Плоть мицелия

1. Знакомство

Исмоил Курбанов, доктор минералогии, был прикомандирован Академией наук Узбекистана на научную станцию «Кара-Курган», что располагалась в горной цепи Заамин. Это был простодушный и приветливый человек с мягкой речью и вечно запылённой бородкой. Он носил очки в металлической оправе, а вместо портфеля всегда таскал с собой поношенный рюкзак, набитый геологическими молотками, пробирками и старыми полевыми дневниками. Кино и футбол его мало интересовали — вся его страсть была обращена к камням, пещерам, слоистым отложениям и загадкам внутреннего мира земли. Наука для него была не профессией, а способом существования, и потому он полжизни провёл в экспедициях, от пустынь Каракума до ледников Памира.
Станция «Кара-Курган» привлекла его не просто так: его пригласили для участия в исследовательской экспедиции в недавно открытую пещеру, которую случайно обнаружили пастухи в ходе весеннего обхода. Со слов первопроходцев, пещера была полностью запечатана — как будто сросшаяся с каменной плотью гор — и внутри неё, возможно, сохранялись древние микроорганизмы и минералы, сформировавшиеся в абсолютно иной геохимической среде. Температура там была стабильной, влажность — высокой, а воздух имел странный металлический привкус. Для любого минералога это было открытие века.
До станции Курбанов добирался с приключениями: сначала поездом через степи до забытого кишлака Бойсун, а оттуда — верхом на лошадях, сквозь крутые ущелья, где тропы петляли между скал и зарослей арчи. Над головами кричали грифы, внизу плескались ручьи, и каждый шаг копыта был слышен, как глухой удар в пустую глиняную амфору.
На станции его встречали лично: Закир Ахмедов, начальник объекта, кандидат биологических наук с загорелым лицом, обветренным ветрами высоты. Это был человек с военной выправкой, коротко остриженный, с тёмными внимательными глазами и аккуратной бородкой.
— Добро пожаловать, Исмоил Ирматович, — сказал он, пожимая руку. — Рады вас видеть на нашей станции «Кара-Курган».
Рядом стояла Зарема Исмаилова, биолог, стройная женщина лет тридцати пяти с живыми, тёмно-карими глазами и вязаной повязкой на лбу. В её голосе чувствовалась уверенность и увлечённость.
— Читала ваши труды, — сказала она, улыбаясь. — Ваши исследования находятся на границе геологии и биологии. Это очень близко нашему проекту.
Следом подошёл Геннадий Смычков, высокий и хмурый, с густыми бровями и насупленным взглядом. Он был молчалив, и казался не столько враждебным, сколько замкнутым.
— Рад с вами познакомиться, — сухо бросил он, слегка кивнув.
Технические сотрудники — лаборанты, метеоролог, техник связи и оператор дронов — тоже поздоровались. Всего на станции проживало двенадцать человек.
После плотного ужина с пловом, чаем и домашним вареньем, Исмоил осмотрел лаборатории и остался доволен. По гранту «EurAsia Horizon 2020» были закуплены современные приборы: масс-спектрометр, портативный рентгено-флуоресцентный анализатор, система глубокого сканирования пород, биологические инкубаторы с автоматической калибровкой и микроскопы последнего поколения с цифровым выводом.
— С таким оборудованием легко получить Нобелевскую премию, — усмехнулся Исмоил, подкручивая пальцем усы.
— Да, наша Академия постаралась, — кивнул Ахмедов.
— Когда выходим в пещеру?
— Завтра утром. У нас всё готово.
Утро было прохладным, несмотря на июнь. Воздух хранил ночную сырость, и в горах ощущался лёгкий туман, будто дыхание самой земли. С первыми лучами солнца, когда небо вспыхнуло алыми переливами, экспедиция тронулась в путь. Им предстояло преодолеть около двадцати километров по горным тропам: склоны были круты, камни под ногами осыпались, над головами свистел ветер, а вокруг росли редкие можжевельники и ковыль, переливающийся на ветру серебром. Вдалеке слышались крики туров, и где-то, словно эхо, гудело нечто подземное — как будто пещера уже ждала их.

2. Пещера

К часу дня экспедиция, делая короткие остановки, добралась до пещеры. Всего принимало участие шесть человек, включая двух техников, которые тоже изъявили желание присоединиться. Их помощь оказалась кстати, так как нужно было нести множество предметов: еду, воду, оборудование, контейнеры для проб, кабели, прожекторы, аккумуляторы и даже переносной анализатор воздуха.
Вход в пещеру оказался невелик — узкий провал среди камней, поросших мхом. Однако пролезть через него не составило труда. Внутри пещера резко расширялась, и первое, что поразило всех — это её размеры. Просторный зал уходил вглубь, своды поднимались на десятки метров вверх, а стены покрывали зеркально блестящие наросты. Свет фонарей отражался от влажных сталактитов, вода капала с высоты, и в тишине слышался странный, неясный шорох — будто кто-то невидимый двигался в глубине или ветер гулял по древним лабиринтам. Воздух был густым, холодным и пах чем-то металлическим, как в старом подвале. Каменные своды словно дышали.
Восхищённые учёные переглядывались. Ахмедов нервно протирал руки платком, Зарема быстро раскладывала емкости для забора образцов — в её движениях читалась сосредоточенность. Даже молчаливый Смычков хмыкнул от удовольствия, рассматривая залежи микроорганизмов в потёках извести и водорослей.
Курбанов сразу заметил, что здесь много работы и для него: стены пещеры были усыпаны кристаллизовавшимися включениями неизвестной породы, а в одном из углов зиял ход, откуда доносилось ровное дыхание подземного источника. Он достал геологический молоток, осмотрел породу на свету.
— Это просто пещера Алладина и сорока разбойников, — произнёс он, глаза его заблестели. — Столько богатств здесь.
Аналогия с арабской сказкой была не столь наивна, как казалась: перед ними действительно раскинулась подземная сокровищница природы, хранившая тайны миллионов лет.
— Мне кажется, здесь микрофлора сохранилась по меньшей мере в диапазоне пятнадцати миллионов лет, — заметил Ахмедов, опуская в анализатор пробу воздуха. — Здесь нетронутая природная среда, стабильная экологическая система.
Техники, вдохновлённые атмосферой, рассматривали своды пещеры, переговариваясь между собой, что было бы здорово развивать здесь экстремальный туризм или снимать фильмы ужасов.
— Никаких туристов! — оборвала их Зарема. — Это биорезерват! Сюда вход только учёным!
— Да, наша коллега права, — согласился Курбанов, извлекая из рюкзака свой набор инструментов.
При свете мощных прожекторов, которые установили техники на треногах, группа начала исследовать всё, что могла охватить их наука и глаза. Зарема брала образцы плесени и водорослей с камней, аккуратно помещая их в герметичные контейнеры. Ахмедов заснял термограммы и химический состав воздуха. Смычков нашёл крошечную колонию неизвестных грибков, которые покрывали камни едва заметной пленкой. Курбанов сосредоточился на минералах: он отколол несколько осколков зелёно-голубого образования, сверкающего в свете как опал. В какой-то момент ему даже показалось, что кристаллы... дышат. Но он решил, что это игра света.
С каждым шагом вглубь пещера становилась всё более загадочной, словно сама Земля рассказывала свою древнюю сказку — без слов, но с очевидной силой.
Смычков обнаружил нечто, что поначалу показалось ему причудливо сохранившимися окаменелостями. Однако при ближайшем рассмотрении это оказались мумифицированные насекомые — жуки, многоножки, крылатые твари, неизвестного вида — будто погребённые заживо в пылкой хватке времени. Их хитин поблёскивал в свете фонаря, а тела пронизывали тончайшие белые нити, словно живые сосуды. Некоторые из них пульсировали еле заметно, как будто передавали внутри сигнал.
— Странно... — пробормотал Смычков, аккуратно вытаскивая пинцетом один из образцов. — Это грибок? Никогда ранее не видел такое. Нечто похожее на мицелий... но слишком упорядоченное, словно он работает по чьей-то команде.
Зарема подошла ближе и заглянула в его контейнер:
— Надо классифицировать флору. Если это действительно неизвестный науке организм, то тогда ты — первооткрыватель.
— И можешь назвать его как хочешь, — подхватил Ахмедов, не скрывая иронии. — Что-нибудь в духе Organicus mycelius smychkovi.
— Не смешно, — пробурчал Геннадий, но при этом покраснел от удовольствия и, возможно, гордости. Идея назвать новый организм своим именем явно его задела за живое. Спустя несколько минут молчаливого изучения он добавил:
— Похоже, грибок ещё активен... Вижу микродвижения.
Он сумел извлечь один из участков с живыми нитями, зафиксировал в герметичной ёмкости с раствором и плотно её закрыл.
Тем временем Курбанов тоже завершал свою часть работы. Ему удалось собрать уникальные образцы минералов: один кристалл напоминал синеватое стекло, испещрённое внутри мерцающими прожилками, другой — тяжёлый и бархатистый на ощупь, будто впитал в себя неведомое излучение недр. Некоторые фрагменты он сразу определил как потенциально фосфоресцирующие, а один включал следы органических вкраплений, нехарактерных для местной геологии.
К поздней ночи сбор материалов был завершён. Усталые, но воодушевлённые, исследователи разожгли маленький костёр у входа в пещеру.
— Переночуем здесь, — сказал Ахмедов, потягиваясь. — Утром вернёмся на станцию. Часть приборов оставим, чтобы не таскать снова.
Один из техников, старший и бородатый, готовил нехитрый ужин — тушёнку с гречкой из армейских пайков, запивая крепким чаем из термоса. Консервные банки шипели на углях, источая солоновато-пряный аромат. Второй техник, молчаливый парень по имени Антон, между тем заинтересовался местом, где до этого работал Смычков. Он подошёл к скале, принюхался, прищурился... и вдруг лизнул влажный камень, покрытый грибковыми нитями.
— Вкусно, — произнёс он с тихим восхищением и вернулся к товарищам, словно ничего странного не произошло.

