Мимоходом. Неохота

        Всю последнюю неделю августа папаня сиял начищенным о валенок пятаком. Как же, -  завтра последняя суббота месяца и такое долгожданное событие: открытие сезона охоты на боровую дичь! Как там ружьецо: ижевка-двухстволочка-курковка? Глядит в стволы со стороны казённика. Удовлетворённо хмыкает. Мне тоже дозволено. Смотрю поочередно: ба!..круги, круги и ни пятнышка. В порядке. Отмыкает ящик снизу плательного шкафа вынутым из секретного места ключиком (святая простота!..для меня оно давно перестало быть таковым, капсюлей и пороха из этого «погребка» потаскано изрядно). Набивает патронташ вчера снаряженными патронами с мелкой дробью на рябчика и тяжёлыми жаканами на медведя...а вдруг!.. Достаёт манок, - красненькую пластиковую финтифлюшку и сосредоточенно дует в неё.
        Читал в альманахе: рябчик-самец от звуков, симулирующих призыв самки,  теряет голову, что обезглавленный петух, бери голыми руками.
        Сует мне:
        —Учись.  — Не, вот так, — поправляет он меня:
        — Тии-ли-ти...тити-тирити-рить...
        Грустный такой, осенний мотивчик выходит, усмиряющий душевные порывы и превращающий океанские бури подросткового организма в штилевое озерцо, закрытое от беснующегося мира ниспадающими ветками ив со стороны ветров и мягким кучевым облачком сверху. Последняя нотка только задиристая, будто тиснутая из песни Цоя «Перемен».

        Я в охоте не новичок. Ходил с папаней за утками на второй Усть-Кат, что километров в пятнадцати от дома...я так понял: в качестве подружейной собаки. Не оправдал высокое доверие. Поначалу стёр ноги до крови: не состриг предварительно ногти и они тупо порвали кожу на пальцах. Потом уже, не отыскал ни одного упавшего после выстрела бекаса среди болотного кочевряжника. Пойди, найди, если дичь и осенняя трава одного цвета хаки. Да и птичка-то чуть поболе воробья. А уж после, не приметил место падения здоровенной кряквы, за что был разжалован до звания:
        — Ну...и куда же ты...смотрел?!
        И такое в этом: «ты» сквозило вселенское разочарование! Наверное, за состоявшееся в тот злополучный день зачатие, результатом которого я и являюсь.

        В тайге я впервые. Топаем по звериным тропам, извилистым до кажущейся нелогичности, но чаще, по заросшим бурьяном, просекам, нарезающим лес на равные доли. Как пояснил папаня:
        — Меньше шансов заплутать.
        Тропка шириной, -  две ступни поставить рядом. А по бокам травища сплошной стеной и высотой - метра в два с гаком. Шагнёшь в неё, будто нырнёшь, и кажется - угодил в зону отчуждения: ни света, ни звука, ни ветерка, ни сторон… Гнетущее впечатление. На проплешинах тропы полужидкая грязь, местами с отпечатками лапищ медведя, проходившего по ней, в том же направлении, судя по чётким контурам, совсем недавно.
        Папаня с ружьём, идущий впереди, оглядывается на меня, видимо, желая удостовериться, не покинул ли я это место полное загадок: охотник ты или дичь?
        Прочитанная намедни книга Федосеева «Злой дух Ямбуя» с красочным описанием охоты медведя-людоеда на геологов, оптимизма не добавляет… Вот-вот заросли травы раздвинет лохматая морда и раскроет слюнявую пасть...

        И правда, какие, на фиг, тут рябчики?..Травостой как в джунглях. Сворачиваем с тропки и о!..попадаем в другой мир, где травы нет совсем как и зелёного цвета в принципе, а земля устлана бурой хвоей, мягко пружинящей под ногами. Горизонты раздвигаются, страхи отползают…ровно до места, где голые стволы деревьев заслоняют перспективу острожным частоколом.
        Здесь, под высокими кронами деревьев, притушивших небесный свет до полумрака, прохладно и...одиноко. Стараюсь не отстать от папани. Он,- единственная надежда на спасение, потому как, компас у него...и ружьё...и нож. У меня...лишь крепко зажатая в руках жердина, на которую я опираюсь при переползании через буреломы, да неизъяснимая душевная безнадёга с пульсирующим в мозгах вопросом: «Я сюда зачем попёрся?»

