив в походный саквояж документы и самые необходимые вещи, Дядченко, естественно, никого не предупредив, и оставив на столе рапорт с просьбой о демобилизации, в гражданской одежде покинул Полярный и в течении года находился на полулегальном положении в Одессе и Николаеве. Воспользовавшись своим гражданским паспортом и книжкой моряка, он работал грузчиком в порту. В начале 1939 года, узнав о том, что многие из ранее арестованных командиров, освобождены и вернулись к исполнению обязанностей в бригаду подплава, Дядченко рискнул явиться в отдел кадров флота в Полярном.
Не совсем понятно, как он объяснил свое годовое отсутствие: его вполне могли судить, уже не как врага народа, а как простого дезертира… Любопытный факт, в большинстве бюллетеней, составленных на основании документов НКВД, капитан 3 ранга Дядченко числился в списках репрессированных, с припиской о том, что дальнейшая судьба неизвестна… Видимо, для того, чтобы он не «отсвечивал» среди бывших сослуживцев по бригаде подплава в Полярном, Гавриила Григорьевича перевели на Черноморский флот и назначили начальником штаба отряда учебных кораблей. Похоже, что к исполнению должности начальника штаба отрада надводных кораблей Дядченко по опыту прежней службы не был готов, и тогда же принял командование учебным кораблем «Волга», а затем с 1939 по 1946 год командовал плавбазой подводных лодок «Нева», с 1946 по 1952 год – повторно командовал транспортом «Волга», переведенным в разряд учебных кораблей. С 1952 по 1956 год – командовал Объединенной школой Черноморского флота в составе Учебного отряда, с 1956 по 1959-й год был командиром 15-го Учебного отряда связи в Николаеве.
Опыт нашей практики после 1-го, и особенно, после 2-го курсов показал, что при желании, и благом расположении руководителя практики, можно достичь желаемых результатов. Как говорится, было бы желание… Процесс учебы на втором курсе академии немногим отличался от первого, разве только тем, что такие талантливые слушатели как Оскар Жуковский, Иосиф Чверткин и Самуил Сапожников получали знания и навыки, позволившие им в дальнейшем успешно служить в штабах вплоть до Главного Морского…
С началом гражданской войны в Испании советское руководство по линии Коминтерна всячески оказывало помощь повстанцам. Из Севастополя шли транспорты с оружием и военным снаряжением, вплоть до легких танков и разобранных самолетов и торпедных катеров. Наступил момент, когда наше военное руководство посчитало возможным послать в Испанию военных советников. Так, направлялись группы офицеров-танкистов, пехотинцев, летчиков и моряков. В этот период в Испании активно работала военная разведка. Уровень советников был разный: от командования флотом повстанцев, до советников командиров баз, крейсеров. Безусловно, пятнадцать лет активной советской пропаганды, немалую долю в которой составляла интернациональная, сыграла свою роль. Безусловно, кандидаты на роль военных советников из числа слушателей академии обсуждались на разных уровнях – от кафедрального до командования академии по согласованию с командованием флотов.
В наших же условиях, бешеную активность развили партийные функционеры «местного» партячеечного уровня. Естественно, в качестве кандидатов на заграничную командировку они любым средствами «выдвигали» себя, как «беспредельно преданных партии бойцов- интернационалистов». В этой пропагандистской кампании им, прежде всего, следовало отодвинуть в стороны, а еще лучше – обезвредить тех, кто действительно по уровню знаний и опыту предшествовавшей службы был достоин стать советником на уровне командиров бригад и командиров военно-морских баз. Чуть ли не ежедневно, уединяясь, заседала группа наших «местечковых» политических гангстеров, во главе с Цыпановичем и Смоленовым. Причем, они умудрялись строить свои мерзкие козни, минуя фактического секретаря партячейки – Самуила Сапожникова. К сожалению, следует признать, что Самуил, при всех его достоинствах оставался, прежде всего – евреем. Убедившись в том, что лично его кандидатура прошла утверждение на самом высшем уровне, он как бы самоустранился, от обсуждения других кандидатур.
Как я уже мельком отмечал, на одном из предыдущих собраний обсуждали личное дело Иосифа Чверткина. В вину ему ставились антипартийные высказывания и злостное уклонение от выполнения партийных поручений. Иосиф, выслушав весь этот пропагандистский бред, в сердцах заявил, что считал и считает, что главной его задачей была учеба, а не издание агитлистков и чтение лекций работницам ткацкой фабрики. Казалось, что наши «активисты» только и ждали подобного «признания», – последовали обвинения Иосифа во всех грехах, где самым серьезным было – «несогласие с генеральной линией партии и пропаганда буржуазной идеологии». Цыпанович, видимо, исчерпав свой и без того ограниченный словарный запас, и не найдя в заранее заготовленной шпаргалке подходящих аргументов, объявил, что дальнейшее обсуждение антипартийного поведения коммуниста Чверткина переносится на очередное собрание.
На очередное собрание, видимо, для придания своим бредням больше легитимности, Цыпанович пригласил инструктора политотдела, худющего и похожего на высохшую гнилую корягу старшего политрука в громадных очках, опущенных на самый кончик носа. С первых же слов Смоленова, которого «уполномочили» чести вести собрание, стало ясно, что «отмашка» на исключение Чверткина из партии была дана на уровне начальника политотдела академии. В защиту Иосифа попытался выступить Самуил Сапожников, но его аргументы с упором на пролетарское происхождение и отличную учебу, на фоне того обвинительного заключения, что было уже озвучено представителем политотдела, выглядели не достаточно убедительны. Иосиф, осознав всю серьезность положения, сразу сник и как-то затравленно озирался по сторонам… То, что он ни слова не сказал в свое оправдание и эта, свойственная евреям какая-то рабская покорность даже не судьбе, а обстоятельствам, вызвали во мне какой-то немотивированный протест. Я осмотрелся по сторонам, мне стало стыдно за себя и за своих товарищей, униженно прячущих глаза, когда в их присутствии творился настоящий произвол, творимый группой моральных уродов, прикрывавших свои гнусные действия лозунговыми призывами. Я взял слово для выступления, и после наступления гнетущей тишины высказал свое мнение по тем событиям и обстоятельствам, что позволяют под видом партийной демократии, небольшой группе коммунистов в жесткой форме навязывать свое недостаточно аргументированное мнение большей части участникам собрания. Опять пауза… Инструктор, что-то уточнив у Смоленова, и не спрашивая слова у ведущего собрание Цыпановича, обрушился на меня с обвинениями непонимании всей остроты классовой борьбы, и не желании выполнять требования высших партийных инстанций, по очистке партийных рядов от тех, кто не готов идти с ней до победы мировой революции.
Как, теперь уже, следовало ожидать, решением партийного собрания Иосиф Чверткин десятью голосами «за» при двух-против и одном воздержавшимся, был исключен из партии. А вторым пунктом решения в повестку очередного собрания вносился вопрос о «членстве в ВКП(б) коммуниста Бориса Емельянова. После собрания, когда мы прошли в курилку, Самуил, затянувшись дымом папиросы, ни слова не говоря, долго смотрел на меня, таким взглядом, каким, должно быть, смотрят опытные и выдержанные психиатры на безнадежных больных. Потом, загасив папиросу о каблук ботинка, Сапожников, все-таки, сказал: «Ты хоть понимаешь, что своей невоздержанностью подписал себе приговор? Я раньше не хотел тебе говорить, но после последнего заседания партийного комитета с приглашением секретарей партийных организаций, начальник особого отдела, по секрету сообщил мне, что на тебя из базового особого отдела переслан донос, о том, что ты скрываешь тот факт, что служил в Императорском флоте, имел звание мичмана. Хозяин той квартиры, в которой ты жил до поступления в академию, обнаружил во встроенном в стену платяном шкафу полный комплект формы офицера флота. Вплоть до того, что на парадном мундире имеются ордена Анны и Станислава. Этот твой «доброжелатель» вызвал участкового милиционера и в присутствии двух понятых давал показания для составления протокола и последующего обыска и изъятия вещественных доказательств. Опросом соседей выяснилось, что до февраля 1921 года в этой квартире действительно жил офицер, которой по приговору суда был расстрелян после мятежа в Кронштадте. Но, тем не менее, хозяин квартиры настаивал на том, чтобы и тебя, основательно проверили по периоду службы с 1917 по 1921 год. Теперь ты представляешь, что тебя ждет на очередном партийном собрании, если тот инспектор, что был на сегодняшнем собрании, узнает об этом доносе?»
Я был благодарен Сапожникову уже за то, что хоть и с явным опозданием, он сориентировал меня по доносу, написанному моим бывшим боцманом, и у меня было время для подготовки к собранию, которому предстояло стать для меня судилищем.
Как и следовало ожидать, в качестве информации Цыпанович торжественным голосом сообщил, что окончательное решение по исключению из партии Чверткина примет партийная комиссия академии, и тут же, перешел к моему персональному делу, передав слово для выступления Смоленову. Иван, дыша как загнанная лошадь, с сопением от возбуждения зачитал по шпаргалке все те обвинения, что прозвучали в мой адрес на предыдущем собрании, и с торжествующим взглядом окинув присутствующих заявил, что в ходе расследования антипартийного поведения коммуниста Емельянова открылись ранее неизвестные партийному собранию обстоятельства, о которых нам сообщит представитель особого отдела академии, товарищ Ворожейкин, приглашенный нами на собрание.
Появление за пять минут до начала собрания в нашей классной аудитории заведующего канцелярией особого отдела политрука Ворожейкина, было понятно лишь мне и Сапожникову – мы с ним понимающе переглянулись, а я собрался с мыслями. Попросив слова у ведущего собрание Цыпановича и предъявив, как это требовалось по партийному уставу свой потрепанный партийный билет, Ворожейкин зачитал с листа то сообщение, что было передано в особый отдел академии. Заранее предвидя неминуемую расправу, я не стал особо выбирать выражения. Чтобы сбить с толку Цыпановича с Ворожейкиным, я решил убедить коммунистов в некомпетентности группы «обвинения», для начала задав пару вопросов: в каком году был произведен последний выпуск в Морском училище с присвоением званий мичманов? когда был произведен 1-й выпуск так называемых советских «военморов»? И мог ли я, родившись в 1900 году, стать мичманом в 17-18 лет? И знают ли коммунисты о том, что в стремлении овладеть моей квартирой временно проживающий в ней отставной боцман, сознательно решился на подлую интригу против меня? Наблюдаю явное замешательство в группе «обвинения» и некоторое оживление среди наших коммунистов.
Наконец, слово берет Цыпанович и, как бы, выражая общее мнение с Ворожейкиным, заявляет, что по сути озвученных представителем особого отдела материалов, будут разбираться соответствующие специалисты, но сам сигнал по сокрытию коммунистом Емельяновым отдельных эпизодов из его биографии, позволяет собранию выразить ему НЕДОВЕРИЕ, что в значительной мере усугубляет ранее предъявленные ему обвинения, и на обсуждение коммунистов выносится вопрос о дальнейшем его пребывании в ВКП(б). Опять торжествующие рожи Цыпановича и Смоленова и некоторое смятение среди присутствовавших коммунистов. Вопрос ставится на голосование: шесть – за исключение, три – воздержались, против – один Сапожников. Чверткин, наверняка бы меня поддержал, но он, присутствуя на собрании, был лишен права голоса. Мне было предложено сдать партийный билет, с правом подачи апелляции до очередного заседания партийной комиссии.
За два года учебы в академии я ни разу не обращался к Ивану Исакову, а тут, посоветовавшись с Сапожниковым, решил поделиться с Иваном Степановичем своими проблемами. Исаков назначил мне время, чуть ли не следующий день после нашего партсобрания. Внимательно, не перебивая, выслушал меня. Особенно его интересовала история доноса моего бывшего боцмана. И тут же без всякого перехода вдруг говорит: «Ну, то что мичманом ты не был, это и ежу понятно, но ведь в корпусе ты учился?»
Я и раньше был уверен, что Исаков не так прост, каким он иногда казался… Но чтобы вот так, что называется, в лоб, задавать в моем положении такие провокационные вопросы… Отвечаю, что в Петербургском Морском корпусе я не учился.
– Так что же тебе особенно волноваться, – объяснишь на партийной комиссии, что и как… Опять пауза…
– Впрочем, по тому, что ты мне рассказал – в партии тебя не оставят, а с учетом, этих, хоть и явно надуманных, но все-таки, в нынешней обстановке, стандартных обвинений, ты обречен на долгосрочный, если не пожизненный чекистский контроль. Из тех слушателей, что «вычистили» из партии в 1931 году, часть арестовали примерно с такими же как нынче у тебя формулировками; другим дали возможность закончить академию, но распределили на такие должности и в такие места, что они, наверняка не рады были академическим дипломам. Я в твоей ситуации написал бы рапорт об отчислении из академии, скажем, по семейным обстоятельствам… У тебя семья где?
– Нет семьи – это и хорошо, и плохо. Отчислившись по собственному желанию, у тебя остается шанс вернуться на прежнюю, либо на равноценную должность. Оставаясь в академии без партийного билета, ты постоянно на контроле у особого отдела, и не факт, что тебе дадут спокойно доучиться… В практике начала 30-х годов, жертвам «чисток» редко удавалось получить диплом, а сейчас грядут еще более лихие времена. Хорошенько подумай над моим предложением.
Поразмыслив, я решил, что в этой ситуации Самуил Сапожников, с его ортодоксальными коммунистическими взглядами, мне не советчик. В те же летние дни 1936 года слушатели академии проходили ежегодную плановую медицинскую проверку, позже названную «диспансеризацией». Я в этой тревожной суете, сначала хотел проигнорировать это мероприятие, но потом вспомнил, что во время аналогичной прошлогодней проверки терапевт посылал меня на консультацию к фтизиатру, и тот долго простукивал мои легкие, и отметил какие-то нарушения… По этому поводу в медицинской книжке были сделаны какие-то записи, мне были даны рекомендации, о которых я тут же и забыл. Теперь вспомнив об этом, я взял в соседней с академией районной библиотеке справочник практикующего врача и внимательно изучил первичные признаки туберкулезного процесса в легких.
«Вооружившись» этими знаниями, и заявив об этих «симптомах» терапевту, я отправился все к тому же пожилому фтизиатру, в прошлом статскому советнику и преподавателю военно-медицинской академии. Внимательно меня выслушав, врач с особым вниманием обследовал меня и назначил на следующий день обследование с помощью рентгеновского аппарата. Дело в том, что я, что называется, был в теме… Имея отца, умершего от туберкулеза и брата, проходившего курс лечения легких в специализированном санатории, мне с детства были знакомы такие симптомы, как ощущение веса шинели, одышка и испарина при ходьбе, холодный пот при физических нагрузках… и т.д. Не сомневался я и в том, что на рентгеновском аппарате будут выявлены так называемые «затемнения» на легких от неоднократно перенесенных заболеваний пневмонией. Закончив обследование и приступив к написанию медицинского «заключения», профессор, на всякий случай спросил у меня, понимаю ли я, что этот документ может стать основанием не только для отчисления меня из академии, но и к увольнению из военно-морского флота.