3. Инфекция

Утром они собрались и направились обратно на станцию «Кара-Курган». День был тёплый, небо — безоблачное, и воздух наполнялся сухим ароматом горных трав. Зарема вполголоса напевала песню из старого советского фильма:
— Где-то на белом свете, где всегда мороз...
Смычков, оживлённый и довольный, обсуждал с Ахмедовым предварительные гипотезы относительно структуры грибка и возможного симбиотического механизма с насекомыми. Курбанов же, идущий чуть в стороне, вертел в руках продолговатый, светло-серый кристалл и мысленно прикидывал его молекулярную решётку. Он жаждал скорее проверить образец на рентгеноструктурном дифрактометре, который ждал его в лаборатории.
Два техника плелись позади. Старший, бородатый, то и дело оглядывался на Антона, который двигался медленно, словно с трудом держался на ногах. Он был бледен, его глаза блуждали, а движения казались заторможенными, будто он двигался сквозь вязкий воздух. Лицо покрывал липкий пот, а губы пересохли, но он не жаловался.
Через пять часов они добрались до станции. Дорога назад далась им легче, ведь часть оборудования осталась в пещере. На станции их уже ждали горячий обед и приветствия от коллег. Не теряя времени, учёные быстро перекусили и тут же бросились к сумкам с образцами.
Лаборатории вновь ожили: щёлкали замки контейнеров, гудели вытяжки, светились экраны. Минералы укладывались под электронные микроскопы, запечатывались в сканирующие капсулы, включались газовые хроматографы, запускались спектрометры и масс-анализаторы. Атмосфера была напряжённой, будто они участвовали в гонке за разгадкой тайн доисторической Земли.
Смычков буквально расцвёл. Его лицо, обычно угрюмое, теперь выражало почти детское восхищение. Он шептал себе под нос, склонившись над капсулой с образцом, где белёсые нити медленно шевелились, будто реагируя на тепло. Никто не вникал в его бормотание: каждый был погружён в свою работу.
Только Курбанов заметил странность: Антон не появился в лаборатории. Он пошёл узнать у техников.
— Он не хочет есть, — пояснил бородатый. — Сказал, что устал и хочет полежать.
Это не вызвало особого беспокойства. Усталость после горной экспедиции — дело обычное. На высоте в разреженном воздухе легко перегрузить организм: головная боль, слабость, сонливость. Все восприняли это как банальное переутомление.
Никто ещё не понимал, что внутри Антона уже начинался процесс, который изменит всё.
Он находился в своей камерке и дергался в конвульсиях. Его тело сотрясала лихорадка — кожа была горячей, пот стекал по вискам, зубы постукивали от внутреннего жара. Он стонал и царапал грудь, будто внутри неё что-то зудело, кололо, расползалось.
Зарема, выполнявшая ещё и обязанности фельдшера на станции, осмотрела его утром. Температура — 39,6, пульс учащён, дыхание тяжёлое. Она предположила гриппоподобную инфекцию и ввела Амоксициллин, хотя про себя отметила, что симптомы не совсем типичные. Записала в медицинский журнал: «Один из сотрудников — Антон В. — заболел. Высокая температура. Предположительно вирус. Назначены антибиотики. Под наблюдением.»
Антон, чтобы не вызывать лишней тревоги, не рассказал Зареме, что ночью в туалете кашлял кровью с комком белёсых волокон, похожих на паутину. Он почувствовал их во рту, как вату, и с трудом выплюнул. Ему показалось, что они шевелились.
На коже, особенно на животе и шее, стали проявляться пятна серого цвета, будто его покусали насекомые. Они уплотнялись, темнели, потом отливали зеленовато-чёрным, как мох на камне. Сквозь них начали пробиваться тонкие прожилки — будто сеть сосудов, но не кровеносных, а каких-то чужих, геометрически неправильных.
Глаза мутнели, сворачивались, как у мертвеца, оставляя только белки. Иногда зрачки расплывались, расширялись до ириса, а потом исчезали вовсе, погружаясь в молочную пустоту. Он лежал и хрипел, грудная клетка поднималась резко и неровно.
Но никто не замечал происходящего. В лаборатории царил научный азарт: кипела работа, щёлкали замки микроскопов, тихо гудели приборы. Внимание всех было поглощено загадочными образцами из пещеры, и в этой научной эйфории ни у кого не оставалось сил задуматься, что в соседней комнате начинается нечто совсем иное. Нечто опасное.

4. Мертвец

Через два дня Антона нашли мёртвым. Старший техник забеспокоился, почему тот не вышел на завтрак, и заглянул к нему в комнату — в ужасе отпрянул. Антон лежал, свернувшись в позу эмбриона, лицо застыло в странной, жутковатой улыбке. Изо рта и глаз прорастали тончайшие белёсые нити, напоминающие корешки растений, как будто внутренности дали всход. В комнате стоял насыщенный запах металла — тот самый, что они чувствовали в пещере, холодный, железистый, неестественный.
Старший техник, бледный как мел, бросился наверх и доложил Ахмедову. Начальник станции побледнел, будто вся кровь отхлынула, и вместе с Заремой поспешил вниз.
— Что это, Зарема? — отшатнувшись в ужасе от трупа, спросил он. — Что ты скажешь?
— Закир Алматович, я не знаю, — испуганно ответила женщина, опускаясь на колени и осматривая тело. — Но он явно инфицирован... какие-то грибки...
— Может, это то, что мы нашли в пещере? — почувствовал неладное Ахмедов.
— Вполне возможно, — прошептала Зарема. — Но почему тогда заразился только он? Мы же все были там…
Ошеломлённый Ахмедов велел всем немедленно принять самые мощные антибиотики, что были на станции, а затем продезинфицировать помещения.
— Все образцы — изолировать! — приказал он. — Труп Антона обернуть в герметичный пакет и доставить в Бойсун, в морг.
— Нам придётся давать объяснения прокуратуре, — сдавленно произнесла Зарема. — У нас труп на станции…
— К нам точно явятся следователи милиции, — нахмурился Смычков. — Но, по тому, как вы описали состояние Антона, он заразился спорами Organicus mycelius smychkovi. Этот грибок был на мёртвых телах насекомых. Мы слишком плохо знаем органику этой микрофлоры… Это, похоже, паразит на живой плоти, возможно, использующий тело хозяина как питательную среду.
— Придётся станцию закрыть и всем отправиться в город, — голос у Ахмедова дрогнул. — Наша экспедиция… увы, завершена.
Курбанов, которого весть застала врасплох, был потрясён: смерть молодого техника показалась ему неестественной, он тоже заподозрил инфекцию.
— У нас есть средства биологической защиты? Костюмы? — спросил он.
Ахмедов покачал головой:
— Мы же не военные. Не занимаемся биологическим оружием, не работаем с инфекциями вроде Эболы, Марбурга или вируса Нипах. У нас не предусмотрено такое.
— Придётся принять жёсткие меры, — сверкнул глазами Курбанов. — Марлевые повязки, перчатки, дезинфекция спиртом.
— И антибиотики, — напомнила Зарема.
Вся станция была охвачена тревогой. Обслуживающий персонал, особенно молодые лаборанты, пребывали в состоянии шока: Антон был общительным, весёлым, и его смерть воспринималась как иррациональное, ужасающее происшествие.
К счастью, сотовая связь работала, и Ахмедов сообщил в МЧС: на научной станции «Кара-Курган» зафиксирован смертельный случай с подозрением на инфекцию. Ему велели доставить тело в морг в Бойсуне и ожидать следователей.
Ахмедов, Курбанов и Смычков, облачившись в самодельные защитные костюмы из полиэтиленовых мешков и скотча, вошли в комнату Антона. Они аккуратно завернули его тело в плотный чёрный мешок, промаркировали, заклеили и положили на носилки. Всё это происходило молча, с тяжёлым гнётом тревоги в груди.
Транспорт на станции был один — старый, но надёжный трактор «Беларусь» МТЗ-82 с прицепом, на котором обычно доставляли продукты, баллоны с газом и оборудование. Он был покрыт ржавчиной, но дизельный двигатель работал безотказно.
За руль сел старший техник, тот самый бородач. Он провернул ключ — мотор закашлял и выплеснул облако чёрного дыма, завёлся, заурчал и с треском потащил прицеп по каменистому бездорожью. Другой техники тут просто не было — только по горным тропам, по обвалам, этот трактор мог добраться до цивилизации.
Станция опустела. Ахмедов обесточил лаборатории, и группа отправилась в путь. Шли молча, угрюмо. У всех на лицах читалось напряжение, тревога и неотвязное чувство страха перед неизвестным.

