Тупик

1

Это случилось летом, наверное, где-то в конце 80-х.
Мы были пацанами, и бегали с утра по двору, играя в футбол. И лишь ближе к полудню, вспотевшие, взъерошенные, мы выдохлись, и разошлись по домам — обедать.
Я прибежал домой, и сразу на кухню, к чайнику — пить! пить! Поднёс кружку ко рту, и тут увидел, как кто-то выпрыгнул с пятого этажа, в доме напротив: крик, летящее тело. Я так замер, с кружкой у рта.
Мои дед и бабушка дремали.
Не отпив ни капли из кружки, я поставил её на стол, и пошёл их будить.
Сонная бабушка ошарашено смотрела на меня, не совсем понимая, что я такое несу, а дед просто зевал и тёр пальцами глаза. Затем они начали одеваться, бабушка подошла к зеркалу в прихожей, поправила руками волосы, оправила широкую чёрную плисовую юбку, одела сандалии и вышла на улицу. Дед надел свои следом — и вышел за ней.
А я прильнул к окну, наблюдая собирающихся людей у газона, правее подъезда.
Какая-то женщина, уже кричала кому-то в окне, чтоб скорее вызывали “Скорую”. Другая прижимала руку ко рту, и плакала. Люди поминутно выглядывали на дорогу — не едет ли “Скорая”. Но вот она приехала. У машины распахнулись задние двери, и следом выпрыгнули два санитара с носилками. Врач, седой невысокий мужчина, в белом халате и с чемоданчиком в руках, вылез из кабины, люди расступились, и он прошёл туда, где упало тело. Он, наверное, присел или нагнулся, потому что пропал из моего поля зрения, и кучкующиеся рядом люди заградили его.
Затем санитары, за руки и за ноги, подняли тело и положили его на носилки, подхватили их и понесли к машине. Я снова увидел врача: идя назад, он всё время оглядывался и что-то кому-то говорил, объяснял, быть может. Потом он сел в машину, и она неспеша поехала, включив мигалку и сирену.
Когда бабушка и дед вернулись домой, я почему-то побоялся расспросить их о том, что случилось, просто поел и снова убежал на улицу.
И только спустя (пять? шесть? семь?) лет я как-то вспомнил об этом случае, и спросил у бабушки, что тогда случилось.
— А… Так это Гена, у Тани Ложкиной сын тогда выбросился из-за девки этой. Второй раз уже прыгал. Когда прыгал в первый раз, ноги просто сломал, или одну ногу, не помню. Мать его после в Ганино положила, в психиатрическую больницу. Хотя второй раз, может, и не из-за неё прыгал, потому что, не знаю сколько, три или четыре года прошло между этими случаями.
— А он выжил тогда?
— Нет... не выжил.
— Ясно — вздохнув, пробубнил я шёпотом.
— Нервный был, впечатлительный, видимо, — задумчиво продолжила бабушка, — как прибитый ходил. Алевтина, соседка ихняя, говорит, что и здоровался не всякий раз, просто пройдёт мимо, а у самого будто туман в глазах.
— А мама-то где его сейчас?
— Не знаю, и Алевтина не знает, как в воду канула, уехала поди куда...
— А сейчас кто живёт в их квартире?
Бабушка пожала плечами.
— Не знаю, вроде, новые какие-то заехали.
И пожевав впустую ртом, добавила:
— А та, которую Генка любил, прошмандовкой была хорошей, говорили то к одному пристанет, то к другому, то к третьему. Алевтина как-то рассказывала: пришла эта, значит, к ним домой, а Таня вышла, и давай её за волосы по всей площадке волочить; мат, вой, говорит, стоял, ужас просто, люди повыходили из квартир. Выгнала она тогда её, да не помогло это всё равно. Да...
— А он сам-то не мог её выгнать? — (возмущённо? удивлённо?) спросил я.
— Да ведь любил же поди, не понимаешь, что ли? Тихий был, скромный такой паренёк, вот она и вертела им как вздумается. Помню, худой он такой, волосы каштановые вьются, а идёт, и всё как-то больше под ноги себе смотрит. Ай, ладно...
Махнув рукой с чувством, бабушка ушла на кухню, что-то стряпать, варить, печь – как делала это обычно.

