В свете пустоты

Новелла на два голоса

— Нежность моя улетает и плачет от счастья, так горько-горько, так больно-больно, — мучительны Божьи дары, непосильны, невыносимы, прекрасны...
— Вы знаете, милый, это бывает: да, тяжело, да, мучительно, но так сладко...
— Три времени года, спрессованные в несколько дней, пока нарождалась Луна и цвела ваша роза, — не слишком ли это для сердца, чья чаша испита до дна задолго до вас? О каком будущем может идти речь?
— Мне нужно создать пространство и костюмы... И еще мне нужна защита… от вас…
— Так защищайтесь — вашими друзьями, поклонниками, планами на осень, английским, татарским, тарабарским, предложениями выйти замуж, уехать, разбогатеть, семьей и домом, бытом и тоской. А немой этот возглас: «Жизнь моя разбита!» — примите за фигуру умолчанья в речи о невозможности счастья для того, кому мог бы принадлежать голос, и меньше всего потому, чтобы человек этот был недостоин вашей любви, — меньше всего, или — больше всего...
— Видите, вы ничего не можете высказать ясно, всё настолько запутано.
— Видите, он ничего не может высказать ясно, а только стоит со своим мужеством в паху да болью во взгляде, которым нет причины, или есть, но вне вас, дорогая, вне вас...
— Я очень похожа на женщину?
— Чрезвычайно! Но в какой-то момент вдруг убеждаешься в обратном.
— Что я мужчина??
— Что вы ребенок...
— Когда вы произносите это слово — «пространство», меня, любимый, переполняет восторг. Вы слышите меня?.. Что вы смеетесь?..
— Спросите меня опять: «Вы слышите меня?»
— Да, но... вы слышите меня?..
— Ваша умирающая роза пережила все цветы в моем доме. Почему не меня самого?
— Однажды я нашла на болоте замечательный куст каких-то фиолетовых цветов. С ним было трудно, потому что он был слишком прозрачным, и хрупким, и легким. Вдруг пошел дождь, а когда я села в автобус, кто-то толкнул меня в спину, и цветы превратились в Ужас. И тогда, чтобы не разрыдаться, я выбросила их в Ночь.
— Я не хочу чистить ваш апельсин: у меня будут липкими руки.
— Ваша любовь длится до первого апельсина?
— Она не длится.
— Что же происходит? Разве можно спать вместе, оставаясь друг с другом на «вы»?
— В теплом белом облаке вашего мексиканского пончо (о двух головах) сквозь холодное черное торжество запредельного града плыть в Никуда.
— Вы мне мешаете.
— Неужели?
— Так я никогда ничего не построю.
— Вы и так ничего не построите.
— Вы хотите меня обидеть?
— Тут дело не в вас, а во мне: со мною каши не сваришь.
— Значит, не в коня корм?
— Вроде того.
— Та женщина была не без изъяна.
— О нет, она была красоты безупречной!
— Так вот, мой милый: я не ревнива.
— Я вами увлечен? Едва ли. Ну, разве самую малость.
— Я тешу вашу скуку.
— Можно и так сказать.
— А как сказать нельзя?
— Иначе.
— Иначе вообще нельзя сказать ничего!
— Если бы меня спросили, как я различаю: стишок это или просто обыденные речи,— я бы ответил: «Элементарно: по мерцанию света на ее лице».
— Это стыд.
— Для стыда еще будет время.
— Когда?
— Тринадцать дней прошло от новолунья.
Я трижды умер в этот краткий срок.
Где вы, моя усталая колдунья,
Где ваш неповторимый голосок? —
За гранью тысячи воспоминаний,
Которых нам уже не пережить,
Нам остаются сочетанья зданий
И странная, запутанная нить
Тех ветреных прогулок, о которых
Уже не помним...
— Это вы не  помните.
— Совершенно верно.
— У вас дырявая память.
— Совершенно дырявая.
— Так чего же вы от меня хотите?
— Всего.
— Это слишком.
— Пожалуй.
— Тогда скорректируйте ваш ответ.
