Такой застенчивый...

   Она бродила по кругу вдоль аллей старого вишнёвого сада, примыкавшего к загородному дому родителей. Было раннее июньское утро, по-своему удивительное на фоне девственной красоты глухого села, куда уже и транспорт из города ходил всего два дня в неделю: утром и вечером в воскресенье и четверг. Солнце едва взошло на востоке, окропив ласковыми лучами большую поляну, поросшую золотистым зверобоем, розовым клевером, сиреневыми колокольчиками, голубыми васильками. Будто засветились игривым свечением берёзовая роща за рекой, прозрачная речная вода, белый песок у  берега, окаймлённого зелёным, сочным  ещё камышом... Село только просыпалось. Заспанные бабы выходили в хлева доить своих коров, грохоча   жестяными подойниками. Кто-то с утра пораньше пропалывал грядки на огородах, кто-то кормил кур и прочую живность, а кто-то, проведя всю ночь в жарком порыве любви на сеновале, только собирался поспать...
   Маняша( так ласково звали Марию отец и мать), единственный ребёнок в семье, горячо любимый, просто обожаемый, отдыхала после выпускного школьного бала, прошедшего  три дня назад весело и помпезно. Родители отпустили семнадцатилетнюю дочь в сопровождении старой няни Евдокимовны, которая, живя в семье внучатой племянницы, мамы прелестной девочки с её рождения, стала четвёртым членом семьи. Родители, Сергей Владимирович и Татьяна Михайловна, были творческими людьми, работавшими в областной филармонии. Татьяна была оперной певицей меццо-сопрано, Сергей - первой скрипкой в симфоническом оркестре. Приходилось часто ездить на гастроли по России-матушке  да и заграничные поездки случались. И так бывало всегда, сколько Маняша себя помнила. И самым близким и родным человеком для неё неизменно оставалась ссутулившаяся за последние годы и поседевшая на глазах Евдокимовна. У этой хрупкой и преданной женщины не сложилась личная жизнь. Замужем она никогда не была. У неё умер мальчик, прижитый от возлюбленного, возомнившего себя  художником,  картины которого почему-то не пользовались спросом у коллекционеров и любителей живописи. Работая в доме культуры в своей деревне в 80х прошлого  века библиотекарем, Евдокимовна, а в те далёкие уже времена просто Валя, влюбилась в художника-оформителя без памяти. Он обещал жениться... Но "поматросил" и бросил, когда узнал о беременности девушки...  Валя родила недоношенного слабенького сыночка, которому не суждено было дожить и до месячного возраста. Сгорел от двустороннего воспаления лёгких в детском отделении районной больницы в январе 1982... Валя попала в психушку с тяжёлой депрессией, возвращённая к жизни в Реанимации после отравления димедролом. А после психушки замкнулась в себе, ни с кем из парней уже ничего у неё не сложилось. Как подменили некогда заводную, разбитную хохотушку... Когда клуб закрыли, так как село стало чахнуть в годы перестройки и совсем "задышало на ладан" после краха СССР, пошла мыть полы в сельскую амбулаторию. А с рождением дочки у внучатой племянницы-певицы в 2008 по просьбе родственников переехала к ней в семью няней и домработницей по совместительству... Да так и осталась при них, кроткая, безропотная, не требовавшая достойной зарплаты...
   - Маняша! - где ты, девочка, во дворе ли? - раздался взволнованный голос няни с веранды. - В эдакую рань тебя и след простыл. Ма-ня-ша!
   - Здесь я, Евдокимовна, родненькая! - отозвалась девушка. - Не спится мне, дорогая, ой, не спится...
   - Это почему? - обняла и крепко прижала к себе воспитанницу старушка. - Неужто заболела?
   Во взгляде выцветших, но ещё живых, участливых глаз вспухнула тревога.
   - Ах, няня... А ты любила когда-нибудь?
   Маняша не знала давней истории своей няни, так как семья скрупулёзно скрывала неудобную тайну от  наследницы известных в городе артистов.
   Евдокимовна растерянно молчала, как-то сжавшись в комочек. Подслеповатые глаза её увлажнились...
