16. Два столпа итальянской литературы

16. Два столпа итальянской литературы.
Не менее известный в Италии новеллист Джованни Боккаччо боготворил Петрарку и страстно искал с ним встречу. Молодой писатель вращался в интеллектуальных кругах неаполитанского двора в период правления известного короля Роберта Мудрого. Дионисий (Дионисий) да Сан Сеполькро,  ещё в 1339 году давал лекции в Неаполе, на которые приходил  славный своими новеллами Джованни Боккаччо. В личных беседах  Дионисий рассказывал ему  о достоинствах таланта и начитанности поэта Петрарки. Это было первое заочное знакомство. Если бы Боккаччо немного задержался в Неаполе, их очное знакомство оказалось куда раньше.  К приезду Петрарки, он уже выехал из города. Они разъехались, что привело Боккаччо к большой досаде.  Ему не терпелось стать библиографом венценосного Петрарки. Боккаччо начинает писать библиографию Петрарки и, не увидев его, заочно  описывает его портрет: ростом он виден, обликом привлекателен, лицом кругл и благообразен, цветом кожи хотя и не бел, однако и не тёмен. Движением глаз величествен, взором светел, зорок и тонко проницателен, видом скромен и до крайности стыдлив на не сдержанные жесты. Смех его заразительно весел, но черты никогда не искажаются глупым хохотом. Походкой неспешен, голосом мягок и игрив, однако редко заговаривает иначе, как в ответ на вопрос… произносит необходимые для ответа слова, что заставляет прислушиваться даже простецов… И далее Боккаччо рассказывает об его ясном уме, а за память его надо считать скорее богом чем человеком… и хотя во многих своих стихах, изящно сплетённых и певучих, он говорит что пылко любил какую-то Лауретту, это не противоречит сказанному, потому что насколько я могу судить, его Лауретту надо понимать аллегорически в смысле лаврового венца, которого он впоследствии удостоился.
К этому портрету Петрарки рядом с описанием любви к Лауретте, можно приписать ещё слово женоненавистник, как его называл всё тот же составитель биографии Петрарки. Противоречие любви и ненависти к женщине, находящееся  одновременно в одном человеке великого прозаика не смущало: «Да что и говорить! Поистине о добродетелях и познаниях этого поэта моё перо совершено бессильно изъясниться сообразно с истиной».
Боккаччо был добрейшей души человек, искренне сочувствовал тем, кто потерял своих родных от чумы, сочувствовал, конечно, и своему другу. Чума коснулась не только близких Петрарке людей, она отразилась и в личной жизни и в творчестве Джованни Боккаччо. Он пишет «Декамерон», где главная героиня композиционной завязки – чума. Эта болезнь коснулась и Флоренции, там умирает его  отец. В город он приезжает, когда чума уже была побеждена, чтобы забрать своего младшего брата Якопо на воспитание и решить вопрос о наследстве. В это время он приглашает Петрарку во Флоренцию.
Осенью  1350 года Петрарка отправился в путь. Узнав об этом, Боккаччо послал ему навстречу приветственное  стихотворение на латинском языке и сам лично выехал к городским воротам навстречу. Это произошло в сумерках холодного октябрьского дня и навсегда сохранилось в памяти двух великих литераторов.
Для Боккаччо встреча была интересна с точки зрения сбора информации о человеке, о котором он уже начал писать библиографию, как писал о  Данте, величие которого он всё же ставил выше Петрарки. Боккаччо не подозревал, что Петрарка настолько противостоит Данте, что за всю жизнь не прочитал его знаменитую «Божественную комедию». Узнав об этом, Боккаччо, превозносивший имя Данте до небес, вынужден был оправдываться, чтобы не обидеть Петрарку. Но его трудно обидеть. Петрарка был мастером выйти из любого неудобного положения. Он, конечно, читал Данте и частично попадал под его влияние, но обнародовав «не читал», оправдываясь боязнью влияния, обеспечил себе алиби: «случайное совпадение».