— Извольте: я от вас не хочу ничего.
— Какая скромность!..
— Я хочу, чтобы вам было покойно.
— «В обществе неизвестного мужчины»?
— Известного.
— Вот именно: известного в высшей степени!..
— Сударыня, откуда вы знаете эти стихи?
— А вы?
— Это кропанье ничего не стоит.
— Неправда. Ваш талант...
— Талантлив я, когда слышу голоса.
— Вот-вот: вы слышите мой голос… Так что можете просить меня о чем угодно.
— Не лгите мне. Никогда мне не лгите.
— И это — всё?
— Вы можете больше?
— И тогда этот человек стал как-то засыхать, и кажется — даже здесь (прикосновение к голове), но он был так внимателен ко мне и так галантен... Вы не ревнуете, надеюсь?
— Нимало.
— Но вы злитесь?
— О, лишь на себя.
— Какой же вы эгоист!
— Всякий ревнивец сохнет на корню.
— Или превращается в эгоиста.
— Вам удобно?
— Что вы имеете в виду?
— На моей эгоистической сцене?
— Вполне.
— Эта улица переворачивает меня вверх тормашками: береза, чей ствол раздваивается кверху, как ноги женщины; гроб моего друга на моем плече; холуйская низость человека, называющего себя поэтом; полная луна; ваши месячные; невнятные поцелуи; песочный человек после дождя на асфальте, в котором я без труда узнаю свой портрет, нарисованный вашей рукой.
— Я отдала ему всю себя.
— Кому?
— Портрету. Вам весело?
— Ну же, прошу вас, не плачьте: дальше будет еще страшнее.
— Не пугайте меня, нам и без того нужно торопиться.
— Мы давно опоздали.
— Нет, я готова. Только схожу в туалет.
— В сортир.
— Что?
— Надо говорить «в сортир».
— Откуда вы знаете?
— Просто когда вы будете от меня «брюхаты», я сделаюсь очень «хандрлив».
— Ну, это еще когда будет!
— Поэтому поспешите.
— Что вы себе позволяете?
— Это могло произойти в любое другое время, но только не в августе. А если происходит в августе, то, будучи человеком суеверным, я вам скажу: напрасно. Ибо в том, что напрасно и не имеет продолжения, я нахожу вкус, как ханжа у Козьмы Пруткова, с его пристрастием к сыру, который вы так любите, дорогая, что на него ушли мои последние деньги и «черная неизвестность нас приняла в свое лоно».
— Тогда положите меня спать.
— Все ваши шрамы и родимые пятна я впитаю своими губами; я сделаю вас белой и чистой, как будто вы только что родились.
— Я ухожу.
— Ну что ж.
— Как скоро вы соглашаетесь! А если я ухожу навсегда?
— Скатертью дорога, я вас не держу.
— Вас выдает интонация.
— Если я скажу: «Проваливайте!» — вам легче не станет.
— Вы полагаете, ваша брань меня оскорбляет? Так знайте же: я остаюсь.
— Как вам угодно.
— И не смейте говорить со мной в таком тоне, любимый.
— Когда вы превращаетесь в эфирное тело на моем плече, мне остается ваше сопенье и ваша молочная невесомость.
— Осторожнее, я могу забеременеть.
— Ну, положим, сегодня у вас это не получится.
— Откуда вам знать: я устроена не так, как другие.
— Тогда родите мне сына.
— Я-то рожу, а чем вы будете нас кормить?
— Амброзией и нектаром, дорогая.
— Или придут волхвы…
— Шелест ваших шлепанцев сводит меня с ума. И это притом, что время мне давно не принадлежит, не говорю о пространстве, пространстве, пространстве.
— Боль ваших бессонных глаз — ожогами на моем каменном сердце.
— Когда мы так близки и так едины, меня порой охватывает ужас: что если я вдруг оторвусь от вас и увижу перед собой мужчину?!.
— Скажите мне правду.
— Какую?
— Всю.