5. Бойсун

Бойсун был не просто городом — он дышал древностью, хранил в себе архаику степных народов, в нём пульсировала уникальная этнографическая культура. По улицам рассыпались узоры старинных орнаментов: на кафеле, на ткани, в песнях, звучавших из окон. Дома, выстроенные из самана и обожжённого кирпича, увешаны вышивками, плетёными занавесками и сушёными пучками трав. Люди здесь были приветливы, радушны, говорили с мягким акцентом, угощали без лишних слов, если виделись тебе впервые.
Среди города витали запахи ошхон — местных столовых. Ароматы зиры, поджаренного лука и баранины щекотали ноздри, маня как древнее заклинание. Плов с золотистыми морковными ломтями и жирной курдючной бараниной шипел в больших казанах. Горячая самса с мясом и луком таяла во рту. Чучвара подавалась в бульоне с кефирной пенкой. Был и нарын — лапша с кониной, сдобренная специями. Холодный, острый айран — солоноватый и бодрящий — разливался в пиалах. Но ученые, только что приехавшие со станции «Кара-Курган», не потянулись к еде.
Тело Антона они доставили в городской морг. Это было здание в старой части города, выбеленное известью, с зелёной крышей и резными рамами. Внутри пахло фенолом и сырой штукатуркой. Три патологоанатома в белых халатах уже надевали перчатки, готовясь к вскрытию. Рядом стояли заместитель прокурора города Иван Карабасов, два следователя, замначальника РУВД и трое милиционеров. Были и сотрудники МЧС, нахмуренные, в жилетках и резиновых сапогах.
Ученых и технический персонал станции провели в отдельное помещение, где начался допрос. Ахмедов, Курбанов, Исмаилова, Смычков и другие честно изложили всё, что знали о походе в пещеру, найденных образцах, первых симптомах болезни у Антона и его смерти. Иван Карабасов — лысоватый мужчина с тяжелым взглядом и прокурорской складкой меж бровей — качал головой с видом человека, которому уже всё ясно:
— Как вы, биологи, не предусмотрели угрозу в неизвестной пещере? Это халатность!
Ахмедов развёл руками, но Курбанов почувствовал: за этим вопросом уже таится уголовное дело. Форма статьи, скорее всего, будет «нарушение санитарно-эпидемиологических правил, повлекшее смерть». Угроза ареста не казалась абсурдной. Зарема вся дрожала, бледная, как мел. Геннадий мрачно опустил глаза и, кажется, готовился к худшему.
— Мы должны держаться вместе, — тихо сказал Курбанов. — Пусть сейчас и не тридцать восьмой год, но прокуроры в любой эпохе одинаковы. Будем ждать результатов.
Они сидели в серой комнате, на жестких стульях, часами, пока Карабасов, посовещавшись с коллегами, не сообщил:
— Вы останетесь в Бойсуне до завершения следствия. Подпишите расписки о неразглашении и невыезде из города.
Без слов каждый подписал бумаги. После этого всех отвезли в частную гостиницу «Кызыл пиёз», стоявшую на окраине. Это было двухэтажное здание с облупленным фасадом, но чистыми комнатами, где пахло мылом и засушенными розами. В гостинице было десять номеров, туристов почти не было, и всем нашлось место. Разместившись, они спустились в столовую, где на столах уже стояли лепёшки, варёные яйца, острые соленья и чайник с зелёным чаем.
— Мне кажется, власти недооценивают угрозу, — сказал Курбанов, закручивая усы.
— Не преувеличивайте, Исмоил Ирматович, — буркнул Ахмедов. Он, похоже, сам пытался убедить себя в этом. В его голосе сквозило напряжение.
Зарема молчала, смотрела в чашку. Геннадий угрюмо грыз лепёшку и пробурчал:
— М-да-а...
А за окнами город пел. В Бойсуне был праздник — шествия с факелами шли по главной улице, играл зурнач, бубны и карнаи, танцовщицы крутили бедрами под звуки народных мелодий. Акробаты на базарах прыгали через горящие обручи. Люди смеялись, аплодировали силачам, которые поднимали каменные глыбы и таскали машины зубами. Дети ели сладкую вату, мужчины пили шурпо и щелкали семечки, женщины щебетали на скамейках.
Город ликовал, не ведая, что в городском морге уже начались события, от которых вскоре он содрогнётся.