2

Уже тридцать лет прошло с тех событий. Ни деда, ни бабушки больше нет на свете. Я вырос. И теперь вижу себя (шестью? пятью?) годами ранее, как я поднимаюсь по улице Горького к парку, имени С. М. Кирова.
Июль. Солнце стоит в зените, и удушающее раскалённое марево накрывает город.
Но такой необходимый нам солнечный свет – беспощаден по-своему.
Неделей ранее, я ехал на развозке с работы домой. Когда мы встали на перекрёстке у Автовокзала, то я увидел в окно лысеющего грузного человека; он никак не мог отдышаться, часто моргая и втягивая воздух носом, стоя в тени, с торца магазина “Инструмент” в светло-коричневых длинных шортах, ниже колен и синей футболке, насквозь пропотевший, опираясь левой рукой о стену, а в правой зажав скомканный платок, которым поминутно вытирал испарину со лба и шеи. Затем к нему подошла какая-то пожилая женщина, и начала о чём-то расспрашивать...
А меня, тем летом, невзирая на жару, потряхивало. Помню как при воспоминании о тебе, содрогался всем телом, ощущая жалость к себе, тщетность и опустошение. Что-то — я чувствовал — разъедало меня изнутри, тянуло на дно, с которого уже не подняться...
В то время я много гулял (чтоб отвлечься).
И вот я захожу в парк, плетусь, задумавшись, без всякого направления, по палой листве и раскалённому асфальту, с каплями птичьего помёта. Сворачиваю на аллею, сажусь на скамейку, закуриваю, и смотрю сквозь подрагивающий воздух и мелькающие фигуры людей на небольшую лужайку напротив; там какой-то мужчина гуляет с колли. Кое-где вдоль дороги трава уже выгорела; запылённые, жёлтые стебельки как-то осунулись и пригнулись к асфальту. Докурив, я тянусь влево, к урне; чёрт, я даже не заметил, что она переполнена. Встаю, и иду к следующей скамейке, чтоб выкинуть окурок. Затем плетусь дальше — к двум прудам и мосту. Поднимаю голову и замечаю стрижа, перелетающего с ветки на ветку. По сторонам от меня деревья, они наползают друг на друга; ветви тянутся, сцепляясь, переплетаясь, образуя одно, так что и не отличишь кленовые листья от берёзовых. Иду дальше, среди дрожащих теней с проблесками солнечного света, ощущая запахи деревьев, земли, трав, пыльцы, пыли и асфальтовых испарений. Навстречу идут люди; я смотрю, смотрю, отыскивая тебя среди них, хотя и сознаю, что шансы невелики.
Но вот я уже закуриваю на мосту, разглядывая через перила воду, с плывущими ошмётками тёмно-зелёной тины, редких уток, ивы и грабы, стоящие по периметру, облака, да блики солнечного света, пляшущие на грязной воде. Потом замечаю обёртку от шоколадного батончика, несколько пузатых пивных бутылок, шелуху от семечек, окурки... За моей спиной — ниже, там, где “Макдональдс” и колесо обозрения, из динамиков звучит музыка: известные поп-мелодии.
Рядом ходят люди, обмахивая себя чем придётся. Фразы, взгляды, жесты лишь говорят о том, как всех достало июльское пекло.
Но лучше раскалённый воздух, пыль, музыка и люди кругом, и какое-никакое движение, чем просто лежать на тахте в душной квартире, и маяться от жары и невесёлых мыслей, думаю я. Хотя раньше, вроде, было потише, или это только казалось так?
Бросив окурок в урну, я ухожу с моста и неспеша иду вдоль тесно посажанных ив; между ними сухая, потрескавшаяся земля, мелкие ветки, да немного опавшей листвы.
Я дохожу до лестницы и спускаюсь к нижнему пруду, по которому люди плавают на катамаранах и лодках. На этом пруду меньше тины, и поэтому меньше несёт болотом. Я прохожу мимо искусственного водопада, высматривая свободную скамейку, замечаю, подхожу, сажусь, и разглядываю тополя и ели на противоположном склоне, с торца гостиницы “Вятка”.
Порыв ветра, раскачивает деревья, поднимая пыль с дороги, что пролегает меж склоном и гостиницей, образуя рябь на воде. Деревья шумят. Их шум чем-то похож на волны, окатывающие берег.
Я раздумываю, не напиться ли сегодня вечером, а то прихватило что-то...
“Любовь — это болезнь” — приходят мне на ум слова друга. — “Надо ждать...”
Но я и так жду, жду годами, и цепляюсь за что только можно, лишь бы отпустило. Я даже готов поверить — в чёрную или белую — магию, готов поверить словам цыганки, которую я встретил в том году на кладбище, когда навещал могилы бабушки и деда; за пару сигарет, она дала мне монетку (10 копеек), сказала, что нужно произнести определённые слова, и выбросить монетку за левое плечо, и ещё, никому никогда об этом не рассказывать. Я так и сделал — не помогло. Но отчаянно хотелось верить, что...
Мутный пруд переливается от солнечных бликов. Я смотрю на воду, где плавают водомерки, мальки, а на илистом дне, меж водорослей видно пару монет. Задумавшись, срываю заусеницу с указательного пальца левой руки. Затем поднимаю голову, и, прищурившись, смотрю на солнце, думая: ты согреваешь всех нас, помогая выжить, но с каждым годом твоя масса увеличивается, приближая Судный день на Земле. Зеваю, закурив сигарету, и замечаю как по дороге в мою сторону идёт какая-то женщина, невысокая, со светлыми волосами, я пристально смотрю на её, и мне кажется, что её походка похожа на твою, но когда она подходит ближе, я понимаю: ошибся.
Кого же я люблю, думаю я, люблю столько лет (пять? семь? сколько вообще?) — безнадёжно.
“…Мама, осторожно, не раздави утку…” — доносится до меня голос какой-то девочки. Их катамаран подплыл к кромке пруда, распугав уток вблизи от меня. Я смотрю на мать девочки, и — не знаю — изгиб носа, губ, высокий лоб, глаза, или волосы, — но что-то в ней напоминает мне тебя. В тот же миг я поднимаюсь, бросаю окурок в урну, и быстрым шагом — всё равно куда — ухожу.

