Война за Мальвины Часть 1 Калимба

                Глава 1. Призыв.






Рио Гажего. 1982. Вижя Сан-Хусто.

Холод резал уши, как упрёк за бедность. Асфальт был в трещинах, небо — в пятнах облаков. Город ещё не проснулся, но у него не было выбора — просыпаться всё равно приходилось, даже если жить не хотелось.

Эрнан Вижя Нуэва стоял босыми ступнями на цементном полу кухни. Он знал: этот день — не как все. Он не знал точно, что случится, но тело знало раньше. В груди сидело давление — как будто сердце хотело убежать отдельно.

Он бросил взгляд в сторону газовой плиты. Кастрюлька с остатками вчерашнего гуисо. Мать прикрыла её газетой, чтобы мухи не лезли, хотя в доме давно уже не было ни мух, ни радости.

— Че, Эрнан, ты уже? — донеслось из-за стены. Голос был у соседа Хуана, плотника, который пил и пел всю жизнь.

— Уже, касательно, — ответил он, натягивая кроссовки без шнурков. — Пора.

Он прошёлся по каже Медрано, как по памяти: каждое окно, каждый камень под ногами был знаком. Вижя Сан-Хусто дышала табаком, псиной и болью. Где-то с балкона ругались, где-то играло радио, где-то пахло пан касеро.

Вижя не спала — она жила на автопилоте, как собаки, что дожили до вторника.

На углу его окликнул Маркос, худой, как воробей:

— Че, тебя тоже на калимбу?

— Ага. Ждут.

— Зачем тебе это?

— Чтобы ты не пошёл, Маркос.

Тот замолчал. Вижя знала, что шутки тут за пределом. Кто пошёл — тот не всегда вернулся. Но был выбор?

Перед военкоматом стояло с десяток парней. Кто-то курил, кто-то жевал жвачку. Один играл на разбитой гитаре, бренча те же три аккорда. Февраль пах металлом и страхом.

— Эрнан! — окликнул Пабло. Он был с того же квартала, знал его с трёх лет. — Видел? Говорят, уже идут к Мальвинам. Наши!

Эрнан не ответил сразу. Он посмотрел на Пабло, на его худые руки и чистое лицо, в котором не было ещё боли.

— Ты хиль, Пабло. Какие "наши"? Мы даже нормальных ботинок не видели. Нас кидают, как кости.

— Но мы же...

— Ты что, с ума сошёл? Мы дети, Пабло. Дети.

Очередь двигалась. Медленно, как если бы каждый шаг приближал не к армии, а к неизвестности. Ветер пробирался в подмышки, щекотал между лопатками.

Лейтенант вышел из дверей военкомата. Новая форма, хмурый лоб, глаза, как у волка, что сыт, но всё равно рычит.

— Фамилия, имя? — спросил он.

— Нуэва Эрнан Вижя, — ответил.— Год?— Шестьдесят пять.— Всё. Принят. Медосмотр через два часа. Выезд через три дня. Готов?

Эрнан промолчал.Что значит "готов"? Готов к чему? Умирать? Стрелять? Спать на земле?Он просто сказал:

— Да.

Рядом кто-то затрясся. Парень постарше, может, двадцать лет. Его стошнило в траву. Никто не подошёл.

Эрнан сел на бетонную лавку. Сжал кулаки. Ветер дул с юга — с пролива. Он пах морем и гробами. Где-то далеко гудел "Геркулес". Вижя не знала, но душа слышала.

Его имя уже было в списке.Он был солдатом.Он был мальчиком.Он был мясом.

И это был только начало.




                Глава 2. Прощание с матерью.




Дом стоял на окраине вижи, где ветер с Патагонии не щадил ни крыши, ни людей.
Окна были заклеены полосками бумаги крест-накрест, как будто сам дом пытался удержаться, не развалиться, не расползтись в нищету окончательно.

Внутри пахло матэ, старыми газетами и тем, что не стиралось годами — горечью выживания.

Мать Эрнана сидела у окна в шерстяной накидке, связанной своими руками. Её пальцы были узловаты, как корни деревьев, уцепившихся за берег перед обвалом. Лицо — усталое, не старое, но словно выжженное ветрами и бедами.

Она не плакала. Молча смотрела, как чайник пыхтит на плитке. Он ещё не свистел, но уже жил, уже дышал.
Мать знала: сегодня он уйдёт. И, может быть, больше не войдёт в эту дверь.

— Мама, — сказал Эрнан тихо.
— Не говори.