6. Морг

Патологоанатом Хуршид Джамшидов был самым старым медиком в Бойсуне — за его плечами было более пятидесяти лет опыта. Высокий, с горбатым носом, седыми как пепел волосами и внимательными глазами, он был человеком старой школы, но с поразительной точностью и аккуратностью в работе. Сухопарый, с чуть сгорбленной спиной, он, казалось, разговаривал с трупами, как с живыми людьми. Его уже звали на покой, но он не мог отказаться от своей работы — отточенной, почти ритуальной. Морг был его храмом.
Помощник Хуршида Касымовича, двадцатишестилетний врач Сергей Метелкин, получил распределение из Ташкента и приехал в Бойсун по направлению. Светловолосый, с коротко подстриженными висками, он обладал аналитическим складом ума и чуть нервной манерой двигаться. Хотя по образованию он был хирургом, в морге он находил особый вызов — это была работа не ради спасения, а ради истины. Часто, помогая Джамшидову, он обретал понимание границ между жизнью и смертью, между телом и его тайнами.
Третьей в команде была студентка четвёртого курса медицинского университета — Марьям Ибрагимова. Тихая, сосредоточенная, в очках с толстыми линзами, она почти не разговаривала, но с поразительным вниманием следила за каждым действием наставников. Девушка была старательной, и под её руками инструменты ложились строго по порядку, точно и стерильно.
Морг был приспособленным зданием с 1950-х годов: толстые стены, побелка на потолке, облупившиеся батареи и массивные железные двери холодильных камер. Плитка на полу была давно потемневшей, местами с трещинами. От вентиляции шел гул. Воздух был насыщен особым запахом — смесь формалина, антисептиков, старой пыли и лёгкого привкуса смерти. Для постороннего это было невыносимо, но патологоанатомы давно не обращали внимания.
На металлическом столе лежало обнажённое тело техника Антона. Оно выглядело иссохшим, кожа приобрела серо-зелёный оттенок, в некоторых местах проступали прожилки, как будто под ней росла сеть корешков. Лицо застыло в странной улыбке, а из глаз и рта тянулись едва заметные белёсые нити.
— Вы это раньше встречали? — спросил Метелкин, не отводя взгляда.
Джамшидов молча покачал головой. Он впервые за многие годы почувствовал неприятную дрожь в пальцах. Марьям молчала, но глаза её расширились. Она выложила скальпели, щипцы, пинцеты, распатор и крючки на поднос и аккуратно подвезла его к столу.
— Ладно, посмотрим, что там, — пробормотал Хуршид Касымович и сделал первый надрез.
Кожа поддалась мягко, как будто расслаивалась сама. Под ней не оказалось привычной картины. Вместо лёгких — разросшаяся грибница, белая, с розовато-жёлтым налётом, плотно заняла грудную полость. Она тянулась к трахее, словно обволакивая её. Печень частично исчезла, вместо тканей — мицелий, пронизавший всё, как опухоль. Сердце было деформировано, а спинной мозг — покрыт сплетениями нитей, напоминающих проводку.
— Да что это такое?.. — ахнул Метелкин, отшатнувшись.
— Не знаю... — прошептал Джамшидов. Его лоб покрылся потом. Он смотрел, как смерть превратила тело в лабораторию для неизвестной формы жизни. — Зашивай.
Сергей кивнул. Он взял иглу и толстую хирургическую нить, быстро и уверенно стал стягивать надрез. Шов ложился аккуратно, будто кожа всё ещё была живой и податливой. Когда закончил, они с Марьям накрыли тело простынёй и задвинули его в один из ящиков холодильной камеры.
В соседних камерах лежали другие мертвецы. Одна — старушка, утонувшая в реке: руки её были сжаты, словно она держала воздух. Во второй — молодой крестьянин, которого переехало гусеницей трактора: грудная клетка была раздавлена, тело искажено. В третьей — мужчина с ножевыми ранениями. Его кожа была исписана тюремными татуировками: «Слон», «Век воли не видать», на груди — крест, на пальцах — кляксы с буквами. Он был худощав и жёсток даже в смерти.
И среди них теперь покоился Антон — с загадкой в теле и угрозой, которую никто не мог пока объяснить.
Джамшидов вышел из помещения и, остановившись у ржавой железной двери морга, извлёк мятый бумажный портсигар. Он курил редко, только когда случалось что-то такое, что переворачивало внутренности. Сейчас был именно такой случай. Руки дрожали. Он сунул сигарету в угол рта, чиркнул спичкой, вдохнул, и только тогда позволил себе закрыть глаза. Густой дым, пахнущий дешевым табаком и тревогой, окутал его лицо. Он чувствовал, что под кожей его черепа — жуткая пустота. Он ничего не понимал. Ни как, ни что, ни почему. Это был не человек. Это был кто-то другой. Что-то чужое, иное. Паразитическая флора, внедрившаяся в человеческое тело, заместившая внутренности. Но как это могло произойти — не знал даже он, с его десятилетиями практики.
К нему осторожно подошла Марьям, по-студенчески скромная, в медицинском халате, застегнутом под самую шею:
— Что будем делать, домла?
Хуршид Касымович молчал. Он тянул сигарету, глядя, как последний свет блекнет за крышами. Ветер шевелил пыль на дороге, и вдали над плоскими домами темнел зубчатый хребет Сурхандарьи. Синевато-красные полосы уходящего дня мерцали над городом, и Бойсун, как будто чувствуя приближение чего-то нехорошего, затихал. Вдоль улиц зажигались тусклые фонари на гнутых столбах. Пахло пылью, специями и чуть уловимой сыростью наступающей ночи.
Изнутри морга вышел Метелкин. Он был бледен, как мел, и глаза его блестели, будто у больного. Прислонившись плечом к косяку, он выдохнул:
— Это выше моего разума. Надо звонить в Ташкент. Пусть присылают специальную бригаду. С эпидемиологами, микробиологами, кем угодно…
— А это не опасно? — шёпотом спросила Марьям, её взгляд был настороженным, почти испуганным.
— Думаю, опасно, — глухо произнёс Джамшидов, не глядя на неё. Он снова затянулся и выпустил дым кольцом, следя, как он разлетается в сумраке. Вдалеке, на базаре, слышалась музыка, доносился ритм барабанов и лай собак. Жизнь в Бойсуне шла своим чередом.
К ним подкатила темная служебная машина с милицейскими номерами. Вышел Карабасов — заместитель прокурора — в мундире, с лицом, словно выточенным из серого льда, за ним следовали трое милиционеров. Все выглядели напряжёнными.
— Ну, что скажете, Хуршид Касымович? — сухо спросил Карабасов.
Патологоанатом затянулся в последний раз, отбросил окурок и, топча его ботинком, глухо произнёс:
— Не знаю.
— Не знаете? — прокурор прищурился. — Это как понимать? Вы же врач. Что значит «не знаю»?
Лицо Джамшидова исказилось. Он резко шагнул к Карабасову, схватил его за лацкан и подтянул к себе.
— Слушай, щенок! — прошипел он. — Если ты ещё раз гавкнешь на меня — я тебя сам разделаю и препарирую! Уяснил?
Прокурор дернулся, бледнея:
— Ладно, ладно… Хуршид-ака… спокойно…
Старик отпустил его с презрением, поправил халат.
— Внутри не человек. Не тело. Это... это древесина, плесень, гриб! Лёгкие — сплошная мицелиальная ткань, печень — волокна. Спинной мозг как кабель. У него внутри не органы, а колония паразита, черт вас побери! Зовите Минздрав, МВД, кого угодно. Я здесь бессилен.
Он повернулся и пошёл в гардеробную, уставший, сутулый. Метелкин последовал за ним, тяжело переставляя ноги. Марьям тихо пошла следом, нервно поглядывая на милиционеров.
Карабасов растерянно поправлял форму. Милиционеры переглянулись, глаза у них были круглыми, как у детей на первом ужастике.
Вечер окончательно упал на Бойсун. Вдоль улиц зажглись жёлтые фонари, отблескивающие на мокром после полива асфальте. Из чайхан выносились ароматы плова, обжаренного мяса и хмельных пряностей. Люди бродили по базарам, смеялись, на площади шло выступление акробатов, факельщики плели огненные круги в воздухе. Казалось, что город живёт своей доброй жизнью — ничего не подозревая. И только в глубине морга, в старом холодильнике, лежало нечто, что не должно было существовать.
Эволюция
Но самое страшное начинается позже. Тела «умерших» — начинают двигаться. Не сразу. Сначала — дёргается палец. Потом челюсть. Потом целая рука. Они не встают — они ползут, как сломанные марионетки. Их движения дёрганые, рваные — но при этом пугающе целенаправленные.