Не желая подвергать этого уважаемого и заслуженного медика дурацкому положению, в случае вопросов по моей персоне со стороны представителей особого отдела, я, изобразив печаль и чуть ли не отчаяние, подтвердил свое решение – серьезно отнестись к своему здоровью. Единственно, о чем я попросил у врача отметить в заключении, что в первый раз я обратился к нему год назад, при плановой проверке, а сейчас – пометить срок моего обследования не августом, а июлем.
Профессор насторожился: пытливо посмотрел на меня, но выполнил мою просьбу. Поскольку диспансеризация в академии шла уже в течение полутора месяцев, большого криминала в действиях врача не было, я ведь мог обратиться к нему, скажем, в конце июня; а для чего мне это заключение потребовалось, он, наверняка, догадался.
Всякий раз в подобной ситуации я вспоминал отца, который, наверняка подобные мои действия оценил бы как «ловчильню». По сути, так и было, но с 1921 года перейдя в режим «выживания» в условиях Совдепии, я все чаще совершал поступки, позорящие меня как офицера и дворянина. Мое положение и поступки той поры лучше всего оценивать по старому русскому принципу: «назвался груздем – полезай в кузов…».
За сутки до вызова на партийную комиссию академии, я официально подал рапорт с просьбой дать мне отсрочку от учебы на год, для прохождения курса лечения от туберкулеза легких. В назначенный срок я явился на заседание партийной комиссии, в составе которой был Иван Исаков, и выслушал решение об исключении меня из членов ВКП(б), с ходатайством перед командованием об отчислении меня из академии. Уже когда «приговор» был зачитан, в кабинет, как-то пригнувшись, зашел начальник строевого отдела академии и, зайдя с тыла к председателю комиссии, передал ему какую-то бумагу. Они о чем-то в полголоса переговорили.
После заседания комиссии, когда я уже подходил к своей классной аудитории, меня нагнал Исаков. Было ясно, что «на людях» он ко мне не решился подойти из соображений собственной безопасности. Иван Степанович, уже не возвращаясь к теме моего исключения из партии, видимо, по его убеждению, окончательной и бесповоротной, сказал, что председатель комиссии ознакомлен с моим рапортом об отчислении по состоянию здоровья, и судя по его реплике в адрес начальника строевого отдела будет настаивать, чтобы я был отчислен без права восстановления на учебе. Ну что ж, я ожидал и такого поворота событий. Жаль, конечно, что начальник строевого отдела, подсуетился, и поспешил с информацией, не дав моему рапорту отлежаться. Я рассчитывал, что, когда страсти с моей партийной «поркой» немного улягутся, будет решаться вопрос о моем дальнейшем пребывании в академии. Ну, а вышло – как вышло… Примерно в такой же ситуации флагман 2 ранга Галлер, заступился перед командованием и начальником политотдела за своего «любимчика» Иосифа Чверткина, и того не только оставили в академии, но и восстановили в партии.
В ожидании приказа об отчислении, я, по-прежнему, ходил на все занятия, зная, что меня теперь контролируют и строевой и учебный отдел как кандидата на отчисление. Быть может, мне показалось, но значительная часть слушателей группы стали меня сторониться, как прокаженного. И самое неприятное, Сапожников, как прежде, не спешил меня приглашать на вечерние чаепития.
Предвидя дальнейший ход событий, я позвонил своему другу, служившему в штабе тыла кронштадтской базы, чтобы он предупредил моего «квартиранта» о скором моем возвращении в Кронштадт. По объективной оценке ситуации, с этим уродом-боцманом не стоило связываться, зная на что он способен.
Где-то через две недели меня вызвали в отдел кадров и сообщили, что в соответствии с моим рапортом принято решение о предоставлении мне академического отпуска без указания срока, вплоть до полного выздоровления при условии прохождения медицинской комиссии. И тут же, начальник ОК, как-то по-свойски, вышел проводить меня до двери своего кабинета, намекая на то, что подобное решение по мне было принято в расчете на то, что за период «академки» я успею восстановиться в партии. Должно быть, кадровик слишком высоко оценивал мои способности к выживанию в условиях системы… Но он сделал благое дело, проинформировав меня о том, что без партийного билета мне не «светит» восстановление на учебе. Когда расправа надо мной подошла к логическому завершению, сразу же изменилось отношение ко мне однокашников и командования.
Заметно «подобревший» Сапожников тут же пригласил меня «попить чайку», намекая, что со мной хотела бы увидеться Серафима. Единственно, кто порядочно проявил себя в те последние дни моего пребывания в академии, так это – Иосиф Чверткин. Он при всех однокашниках подошел ко мне и, чуть ли не со слезами на глазах, покаялся за то, что стал невольной причиной моего отчисления из академии. В учебном отделе мне была выдана академическая справка-свидетельство об окончании двух курсов командного факультета, с перечислением каких-то клерковских штабных должностей, к службе на которых я мог быть допущен. Справка эта понадобилась мне единственный раз в 1940 году при исполнении обязанностей начальника строевого отдела Одесской Военно-морской базы. В довершение всего, при подписании обходного листа, майор-вещевик, с распухшей от пьянства рожей, стал требовать денежную компенсацию за недоношенную в стенах академии форменную одежду. Ну тут уж я психанул – бросил к его ногам шинель, и спросил, не нужно ли сдать кальсоны?
Полностью рассчитавшись с академией, и прибыв в Кронштадт, я первые два дня прожил у своего товарища-холостяка, живущего рядом со штабом тыла. В отделе кадров базы меня встретили, скажем так, не очень приветливо, с ходу заявив, что вакантных должностей, соответствующих моему званию, в частях базы нет, и едва ли в ближайшие месяцы они появятся. Когда же я напомнил, что идет процесс утверждения на учебу, и как следствие, освобождаются должности, то наглый хлыщ с прямым пробором на плешивой голове, и со свежими нашивками капитан-лейтенанта, важно заявил, что «…под каждого потенциального академика» спланированы по две-три кандидатуры. Временно меня поставили на штат помощника командира тральщика, находящегося в ремонте, и тут же дали расписаться в ознакомлении с приказом. Уже по выходе из отдела кадров, меня окликнул знавший меня по прежним годам службы майор, ведущий учет получения жилья сотрудниками частей тыла, и спросил, сохранил ли я ордер на ранее занимаемую квартиру? Я ответил утвердительно, и в то же время насторожился: с какой стати мне был задан этот вопрос.
Где-то на третий день моего пребывания в Кронштадте мой товарищ напомнил о том, что предупредил моего «квартиранта» о приезде хозяина квартиры. Я принял это напоминание, как намек на то, что я у него «загостился» и пара бы мне сваливать на свою жилплощадь. Когда я собрался посетить свою квартиру, мой товарищ, как-то напрягся, и предложил пройти со мной, мотивируя это тем, что ему очень не понравилась наглая и хитрая рожа моего бывшего боцмана. А я возьми и брякни: «да не волнуйся, если что, я его сразу убивать не стану…».
Кстати, эта моя фраза дословно была зафиксирована в милицейском и НКВДешном протоколах. Поднимаюсь на второй этаж, стучу в дверь. Открывает пожилая, лет 65, женщина крестьянского вида. Я назвал себя и спросил хозяина. Женщина что-то забормотала из серии: «я так и знала…». Появился бывший боцман Сидор Кузьмич, за его спиной нарисовались молодая женщина и какой-то пьяный мужик бандитского вида. Я понял, что разговора не получится и предупредил, что даю два дня на освобождение квартиры. Повернулся и пошел к выходу, сзади пьяные выкрики и угрозы. Спеша выйти из подъезда, услышал сзади топот и тяжелое дыхание… Поворачиваюсь, это тот же молодой «родственник» с кочергой в руках… Убыстряю шаг, чтобы выйти со двора на улицу. Сзади шум падающего тела, повернувшись, вижу «народного мстителя», лежащего на мостовой, с разбитой о поребрик головы хлещет кровь… Вопли выбегающих родственников… Естественно, крики: «караул, убили!».
Что оставалось делать? С телефона на ближайшем углу вызываю «скорую помощь» и милицию… Этого урода с проломленной башкой отвезли в больницу, а меня, после составления со слов «свидетелей», милицейского протокола сопроводили в отделение милиции для дачи более подробных показаний. По требованию начальника отделения милиции написал объяснение, и после переговоров с комендантом гарнизона, мне было предложено до окончательного выяснения ситуации не покидать Кронштадта. Ситуация осложнялась тем, что на тот момент я даже не был взят на учет в управлении коменданта, что по-хорошему должен был сделать в день прибытия. Подумал: куда спешить? С этого и началось: вроде как приехал из Ленинграда, чтобы «разобраться» с жильцами своей, незаконно занятой квартиры.
Военный прокурор, недавно назначенный с периферии, не вникая в суть дела, назначил дознание и расследование, в основном базируясь на милицейском протоколе. Ситуация немного облегчалась тем, что врач, принимавший протерпевшего, отметил высокую степень опьянения, которая в известной степени послужила наркозом… Потом уже выяснилось, что этот, то ли сват, то ли кум – из числа раскулаченных крестьян, не придумал ничего другого, как скрываться от властей у «родственника» в закрытом военно-морском гарнизоне. Как только «cклеили» его дурную голову и привели в чувство, так сразу же предъявили обвинение по двум статьям УК РСФСР, каждая из которых тянула на 5 лет лагерей. Бывшему боцману, приютившего, а, по сути, укрывавшему беглого преступника, по максимуму грозили 2 года лагерей, а по минимуму – штраф и административная статья с последующей высылкой из закрытого гарнизона.
Следователь прокуратуры, лейтенант юстиции лет 35, очень гордящийся своим высоким служебным положением, завел уголовное дело по статье «О причинении тяжких телесных повреждений в драке, возникшей на почве личной неприязни». Естественно, никакой экспертизы, легко бы доказавшей, что травма – от падения по пьяни, а не от удара кочергой, на чем настаивали родственники «потерпевшего».
Этот сопляк–следователь, ведущий первое в своей жизни уголовное дело, пытался придать ему политическую окраску, как минимум, «классовая ненависть «бывшего» офицера к бывшим нижним чинам».
На время следствия, меня чуть было не отпустили под подписку о невыезде, но выяснив, что у меня на тот момент фактически не было жилья в Кронштадте, поместили в офицерскую камеру базовой гауптвахты. Итак, этот фантазер–следователь начал мне «шить» чуть ли не обвинение в преступлении, совершенном на почве классовой неприязни. В любом варианте мне грозили по минимуму два года лагерей. Следователь, идущий на поводу у командования базы, пытаясь «убрать меня подальше и запрятать поглубже», переквалифицировав статью обвинения, перевел меня в спецприемник базового НКВД. Поскольку статья обвинения была неслабой, следователь, назначенный от НКВД, начал все расследование по второму кругу: допросы, очные ставки, «появление» новых свидетелей, повторное ковыряние в материалах прежних доносов. К тому времени основного «потерпевшего» этапировали по основному месту жительства для расследования обстоятельств побега с этапа, когда раскулаченных крестьян направляли на поселение в Сибирь. Основного «доносителя» и свидетеля – бывшего боцмана, уже, как фигуранта дела по обвинению в злостном нарушении паспортного режима, выслали из Кронштадта в Тульскую губернию: по месту его призыва на воинскую службу в 1886 году.
Самое удивительное, что первые шесть месяцев нахождения в камерах предварительного заключения в ожидании суда, меня не лишали воинского звания и, как следствие, кормили по флотскому пайку. Кто бы мог предположить, что кронштадтская гауптвахта, построенная в конце 18-го века, для привилегированных арестантов имела несколько камер, одна из которых теперь была предоставлена мне? Рабочий стол, правда, привинченный ножками к бетонному полу, два мощных табурета, опять-таки, закрепленные на штатных местах. Наверное, были в прошлом веке были попытки использовать эти «баночки» как орудия мести жестоким следователям при допросах. Умывальник с баком на три ведра, позволял по утрам не только умываться, но и обтираться. Большое зарешеченное окно, из которого, если встать на табурет – был виден залив… Вполне пристойный ватерклозет, короче, все максимально возможные в условиях заключения удобства. Начальником гарнизонной гауптвахты оказался бывший унтер-офицер с «Петропавловска», знакомый мне по Флотскому экипажу, где он выполнял обязанности заведующего карцером, в котором мне пришлось побывать, за попытку с самовольной отлучки. Бывший унтер к своим пятидесяти годам дослужился до звания старшего лейтенанта, и как он мне сказал при встрече, – надеялся до выхода в отставку стать капитаном. Поскольку первые полгода мне не было предъявлено официального обвинения, то, с учетом особого отношения ко мне начальника этого воинского «узилища», я мог заказывать книги из библиотеки при Доме Красных военморов. Не знаю, насколько пострадали фонды этой библиотеки за последние 60 лет, но тогда в 1936 году, более богатые фонды по военно-морской тематике имела только Центральная Военно-морская библиотека в бывшем Павловском замке. Чтобы не предаваться унынию, и не оставлять времени на праздные, печальные размышления, я ежедневно по 10 часов занимался самообразованием. Начал с каталогов библиотеки, затем изучал труды по развитию тактики флота, истории военно-морского искусства. К концу пятого месяца заключения я закончил основательное исследование по созданию и боевому использованию подвижного морского тыла. Когда работа над исследованием была завершена, по моей просьбе начальник гауптвахты, согласовав свои действия с комендантом, переслал бандероль с рукописью в адрес Ивана Исакова, ставшего уже флагманом флота 1 ранга.
В тайне я надеялся, что это исследование будет мне зачтено как курсовой проект по итогам 3-го курса, но Исаков в ответной записке сообщил, что мое исследование важно для развития флота, но любая попытка наполнить командованию о моем существовании, в нынешних обстоятельствах, может только мне повредить.
Я дал согласие на публикацию исследования в шести номерах Морского сборника при условии, что моя фамилия должна была стоять третьей, после Исакова и заведующего кафедрой тактики ВМФ. Исаков был специалистом не только в морской тактике и стратегии, но и непревзойденным психологом. Его дипломатичностью, а вернее сказать, хитростью, я всегда восхищался. После выхода третьего номера журнала с упоминанием меня в числе авторов, Исаков, как бы невзначай, обратился в Наморси Викторову с просьбой как-то повлиять на мою судьбу. В дальнейшем, Иван Степанович утверждал, что Викторов обещал помочь… но через пару месяцев он был арестован и расстрелян. Так что его помощь, если бы и имела место, то только повредила бы мне.
Конец моим «камерным» исследованиям наступил с переводом в спецприемник НКВД базы. Все резко изменилось: с кителя были спороты нашивки, изъяты шнурки из ботинок и поясной ремень. О праве на переписку уже и речи не было. В эти же месяцы приемник стал пополняться новыми «сидельцами». Особые отделы частей флота и армии «работали» с полной нагрузкой. В первые месяцы 1937 года пошла первая «волна» арестов, тех командиров, что были «обязаны» своими назначениями Троцкому, вторая волна – Тухачевскому. Третья волна – бывшему комфлота Раскольникову. Под эти категории подходили все флотские «назначенцы», начиная с марта 1918 года, и заканчивая февралем 1934 года. Значительная часть этих «товарищей», приняв непростое для них решение, служить в Красном флоте, какое-то время «числились» в партии социалистов-революционеров, или социал-демократов-меньшевиков. В основном, это были бывшие офицеры Императорского флота. Среди арестованных были и «выдвиженцы» на командные должности из числа матросов и унтер-офицеров, – прежде всего те, кто до 1918 года успел «отметиться» в партии анархистов. Здесь даже были моряки еврейского происхождения, числившиеся активистами «Бунда» – леворадикальной партии еврейской буржуазии.