Она не повернулась. Просто подняла руку и указала на стул. Он сел.
Зашуршал пол под ногами, как будто сам дом понимал важность момента.

— Я...
— Я тебя родила не для этого, Эрнан, — сказала она спокойно.
— Я знаю.

Он опустил глаза. Ему хотелось сказать тысячу слов. Но ни одно не помещалось в горле.

— Мы все знаем, чем это пахнет, — продолжила мать. — Сначала “наши”, потом — “святые острова”, потом — мешок с жетоном.
— Я не умру, — выдавил он.

Мать резко повернулась.

— Не зарекайся, сын. У смерти нет расписания. Она приходит без стука. Я уже провожала одного. Теперь — ты.
— Я не отец.

— Нет, ты хуже. Он хотя бы умел лгать красиво. А ты веришь в правду. А правда, Эрнан, не даёт бронежилета.

Он поднялся. Хотел уйти. Ударить стену.
Но она окликнула его:

— Подожди.
Она встала, достала из комода маленький мешочек из старого фартука.
Открыла — там были чётки. Не церковные. Самодельные.
Каждая бусина — из дерева, когда-то найденного отцом.
Каждое отверстие просверлено в ночи. Каждая грань — молитва. Без слов.

— Это твоего деда. Он носил их в кампо. Когда был там, где пули ходят чаще хлеба.
— Он выжил?
— Нет. Но вернулись чётки.

Она положила их ему на ладонь.
— Носи. Не потому что святыня. А потому что напоминают: ты жив. Пока держишь в руке — жив.

Он кивнул.
Положил чётки в карман.
Обнял её.
Ощутил, как в её груди стучит что-то не похожее на сердце — скорее, удар колокола по собственной вере.

— Я приду, — шепнул он.
— Ты не обязан. Я буду звать тебя во снах. Там мы и встретимся, если что.

Он вышел на улицу. Не оглянулся.
Знал: если обернётся — не уйдёт.
А уйти надо было. Потому что иногда любовь — это дать уйти. Даже на смерть.





                Глава 3. Первые дни на калимбе.





Казармы пахли потом, краской и унижением. Не тем унижением, что зовётся обидой, — нет. Тем, которое медленно проникает в кости, когда тебя стригут под машинку и приказывают говорить «сэр» парню, который вчера продавал кукурузу на вокзале.

Эрнан стоял в ряду. Лицо — камень. Взгляд — на горизонте, где ничего не было, кроме глухого бетонного забора. Его волосы лежали на полу, как отрезанный шлейф детства. Парикмахер не разговаривал. У него были руки мясника и губы, которые давно не знали смеха.

— Следующий! — рявкнул сержант с лицом, как у выброшенного матраса: всё в пятнах, всё пропитано годами служения и сигаретным дымом. — Двигай, Вижя!

Он шагнул вперёд. Внутри всё дрожало. Не от страха — от перехода. Это было как прыгнуть в другой мир, где правила пишутся штыком, а разговоры заканчиваются сапогом.

Форма не подошла.
Сапоги — на размер больше.
Кровать — железная, тонкая, с матрасом, который пах чужим потом.
Одеяло — как пыльная кожа забытых.
В шкафу — только имя, написанное маркером: NUЕVA.

Пабло оказался в том же взводе. Они сидели рядом на ужине — подгорелая чечевица, полложки соли, компот цвета ржавчины. Пластиковая тарелка, ложка, больше похожая на лопатку.
Все ели молча. Только ложки стучали, как на репетиции похоронного оркестра.

— Эрнан, ты веришь в это всё? — прошептал Пабло. — Что мы за Мальвины пойдём. Что это святое?

— Я верю, что мы уже в ловушке. И вера тут не спасёт.

— Мой брат говорил, что если держать нож под подушкой, можно выжить.

— А если бомба в крышу? — Эрнан хмуро посмотрел на него. — Подушка — не броня.

После отбоя им приказали не вставать. Сержант прошёлся вдоль кроватей, как надзиратель по аду.

— Вы — никто! — орал он. — Понимаете? Никто! До тех пор, пока не научитесь умирать за страну, как собаки!

— Сэр! — кричали голоса. Кто-то срывался. Кто-то говорил в пол.

Эрнан молчал.

В ту ночь он не спал. Лежал с открытыми глазами. Смотрел в потолок. Слышал, как за стеной кто-то плачет. Может, новичок. Может, тот, кто уже был на границе. Может, просто сердце этой страны, которое никто не лечит.