7. Мутация

Труп Антона лежал внутри холодильной камеры, неподвижный, сшитый грубыми хирургическими швами. Мотор хрипел, натужно ворочаясь, как старик в приступе астмы. Холод шёл вялый, ленивый — не ледяной, не парализующий, а просто прохладный. Этого было недостаточно, чтобы остановить процессы, начавшиеся глубоко внутри тела. Там, где раньше были лёгкие, печень и нервы, уже прочно поселилась чуждая жизнь.
И вот — Антон зашевелился.
Сначала дёрнулся палец. Потом — судорожно затрепетала нога. Лоб морщился, как у человека, которому снится кошмар. Под сшитыми шрамами что-то пульсировало, шевелилось. Изо рта, из ушей, из туго зашитого надреза на животе — выскользнули тонкие, почти прозрачные нити, как струны, как белые змеи. Они извивались, как будто нюхали воздух, и одна за другой потянулись из морозильника наружу. Одна нить — к верхней камере, другая — вниз, третья — через стык дверцы в сторону.
Нити ползли, шурша и перебирая пол, как корни растений в ускоренном времени. Они нашли путь к другим телам — к старушке, утонувшей в реке, к крестьянину, раздавленному трактором, и к уголовнику, покрытому татуировками. Нити проникали сквозь кожу, вползали в глаза, в раны, в рты. Гриб начинал пир. Он питался остатками человеческой плоти, вбирая в себя чужие ДНК, воспоминания мышц, остаточную активность нервных узлов.
Город засыпал. Было уже около трёх ночи. Луна висела над Бойсуном, налитая молоком, расплывчатая, будто обёрнутая в марлю. На улицах пусто. Лишь ветер гонял обрывки газет, и редкие машины проезжали по шоссе, оставляя за собой снопы света. Солнце ещё не вставало, но уже чувствовалось — скоро будет жара. Вонь, пыль, возня, торговля, люди. Всё, как всегда. Никто не знал, что внизу, под моргом, происходит нечто чуждое и зловещее.
Внутри холодильника происходила тихая катастрофа. Трупы покрывались налётом серо-белого грибка, напоминающего мох или плесень, но живого, словно дышащего. Мицелий окутывал их, прорастал сквозь кости, соединял суставы, формировал новые сухожилия, тканевые перемычки. Он не просто оживлял — он изучал. Гриб запоминал паттерны движения, моторную память, копировал жесты, инерцию тел. Он учился. Из фрагментов тел он собирал новых. Гибридных. Полурастущих, полуживых. Их лица были не лицами, а восковыми масками, натянутыми на череп, с черными провалами вместо глаз. Из их пальцев росли щупальца из мицелия, изо ртов — сеть капиллярных усиков.
Антон поднял руки. Потом резким движением дёрнул ногами, и плохо закреплённая дверца холодильника со скрипом приоткрылась. Он выполз наружу и застыл, чуть покачиваясь, как будто слушая что-то. Через пару минут — заскрежетали остальные дверцы. И вот — наружу выползли три других трупа.
Старушка — худощавая, в сером саване, с выцветшей кожей, испещрённой пятнами и язвами, — была самой страшной. Её лицо будто растеклось, глаза светились тусклым белым светом, а изо рта непрерывно сочился грибной сок. Её спина выгибалась неправильно, словно она двигалась как паук. Она была быстрой.
Крестьянин раздулся, как шар, его тело трещало, в животе что-то перекатывалось, булькало. Казалось, внутри него была целая оранжерея из спор. Его движения были неуклюжими, но мощными, и каждый шаг отдавался хрустом костей.
А уголовник — тот, что весь в татуировках, с надписями «Слон», «Век воли не видать», «За ВДВ» — выглядел так, будто вылез из зоны ада. Кожа лопалась на сгибах, из-под неё лезли нити и фиброзные тяжи. Он двигался с ловкостью хищника, пригибаясь, скользя, принюхиваясь.
Четверо стояли некоторое время, не двигаясь. Между ними была невидимая связь, как у колонии. Они слушали друг друга не ушами — мицелием, пульсирующим в телах. Потом они синхронно обернулись и пошли — по коридору, через чёрный выход, в сторону гор, где темнел лес и таились тропы.
На улице было тихо. И только пара туристов, слегка пьяных, возвращались в гостиницу после ночной пьянки в чайхане. Французы.
— Monsieur, c’est un carnaval, hein? Ha-ha-ha! — сказал первый, в шортах и с фотоаппаратом на шее, смеясь и показывая пальцем на приближающихся мертвецов.
— Mais on ne savait pas qu’il y avait Halloween ici… en ;t;? C’est une f;te locale, peut-;tre? — поддержал другой, в джинсах и ковбойской шляпе.
Антон ничего не сказал. Он подошёл и протянул руки, вцепившись в горло туриста в шортах. Тот закричал:
— Monsieur, l;chez-moi! — но было поздно. Из пальцев Антона вылезли белые, скользкие нити, которые тут же проникли под кожу, сквозь горло и мышцы, и начали обволакивать органы. Турист выгнулся, глаза его налились кровью, а рот наполнился бурой пеной.
Второй бросился на помощь, пытаясь оттащить мертвеца, но уголовник прыгнул на него с неожиданной скоростью. Он повалил его на землю, и те же грибные жгуты полезли в уши, в нос, в рот, как струйки дыма, вползая внутрь. Француз корчился, брыкался, потом затих, вытянув ноги.
Через несколько минут оба тела начали шевелиться. Гриб не терял времени.
Уже шесть трупов шли по улице, неуклюже, но с пугающей целеустремлённостью, словно их вёл не разум, а единая воля. Плотные нити грибка, что пронизывали их тела, начали тянуться к каждому живому существу, что оказывалось на пути. Первыми пострадали бродячие собаки: одна, виляя хвостом, подбежала к пахнущему мясом телу, и в следующее мгновение нити впились в её шерсть, в пасть, в глаза. Она завыла, затихла — и уже через несколько минут пошла вместе с мертвецами, шатаясь и заваливаясь набок. Потом на лужайке около арыка они повстречали коров и баранов. Животные не успели даже испугаться — гриб прорастал в считанные секунды. Он вился по сосудам, дёргал за нервы, подчинял. Уже никто не видел этого. Никто не знал. Но заражение ширилось.

8. Переполох

Курбанов проснулся рано, с тревогой, которая не имела имени, но гнездилась глубоко под рёбрами. Его тело было словно налито тяжёлым туманом. Слева спал Ахмедов — но не просто спал, а метался в поту, сжался в комок, с губ срывался сиплый хрип:
— Нет! Нет! Нельзя! Антон, что ты делаешь?!
Исмоил Ирматович подался вперёд и тронул его за плечо:
— Проснись, проснись, Закир!
Ахмедов вздрогнул, распахнул глаза, полные ужаса, и стал судорожно озираться, будто ища выход.
— Мне приснился кошмар… Будто… нас окружили… зомби. Они… хотели нас сожрать!
Курбанов сглотнул, чувствуя, как ком в горле опускается в живот.
— Мне тоже плохо спалось, — выдавил он, пытаясь скрыть нервную дрожь. Он умылся ледяной водой, одел светлую рубашку и брюки, и медленно пошёл вниз, в столовую гостиницы.
Там уже сидела Замира. Она молча пила зелёный чай, глядя в окно, где шевелились чинары. Их зелёные листья медленно трепетали, как будто затаив дыхание. Птицы щебетали тонко и неспокойно. Солнце вставало, медленно разжигая небо и окрашивая его в багряный цвет. Воздух уже начинал дрожать — земля прогревалась, и запах пыли становился ощутимым.
На столе стояли горячие лепёшки, виноград, кусочки холодного отварного мяса, сметана в плошке, яичница с луком, и чайник с крепким зелёным чаем. Всё было просто, по-деревенски, но тепло — всё, чтобы не быть голодным, но не праздновать.
— Доброе утро, Исмоил Ирматович, — поздоровалась она, не отрывая взгляда от кружки. — Как вы?
— Плохо спал, — признался он, садясь рядом. Он налил себе чай, разломил лепёшку, положил на тарелку немного мяса и яичницы.
— Я тоже... А где остальные?
Курбанов пожал плечами:
— Наверное, ещё спят…
В этот момент в дверях показался лаборатн Мустафо. Он едва стоял на ногах, шагал медленно, покачиваясь. Лицо было серым, губы — белыми, как у покойника.
— Замира… посмотри… что у меня… на затылке? — прошептал он с трудом.
Замира молча подошла. Осторожно отогнула воротник рубашки, и её лицо изменилось: на затылке у Мустафо была странная опухоль — выпуклая, плотная, как плотный капюшон, пронизанный тонкими пульсирующими прожилками. Она чуть дотронулась — и нарост чуть дёрнулся, как будто откликнулся на прикосновение.
— Что это?.. — прошептала она, отшатнувшись.
— Я… слышу голос, — сказал Мустафо, — как будто… кто-то говорит… прямо в позвоночнике… тихо, но ясно.
Замира побледнела.
— У тебя инфекция, — сказала она, почти не дыша.
Курбанов услышал это. Он вскочил, перевернув стул, и было рванул к Мустафо, но тут в помещение ввалились Карабасов и четверое милиционеров с автоматами. Их лица были перекошены гневом, оружие направлено вниз, но руки — на спусковых крючках.
— Где вы находились ночью?! — заорал Карабасов, сверкая глазами.
Курбанов отпрянул.
— Как где? В гостинице…
— Вы не покидали её? — почти выкрикнул Карабасов, делая шаг вперёд.
— Нет! В чём дело-то?
Заместитель начальника РУВД — грузный мужчина с квадратным лицом и синим мешком под глазами — выступил вперёд:
— Пропал Антон. И ещё три трупа. И двое иностранцев. Французы.
— Как… пропал? — растерянно переспросил Курбанов.
Замира застыла, сжав кулаки.
— Их… похитили? — прошептала она.
— Вот мы это и пытаемся понять! — бушевал Карабасов. — Может, это вы, чтобы скрыть следы своего преступления?!
— Что за бред вы несёте?! — вспыхнул Курбанов. — Какие преступления?!
— Вы, доктор! — ткнул пальцем Карабасов. — Вы работали с этим телом. Вы скрывали результаты анализа! У нас есть показания!
— Это… чушь! — вскрикнула Замира. — Мы ничего не скрывали!
— Тогда кто?! — ревел Карабасов. — Кто ночью вскрыл морг?! Кто утащил четыре трупа?! Кто вывел их через заднюю дверь?! Вы? Или ваш… гриб?
В комнате повисла мёртвая тишина. И только где-то за окном, в жарком рассвете, пролетела ворона, каркая хрипло и тревожно.
В этот момент по лестнице, тяжело ступая, спустился Ахмедов. Он выглядел бледным и измотанным, на лбу у него выступили крупные капли пота. Не успел он сделать и пары шагов по коридору, как двое милиционеров среагировали, как по команде: автоматы вскинулись, затворы щёлкнули, стволы нацелились ему прямо в грудь.
— Стоять! — крикнул один.
Ахмедов, побелев, как мел, инстинктивно вскинул руки.
— Сдаюсь! Не стреляйте! — выпалило начальник станции, глядя в дуло с ужасом.
— Он был со мной всю ночь, — сказал Курбанов сердито, при этом руками подал Ахмедову знак: опусти руки, не паникуй.
Карабасов, сжав зубы, продолжал сверлить взглядом. В его глазах не было уверенности, только напряжение и подозрение.
— Где остальные?
— Смычков и техник Марк Столыпин в другом номере, — ответила Замира. — Они ещё не спускались, но я слышала, как храпели. Сквозь стену было слышно. Они там, честно.
Замначальника РУВД повернулся к младшему сержанту:
— Проверить! Живо!
Тот кивнул, поднял АК-47 наготове и бросился по коридору налево. Его сапоги гулко застучали по полу, шаги затихли, затем послышался стук кулаком в дверь и скрип петель…
И вдруг — истошный, животный вопль, такой, от которого кровь застывает в венах.
Карабасов, резко побледнев, провёл рукой по вспотевшему лбу. Курбанов и Ахмедов застыли, будто в их тела вбили стальные штыри. Замира покрылась мурашками, губы беззвучно задвигались, словно она пыталась молиться, но забыла слова.
Только Мустафо, сидящий за столом, выглядел чужим происходящему. Его взгляд стеклянный, губы чуть приоткрыты, и всё лицо — словно маска, застывшая между сном и безразличием. Он наблюдал за хаосом с отстранённым любопытством, как ребёнок за аквариумом, где медленно дерутся рыбки.
Замначальника выхватил из кобуры пистолет, передёрнул затвор и метнулся в сторону своего подчинённого.
Сержант стоял в дверях, как громом поражённый, и дрожащей рукой показывал внутрь комнаты.
Карабасов подошёл и заглянул — и замер.
На потолке, словно мухи, прилипшие к липкой ленте, висели два человека. Это были Геннадий Смычков и техник Марк Столыпин. Их тела были оплетены множеством белых нитей — плотных, как сухожилья, и в то же время полупрозрачных. Они покрывали их, обвивали шею, грудь, ноги, пронзали кожу.
Из груди Смычкова свисал толстый пучок нитей, будто пуповина, и этот ком тонких жгутов извивался, как живые черви — вялые, но непрерывно шевелящиеся, дёргающиеся в воздухе, словно чувствовали приближение новой жизни. Нити уходили в потолок, в трещины, как корни дерева, и глухо вибрировали, будто под землёй что-то дышало.
Столыпин открыл глаза.
Он был мёртв. И он смотрел.

