Тропа

Я сидел у костра, задумчиво глядя на языки пламени, облизывавшие сухие дрова, которые, на удивление, не стреляли в меня маленькими угольками, как это обычно происходит. Огонь бросался на белые грани березы с жадностью, словно боялся, что я вырву бревно у него из пасти. Я не экономил природное топливо – его у меня было предостаточно, поэтому уже через несколько минут меня полностью освещал яркий свет, а радиус костровища перекинулся за камни, служившие противопожарной защитой. Когда мои брезентовые штаны стали мягче и принялись обжигать мне ноги, я растёр их руками и отодвинулся. Я ещё недолго посидел боком к костру, давая плащу полностью высохнуть, прежде чем отодвинуться ещё дальше, завернуться в него и лечь спиной к пламени, дабы не смущать его аппетит и скрыть уставшие глаза от ярких вспышек. Под головой лежала твёрдая котомка, наполненная разным ненужным хламом, который я не использовал ни разу за время своего долгого странствия, разве что в самом начале пути, когда ещё не вышел на тропу. С тем же успехом я мог бы подложить под голову камень. Однако я нёс её с упрямством осла, хоть и знал, что могу скинуть этот груз, и, хоть мешок был не очень тяжелый, идти стало бы гораздо проще.

Мысли, одолевавшие меня в светлое время суток, ночью отступали. Когда-то, в старой жизни, было наоборот. Помню, как бегал по разным поручениям, и дел было столько, что время на обдумывание своих и чужих проблем оставалось только перед сном. Тогда я часто не мог заснуть, прыгая в настроении от горячего стыда до сожаления о какой-то несделанной вещи или несказанном слове.

Сейчас сон подкрадывается ко мне тихо, незаметно - я даже не ощущаю его присутствия. Он накрывает меня большой чёрной волной, а я послушно окунаюсь в темноту, в бездну мрака, где нет ничего, кроме бесконечной пустоты. Даже яркие сны тонут в отчаянии перед неумолимым наступлением ночи.

Проснувшись, я приподнялся на руках. Ночью я изменил своё местоположение и неведомым образом переместился почти к самому костровищу. Пахло углём, который тихо тлел внутри плотного каменного круга. Сев и протерев глаза, я приступил к своей утренней рутине, которую проделывал уже сотни раз. Раздевшись, я обмылся холодной водой из железной канистры, с которой практически везде слезла болотно-зелёная краска, и принялся нагромождать дрова на потухший костёр. Встав на четвереньки, я упорно дул на угли в течение некоторого времени. Мой старый приятель – огонь, вспыхнул резко и как будто бы от радости новой встречи опалил мне бровь. Я улыбнулся такой его вспыльчивости и, оглядевшись, подошёл к своим съедобным припасам, аккуратно разложенным на ткани цвета такого же, какой раньше был у канистры с водой. Тушёная рыбина, полбуханки тёмного хлеба и стакан чистой воды. Мне даже не пришлось греть еду – с момента моего пробуждения прошло минут пятнадцать-двадцать, так что она была ещё теплой. Я быстро позавтракал, подобрал котомку и осмотрелся.

Никаких изменений. Уже второй год я иду по бескрайнему шору, напоминающему огромный высохший океан. Казалось, тут когда-то была вода, но что-то вытянуло её без остатка. Земля под моими ногами была сухой, трещины разъедали её, подобно мозговым извилинам. Я одновременно благодарил и проклинал бога за то, что горизонт был идеально ровным. За двадцать три месяца я ни разу не шёл в гору и ни разу не спускался. Идеальная плоскость, совершенно пустая куда ни глянь. Пейзаж изменялся только под вечер, когда я покрывал расстояние, которое должен был пройти за день: вдалеке начинало маячить каменное костровище.

Я уже прошёл стадию гнева, когда, стоя на коленях с высохшей землёй и клочками своих же волос в руках, я кричал в небо всевозможные проклятия. Теперь я шёл. Я шёл, потому что не было выбора. Я шёл, потому что так надо. Я шёл, потому что у тропы только один конец. Я шёл в ожидании увидеть маленькую точку на горизонте и понять, что сегодняшний день завершён. Больше я ничего не ждал – надежда давно покинула меня.