        Дичи нет. Рябина парашютами рыжими, калина гроздьями сексуальными призывают: «возьми нас!» Гулкая тишина им в ответ. И только далёкий крик сойки вспугнул  воцарившийся в душе покой.

        И тут! Ой! Впереди, будто в ладоши захлопали, только что: «бис» не крикнули! Промелькнуло меж кустов серое, не цепляемое глазом… Бах! Рыгнул струёй огня ствол ижевки и папаня ринулся вперёд, пригнувшись, словно бросился в атаку, настолько стремительно, насколько позволяла ухабистость местности.

        Я дивлюсь его выносливости. Уйти на лыжах в тайгу спозаранку и вернуться под ночь, накрутив в общей сложности и по приблизительным подсчётам сотню километров, а утром отправиться в забой... Даром ли - три года  службы в армии. Среднего роста, сухощавый брюнет, с правильными и тонкими чертами лица типичного для амплуа героя-любовника, на котором тёмным огнём мерцают глаза цвета чифиря, он настолько резко контрастировал с окружающей действительностью, что я не мог отделаться от ощущения инородности происходящего. Ну, не вписывался он в окружающий ландшафт. Такому не в тайге или шахте место, а на афишах столичных театров, да в салонах общепризнанных прелестниц.

        — Попал?..кто там?! — бегу я вслед, гулко топая сапожищами.
        Папаня показывает подобранную с травы птицу: пёстрого оперения, с безвольно болтающейся головёнкой:
        — Горлица, - голубь…лесной.

        Голубей я видел, но то домашние, из соседнего посёлка, крупнее и цветом белые. Ясной порой, они спиралью ввинчивались в небо, кувыркаясь в вязкой синеве над домом, а солнце огненными сполохами поигрывало на их трепетных крыльях. И каждую неделю очередной запыхавшийся парнишка опрашивал встречных о потерянной любимой голубке, сообщая приметы беглянки, с надеждой заглядывая в глаза.

        — С почином, — суёт он мне растопыренную пятерню с покалеченными в прошлом от неловкого обращения со взрывчаткой, пальцами.
        И я, начитавшийся в детстве сочинений Майн Рида о приключениях охотников африканских саванн и грезивший когда-то о немедленном претворении в жизнь сих радужных надежд, вдруг чувствую их теперешнюю осязаемость. Непонятная сила напирает изнутри, угрожая  подвергнуть мой недовозмужавший организм участи мыльного пузыря. Готовый орать и прыгать от переполнявших меня эмоций, не сдерживаюсь и, отчего-то подражая известному кличу хоккейных болельщиков, ору на всю тайгу:
        — Ша-а-айбу!..

        Охота продолжается. Я уже не отстаю от папани, а заинтересованно заглядываю вперёд через его плечо, с первобытным трепетом ожидания следующей добычи.
        Опять: хлоп-хлоп...и фрррр… На ветку крушины, метрах в двадцати  от нас, садится птица. Пристально вглядывается в побудившую к смене местоположения причину, решая: уносить ли ноги? Папаня вскидывает ружьё, одновременно взведя курки. Я замираю на полушаге, совсем как охотничий барбос в стойке, учуявший дичь. Время замедляется, становясь вязким до странного ощущения возможности потрогать его руками. Кажется, прицеливание длится вечность. Поднявшийся из глубин подсознания инстинкт зверя понуждает к действию: мгновенному и решительному. А папаня не стреляет… И я, не сдюжив напора бурливших внутри страстей, неожиданно для себя, воплю истерично, переходя с нот басовых до ультразвука:
        — Да-а-в-а-ай!..стреляй же!..стреля-я-й!..
        Папаня вздрагивает. Рябчик, взмахнув на прощание крылом, исчезает меж еловых лап.

        Дальше идём молча. Я расстроен. Папаня видать испытывает схожие чувства. С затылка не разберёшь, а оглядываться он перестал. Может равнодушно дожидается, когда меня сожрёт подоспевший сзади медведь?

        И вполне ожидаемо, но как всегда, внезапно, из-под кустов взлетел и сел на ближайшую рябину очередной хохлатый абориген. Папаня привычным движением упирает приклад в плечо, а мушку в птицу… А время опять растянулось донельзя и кто-то орёт изнутри мне в ухо: «Не успеет же!»  И я, не сдержавшись, воплю во всю глотку с похожими на прошлый ор руладами:
        — Стреляй! Ну!..стреляй! Уйдёт же!
        Рябчик, поняв, что нервных следует избегать всеми возможными способами, снялся с ветки и в бреющем полёте прошелестел над нашими головами.
        «Повезло - не дрозд!» — мелькает мысль.