Он достал чётки. Сжал в руке.
Каждая бусина — как минута.
Каждая минута — как вечность.
Он дышал медленно. Словно на дне.

Где-то, за километрами пустоты, в Рио Гажего, мать тоже лежала без сна.
И между ними — война, которой ещё не дали имя.




                Глава 4. Старшие солдаты и дедовщина.





Утро в казарме начиналось с крика, как в аду. Не с трубы, не с построения, а с ведра, которое сержант швырнул об бетонный пол коридора.

— Подъём, калимбос! На ноги, хили! Вы в армии, а не в доме твоей мамы!

Эрнан вскочил. Тело всё ещё не привыкло — ни к жёсткому матрасу, ни к сырому воздуху, ни к чужим запахам. Руки дрожали. Кроссовки застряли под койкой. Форма ещё пахла новой тканью, но казалась грязной — чужой.

Сапоги были не его. На размер больше. Они скользили на каждом шагу, как будто не хотели идти туда, куда вёл этот путь.

Казённая одежда висела на нём мешком. Кровать — тонкая железная рама с одеялом, которое едва согревало. Всё в этой комнате говорило одно: ты здесь — не человек. Ты — единица. Цифра. Форма без формы.

После завтрака — подгоревшая чечевица, кусок хлеба и вода с привкусом ржавчины — их построили во дворе. Гудел ветер, проникая в рукава и под кожу.

На плацу появились старшие. Их было трое.

Первый — Рамос, здоровенный, как шкаф, с квадратной челюстью. Его называли «Коё».
Второй — Луисито, тощий, с гниловатой ухмылкой.
Третий — молчаливый парень со шрамом на щеке. Его не называли по имени. Все говорили о нём — Тень.

Они подходили к новобранцам, как охотники к стаду. Выбирали слабых. Выбирали молчаливых. Выбирали тех, кто не смотрел в глаза.

— Ты новенький? — спросил Рамос, глядя на Эрнана. — Из Сан-Хусто?
— Да, — ответил тот.
— Здесь тебе не вижя. Здесь — армия.
— Я понял.
— Не понял, — прошипел Тень, подходя ближе. — Но поймёшь. Скоро.

Он не угрожал. Он просто смотрел. В его глазах было то, что бывает у собак, переживших бойню.

И началось.

Сначала — поручения.
Мыть полы. Стирать их носки. Чистить туалеты. Подметать двор, даже если ветер уносил листья обратно.

Потом — мелкое унижение.
Петь вслух песни про собственную мать. Носить поднос зубами. Приседать сто раз, пока не сдадут колени.

Всё это называлось не «издевательством», а воспитанием духа.

— Это ритуал, — прошептал Пабло ночью. — Чтобы сломать тебя. Чтобы ты стал частью стада. Без стержня. Без воли. Просто — автомат с ногами.

— А если не сломаюсь? — спросил Эрнан.
— Тогда ты труп. Или герой. А это, брато... почти одно и то же.

Однажды ночью его разбудили.
— Вижя Нуэва, поднимайся. Проверка дисциплины.

Он вышел на плац. Был холод. Небо — пустое. Воздух — как игла в горло.

— Раздевайся, — сказал Луисито.
— Зачем?
— Учим уважать. Ты ж у нас самый умный.

Эрнан снял куртку. Рубашку. Остался в одной майке и трусах.
Они стояли вокруг, курили, улыбались.

— Вижя думает, он особенный, — усмехнулся Рамос. — Ща проверим.

Минуту.
Пять.
Десять.

Он дрожал. Молчал. Дышал коротко, чтобы не закричать.

— Надо было дома сидеть, — хмыкнул Луисито. — А теперь ты — с нами. Без имени. Без лица. Мясо.

Утром, проходя мимо, сержант впервые кивнул Эрнану. Не сказал ни слова. Просто кивнул. Это было как признание. Ты выдержал. Ты не сдох. Ночью Эрнан лежал на койке. Тело болело. Душа — нет. В кармане — чётки деда. Он зажал их в кулаке. Они тёплые. Они живые. А за стенами — гул. Невидимый.
И страшный. Что-то надвигалось. И звали это — Мальвины.




                Глава 5. Весть о мобилизации.




Всё началось не с приказа. Не с официальной бумажки, не с барабана или телеобращения. А с чьего-то взгляда.

Сержант вошёл в столовую рано утром. Обычно он заходил с криком, с командой, с угрозой. Но на этот раз он вошёл в молчании. И это было хуже.

Эрнан сидел с подносом — фасоль, хлеб, вода с ржавчиной. Ложка трещала под рукой. Но в этой тишине трещала не ложка — трещал воздух.

