Кикимора

Кикимора.

До сих пор не могу спокойно засыпать, если под кроватью не стоит миска с молоком. Эта привычка, въевшаяся в подкорку, кажется дикой, архаичной, но страх, он сильнее логики. Страх, рожденный тем летом.

Когда пять лет назад бабушка умерла, она оставила мне в наследство свой старый дом в глухой деревушке под Новгородом, я, честно говоря, обрадовался. Перспектива получить бесплатную дачу, пусть и требующую ремонта, грела душу городского жителя. Местные, правда, смотрели на меня с какой-то странной опаской. Старухи крестились, мужики качали головами, когда я говорил, что собираюсь там жить, пусть и наездами, летом.

— Место-то нехорошее, сынок, — тянула нараспев баба Паша, соседка.

Я лишь отшучивался:

— Бабуль, ну какие суеверия в XXI веке? Космические корабли, интернет, а вы всё про своё, позабытое.

Она вздыхала, а я, преисполненный рационализма, предвкушал тишину, рыбалку и шашлыки. Можно и с девушкой сюда приезжать. Сельская романтика.

Первые пара дней прошли в блаженном ничегонеделании и мелких хозяйственных хлопотах. Я выметал вековую пыль, латал дырявую крышу сарая, знакомился с окрестностями. Дом, хоть и старый, был крепким, срубленным из просмоленных бревен, пахнущих временем и травами. Ночи были тихими, наполненными лишь стрекотом цикад да далеким уханьем совы. Я засыпал мгновенно, убаюканный свежим воздухом и физической усталостью.

А потом началось.

Это случилось на третью ночь. Я проснулся от странного звука, такого, будто кто-то методично царапает сухие доски из-под пола. Скрип-скрип… Медленно, неровно, с нажимом, словно существо с длинными когтями пробовало их на прочность, выискивая слабое место в половицах.

— Мыши, — буркнул я сонно, переворачиваясь на другой бок. — Или крысы. Надо будет отраву купить.

Звук на мгновение стих, а потом возобновился с новой силой, настойчивее. Я натянул одеяло на голову и вскоре снова провалился в сон.

На следующую ночь скрип повторился. Уже громче, отчетливее. Я лежал, прислушиваясь, и по спине пробежал неприятный холодок. Мыши так не скребутся. Этот звук был осмысленным, целенаправленным. А к нему вдобавок добавилось странное старческое хныканье, тихое, едва слышимое.

Я чиркнул спичкой, зажег свечу. В доме электричество еще не починили после короткого замыкания на днях. Тени заплясали по стенам, но ничего подозрительного я не увидел. Только старая мебель, покрывала, брошенные на пол вещи. Разве только на мгновение в углу показалась тень от скрюченной, будто старческой фигуры. Но моргнув, понял, что там ничего нет.

«Померещилось», — решил я, но уснул уже с трудом.

А через ночь к скрипу добавился шёпот всё с тем же хныканьем.

— Серееежа…

Имя прозвучало тихо, но так отчетливо, что я сел на кровати, как ошпаренный. Протяжно, с придыханием, будто звук шел из пустой, гулкой бочки, но при этом находился где-то совсем рядом, под кроватью. Холодный пот выступил на лбу.

— Кто здесь? — спросил я дрогнувшим голосом.

Тишина. Только сердце колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

«Господи, только этого мне ещё не хватало. Неужели я схожу с ума?»

Я нашарил на тумбочке фонарик, включил. Луч выхватил из темноты угол комнаты, печку, старый комод. Никого. Но когда я, немного успокоившись, снова лег и выключил фонарь, что-то тяжелое, глухое, отчетливо перекатилось под кроватью, заставив ее ощутимо вздрогнуть.

Утром, едва рассвело, я устроил в доме ревизию. Заглянул под кровать. Пыль, паутина, старый валенок, но ничего, что могло бы издавать такие звуки или перекатываться. В отчаянии я стал осматривать каждый угол. И вот, за старой русской печкой, в самом темном и пыльном закутке спальни, я обнаружил её. Маленькую, грубо вылепленную глиняную миску. Внутри, на дне, виднелись засохшие белесые капли. Я поскреб ногтем. Крошилось.