9. Эпидемия

Заместитель начальника РУВД стоял, как вкопанный, глядя на бородатого техника, который — будто вися на незримых нитях судьбы — медленно отлип от потолка и, покачиваясь, спустился вниз. Его ноги с глухим чмоком коснулись пола, и он замер на секунду. Затем началась трансформация — страшная, противоестественная, как кошмар, переживаемый наяву.
Пальцы техника начали вытягиваться, удлиняться, суставы хрустели, как ломкий лед. Кожа на них трескалась, отслаивалась лоскутами, обнажая под собой полупрозрачную ткань, пульсирующую от внутреннего давления. Зубы — обломанные, жёлтые, — начали изменяться, вытягиваясь наружу, превращаясь в грибовидные наросты, похожие на головки лисичек или мицелиальные кости. Лицо его больше не напоминало человеческое: кожа сползала, как маска, под ней была густая, плотная, гелеобразная масса, внутри которой шевелились споры — белёсые, с серым отливом, как зародыши в утробе.
Замначальника и сержант не могли вымолвить ни слова. Они застыла, поражённые ужасом. Техник посмотрел прямо на них своими пустыми, тусклыми глазами и улыбнулся — и в этот момент с потолка, издав глухой хрип, спустился второй: бывший биолог Геннадий. Он был ещё страшнее. Его волосы превратились в колышущиеся мицелиальные щупальца, а грудь была расслоена на секции, как у насекомого. Из пасти свисали споры на тонких слизистых нитях, из ушей вытекала белая жидкость.
Они напали одновременно.
Техник схватил младшего сержанта за шею и резко потянул на себя. Тот успел инстинктивно нажать на спуск, и автомат взревел, сотрясаясь в руках. Пули прострочили стены, посекли штукатурку, выбили лампу — но не попали в цель. Геннадий обрушился на офицера, вцепился ему в грудь, впив когтистые пальцы под бронежилет. Милиционер завопил и рухнул, уже захлёбываясь кровью. Белые нити хлынули изо рта Геннадия, проникая в рот и нос жертвы, как охотящиеся щупальца.
Карабасов, услышав выстрелы, инстинктивно отпрыгнул назад, отшатнулся от двери и повернулся, чтобы звать остальных — но в этот момент на него, словно из засады, прыгнул Мустафо. До этого неподвижный, он неожиданно задергался, как марионетка на рваной верёвке, и, выдав нечеловеческий визг, бросился прямо на спину заместителя прокурора.
— А-а-а!! — заорал Карабасов, пытаясь стряхнуть его, но тот вцепился мертвой хваткой, как клещ, вгрызаясь зубами в шею. Изо рта Мустафо выстрелили тонкие белые нити, и, проникая сквозь кожу и мышцы, начали ползти в тело чиновника, выискивая нервы, сосуды, мозговое вещество.
Оставшиеся милиционеры, наконец, набрались смелости и бросились к прокурорскому чиновнику, пытаясь оттащить лаборанта. Но уже было поздно: Карабасов вдруг выпрямился и, будто обретя звериную силу, раскидал обоих милиционеров, как соломенные чучела. Его глаза налились мутной плёнкой, и рот исказился в кривой полуулыбке.
Ахмедов дернулся вперёд, будто хотел помочь, но Курбанов крепко схватил его за руку.
— Не надо! — прошептал он. — Они инфицированы...
И тут в холле «Кызыл пиёз» раздался гул шагов, звуки шороха, тяжелого дыхания и стонов. Появились другие сотрудники станции - лаборанты, техники, а также обслуживающий персонал гостиницы - повара, уборщицы, регистрарша. Некоторые шатались, другие, напротив, двигались уверенно, как марионетки, которых кто-то управляет за пределами их тел.
Замира отшатнулась к стене. По одному взгляду ей стало ясно: споры грибка проникли в организм всех этих людей. Но они не умирали… нет. Их тела начинали менять форму, плоть становилась мягкой, как тесто, на коже проступали наросты и глянцевые бугорки. Кости выгибались под новым углом, как будто кто-то собирал анатомию заново, подменяя природу замысла.
Живые оболочки — полуосознанные, полурастущие, наполненные спорами.
Их было уже слишком много.
— Бежим! — заорал Курбанов, осознав, что оставаться в здании означало неминуемую смерть. Он схватил Замиру за руку, дёрнул к окну и, разбив стекло локтем, вытолкнул её наружу. Женщина с глухим вскриком перелетела через подоконник и рухнула на клумбу. Следом за ней, не оглядываясь, метнулся сам Курбанов, едва избежав хватки окровавленного Мустафо.
Ахмедов тоже рванулся к спасению, уже занес ногу через подоконник — но в этот миг крепкая, ледяная рука Карабасова сомкнулась на его лодыжке. В последний момент он успел выдохнуть:
— Помогите... — прежде чем рухнуть животом на раму. Хрустнула кость, от удара выбило дыхание. И тогда на него сверху с глухим стоном навалились Иван и Мустафо — словно два отвратительных пиявочных демона. Они с жадностью вгрызлись в его спину, рвали рубашку, плоть, кости, словно их челюсти больше не знали границ человеческих возможностей. Ахмедов хрипел, корчась, его руки цеплялись за подоконник, но это был конец. Его разрывали, как лепёшку, которую делят на голодных.
В дверном проёме, ведущем во двор гостиницы, уже толпились остальные. Они выходили один за другим, как заключённые из тюрьмы смерти: распухшие, облезлые, с телами, покрытыми то белыми мицелиальными нитями, то полупрозрачной коркой, похожей на слюдяную чешую. Одни шли уверенно, почти маршируя — механически и быстро, словно кто-то управлял ими через беспроводную сеть. Другие — спотыкаясь, согнувшись, на подламывающихся ногах, покачиваясь, как марионетки со срезанными струнами.
А в это время на улице всё было как обычно.
Исмоил Ирматович и Замира мчались по пыльной улице, в панике размахивая руками.
— Опасность! Опасность! Прячьтесь! Они идут! — кричали они на ходу, не разбирая слов.
Прохожие оборачивались, удивлённо переглядывались. Кто-то высовывался из окна продуктового ларька, кто-то — из маршрутки, затормозившей у тротуара. Водитель, выбравшись наружу, закричал:
— Эй! Вы чего по дороге носитесь? Убиться хотите? Я чуть вас не сбил, сумасшедшие!
— Спасайтесь! Они убивают! — истерично выкрикнул доктор, срываясь на фальцет.
Но толпа уже начинала гудеть и хихикать. Люди смотрели на бегущих, как на сумасшедших — кто-то хмыкал, кто-то крутил пальцем у виска. В Бойсуне наступило утро, и город жил привычной жизнью: открывались ошхоны и чайханы, шкворчали казаны с пловом, школьники шли в белых рубашках, поджав портфели под мышку, где-то в мастерской визжал точильный камень, а из колонок базарной палатки играла вялая восточная попса.
— Бегите! Прошу вас! Они уже рядом! — закричала Замира, останавливаясь посреди улицы и махая руками, как оторванная от земли птица.
Но все только смотрели. Не понимали. Не верили.
И тогда, из-за арки ворот гостиницы «Кызыл пиёз», вышли они.
Первый — перекошенный мужчина с белыми, слепыми глазами и вздутым затылком, на котором шевелились споровые наросты. За ним — женщина, судя по униформе, бывшая горничная, с оплавленным лицом и руками, покрытыми мицелиальными узорами. За ними — ещё четверо, затем шестеро, затем десяток. Одни двигались быстро, как брошенные вперёд разведчики заражения. Другие шли медленно, волоча ноги, как старики в кошмаре.
И тогда — раздались первые крики.
Мальчик в школьной форме заметил приближающееся нечто и, задрожав, начал пятиться назад. За ним закричала его мать. Потом закричал мясник, выронив большой тесак. Потом женщина в белом халате выбежала из аптеки с воплем:
— Что это?! Что это с ними?!
Город заполнили звуки паники, и день перестал быть обычным.