— Завтра в шесть ноль-ноль — построение, — сказал сержант, глядя в стену. — С вещмешками. Полный боекомплект.

Кто-то уронил кружку. Кто-то выругался тихо. А кто-то просто понял: это всё. Началось.

Весь день прошёл как в пелене. Склады были забиты. Очередь за касками — как очередь в магазине за сахаром. Выдавали, что осталось: треснутые каски, дырявые шинели, автомат, поцарапанный до блеска.

— Твой, — сказал капрал Эрнану, вручая старый FN FAL. — Береги. Он уже двух спасал.

— Или не спасал, — буркнул кто-то за спиной.

— Заткнись, — отрезал сержант.

На стенде появилась бумажка. Текст — сухой, военный:

"В соответствии с приказом министерства обороны, личный состав будет приведён в боевую готовность и переброшен в южную зону в связи с восстановлением национального суверенитета над территорией, временно оккупированной иностранным агрессором."

Слова — как патроны. Острые. Слепые. Молчащие.

Ночью никто не спал. Кто-то писал письма. Кто-то молился. Кто-то просто сидел и смотрел в потолок. Эрнан перебирал чётки. Не как молитву. Как якорь.

Пабло подошёл. Сел рядом. Сказал негромко:

— "Геркулесы" уже греют движки.

— Я слышу.

— Ты боишься?

— Не знаю.

— Я — да. Не пули. Не смерти. Боюсь, что забудут. Что нас потом не будет ни в книгах, ни в списках. Только в ямах.

Эрнан кивнул.

— Пока мы живы — мы будем помнить. А если сгорим — кто-нибудь, может, подберёт обгорелую правду.

За окном темнело. Казарма дышала тревогой. Парни спали урывками, скрючившись. Вдали гудел ветер — или это был самолёт?

Мальвины ещё не начались. Но они уже шли.

      



                Глава 6. Внутренний голос Гальтиери.





Буэнос-Айрес. Президентский дворец. Конец марта.

Кабинет утопал в полумраке. Тяжёлые шторы не пускали свет, и даже лампы казались уставшими. Воздух — тяжёлый, как в подвале. Тихо гудел вентилятор, перебивая тиканье часов.

Леопольдо Гальтиери сидел за огромным столом, уставившись в карту. Пальцы — толстые, в пигментных пятнах — сжимали бокал с виски. На карте — Мальвины, обведённые красным. Красным, как кровь. Или как ошибка.

Он сделал глоток. Горло обожгло, но это было приятно. Он привык к боли. К ней легче привыкнуть, чем к сомнению.

— Эти острова... эти чёртовы скалы, — пробормотал он. — Сорок лет обиды. Пора закончить.

Он встал, подошёл к окну. Улицы Буэнос-Айреса внизу кипели. Машины, свет, вечерняя спешка. Люди жили, как будто ничего не происходило. Как будто страна не трещала по швам.

«Надо отвлечь их, — подумал он. — Нужно дать им повод гордиться. Хоть что-то.»

Гальтиери подошёл к шкафу. Достал письмо. На нём — доклад разведки: экономический крах. Безработица. Паника в провинциях. Латиноамериканская пресса хоронит хунту.

Он бросил бумагу в камин.

— К чёрту цифры. Людям нужна эмоция. А у меня она есть.

Дверь кабинета приоткрылась. Вошёл адъютант.

— Генерал Ансилья и министр Вальдес ждут, сеньор.

— Пусть ждут. Я сам приму решение.

Он снова сел. Включил радио. Аргентинский голос — бодрый, с напускной радостью:

«...и хотя ситуация остаётся напряжённой, верховное командование твёрдо стоит на защите национальных интересов. Грядущие недели могут стать историческими для всей Латинской Америки...»

Гальтиери усмехнулся.

— Уже подогревают. Уже чувствуют. Ничего... Завтра — объявим. Я скажу так, что даже мёртвые встанут.

Он достал из ящика старую фотокарточку. Молодой офицер в Патагонии. Он. Двадцать лет назад. На заднем плане — полевой лагерь, снег и южный крест в небе.

— Тогда я боялся. А теперь — не имею права.

Он поднял трубку.

— Пусть готовят «Геркулесы». Пуэрто-Сан-Хулиан, Рио Гажего, Ушуайя. Срочная мобилизация. Кодовое имя: «Роса». Брифинг в шесть утра. Только свои.