Соседка, баба Матрёна, невысокая, сгорбленная старушка с удивительно ясными голубыми глазами, выслушала меня молча, кивая своим мыслям.

— Молоко это, — наконец сказала она, когда я показал ей миску. — Бабка твоя, Царствие ей Небесное, кикиморе подношение оставляла. Каждую ночь ставила. Чтобы не злилась, не шалила.

— Кикиморе? — едва сдержал я смешок. — Баб Матрён, серьезно?

Она посмотрела на меня строго.

— Милок. Старые люди не дураки были. Коли заведено так, значит, надо. Она, нечисть эта, ласку любит, да уважение. А не уважишь — беды наделает.

Я закатил глаза, поблагодарил и ушел, про себя решив, что это всё бабкины сказки. Но зерно сомнения уже было посеяно.

Вечером, перед сном, я долго смотрел на пустую миску. Потом, ругая себя за глупость, пошел на кухню, налил из пакета свежего молока и поставил миску за печку.

— На всякий случай, — сказал я сам себе.

И, о чудо, шёпот прекратился. Скрипы тоже. Несколько ночей я спал как младенец. Я уже почти забыл о своих страхах, списывая все на расшалившиеся нервы и богатое воображение.

А через неделю, заработавшись днем на огороде и устав как собака, я просто забыл поставить миску. Рухнул в кровать и мгновенно отключился.

Проснулся я от того, что кто-то дышал мне прямо в лицо. Медленно, хрипло, с присвистом. Воздух был тяжелым, спертым и невероятно холодным, несмотря на душное июльское лето.

Я замер, боясь пошевелиться, боясь даже открыть глаза. Сердце превратилось в кусок льда. Я чувствовал это дыхание на своей щеке, ощущал тонкий, едва уловимый запах то ли болотной тины, то ли сырой земли.

«Что… Что это?»

И тогда я почувствовал пальцы. Длинные, тонкие, костлявые. Они медленно, почти нежно, обхватили мою голую лодыжку, выглядывающую из-под тонкого одеяла. Хватка была неожиданно сильной, ледяной. Пальцы сжимались, вдавливаясь в кожу, причиняя тупую боль.

Животный страх вырвал меня из оцепенения. Я заорал, дико, срывая голос, и рванулся к выключателю на стене, который починил буквально вчера. Щелчок, и комната залилась тусклым светом старой лампочки.

Никого. Абсолютно никого.

На полу отчётливо выделялись мокрые полосы, будто кто-то волочил тряпку… Позже я узнал, кикиморы иногда моют полы по ночам. Но не из чистоплотности, а чтобы смыть следы своих проказ. По крайней мере, так говорили.

А на моей лодыжке багровели четыре четких отпечатка пальцев, которые на следующий день превратились в жуткие, ссине-фиолетовые синяки. Я сидел на кровати, дрожа всем телом, и смотрел на длинную седую прядь на одеяле, явно принадлежавшую не мне, не в силах поверить своим глазам.

Я налил в миску полную порцию молока, да еще и кусок хлеба рядом положил. Больше «она» не приходила. Ни скрипов, ни шепота, ни леденящих прикосновений. Но спать в этом доме я уже не мог. Каждый шорох заставлял вздрагивать. Я спешно собрал вещи и уехал в город.

Через месяц я продал этот дом первым же подвернувшимся покупателям, каким-то странным любителям «сельской экзотики», соврав про неудобство добираться из города. Про миску с молоком я им, разумеется, ничего не сказал. Пусть сами разбираются. Вряд ли они мне поверят.

Теперь я знаю: старые люди не просто так соблюдали эти ритуалы. И пусть ученые смеются, пусть твердят о массовой истерии и самовнушении. Я знаю, что чувствовал той ночью. И знаю, что под моей городской кроватью каждую ночь стоит маленькая фаянсовая мисочка. С молоком. На всякий случай. Ведь кто знает, какие еще древние сущности помнят старые обиды и ждут своего часа в тенях наших современных квартир.


Рецензии