Мама

Она была третьим и последним ребёнком в семье, родившись в очередной тяжёлый и жестокий период, когда у власти, вытаскивающей страну за уши из разрухи пережитых германской и гражданской войн, революций и восстаний, и, уже готовящейся к будущей войне, приключилось головокружение от успехов. И самим фактом своего приближающегося рождения спасла свою мать, мою бабушку от высылки на север. Случилось это в селе Казаче-Рудченске, в то время Курской области. Семью бабушкину отправили по этапу в Архангельскую область, а ей, брюхатой моей мамой и с двумя детьми четырёх и двух лет, держащимися за подол, позволили перед высылкой родить под тыном конфискованного и забитого досками родительского дома. А через несколько дней после рождения мамы, её муж, мой дед, в то время строивший в Харькове тракторный завод, организовал тайный вывоз жены уже с тремя детьми из села к себе в город. Отец нарёк её Неонилой, однако в детстве за пределами дома она была Нилкой, а уже её муж, мой отец, сначала величал Нилой, а в последующем перешёл на вариант, присвоенный её друзьями-евреями, коих у неё по жизни было немало, Нэлой. Вообще мама моя интернационалистка. Когда отец, направленный служить на финскую границу в Эстонию, а это было вскоре после войны в 50-ом году, увёз туда и маму, она, чтобы минимизировать бытовые проблемы с местным населением, особенно при посещении рынков, с помощью соседки эстонки, овладела эстонским языком и весьма недурно общалась на нём на бытовом уровне. Чем вызвала жуткую зависть ограниченных умом товарок, жён офицеров, сослуживцев отца, ибо у них не получалось завоевать благосклонное отношение у местных рыночных торговок и нормально скупиться, и тем подвигнула их написать донос в «куда надо» о том, что политработник заставы, мой отец, женат на финке. Мама была тёмноволосой, что не характерно для эстонцев, посему доносчицы её идентифицировали, как финку. Последовавшее разбирательство оказалось не в пользу завистливых офицерок, втык от «кого надо» получили их мужья. Однако, вернувшись в Харьков в 54-ом, мама потеряла языковую практику, но не забыла освоенного уровня и однажды, спустя многие годы, пребывая в больничном стационаре с поломанной ногой, встретила на прогулке, тоже болящего мужика, разговаривавшего с прибалтийским акцентом, заговорила с ним на эстонском. Сказать, что тот, оказавшийся заброшенным из своей Эстонии в Харьков и, пребывая в нём в своём эстонском одиночестве, был потрясён и счастлив, это не сказать ничего. Между ними после этого ещё и дружба завязалась.
В детстве была она мелкой, худющей, плохо ела, о чём очень сожалела, оказавшись в оккупации, и часто вспоминала морковные котлеты, которые она, пребывая однажды в санатории, чтобы её не заставляли их есть, вляпывала с размаху в оконную сетку и протирала в заоконное пространство птичкам. Но была она невероятно подвижной, отважной девчонкой, общительной, напрочь лишёной комплекса стеснительности, заводилой-лидером, не позволявшей себя кому-либо обидеть и могущей накостылять обидчику даже старше её, предпочтение в общении отдавала мальчишкам, с ними и водилась, и дралась, если чего, выходя победителем. Все деревья в округе были её, она карабкалась по ним подобно обезьяне, умудряясь залезать на самые их верхушки, раскачивающиеся под её тяжестью, поэтому жарким летом бегала с вечно ободранными об стволы деревьев грудью и животом.
Однако были и те, кого она боялась и старалась обходить стороной, это старшая на два года сестра. С ней дружеского контакта у мамы не складывалось. Сестра была полной её противоположностью, повышенного питания, со сниженной реакцией, малодоброй и агрессивной, по крайней мере, по отношению к маме. Сестра постоянно попадала в казусы, с ней регулярно случались незадачи, в которые она часто вляпывалась, вроде бы, как по вине мамы.