Поскольку, все эти партии большевики объявили вне закона еще в 1918 году, членство в них грозило немалыми сроками заключения. Начиная с 1921 года, подавляющее большинство активистов этих партий примкнули к партии большевиков, но чекисты, сориентированные на борьбу за чистоту рядов ВКП(б), рассматривали этих «фигурантов», в лучшем случае, как подлых перебежчиков, в худшем, как замаскированных врагов советской власти. Поскольку к арестованным по 58-й статье УК применялись в ходе дознания и следствия, так называемые, жесткие методы, многие начали целыми списками перечислять своих бывших соратников по партиям, или по группам, оппозиционно настроенным к правящей партии большевиков. В этой обстановке число арестованных росло в геометрической прогрессии.
Сначала я был определен в четырехместную камеру, где два арестанта были капитанами 1 ранга. Вскоре в камере оказалось уже восемь человек. Соседи по камере оказались нервными, требовали, чтобы об их аресте доложили командующему флотом. Эти бедолаги даже и представить не могли, что их аресты были санкционированы очередным командующим. В те дни я начал подкашливать, затем, появилась кровь на носовом платке. Скрыть это от окружавших меня арестантов было невозможно. С учетом общего напряжения и повышенного возбуждения, среди моих коллег-арестантов началась паника, с требованием к местному начальству изолировать меня от остальных. Скорее всего, несколько арестантов, в силу своего прежнего высокого положения на флоте, пользовались правом переписки, либо имели возможность передавать записки своим родственникам и сослуживцам на «воле». В камеру прибыла комиссия, среди членов которой был врач, дававший мне заключение о начальной стадии туберкулеза. Разразился скандал…
Теперь меня обвиняли в том, что при поступлении в изолятор, я не сообщил о свой болезни. Я сослался на документы, отобранные у меня при аресте, среди которых была медицинская книжка. Дальше-больше, стали выяснять, на каком основании подследственный с уголовной статьей оказался в одной камере с «изменниками родины». Тогда же выяснилось, что с момента моего перемещения в изолятор особого отдела в течение четырех месяцев никаких следственных действий не предпринималось.
Для начала, меня поместили в санитарный блок и назначили курс лечения. Мне была разрешена переписка. Чтобы не «подставлять» Сапожникова, я послал письмо Серафиме. Оказалось, что через полгода после моего ареста, Сапожников, имевший среди питерской адвокатуры и прокуратуры друзей-евреев, которые вынудили кронштадтскую милицию провести повторное расследование. В соседних домах нашлись свидетели, подтвердившие «антиобщественное» и «аморальное» поведение моих главных свидетелей обвинения. Более того, не знаю уж, каким путем, но появились показания о том, что «потерпевший, не держался на ногах, и упав, разбил себе голову». Когда же уголовное дело «за отсутствием состава преступления» следовало закрыть, меня начали искать. В военной прокуратуре долго пытались объяснить, каким образом они умудрились дело, открытое по обычной «бытовухе», переквалифицировать, придав ему политическую «окраску». Вся эта кутерьма заняла девять месяцев из тринадцати, что мне пришлось промаяться по камерам.
Чекисты, ссылаясь на прокуратуру и милицию, отказывались признать ответственность за мой арест, но, и прокурору флота пришлось как-то объяснять мое полугодовое пребывание в их изоляторе. Когда прокуратура флота вынесла постановление о моем освобождении из-под стражи, мне требовалось подписать заявление о том, что к их действиям я не имею претензий. Помощник прокурора, протягивая листок с заготовленным текстом заявления, был уверен, что я приду в восторг от такого исхода. Он долго тряс мою руку, и радостно сказал: «Вы должны быть благодарны вашей жене, или кем там она вам приходится… Если бы не она, тягомотина с пересмотром вашего «дела» затянулось бы еще на полгода, вы так бы и захлебнулись кровью в изоляторе особого отдела…».
До того момента я с трудом сдерживал себя, – хотелось откашляться… Мне бы подписать это заявление и скромно удалиться, а тут, я сорвался и задал вопрос заместителю прокурора: «…что же вы считаете, что я добровольно обрек себя на более чем годовое заключение, и теперь готов выразить вам за это благодарность?».
Пауза, «А что же вы еще хотите?».
– Я же не дворник, а старший командир военно-морского флота, как я объясню своему начальству, столь долгое отсутствие на службе. Если следовать вашей рекомендации, то, в первый же день выхода на службу мне грозит по суду пятилетний срок за дезертирство…
– Ваше предложение?
– Если прокуратура не желает нести ответственность за мое незаконное содержание под стражей, – потребуйте от начальника Кронштадтского отдела УВД официального заключения, что я был арестован без веских оснований и содержался под стражей незаконно.
– А если я откажусь выполнить ваши требования?
– Тогда я обращусь с жалобой к Главному прокурору РККА и РККФ.
Через два дня после освобождения меня вызвал к себе командир Кронштадтской базы и задал вопрос: «Что за скандал вы устроили на приеме у прокурора?»
Когда я подробно описал свои злоключения за последний год, то командир базы внимательно выслушал меня, сосредоточенно перебирая лежавшие перед ним бумаги. Мне даже показалось, что он забыл о моем присутствии. Наконец, он сказал, что после того скандала, что я устроил в прокуратуре, оставаться мне в пределах Ленинградской области и военного округа крайне нежелательно.
Командир базы продолжил: «Документы ваши чисты… В вашем личном деле сделана отметка, что вы год находились в моем распоряжении, «за штатом» на должности помощника командира базового тральщика. По моей просьбе начальник медслужбы базы выписал вам назначение на прохождение полугодового курса лечения в военном санатории Крыма, кажется, в Симеизе. Поскольку и дальше оставить вас в штате базы я не имею права, вас поставят на временный штат на одну из должностей в тылу Черноморского флота. Я вам дам соответствующее предписание… После прохождения курса лечения, вам предстоит пройти медицинское освидетельствование на предмет годности к службе в ВМФ. Мой вам совет: не возвращайтесь ни в Кронштадт, ни на Балтийский флот, изыщите возможность остаться на Черном море, тем более что вы ведь, севастополец?».
– Если у Вас будут в Севастополе какие-то проблемы, напрямую обратитесь к Кожанову, передадите от меня привет, мы с ним четыре года учились в одной группе в академии, а в нашем представительстве в Японии, он был в моем подчинении, затем мы поменялись местами…
… Вы, должно быть, уже оценили сложность обстановки на флоте и в округе… Да, и последнее, зайдите в финансовую часть и получите денежное содержание на прошедший год и половину «подъемных», чтобы не голодать в Крыму. Если бы не болезнь, я бы сам желал сейчас оказаться на вашем месте… Особенно сейчас… Уверен, что несмотря на все неприятности, постигшие вас за последний год, вам повезло больше, чем нам, остающимся в Кронштадте. Желаю вам здоровья».
На этот раз я решил, не задерживаясь ни одного дня в Кронштадте, убыть в Ленинград. Мне было противно оставаться в форме, впитавшей в себя запах камеры и параши. Зайдя в кронштадтский Гостиный Двор, купил летний костюм песочного цвета и такую же летнюю шляпу. Поскольку в штаб тыла в Севастополе и в военный санаторий мне предстояло являться в военной форме, синий китель, брюки и ботинки уложил в свой «безразмерный» саквояж. Из фуражки вынул пружину, чтобы занимала меньше места. С печалью вспомнил о том, что этот саквояж, «сработанный» из добротной кожи, служил мне двадцать лет. По приезде в Севастополь, я рассчитывал купить в военторге белый китель и пару чехлов на фуражку.
Проехал на Охту, чтобы встретиться с Сапожниковым и поблагодарить его и Серафиму за заботу обо мне во время «отсидки». Дома застал только дочь Симы – Евгению. Девочка совсем уже выросла, стала девушкой; очень похожей на мать в том далеком и тревожном 1918 году. Женя согрела чайник, я вынул из саквояжа коробку с пирожными; собирались попить чаю. Женя сказала, что мама с работы придет не раньше 8 часов вечера. Со стороны Сапожниковых несколько раз приоткрывалась дверь и было видно, что кто-то поглядывает на нас из соседней комнаты. Женя, улыбнувшись сказала, что Света, дочь Сапожниковых стесняется выйти в кухню. Взглянув на часы, я сказал Жене, что съезжу на Невский за билетами в Севастополь и вернусь вечером к приходу взрослых. Провожая меня, Женя тихо попросила, чтобы я не задерживался – мама очень волновалась и надеялась на встречу.
В трамвае я сидел как «белый» человек – во всем белом. По поведению Жени видно, что у них с матерью нет секретов и зреет «заговор». Ну, что-ж, я теперь, вроде как им обязан своим освобождением…
По раннему утреннему времени трамвай быстро докатил меня до Московского вокзала. В воинской кассе, с предъявлением удостоверения, приобрел билет в купейном вагоне до Севастополя. В Севастополе я не был больше шестнадцати лет, и не надеялся там застать кого-нибудь из той «прошлой» жизни. В этих раздумьях я вышел на Московскую площадь и зашел в пивной павильон. Пока стоял в очереди за пивом, почувствовал на себе чей-то взгляд. Со мной такое нередко бывало. Сдвинув шляпу на лоб, внимательно осмотрел зал. Ничего подозрительного или необычного. Хотя, за дальним, угловым столиком по-хозяйски расположился моряк коммерческого флота, то ли в немецкой, то ли во французской форме. Я в те годы отличался дальнозоркостью, развивавшейся параллельно с близорукостью. Моряк, как бы, почувствовав на себе мой взгляд, снял фуражку, пригладил волосы.
Володя Гизехус – мой товарищ по корпусу и Восточному фронту. Тогда в ноябре 1918 года, когда я с Димой Хрущевым принял предложение на участие в рейде в район Ставрополя, он, проявив присущую ему «самостоятельность», решил остаться в Морской бригаде в роте Мейрера.
«Включив мозги» быстро соображаю, чем грозит мне встреча с Володей, здесь в центре Питера. Как бы улавливая мои мысли, Володя снял летний китель, оставшись с белой рубашке и в галстуке. Форменную фуражку положил в пакет… Допив пиво, и оставив на стойке рубль «на чай», снял со спинки стула пиджак, я медленно направился к выходу. Приблизившись к столику, за которым сидел Володя, незаметно кивнул ему, поворотом подбородка, приглашая следовать за мной. Выйдя из павильона, не спеша прошел к газетному киоску. Пока киоскер подбирал мне газеты, я по отражению в стекле киоска, осмотрел окрестности. Володя стоял в двадцати метрах и курил. Проходя мимо него, произнес: «прокатимся?»… и направился к трамвайной остановке. Сидя на разных местах в вагоне, проехали три остановки, на четвертой вышли через разные двери. Присели на скамейке в небольшом уютном скверике, рядом павильон с мороженым.
Володя, начав первым, рассказал, что в качестве вольноопределяющегося прошел с боями в составе Отдельной Морской бригады более тысячи километров. К январю 1920 года бригада потеряла в боях более 85% своего первоначального состава. Когда генерал Каппель не смог прорваться к Иркутску, катастрофа стала неизбежной. После этого началось отступление на восток и жестокие арьергардные бои. Самые большие потери белые войска несли не от регулярных красных частей, а от болезней и многочисленных отрядов партизан. Казалось, что вся «вольная» Сибирь ополчилась на малочисленные белые бригады. На всей Транс-Сибирской магистрали свирепствовал тиф, который лишал белых последних надежд не только на победу, но и сохранение последних сил.
Дважды переболев тифом, из Владивостока Володя был эвакуирован в Шанхай. Немного оправившись, с шестью сослуживцами по Морской бригаде на французском пароходе прибыли в Марсель. С 1922 года по 1929 год прослужил матросом на пароходе, совершавшем рейсы между Марселем и Алжиром. В 1932 году, приняв французское гражданство, был допущен к экзамену на штурмана каботажного плавания. Женился на француженке. Двое дочерей, семи и пяти лет. Несколько раз сухогруз, на котором он служил 2-м штурманом, заходил в Бизерту. Там до 1924 года с большими трудностями выживали моряки, эвакуировавшиеся с флотом Врангеля. Морской корпус, сделав три выпуска, был окончательно расформирован. Печальная история… Прилично устроились лишь те бывшие однокашники, что прошли обучение в Пражском русском университете и приняли французское гражданство. Из общих друзей – в Белграде Дима Хрущев, служит в какой-то конторе. До этого служил воспитателем в Донском казачьем корпусе.
Дважды был в Одессе и Новороссийске. В Одессе простояли один раз больше месяца. Очень скучает по Севастополю. Там оставался дедушка по отцу, если он жив, то ему 89 лет. В Ялте оставалась тетка по матери и две двоюродные сестры. Сейчас им под сорок…
Я не хотел дразнить и тем более, расстраивать Володю, но сказал, что завтра в 9 часов утра уезжаю в Севастополь, а потом должен пройти курс лечения в Симеизе. Кратенько, не вдаваясь в подробности, описал свою жизнь за 17 лет. Сказал, что не смог эвакуироваться из Севастополе в ноябре 1920 года. В 1921-м призвали в Красный флот, в 1928-м окончил Военно-морское училище и в 1936-м – два курса Военно-морской академии. Не стал упоминать о своем «комиссарстве»… Кратенько о том, что более года провел в тюремных изоляторах по ложному обвинению в преступлении, которого не совершал. Сейчас обвинения сняты, восстановлен в прежнем звании, но приобрел туберкулез, еду на лечение… Володя немного замялся: «Боря, если ты не против, я напишу пару строк тетке, а если жив дед, то и для него…».
– Пиши в оба адреса, – если позволит обстановка, обязательно передам. На вырванных из блокнота листах Владимир написал кратенькие письма родственникам. Подписываться не стал, не то время, и не та обстановка. На оборотной стороне записок карандашом написал свой адрес в Марселе.
– Общим знакомым и друзьям, привет от меня передавать не спеши, а то отработают – «бумерангом»…
В рюмочной у моста лейтенанта Шмидта выпили по 150 граммов водки, закусив бутербродами с килькой. Помня о том, что меня ждут Сапожников с Серафимой, поспешил попрощаться с Володей. Теперь уж точно, навсегда.
Быстро добрался до дома Серафимы, Сапожников тоже был дома и, похоже, с нетерпением ждал меня. За чаем рассказал о своих приключениях-злоключениях… Объяснил свое нынешнее положение и дальнейшие планы. Сима, немного потупившись, спросила, есть ли у меня пристанище в Севастополе? Ответить на ее вопрос в присутствии Самуила было сложно.
