возвращение

                ВОЗВРАЩЕНИЕ

Егоров Василий после окончания войны долго добирался домой, всё по госпиталям, отчего его нога становилась всё короче, пока, наконец, хирурги не остановились у самого её основания. Давно уже не воин, но и не мирный житель, Василий безмерно тосковал по дому, родной деревне у прохладной речки, косогору, с которого мальчишкой скатывался спиной по снегу, поленнице у сарая, за которой учился курить, и лесе с грибами. Иногда ночью он настолько ясно видел этот лес, что ощущал грибной запах, лёгкую гниловатость застоявшегося в корягах тихого ручья, пуховую мягкость мха под ногами и тепло на щеке от пробивающихся сквозь деревья солнечных лучей. Видел он в своих снах родителей, корову Машку, свой мотоцикл…
Об одном только боялся вспоминать и грезить – о своей жене Катерине, с которой и года не прожил до войны вместе. Он отгонял от себя мысль предстать перед ней таким – хоть и с медалями, да только на одной ноге с костылями и с этим шрамом, который выкосил половину волос на голове. Никак у него не получалось, даже во сне, побежать к ней навстречу, подхватить её слёту и бежать уже с ней на руках что вниз, что вверх по косогору.
Василий хотел, но не мог себя заставить забыть Катерину, выбросить из нагрудного кармана её фотокарточку, где она, такая высокая и стройная, в своём любимом крепдешиновом платье стоит, улыбаясь, и держит на одной руке у плеча арбуз. Арбузы в тот год первый раз завезли в деревню. Ну и праздник же был по этому поводу! Все арбузы были раскуплены, и всякая семья хвасталась их весом. А у Катерины на плече был арбуз огромный, больше трёх килограмм, и несла она его легко, с радостью и какой-то даже детской наивностью, словно в этом арбузе таилось её счастье.
Когда солдаты в редкую минуту тишины и затаённой откровенности кто с гордостью, кто с душевной тоской, кто в замирающем молчании доставали фото своих жён или любимых, Василий никогда никому не передавал фото, а только показывал из своих рук, и нежно возвращал его в карман, поближе к сердцу.
Однако, лёжа в госпиталях, чуть приглушенными тусклыми лампочками ночами, Василий часто думал о неизбежной встрече с Катериной. Больше всего он боялся увидеть в её глазах жалость. Жалость к тому, кто носил её на руках, отмеривал саженные шаги на сенокосе, рубил дрова и легко залезал на крышу прочистить дымоход. Этой жалости не мог он вынести даже в своём воображении и постепенно стал приходить к мысли, что должен исчезнуть из её жизни. Он давно перестал писать ей письма, только проговаривая про себя нежные слова надежды.
Но нога! По ночам вдруг начинали болеть несуществующие пальцы. Боль грызла и жевала их так, что на лбу оказывалась испарина, но в воспалённом мозгу вдруг появлялась мысль о том, что они выросли снова, и он благословлял эту боль. Разве не может он её выдержать ради счастья ходить по земле, прыгать снова с обрыва в реку и вскакивать на коня? Конечно, может. Ведь он солдат. Главное, что нога цела. Но наступало предательское утро, когда ясно обозначался провал простыни на кровати, когда так противно пахло мазями, которыми были пропитаны бинты на культе. И он сдавался. Он плакал без слёз, кусая губы и убивая в себе любовь.
Нескончаемым потоком перемещались раненые в сторону тыла. Их несли на носилках, поддерживали под руку, везли в автомобилях и поездах с операционными. И знал Василий, что теперь не как на фронте, а гораздо реже, почти никогда, не показывают они друг другу фото любимой. Фотографии обжигали сердце, настойчиво будили сомнения, предостеригали и вызывали ревность. Ведь должен же кто-то там чинить забор, класть заново печь и косить траву. Женщина не может быть многожильной, хотя никто не знает, сколько скрытой силы в ней заложено.
- Нет, - говорил себе Василий, - я не только не буду писать, но и не вернусь домой. Поплачет, поплачет, да и найдёт себе кого-нибудь целого и невредимого.