Он повесил трубку. Долго сидел, уставившись в пустоту. Потом, почти шёпотом:

— Если я проиграю — меня повысят. На кладбище. Если выиграю — впишут в историю. А может, и не впишут. Кто помнит диктаторов?

Он подошёл к зеркалу. Вгляделся в своё отражение. Тяжёлое лицо, седина, глаза — усталые, как после битвы.

— Ты — не солдат. Ты — шоу. Но иногда шоу надо заканчивать выстрелом.

Он снова сел. Допил виски. Лёд растаял. Часы пробили десять. Он закрыл глаза.

И в этой тишине он почувствовал: всё уже пошло.

Остановить нельзя. Да и некому.




                Глава 7. Ложь новостей.





Толпа перед телемагазинами хлопала в ладоши, как на футбольном матче. Женщины целовались. Старики доставали старые медали. Даже в Вижье Сан-Хусто, на окраине, где дышать опасно, в тот вечер выносили радио во двор и включали его громче, чем собачий лай.

Но под этими флагами были трещины.

У Рамоса в казарме началась истерика. Он вскочил, вырвал из рук Пабло газету и закричал:

— Врёте, суки! Это же цирк! У нас еды нет! У нас даже винтовки на двоих!

Его скрутили. Трое. Увели. Никто не сказал ни слова. Сержант закрыл дверь.

Пабло дрожал. Не от холода. Он впервые увидел, что восторг может пахнуть страхом.

— Эрнан... он прав?

Эрнан посмотрел на него. Молча. Положил ладонь на плечо.

— Я не знаю, Пабло. Но то, что нас кормят победой — не значит, что мы сыты.

Тем вечером пришли новые бойцы. Двое были с юга — из Комодоро-Ривадавия. Один рассказывал, как на учениях обморозил пальцы, а командир заставил их маршировать ещё три часа. Второй — совсем пацан, с голосом, как у птицы:

— Мне сказали, что мы будем просто на охране склада. А теперь говорят — вперёд, в лодку, через пролив. Я плавать не умею.

Они смеялись. Но смех был фальшивый, как театральная кровь.

Гальтиери снова появился в эфире. В этот раз — с министром обороны. Камеры тряслись. Кто-то сбился с текста. Но диктор на радио повторял, словно мантру:

— Мы вернули честь. Мы вернули землю. Мы дали стране лицо.

Эрнан смотрел в потолок. Его лицо было пустым. Он больше не хотел слушать. Он хотел — выжить. Но боялся, что уже поздно хотеть.

В казарму занесли ящики с формой. Но половина оказалась не по размеру. Кто-то получил ботинки на три размера больше. Кто-то — дырявую шинель. Новобранцы мерили и смеялись, но всё чаще смех превращался в кашель.

— Нам даже пули не дали, — прошептал один. — Как мы будем стрелять? Надеяться, что враг испугается крика?

В коридоре кто-то повесил вырезку из газеты. Заголовок: «Победа близка». Под ним — чужой силуэт, флаг, ветер.

— А мы? — спросил Пабло. — Мы где на этой картинке?

Эрнан не ответил. Он подошёл, сорвал вырезку, сжал её в кулаке и бросил в мусор.

— Мы — внизу. Мы — внизу этого плаката. Под ногами.

Ночью он не мог заснуть. В темноте слышался шёпот. Кто-то молился. Кто-то плакал. Кто-то звал мать.

И тогда Эрнан понял: война уже здесь. Не там, где стреляют. А здесь, где ломают.

Где вера подменена лозунгом. Где страх одет в мундир. Где смерть уже ждёт — в виде новостей.

Война началась с микрофона. Словами.

А закончится — кровью.




                Глава 8. Письмо сестре.






Он писал ночью. Пальцы мёрзли, но он держал ручку так, словно та могла остановить смерть. Вокруг храпели, ворочались, кто-то стонал во сне. Сержанты давно ушли спать, и над казармой повисла та тишина, которая бывает перед расстрелом.

Бумага была мятая, с жирным пятном от чечевицы. Но больше ничего не было. Он аккуратно разровнял её на колене и начал.

"Лора, сестра моя. Не знаю, дойдёт ли это письмо. Но я должен его написать.

Мы — как будто и есть, и нас нет. Нас считают по головам, а не по именам. На Мальвины нас ещё не кинули, но всё идёт к тому. Я вижу, как офицеры переговариваются шёпотом, как к нам подвозят ящики, как проверяют списки. Никто не говорит ничего прямо. Потому что правда — как огонь: если заговоришь, она начнёт жечь.