Боккаччо эта новость застала врасплох. Он постарался примерить гениальность двух великих поэтов:
 – Я нисколько не хочу умалять твоей венценосной славы, прославляя Данте, в юности был моей путеводной звездой, я флорентинец и мой долг прославлять своих соотечественников, имея  в виду и тебя…
 – «Ты говоришь «долг» так будто оправдываешься, он был в твоём отрочестве первым светочем. Так что смелее; ожидая от меня не снисхождения, а поддержки, прославляй и возвеличивай светоча твоего духа, придавшего тебе горение и ясность на пути, по которому ты смелыми шагами идёшь к прекрасной цели. Подлинными похвалами, достойными и тебя и его, вознеси до небес имя, давно уже униженное и так сказать, истрепанное пустыми рукоплесканиями толпы».
Боккаччо почувствовал, сколько желчи в  этих словах и в растерянности спросил:
 – Выходит, тебя не радует похвала великим людям?
Петрарка понимал, что Боккаччо берёт у него сведения о нём самом для библиографии и поспешил его предупредить:
 – Раз уж ты предложил мне тему, которой я сам не занялся бы, хочу остановиться на ней, чтобы сначала у тебя, а потом и через тебя – у других опровергнуть мнение о моих взглядах на этого человека, которые не только лживо, но коварно и злобно распространяют на мой счёт. Ведь мои ненавистники для того уверяют, что я его ненавидел и презираю, чтобы хоть как-то раздуть вокруг меня ненависть обожающей его толпы.
 – Да, я признаться, слышал байку, что ты за всю жизнь так и не прочёл «Комедию» Данте.
 – Есть, правда, и другая сторона у придуманной против меня клеветы. В доказательство приводят то, что я с молодости, особенно жадный до подобных вещей, занимался всевозможными книжными поисками, но так и не прибрёл его книгу.  Позже, когда эту книгу можно было приобрести без труда, странным образом я к ней уже охладел.
–Я так понимаю, что ты не хотел тогда и не хотел бы впредь читать Данте?
  – «Я  стараюсь идти по тропе, проторёнными пращурами нашими, но не желаю раболепно след в след влачиться за ними. Я не хочу себе вожатого, который на цепи тащил бы меня за собою, но такого, который бы лишь предшествовал мне, указывая путь.  Никто и никогда не воспретит мне своротить, куда я сам желаю!».
 – Говорят, ты всё же, мягко говоря, страстный любитель античной литературы, нет ли желания подражательству? Или, не находил ли в античной поэзии свои настроения?
 – Я предпочёл бы лучше обойтись без вождя, чем быть вынужденным во всём следовать за ним. Если говорить о литературном стиле, то он должен быть индивидуален как походка, жест, выражение лица. Я предпочитаю свой стиль хотя бы необработанный и ужасный, чем чужой изящный от изысканных украшений.
Относительно Данте, Петрарка лукавил. Он глубоко  в душе восхищался национальным гением, но чувство соперничества не позволяло оглашать это признание. Он отказывается от сочинений на народном языке, боясь поддаться искушению поэзией Данте, и пишет свои «Триумфы» исключительно на латыни.
Боккаччо тщательно  исследовав творчество Данте, и неожиданно для себя и общества сделал вывод о даме сердца Данте достопочтенной Беатриче. Этим умозаключением  он решил поделиться и с Петраркой, сделав мостик к Лауре.
 – Знаешь, я пришёл к выводу, что Данте придумал свою Беатриче и не только потому, что её имя случайно выпало при гадании, ты, верно, читал об этом в «Новой жизни»? – И, заметив кивок головы Петрарки, продолжил: – Я признаюсь, не поэт, я прозаик, поэтому более реально смотрю на жизнь. Твоя  Лаура, признайся, тоже плод фантазии?
Петрарка слегка опешил, его глаза, кажется, округлились. Он сделал  губы трубочкой и протянул долгий бессмысленный звук, который  нельзя отнести ни к торжественно многозначительному, ни к разоблачительному:
 – Ну….
Он не хотел рассказывать подлинную историю о возлюбленной, но через мгновение его лицо преобразилось, и  перед Боккаччо предстал великий актёр:
 – Постарайся это доказать, – он уселся удобнее в кресле и замолчал.
Боккаччо понял, что сказал лишнее и что может обидеть столь желанного и дорогого гостя, но отступать было некуда.
