Дело Пушкина17. Ход дела. Клубок чувств

       В Москве он не только углядел новую барышню, но и навестил старую знакомую – Катеньку Ушакову. Девица, как мы помним, показала поэту язык и отпустила шутку про оленьи рога, однако этим дело не кончилось; как и в случае с Гончаровой, ревнивая Катенька со всей молодой и неуемной энергией принялась высмеивать соперницу. В альбомах одна за одной появлялись карикатуры – отменные: то разодетая барышня цепляет на удочку тонущих в луже поклонников, то к ручке с кукишем припадает кавалер с бакенбардами, подозрительно похожий на Пушкина, а рядом красуется подпись:
       Прочь, прочь отойди!
       Какой беспокойный!
       Прочь, прочь! Отвяжись,
       Руки недостойный!
       Строфа - при всей ее беспомощности в литературном плане - весьма красноречива.
       В том же 1829 году Пушкин экспериментировал с эпистолярным романом – жанром чрезвычайно популярным в дотелефонную эру. Проанализировав «Роман в письмах», Т.Г. Цявловская заметила перекличку жизненных коллизий главного героя отрывка и его автора:
       «Часто удивлялся ‹я›, - пишет герой своему другу, - тупости понятия или нечистоте воображения дам, впрочем очень любезных. Часто сам‹ую› тонк‹ую› шутку, самое поэтическое приветствие они принимают или за нахальную эпиграмму или ‹за› ‹?› неблагопристойную плоскость. В таком случае холодный вид ими принимаемый так убийственно отвратителен, что самая пылкая любовь против него не устоит… Это испытал я с Еленой ***, в которую был я влюблен без памяти. Я сказал ей какую-то нежность; она приняла ее за грубость и пожаловалась на меня своей приятельнице. Это меня вовсе разочаровало».
       Первоначально вместо имени «Елена», созвучном с «Оленина», в рукописи стояло простое «О». Если соотнести отрывок с четверостишием под карикатурой, можно примерно представить, что произошло после отъезда Пушкина из Петербурга в 1828 году. Мадемуазель Оленина побывала в первопрестольной примерно в то же самое время, что и поэт, однако разъехалась с Пушкиным - покинула Москву чуть ранее. Вероятно, в бытность свою во второй столице посплетничала с тамошними приятельницами (Ушаковыми ли, знакомыми Ушаковых - они там все друг друга знали), пренебрежительно пройдясь по Пушкину, его особе и его надеждах на ее, Олениной, руку. Назойливый претендент «врал» «нежности» «в сентиментальном роде», и он ей не пара. Получилась ситуация, зеркальная летней: поэту, как водится, передали – та же верная Катенька, наша вечная невеста не преминула воспользоваться сим обстоятельством в своих целях, чем пребольно ужалила неверного Александра. Он расстроил ее брак с Долгоруким, она отвратила его от Олениной. Укол был болезненным, Пушкин был оскорблен до глубины души. Чуть позже он примется за восьмую главу «Онегина», и появится там Лиза Лосина и ее отец – «нулек горбатый»:
       Тут [Лиза] дочь его была,
       Уж так жеманна, так мала,
       Так неопрятна, так писклива,
       Что поневоле каждый гость
       Предполагал в ней ум и злость.
       Он беспощадно вывалял отца и дочь в поэтическом пуху. Впрочем, ядовитая эпиграмма свет не увидела, Пушкин частенько изливал обиду совершенно писательским способом: рисуя словесные карикатуры на своих врагов, - но публиковал далеко не всегда. Пожалел он и «Лизу Лосину», однако составляя список лиц, которым должен был развезти визитные карточки к новому, 1830 году, Олениных вычеркнул.
       Замуж Аннета вышла, когда ей было уже за тридцать. С годами лицо «Лизы Лосиной» стало малоприятным, художники и фотографический аппарат дружно запечатлевали чрезмерно выпуклые глаза и недобро сжатый крохотный рот. Женихи один за одним исчезали с горизонта, очередной Киселев развелся было с женой ради малютки Аннет, но после взял самоотвод, мотивируя отказ недостатком благосостояния. Граф Виельгорский бежал даже без объяснения.
       «Чтобы выйти из охватившей ее депрессии, Анна с головой окуналась в вереницу легких любовных связей: братья Мейендорф, Репнин, Чечулин, Альфред де Дама, Краевский, Титов…» - П.Е. Щеголев.
       Годы и неудачи поумерили амбициозность капризной невесты. В 32 года мытьем и катаньем Оленина заполучила-таки мужа, им стал непримечательный офицер лейб-гвардии гусарского полка Ф. А. Андро. Попыталась она было выбить супругу графский титул, но самодержец Николай отказал честолюбивой даме в прошении.