        На этот раз папаня оборачивается и пытливо всматривается в зерцала моей души, что безответно шарят по окружающей растительности: от травы до верхушек ёлок. Не найдя искомого, вздыхает и с непонятной обречённостью в голосе произносит:
        — Уймись, здесь не стадион, за «Спартак» болеть...

        Пришлось уняться. Любое «нельзя» навевает скуку, а та апатию.  Азарт пропал, как и возник - неожиданно и сразу. Да и у рябчиков, наверное, от моих воплей выдался перерыв.
        Я тащился за папаней не то чтобы из последних сил, но отстал преднамеренно, придумав себе новую забаву: биться с неисчислимыми врагами, наступающими  с обеих сторон тропы. Роль меча выполняла жердина, роль врагов: заросли борщевика. С мощным выдохом: «Ха!», я перекидывал «меч» из руки в руку и с оттягом рубил налево и направо. Полые стебли двух-трёхметровой высоты лопались звучно и смачно, словно воздушные шары, обагряя зелёной кровью боевой путь, и покорно склоняли к земле головы-соцветия. Я не заметил, как оказался в месте начала нашего похода и шёл бы дальше, но дорогу преградил папаня.
        — Ну вот сын...закончилась твоя первая охота на рябчиков… Жаль - безрезультатно, — угрюмо провозгласил он, погасив в глазах черные огни.

        Подозреваю, с таким же выражением лица он всадил в одну из двух «апельсиновых долек» прежнего мамкиного ухажёра лезвие небольшого складничка, за что и отбыл положенный законом срок. А после, со психа от ревности, напросился в армию, отказавшись от брони, что положена шахтёрам. А позже, воспитывал меня и брата по одним, ему ведомым канонам, среди которых почётное место занимали ремни, начиная с солдатского. Не часто, но за «кусь» запретного плода, бывало - попадало.
        Появление в глазах папани чёрных сполохов огня, не сулило мирного исхода и оставалось лишь успеть затолкать меж задницей и штанами небольшую подушку - думку.

        Справедливо полагая теперешний возраст вышедшим за рамки применения телесного воздействия, я, набравшись наглости, заявил:
        — Без ружья какая охота?!..палка не стреляет…

        В папаниных глазах огонёчек белесоватый забрезжил, словно ночь утренним светом разбавилась. Он вложил в мои руки заветную ижевку-двустволочку и ткнул пальцем в сторону:
        — Давай.

        Шагаю впереди.
        Как таковой я исчез, превратившись в органы осязания. Слышать и видеть моя главная задача. Запала хватает приблизительно на полкилометра. Ружьё, а это три с полтиной килограмма, в моих безмускульных ручонках, тяготит непосильно. Вдобавок почесун напал поочерёдно, но безсистемно: нос, ухо, голова...а то в районе пупка букаш стартовал и похоже, на марафонскую дистанцию через…низ... На плечо ружьё повесил - приклад по земле волочится. А вернуть гордость не позволяет.
        И о дичи ни слуху, ни духу! Лишь белки в кронах сосновых цокают, цирк бесплатный наблюдая. Видать, разогнал я пернатых основательно и безвозвратно.

        В осинничек зеленеющий завернули, всё одно, по направлению к деревне, в коей мотоцикл оставили. А мне уже не до охоты. Тело ватное, башка пустая, желаний два: пожрать и спать. И вот незадача: чуть справа по курсу, с шумом стартует и тянет влево - прямо передо мной, здоровенная пёстрая птица. «Явно не рябчик» - соображаю я, пытаясь определить её сущность по восстанавливаемым в памяти картинкам из альманаха: «Охота и охотничье хозяйство». На счёт три, птица исчезает за частоколом стволов, оставив меня с открытым ртом. А папаня ласково так спрашивает:
        — А чего тетёрку не стрельнул? Я ж не орал тебе под ухо: "Давай!" и дудки палкой не сбивал...

        Много с тех пор утекло соплей и слёз в сожалениях о поступках совершённых и не совершённых, память о которых потерялась с годами, но ту охоту я не забуду никогда. А на приглашения поохотиться отвечаю кратко, но ёмко:
        — Неохота!