Я бросил на Симу осуждающий взгляд, и прикинувшись простаком, ответил: «Даст Бог, найдутся добрые люди, приютят…». Самуил, порывшись в своей записной книжке, написал на листке данные двух адресатов: одного, служившего в инженерной службе флота, второго – непосредственно в штабе тыла флота. Просил передать от него привет и в случае необходимости выполнить просьбу.
– Послушай, Борис, ведь ты воевал на Волжской флотилии, да и меня по совместной службе на Балтике должен помнить комфлота Кожанов. Не знаю как сейчас, а раньше он бы вполне доступным и приветливым человеком. Кстати, один из тех, кого я тебе рекомендовал в штабе тыла, учился с Кожановым в одной учебной группе академии.
«Ну, что ж, думаю, о возможной помощи Кожанова я уже слышал от командира базы. Посмотрим, как пойдут дела, и потребуется ли, вообще, помощь».
Я горячо поблагодарил ребят за ту неоценимую помощь, что оказали они в период моего заключения. К концу нашего чаепития появилась Евгения, присела на краешек стула…
Посмотрела на мать и говорит: «Борис Алексеевич, как я вам завидую, послезавтра вы будете у Черного моря. Счастливый вы человек…».
Опять – взгляд на Серафиму… Та, худенькая и какая-то несчастная, сидела, печально перебирая складки своего кухонного фартука. Быть может, стоило как-то подбодрить ее, поддержать… как было не однажды. Ну, уж думаю, не стоит. Пауза несколько затянулась…
Сапожников сославшись на трудный день и необходимость подготовки к следующему, вежливо откланявшись, вышел из-за стола. Евгения, обняла мать и так же, как она сосредоточенно смотрела куда-то в сторону. Они, явно от меня чего-то ждали. Да и в принципе, ясно чего – сочувствия, поддержки, какой-то хоть и маленькой надежды на будущую встречу.
С учетом позднего часа я решил не тревожить Сапожниковых на их половине и попросил Симу постелить мне на диване. Рано утром быстро собираясь, я отметил, что китель и брюки были тщательно очищены и проглажены: «камерного» духа они больше не источали. Поскольку Серафима очень рано выходила утром, чтобы в срок успеть на свою работу в Кронштадте, Женя приготовила мне завтрак, собрала в дорогу скромный «перекус» из бутербродов с сыром и краковской колбасой. Вспоминая о тех годах, можно отметить высокое качество продуктов, продаваемых в коммерческих магазинах. Женя явно хотела проводить меня на вокзал, и как бы вспомнила, что в школу ей …по-всякому удобнее добираться через Московскую площадь.
Вместе вышли из трамвая и, прощаясь, как когда-то мать, девочка со слезами на глазах, уткнулась носом в мое плечо, а я чуть коснулся губами ее головы. Кондукторша, наблюдая наше прощание, глубоко вздохнув, и, как бы делясь своим мнением с окружавшими нас пассажирами, сказала: «хорошая у вас, заботливая дочь...».
Для меня это прозвучало неожиданно, но для Жени, похоже, ожидаемо, и по всему было видно – приятно. Уже заняв поспешно свое место в купе, я подумал о том, что Жене сейчас столько же лет, как ее матери, провожавшей меня с этого же вокзала в марте 1918 года. По сути, Женя сделала то, на что не решилась ее мать, решительно убеждала меня в том, что, не столько по старой привязанности, сколько по воле обстоятельств, мы уже стали одной семьей. С этими, не скрою, приятными мыслями, я отправился в Крым.
Глава 11. Чёрное море: служба и лечение
В конце 30-х годов путь по железной дороге от Питера до Севастополя занимал чуть меньше двух суток. Этим поездом из Ленинграда в Севастополь направлялось много морских офицеров; некоторые ехали в командировки, в летнее время многие с женами и детьми ехали отдыхать к морю. В двух купе нашего вагона разместилась группа старших командиров. Поскольку среди них, что называется, было «…каждой твари по паре»: летчики, артиллеристы, саперы и моряки, я понял, что они входят в состав комиссии, по каким-то делам направленной на флот в Севастополь. Моя догадка укрепилась после того, как ближе к ужину их компанию «проведали» два комбрига: один чекист, второй – юрист, ехавшие, судя по всему, в «мягком» вагоне.
Когда мне «по службе» доводилось в соответствии со своим статусом командира корабля 1 ранга, ездить в мягком вагоне, я не помню, чтобы он был заполнен людьми. Обычно, в нем ехали чиновники высокого ранга, военачальники, реже – дипломаты… Наличие во главе комиссии чекиста в ранге майора НКВД и бригадного юриста в морской форме, наводило на вполне определенные и характерные для той поры мысли – эта «теплая» компания ехала с задачей, не только проверки, но, возможно, расследования и суда. Многолетняя практика приучила меня сторониться таких компаний, где могли быть мои сослуживцы разных лет, в том числе, и до 1920 года.
Где-то к вечеру офицеры решили «повечерять» и собрались в купе, смежном с моим. Со мной в купе ехала миловидная женщина лет 32-х с сыном-подростком. За чаем разговорились: Зинаида, так звали женщину, ехала в Севастополь к мужу-майору, служившему после академии в штабе береговой артиллерии Севастопольской крепости. Уже сказав мне об этом, Зина, уловив по-детски откровенный осуждающий взгляд сына, как-то по бабьи, смутилась, что раскрыла «страшную» военную тайну незнакомому человеку в дорогом гражданском костюме, а вдруг – шпион!? Чтобы ее успокоить, мне пришлось показать свое служебное удостоверение. Как бы оправдываясь Зинаида сказала, что муж до сих пор не получил приличного для знания майора жилья, а она не решается оставить работу в юридическом отделе судостроительного завода. Чтобы не насторожить и, чего доброго, не испугать попутчицу основной целью своего движения в Крым, я сказал, что еду в служебную командировку.
Мои попутчики, уже готовились «отойти ко сну», а я, застелив «по-черному» постель, собирался переодеться в спортивное трико, как дверь нашего купе без стука приотворилась и в проеме двери появился мужчина в морской форме со знаками различия полкового комиссара и в хорошем подпитии. Извинившись, он попросил у нас временно пару стаканов, и уже выходя обернулся, пристально посмотрев на меня…
– Борис, привет, вижу, что не узнал, – я – Ефименко из параллельной группы в политучилище Рошаля.
– Здравствуй, Сережа, сразу не признал.
– Что ты, где ты? Я отнесу стаканы, и подойду, если ты не возражаешь.
– Ты не обижайся, но возражаю, – мои попутчики уже собираются спать…
– А… я подумал, жена с сынишкой… Ну, тогда, если ты не против, постоим в тамбуре, перекурим, потому как уже завтра с утра будем в Севастополе.
– Отчего ж, давай перекурим. Только, условно, потому как я еду в Крым лечить легкие.
– Туберкулез, что ли? Ну ты даешь…
У меня не было желания изливать душу перед этим малознакомым мне человеком, но приличия ради пришлось рассказать ему о том, что после «рошалевской политической ремеслухи», я отучился на параллельных классах ВМУ, шесть лет командовал кораблем, два года отучился в Военно-морской академии, и теперь вынужден пройти курс лечения от туберкулеза в военном санатории.
Дело в том, что туберкулезом в те годы болели и генералы, и министры, и даже врачи, так что удивить этим кого-либо было невозможно.
Поскольку пьянка в соседнем купе была в самом разгаре, Ефименко пару раз, извинившись, отлучался из тамбура; один раз ему пришлось сходить за водкой в вагон-ресторан, другой раз – за ящиком «боржоми».
Поскольку мне пришлось помочь Сергею с перетаскиванием ящика, он, как бы, невзначай втолкнул меня в «гудящее» купе, и представил как однокашника по политучилищу. Поскольку все участники «застолья» были изрядно пьяны, то единственной реакцией было предложение выпить за компанию и закусить.
Что мне оставалось делать? – выпив четверть стакана водки и протянув руку с вилкой за шпротиной, я краем уха услышал, как бригадный юрист «по секрету» на все купе рассказывал товарищу с нашивками дивизионного комиссара, что перед ними тот самый капитан 2 ранга Емельянов, который «на уши поставил окружную прокуратуру с требованием принести ему извинения за незаконный арест и годовое содержание под стражей. …Нет, чтобы богу молиться за окружного прокурора, что отделался «малой кровью» за «бытовуху» с «мокрухой»…
Я понял, что самое время, мне «по-английски», не прощаясь исчезнуть из-за стола. Со слов Сергея, мне уже было известно, что комиссия, назначенная по приказу Народного Комиссара обороны Клима Ворошилова, направлена с Севастополь, чтобы выяснить причины и обстоятельства участившихся случаев аварий кораблей и пожаров на береговых объектах Черноморского флота и на месте примерно наказать виновных. Тогда, взглянув на этих вершителей человеческих судеб, нажравшихся в служебной командировке, что называется, «до поросячьего визга», я невольно представил себе возможные последствия «работы» такой комиссии на флоте.
Как только наш поезд прошел район перешейков и вошел к Крым, я уже не смог спать. Стараясь не выдать своего волнения и не мешать крепко спавшим попутчикам я вышел из купе и намеревался постоять часок-другой возле окна. Но из приоткрытой двери соседнего купе несся такой многоголосый храп с присвистом и бульканьем, и по коридору распространялся тяжелый дух смеси табака, мужичьего пота, сдобренного вонью от брошенной на столе еды, что я, не задерживаясь ни минуты, пошел в тамбур, где по-летнему времени было приспущено оконное стекло. Даже гниловатый запах Сивашского залива казался мне таким родным, что я готов был его вдыхать бесконечно.
Пройдя Турецкий вал, пошли маленькие полустанки в Перекопске, Джанкое… Названия, знакомых татарских сел с небольшими, в том числе и авиационными гарнизонами. Это свежий утренний запах степи, не успевшей за короткую летнюю ночь отдать свое тепло…
Двадцатиминутная остановка в Симферополе, за время которой поезд привычно освободился от 85% пассажиров, значительная часть которых ехала на Южнобережные курорты. Из нашего вагона в Симферополе вышли несколько мужчин, по виду служащих, с дорожными саквояжами и портфелями.
После Дуванкоя я вернулся в купе, выпил стакан холодного чая, есть не хотелось. Переоделся в военную форму, потому как мне предстояло зарегистрироваться в военной комендатуре. После второго тоннеля, я разбудил мальчугана, сообщив ему, что через 10 минут поезд прибывает в Севастополь, и опять вышел в коридор, чтобы дать возможность попутчикам подняться и приготовиться к прибытию в Севастополь.
В соседних купе стояла гробовая тишина, видимо их обитатели еще не проснулись. Около туалетов скопились привычные очереди желавших умыться, да и переодеться перед выходом из вагона.
Я привычно сосредоточился, собираясь с мыслями. По-хорошему, с первой минуты пребывания в Севастополе не следовало особенно «отсвечивать» на публике. Я рассчитывал после посещения комендатуры, переодеться в гражданский костюм и тут же выехать в Симеиз. Но все оказалось сложнее и неожиданней…
Как только поезд подкатил к первому «московскому» перрону, я заметил среди встречающих нескольких морских офицеров, они напряженно провожали взглядом проходившие мимо них вагоны. При приближении нашего вагона, они заметно засуетились, капитан 3 ранга остался на перроне, а капитан 1 ранга быстро вошел в вагон, и проходя мимо меня спросил, не прибыл ли я с комиссией. Я показал ему два купе с членами комиссии. Старший, через приоткрытое окно призывно махнул рукой младшему и, постучавшись, вошел в купе.
По-видимому, у членов комиссии тоже стояла задача не привлекать к себе внимания: выходили они по очереди, не спеша. Встречавшие их офицеры помогли вынести сумки и саквояжи руководителям комиссии.
Не задерживаясь в вагоне, я это наблюдал, со стороны. Ефименко приветливо помахал мне рукой, показывая жестами, что не имеет возможности проститься со мной. Прибывшие члены комиссии направились к трем легковым автомобилям, ожидавшим на привокзальной площади. Не успел я сделать и десятка шагов в сторону трамвайной остановки, как меня окликнули по фамилии.
Ну, думаю, – приехал в Севастополь… Началось… Меня догоняет молодой офицер с нашивками старшего лейтенанта. Весь какой-то аккуратный, подтянутый, ну, думаю, явно не корабельный.
– Вы капитан 2 ранга Емельянов? Я – адъютант комфлота флагмана 2 ранга Кожанова. Он просил вас, не заезжая в комендатуру, прибыть сразу в отдел кадров флота, а затем зайти к нему. Мне поручено вас встретить. Прошу следовать за мной – командующий прислал свою машину.
Теперь описываю прелюбопытную сцену. На привокзальной площади за громадной клумбой, расположенной по центру, стояли четыре легковые автомашины. Около особняком стоявших трех, перекуривая и разминая затекшие члены, весело балагурят члены комиссии. Судя по всему, они не спешат уезжать, раннее утро, свежий бриз, мягкие лучики солнышка. Слышен голос старшего, распределявшего места в машинах. В это время мы со старшим лейтенантом, садимся в «свою» машину.
Водитель медленно объезжает клумбу, вроде как, совершая круг почета, оставляя в стороне машины, прибывшие за членами комиссии, и выезжает по брусчатому подъему на дорогу, ведущую к площади Пушкина, откуда рукой подать до штаба флота на площади Коминтерна. Черный паккард командующего флотом для Севастополя конца 30-х – слишком заметная машина. Я без труда представил состояние Сереги Ефименко, пытавшегося, каким-то образом объяснить остальным причину столь почетной встречи его, казалось бы, незаметного, бывшего однокашника.
Прибыли к штабу флота. Адъютант Кожанова, объясняет мне, как попасть в кабинет к начальнику отдела кадров и, глянув на часы, напомнил о том, что командующий через полчаса будет ждать в кабинете.
Постучавшись, захожу в кабинет с табличкой на двери «Нач. ОК», – мне навстречу выходит мужчина лет 45 в форме майора береговой службы. Я представляюсь и протягиваю свои командировочные документы и медицинскую книжку. Майор, просматривая мои документы, между делом, говорит, что командующий предупредил о моем предстоящем приезде. Поскольку курс лечения в терапевтическом отделении противотуберкулезного госпиталя рассчитан на 8 месяцев, было принято решение поставить меня на штат командира старого эскадренного миноносца, стоящего в длительном ремонте-модернизации в Севастопольском судоремонтном заводе.
Начкадров проинформировал меня о том, что Командующий ознакомился с моим личным делом, и не исключает того, что, успешно пройдя курс лечения, я успею вывести корабль в море на ходовые испытания…
Пока майор заполнял мне командировочное предписание и пропуск на территорию завода, где стоял эсминец, я невольно подумал, что начни я служить после училища на Черном море, быть может, и жизнь и служба сложились бы иначе.
Когда перед выездом из Кронштадта командир базы комбриг Филимонов, мельком упомянул о том, что они с Кожановым друзья по академии и по длительной командировке в Японию, я воспринял это как желание офицера на скромной тыловой должности напомнить о том, что когда-то у него были высокие стартовые возможности и что о нем помнят старые друзья, занимающие высокие флотские посты.