   Маняша почувствовала, что нечаянно задела  неожиданным вопросом больное место в душе пожилой женщины. В воздухе выросла невидимая, но крепкая стена между двумя родными людьми, у которых вроде никогда не было друг от друга секретов.
   - Пойдём завтракать, - нашлась, как выпутаться из неловкого положения Евдокимовна. - Я оладушков напекла на простокваше, твоих любимых. Хочешь - с мёдом, хочешь - со сметаной домашней, что у Васильевны из соседнего переулка беру.
   Солнце поднялось уже достаточно высоко, озарив ветвистые старые вишни, на которых  завязались между густою листвой обещавшие стать тёмно бордовыми и вкусными плоды. Небо голубело в вышине, светлое, как аквамарин, без единого облачка. Где-то вдалеке замычала корова. По времени  выгоняли на выпас стадо. Залаяли собаки за высокими заборами соседских дворов. Протренькала синица. Залился голосистый соловей своей неповторимой трелью.
   - Пойдём, - согласилась Маняша.
   Она была такая вся воздушная, тоненькая в своём ситцевом цветастом сарафанчике, облегавшем точёную фигурку. Распущенные по плечам пшеничного цвета волнистые волосы, правильные черты  лица подчёркивали прелесть неординарного юного создания.  Взгляд огромных карих глаз сиял, прямо выдавая внутреннюю большую радость.
   В столовой стол был уже накрыт. Оставалось вскипятить и заварить чай. Ажурные занавески на окне, аппетитный рисунок на обоях, красивая яркая скатерть, дорогой чайный сервиз - всё придавало кухне-столовой в загородном доме элитный вид. Таким и должен был быть дом обеспеченных людей, известных артистов областной филармонии. Но, как нередко бывает, внешние роскошь и блеск не приносят отрады, если пуста душа или какой-то тяжёлый груз обременяет мысли и сердце... У счастливых же и в шалаше рай!
   Маняша с раннего детства любила нянины оладушки и с мёдом и со сметаной,  аромат крепко заваренного  Евдокимовной чая, зелёного или чёрного байхового, с бергамотом. Она быстро съела четыре оладушка и запила еду жадными глотками терпкого напитка.
   Ах, Евдокимовна!- восторженно воскликнула девушка, - он необыкновенный, не такой, как все! Он особенный, красивый, мужественный, добрый... и очень застенчивый... Он только взял мои ладони в свои и пытался  согреть, когда мне стало прохладно. И снял свой пиджак от костюма, который купили специально для выпускного, и набросил на меня, а сам остался в одной рубашечке...
   - И больше ничего у вас не было? - вкрадчиво поинтересовалась няня.
   - Нет, ничего... Я же говорю, что он не такой, как все, - уточнила Маняша. - Он даже не посмел меня поцеловать...
   Взгляд её карих глаз блеснул огненной молнией.
   - Я люблю его! Я давно его люблю. Но не знала, что и он меня любит...
   - Но он же тебе не говорил, что любит, - возразила Евдокимовна, загадочно улыбнувшись.
   - А об этом и не надо говорить! - почти выкрикнула Маняша, стараясь доказать свою неопровержимую правоту. - Это понятно без слов. Вот если бы он целоваться полез, раздевать стал с первого свидания, то я бы точно знала, что это не любовь, что это гормоны...
   - Да какя же ты умница-разумница! - всплеснула от избытка эмоций руками Евдокимовна. - Всё ты правильно рассудила. И откуда ты это узнала, девочка?
   - А ниоткуда. Сама догадалась! Вон девчонки хвастают, что с 14 ти спят с ребятами, то с одним, то с другим... А я так не хочу! Я любви хочу настоящей!
   За окном сделалось жарко. Солнце  припекало, отбрасывая тени от высоких деревьев  на землю. Примолкли птицы, спрятавшись в свои гнёзда. А старый вишнёвый сад, как будто замер, услышав рассказ про любовь вчерашней одиннадцатиклассницы.
   "А не перевелись ещё в наше смутное время чистые молодые души" - подумал сад, - да будут они благословенны!