       Задним числом Анна Алексеевна уверяла, что Пушкин был ей небезразличен. В одном варианте воспоминаний А.А. Оленина, племянника «бойкой штучки», тетушка заявляла, что Пушкин ухаживал, а она отвечала, и он делал ей предложение, но поскольку «был велтопуах (вертопрах), не имел никакого положения в обществе и, наконец, il n’;tait pas riche (небогат)», ему отказали.
       В другом варианте о сватовстве не упоминается:
       «Она всегда отмалчивалась, но в конце концов можно было вывести такое заключение: она не была настолько влюблена в Пушкина, чтобы идти наперекор семье… Тем не менее тетушка была весьма увлечена Пушкиным. — Это видно из того, что она имела с ним тайные свидания».
       Все это мило: любовь, амур, папенька не разрешили-с, - вот только дневник Анны Алексеевны – этот бумажный предатель - свидетельствует совсем о другом. Увлечением здесь и не пахнет, на свидания девушка шла из кокетства и тщеславного желания вознестись над другими женщинами, окрутив «звезду», и «нежности» поэтовы быстро ей надоели. Тогда «недостойный» раздражал; задним числом Аннета принялась поминать о любви и оправдываться – не могла пойти против папеньки.
       Все эти старушки к тому часу, когда Пушкин из «самого интересного человека своего времени» стал самой значимой его фигурой, возжелали поведать миру о великой его любви – конечно, к ним - как его единственным музам. В 19 лет она из бахвальства давала копировать посвященные ей стихи, в 70 мялась, но рассказывала о взаимной любви. Много позднее незлобивый поэт вписал в ее альбом – альбом уже безразличной женщины - стихотворение «Я вас любил», посвященное совсем другой, и поставил дату создания - 1829 год. Под влиянием нахлынувших чувств он решительно сделал под стихотворением приписку: «plusqueparfait. 1833 (давно прошедшее)», чем простился с тенями прошлого. Завещав драгоценный альбом внучке, Анна Андро напрочь запретила обнародовать приписку. Ей хотелось, чтобы потомки считали, что Пушкин страдал по ней и страдал вечно…

       Итак, ни сватовства Пушкина к Олениной, ни категорического отказа не было, как не было сватовства к Ушаковой или Римской-Корсаковой. Общение с барышнями являлось делом привычным для поэта, при этом избежать холостому мужчине слухов и ожиданий было непросто. Девицы Раевские, кишиневские куконицы, барышни Осиповы-Вульф, москвички и петербурженки – «могу ль на красоту взглянуть без умиленья», - вполне платонически он увлекался юными и незамужними и после женитьбы, но сватался только дважды – к Софье Пушкиной и Наталье Гончаровой, - и оба раза терзался сомнениями.

       В «оленинском» 1828 году его занимали и другие устремления. Не зря Анна Алексеевна упоминала в его дневнике Аграфену Закревскую…
       Медная Венера, «комета среди расчисленных светил», «Клеопатра Невы», - о, у нее было много титулов, у этой экзальтированной женщины, в отличие от Воронцовой выставляющей свои увлечения напоказ. «Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хотя я люблю её всем сердцем», - из осеннего письма Пушкина дочери Кутузова, по-прежнему докучающей поэту. Вяземский писал А.И. Тургеневу, что Пушкин «целое лето кружился в вихре петербургской жизни» и воспевал Закревскую, он не раз в ироническом ключе упоминает увлечение Пушкиным «бойкой штучкой» и пушкинские «любовные гримасы», не особенно доверяя этому чувству:
       «С девицею Олениною танцевал я pot-pourri и хвалил ея кокетство… Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен, и вследствие моего pot-pourri играл ревнивого. Зато вчера на бале у Авдулиных совершенно отбил он меня у Закревской, но я не ревновал».
       Анна Петровна наша Керн не без удовольствия записала весьма резкие отзывы Пушкина о потенциальной невесте (по совместительству своей кузине):
       «Он никогда не говорил об ней с нежностию и однажды, рассуждая о маленьких ножках, сказал: «Вот, например, у ней вот какие маленькие ножки, да черт ли в них». В другой раз, разговаривая со мною, он сказал: «Сегодня Крылов просил, чтобы я написал что-нибудь в ее альбом».;—;«А вы что сказали?»;—;спросила я. «А я сказал: «Ого!»  В таком роде он часто выражался о предмете своих воздыханий».
Стыдливый Пушкин, конечно, редко отзывался с нежностью о своих «предметах», - особенно прилюдно, но можно отметить одну тенденцию: наисерьезнейшие свои увлечения он обсуждал крайне скупо – либо не поминал вообще.
       И подумывая о браке с драгунчиком, волочась за Медной Венерой, захаживал поэт и к невозмутимой Каролине Собаньской, «наложнице» генерала Ивана Осиповича Витта.