Теперь я понял, что это был не просто досужий флотский треп. Последовавшая «торжественная» встреча на севастопольском вокзале – пример традиционного флотского братства в лучшем его понимании.
Тогда же, поднявшись на второй этаж здания штаба флота, в приемной командующего я увидел адъютанта, который меня уже встречал как старого знакомого. Вошел в кабинет командующего, представился.
Командующий небольшого роста, худой, по-юношески подвижный. Чему ж было удивляться: он был старше меня всего на три года. Иван Кузьмич заметно нервничал, но с моим появлением, видимо немного отвлекся от своих служебных дел. Вышел из-за стола, подошел, поздоровался за руку.
– Я вас помню – Емельянов, точнее, мне напомнил о вас комбриг Филимонов, с которым мы учились в Морской академии. Василий Петрович, рассказывая о ваших злоключениях, упоминал, о том, что вы воевали в 1918-м на Волге. А теперь, увидев вас в морской форме, я вспомнил первый неудачный десант на причалы Казани, потери, понесенные группами высадки, горящую на Волге нефть, и плывущие по течению трупы людей и лошадей. Поскольку я командовал десантными отрядами флотилии, Троцкий грозился снять меня с должности и судить…
Лев Давыдович обладал каким-то непостижимым, чуть ли не звериным чутьем, формируя свое ближайшее окружение: в каждом роде войск у него были лично преданные ему, доверенные люди. Судите сами, из разнузданной балтийской братвы выбрать этого приблатненного еврейского купчика и доверить ему формирование самой на тот момент важной – Волжской флотилии. Так и в том случае, Коля Маркин, тряся контуженной башкой и брызгая слюной из своего беззубого рта орал, что припомнит мне мое «офицерство» и лично меня расстреляет, если через неделю Казань не будет взята. Вот из тех трагических дней и всплывает в воспаленной в памяти ваша группа из пяти, или шести человек: совсем юных, каких-то прилизанных, чистеньких по форме одетых, на фоне всеобщего бардака и анархии…
…После успешного взятия Казани, Троцкий по представлению Петра Смирнова лично прикрепил орден Красного Знамени мне на китель. Маркин от злобы аж пожелтел. Это уже потом у него появились все остальные признаки желтухи. При тех потерях, что мы понесли при высадке в Казани, выяснять судьбу десяти-пятнадцати без вести пропавших моряков было бесполезно, да и до того ли было… После того, как Казань была взята председатель трибунала и начальник особого отдела, выяснили, что значительная часть моряков, оказавшихся у белых в плену, продолжили воевать, но уже в составе белой Камской флотилии.
После этих слов Кожанов с прищуром посмотрел на меня.
– Как сложилась ваша судьба после Казани?
– Пытаясь вынести из-под огня двух раненых товарищей, все впятером попали в плен. Двое умерли от ран в лазарете для военнопленных, а остальные трое оказались на рудниках Южного Урала. Дважды болел тифом, трижды пытался бежать, дважды сдавали своим уральские казаки. В третий раз бежал в одиночку, продолжил воевать в составе отряда ЧОН на Южном фронте. Повторный призыв на срочную службу – училище Рошаля, параллельные классы при ВМУ, служба на Балтике, два курса Военно-морской академии, а теперь – болезнь…
– Мой адъютант доложил, что вы ехали в одном вагоне с членами комиссии по проверке флота. Вы кого-нибудь знаете из них?
– Лично мне знаком только полковой комиссар Ефименко. Среди них были флагман 2 ранга Петр Иванович Смирнов, бригадный юрист в морской форме и старший майор госбезопасности; два капитана 1 ранга, один из них-механик.
Иван Кузьмич помрачнел, и как-то осунулся; сел в кресло, видимо, забыв на секунду о моем присутствии.
– По моей информации состав комиссии менялся три раза. В последний раз старшим должен был прибыть командарм 2 ранга, равный мне в звании, и я мог в соответствии с положением об инспекциях и смотрах, его не встречать.
Теперь же, увидев в гостинице Петра Ивановича Смирнова, я понял, что перед комиссией поставлена задача не только выявить причины большой аварийности, но и решить вопрос о соответствии меня должности командующего флотом. Смирнова, по его должности первого заместителя наркома ВМФ, я лично должен был встретить на вокзале… А тут еще адъютант, встречая вас, «засветил» мою машину. Тревожные у меня предчувствия… Ладно, езжайте в бригаду, и сообщите через адъютанта о ваших дальнейших делах. Быть может, еще «пронесет»…
Через три месяца, в октябре 1937 года, командующий Черноморским флотом флагман 2 ранга Кожанов был вызван с докладом о положении дел на флоте в Москву и больше не флот не вернулся. Временно исполнять обязанности командующего поручат Петру Смирнову, но прокомандует он флотом не более полугода, и последует следом за своим предшественником: сначала в Москву, а затем – на печально известный полигон «Коммунарка»… Вот уж точно говорится, не копай яму другому…
А, судя по времени исчезновения Смирнова из Севастополя, они с Кожановым, похоже, легли в одну расстрельную яму.
Тогда же, после получения подборки «стартовых» документов в отделе кадров флота, мне предстояло представиться командованию отряда кораблей ремонта и хотя бы мельком познакомиться с кораблем, командиром которого я должен был числиться, как минимум, ближайшие восемь месяцев.
Тепло попрощавшись с Кожановым, я должен был отправиться в штаб отряда кораблей ремонта, но встречая повсюду любопытные, и даже осуждающие взгляды из-за своего синего кителя, поспешил в магазинчик «Военторга» на Минной пристани и купил два белых кителя, белые брюки и белые полуботинки. Там же на «Минке», переодевшись в белый китель, с громадным пакетом в руках я, должно быть, выглядел в глазах севастопольцев еще более глупо, чем в синем кителе в августе месяце. Чтобы попасть в штаб отряда кораблей ремонта я должен был на трамвае проехать до так называемой «второй» рабочей проходной. Сердце учащенно и тревожно забилось, я даже испугался вполне возможного сердечного приступа, я ведь никак не мог свыкнуться с мыслью, что при моем нынешнем состоянии легких, я – почти что инвалид… И, тем не менее, презрев возможные сюрпризы и опасности, я проехал на трамвае до конечной остановки на Госпитальном кольце, чтобы взглянуть на наш старый дом.
Неприятно был удивлен, что на клумбе в центре площади отсутствовал обелиск, посвященный памяти ластовых экипажей, участвовавших в обороне Севастополя в период Крымской войны. Вышел из трамвая и, стараясь не задерживать взгляда на нашем бывшем домике за мостом, вошел в проулок, ведущий на Корабельную улицу. Следуя по стороне, примыкающей к обрыву, вышел на уровень нашего двухэтажного дома. Как и следовало ожидать, давно уже не нашего…
На левой части фасада красовалась выцветшая на солнце и запыленная надпись «Рабочая музыкальная школа». Пусть, Музыкальная, но почему, все-таки, рабочая? Быть может, ребятам из семей интеллигенции уже и сюда путь «заказан»? Не желая приближаться к дому, продолжил движение по улице, но выйдя на уровень бывшего сада, всё-таки захотел, как мне казалось, последний раз взглянуть на нашу беседку в глубине сада, и приблизился к забору.
Улица в этот час была совершенна пуста, и я бесцеремонно заглянул на сад поверх забора. Печальная картина запустения, – всюду многолетние заросли кустов, как мы их в детстве называли «волчьей ягоды», запыленные фруктовые деревья с множеством сухих, умерших веток… Еще более печальная сгорбленная фигура старика-дворника с метлой больше его роста. И что-то до боли знакомое в этой фигуре. Чтобы привстать над забором, я отбросил на землю саквояж и пакет. Вместо призывного крика из моего горла вырвалось какое-то сипение.
Теперь уже не было никакого сомнения: передо мной был старик Краюшкин. Привстав на громадном валуне, когда-то приставленном к забору соседскими мальчишками, периодически «обносившими» наш сад, я по-юношески лихо перемахнул через забор. Но, спрыгнув на землю, вовремя остановился, резко, как на фронте, осознав, что мое неожиданное появление, может добить старика. Тихо приблизившись со стороны беседки, позвал Краюшкина по имени-отчеству. Старик обернулся, отбросил метлу и вытирая руки о брезентовый фартук, засеменил в мою сторону: «Боренька, я верил, что еще увижу тебя…».
Примерно так же, как когда-то Серафима, уперся лбом в мое плечо. Вернувшись за своими пожитками, я обнаружил, что к ним уже проявил интерес какой-то забулдыга. Увидев меня, он резко рванул вдоль улицы. Идя следом за Краюшкиным, я зашел в дом с правого входа, по коридору свернул на лево и уперся в дверь кладовки. Сначала я подумал, что Глеб Иванович предложит мне оставить там вещи. Но оказалось, что это и было обиталище старого ветерана.
В этом помещении, три на четыре метра с крошечным окошком, когда-то обитала наша кухарка. Глеб Иванович открыл дверь и я, войдя следом за ним, обнаружил, что мне со свертком и с баулом – по сути, развернуться негде. Поскольку я спешил в штаб «ржавой бригады» и на корабль, то пообещал вернуться через час-другой, и обо всем поговорить со стариком. Вдруг слышу, на крыльце крики с матом… В приоткрытую дверь кладовки с трудом «вписывается» здоровенная бабища с навесным «амбарным» замком в руках. Войдя с яркого, солнечного света в нашу конуру, она видимо, ожидала здесь увидеть одного Краюшкина, и рассмотрев меня в полумраке, несколько обомлела. Я давно, привыкнув к общению с такой публикой, решил не церемониться.
– Ты, что здесь разоралась, не узнала, что ли меня – «сырье-берьем»? Так мы в детстве ее дразнили, имитируя призывы ее деда, разъезжавшего по улицам с тачкой для сбора старья и хлама.
Передо мной во всей своей «красе» и «неумной» стати стояла внучка еврея-старьевщика с соседней улицы, где у того была лачуга, собранная из листов старого кровельного железа, гнилой фанеры и прочего свалочного хлама. Девчонка, как это нередко бывало в нищих еврейских семьях была кривоногая, косая… Ходила в каком-то рванье. Естественно, к нашей детской, а тем более, юношеской компании, она даже и не приближалась. По слухам, ее взял к себе в «услужение» раввин местной синагоги. И вот теперь, через четверть века это «явление» – фигура, похожая на стовёдерную бочку, поставленную на маленькие колесики; круглая, заплывшая жиром рожа с усами и начатками какой-то козлиной бороды, бегающие навыкате карие глаза… Рожа растеклась в широченной улыбке, показав ряды черных гнилых зубов. Одним словом, красавица…
– Извините, не знала, что у Алексаныча гости дорогие… Да и вас не признать, какие важные стали: вылитый батюшка покойный. Может, вопросы какие ко мне: я нынче – хозяйка музыкальной школы для бедных детишек.
Во время нашего разговора с Сарой Глеб Александрович стоял скромно в углу, и громко сопел от досады, что не успел ввести меня в курс местных событий. Но я, с ранних лет привык обстановку улавливать по ходу событий.
Я продолжил: «Скажешь старосте синагоги, чтобы подошел к мне обсудить условия дальнейшей аренды помещений. Сообщи ему – приехал сын бывшего хозяина дома. И не вздумай, в милицию, или в местный совет сунуться: узнаю – придавлю, как тараканиху… Все поняла? Иди… Хозяйка…
Когда Сара вышла, я попросил Глеба Александровича открыть окошко и проветрить помещение. Уловив ход моих мыслей Краюшкин, как бы защищая свою начальницу, говорит: «ты не подумай, что она от страха уссалась, хотя и могла, – это пот ее жидовский такой вонючий. А ты – молодец, узнаю Емельяновскую кровь… Только не слишком ли ты круто с ней? Все-таки, евреи… А если к чекистом побежит?»
– Именно от того, что еврейка – в ЧК сразу не побежит, пойдет к своим советоваться. Кто сейчас в синагоге казначей, кто староста? Не Иосиф Маркович?
– А почему ты про Иосифа вспомнил? Он до сих пор у иудеев старостой и служит…
А вспомнил я о нем потому, что в 1920 году он евреев-подпольщиков сдавал деникинской контрразведке, а я тому оказался случайным свидетелем.
Перекусив с Краюшкиным черным хлебом с компотом, я отправился в штаб бригады кораблей ремонта. По летнему времени старшим в штабе оставался старший адъютант штаба в звании старшего лейтенанта. Он быстро просмотрел мои документы, как бы про себя пробурчал себе под нос, что «Марти», стоящий второй год в ремонте, используют как «отстойник» для офицеров, выжидающих более высоких назначений. Выяснилось, что полгода кораблем командовал капитан 3 ранга Абрамов, ожидавший назначения советником в Испанию.
Мне не понравилась болтовня этого престарелого, должно быть, из сверхсрочников, «старлея», и я посоветовал ему ознакомиться с моим медицинским предписанием.
Прочитав направление на стационарное лечение в Симеиз, старлей извинился, что поспешил с выводами, и, подозвав девушку-машинистку, объяснил ей какие документы следовало исполнить. Когда я спросил о том, когда удобнее познакомиться с кораблем и офицерами, то СПНШ, немного смутившись сказал, что для начала их надо собрать всех месте, а из-за сезона отпусков, и с учетом декадрированного экипажа, из 18 офицеров «налицо» будет только шесть…
Мне было предложено на следующий день прибыть на корабль к подъему флага. Я давал себе отчет в том, что рискую встретить среди черноморских «военморов» людей, знавших меня по учебе в реальном училище, либо в Морском кадетском корпусе, но убыть на лечение в Симеиз, не представившись тем офицерам, что будут, хоть и условно, но числиться моими подчиненными, было бы против моих представлений об офицерской чести. Было бы, конечно, проще, если бы Кожанов своим приказом поставил меня на временный штат в одном из отделов штаба, но и в таком случае я был бы обречен на более пристальное внимание ко мне чекистов, обеспечивавших штаб флота.
Вечером была назначена встреча со старостой синагоги, от которого тоже можно было ожидать разных пакостей. В назначенный час к нам в садовую беседку пожаловал восьмидесятилетний еврей Иосиф Маркович Блувштейн. Я был одет в летнюю белую форму без знаков различия, Глеб Иванович, для солидности одел старый, заношенный, но опрятный чиновничий сюртук. На старинном подносе был накрыт чай со сливками и домашним печеньем.
При встрече с Блувштейном, мы привстали в знак уважения к его преклонному возрасту и особому положению в еврейской общине Севастополя. Блувштейн, не снимал своей широкополой шляпы, что, с учетом жаркого летнего дня и теплого вечера, выглядело несколько комично. Учтя недовольное выражение лица нашего гостя, я сразу же извинился, что не пришел к нему на встречу, а пригласил к себе. Старый Иосиф принял мое извинение, и немного размяк, выпив чашечку чая с ароматным печеньем, перешел к делу.
– Сарочка сказала, что у вас возникли вопросы по условиям, на которых еврейская община владеет этим домом и участком. Я готов предъявить вам постановление слободского совета от февраля 1924 года о передаче дома нашей общине в безвозмездное пользование, как недвижимость, конфискованную у представителей эксплуататорского класса.