3

Но — это словно беговая дорожка.
Вспоминаю, когда же мы виделись в последний раз, наверно пять или шесть лет назад. В тот вечер, когда я тебе открылся...
Помню твой потупленный взор, лёгкий запах духов, матовую кожу лица… Мы сидели на скамейке, под каким-то мутно-жёлтым светом, который и не освещал по-хорошему. Ты прикурила сигарету, и — твои слова звучали шёпотом — начала разубеждать меня в моих чувствах: мол, всё пройдёт, дай только время... Но я никак не успокаивался — и всё говорил и говорил о своей любви к тебе. Тогда ты вынула последний козырь, и начала говорить о деньгах: мол, на что же мы будем жить, на твою нынешнюю зарплату, не смеши... Но и это я пропустил мимо ушей, продолжая всё сильнее и сильнее распалять себя... Но разве я понимал тогда, что люди, подобные тебе, возводят свои жизни в некий алгоритм: перечень негласных правил, и всё время оглядываются, боясь того, другого, и не приведи Господь, что о них кто-нибудь подумает (или скажет) плохо: родители, друзья, школьные учителя, коллеги или соседи по площадке. Сколько возможно, такие люди придерживаются современной моды, глядя на других, и отчасти копируя их, (поскольку чего-то своего у них крайне мало), или из страха не быть сопричастными, отринутыми — и на этой почве основывают своё мнение, смутно сознавая, что где-то там есть какая-то душа и Бог. Они ни капли не беспокоятся об уродливой стороне жизни, (ведь её просто можно не замечать), или, возможно, думая, что подобное их никогда не коснётся, но ведь они тоже вовлечены во всё это, и когда они чувствуют подавленность, раздражение, они срываются на подчинённых, знакомых, или даже на своих собственных детях, ощущая при этом, что уткнулись в некий тупик.
Но мне всегда нравилось, как ты следишь за своим телом, лицом, одеждой, а значит я тоже был вовлечён во всё это, и теперь — с какой бы ни было стороны — не могу осуждать тебя. И тем не менее ты частенько веселила меня, когда мы, будучи уже взрослыми, прятались по кустам и подворотням, в страхе, что твоя соседка может увидеть как ты куришь, не говоря уже о родителях или даже бывшем классном руководителе, что жила где-то на нашем районе.
Я всё время искал с тобой встречи в ту пору: звонил, писал, приходил, а ты всегда вела себя со мной несколько отстранённо, холодно, но при этом не отдаляла совсем.
Я понимал, видел твою игру, но по большому счёту, тебе было попросту плевать на то, что я думаю.
Мы просто целовались считанное количество раз, и только-то. Но я тогда был слегка инфантилен, и не требовал от тебя чего-то большего. Думаю, уже в то время ты всё прекрасно понимала насчёт меня, и моё признание не было для тебя чем-то неожиданным.
Но вот однажды всё прекратилось — наши встречи, прогулки. Ты просто перестала отвечать на звонки и сообщения. Такая своеобразная пытка тишиной, особенно ночью, когда лежишь без сна и бессмысленно пялишься в тёмный потолок, при этом голова лихорадочно работает, и подкидывает тебе различные сюжеты.
На третий день я не выдержал — подошёл к подъезду и набрал номер квартиры на домофоне, но мне никто не ответил, тогда я сел на скамейку у соседнего подъезда, закурил и стал тебя ждать.
Часа через три, при заезде во двор показалась серебристая Skoda Octavia твоих родителей.
Когда твой отец припарковался, вы с мамой вылезли с заднего сидения. Я поздоровался с твоими родителями, и мы отошли к торцу дома — поговорить.
Помню как ты отмалчивалась, как бегали твои синие глазки, пока я спрашивал тебя отчего мы прекратили общаться. В итоге мы договорились встретиться в девять вечера в парке на нижней аллее, рядом с бассейном “Спартак”. Я пришёл за полчаса до встречи, а ты опоздала на пятнадцать минут.
После моего сбивчивого, нервного признания, твоих отговорок, после того как я вышел из себя, и уже почти кричал, ты мне просто объявила, что у тебя есть другой, и похоже ты его любишь. И давно он у тебя? — спросил я, почти задыхаясь. Оказалось, где-то с полгода. А чего ж молчала всё это время?! — Глазки по сторонам, вздохи носиком, поджатые губки. — Мол, не была уверена ни в нём, ни в себе... Значит я был для тебя чем-то, вроде, запасного варианта? — Разворот на 180 градусов, подняла и согнула ручки, провела ими по прямым светло-рыжим волосам. — Да нет, не то чтобы... — И опять потупленные, бегающие глазки куда-то в землю. Затем глубокий выдох. — Но вообще-то, на что же я надеялся? Ведь должен сам всё понимать, не маленький...
И вот тут — наотмашь — я ударил тебя по щеке, обозвав сукой. Я ещё слышал звон от пощёчины, в то время как ты уже убегала от меня в слезах, прижимая руку к лицу.
Никому не нравится чувствовать себя побеждённым, но, как говорится, проигрывать надо тоже уметь.
Несколько дней я ждал, что ко мне заявится твой отец или парень — объясниться, но дни просто сменяли друг друга, и в этом, чудилось мне, тоже было какое-то унижение.