Но опять наступала ночь, и он видел Катерину на самом верху косогора. Солнце, светящее за её спиной, золотило и без того золотые волосы, и видел он, что не Катерина, а святая стоит там, высоко, и всматривается в дорогу, по которой он, непременно, должен когда-нибудь вернуться. Так мучил себя Василий, мечась между тоской и болью. И на каждом переезде, в каждой стрелочнице, видел свою Катерину. Не то, чтобы копию, но что-то знакомое – стройную фигуру, светлые, развевающиеся на ветру, волосы, поворот головы. И нёс тот поезд Василия всё ближе и ближе к дому.
В самом начале осени, тёплым сентябрьским утром остановилась попутка напротив знакомого косогора. Хоть и выглядела деревня запущенной, но не сгорела, слава богу, как другие, встречавшие Василия головешками. Т дом родной уцелел, и на коньке крыши аистиное гнездо нависало над двором. Василий, привычно забросив на плечо вещмешок, попрощался с водителем и направился к дому. Ему казалось, что костыли его гремят невыносимо, царапают землю, задерживают и не пускают его в дом. Но ведь это он сам медлит, сам боится встречи, сам готов повернуть назад.
Однако прошёл в калитку, не встретив никого. Поднялся на крыльцо, толкнул дверь, которая сама распахнулась, и вошёл в дом. Горло сдавило страхом. Василий даже не пытался кричать, звать Катерину. Дом стоял обжитым, и печь была тёплой. Значит, Катерина здесь, вот-вот войдёт в комнату. Василий сел на лавку и оглянулся. И тут в глаза его бросилась висящая на гвозде шинель. Чужая солдатская шинель, точно такая же, как на нём самом, но занимала место в его доме, на том гвозде, где должна была висеть шинель хозяина.
- Та-ак, значитца… - растерянно протянул Василий.
И забыл, как не хотел возвращаться домой, как боялся увидеть в глазах Катерины жалость к себе, как потерял всякую смелость, растраченную на войне без остатка. Он сидел, пусто глядя перед собой, и боялся теперь другого. Он боялся увидеть её глаза. Что в них будет? Растерянность, мольба о прощении, нежелание встречи, решимость расставания? Василию было всё ясно. Он захотел тут же встать и уйти, так и не встретившись ни с Катериной, ни с тем, кто занял его место. Но он продолжал сидеть и думать о том, что Катерина решила его бесконечные сомнения сама. В том-то и дело. Одно – решать самому, другое – когда за тебя решают другие. Это перенести настоящему мужчине, будь он целёхонек или инвалид, так же трудно, как перенести тяжёлое ранение.
- Та-ак, значитца… - повторил он и продолжал сидеть.
И тут в дом вошла Катерина. Такая же, какой он её видел, да не такая. Волосы, выбившиеся из-под косынки, утратили свой блеск, стали тусклыми и прямыми. Кожа тоже посерела. Руки по тылу кистей набухли сетью широких синих жил, и ногьт на пальцах были обломаны. Но хуже всего было смотреть в её глаза. В них было совсем не то, что ожидал увидеть Василий, а испуг, похожий на испуг дворовой собаки, которую пнул с пьяну сапогом хозяин. Она замерла в проёме двери с руками, поднятыми к горлу, поняв, что Василий видел шинель. Да так и осталась стоять немой скульптурой, не в силах обнажить свои чувства.
- Та-ак, значитца… - снова процедил сквозь зубы Василий. – Это что ж за шинель, Катерина?
И вся радость ожидаемой несколько лет встречи, все всхлипы, накопившиеся в долгом ожидании, все бессонные ночи и слёзы при виде почтальона, бредущего мимо её дома, всё это вдруг пропало, рухнуло в прошлое и она сказала глухим голосом:
- Ты пропал. Я ждала тебя, ждала, но ты пропал. Другие вернулись, хоть какие, а иные похоронками объявились, но ты-то… Почему ты пропал? Ни одной весточки. Если бы ты написал, ну хоть одну запятую, хоть точку какую…
- Та-ак, значитца, - повторил про себя Василий, не в силах выдавить ни одно из слов, которые предназначал Катерине долгими госпитальными ночами. Казалось, он и слова-то все забыл, и ласковые, и бранные.
И вдруг в сенях раздался грохот и звук падающего тела. Катерина молнией метнулась туда. А через минуту Василий услышал:
- Вася-яа!