Сегодня один парень из Вижи, зовут Матео, не выдержал — заплакал у стены. Сказал, что ему снился отец, кричащий из-под воды. Мы молчали. Даже смеялись чуть. А потом — стали пить воду из-под крана и не говорили больше. Ни про сон, ни про войну, ни про отца.

Мама пусть не знает. Если сможешь — спрячь от неё эти слова. Я не хочу, чтобы она боялась каждый рассвет. Я и сам боюсь, но, кажется, у меня на это теперь нет права.

Здесь всё пропахло страхом. Даже хлеб. Даже матэ. Даже наши сапоги. Мы каждый день стоим в строю и говорим: "За Родину". Но я всё чаще думаю — за кого именно? За генералов? За тех, кто швыряет нас, как мясо, на карты?

Лора, если я не вернусь — пожалуйста, не плачь. Помни не бойца. Помни брата. Помни меня таким, каким я был в детстве. С вечно грязными руками и глазами, полными солнца."

Он замер. Ручка потекла, на пальцах остались синие разводы. Он посмотрел на свои ладони. В них не было силы. В них была тишина. Такая тишина, что можно было услышать, как в соседнем углу кто-то шепчет чужую молитву.

Он продолжил.

"Если мы высадимся — я не знаю, что будет. Но я точно не хочу стрелять первым. Мне снились англичане. Не как враги. А как такие же парни. Такие же, как я. Тоже кому-то пишут письма. Тоже не хотят умирать. Только они идут на нас, а мы — на них. И между нами — океан. И кровь. И молчание.

Я ношу чётки деда. Знаешь, они будто греют мне карман. Иногда кажется, что это не бусины, а позвоночник памяти. Я держу их, чтобы не сойти с ума.

Мама говорила, что мужчина — это тот, кто не боится плакать. Но здесь, Лора, если ты плачешь — тебя могут избить. Или выкинуть в карцер. Тут слёзы — как предательство."

Он дописал и сел на койку. Сердце било в груди медленно, но гулко. Он перечитал всё. Перечеркнул слово "страх" и написал рядом — "жизнь".

Свернул письмо. Завернул в портянку. Спрятал между матрасом и стеной. Письмо — не для почты. Письмо — как завещание. Как попытка остаться человеком, когда вокруг уже почти нет людей.

Он лёг и закрыл глаза. Снаружи заскулил пёс. Где-то грохнул ящик. Ветер завыл.

И только в ушах звучало:

"Ты — мой остров, Лора. Не Мальвины."



                Глава 9. Шаги на берегу.





Высадка началась до рассвета. Тот самый «Геркулес», что гудел в небе над Рио Гажего, теперь стонал под весом тел, ящиков и безмолвных мыслей. Эрнан сидел на металлическом полу между сапогами, винтовками и серыми мешками. Свет в салоне был красным, как в фильме ужасов, и никто не говорил ни слова.

Один из бойцов — кажется, звали его Рубио — расстегнул ворот куртки и прошептал:

— Если бы можно было сбежать отсюда прямо в небо...

Никто не ответил. Только воздух гудел. В этом гуле было всё: страх, судьба, проклятие.

Когда самолёт снизился, Эрнан увидел, как белый берег острова тянется вдоль горизонта — как кость, выброшенная на стол богов. Над ним висело небо, серое, тяжёлое. Ни одной улыбки. Ни одного знака.

— Прыгайте! — закричал сержант. — Без разговоров!

Они прыгали. Не солдаты — мальчишки. Кто как: кто с автоматом, кто с молитвой на губах, кто с пустыми глазами.

Грязь хлюпала под ногами. Мокрый камень. Лёд. Холод резал лицо. Эрнан оступился, упал, ударился плечом. Поднялся, стиснув зубы. Посмотрел вперёд — в мрак.

Впереди шёл капитан. Он не оглядывался. Он знал, что сзади — не армия. Сзади — дети, собранные на скорую руку.

— Вижя Нуэва! — крикнул кто-то. — Назад нельзя! Только вперёд!

И они шли. Шаг за шагом. В сапогах, которые натирали ноги. С рюкзаками, в которых было больше воздуха, чем патронов.

Они шли к линии обороны, построенной вчера. К ямам в земле, вырытым голыми руками. К постам, где вместо провизии стояли коробки с пустыми банками. Где командиры спали в палатках, а они — в грязи.

Первый день прошёл без выстрелов. Но это был день молчания. День, в котором земля говорила громче, чем начальство.

Пабло дрожал. Его губы были синими.