4

И вот я сижу на той же самой скамейке, где мы виделись в последний раз, курю, и думаю, что же мне нужно от тебя до сих пор?
Вокруг качаются ветви, отбрасывая пляшущие тени на асфальт, летает кубарем дорожная пыль, да мелкие сучья и палые листья чуть слышно шуршат под ногами. Иногда до меня доносится запах бензина, от машин, проезжающих через шлагбаум на стоянку бассейна.
Мимо, влево и вправо, проходят люди; я оглядываю их без всякого интереса, обращая внимание разве что на подростков, уткувшихся в экраны телефонов.
Я задаюсь вопросом: неужели никто из молодняка не замечает красоту вокруг: ели, клёны, липы, берёзы, цветочки и травы, чивканье птиц? Позади меня холм, оттуда доносится стрекотанье кузнечиков, а мелкие травинки торчат, как иглы ежа. Ниже по холму, пара людей гуляют с собаками, до меня доносится лай и различные команды.
Я тереблю в руках желтый листик, упавший откуда-то сверху, и думаю, может, чего-то мне не хватает в жизни, наверно, попросту женщины, но неужели это единственный выход? Затем встаю, и неспеша плетусь по направлению к дому, разглядывая деревья — может посчастливится увидеть белку. Впереди меня, по пересечённой аллее, молодая девушка в белой футболке, светло-серых лосинах, с длинными каштановыми волосами, забранными в хвост, да чёрным хлыстом в руках, проезжает неспешно на пегой лошади, и я вспоминаю Полину (твою подругу), как-то мы встретились у ЦУМа, за полтора года до этого. Долговязая, с вытянутым лицом (в котором я всегда усматривал что-то лошадиное), она вскинула свои длинные худые руки, увидев меня — привет!..
После обычного — как жизнь? Как дела? Чем занимаешься? — я спросил её о тебе.
Я узнал, что ты вышла замуж три года назад, и недавно вы взяли квартиру в ипотеку, в районе “Чистых прудов”. А полгода назад у вас родился сын...
— Хочешь навестить? — серые глаза Полины смеялись, — столько лет прошло...
— Нет, конечно, зачем? — засмеялся я. — Так... просто спрашиваю.
— Ну да... — ухмыльнулась Полина, и серые глаза блеснули весело.
Мы поболтали ещё минут пять, и с пожеланиями удачи друг другу, разбежались.
...Сын, хм... А я никогда не испытывал какой-то особой симпатии к детям, да и все эти обязательства... Не думаю (за редким исключением), что, отцовство и материнство, так уж прям интересует сегодняшних людей, они делают это, потому что больше делать нечего, но затем (когда наиграются), на смену приходят рутина, скука, усталость и раздражение, но ребёнка-то уже никуда не денешь, и вот начинаются нескончаемые дела, проблемы — но иначе не бывает. И одновременно с этим, жизнь без детей пуста и неполноценна. Отсюда душевная конфронтация: и надо и не надо, хотя мы же — счастливые несчастливцы — сами всё это придумали и затеяли.
Я вспоминаю, что у моей бабушки было четыре сестры и три брата. Она рассказывала как спала на сундуке в углу, потому что в деревянном срубе яблоку негде было упасть. В 11, 12 лет она пережила коллективизацию, а затем последующий голод 30-х годов, ну а потом Великую Отечественную Войну, и ничего — выжила!  А я вот хожу (еле-еле душа в теле), сытый, чистенький, не пришибленный работой, ничем не стеснённый — и страдаю! Смешно.