— По некоторой противоречивости суждений мы можем заключить, что они равно презирали оба пола, не принадлежа ни к тому, ни к другому: им были ведомы все тайны. «Как вкусно! Как вкусно!» — восклицали они на два голоса, совершенно по-цыгански, поскольку у цыган нет слова «прекрасно», как нет и того, что у людей цивилизованных называется «домом».
— Вы что, действительно так чувствуете?
— Это цитата.
— И только?
— Дорогая, всё, что прозвучало однажды, становится цитатой.
— Вы полагаете?
— Я располагаю — несметным количеством цитат. И всё благодаря вам.
— Да это плагиат!
— Это более чем плагиат. Это библиотека.
— О каком сходстве может идти речь, если я ношу вашу одежду, а вы поедаете мои супы? И потом, не кажется ли вам, что мое одиночество слишком идет вам на пользу?
— Не кажется... Но даже если и так,  вы неплохо меня развлекаете. А если развлекаете, то вы не одиноки: за вами следит весь зрительный зал.
— Тогда мы накормим его нашим супом!
— Мы оденем его в наши одежды!
— И он будет счастлив?
— Можете мне поверить!
— Неужели вы до сих пор ничего не поняли?
— О чем вы?
— Я не могу испытывать злость и отвращение к чему или кому бы то ни было.
— Почему?
— Из эгоизма.
— Прекрасно. Мы, кажется, поменялись ролями.
— Не обольщайтесь.
— А однажды утром, когда она спала, ему вдруг пришло в голову слагать напевы для мужского фальцета, как пели во времена Треченто. И тогда они перенеслись совсем в другую эпоху, благо, что о подобающих нарядах она уже позаботилась.
— Если рядом с вами поставить человека сумасшедшего, он, вероятно, будет выглядеть довольно разумным.
— Вы хотите сказать, что мое безумие беспримерно? Так вразумите меня.
— Только в том случае, если рядом со мной тоже поставить сумасшедшего.
— Вот он стоит.
— У вас есть шанс взглянуть на себя со стороны.
— И что я увижу?
— Возможно, персону, имеющую отдаленное сходство со мной.
— Насколько отдаленное?
— Насколько и мы сейчас отдалены друг от друга.
— Мы отдалены друг от друга на расстояние вечности.
— Чего же еще желать?
— Идите ко мне.
— О, мне придется проделать слишком большой путь.
— Я помогу вам, выйдя навстречу.
— А если мы разминемся?
— Что ж, наша вечность всё равно останется с нами.
— Я не знаю, что делать. Мне страшно!
— Я вас предупреждал.
— К добру это привести не может.
— Ну, почему же? Видите, как я изменился? Да и вы, насколько могу судить, тоже.
— Всё это вопреки тому, как я жила прежде. Я чувствую, как катастрофа разверзлась под моими ногами.
— Мы можем не замечать ее.
— Тогда придется отказаться от всякого будущего.
— Вот и откажитесь.
— Это выше моих сил. И вы знаете почему.
— Скажите мне лучше, вернулся ли ваш поклонник?
— Вчера мы виделись.
— И вы мне ничего не сказали?
— Вы не спрашивали меня.
— Очевидно, я неправильно вас понимаю.
— Что... что случилось?
— Ничего.
— А по какому праву, позвольте спросить, и на каком основании?..
— Только послушайте себя — и вы поймете, откуда это ощущение катастрофы.
— Как будто у вас нет подобного чувства!
— Клянусь вам, нет: я пережил его в самом начале, и пережил вполне.
— Вероятно, мы по-разному воспринимаем время.
— И в этом весь ужас, действительная, подлинная катастрофа.
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу вам почитать кое-что. Вы не будете против?
— Сколько сарказма в вашем тоне!
— Просто мне пришло в голову, что вы, быть может, не в настроении меня слушать после вчерашней вашей встречи.
— Почему это вам вдруг пришло в голову?
— «А по какому праву, позвольте спросить, и на каком основании?..»
— Вы изничтожаете меня... Читайте.