Найдя следующую точку для моего ночлега, я осмотрел все предметы, находящиеся у костровища. Как всегда, присутствовала ржавая канистра с водой и кадушка жидкого мыла, пахнущего дёгтем, рядом была ткань, на которой расположился мой ужин: жареная курица и тушёная капуста, полбуханки хлеба и чайный пакетик в алюминиевой кружке. Впервые, выйдя к такому костровищу, я забрал остатки еды с собой, но через пару дней понял, что в этом не было необходимости. Всё, что мне было нужно, оказывалось на месте либо до того, как я подходил к ночлегу, либо во время моего сна. Мне так и не удалось проследить, как все эти предметы появляются: сон валил меня с ног каждый раз, когда я пытался бодрствовать в ночное время суток.

Угли под слоем пепла ещё дымились: я не знал, был ли тут кто-то до меня, кто-то, кто шёл по тропе прямо передо мной, или это было таким же подарком, как все остальные вещи. Я нагромоздил на них поленьев сухой березы, лежавших подле камней, и начал раздувать пламя. Когда огонь занялся, я скинул плащ и уселся, выставив ноги перед собой, позволив ему обогреть их. Каждый вечер на протяжении двух лет я сидел так, либо бездумно смотря на всепоглощающее пламя, либо погружённый в собственные невесёлые мысли. Когда я дойду до конца? Дойду ли? И когда я у себя в голове не получал ответа ни на один из существующих вопросов, меня одолевали сомнения в принятом решении. Я сидел и клял себя за то, что решился выйти на тропу, за то, что мне было мало тех крох, которыми я владел. Улетучилась воля к жизни, радость от нового дня не появлялась с момента, как я осознал всю тяжесть моего бремени. Я не понимал, во что ввязываюсь. Теперь у меня нет ничего, кроме осознания, что обратного пути нет. И моего верного спутника – шута.

Он словно материализовался из тьмы, когда шагнул к костру с противоположной стороны от меня. Он вышел бесшумно, подобно серой рыси, крадущейся к оленю на водопое. Чёрно-белый костюм принял желтоватый оттенок под светом огня, а грим
стал играть тенями, словно шут бесконечно примерял на себя маски из эмоций.

Бедный маленький Сизиф!
Твой миг довольно кроток.
Успей пройти свой путь скорей,
Пока ещё ты молод!

Его лицо исказила шутливая гримаса печали, он всхлипнул и опустился к огню. Я задумчиво тыкал угли палкой и улыбался – для меня приход шута был величайшим удовольствием, хоть он и говорил загадками, а зачастую и высмеивал мои страдания. Скорчив рожицу, он вдруг кувыркнулся назад во тьму, туда, где пламя не освещало землю, и я потерял его из виду, но через секунду он так же вынырнул из темноты, приняв прежнее положение, и, сделав театрально серьёзное лицо, заговорил:

— Знаю я о твоих муках, друже! Знаю. Если говорить начистоту, я удивлён, что тебя ещё не сломило отчаяние. Как ты выдерживаешь столько дней скитания и одиночества? Я бы отдал коньки на второй, — он задумался и поджал губы, приставив палец ко рту, — нет, на первый день подобной жизни.

Я меланхолично ковырял палкой сажу и чертил какой-то узор на камнях. Мне было интересно наблюдать за шутом и смотреть на то, какие представления он разыгрывает, но говорить с ним было решительно невозможно. Я тяжело вздохнул и спросил:

— Зачем ты задаёшь мне вопрос, если тебе не интересен ответ?

Когда шут уныло промолчал, пропустив мимо ушей мои слова, я добавил:

— Зачем я спрашиваю, если не получу ответ?

— Ты никогда не думал над тем, чем тебе пришлось пожертвовать ради возможности обрести ничего? — Он говорил так, как будто «ничего» — это что-то конкретное. — Конечно, задумывался. Так вот, всё это было просто так!