Так кричала она один раз в жизни. Когда её затянуло в омут. В этом крике, который век стоял в его ушах, было всё от безумной жажды жизни до бесконечной веры в то, что если кто и спасёт, то это будет он, Василий. Тогда он в первый раз вступил в борьбу со смертью. На краю омута, засасывающего обоих в предательскую воронку, он боролся со своей любимой, которая в панике хватала его за руки, связывала в беспамятстве его действия и топила вместе с собой. Насилу вырвавшись из её мёртвой хватки, Василий ударил с размаху Катерину по лицу и потащил её к берегу. На берег оба целиком не выбрались. Долго лежали рядом на влажном песке, половиной тела в воде. Первым опомнился Василий. Он смотрел на жену, и в мозгу стучало только одно слово – «жива». Жизнь возвращалась к ним быстро, забирала молодые тела в свои руки. И вот они уже шли рядом упругими шагами к своему косогору, поклявшись каждый про себя в вечную любовь.
Услышав её крик за дверью, Василий в три прыжка достиг полутёмных сеней. Там стояла на коленях Катерина, а под ней билось в судорогах тело чужого мужчины, на губах которого была густая белая пена. Голова его отчаянно билась о пол, а Катерина беспомощно пыталась подгрести под его голову охапку сена.
Это был солдат, такой же, каких были тысячи контуженных взрывной волной. С ними Василий был хорошо знаком, пока путешествовал в санитарных поездах. Он упал рядом , отбросив свои костыли и стал удерживать  солдата на боку, буркнув Катерине: «Ложку неси. Железную». Катерина с ужасом смотрела на бьющегося в конвульсиях солдата, облитого водой из опрокинувшегося ведра, и стояла, так же прижав беспомощные руки к подбородку, как вскинула их при встрече с Василием.
Приступ судорог кончился. Солдат погрузился в глубокий беспамятный сон. И тут только Василий увидел, что у солдата нет кисти правой руки. Не глядя на Катерину, которая стала хлопотать вокруг пострадавшего, он, тяжело поднявшись, вернулся в комнату.
В душе его было пусто. Не было ни сожаления, ни раздумий. Было только глубинное знание, существующее само по себе, что война – чудовище. Чудовище, заглатывающее в своё латунное нутро по тысячам людей, царапающее и калечащее другие тысячи, превращая их в подобие людей, смеющееся над чувствами влюблённых, обрекающее на скитания и невольную измену. И так по всей необъятной земле. И вдруг почудилось ему, что вся эта земля населена Катеринами, выхаживающими жертвы войны, приносящими и приводящими их в свой дом в надежде на облегчение своей женской доли и становящиеся сами жертвами этого союза. Может быть, думал Василий, она и полюбила-то в нём меня. Может быть, ощущая рядом его тело, она видела меня, брошенного на снегу врагам на потеху.
Сколько, о сколько семей, перестали быть семьями, и сколько семей мечтало заполнить образовавшуюся пустоту! Быть может, та, что ждала контуженного солдата, тоже нашла какого-нибудь несчастного, тихо плача по ночам по ушедшему в далёкое прошлое счастью. Бессильно сидел Василий на скамье и продолжал смотреть на шинель. Ему казалось, что шинель сжалась, обмякла как-то, и криво висела на своём гвозде, совсем не так, как висела бы хозяйская. Подол её был обтрёпан, на рукаве притаилась маленькая аккуратная дырочка, которая могла возникнуть только по одной, так хорошо знакомой солдату причине. И увидел Василий этого человека, ползущего по снегу, хорошо видного врагу. Он проползал под колючей проволокой, осыпаемый градом пуль, и другого пути у него не было. А потом кто-то нашёл его, почти замерзшего. И долго перемещался солдат по санбатам, пока не приткнулся в его деревне, не вошёл в его дом.

В жизни того солдата не было счастья, не было солнца и тепла с Катериной. Им не о чем было вспоминать, потому что война расколола счастье, как спелый арбуз, в кровавую кашу, наступила железной пятой на подол любимого платья, впилась в тело раскалёнными клещами. Но он продолжал жить. Продолжала жить и Катерина, оставив своё прошлое во снах. А жизнь для того и другого стала совсем иной.
Василий вскинул свой вещмешок за спину, встал и проковылял в сенях мимо Катерины. Он шёл, не оглядываясь, в сторону дороги, чтобы сесть в попутку, направляющуюся в любую сторону. И только фото, хранившееся в нагрудном кармане, связывало его с прошлым, не выдержавшим настоящего.

;