10. Бегство

Тяжело дыша, Курбанов и Исмаилова остановились в тени чинара посреди заброшенного сада. Пыль, скошенная трава, клочья газет и огрызки пластиковых бутылок под ногами — они забежали сюда, уже понимая: спасти жителей Бойсуна им не удалось. Город за их спинами жил в агонии: до сада доносились отрывистые звуки выстрелов, женские крики, вой милицейских сирен. Где-то метались пожарные расчёты, с завывающим ревом неслись «Газели» скорой помощи, гремели армейские грузовики и машины МЧС. Из каждой радиоточки, из каждых колонок, вбитых в фонарные столбы, доносился голос хокима, хриплый, сбивчивый:
— Сограждане! Соблюдайте спокойствие! Не покидайте жилищ! Закройтесь! Ожидайте помощи! Не вступайте в контакт с заражёнными! Повторяю — не вступайте...
— Люди этого не понимают, — с отчаянием выдохнула Замира, схватившись за ствол дерева. — Никто их не учил, как себя вести при эпидемии!
— А пандемия коронавируса? — с неожиданной горечью спросил Курбанов.
Женщина изумлённо посмотрела на него:
— Вы шутите? Тогда ограничений почти не было. Ну да, маски носили. На базарах — продавцы в перчатках, в школах окна открывали. На фабриках — руки спиртом обрабатывали и всё. А это... это совсем другое.
Курбанов пожал плечами. Он откинулся на ствол и в этот момент услышал короткий, будто сдавленный, вздох.
Он вздрогнул, отскочил от дерева и резко обернулся — и тут же его лицо исказилось от ужаса.
Прямо перед ним, вплавленный в древесину чинара, висел мертвый Антон. Его грудь и живот срослись с корой, и из распухшего живота прорастали округлые, глянцевитые капсулы, похожие на рёбра молодого кактуса. Они пульсировали, как гнойники, а затем одна из них с резким «пшшш!» лопнула, выпустив облако сизого тумана. Внутри мерцали микроскопические споры.
— Не дышите! — заорал Курбанов и схватил Замиру за руку. Они бросились прочь, почти вслепую.
На бегу видели других — впаянных в стволы, как уродливые плоды нового мира: старушка с кособоким лицом, сросшаяся с вишней; крестьянин, распластанный на инжире; тощий уголовник, с челюстью, торчащей из ивы; двое французских волонтёров, вросшие в акации, как декоративные пугала. Повсюду были собаки, кошки, даже корова — и все они уже не были живыми. Их тела распухали, а капсулы спор с лёгким «пшик» разрывались, выпуская клубы тумана. Ветер подхватывал их, нес ввысь, в сторону центра, в сторону ничего не подозревающих людей.
— О боже... — прошептала Исмаилова. — Это… это период размножения. Если споры попадут в дыхательные пути...
— …они станут зомби, — мрачно закончил за неё Курбанов.
Они свернули на перекрёсток и увидели испуганного таксиста — молодой парень лет тридцати, в спортивной кепке и тапочках, стоял возле своей «Тико» и с тревогой смотрел на сизое облако, поднимавшееся над кварталами.
— Что там происходит? — спросил он, увидев бегущих старика и женщину.
— Спасайся! Уезжаем отсюда, быстро! — выкрикнул Курбанов, хватая дверцу.
— Куда?!
— Куда угодно! Хоть в пустыню! Только вперёд! — закричала Замира.
Они ввалились в салон. «Тико» — старая, измученная жизнью машинка, с облупленным капотом, ржавчиной по аркам и обшивкой, пахнущей пылью и жвачкой, — завелась не сразу. Стартер гудел, мотор закашлялся, но наконец ожил. Таксист перекрестился и, дрожащим голосом, начал бормотать суры из Корана. Машина рванула с места, подпрыгивая на ухабах.
Из радиоприёмника всё ещё неслись хриплые визги хокима:
— Наберите воды! Закройте окна! Запретите детям выходить! Помощь уже выехала из Ташкента! Президент всё знает!
— Он ничего не знает… — с тоской прошептала Замира, глядя в окно на умирающий город.
— Расскажи мне про этот гриб. Ты ведь специалист, — потребовал Курбанов. - Ты должна знать!
Она вздохнула, собираясь с мыслями.
— Это, скорее всего, мутировавший паразитический гриб рода Ophiocordyceps. Самый известный — Ophiocordyceps unilateralis. В природе он поражает муравьёв вида Camponotus, и делает с ними то, что можно описать одним словом — зомбирование.
Курбанов молчал. Таксист рулил, вытирая пот со лба. Машин было много — но никто никуда не спешил. Люди не понимали, что происходит. Не понимали, что время уже вышло.
— Сначала инфекция. Споры попадают на муравья, прорастают внутрь через дыхальца. Потом начинается зомбирование. Гриб вырабатывает вещества, влияющие на его мозг. Муравей теряет волю, становится послушной куклой. Через пару дней он сам ползёт к нужному месту — на теневую сторону листа, где влажно и стабильно. Вцепляется челюстями и умирает. Это называется “смертельный укус” — death grip.
— А дальше?
— Из головы муравья прорастает гриб. Он выбрасывает споры, заражает других. Поколение за поколением, заражение продолжается. Только теперь этот гриб — не на муравьях. А на нас... — и она прикрыла рот рукой. — А на нас.
Машина ехала, петляя по улицам, а в небе над Бойсуном вился серый, пульсирующий дым.
— Люди умирают? — спросил Курбанов хрипло, не отводя взгляда от дороги, по которой «Тико» скакала, как испуганная коза.
— Да, — медленно кивнула Замира. — Но фокус в том, что это не конец. Они умирают, но могут двигаться, могут выполнять действия. Понимаете, это ведь не обычный вирус. Энтомопатогенные грибы, такие как Ophiocordyceps, Entomophthora, а в некоторых случаях и Beauveria bassiana или Metarhizium anisopliae, могут управлять уже мёртвым телом.
— Как это вообще возможно?
— На поздней стадии гриб убивает насекомое — полностью или частично, — но сохраняет в теле моторные функции. Это может быть остаточная активность нейронов, которую гриб «подхватывает» и координирует. Или же он напрямую влияет на мышечные волокна, вырабатывая нейроактивные соединения. Бывает и хуже — гриб образует мицелий, который буквально прорастает сквозь нервные узлы, напрямую стимулируя движение. Тело становится марионеткой. Биомеханической игрушкой, которую паразит тянет за внутренние нити.
Она говорила спокойно, научно, но в голосе звучала дрожь.
— Это не жизнь — это манипуляция. Гриб использует тело как транспорт. Как платформу для спороношения. И это не фантастика. Это изучается — нейробиология, экология, эволюция паразитизма… Всё есть. Только не на людях. До этого дня.
Таксист замер, стиснув руль, не в силах вмешаться. Через окно они увидели небо над Бойсуном — с вертолётами, что кружили над кварталами, сбрасывая какие-то капсулы. На подступах к городу разворачивалась бронетехника. Среди солдат Курбанов разглядел фигуры в огнеупорных костюмах — с громоздкими баллонами и длинными соплами. Огнемётчики. Он понял, что это значит.
— Президент дал приказ сжигать инфицированных, — сказал он глухо. — Жестоко. Но, наверное… правильно.
— Это не спасёт! — воскликнула Исмаилова. — Понимаете, споры уже высвобождены. Их несёт ветер. И… они в воде.
Она сказала это, как приговор. И, действительно, никто ещё не знал, что она права.
В водопроводной станции, куда никто из военных пока не добрался, грибы уже разрослись в фильтрах и резервуарах. Споры попали в трубопроводы. Люди, пившие воду из-под крана, сначала ощущали легкий зуд. Кожа чесалась — под ключицами, вдоль позвоночника, в паху и между пальцами. Потом появлялись красные пятна, кожа трескалась, а из ранок начинал пробиваться тонкий, белёсый мицелий.
Некоторые, доведённые до отчаяния нестерпимым зудом, вскрывали себе вены. Но вместо крови вытекали плотные, слизистые жгуты мицелия, извивавшиеся, как живые, сворачиваясь в спирали. Гриб захватывал сосуды, заполнял капилляры, прорастал в мозг. Он не убивал человека в обычном смысле — он переписывал тело. Заменял функции. Отбирал полезное. Выбрасывал ненужное.
Люди превращались.
Человечество — или то, что от него осталось, — становилось переходной формой. Транзитом. Разлагающимся мостом между биологической индивидуальностью и единой грибной экосистемой. У этого не было злого умысла. У гриба не было цели. Он не хотел убивать. Он просто распускался, как плесень на хлебе. Он заполнял всё: землю, воздух, плоть. Он разрастался, потому что так велела его биология. Он жил, и в этом была вся его правда.
Он не был злом. Он был природой. Новым её этапом.
И весь мир дрожал в ожидании её завершения.