***
Как-то, готовясь к осеннему заготовочному сезону, взрослые привезли в дом новую бочку для засолки и, бросив её посреди комнаты, куда-то удалились, оставив на хозяйстве двух дочерей. От нефиг делать мама мигом впорхнула в бочку и, присев скрылась в ней, тут же быстро вскочила в полный рост, еле возвышаясь над её краем, вновь присела и вскочила, присела, вскочила, при этом,  естественно, сопровождая свои приседания детскими репликами, дескать, ага, вот какая я, вот как умею. Старшая сестра, решила угомонить шмакодявку, показав ей, что приседательные упражнения в бочке любому доступны. Она бесцеремонно выгнала мелкую из бочки, не без труда, залезла в неё и присела... А вот встать уже не смогла. Спереди колени, а сзади толстая задница вступили со стенками бочки в распорку, произошёл своеобразный клинч. Бедняга начала завывать, а вскоре просто плакать, но при каждой попытке мамы приблизиться к бочке, чтобы хоть как-то помочь застрявшей сестре, неизменно норовила огреть авторшу трюка. Мама развернулась и убежала во двор гулять и встречать родителей. Первой вернулась домой бабушка. Бабушке извлечь из бочки дочь не удалось, а той уже было явно плохо. Позвали со двора соседа. Что они только ни делали, завалили бочку набок, один тянул на себя бочку, а другой – ребёнка, катали её при этом по комнате или она сама норовила покататься при их попытках извлечь ребёнка, всё было безуспешно. Закончилось тем, что сосед сбил с бочки фиксирующие обручи и рассыпал её клёпки.
Мама схватила со стола яйцо и широко раскрыв рот, сориентировав яйцо в длину, загородила в себя, сомкнув за ним губы, тут же извлекла обратно, и снова отправила в рот, опять извлекла, а в момент извлечений хвасталась, как она умеет. Сестра не спеша взяла второе яйцо и, отправив его в рот, так и застыла, как в известной истории Задорнова с лампочкой. Яйцо оказалось во рту в вертикальном положении, распоркой за зубами между дном рта и нёбом. Глаза сестры выпучились и она могла лишь мычать, но это не помешало ей выписать затейнице звонкую оплеуху в ответ на совет сомкнуть зубы и раздавить злополучное яйцо. Спасительницей опять оказалась бабушка.
***
В год маминого десятилетия началась война. Семья осталась в оккупированном Харькове и, после разрешения гитлеровцами передвижений, двинулись пешком в родной Казаче-Рудченск, поселившись сначала у прабабушкиной подруги, бабы Аксюты, а в последующем перебрались в пустующий колхозный детский садик и тем спасли его от разрушения и разборки.
Первая оккупационная зима и следующая весна, вспоминала мама, были очень тяжкими своим голодом. Выкручивались, как могли. Бабушка ходила на менки, старший мамин брат, оказавшийся по жизни невероятно рукастым, несмотря на свой четырнадцатилетний возраст, начал сапожничать и шить обувь из подручного сырья: старых портфелей, сумок, а в последующем из полноценной кожи. Уже болеющий дед, тряхнув памятью, начал выделывать шкуры. Но в основном вытянули исключительно благодаря, приютившей их бабушке Аксюте.
А мама, в наступившем лете пасла за крынку молока соседскую корову с коварным телёнком, который упорно пытался высосать из своей коровы-мамки мамину крынку молока, охраняла от бандита коршуна цыплят, дралась со злющим соседским петухом, почему-то ненавидевшим детей, и, защищала от него своего трёхлетнего двоюродного брата. Доводила до исступления соседского же козла Егора, который, сговорившись с петухом, люто ненавидел маму и, только завидев её, если оказывался непривязанным, нагнув к земле голову с выставленными вперёд рогами, мчался на маму в атаку. Она же не тушуясь и не обращаясь в бегство, отважно встречала его рога, отлавливая один из них левой рукой, а в ладошку правой обильно наплёвывала слюней и, скача вокруг козла, извивающегося в попытках вырваться, измазывала козлиную морду, приводя Егора в ещё большее бешенство. Зорила на деревьях галочьи гнёзда, мстя галкам, которые, как и коршун, тоже были не прочь полакомиться цыплятами. А зимой отважно съезжала с крутых белгородских гор на лыжах, подаренных ей нашими наступавшими солдатами при первом освобождении Белгородщины и Харькова в конце зимы 42-го. Дралась с местным, старше её, Гришкой, радовавшимся нашим поражениям на фронте.