 – Я не могу поверить, чтобы молодая, ещё невинная девушка бегала по лесу одна, находясь за городом далеко от дома, обнажённая купалась в ручейке без подружек или служанок, кажется, ты её пастушкой назвал. Как в реальности это всё можно представить? Или у тебя были с ней более серьёзные отношения или это плод твоей фантазии и уж, извини, эта дама …. Ну ты понял, не хочу обижать предмет твоего обожания.
Петрарка уже во время высказывания Джованни подбирал слова, даже когда наступило молчание.
 – Я встретил её в церкви, в святом месте, но и природа для меня место святое. Среди дубрав встретить красавицу гораздо поэтичнее, нежели среди церковной толпы.
– Вот уж, совпадение!
 –Да, да, знаю, у тебя тоже есть дама сердца Фьяметта (Мария), которую ты тоже впервые увидел в церкви, но тебе повезло больше, вы жили вместе, и она отвечала тебе взаимностью.
Джованни казалось, что Петрарка сейчас выкручивался. Невозможно полюбить навсегда только за внешность, нужно познать её душу, а значит, не раз и не два общаться с девушкой. Но если бы он сейчас затронул и этот вопрос, их дружбе можно было поставить точку.  Любопытство взяло верх.
 – Знаешь, что ещё меня смущает? Любовь без надежды на взаимность это не нормально. Что так могло зацепить струны твоего сердца? Можешь не отвечать, это твоя личная жизнь. Но мне интересно, как можно полюбить только за внешность, не познав  души?
– В церкви  я впервые  её увидел в кругу моих друзей. Она пришла с подругами и была знакома с моими друзьями Сеннуччо,  Лелеем, Колонна это был кружёк интеллектуалов и, кстати, бывали и на лоне природы. Как красиво она стояла, опершись о ствол дерева, как будто её стан выточил сам Фидий! Мы читали стихи, дурачились, как это свойственно молодёжи, она, кстати, тоже была не глупа. Я некрасиво домогался её, это была моя роковая ошибка… впрочем, как мне стало известно, она была обручена. Женщина, действительно, неземной красоты и ума, именно она подтолкнула меня на подвиг, я получил венок, надеюсь, она это оценила. Я хотел ей показать, кого она потеряла. То, что ты говоришь, «не нормально», держу глубоко в душе, достаю редко, как драгоценный алмаз. В конце концов, я ей обязан. Она  принесла мне славу.
Петрарка увёл Боккаччо от той любимой дикарки, подавая «ширму», впрочем, ему и без слов стало всё понятно, задавать вопросы, на которые Петрарка будет продолжать врать, ему не хотелось, но вопросы всё же, роились в его голове и он остановился на самом невинном:
 – Извини меня за навязчивость, позволь спросить её  настоящее имя?
 – Имя дали ей сами читатели, ведь я собственноручно «сплёл» её имя из лавровых ветвей.
  – Я  понимаю, это твоя первая любовь, как и у всех, но затем следует вторая, третья…
 – Да, но она – идеал, икона, путеводная звезда. Конечно, я тоже человек, я имел много женщин и среди них та, которая родила мне детей, в общем, жена.
 – А чем она тебя привлекла?
– Я воспользуюсь правом промолчать. Это уже другая история. Единственно, о чём прошу тебя промолчать, это подлинная история о нашей первой  встрече с Лаурой. Пусть у читателей остаётся то мифологическое представление, которое я поведал в сонетах.
Боккаччо, боясь быть замеченным в неоднозначной улыбке, коснулся пальцами лба, перекрывая лицо:
 – Обещаю.
Джокомо пытался вывести своего друга на чистую воду, понимая, что ни какой возлюбленной у него нет, на этот раз он подошёл к поэту с другой стороны:
 – Как ты не старался уйти от подражательства, всё же невольно поддался любовной истории Катула. Знаю, обожаешь его творчество.
Джованни замолчал, прослеживая его реакцию, но на лице друга никаких всплесков эмоций он не заметил. Франческо поднял на него глаза, в которых читалось: «Ну, и что дальше?» Джованни продолжил:
  – Возлюбленной  Катула, если ты помнишь, была  придуманная женщина Лесбия, которой он посвящал сонеты о несчастной любви, где чрезмерно эмоционально выражал свои чувства.