— Извольте. «Дорогая, — сказал он ни с того ни с сего, когда они миновали крепостную стену и вышли в поле, где никто, кроме старого замкового пса, да ветра, да вереска, не мог их услышать, — я исчерпал свой запас любви в этом мире. И не только свой: я запускал пятерню во все сокровищницы, которые мне были доступны, — о, разумеется, исключительно по приглашению их обладателей. Можете себе представить, в каком я долгу перед ними!.. Но в еще большем долгу я перед своим собственным чувством, которое не имеет под собой почвы, чтобы пустить корни и расти, расти...»
— Я не та, которая есть, ты же тот, который есть, и что-то изменить в этом порядке вещей невозможно.
— И тогда они условились благословить друг друга на полную свободу изменять и быть неверными... Ты благословляешь меня?
— Благословляю. А ты — благословляешь?
— О да!
— Так их союз и стал благословенным.
— Одерживая победу за победой в роковом поединке с вами, я пытаюсь не упустить своей стратегической цели — потерпеть полное поражение, быть разбитым наголову, но имейте в виду: никакой капитуляции, никаких контрибуций, и уж меньше всего — заключение мира.
— Не дождётесь!
— Последнее восклицание я никак не услышу, кому принадлежит: мне или вам.
— Поэтому — ремарка: «произнести на два голоса».
— Подручные средства, с помощью которых строится наша жизнь, насквозь эфемерны: скромный гербарий, баночка чернил, голоса, тетрадь, свеча, ожидание, колкие реплики, нежность, слезы, бессонница, чай, смех, незаданные вопросы, авантюризм, деревья, городские крыши, звездное небо, нагота и, быть может, любовь, о которой я никогда не услышу, Nevermore, Jamais, Nie-(когда?)...
— Вино остывает скорее, чем я успеваю произнести признание в любви к человеку, пьющему это вино.
— Вне условного наклонения и мыслей о будущем, если способны вынести всё случившееся прежде — не только со мной, но и с вами... О, как я ничего не знаю, или знаю — всё, но это знание не по силам никому, и носить нам его не переносить...
— Пожалуй, это неверно — превращать экзистенцию в просодию, быть просодически-экзистенциальным или экзистенциально-просодическим.
— Поэтому-то я с таким усердием и свободой предаюсь этому занятию, тем более что иноязычные слова, как и то, что они означают, мне, признаться, как-то не очень.
— Forever and Farewell — my darling, two words of Byron's lines became our destiny.
— Амазонка, наездница, всадница сводит меня с ума, не своими формами (хотя они прекрасны) или пресловутым libido (о, как оно влечет!), а способностью работать в полную силу, примерно так, как я пишу эти строки, хмельной и усталый, со слезами счастья на воспаленных глазах.
— Вы стали безвкусны.
— Вкус ограничивает, а любовь раскрывает горизонты...
— Или закрывает их.
— В этих джунглях зверство — единственный способ выжить, и мы в этом смысле представляем собой двойное исключение: во-первых, мы больше звери, чем остальные, а во-вторых — у нас есть Бог, завещанный Христом, имя которого вы назовете сами. И пусть это будет вашим запоздалым признанием в любви к человеку, которого вы именуете Августом.
— Людям заурядным ничего неизвестно о том, как наши взрослые страсти охраняют детские сны, питая их покоем тем более полным, чем мы безумнее и неуемней.
— Ваши руки похожи на руки...
— Только, ради Бога, не говорите мне о ваших пассиях!
— ...на руки моей любимой.
— Вот как? Кто же она?
— Та женщина.
— Где?
— В зеркале.
— Вы меня выпотрошили до основания.
— А что вы сделали со мной! Но возникшая пустота меня радует: меня можно начинить любым содержимым, вполне в духе Элиота.
— Вы опять станете читать стихи?
— Я и не прекращал этого занятия.
— Даже когда...
— Не говорите глупостей.
— Что у вас за манера —  выставлять другого человека в дурном свете!
— В пустом свете. В свете пустоты. И прежде всего — себя самого.
— Как же вы себя любите!