***
А между тем, желая убедиться в геройстве своих друзей мальчишек, предложила им съехать с конька клуни* в густые и высокие заросли крапивы, подошедшей вплотную к одной из сторон заброшенного сарая. И, безусловно, первой съехала сама, будучи в одних трусиках. Ни один из сельских пацанов после этого не рискнул отойти в сторону, съехали все. На другой день герои с жестоко обожжёной кожей и высокой температурой лежали пластом, а их матери целой делегацией пришли разбираться с бабушкой разбойницы, но увидев, что сама разбойница выглядит не лучше их сыновей, покачали головами и, высказав бабушке, что её дочь не дитё, а чёрт, на их головы, приехавший из города, баламутящий всех детей села.
А ещё где-то, у кого-то выменяла на собственноручно выращенную фасоль медные серьги и подбила местных подружек попродырявливать уши. Дырявила лично, расположившись в той же клуне, затачивая концы медных крючков серёг о кусок красного кирпича. Одна и подружек по приказу предводительницы продырявила и ей. И опять разразился скандал на всё село, у всех «дитёв вухи загноились».
***
Но были не только скандалы. Исследуя бабы Аксютину печь, мама обнаружила завёрнутую в белую тряпочку, забытую Богом, машинку для стрижки волос. На следующий день, опять в клуне, устроила парикмахерскую, облагородив безобразно заросшие головы сельских мальчишек. И тут покатило, все деды села потянулись к городской Нилке стричь свои неимоверно заросшие головы и бороды. Так как мама была мелкой и не могла дотянуться до, сидящих на табурете, взрослых клиентов, кто-то из них принёс маленький стульчик, но главное, они не шли с пустыми руками. Несли молоко, сметану, масло, мёд, сало, патоку и прочие продукты питания. Баба Аксюта горой стояла за маму, не позволяя её обижать за те или иные проделки, и, в противовес сельским бабам, оценивала маму, как «да это же не дитё, а чудо».
Много позже, уже в моей, почти взрослой жизни, она, вспомнив молодость, и, пытаясь спасти меня от официальных парикмахерских, похоже, целенаправленно оболванивающих наши ребячьи головы, начала стричь и меня. И моя предсвадебная стрижка тоже была её работой.
В городе перед войной мама закончила два класса школы, а в селе, после освобождения Белгородщины от фашистов в августе 43-го, перепрыгнув через третий класс, в 44-ом успешно завершила учёбу в четвёртом классе. Вернулась в город уже подростком и в пятом классе оказалась среди детворы, вернувшейся из эвакуации, переростком. Всех переростков администрация школы перевела в ФЗО, типа, будущих ПТУ. Поэтому после пятого класса в 45-ом году, достигнув четырнадцатилетнего возраста, пошла работать на завод. Потом была неуспешная попытка закончить вечернюю школу с пропуском ещё одного класса, шестого. Затем замуж за молодым пограничником и жизнь на эстонско-финской границе, рождение меня, пережила со мною месячным на руках ночное нападение на барак, где жили офицерские семьи, эстонских националистов, возвращение в 54-ом в Харьков. Снова завод, но уже не подсобным рабочим, а слесарем-гравёром с высоким рабочим разрядом, гравёрному искусству была обучена старшим братом. Везде была активна, инициативна, энергична, избрана народным депутатом в горсовет и пробыла в этом, в те времена, почётном статусе два созыва. Тянула семью и, пока отец учился на дневном стационаре в юридическом институте, всё-таки, закончила учёбу в вечерней школе. И как только муж завершил свою учёбу, сразу же сама поступила в тот же юридический институт и тоже на стационар, заявив мужу: «Я тебя учила, теперь твоя очередь отучить меня!».
Через два года после института была избрана народным судьёй и проработала на этой должности два с лишним срока, двенадцать лет. Из суда ушла в адвокатуру. Последние годы работы адвокатом её налоговые взносы в пенсионный фонд в разы превышали саму пенсию. Работала до 81 года и ещё бы продолжала, если бы не подкачал отец со своим здоровьем.
Трудовой путь мамы длился 62 года, 4 месяца и 17 дней.
Сейчас ей катит уже 89-й! Она сильно сдала после выхаживания отца и его ухода, боится выходить на улицу, но ещё, слава Богу, обслуживает себя и между прочим много читает.
К сожалению, наши с ней отношения не всегда были гладкими. Мама всё-таки предъявляла высокие требования и к себе, и, тем паче, к окружающим, возможно, я не всегда мог им соответствовать.
Когда в 2014 на нас навалилась беда, с горечью произнесла:
– Могла ли я себе представить, что война и фашисты моего детства свалятся на мою голову и в старости...
(2020)