 – Дальше, – заинтересовался Франческо.
Джованни поёрзал в кресле, то ли от  физического неудобства, то ли от неудобной темы разговора. Он не хотел компрометировать своего друга, но язык его уже  не слушал:
  – Стихи  к Лауре перекликаются некоторым набором поэтических образов со стихами Катула к Лесбии. Я угадал? Понятно, что это не прямое подобие, но перекличка ощущается.
 – Тебе почудилось. – Франческо это произнёс так, будто хотел сказать: «а если догадался, не твоё дело».
Джованни прочитал в его ответе именно то, что хотел сказать поэт.
Наконец, Франческо разоткровенничался и высказал свою крылатую фразу:
  – Мне нравится подражание, а не копирование; и, подражая, я избегаю крайностей и стараюсь, чтобы был виден зрячий ум подражателя, а не слепой или подслеповатый... Я хочу иметь не такого вождя, который бы тащил меня за собой на аркане, но такого, который, идя впереди меня, указывал бы мне путь. Однако и ради него я ни за что не соглашусь лишиться своих глаз, свободы и собственного мнения. Никто никогда не запретит мне идти туда, куда мне нравится, избегать того, что мне не по душе, испытывать себя в делах, никем не предпринимавшихся, избирать для себя тропинки, более удобные и прямые.
 – Да, ещё мне не понятно: если ты знал, что любовь обречена, почему ты благословил первую встречу с нею в стихах строчками «благословен тот миг…», здесь более уместен противоположный смысл, я бы воспользовался антонимом.
 – И что же, дальнейшее воспевание любви переиначить в некое подобие скорби? Как дальше продолжать куртуазный жанр? Здесь должны перекликаться восторг и скорбь.
Боккаччо понял, что разоблачил его на одном слове и хотел подвести итог:
 – Как ни прискорбно… – тут он понял, что перед ним его друг и учитель, великий поэт, в конце концов, уважаемый гость и налету перевернул свою мысль: – но жанр требует свои правила.
Разоблачительный акт лежал на поверхности, о него «спотыкались» светлые умы и никто не догадался реально представить эту ситуацию в церкви.  А ведь вполне возможно было, одним словом поломать лавровый венок. Франческо посмотрел в глаза Боккаччо каким-то приветливым  и слегка завистливым взглядом:
 – Весьма  не дурён.
Он следил за творческими успехами своего друга и коллеги и знал, что  его друг занят сочинением «Декамерона», он  в письмах рассказывал ему о своих замыслах:
 –Думаю, друг мой, написать произведение «О славных женщинах» как бы в продолжение моему любимому детищу «Генеалогии богов», в которой каждый найдёт сведения о древних богах.
 –Хорошая идея, достойная твоего блестящего ума, – поддержал его Петрарка.
 Слушая Боккаччо, он посматривал на книги и обнаружил  свои сонеты, даже собственные копии. Ничего нового из античной литературы, чем можно было его удивить, он не нашёл. Боккаччо уловил его взгляд:
 –Знаешь, в последнее время я посещал монастырские библиотеки на Монте-Кассино, в Гротта Феррара. Не поверишь, какие там руины!
–Не следует разочаровываться, нам не известен день и час, когда в наши руки попадут редкие книги античных авторов.
Прозорливость поэта не заставила себя долго ждать. В эту минуту вошёл Лапо де Кастильонкьо – страстный знаток древней литературы, хоть и юрист по образованию. Он хорошо знал Петрарку и имел с ним переписку. Он сунул Петрарке заплесневелую книгу.
 –Это тебе будет интересно.
Ему было известно, что Петрарка прибыл к Боккаччо и приготовил ему редкую рукопись. Поэт был известен в своих кругах книголюбов тем, что скупал старые антикварные книги. Разглядеть рукопись сразу не удалось. Книга была в таком состоянии, что прочесть заголовок и автора  сразу не удалось.
 – Деньги отдашь, когда узнаешь, чего она стоит, – выпалил Лапо де Кастильонкьо, и хотел было уйти, не нарушая беседу двух столпов итальянской литературы, но добрейшей души Боккаччо предложил ему остаться.