11. Финал

Прошел год. Год, в котором время стало иным — спрессованным, уродливо скомканным. Он был быстрым по событиям и мучительным по результату. Год, в котором не стало мира.
Пали государства. Исчезли президенты, партии, правительства. Сначала замолчали СМИ, потом отключились спутники, наконец — стихли радиосигналы. Города обратились в развалины, дороги покрылись мхом и окаменелой плотью. Люди спасались, где могли: в герметичных бункерах, на подводных лодках, в купольных поселениях на зачищенных островах. Выжили лишь те, кто оказался в условиях, враждебных самому грибку — на Аляске, в Антарктиде, на Камчатке. Холод, сухой воздух, постоянный ветер и лед — здесь спорам не за что было зацепиться. Ни почвы, ни тёплой плоти. Там, где замерзали даже бактерии, не распускалась и плесень.
Узбекистан исчез первым. Все началось с Бойсуна, потом вспыхнули Карши, Самарканд, Бухара, Хива. Ни экстренные меры, ни блокировки городов, ни изоляция заражённых, ни массовые кремации не помогли. Президент записывал обращения до последнего, обещая народу помощь, но уже через неделю сам был найден повешенным — не то от отчаяния, не то уже будучи заражённым.
Следом волна накрыла Казахстан, Афганистан, Туркменистан, Таджикистан. Пылали границы, шли бои, отступали армии, включались системы самоудаления. Стреляли, сжигали, травили, замуровывали. Но в итоге — тишина. Мертвая тишина, наполненная тихим шелестом мицелия, пробирающегося сквозь бетон.
В Иране было принято решение — стереть несколько зараженных городов атомными ударами. Гигантские грибные облака вспарывали небо, но парадокс был в том, что гриб не умирал. Он адаптировался. В арабских странах действовали жестче: напалм, ковровые бомбардировки, зачистки. Но пламя сжигало тела, а не споры, что уже вились в воздухе, проникая сквозь броню и кожу, как дым.
Китай применил химическое оружие. Целые провинции утопали в токсичных туманах. Но это стало роковой ошибкой: гриб мутировал, впитал токсины, стал устойчивее, агрессивнее. Его споры стали мельче, опаснее, проникая даже через нанофильтры. Через месяц полтора миллиарда китайцев — одержимые, распадающиеся, искрящиеся белесыми нитями — двинулись на юг. Юго-Восточная Азия пала за два месяца.
Африка вымерла почти сразу. Климат способствовал распространению. Южная Америка сопротивлялась дольше всех — Анды, сельва, изолированные племена. Но и там города в итоге превратились в кладбища из тел, вросших в стены и асфальт.
В США и Канаде ещё держались армии. Но против ходячих мертвецов, у которых не было цели, страха, боли и усталости, бронетехника и снаряды оказались бессильны. Зомби не наступали — они расползались, как гниль по фрукту. В один момент, когда всё было уже ясно, камера зафиксировала: на факеле Статуи Свободы висит сам мертвый президент США, оплетённый мицелием. Его руки были распяты, лицо — обезображено. Из глаз капали споры, а изо рта тянулись грибные нити, как символ падения цивилизации.
...Курбанов находился в герметичном автобусе, стоявшем посреди безлюдной равнины, где когда-то была дорога Ташкент—Самарканд. Автобус был переделан в мобильный пункт наблюдения — один из немногих оставшихся. Здесь он писал в дневник. Он всё ещё жил.
Но Замира… её он потерял через два месяца после событий. Тогда они ещё скрывались в медлаборатории у подножия Чимгана. Он ушёл в горы искать запасы, а, вернувшись, нашёл только её обугленный халат и следы, ведущие вниз, к дороге. Он искал её в Ташкенте, среди развалин, и лишь недавно увидел: она шла, нет — двигалась по проспекту Навои. С мёртвыми глазами. С телом, по которому ползли тончайшие гифы, вплетённые в волосы, кожу, ногти. Он прошёл мимо, защищённый костюмом.
В руках у него был огнемёт.
Он замер. Повернулся. Посмотрел ей в лицо. Она как будто узнала его. Или просто гриб вспомнил. Курбанов зажмурился. И направил огонь. Пламя охватило её фигуру, вспыхнули волосы, кожа, грибы завизжали — он слышал этот визг. Он не хотел, чтобы она продолжала существовать так. Как и всю свою семью — мать, брата, племянницу — он сжег их, когда понял, что зараза в них. Это был выбор, ужасный, но единственно возможный. Не ради спасения. А ради покоя.
И вот сейчас, сидя в автобусе, под медленно меркнущим солнцем, он писал:
«Мы думали, что паразит убивает тело.
А он просто… распаковал нас.
Снял кожух, открыл капсулу.
Мы были просто инкубаторами для него.
А теперь он — и мы — одно».
Он отложил ручку.
И тут почувствовал — жжение в паху. Боль в горле. Как будто кто-то воткнул в него крючья изнутри. Он бросился к зеркалу. Увидел отражение: кожа стала прозрачной, словно обнажая сплетение сосудов, но это были не сосуды — это был мицелий. Из глаз прорастали белые нити, вьющиеся, как корни в земле. А за спиной… за спиной расправлялись, как крылья, грибные пластинки. Из них сочился туман, спорообразный, сладковато-пахнущий.
Он ещё мог дышать. Мог думать. Но знал — это уже не он.
Или, может быть, теперь наконец — он.
(27 мая 2025 года, Винтертур)