— Пустоту нельзя не любить. В ней — семя мира.
— Мы так заняты друг другом  и самими собой…
— …как будто весь мир следит за нами, затаив дыхание.
— А Бог?
— И Бог.
— Бог — тоже затаив дыхание?
— Пожалуй... и еще — с легкой усмешкой...
— Откуда вы можете знать об этом?
— Оттуда.
— Говоря по телефону, вы просите меня выйти, и я с готовностью оставляю вас наедине с вашим собеседником, не без задней мысли, что мне предоставляется прекрасная возможность побыть в полном одиночестве.
— А над полным одиночеством, как и над нашим счастьем, время не властно.
— Смотря какое время.
— Что означает это ваш псевдоним — Год? Что вас хватит лишь до 8-го числа 8-го месяца 8-го года? Или это знак свыше — God?..
— Знак свыше. Помните: Бог не думает о времени — оно всё принадлежит Ему, целиком… Что это вы вдруг стали так красивы?
— В гороскопе написано: «Пудритесь». И я напудрилась. И потом, не могу же я ходить с такими глазами!
— А зачем вам ходить?
— Вы забываетесь.
— Это потому, что у меня девичья память.
— Самое смешное, что если где-нибудь он встретит ее, она поздоровается, а тот, кто будет с ним рядом, спросит: «Кто это?»
— Он усмехнется и, возможно, ответит: «Так, одна знакомая…»
— Но еще вероятнее, что ничего не ответит: просто не вспомнит.
— Мне опостылело говорить вам «вы».
— Как же вы меня назовете?
— Не знаю. По мне, лучше будьте анонимны.
— Как и вы?
— Как и мы...
— Живут в разных городах, сидят на разных стульях, спят в одной постели.
— И это не уничтожение пространства, а напротив, его расширение, о чем когда-то писал Сократ и, кажется, даже Овидий.
— О да, всё тот же Овидий, который о горе разделенности знал больше, чем кто бы то ни было. Кроме меня. А значит — и кроме тебя.
— Дитя, если ты останешься со мной, я буду счастлив так же, как если бы ты оставила меня навсегда.
— В одинаковой степени?
— По-разному, но счастлив абсолютно.
— Ты вдруг становишься легким и таким юным — а ты такой  тяжелый!
— Я причиняю тебе боль?
— Ты только и делаешь, что причиняешь мне боль. 
— Когда я вдруг снова понимаю, как я люблю тебя, мне становится так больно, что я умираю.
— Это я умираю. Я не хочу покидать тебя.
— Не лги мне. Я чувствую, как с каждой минутой ты отдаляешься от меня. Я чувствую, когда ты невольно представишь себе что-то: вагон, например... поезд мчится сквозь ночь... в купе темно... яркий свет прожекторов с полустанков на мгновение ослепляет тебя... стук колес... грохот проносящегося мимо состава...  ты не можешь уснуть...  ты думаешь о том, что тебя ждет в будущем, а устав думать об этом, машешь рукой и стараешься припомнить эту  нашу  ночь...  мое лицо... мое тело... но тебе это удается всё хуже, потому что я отдаляюсь от тебя,  я остаюсь в другом мире, для тебя уже не насущном, потому что тебе кажется, что ты его знаешь, а там, впереди, тебя ожидает неведомое... Но это неправда.
— Почему?
— Потому что неведомое — это я.
— Судьба приходит за нами, когда мы меньше всего ее ожидаем. В одно мгновение она переворачивает всё вверх дном, и то, что нам казалось немыслимым счастьем, становится горем, с которым не сравнится ничто.
— Не нужно произносить слово «Судьба». Пошлость ее очевидна тому, кого она пыталась употребить в пищу, но почему-то не вышло, может, как раз потому, что он ей особенно и не сопротивлялся.
— Рано или поздно все равно что-то случается. Разве мы могли знать, что встретимся?
— Четыре года тому, в другой эпохе и ином пространстве, увидеть сон, в котором случится эта нынешняя ночь, ноябрьской оттепелью, с дробью капель о карниз, как в том романе, который ты читаешь, когда меня нет рядом.