       Зимой и весной 1828-1829 гг. Пушкин знакомится с Гончаровой, расстается с Закревской, которую муж от сплетен и амантов уволок в деревню, крутится около Катеньки Ушаковой, расстраивает ее помолвку с Петром Долгоруким... Вместо Катеньки делает предложение Натали, получает уклончивый ответ от будущей тещи, огорошенной скоропалительным сватовством, и улетает на Кавказ.
       Малолетством невесты или, скажем, предстоящим путешествием в Европу прикрывались, дабы не отказывать нежелательному претенденту совсем уж в лоб, однако будущая теща Александра Сергеевича - если судить по письму поэта - попросту решила присмотреться к жениху, который то исчезал, то появлялся, как черт из коробочки (после знакомства, побыв четыре недели в Москве, он кинулся в Петербург, через два месяца вернулся, а еще через шесть недель заслал свата - Федора Толстого-Американца). Возможно, имелся у старшей Гончаровой и другой расчет: выгоднее запродать хорошенькую мордашку, раз уж Натали так стремительно нашла жениха – в первую же «взрослую» зиму.
       «Граф Толстой передал мне ваш ответ: этот ответ — не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я всё еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! — Но извините нетерпение сердца больного, которому недоступно счастье».
       То, что обычно трактуют как полу-отказ, можно истолковать как полу-согласие. Если бы Гончаровы дали Пушкину от ворот поворот, он бы не посватался вторично. Зачем уезжать, когда тебе подают надежду (судя по «чувству счастья» - совершенно определенную) непонятно, но поэт, отослав Наталье Ивановне вышеупомянутую записку, бежит на юг, в армию.
       «Кавказ подо мною…» Не вылезая из седла, порой по 300 км за четверо суток - Военно-Грузинская дорога, Крестовая, Тифлис, Эрзрум… - и вот он снова в Москве, взбудоражив семейство Гончаровых – нежданный-негаданный. Ошалелая матушка приняла его в постели и весьма неласково: сначала сбежал, а потом свалился как снег на голову, – Натали, которую позвали к гостю, не осмелилась выйти без мановения августейшей матери, потерялась и была холодна, - и он тут же рванул в столицу. В Петербурге познакомился с Фикельмон, строчил письма Собаньской; мечтал сбежать за границу - очертя голову, - но не пустили…
       Пушкиным всегда владела «охота к перемене мест», но эти два года он челночит, передвигаясь с места на место, как будто что-то не дает ему покоя, - он срывается, даже не уведомив III отделение. Пришлось одернуть, - раз, другой, - озадаченный Николай возопил: а не обнаглел ли поэт, позабыв, что должен испрашивать дозволения? Арзрум ему зачли за путешествие за границей. «Вы вечно на больших дорогах», - через губу протянул шеф жандармов. Леопарда удобнее было держать на коротком поводке.

       В марте 1830-го, снова нарушив регламент, он несется на всех парах в белокаменную, ежедневно просиживает у Ушаковых диваны, смущая на все согласную Катеньку, но сватается - к Гончаровой. Матушка сочла, видимо, что дочь подросла, да и беспокойного ухажера упускать негоже – тут еще две бесприданницы на руках… и кончено – жених. Свершилось.

       Эти лихорадочные поиски женщины – от одной к другой, к третьей… Он донжуанит напропалую, сжигая сердце, хватаясь за первую встречную… Так же, как его будущая жена, он отчаянно ищет тепла. Напомню, что родители Пушкина, в особенности мать, были несколько равнодушны к старшему сыну. Я понимаю, что снова маячит бородка Фрейда, но увы! – все мы родом из детства. Материнский типаж катастрофически влиял на выбор Пушкина, у него не было спокойных любовей; с чрезвычайной отзывчивостью он плыл навстречу каждому, чуть блеснувшему маяку.

       Отступим назад, поищем феерический след пушкинских страстей немного ранее.