– Насколько я вас понял, к представителям эксплуататорского класса вы причисляете Глеба Александровича Краюшкина, тридцать пять лет прослужившего на унтер-офицерских должностях в армии и на флоте? Тогда позвольте узнать, на каких должностях прослужили вы, чья подпись стоит на всех документах, позволяющих вам считаться себя владельцем этого дома?
Последовало грозное, астматическое сопение, грозящее перейти в сердечный приступ. Мне стало жалко старого больного еврея, но, тем не менее, я продолжил.
– О том, что представляет собой ваша выборная должность всем севастопольцам известно, так же как и то, что до 1932 года этот дом использовался вами исключительно для проживания вашей на тот момент многочисленной семьи.
– Да, но проживание моей семьи было согласовано с советом хоральной синагоги. Должно быть, вы что-то имеете против членов моей семьи?
– Ну, что такое говорите, члены вашей семьи прославлены Сонькой-Золотой ручкой, получившей всероссийскую известность своей криминальной биографией.
Не комментируя последней информации, старый Иосиф с важностью заявил, что с 1933 года в доме действует музыкальная школа, заметьте – «Рабочая музыкальная школа».
– Что касается «Рабочей», то вы расскажите об этом на рыбном привозе в Артиллерийской бухте. Насколько мне стало известно, в настоящее время в школе обучаются музыке 35 мальчиков и девочек из еврейских семей, родители которых исключительно являются членами еврейской общины и прихожанами синагоги.
– Да, к сожалению, в русских рабочих семьях не принято учить детей музыке.
– Да, ради Бога, учите своих высокоодаренных детей музыке, но при этом не притесняйте и не оттесняйте других… Быть может вы объясните мне, каким образом Глеб Александрович Краюшкин, ранее проживавший в двух комнатах с кухней, оказался в подсобке, или кладовке, как вам будет угодно.
В ответ – повторное сопение, переходящее в угрожающее сипение: «Краюшкин бывший военный чиновник и он подлежал «уплотнению». И, потом, что-то вы так настойчиво выгораживаете Краюшкина: кто он вам,быть может близкий родственник? И вы, должно быть, отметили это в своих анкетных данных?
– Я вижу, что вы не настроены на деловой разговор и мирное разрешение наших территориальных претензий?
– А вы-то здесь причем, какие ваши претензии?
– Ну вот, вопрос поставлен конкретно, и вот вам мой ответ… Протягиваю домовую книгу с последними отметками о регистрации прав на 1920 год. Спрашиваю, вы без очков хорошо видите? Читайте в этой строке – Емельянов Борис, двадцати лет… Быть может вам паспорт с пропиской показать, или напомнить, о том, что вы отлично знали меня и моих родителей.
Опять угрожающее сопение: «Хоть вы и в форме советского командира, но вы – определенно антисемит»…
– Не исключаю, что в своем заявлении в ЧК вы напишите, что я еще и шантажист…
Видя, что Краюшкин, чрезвычайно утомлен нашей беседой, я отправляю его отдохнуть. Когда Глеб Александрович, с тревогой оглядываясь, удалился, я, повысив голос, обращаюсь к Блувштейну: «Когда станете писать заявление в милицию, а еще лучше в НКВД, не забудьте указать, что в сентябре 1920 года вы донесли в военную контрразведку о трех евреях-подпольщиках, отказавшихся платить взносы в кассу синагоги. Фамилии их вам назвать?
В ответ сипение, кряхтение и какой-то бред то ли на иврите, то ли на идише.
Говорю: «Извините, Сэмэн Маркович, что утомил вас долгой беседой, наверное, было бы гуманнее с этого момента и начинать наш разговор?»
В ответ – сдавленный, астматический старческий голос: «таки, что вы хочите?».
– Завтра же согласуете в жэке мое и Краюшкина заявления о прописке… Все документы и справки на повторную прописку вам передаст Глеб Александрович. За очередные пару дней вы освобождаете комнату и кухню на первом этаже правого крыла, и две комнаты над ними – на втором этаже. Прикажите снести туда мебель, что я укажу в списке, который передаст вам Глеб Александрович.
– Я старый, больной человек, вы позволили себе издеваться надо мной как было в вашем кругу принято в прежние времена…
– Иосиф Маркович, мы же решили с вами все вопросы. Глеб Александрович к вам подойдет завтра. Быть может, вас проводить?
Где-то на третий день, когда я уже был в Симеизе Краюшкин с Блувштейном, как старые добрые приятели, оформили в местном заводском жэке нашу прописку, с указанием количества комнат и метража. Там же была сделана приписка, что «за нами остается 50% дворовой и садовой территории, как показано на прилагаемой схеме». Для меня было важно, чтобы на участок между домом и беседкой никто не позарился.
На следующий день к 8.00 я прибыл на корабль, стоявший в заводе рядом с причалом артзавода. Лицо помощника, встречавшего меня на юте, мне показалось знакомым. Мне показалось, что капитан-лейтенант меня не узнал, или сделал вид, что не узнает. Я почти был уверен, что в 1928 году он учился на основном курсе ВМУ, и мы с ним несколько раз пересекались в учебных кабинетах и библиотеке. Собрав командиров подразделений в кают-компании, я кратко представился им, объяснил специфику своего назначения и, следуя старой традиции, попросил каждого из них рассказать о себе.
Как я и предполагал, старший лейтенант Фролов, исполнявший обязанности старпома и периодически – командира, закончил училище в 1928 году и был назначен младшим штурманом на подводную лодку, находившуюся в длительном ремонте. По прошествии трех лет, его направили на учебу на Курсы по штурманской специальности, по окончании которых ни один из командиров лодок в бригаде не пожелал иметь старшим штурманом офицера, не имевшего практики службы на плавающем подводном корабле. Опять назначили на лодку, стоявшую в заводе.
Парень психанул, стал требовать, чтобы его перевели на надводные корабли. Опять назначили младшим штурманом на эсминец, который через год встал в ремонт. В качестве повышения по службе Фролова назначили временно исполнять обязанности старшего помощника и через два года обещали направить на классы командиров кораблей. Его ожидала все та же прежняя история, потому как ни одному из командиров миноносцев не нужен был старпом, не имевшей должной морской практики. Чтобы присвоить звание капитан-лейтенанта, назначили на легкий крейсер «Коминтерн» старшим штурманом. И так по «большому кругу» – десять лет.
С механиками, казалось бы, проще – они и в заводе опыта набираются. Капитан-лейтенант Идрисов, 44 года; из унтер-офицеров старого флота. Из образования – электромеханическая школа в Кронштадте и курсы повышения квалификации при ВМИУ. И это притом, что на флот приходят десятки молодых механиков, закончивших военно-морское инженерное училище. В этой ситуации остается служить на кораблях ремонта, и пить водку… Чем он, похоже и занимался… Интендант – старый майор, проворовавшийся на продовольственном складе флота. Со службы не выгнали только потому, что снабжал дефицитными продуктами командование…
Печальная и до боли знакомая картина. Придет срок выхода корабля из ремонта, и тут же «подбросят» пару молодых, неопытных лейтенантов и пару опытных офицеров с кораблей, спланированных к постановке в ремонт.
В тот же день обменялся рапортами с Фроловым. В первом, задним числом о том, что я принял от него корабль, во втором, что передал ему корабль во временное командование. Вместе с ним прошли в штаб и заверили рапорта у СПНШ отряда. У меня в личном деле появилась запись, о том, что я назначен командиром корабля 2 ранга. Через три дня появится запись о том, что по состоянию здоровья направляюсь на стационарное лечение в госпиталь.
На первый взгляд, это похоже на игры взрослых мальчиков. По сути же я, как командир корабля мог рассчитывать на отдельную палату в госпитале; мне ежемесячно будет начисляться немалая заработная плата, и пойдет командирский стаж службы на боевом корабле. Все бы хорошо, если бы не болезнь… Тревожная болезнь, от которой умер отец, болел мой брат, и которая свела до срока в могилу двух дядьев по отцу. С этими невеселыми мыслями направляюсь домой. Слово-то какое приятное, свидетельствующее, что у меня есть место проживания, отвоеванное с таким упорством и риском.
Краюшкин расстроен – из той мебели, что мы рассчитывали поставить в своих комнатах, половина раскрадена или изломана «интеллигентными» еврейскими детишками за 10 лет существования школы. Предъявив во флотскую КЭЧ ордер на полученную квартиру, выбираем на складе пару письменных столов, две кровати, три шкафа… С печалью отмечаю, что вся эта мебель когда-то имела своих хозяев и была, наверняка, конфискована победившим «гегемоном». Вечером, спустившись в наш подвальный «этаж», убеждаемся, что наши тайники в целости и приличной сохранности. Система естественной вентиляции, в свое время «сработанная» по заказу народных мстителей, среди которых, быть может был и Кибальчич, работает на славу. Часть нашей старой мебели переносим в подвал, в одном из помещений оборудуя резервную спальню, во втором кабинет, в третьем, с хорошей «вытяжкой» – кухню.
При этом, я не исключал, что наши подземные апартаменты могут быть обнаружены в случае тщательного обследования дома и участка. Грамотно подготовленная поисковая собака, могла бы привести либо ко входу со стороны дома, либо падать сигнал «оперативникам», обследующим беседку. Над люком в беседке, еще в старые времена, был грамотно смонтирован складной круглый стол.
Я уже писал о том, что пол беседки имел форму квадрата, в котором укладывались четыре бетонных плиты. Под бетонной плитой находился металлический люк, такой же, как и сотни других, прикрывающих канализационные колодцы. Над люком была металлическая скоба с навесным замком. Поднять люк можно было специальным крюком, используемым сантехниками по сей день. Под люком открывалась шахта глубиной 6 метров со скоб-трапом. Полную иллюзию канализационного люка создавала вода, стекавшая тоненькой струйкой по бетонному желобу, наклонно проложенному по дну шахты. Не обладая известной долей фантазии, сложно было догадаться, что из шахты на глубине пяти метров имеется дверь, ведущая в подземелье.
Я уже писал о том, что вход в подземелье со стороны дома был прикрыт секцией шкафа, предназначенного для хранения домашних заготовок. Точная копия такого шкафа стояла в конце подземного коридора, выходившего к подвальному ярусу дома. В случае обнаружения подземелья посторонними людьми перед ними возникла бы картина тайного убежища революционеров 80-х годов 19-го века. В этом их должны были убедить большая подборка политической литературы, изданной за границей в последней трети прошлого века, печатный станок, изготовленный в те же годы в Германии. Даже тюфяки на койках имели штампы петербургской мануфактуры. Мы сохранили несколько пачек отпечатанных прокламаций на злободневные проблемы России конца 80-х годов. Во встроенной в стену оружейной пирамиде стояли десять винчестеров, произведенных в США в 60-х годах, и десять револьверов, изготовленных в Бельгии в тот же период. Наличие пересохшего шестиметрового колодца, предполагало, что при его углублении на пару метров можно выйти на водоносный слой. От действующего колодца, находившегося во дворе, в подземелье была проведен водовод, с помощью которого за час, при желании, можно было наполнить емкость в 1 кубометр.
Можно не сомневаться в том, что схроны, подобные нашему, имелись под многими домами в центре города и на окраинах, ориентированных на многочисленные бухты Севастополя. В какой-то период эти обширные подвалы служили для складирования контрабандных товаров, затем, как в нашем случае, ими воспользовались личности, связанные с криминалом, революционеры разных мастей. Единственный в городе музей «Подполья» хорошо известен как место обитания группы Ревякина в 1942-1944 годах.
Как выяснилось, в послевоенные годы в маленьких городках и селах России скрывались от властей тысячи бывших дезертиров. Не у всех хватало ума обзавестись новыми документами и десятками лет они существовали в местах, где им в меньшей мере грозило разоблачение и наказание, то есть, переходили на нелегальное положение. Значительная часть таких горе-вояк сидела по подвалам, иногда по ночам выходя на «поверхность». Не скрою, в ноябре 1920 года, не успев эвакуироваться с армией и флотом Врангеля, в той отчаянной ситуации, мной рассматривался и такой вариант…
Не очень хорошо представляя себе, каким образом мы могли бы воспользоваться подпольными апартаментами убежища, но достаточно было и того, что мощные бетонированные своды выдержали бы разрывы снарядов до 76 мм и бомб до 50 килограммов.
В свое время, мой отец с Краюшкиным, обследуя подземелье, обнаружили, что перпендикулярно проходу в наше подземелье, имеется, ничем не прикрытый вход в узкий бетонированный переход, ведущий в подземный технический коридор, оборудованный для обслуживания железнодорожного тоннеля. Об этом я узнал у Краюшкина только в тот приезд. Удивительно, как раньше опускаясь с фонарем в шахту колодца, я не обратил внимание на этот переход. Теперь же эта информация позволяла рассматривать подземелье не только как место временного тайного пребывания, но и как способ выбраться на поверхность в сотне метров от дома.
Приходилось учитывать и то, что, решая «жилищную» проблему с представителями еврейской общины, мы с дедом Краюшкииным приобретали серьезного врага. Недаром считается, что евреи болезненнее других наций переживают финансовые и материальные потери. Вырвав из их цепких лап треть нашего дома, мы теперь должны были ждать от них какого-то ответного хода. Семен Блувштейн, опасаясь разоблачения своих контактов с Врангелевской, а скорее всего, и Деникинской контрразведками, должен был как-то объяснить совету старейшин синагоги свою чрезмерную лояльность в отношении бывших хозяев дома. Мне бы тоже не хотелось объяснять в особом отделе, что полученную от Корабельного совета жилплощадь, я «отжал» у несчастных евреев, хитростью захвативших мой родной дом.
С этими думами я отправился в Симеиз, в расчете, что каждую неделю смогу на день-другой приезжать в Севастополь. Теперь же я наслаждался видами осеннего Крыма, сидя в маленьком автобусе, переделанном из грузового «форда».
С Симеизом у меня связаны самые печальные воспоминания. Сначала – неоднократное лечение здесь отца, затем – Вячеслава, затем – смерть Маши… По приезде в Симеиз я очередной раз «определился» в обстановке. Госпиталь, в который меня направили, организационно принадлежал Одесскому военному округу, то есть, здесь проходили лечение в основном представители командного состава, как минимум, трех десятков гарнизонов и Черноморского флота.
Во все времена рядовые и служащие здесь не задерживались. Солдаты и матросы, заболевшие туберкулезом, в обычном варианте обследовались, в неотложных случаях оперировались, затем демобилизовались и отправлялись на лечение по местам их призыва на воинскую службу. Гражданская война, в отношении таких заболеваний как туберкулез и сифилис оставила такое наследие, что уровень заболевания в 20-30 годы варьировался на уровне вялотекущих эпидемий.
Четко различались: быстро текущая форма туберкулеза, так называемая «чахотка», туберкулез легких, суставов и туберкулез всего организма. Чахотка была очень заразной, заболевание одного члена семьи, грозило катастрофой всей семье, и зачастую повторялось у наследников.