— Я не чувствую пальцев.

— Это неважно, — сказал Эрнан. — Важно, чтобы ты чувствовал себя.

Но сам он уже ничего не чувствовал.

Вечером они сидели в окопе. Ветер выл. Где-то на горизонте гудел корабль. Британский. Или призрак. Кто знает.

Кто-то из старших рассказывал:

— У них ночные прицелы. Их не видно. Они приходят, как смерть. Без предупреждения.

Эрнан зажал чётки. Они были холодные. И впервые — тяжёлые. Как пули.

Он смотрел в небо. В небе не было звёзд.

Только ожидание.

Шаги. На берегу. И внутри.




                Глава 10. Первый мертвец.





Ночь прошла под дождём. Эрнан шёл в составе третьего взвода. Позади гремели «Геркулесы», впереди — неизвестность. Броневики вязли в грязи. Пахло керосином, потом и страхом.

На рассвете они заняли высоту. Противник был в километре. Началась артподготовка. Вижя лежал на животе, вжимаясь в холодную землю. Сердце билось в горле. Казалось, если открыть рот — оно выскочит.

— Ардент подбит, — прошептал Рубио. — Наши с воздуха. Харриеры не успели.

Эрнан ничего не ответил. Его ладони дрожали.

Первая атака пришла в полдень. Британцы шли цепью. У них была хорошая форма, тепловизоры, каски. У них была техника. А у Вижи — винтовка, каска из алюминия и проклятие в глазах.

Они отразили атаку. Потеряли пятерых. Пабло был ранен. Его тащили назад, он кричал, как зверь.

— Не бросай, Эрнан!

— Я не брошу, хиль. Держись.

На второй день мёртвых стало больше. Земля не принимала их — замёрзла. Тела лежали, как укор. Как доказательство предательства.

— Нам не хватает боеприпасов, — сказал лейтенант Рамирес. — Режим экономии. Стреляем только по видимым.

Англичане били без остановки. Как по мишеням. У Эрнана кончились патроны. Он сидел в окопе и смотрел, как в небе зависает «Си Харриер».

— Господи, — прошептал он. — Если ты есть...

Взрыв. Земля ушла из-под ног. Всё залило кровью.

Он очнулся через час. У него трещала голова. Рядом лежал мёртвый солдат. Не из их части.

С британского кармана выпал жетон. Имя: Питер Грэхем. Возраст: 19.

— Прости, Питер, — сказал Эрнан. — Нам тоже никто не дал выбора.

В этот день потопили эсминец «Антилоуп». Эрнан слышал, как кричали от радости. Но радость быстро прошла. Командование не прислало подкреплений. Только крик по рации: «Держаться!»

Держаться за что? За идею? За Гальтиери? За тряпку с солнцем?

На третий день Вижя не ел. Он видел, как солдаты ели кошек. Один нашёл крыс. Кто-то застрелил овцу и сварил суп.

— Где армия? — кричали. — Где наша страна?

Ответа не было. Только ветер с моря.

Когда вечером снова началась атака, Эрнан не чувствовал страха. Только усталость. Только пустоту.

Пуля прошла рядом. Он не шелохнулся.

— Господи, возьми, если хочешь, — сказал он. — Но пусть это будет не зря.

Он закрыл глаза.

И услышал, как кто-то шепчет:

— Хиль, не сдавайся. Вижя поднялся. Поднял винтовку. Пошёл вперёд. Он был один. Но за ним были тени. Тени всех, кого уже не было. Тени тех, кто не забудет. И песок, и мясо, и имя: Аргентина.




                Глава 11. Гальтиери говорит с Богом.




Буэнос-Айрес. Президентский дворец, кабинет в глубине, где окна не выходят ни на одну улицу. Леопольдо Фортунато Гальтиери стоял перед зеркалом. На нём — вычищенный мундир, прижатые плечи, лицо как из гранита. За дверью — военные, репортёры, холод.

Он не молился, он говорил с Богом. Именно говорил. Как с равным.

— Ты знаешь, что я прав. Они нас унижали. Мальвины — наши. Это историческая справедливость, слышишь? Ты ведь сам за справедливость?

Он наливал себе виски. Сел. На столе карта. Красные булавки. Везде — вода и тени британских кораблей. «Инвинсибл», «Гермес», «Бракнелл».

— Я отдал приказ. Да. Мы высадились. Они не ждали. Мы взяли их сон. А теперь они идут. И весь мир — с ними. Кроме тебя, надеюсь.