Боккаччо как пропагандист творчества Данте не мог не чувствовать сдержанной любви к его кумиру. После отъезда Петрарки, Боккаччо высылает ему собственноручный список и, кстати, его заслугой считается то, что он к «Комедии» добавил слово «Божественная». С подписью: «Принять соизволь благосклонно Данте учёного труд».
 – Я хотел бы предостеречь тебя от работы над наследством Данте. В папстве ещё никак не успокоятся  относительно его «Монархии». Кардинал Поджето ещё в 1329 году объявил это произведение  ересью, а останки тела поэта потребовал предать  сожжению, но его гроб тайно перенесли в ложную стену, и инквизиции пришлось избежать.
 – Это было почти 20 лет назад. Да, я об этом слышал.
 –Ты думаешь, с него сняли это обвинение? Да и к «Комедии» комментаторы найдутся. А «Декамерон» твой? Ты ходишь по лезвию ножа. Береги себя, друг мой, будь осмотрительным.
 Петрарка, тепло попрощавшись с друзьями, отправился в путь. Подъезжая к Больсене, конь  взбрыкнул, Петрарка упал и поранил себе ногу. Подъезжая к городу, рана загноилась, и поэт уже опасался, что останется без ноги, но римские врачи приложили усилия к лечению и Петрарка пошёл на поправку. Лежа в постели с больной ногой, он пишет письмо о своих приключениях Боккаччо: «пишу тебе, друг мой, чтобы посочувствовал мне и чтобы ты порадовался, что я перенёс это с полным спокойствием духа и точно так же переживу и худшее, если случиться. Живи счастливо и будь здоров, а обо мне не забывай».
 Зимой Петрарка отправляется в Рим. Случилось так, что, отправившись из Падуи за полдень, Петрарка стал «видеть не столько уходящий день, как приближающуюся ночь». К тому же, ненастная, промозглая погода с ледяным ветром и дождём, заставила его найти ночлег в гостеприимном  пригороде Виченцы у своего друга. После пира вскладчину, расположившись у камина зашла речь о Цицероне, как это бывает в среде образованных людей. Известно, что после письма к Цицерону в загробный мир, написанным Петраркой, на него обрушилась масса критики, несмотря на это, о великом риторе у него всё же оставалось мнение как о непререкаемом авторитете за некоторым исключением. Поэт извлёк из своей шкатулки книжку писем, и процитировал некоторые из них, в том числе и письмо к Цицерону, что привело к острой дискуссии. Особо возмущался старик, сопротивляясь новой трактовки цицероновских трактатов. «Старик то и дело восклицал, охранительно простирая руку:
 – Осторожнее, о, ради Бога, осторожнее с моим Цицероном!»
 –А не мог ли Цицерон хоть в чём-нибудь ошибаться?
Старик закрыл глаза, поник головой и со стоном выдавил из себя:
 –Увы мне! Стало быть, моего Цицерона осуждают?», словно речь шла  не о человеке, а о каком-то Боге.
Петрарка с иронией спросил старика:
 –Тулия ты считаешь богом или человеком?
 –Богом, богом красноречия, – не задумываясь, ответил старик.
 –Ладно, – сказал Петрарка – если бог, то и ошибаться не мог;  правда, я ещё не слышал, чтоб Цицерона называли богом, а вот Платона он назвал своим богом. Наша религия не позволяет произвольно придумывать себе богов.
 – Шучу, – ответил старик, – конечно, Тулий Цицерон был человек, но божественного ума.
 – Это, во всяком случае, вернее – продолжил Петрарка – действительно, Квинтилиан называл  небесным его искусство речи, но он человек, значит,  мог ошибаться и ошибался.
Старик вздрогнул, отшатнулся от поэта, словно посягнули не на чужую славу, а на его собственную жизнь.
Диалог со стариком с такими же старческими взглядами на своих кумиров показывает, как сходят эти кумиры с небесной высоты и очеловечиваются. Гуманизм приходит через критическое переосмысление незыблемых авторитетов античной мысли, поиске человека в сотворённом человеческим раболепством боге. 