Наследник Российского престола – старший брат Императора Николая Александровича, великий князь Георгий, буквально «сгорел» от чахотки, не дожив до 28 лет… Мощность бактерий Коха в случае с Георгием была такова, что при вскрытии его гробницы в 90-х годах для взятия ДНК для идентификации останков последних Романовых, эксперты были поражены – бактерии Коха уничтожили даже костные останки несчастного Георгия, оставив лишь несколько щепоток праха. Поистине – страшная болезнь.
Военный госпиталь был расположен на территории двух бывших вилл, разделенных дорогой, ведущей в гору. В той, что поменьше, было хирургическое отделение, на территории большей – отделение терапевтическое. При первичном обследовании в отдельную группу выделялись больные с так называемой, открытой формой заболевания, выделявшие при кашле мокроту с бактериями Коха. Во вторую группу выделялись больные с закрытой формой, чьи выделения не содержали бактерии и были безопасны для окружающих, но требующие не менее интенсивного лечения. В обеих группах выделялись больные, имевшие обширные участки поражения легочной ткани, с явно выраженными кавернами, и больные, имевшие на легких хоть и небольшие, но многочисленные «очажки». По этим признакам больные делились на «кавернозных» и «очажковых». И те и другие, примерно в одинаковой степени подвергались смертельной опасности, с той только разницей, что часть больных с кавернозным туберкулезным иногда признавались операбельными и у них во время сложной внутриполостной операции вырезались участки легочной ткани с каверной. Но и в этом случае перед операцией предполагалось длительное, в те времена годичное лечение медикаментами и физиопроцедурами.
В те же годы началось активное применение «паска», препарата с помощью которого, шел процесс обизвесткования пораженных участков: каверны сужались и как бы формировались в своих границах, а мелкие каверночки, при положительном ходе лечения закрывались, не сказать бы, залечивались, потому как пораженные бактериями участки легочной ткани как бы временно консервировались.
Где-то три-четыре раза в году в Симеиз приезжали столичные «светила» в области лечения туберкулеза, и путем ряда комплексных анализов и обследований выделяли пациентов, годных к операции. Специально к их приезду готовились самые современные на тот момент рентгеновские аппараты. Накануне приезда этих профессоров, хирургическое отделение, куда временно переводились из терапии наиболее «перспективные» больные, превращалось в «филиал дурдома».
Успешно прооперируют – шанс вернуться к нормальной жизни и быть может, к службе, хоть и с некоторыми ограничениями… Операции подлежали лишь те участки легких, до которых мог добраться хирург, а это в обычном варианте было 50 на 50. Операция не шуточная: под общим наркозом вскрывалась грудная клетка, раздвигались ребра… И это во времена, когда о пенициллине и о прочих антибиотиках никто и слыхом не слыхивал. Не решится врач оперировать, – либо повторный курс терапии, либо – выписка с продолжением лечения по месту «приписки-прописки»… С большой вероятностью повторный курс лечения через год-полтора.
По сути, отправляли мучиться и медленно умирать. Здесь еще следует сказать, что таблетки «паска» на меловой основе, каждая размером с трехкопеечную монету и толщиной в 4-5 мм, были очень токсичны: они поражали печень, почки. Я неоднократно был свидетелем, как нянечки выгребали из урн в туалете сотни таблеток этого паска, решительно отвергаемого пациентами.
Не следует забывать, что мы жили хоть и в советской, но все-таки- России… Для больных с разной степенью заразности существовала одна столовая, расположенная на территории парка, окружавшего корпуса терапевтического отделения. Считалось, что больные из разных отделений принимали пищу со сдвигом в 15-20 минут, в течение которых обслуживавший столовую персонал, якобы, дезинфицировал помещение и посуду.
Я был свидетелем, когда два дюжих моряка вспомогательного флота, увидав на стуле кулек с растекшейся мокротой, догнали злостного распространителя заразы и приподняв метнули его как дротик – головой в кустарник. Стихия, однако… Панически боялись повторно заразиться особенно те, кто, пройдя курс терапии, готовился предстать перед строгой комиссией врачей, определявших кандидатов на операцию, либо проходил послеоперационую реабелитацию
Проведя таким незамысловатым способом противотурберкулезный ликбез, я сам невольно вспомнил те испытания и страдания, что приходилось выдерживать больным, не терявшим надежды на выздоровление.
В конце 30-х годов в военном госпитале Симеиза работали очень грамотные врачи. Связало это было, прежде всего с тем, что этот госпиталь, несмотря на свой скромный статус Окружного, принимал многих высокопоставленных военных и гражданских чинов из Московского и Ленинградского округов. Среди врачей были профессора, имевшие звания бригадных и дивизионных врачей. Даже врач анестезиолог Бараненко имел звание бригадного врача. Не стану врать, но ряд самых сложных операций на легких впервые был сделан в Симеизе. Отношение врачей к пациентам было тоже особое. Вызвано это было, прежде всего тем, что большая часть врачей и медицинских сестер сами в свое время болели туберкулезом, и некоторые – в тяжелой форме.
По прибытии в Симеиз на период
обследования меня разместили в палате при приемном покое хирургического отделения. С первого же часа пребывания в госпитале мне стало ясно, что при существующем режиме мои надежды на еженедельные отлучки в Севастополь, терпят крах. Первое, что сделала сестра-хозяйка, это отобрала у меня не только военную форму, но даже пижаму и тапочки. Такую же процедуру она проделала с полковником инженерных войск, мужчиной лет 55, профессорского вида.
Рассчитывая на большую вольницу, я немного приуныл. В течение трех дней я прошел полное обследование, мне было объявлено, что лечащим врачом у меня будет Яков Михайлович Добротворский. Я мучительно напряг память, и вспомнил, что такая фамилия была у адъюнкта Военно-медицинской академии, проходившего практику в госпитале в 1911 году, когда здесь проходил очередной курс лечения отец. Через день меня поместили в четырехместной палате на первом этаже двухэтажного корпуса, предназначенного для старшего командного состава.
Вместе со мной в палате были два пожилых мужчины; один из них – командир полка, второй – командир инженерной бригады. Четвертым нашим «сокамерником» был мужчина лет 50-ти, явно чиновник высокого ранга. Для него в палату был проведен полевой телефон, имевший выход на городскую сеть. Вел этот «товарищ» себя высокомерно, явно, подчеркивая разницу в положении с нами. Ему сохранили полувоенную одежду – френч с отложным воротником, брюки-пехотное «галифе» и хромовые сапоги. Между обходами врачей «чинуша» иногда исчезал на пару часов.
На второй день моего пребывания в палате произошел инцидент, который слегка разрядил обстановку в нашем «камерном» коллективе. Когда вошедшая медсестра готовилась сделать нашему высокопоставленному «сокамернику» укол, он, повелительным тоном потребовал, чтобы все остальные вышли из палаты. Мне бы смолчать, тем более что этот ритуал иглоукалывания был отработан до мелочей, но я не сдержался и послал его «по матушке», уточнив, что на своем веку повидал задниц еще более лохматых… Я тут же извинился за свою резкость перед молоденькой медсестрой, и она спокойно проделала нехитрую процедуру. Вечером, посасывая леденец, видимо, вместо привычной папиросы, чинуша подошел к мне и представился: «Второй советник посольства в Румынии – Алекперов…». Я, привстав, с вежливым кивком головы ответил: «капитан 2 ранга Емельянов». Чинуша, видимо, был не силен в морских воинских званиях, вопросительно поднял брови… Я нисколько не удивился, поскольку в те времена даже среди дипломатов нередко встречались дремучие выдвиженцы из партактива. Пояснил, что это морское звание приравнивается к командиру полка в пехоте.
– Да, нашей болезни все звания и должности покорны…
Доктор Добротворский хорошо помнил моего отца; припомнил даже Дмитрия, проходившего курс лечения в той клинике, где он был ординатором. Данные обследования, да и немалый опыт Добротворского позволили сделать вывод, что активный процесс в левом легком у меня начался пару месяцев назад, когда в КПЗ НКВД нас скопилось десять человек. Как говорят врачи, БК+ не был «высеян», температура тела не значительно превышала норму… В процессе лечения было не обязательно выдерживать постельный режим. Яков Михайлович мог и не знать, что при моей нормальной температуре 35,3, – субфебрильная – 36,8 уже свидетельствовала о слабо текущем туберкулезном процессе.
Поскольку постельный режим мне был явно «противопоказан, я не стал уточнять температурные особенности своего организма, надеясь выторговать какие-то привилегии. И не ошибся… Оказалось, что неделю назад, после прохождения годового курса лечения, к месту службы убыл полковой комиссар, в добровольно-принудительном порядке выполнявший обязанности пропагандиста госпиталя.
Согласившись выполнять эти, по убеждению руководства госпиталя ответственные и важные в нынешних условиях обязанности, я получил возможность свободного передвижения по территории госпиталя, с правом двадцатиминутного выхода в город, при условии обязательного присутствия на всех осмотрах и процедурах. В ходе беседы с врачом, естественно, опуская некоторые подробности, я напомнил о ходе болезни и печальной кончине отца, о более ранней смерти от туберкулеза его братьев… Естественно, упомянул о том, что в гражданскую дважды переболел тифом, и о том, что туберкулез более года назад диагностировали у меня питерские врачи. Добротворский принял решение, в качестве исключения, провести со мной курс лечения в хирургии, где он числился приходящим хирургом-консультантам и существовали все условия для того, чтобы уделить мне несколько больше внимания.
Яков Михайлович подобрал еще 5 пациентов моего возраста и состояния, на которых отрабатывал новые формы лечения туберкулеза. Накапливая статистику для написания докторской диссертации, он делал упор на хорошее, рациональное питание, особый режим отдыха и физиопроцедуры по методике доктора Щербака. Для выполнения последнего требования, каждый из этой группы его пациентов через три на четвертый день должен был ехать в Севастополь в Институт физических методов лечения и в течение дня проходить там курс из 2-3 процедур.
Для того, чтобы не раздражать руководство госпиталя своей экспериментальной практикой и не привлекать лишнего внимания остальных больных, Добротворский разместил нас в старом, одноэтажном деревянном корпусе, часть которого использовалась для нужд администрации госпиталя. Там же помещались клуб, «красный уголок», и все время наблюдалось какое-то движение, на фоне которого отсутствие одного из нас на процедурах в Севастополе, не так бросалось в глаза. Тем более, что официальное разрешение руководства госпиталя Яков Михайлович получил, действуя по плану, утвержденному ученым советом Военно-медицинской академии.
Особый смысл моему пребывания в госпитале придавал тот факт, что среди моих товарищей по несчастью был профессор академии Генерального штаба, бывший подполковник Императорской армии, который, находясь в Симеизе, продолжал свою научную работу по анализу тылового обеспечения Российской армии и флота в период мировой войны. Болея неоперабельной формой туберкулеза, он ежегодно от трех до шести месяцев проходил курс лечения в Симеизе. Профессору выделялась отдельная палата, и последние два года он из коллег-туберкулезников образовал авторский коллектив, и проходя курс лечения, продолжал активно трудиться. К нему приезжали адъюнкты академии, редактора военных журналов и периодических издательств, печатавших статьи по военно-политической тематике.
Иногда профессора Мальцева навещали его коллеги по академии и Генеральному штабу, приезжавшие отдыхать в Крым. Пару раз в Симеиз приезжал сотрудник Генерального штаба, привозивший по заявке Мальцева документы и материалы, необходимые ему в работе. При мне это был один из адъюнктов, у которого Мальцев был руководителем диссертации. До учебы в академии и адъюнктуре этот майор по фамилии Зайцев служил начальником штаба авиационного полка, которым командовал младший брат профессора. У меня этот Зайцев вызывал какую-то антипатию, а его поведение и отдельные высказывания – определенную тревогу.
В частых поездках в Симеиз Зайцев был заинтересован еще и потому, что в Алуште у него жили родители, и он имел возможность, как минимум, сутки находиться с ними, а в ночь выезжать в Питер из Севастополя. Поезда в Ленинград тогда ходили не каждый день. В октябре 1938 года за антисоветские высказывания и контакты с Троцким был арестован младший брат Мальцева – полковник авиации, один из асов мировой и активный участник гражданской войны на стороне красных, командовавший авиацией Уральского военного округа. Стандартная схема: арест, требование покаяться в несовершенных грехах, – прежде всего в контактах с командующим округом маршалом Тухачевским… А как, скажите, командующий авиацией округа, мог бы не сотрудничать со своим непосредственным начальником? Испытал он на себе и процесс «выбивания» показаний на бывших сослуживцев…
С приходом к власти в НКВД Берия, знавший Мальцева по службе в Закавказье, приказал пересмотреть его дело. «Пересмотрели», но не видя следов покаяния, или раскаяния, уволили в запас. Где-то за месяц до моего приезда в Симеиз младшего Мальцева назначили директором санатория ВВС в Ялте. Несколько раз Виктор Иванович Мальцев заезжал к брату в Симеиз. Он продолжал носить форму полковника ВВС, вел себя заносчиво, материл всех и вся. Не нравились мне эти визиты. В ноябре 1941 года, после занятия Ялты немцами, Мальцев оставался на прежней должности во главе санатория, только лечились в санатории немецкие и румынские летчики. Одно время служил в мэрии Ялты. С 1943 года стал сотрудничать с немецкими спецслужбами, а с января 1944 года возглавлял ВВС КОНР генерала-изменника Власова.
Наша маленькая палата с палатой старшего Мальцева находилась рядом, и периодически мы использовали рядом расположенный «красный уголок» как малый конференц-зал, приглашая на обсуждение военно-научных проблем нескольких старших офицеров, проходивших лечение в соседних санаториях. Такое общение не особенно приветствовалось госпитальной администрацией, но и не возбранялось: главное – исключить контакты с пациентами терапевтического отделения, имевших открытую форму туберкулеза. Младший Мальцев, в свое время закончивший академию, во время наших «доморощенных» конференций показал отличные знания тактики использования фронтовой авиации, но сам факт присутствия в нашем коллективе «опального» полковника очень настораживал.
Однажды к нам «на огонек» зашел уполномоченный НКВД по военным санаториям Южного Крыма. Посидел, посмотрел по сторонам, задерживая испытующий взгляд на каждом из присутствовавших; попрощался и вышел. Старший Мальцев правильно оценил ситуацию, и на летние месяцы объявил работу по секциям, попросту, решив, на время затаиться и выждать время. Мне было поручено подготовить реферат по десанту генерала Улагая на Тамань в августе 1920 года.
Без документов работать было сложно; начал с общей обстановки на Южном фронте и личных воспоминаний. Мальцев так организовал нашу работу, что ни одно толковое исследование или аналитическая статься, не «ложились в стол». Их публиковали: «Военный сборник», Морской сборник», «Наша авиация», «Интендантский журнал». Деньги, высылаемые издательствами в качества гонорара, традиционно шли на скромное застолье со спиртным. Туберкулез одно из немногих серьезных заболеваний, при которых водка в разумных количествах даже рекомендуется.
Выполняя поручение начальника госпиталя, я по вторникам и четвергам делал 20-минутные политинформации для рядового состава, проходящего курс лечения, и по пятницам 10-минутную политинформацию для офицеров и сверхсрочников. Уже через месяц, составив график, для проведения этих мероприятий я привлекал проходивших лечение офицеров.