Он хихикнул и подопнул полено в костре так, чтобы меня окатило ворохом искр. Я закрыл лицо руками, нахмурился и погрозил кулаком месту, где до этого был шут. Маленький озорник исчез, заставив клубы сгущающейся тьмы взвиться в танце. Сон незаметно накрыл меня своим тяжёлым одеялом, и я уснул там, где сидел.

Прошло уже около десяти лет моего странствия, хотя точно я не берусь судить, так как теперь время для меня течёт совсем по-другому. Отсутствие надежды превратилось в тупую обречённость, давящую на меня всё сильнее с каждым днём. Монотонность и однообразность моего странствия въелись глубоко в разум. В трансе я уныло повторял одни и те же действия каждый день. Я отбросил попытки задавать себе и шуту вопросы, на которые никогда не получал ответов. Ночные встречи с ним больше не казались мне форточкой в мир. Он приходил, смеялся и уходил, а я оставался сидеть, тупо глядя на то, как огонь пожирает сухую берёзу. Бросив попытки разузнать хоть что-то о его происхождении, я воспринимал его как данность, как поленья, хрустящие в огне, или как сон, подкрадывавшийся ко мне после наступления темноты. Я шёл от костра к костру, и если раньше я педантично выбирал направление, куда указывал дым, то сейчас я просто вставал и шёл. Куда бы я ни взглянул, везде простирался бескрайний шор, и я не ждал увидеть ничего другого. Я уже не думал, что когда-нибудь выйду к концу тропы.

В одну из ночей шут кричал:

— Я не заставлял тебя этого делать! Это не я вывел тебя на тропу, ты сам выбрал свой путь, так за что ты так меня ненавидишь? Почему я становлюсь целью твоей злобы, которую ты предпочёл мирной жизни в горах?

Он разыграл целое театральное представление, взмахивая руками и прыгая с места на место. Потом он вдруг стал спокойным или, как мне тогда показалось, смирившимся со своей участью, и стал задумчиво ходить взад-вперёд.

— А знаешь, да. Действительно, я виноват в твоих страданиях. Ведь если бы я перестал приходить, было бы намного лучше, так?

С этими словами он испарился в тёмной гуще и появился только спустя пятнадцать суток, и, как ни в чём не бывало, стал задавать свои глупые вопросы, не интересуясь ответом.

Так прошло много лет, пока мои волосы, которые я перестал стричь, не стали падать мне на плечи, а запущенная борода не стала касаться груди. Я уже не мог идти в прежнем темпе, каждый шаг отдавался во мне мучительной болью. Я шёл, сопротивляясь ветру, осознавая, что погода ухудшилась только потому, что я так близок к цели. Ураганы налетали на меня с бешеной силой, развевая мой дорожный плащ и седые космы тяжёлых волос, а я втыкал посох в землю и, подобно Моисею, раздвинувшему воду, резал своим телом напоры воздуха.
В предсмертном состоянии увидел я конец тропы: за каменным костровищем и полоской дыма виднелся берег океана, а на скалистом уступе возвышалась высокая башня из чёрного камня, шпилем пронзившая само небо. На высоте птичьего полёта мои незрячие глаза с удивительной чёткостью запечатлели шута, сидевшего и весело болтавшего ногами на маленьком окне сооружения, которое, подобно огромному волнорезу, бороздило облака.

— Эгей! — крикнул он, и ветер подхватил его слова, неся прямо в мою сторону, — я видел твой конец именно таким!

Я чувствовал, как силы покидают меня, но делал шаг за шагом, и каждый из них казался вечностью. Я медленно, но неумолимо боролся с погодой, бросая вызов самим богам. И вот последний шаг: я падаю и касаюсь пальцами воды. Мои белые глаза, подверженные слепоте, закрываются, а шут прыгает вокруг меня и, корча безобразные гримасы, напевает под нос весёлый мотив:

Тропа вела тебя упрямо,
А ты ей следовал всегда.
Не ставя под сомнения раны,
Что уготовила судьба.
Задумайся, о, Человече!
Кому ты присягнул тогда,
Когда под сапогами шумно
впервые скрипнула тропа?