— Я ревную тебя к твоему прошлому, будущему, к этой книге. Я ревную тебя даже тогда, когда ты любишь меня. И мне тяжело.
— Тот мрамор вам неведом, дорогая,
Он за семью печатями для вас,
Когда, свои колени подгибая,
В какой-нибудь еще не поздний час
По стогнам городским с трудом влачится
Подобье статуи...
— Я тоже мраморною стану...
— Подожди немного, дай мне написать это, а потом делай что хочешь: хочешь — отрекись, хочешь — задуши меня своей любовью.
— И ты ревнуешь меня, даже к своим стихам обо мне.
— Чтобы я тебя ревновал! Как будто ты можешь польститься на что-то, что меньше моей бесконечности. А польстишься — ну что ж, дело твое, ко мне это не будет иметь отношения, ни-ка-ко-го: беспредельность невозможно умалить.
— И книга любви станет книгой стыда и горя. Боже, сохрани нам способность смеяться!
— Ради Бога, сударыня, я всё могу понять, но ложь вызывает во мне физическое отвращение, и тут я бессилен.
— Ты готов простить всё что угодно: измену, коварство, ложь, но что делать с исчезновением собственного отражения в человеке, которого сам ты отразил вполне?
— Ты превращаешься в нелюдя скорее, чем я могу  себе представить. Так будь же честна хотя бы настолько, чтобы дать себе в этом отчет.
— Он пытался работать, строить свой театр, а находил в нем всё ту же любовь, всё те же муки, всё те же стихи, с отблесками в них обстоятельств романа, иссякшего с прощанием навеки. Не в прошлое — погружение в бездну убитой любви.
— Меж двух лун, меж двух стуж — утрата! утрата!
— И когда эта два существованья вновь стали раздельны, лавина стыда накрыла его с головой, не за себя — за божество, так скоро умершее в теле, которое он любил.
— Снег —  а ведь он легок, легок, почти невесом, стряхни его, распрямись, сохрани божество в себе...
— Лавина слишком тяжела. Впрочем, чем не повод приняться за работу, разгрести всю эту тяжесть и выпрямиться так, как он и сам не подозревал, что может быть таким высоким.
— Бог любви, умирая в любимой, умирает в тебе. И ты так же оставлен им, как и она. Пора превратить его в Форму, продлив его существование настолько, насколько у тебя хватит сил.
— Улыбайся, мой милый, улыбайся тем беззаботней, чем страшнее тебе внутри себя, — так человек перестает бояться и сам становится богом, один, вне кого-либо еще…
— Вас, например. Напомните-мне-пожалуйста-ваше-имя. Ах да, мы ведь и незнакомы, я обознался, простите, аберрация памяти, которая, как утверждала одна моя знакомая когда-то давно, у меня совершенно девичья. Так мы девственеем со временем...
— Молчи, молчи, преврати поскорей это в форму, иначе утратишь напор.
— Отчаяние высшее — вдруг понять, что человек, благодаря которому ты открыл в себе бога, нуждается в окрике: «А ну!..»
— Где же существо, в котором ты так любил способность к свободе?
— И вот — Стыд, Стыд... О, если б он накрыл меня с головой!
— Их было двое, и они заполняли собой весь мир. Потом женщина умерла. Ему впору было покончить с собой, что он, кажется, и сделал.
— И у кого мне спросить, что сталось с этой любовью?
— Спроси у меня.
— И что же ты ответишь?
— Когда и где я могу передать тебе книги?
— ...
-— Ты слышишь меня?
— С большим трудом. У меня горе.
— Что-то случилось?
— Да.
— Кто-то умер?
— Одна женщина.
— Близкий человек?
— Возлюбленная.
— Я ее знаю?
— Нет.
— Послушай, Август...
— Вы, очевидно, ошиблись. Меня зовут Густав.

Опубликовано: Кранк Э.О. Наша вечность все равно останется с вами:пьесы. Чебоксары, ЧГИКИ, 2022. 400 с.