Бег в котурнах на длинные дистанции 25 Детство 2

Слушать : « Щелкунчик»
Ор. 71 а  2
П. И. Чайковский.

В семье должно быть не меньше
троих детей . Тогда , если один вдруг
окажется гением , двое других не дадут
ему умереть с голода.

Детей занимает один вопрос: откуда
все берется , взрослых - куда все девается.

Детство- это свет в начале туннеля.


Запах — это первое, что остаётся с ребёнком навсегда.До звука, до буквы, до смысла —был запах шеи матери, когда она наклонялась.Он не парфюм — он тепло и тревога в одной коже.
Ребёнок не запоминает: он впитывает.

Запах старых книг в шкафу — не просто пыль, а медленный дождь времени.В каждом томе, в каждой странице — немного от солнца, которое светило, когда их читали.Запах бумаги и клея — как дыхание учёного, молча склонившегося в другой век.

На кухне — всегда запах не еды, а возвращения.Лук, пассирующийся на сливочном масле, — это не ингредиент. Это призыв домой.Запах мела — первый след мысли на белом.Запах резины от новых сапог — праздник обновления, смешанный с тревогой.Запах дождя в волосах — первое ощущение печали, которую не надо объяснять.

И самое страшное — когда запах исчезает.Когда от вещи больше ничего не пахнет.Это значит: она перестала быть мостом.Стала просто предметом.


Комната. Летний полдень.На скатерти — пятно от варенья, в форме острова.
Мать вяжет — щелчки спиц похожи на шаги кого-то, кто не решается войти.Отец за газетой — но вдруг вскидывает голову:он  оценил прочитанное.Это тоже детство: взрослый, внезапно ставший мальчиком.

Окно. За ним — сад.В саду — сирень, и в каждой грозди — воспоминание, ещё не случившееся.Бабочка.Порхает, как запятая, выскочившая из письма.Ты следишь за ней — и не знаешь,чем ты любуешься больше:ей,собой,или тем, как мир впервые узнаёт себя через твои глаза.

И вот однажды ты слышишь: где-то на чердаке что-то упало.Тихо. Незаметно. Неважно.Но именно с этого момента начинается конец детства — как начало занавеса, который сначала дышит, а потом падает.

Иногда, когда я слышу, как по ковру идёт человек — мягко, с нажимом,как будто продавливает шагами плотный воздух забвения.Я вспоминаю мою комнату,где каждый предмет хранил что-то лишнее:слегка заметный запах нафталина из шкафа,тень мухи, застывшую в янтаре окна .

Отец заходил в комнату рано утром.Шёл босиком — и этот звук: плёк-плёк — похож был на звук упавшей страницы,которую никто не поднимет.
Затем он на кухне читал газету и ел крутое яйцо,разрезая его со стороны тупого конца .Вкус соли на его пальцах — как школьная доска,к которой прикасаться страшно и странно приятно.

Материны духи  сиреневого запаха.Она душилась в прихожей,в последний момент,и воздух потом долго держал её след —особенно на воротничке пальто,где кожа собирала запах,как бумага — слова в чернильном пятне.

На  комоде стояла  бабушкина фотография.Уверен — она меня любили,и всё, что она не досказала,живёт теперь в складке моего левого локтя,в манере держать ложку,в том, как я морщу нос, когда читаю.

Вкус — это шёпот времени на языке.
Я не различал тогда «сладкое» от «горького».Я знал: компот, если он стоял с утра, становится печальнее.И если его пить в четыре — то он вспоминает, а не утоляет жажду.

Вкус тёплого молока.Не кипячёного — нет.А того, что стояло на подоконнике,и в нём уже начинался разговор с кислым —еле уловимый, как тайный язык между мирами.Я пил и морщился — но морщина была не от отвращения,а от ощущения истины,ещё не выраженной в словах.

Вкус хлеба с маслом.Резкий, солёный, почти породистый.Масло брали жёлтое, с разводами,и если оно немного оттаивало на корочке — оно пахло летом, заброшенным сараем, крапивой.;

Конфитюр ,привезенный. тётей из-за границы.Слишком сладкий, как улыбка человека, которому не веришь.Я ел и думал: а если притворство имеет вкус — то вот он.Но и в нём было обещание чуда:что в других странах всё другое,что можно жить не здесь.Не среди клеёнок и манной каши,а где-то, где даже десерт пахнет возможностью не быть собой.

Я однажды попробовал карандаш.Карандаш был синим, с резинкой.Он был горьким и сухим,и на зубах осталась стружка — вкус бумаги, которой уже не будет.Это был мой первый опыт того,что не всё, что входит в рот, должно быть съедено,но всё, что входит — оставляет след.

И ещё — вкус снега. Когда его ловишь языком, и он чуть солоноват. Как будто небо слегка плачет.

Теперь я знаю: мы не помним вкусы —мы помним состояния, в которых они были.
И если однажды, где-нибудь в чужом городе,я снова почувствую вкус горького сливочного масла на чёрном хлебе,я закрою глаза — и окажусь там, где на занавеске — вышивка ромашек,на полу — пролитое молоко,а за дверью — кто-то смеётся,ещё не зная,что смех этот будет последним настоящим.


Иногда кажется, что тело ребёнка — это не плоть, а пергамент.На нём всё записывается:– мягкость пледа, нажим пуговицы на спине ,царапина от еловой ветки и особенно — рука взрослого,опустившаяся на плечо не вовремя, но навсегда.

Я помню, как отец однажды взял меня за подбородок.Не грубо, но крепко.Глаза его были на уровне моих — и это было страшнее наказания.Пальцы пахли табаком,а ноготь большого пальца был чуть в чернилах —он что-то только что читал или правил.
Это прикосновение не говорило: «Я сердит».Оно говорило:«Я — стена. Ты — трещина, которая уже начала расти».

Мать гладила меня по голове,не когда я болел,а когда думала о чём-то другом.Это были самые настоящие прикосновения: ленивые, задумчивые, словно её пальцы искали что-то не в волосах, а в себе самой.
Я сидел, прижавшись к ней,
и знал: я — не важен,но я — нужен.

Бабушка имела обыкновение поправлять шарф под шеей.Слишком туго.Пальцы её были прохладные, с запахом  теста и  спичек.Она тянула за узел — и в этом движении было всё её поколение:забота через строгий жест,любовь через мелкое страдание.


Помню прикосновение  брата,который  взял мою ладонь в темноте — мы боялись грозы.Он сжал неуверенно, но долго.Это было первое, самое настоящее «я с тобой»,ещё до того, как я понял, что такое с кем-то быть.

И ещё — поверхность вещей.Ключей ,  бутылочной пробки ,гладких  камней.  в кармане.Они касались меня — как если бы сам мир решил дать о себе знать:мол, я здесь,не весь грубый,и если ты меня потрогаешь — я тебе отвечу.

Теперь, много лет спустя,я ловлю себя на том,что глажу ткань  рубашки —именно так, как это делал отец.И щурюсь, когда мне поправляют воротник,потому что это делала бабушка.И, возможно, всё, что я есть —это сложение прикосновений,которые я не выбирал,но которые решили, кем я стану.