Но тогда я и вправду не очень-то понимал сам себя. Возможно, сама жизнь (судьба, провидение) как ни назови, подталкивали меня — (к чему?) — к браку и созданию семьи? Но не означает ли это, что никакого свободного выбора у нас и в помине нет, и генетически (или как-то ещё) мы, независимо от чувств, личного мнения, или чтобы не ощущать свою ущербность, приходим всегда к одному и тому же?
Я никогда не верил в любовь до гроба, и не думаю, что я был бы хорошим отцом или мужем — просто делал бы то, чего от меня ждут, в той или иной ситуации (как большинство, наверное), но ведь детей не обманешь — они всегда чувствуют правду, и — в будущем — мне бы очень не хотелось, чтобы мой отпрыск, бросал на меня косые взгляды, или равнодушно глядел из подлобья.
Мне кажется, что одиночество, скука, боль, да размеренный ритм жизни как-то высушили меня изнутри, сделали отстранённым, апатичным и замкнутым. Отчасти, наверное, в этом есть и твоя вина. Ведь я помню как мучался после нашего “разрыва”: почти не спал и почти не ел, лишь напивался часто, и пьяным снова и снова набирал твой номер (жалкие попытки примириться), который, конечно, был заблокирован. А ждать тебя у подъезда я больше не мог — из-за стыда и какой-то глупой гордыни. В ту пору мне больше всего хотелось умереть, исчезнуть. Самоубийство? Нет, я понимал, что не смогу… — кишка тонка.
И вот теперь я медленно плетусь в гастроном, купить водки, сока и кое-какой закуски. Хотя алкоголь, это тот же тупик, только плюс — наутро — сущняк да ломота в башке, да иногда ещё понос, а толку — что было на душе, то и осталось, разве что засыпаешь без проблем.
Но сегодня отчего-то очень хочется выпить, залить внутреннюю тяжесть спиртным, и не думать, что будет завтра.
И вот я на кухне, глотаю, обжигающую нутро, водку, морщусь, заедаю её лимоном или запиваю виноградным соком. В комнате звонит телефон, — ноль реакции, просто опрокидываю ещё одну стопку в рот. Справа, на окне, стоит старенький магнитофон “SONY”, но кассетник уже давно не работает, иногда на нем я просто слушаю радио. И теперь — по “Ретро FM” — “Синяя птица” поёт о клёне...
— Да твою ж мать!! — выкрикиваю я, и бью кулаком по столу. — Когда это кончится?!
Я знаю, что потом меня отпустит, как уже бывало не раз. Надо просто ждать, ждать, ждать, и преодолевать изо дня в день своё паршивое настроение.
Но вот бутылка почти опустела — на донышке булькает несколько грамм — и я, в прокуренной и в провонявшей алкогольными парами кухне, откинулся на спинку стула, глядя куда-то в пол косыми сощуренными глазами. Так... надо подниматься и идти спать, думаю я. Не раздеваясь, плюхаюсь на тахту, и тут же проваливаюсь в сон.
Просыпаюсь где-то среди ночи, ощутив головокружение, мерзкую сухостью во рту, ещё под влиянием того, что мне снилось: будто я куда-то плыву, загребаю воду руками, но вдруг, сзади, чьи-то цепкие большие руки хватают меня за плечи, голову, и тянут вниз под воду, на дно. Я пытаюсь отмахиваться, бью по воде, но раз за разом погружаюсь в тёмную, непроглядную, глухую воду, затем выныриваю, — но меня уже снова обхватывают, сжимают и тянут на дно.
Встаю и иду на кухню, достаю из холодильника минералку, — и осушаю две кружки. Затем иду в туалет. После раздеваюсь и ложусь в постель.
— Когда-нибудь это кончится, — вздыхаю, шепчу, — когда-нибудь всё это кончится...

2025