Петрарка играл великими умами античности дерзко, но с любовью. Ему нравилось в Цицероне влюблённость в своё отечество, его острый язык, речи, крылатые  цитаты, проницательность суждения, но беспардонную юношескую страсть к препирательству с уважаемым философом, ему простить не могли. Это и послужило толчком просвещённой элиты осудить поэта.
И, тем не менее, баловню судьбы Петрарке прощалось всё: где бы он ни был, около него собиралась восторженная свита поклонников.

На пути из Рима он свернул  в Ареццо, город, где ему суждено было родиться. Город его встретил с большими почестями, показали дом, где он появился на свет. Он переступил порог своего дома-музея,  закрыл за собой дверь и взялся за драгоценный фолиант. Это был Квинтилиан  «Воспитание оратора». Его имя было широко известно в раннем средневековье, но затерялся в 12-13 веках. Здесь, в Ареццо он пишет письмо к  духу Квинтилиана: «В горном мире, между склоном Апеннин и правым берегом Арно, в моём родном городе, где впервые мне пришлось познакомиться с тобой, 7 декабря года от РХ, которого твой господин предпочитал не признавать, а преследовать, 1350» к сборнику писем Петрарки, во Флоренции, Лапо допишет: «Говоришь правду, ибо я дал тебе его во времена твоего римского путешествия, а до этого никто не видел». Петрарка в своих письмах не видел разницы между живыми и мёртвыми, дух вечен, а он обращался именно к духу. В одном из писем к Квинтилиану он пишет: «Мне хочется ещё только одного: увидеть твоё творение полностью, и, где бы ты не был, молю тебя – не прячься от меня больше». Остальные части рукописи найдутся 60 лет спустя. Петрарка тщательно изучал рукопись, восхищаясь смелостью высказываний, оставлял заметки на полях. Воображая себя Сильваном, он обращался к самому себе: «Сильван, послушай, речь о тебе». (Сильван – герой его эклог). На обратном пути из Ареццо, он заехал во Флоренцию к Лапо отблагодарить на редчайший фолиант.

Веллия понимала, что Франческо всё равно заберёт у неё детей, а её отправит в Авиньон.  Она оказалась лишняя в собственной семье, и решила идти до победного конца, чего бы это ей не стоило.  Он её не выгонял, также общался, но она стала замечать, как изменилось его к ней отношение. Он часто ворчал в её адрес, делал грубые замечания, чтобы «не крутилась» около  дома у всех на виду. Он часто и нарочно делал вид, что она лишняя в этом доме и мешается  как на зло, на каждом повороте. Казалось, что всё его подсознательное желание направлено на выдавливание её из дома и из его жизни. Веллия чувствовала его негатив, старалась угодить уже не как мужу, а как хозяину. Она справно вела домашние расходы на продукты, распоряжалась слугами в доме, но крайне редко зарабатывала доброе слово от своего хозяина. Она понимала, что для детей будет лучше, если они останутся с отцом, но и без них она не хотела оставаться. Всё чаще её мысли посещала фраза: «Уж лучше жить на самом дальнем дворе, в самом захудалом сарае, чем, если  отнять у меня возможность видеть своих детей». Однажды она не выдержала и спросила:
– Кем буду я, матерью или служанкой?
Франческо монотонно и  нравоучительно произнёс:
 – Ты знаешь, что я не должен иметь при себе ни жены, ни девушки. В Италии строги законы.
– Если ты боишься мне сказать, то за тебя скажу я: ты хочешь от меня избавиться в качестве жены, а в качестве служанки я не подхожу по возрасту. И знаешь что?  Я хотела бы увезти дочь из Италии в Авиньон.  Это девочка, она должна быть при матери, никто ей не заменит мать.
Дипломатия у Франческо закончилась:
 – Ты обезумела! Какое будущее её ждёт в Авиньоне? Выйти замуж за кузнеца  и это в лучшем случае!
 – Можно и здесь учиться в церковно-приходской в школе.
 – Повторюсь: чтобы выйти замуж за кузнеца?
Веллия повторяла ему одно и то же желание упорно и настойчиво:
– Я бы хотела, чтобы дочка училась при мне.
– И всё бесплатно… – прервал и дополнил Франческо, хлопая себя по местам, где должны быть карманы.