Он пил. Потом встал. Открыл ящик. Там — фотография сына. Погиб в автокатастрофе пять лет назад. Он не плакал. Никогда.

— Мне не нужен культ. Я — не Перон. Я — Гальтиери. Но я хочу, чтобы ты знал: я не трус. Я не продал страну. Я дал ей шанс. Пусть кровь. Пусть смерть. Но честь.

Тишина.

Где-то за окнами били барабаны. Внизу — митинг. Кто-то кричал: «Мальвинас или смерть!»

Гальтиери закрыл ставни. Открыл Библию. Там, между страниц, вырезка из газеты: «Фолкленды — это Аргентина».

— А если мы проиграем? — прошептал он. — Если они дойдут до Порт-Стэнли?

Он сам ответил:

— Тогда мы падём с поднятым флагом. Но это будет не ты, Господи, это будет человек. Человек, который принял бой.

Он встал, сжал кулаки и направился к дверям. Секретарь уже ждал.

— Se;or Presidente, выступление через пять минут.

— Я готов.

И пошёл. Словно на Голгофу.

За ним закрылись двери. А в небе над Рио Гажегос гудели бомбардировщики.




                Глава 12. Плавящийся день.





Эрнан сидел, прислонившись к скале. Ноги он давно не чувствовал. Ботинки промокли и примерзли к ступням. Воды не было. Еды — тем более. Отряд насчитывал теперь шестнадцать человек.

Солнце не грело — оно плавило. Кожа шелушилась, губы треснули, глаза слезились. Они были между позициями, отрезанные, без связи.

— Где мы, чамужё? — спросил Рубио.

— В аду, — ответил кто-то.

Вижя смотрел на горизонт. Порой ему казалось, что земля дышит — так колыхался жар. Вдалеке слышались взрывы. Значит, там ещё держались.

Он не помнил, сколько шёл. Утром они потеряли Альвареса. Он упал в овраг. Никто не стал доставать. Не могли.

— У него был сын, — сказал кто-то. — Маленький совсем.

Молчали. Вижя знал: каждый из них — почти уже мёртв. Их сожрали не пули, а бессмысленность. Жажда. Тишина.

На обломках ящика он выцарапал ножом: «Argen...» — и рука ослабла.

Потом он услышал шаги. Настоящие. Тяжёлые.

— Кто там?!

Из-за холма показалась фигура. Солдат. Не их. Англичанин. Один. С поднятыми руками.

— I surrender, — сказал тот.

Рубио поднял винтовку, но Эрнан остановил:

— Не тронь. Он как мы. Просто человек.

Пленные молча обменялись взглядами. С обеих сторон — усталость, страх, бессилие.

Вижя шагнул к нему. Обнял. Тот не сопротивлялся.

— Всё, — сказал Эрнан. — Больше войны нет.

И заплакал.

Слёзы текли по грязному лицу.

А где-то в Буэнос-Айресе Гальтиери говорил: «Мы побеждаем».

Он действительно верил в это. Он шёл по мраморному коридору, мимо колонн, как по собственному пути искупления. А толпа на улице всё кричала: «;Las Malvinas son nuestras!» — как молитву.

В тот вечер военные отчитались: у нас ещё есть шанс. Но шанс на что? На то, чтобы умереть красиво?

Письма с фронта приходили уже в штаб на улице Сармьенто. Их читали офицеры. Одно было от Вижи. Он писал, что слышал крик лисы ночью, и подумал, что это родина. Что у родины теперь голос зверя.

Командующий Порт-Стэнли сообщил: у нас не осталось артиллерии. Только вера. Но вера без хлеба — смерть.

В госпитале на окраине Рио Гажегоc женщина по имени Лаура мыла лицо сыну. Он был без ног. Она не плакала. Говорила:

— Ты теперь крыло. Ты не упал — ты поднялся выше.

И солдаты умирали, а бюрократы писали сводки. И одна мать написала: «Я отдала тебе сына, Родина. Верни мне хотя бы правду».

Старик, торговавший на площади пастель де батата, сказал:

— Им не нужна победа. Им нужно, чтобы мы боялись потерять ещё.

И в этот день в небе снова летали «Харриеры». Их ждали, но не боялись. Потому что страх сгорел раньше людей.

На краю холма Эрнан лежал рядом с пленным. Он не знал, как зовут того, и не спрашивал. Просто держал его за плечо, когда тот начал дрожать.

— Всё. Всё, брат. Я с тобой.

И тогда ветер с моря стал как голос матери.

И война, впервые, замолчала.





                КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.