Как и было спланировано, каждый третий-четвертый день мы попарно, с самого раннего утра отправлялись в Севастополь на электро-процедуры и на консультации. Были, конечно, и проблемы. Из Ялты до Севастополя наш махонький автобус по дорожному серпантину шел около трех часов. Дорога основательно выматывала, особенно в зимние месяцы. Мальцеву, с учетом возраста (67 лет) и состояния здоровья, такие поездки давались трудно, особенно, вечерние возвращения. Были случае, когда из-за гололеда рейсы автобуса отменялись. В таких случаях пользовались платными услугами местных автомобилистов-любителей. Председатель ялтинского клуба автомобилистов-любителей, явно, по ходатайству руководства Генерального штаба предложил за баснословную в те годы сумму в 12 тысяч рублей, двухместный «форд» с большим багажным отделением, которое, при желании переделывалось под сиденье для двух пассажиров. Даже профессор Мальцев, с учетом его немалого по тем временам оклада, реально мог выделить только 3 тысячи. Из тех 10 тысяч, что я получил при отъезде из Кронштадта, 2 я отдал на питание Краюшкину, оставались восемь тысяч. С учетом того, что самый продолжительный срок пребывания в госпитале был у меня, я готов был внести всю имеемую у меня сумму на покупку автомобиля. Да и потом, по завершении курса лечения, что нам, пайщикам, «пилить», что ли этот «форд»?
Вся эта история завершилась тем, что ялтинские спортсмены, согласились продать машину за 8 тысяч, исключительно из уважения к сединам и заслугам профессора Мальцева. Поскольку в частные руки легковые автомашины только недавно стали поступать, то их распределением занимался Совнарком. Так, счастливыми обладателями первых «эмок» стали герои-полярники и герои гражданской войны в Испании. Купленная нами машина, официально «приписывалась» к гаражу госпиталя, но оформлялась на мое имя, как обладателя удостоверения на вождение бронеавтомобилем. Вторым «сменным» водителем становился полковник танкист, который, при проверках нас дорожными службами предъявлял удостоверение командира танкового полка, что по здравой логике должно было подтверждать право на вождение автомобилем.
Теперь, когда мы стали более мобильными в плане передвижения, у всех членом нашей группы появился дополнительный стимул к лечению и больше надежд на выздоровление. Но даже в этих условиях профессор Мальцев не решался использовать на себе физические методы лечения в Севастополе. Для создания более приемлемых, не сказать бы, комфортных условий, Добротворский отправился в очередной рейс вместе с очередной плановой группой в Севастополь, устроившись на «задок» нашего авто…
С учетом особого случая, Добротворского и Мальцева принял доктор Щербак. Как вариант, Щербак предложил Мальцеву пройти курс лечения в стационаре при Институте физических методов лечения. Выбрали вариант дневного стационара, при котором, я обязался вовремя доставлять, и своевременно забирать Мальцева на Корабельную, где он отлеживался в моей квартире, затем пили чай, играли в шахматы, вели полемику на темы наших исследований.
На эти дни наша квартира превращалась в подобие клуба единомышленников, совмещавших полезное с приятным. Физиопроцедуры принимали каждый из нас в соответствии с назначением Добротворского, с некоторой корректурой доктора Щербака. Краюшкин был без ума от общения с профессором, а Мальцеву было интересно пообщаться с ветераном русско-турецкой войны, прослужившим в армии и на флоте 54 года.
В музыкальной школе у наших «квартирантов» шли пл
ановые занятия. Сара, крутившаяся рядом, с очевидным интересом и нескрываемой завистью смотрела на наших гостей, на автомобиль… Теперь, и Добротворский, приезжая по служебным делам во флотский госпиталь, мог не утруждать себя поиском ночлега, а составлял компанию Глебу Александровичу.
Приезжая на процедуры в Севастополь, я мог без особого труда на пару часов заходить на корабль, подписывать отчеты, заявки, ремонтные ведомости, требующие визы командира корабля. По просьбе замполита я несколько раз присутствовал на партийных собраниях. Как минимум, раз в месяц «отсвечивал» в штабе флота, по просьбе механика, решая проблемные вопросы в техническом управлении, заглядывал в отдел боевой подготовки. В прежние и, тем более, в более поздние времена, я знавал командиров ремонтирующихся кораблей, которые находили возможным не чаще моего бывать на корабле.
В один из приходов на корабль, старший помощник, передал мне приказ (заметьте, не просьбу, а приказ) подойти к командиру отряда кораблей ремонта. Войдя в штабной домик, я был очень удивлен, увидев на двери кабинета командира отряда фамилию Абрамова. О том, что в Испанию «Колюня» убыл с должности строящегося лидера, знал я и о том, что, прибыв из Испании с орденом Красного Знамени, он был назначен на Балтику – командиром нового лидера «Ленинград».
Зная его как редкого тугодума и откровенного интригана, я, все-таки, порадовался за него, он так рвался на высшие командные должности. Но свои откровенные «рывки» Абрамов не соотносил со своими весьма посредственными возможностями. Так, он нарвался на открытый скандал с Николаем Кузнецовым, не пожелавшим видеть его в роли старпома «Червоной Украины», испортил отношения с командованием дивизиона канонерских лодок в Одессе… И, вот теперь капитан 1 ранга Абрамов по всем признакам на тупиковой должности командира отряда кораблей ремонта. Однако, начальник…
Стучу, вхожу. Коля в тужурке, видимо сшитой у хорошего одесского портного, с нашивками капитана 1 ранга, с орденом в муаровой «розетке». Щеки, как у хомяка, лежат, чуть ли не на лацканах тужурки, вид такой, как будто бы его уже назначили Наркомом.
С ходу, не поздоровавшись: «Что-то командир «Марти», нас не особенно балует своим присутствием…».
Отвечаю: «Ты ведь знаешь, что я на стационарном госпитальном лечении…».
– Как же, как же, знаю, – распустил командиров кораблей бывший комфлота Кожанов… Но теперь при новом командующем Смирнове все будет значительно строже. Годовых отпусков по болезни никто не получит. И, потом, забудьте, что мы когда-то были на «ты»… Теперь я – ваш начальник и потребую выполнять все требования устава…
Ну, думаю, понесло, поехало… Спрашиваю: У вас ко мне вопросы, товарищ капитан 1 ранга?».
– Распишитесь под актом проверки хозяйственной деятельности на вверенном вам корабле. Старпом предупрежден о неполном служебном соответствии, а вам, на первый раз, объявлен строгий выговор… Срок устранения замечаний – две недели.
– Для корабля ремонта с декадрированным экипажем – срок нереальный.
Молчит, сопит…
Несу выписку из приказа на корабль. Старпом расстроился, спрашивает совета, что делать? Сажусь за командирский стол, вдыхая такой родной запах корабля. Пишу рапорт на имя начальника штаба флота с просьбой: «в связи с изменением задач, поставленных перед кораблем командованием отряда, прошу пересмотреть штат корабля до полного восстановления, либо существенного увеличения… Командир эскадренного миноносца «Марти» капитан 2 ранга Емельянов».
Приказываю старпому составить план устранения замечаний, поставить срок 10 дней и дать под роспись командирам боевых частей, а рапорт завтра отнести в строевую часть флота и добиться его регистрации.
Уточняю номер берегового телефона, заведенного с причала в каюту командира, в расчете дозвониться с телефона нашего госпитального чинуши. Сам же думаю о том, что, после снятия с должности и, должно быть, ареста флагмана 2 ранга Кожанова, рассчитывать на спокойное завершение курса лечения не приходится. В крайнем случае придется выйти в отставку, не выслужив положенной пенсии: здоровье дороже, чем соучастие в этом бардаке, что творится на флоте с началом массовых арестов.
В таком тревожном состоянии духа в тот октябрьский день 1939 года я возвращался в Симеиз. В том же октябре несколько пациентов Добротворского были представлены на врачебную комиссию, по двоим было принято решение прооперировать, а у меня отметили «положительную динамику лечения», и был обозначен очередной этап терапевтического и медикаментозного лечения на три месяца. Добротворский объективно оценив те удобства, что давал наш маленький «форд», распорядился перед каждой поездкой заправлять его бензином и производить технический осмотр в госпитальном гараже. Несколько раз в знак благодарности я возил начальника госпиталя и главного врача на какие-то врачебные конференции и сборы в Симферополь.
Тогда же Добротворский, действуя через свое госпитальное начальство, добивался выделения двух служебных квартир, для использования их нашими больными, направляемыми на стационарное, или амбулаторное лечение в ИФМЛ к Щербаку. Для этих целей одну квартиру выделили в доме, расположенном в Городском овраге на Ремесленной улице, вторую квартиру, по моей подсказке, городские власти выделили в нашем доме, в очередной раз «потеснив» еврейскую музыкальную школу, оставив им две комнаты с прихожей и часть двора, примыкавшую к левому входу. Наверняка, еврейская община усматривала в этом мое участие, что несколько напрягало обстановку вокруг дома.
Несмотря на своевременное устранение замечаний по ведению хозяйства на «Марти», я получил очередной выговор от Колюни Абрамова, якобы, за то, что обратился с рапортом по расширению штатов не через него, как это положено по уставу, а напрямую – в штаб флота. Еще через месяц мне, через начальника штаба отряда кораблей, было сообщено, что в связи с завершением ремонта корабля, при условии продления курса моего лечения, я со штата командира миноносца перемещен на штат заместителя командира береговой базы отряда ремонта, с двойным подчинением – командиру береговой базы и директору судоремонтного завода.
Не заходя на корабль, передал через ПНШ отряда рапорт о сдаче обязанностей (дела я и не принимал) командира старшему помощнику и отнес выписку из приказа начальника штаба флота в дирекцию завода.
Командир береговой базы, старый механик с линкора, имевший в подчинении всего тридцать человек, отнесся к моему положению с полным пониманием, и сказал, что до конца курса лечения я могу не появляться на бербазе. С одной стороны, Абрамов был прав: не слишком ли жирно держать на штате командира корабля пациента туберкулезного госпиталя? С другой стороны, мог бы в ближайшие три месяца не поднимать этой проблемы: дождаться окончания моего лечения в Симеизе.
За пять месяцев работы по плану Мальцева я совместно с коллегами опубликовал в военных журналах более десятка научных статей, дававших стартовые условия дальнейшим исследованиям, и при первом же удобном случае, напомнил о своем существовании Ивану Степановичу Исакову, послав ему несколько статей, предназначенных для публикации в «Морском сборнике». Исаков статьи хвалил, но ни одну из них не «продвинул» в редакцию флотского журнала. Проблему восстановления в академии я даже не поднимал, не будучи уверен в том, что медицинская комиссии признает меня «практически здоровым», как пишут они, обычно с своих заключениях. Хотя, ветераны воинской службы, всякий раз читая в своих медицинских книжках такую формулировку в конце освидетельствования или очередной диспансеризации, печально улыбаются, комментируя ее – «оставаясь на службе мы все числимся «практически» здоровыми, прока не становимся практически мертвыми…».
В очередной раз на пути из Симеиза в Севастополь, на развилке дорог нам попалась новенькая «эмка», за рулем которой сидел знакомый мне по курсам старшин береговой обороны Виктор Пархоменко. Рядом с ним – дородная молодая дама с очень важным видом. Зная, мягко сказать, неразборчивые отношения Виктора с женщинами, я подумал, что это одна из его нынешних «подруг». Витя, как бы читая мои мысли, начал сбивчиво объяснять, что и машина, и дама принадлежат не ему, а его нынешнему командиру капитану 2 ранга Николаю Басистому. И, поскольку Басистый не очень уверенно водит машину, он доверил ему свозить свою супругу в Симферополь – «пройтись по магазинам»…
Басистого я хорошо запомнил по службе на Волжской флотилии, где он активно отметился политкомиссаром на нескольких баржах, вооруженных полевой артиллерией. Поскольку, он был старше нас на пару лет и успел послужить то ли «охотником», то ли юнгой на боевых кораблях, мы относились к нему с уважением. Но тот факт, что Николай Ефремович доверил этому известному прохиндею и бабнику Пархоменко не только дорогую машину, но и, видимо, не менее дорогую супругу, вызвал у меня откровенное удивление. С явным интересом оглядев моих спутников, Виктор явно проникся ко мне почтением, считая, что «форд» принадлежит мне, а я не стал его разочаровывать. Разъезжаясь, я просил передать от меня привет Басистому, который, изредка, при встречах удостаивал меня рукопожатия, впрочем, всякий раз делая вид, что не помнит моего имени. С памятью у него с молодости были проблемы.
После отъезда в Москву процессора Маслова, я, по сути, становился единственным и полновластным хозяином автомашины, что меня не особенно радовало, потому как без выбора я становился объектом повышенного внимания как со стороны представителей наркомата внутренних дел, лично контролировавших личный автотранспорт, так и со стороны представителей власти.
В Севастополе на январь 1939 года в личном владении числилось всего шесть легковых автомашин. В городках и поселках, так называемой, Большой Ялты таких владельцев было двенадцать. Для начала, я сохранил и впоследствии заверил у нотариуса копии приказов и квитанций о разовой мне выплате двенадцати тысяч рублей, в качестве компенсации за незаконное содержание под стражей в узилищах Кронштадта. Хотя, мне очень бы не хотелось объяснять «компетентным» инстанциям всю историю, связанную с выплатой мне столь значительной суммы денег, и, тем более, тем арестом. И, уж, тем более, не хотелось давать повод для запросов в Ленинградское УВД по этому безобразному факту.
Самое же поразительное, что и продать личную машину, минуя систему Государственной торговли, владельцы не имели права. В этом отношении, основным преимуществом моей машины были ее очень малые габариты, делая ее малозаметной.
Последние три месяца пребывания в госпитале ко мне особо внимательно относился Добротворский, заканчивавший очередной этап своих исследований. Кстати, он первый из врачей, занимавшихся исследованиями природы и лечения туберкулеза, был убежден в том, что климат Южного берега Крыма в большей части случаев отрицательно влияет на больных тяжелыми формами туберкулеза, и настоятельно рекомендовал для лечения – природные условия Рижского взморья с мощными сосновыми массивами. Не даром, начиная с конца 50-х годов, наряду с госпиталем в Симеизе, успешно действовал аналогичный госпиталь, образованный на Янтарном берегу под Кенигсбергом.
Приближался срок моего вызова на комиссию и состоялся приватный разговор с Добротворским. С учетом того, что он был удовлетворен результатами лечения, тем не менее спрашивал, какое заключение мне более желательно, в зависимости от моих дальнейших планов на службу. Просматривался вариант увольнения с флота «по болезни», но при всех негативных эпизодах предыдущих лет, я дорожил службой на флоте, при этом отчетливо представлял те проблемы, которые ждали бы меня в условиях гражданского существования.
Учитывая немалую вероятность возобновления туберкулезного процесса, опытный врач и душевный человек профессор Добротворский рекомендовал в дальнейшем избегать службу на кораблях...
(Продолжение следует)
Исповедь последнего севастопольского гардемарина
© Copyright: Борис Никольский, 2025
Свидетельство о публикации №225052500423
Свидетельство о публикации №225052500423
Рецензии