       В послелицейские годы он юн и не интересен дамам, барышни - запретный плод, влюбленности носят платонический и очень искусственный характер. На остальное есть, как полагается, гризетки и амалии. Страдал по Е.А. Карамзиной, но был отечески высмеян и смирился, на всю жизнь сохранив к женщине теплое чувство.
       Первую жену свою, Елизавету Протасову, Карамзин «знал и любил тринадцать лет», однако вместе они прожили всего год. Елизавета Ивановна умерла после рождения дочери; вскоре он привел в дом новую хозяйку. Вторая жена историка государства Российского, незаконная дочь А. И. Вяземского и сестра Петра Андреича, в молодости отличалась удивительной красотой. Вигель, не всегда злоязычный, говаривал, что с Екатерины Андреевны можно было Мадонну ваять, так была хороша. Слабость к мадоннообразным лицам – «кругла, красна лицом она» - у Пушкина началось, вероятно, с этого увлечения. Мягкости, впрочем, в Екатерине не наблюдалось. Петр Андреевич называл характер сестры «ужасным», с падчерицей она не ладила, в молодости, как пишет Тынянов, отдала дань сердечным увлечениям. С мужем, моложе которого была на четырнадцать лет, прижила девять детей и стала ему деятельной помощницей: «Просвещенная и умная… она держала вместе с ним все корректуры «Истории государства Российского». Многие годы салон Екатерины Андреевны оставался эталоном вкуса, здесь говорили на родном языке, и «царствовал элемент чисто литературный».
       Юный Пушкин познакомился с литературной четой еще в Лицее и, будучи «любя и глуп, и нем», решился на радикальное средство: невзирая на громадную разницу в возрасте – двадцать лет - и наличие действующего супруга, послал женщине любовную записку. Что взять с литератора - ему всегда было легче изъясняться с предметом любви эпистолярно. Дама сочла пылкие объяснения неуместными и показала письмецо историку. Вдвоем они устроили Александру выволочку:
       «Оба расхохотались и, призвавши Пушкина, стали делать ему серьезные наставления».
       Он рыдал от стыда.
       «Покойный гр. Д. Н. Блудов передавал нам, — пишет Бартенев, — что Карамзин показывал ему место в своем кабинете, облитое слезами Пушкина».
       Впрочем, «все это было так смешно и дало Пушкину такой удобный случай ближе узнать Карамзиных, что с тех пор их полюбил, и они сблизились».
       Ситуация напоминала истории из недавнего детства, когда, высмеяв, его наказывали за провинность. С Карамзиным, несмотря на «любовь», отношения понемногу портились, юный Пушкин дерзил ему, как родному отцу, не уважая порой даже как писателя. Сыграли свою роль и политические разногласия; в 1831 году он писал Плетневу:
       «Карамзин под конец был мне чужд».
       Историк в свою очередь не мог избавиться от глухого раздражения, вызванного, по-видимому, строптивостью юнца, и то и дело прохаживался по его легковесным «поэмкам», разгульному образу жизни, что, однако, не помешало ему принять деятельное участие в хлопотах по «ссыльным» делам поэта - возможно, по горячей просьбе Екатерины Андреевны. В конце концов, женщине всегда приятно поклонение - от кого б оно не исходило. Во всяком случае, пикируясь с историком государства российского, Пушкин остался в наилучших с отношениях с его женой. Александра Россет, к коей сильно ревновала мужа Наталья Николаевна, вспоминала, что в обращении поэта к неюной уже Екатерине Андреевне сквозило нечто ласковое, какое-то особенно почтительное чувство. Перед своей помолвкой он с тревогой спрашивал Вяземского, известили ль Карамзину; после свадьбы вдова историка написала молодоженам ласковое письмо, где говорила, что супруга Пушкина:
«…несмотря на мою суровую и холодную внешность, найдет во мне сердце, готовое любить ее всегда, в особенности, если она ручается за счастье своего мужа».
       Умирающий Пушкин вспомнил о вдове историка, забеспокоился; за Карамзиной послали; он попросил ее перекрестить его напоследок – «хорошенько»… Она разрыдалась, вышла из комнаты. Вся супружеская жизнь поэта, пылкого, страстного, некогда влюбленного в нее, проходила перед ее глазами, после его смерти она скажет о Наталье Николаевне:
       «Она никогда не изменяла чести, но она медленно, ежеминутно терзала восприимчивую и пламенную душу Пушкина…»
       Надо сказать, следы этого увлечения долго прослеживались в пушкинском творчестве, что дало Тынянову повод заговорить о Карамзиной как об утаенной любви поэта.
       Еще плывя из Феодосии в Гурзуф, он вспоминал «прежних лет безумную любовь» и вздыхал: «прежних сердца ран, глубоких ран любви, ничто не излечило…» Еще в «Кавказском пленнике» сетовал: «В объятиях подруги страстной как тяжко мыслить о другой», - и жаловался на некую северную красавицу: «Нет, я не знал любви взаимной, любил один, страдал один». Приступив к «Бахчисарайскому фонтану», еще мучительно перебирал «проступки ранних лет, постыдных слез, воспоминаний и безотрадных ожиданий», «слабость отроческих лет», - терзал себя: «забудь мучительный предмет»...

       Однако петербургские страсти постепенно рассеялись – с новыми впечатлениями.