Бег к котурнах 27 Взросление 1

Слушать : « Аndata”
Ryuichi Sakamoto.

« Adagio for  Strings”
Samuel  Barber.

Может кофе - взрослящий напиток ?
Если его пьешь , становишься  взрослым.

Тайна и ложь - это  то, что мы принимаем ,
став взрослыми.

В тот день дождь не прекращался. Он стучал по ржавым водостокам, по пластиковым крышкам мусорных баков, по вискам прохожих, которые давно уже перестали его замечать. А я — замечал всё.
Мне было девять, и я  сидел у окна, обнимая чашку с чаем, в который кто-то безжалостно положил мяту — горечь детства. На кухне курили взрослые. Разговаривали тихо, по-особенному: слова как будто прижимались друг к другу, сливались в мокрые сгустки.
Я  вдруг понял, что взрослые разговаривают не для того, чтобы услышать друг друга. Они разговаривают, чтобы выдержать.
Один из них — дядя в потёртом свитере — сказал:«Ну что ты хочешь, она просто устала жить».И тогда он впервые услышал это слово — устала.Не «спать хочет», не «плакала много». А — устала жить.
Я  не знал, что это значит. Но это слово повисло над ним, как сырость в комнате, как тень, которую не выключить лампой. Я отпил мятный чай, откинулся на спинку стула и понял: в мире есть уставшие, и ты ничего не можешь им дать.
Я молча смотрел на дождь. И в этом взгляде было уже слишком много тишины.


Пришла соседка  тетя  Люба . Она принесла новости. У кого-то развалился брак, у кого-то — тазобедренный сустав. Все говорили быстро, будто боялись;Я понял главное: взрослые — это люди, у которых всегда есть усталость, капроновые носки и объяснение, почему именно сейчас — не время для счастья.
А ещё они почему-то всё время смеялись.
Смеялись, когда рассказывали, кто кого бросил.Смеялись, когда говорили, что у Людки  сын опять сел.Смеялись, даже когда плакали.
И ребёнок подумал:"Если это и есть взрослая жизнь, то хорошо бы надеть шлем и бронежилет. Или хотя бы научиться смеяться правильно".

Я ещё не знал, что случилось.Просто в комнате пахло иначе.
Не пирогами. Не мылом.А — духами, которые мама не надевала с зимы.И почему-то — сырой ватой.
Телевизор был выключен.На подоконнике — пепельница, хотя никто не курил.
На полу лежал мамин платок.Аккуратный, как будто сам упал.
Бабушка сказала: — Потише, дед спит.Хотя дед уже два дня как не просыпался.
Я смотрел на часы — они тикали, как всегда.И именно это было странно:Что всё, как всегда, — когда не так.
Я подошёл к креслу, взял газету.На ней пятно от чая. Или от чего-то другого.Бабушка опять сказала:- Не трогай. Пусть полежит, как было.
Взрослая жизнь — она такая:в ней всё лежит «как было»,и никто не говорит вслух, что всё стало по-другому.
Я  сел в угол. И впервые понял,что можно плакать — не понимая, что случилось.Просто из-за запаха.Из-за тишины.Из-за платка на полу.


Мне было, кажется, восемь, может быть — девять.Тот возраст, когда слово «восемь» звучит строже, чем «девять»,а дождь на окне кажется приглашением.
В доме бабушки — в её старой спальне,где лампа с треснувшим абажуром освещала;не столько вещи, сколько их прошлое — я случайно услышал, как мама плакала.
Но не это было главным.Главным было зеркало.Оно отражало её руку — белую , влажную от слёз или от утреннего света.И лицо — не как у мамы,а как у женщины из старого журнала.Там была какая-то… чужая красота.Опасная, как спички в комоде.Молчаливая, как письма без конвертов.Я уже увидел.
Взрослая жизнь —это когда человек думает, что он один,и в это мгновение становится собой.И если ты случайно это увидел — всё.Ты больше не ребёнок.Ты свидетель.


В утренней кухне — ещё холодной, не проснувшейся — пахло нагретым утюгом и чем-то тёпло-женским, что я тогда не умел назвать.
Мама гладила отцовскую рубашку. Она делала это с вниманием, каким чинят старую игрушку. Гладкие движения,  пар — всё это было странно красиво.
И вдруг — она прижала руку к виску.Рубашка осталась на доске, будто человек,которого забыли на мосту.
Я стоял в дверях. Молча.Она не заметила. Или сделала вид.
В тот день я понял,что взрослые иногда глажат не для того, чтобы одежда была ровной —а чтобы не думать.А потом устают даже от этого.

Они лежали в раковинке из тёмного стекла —зелёные, тяжёлые, как будто изо льда.Бусы.Мамины.
Я не имел права их трогать,но один раз — в обеденное лето,когда все спали или делали вид, что спят,я подошёл.
Коснулся.Они были холодные,и это казалось несправедливым:всё, что принадлежит женщине, должно быть тёплым.
Я поднёс их к шее,попробовал представить, как она выглядит в них.Вдруг — представил.
Слишком ясно.Слишком взрослую.Словно не маму, а героиню из чужого сна,где я — случайный свидетель.
От страха — положил бусы обратно.Ушёл.Но в зеркале остался — я сам.С чуть другим лицом.

Сначала — просто голоса.Мужской — глухой, словно спрятанный в пальто.Женский — тонкий, будто сломался,но делает вид, что звучит.
Я не понимал слов.Только ритм.Как если бы кто-то играл в карты тенью,а потом — разбросал.
И вдруг — тишина.Но не та, что перед сном.А другая.Как после падения чашки, которую ты не видишь,но точно знаешь — разбилась.
После этой тишины мир не стал другим.Он стал чуть дальше.Как будто кто-то подвинул всё —включая меня — на полшага в сторону.


Я  стоял у окна и смотрел, как дождь разбивает стекло на миллионы крошечных островков.В комнате пахло варёной картошкой и чем-то горьким, что я не мог назвать.
Мама спорила с тётей, и слова их были как занозы — не для него, а рядом, и всё равно — кололи.
Вдруг я почувствовал, что щёки горят — но не от того, что сделал я  сам,а от того, что услышал.Стыд — тонкий, чужой, словно чужая тень, упал на плечи, куда ещё не ложились взрослые тревоги.
Я не понимал, зачем взрослые так говорят,зачем прячут глаза,и почему эта тишина после слов — тяжелее любого крика.
Я  спрятал лицо в ладонях и впервые подумал, что стыд — это не наказание,а что-то другое.Что это — ключ,которым взрослые открывают двери, за которыми их никто не ждёт.


Я сидел на качелях и смотрел, как солнце медленно тонет за старой яблоней.Птицы пели что-то странное — не песню, а скорее забытый рассказ.
Мне  вдруг стало странно одиноко — как будто в комнате, где я  был совсем недавно, кто-то уже ушёл.
Тоска была как холодное стекло на ладони — тонкая, прозрачная, хрупкая.Я не мог назвать это словом, но знал, что теперь это часть меня.

Я  спрятал под подушку письмо с рисунком,где была смешная птица и слова, которые нельзя было произнести вслух.
Это был  мой первый взрослый секрет — хрупкий, как стеклянный журавлик ,которого я сделал на уроке труда.
Я  знал: секрет — не просто слово, которое ты скрываешь,это та дверь, за которой начинаешь понимать, что мир — гораздо больше, чем кажется.