Пианино

                (Моим родителям)

     Когда мне исполнилось пять лет,я уже всюду радостно напевал в голос песенки, которые пела мне моя мама.

       Голос у нее был удивительный. Мягкий, проникновенный, почти завораживающий.   Помню, когда на нашей тесной веранде летними вечерами  собирались их молодежные компании, то мужчины всегда просили ее спеть.  И она пела, нисколько не стесняясь, ей, казалось, нравилась эта власть над мужчинами, и всеми ,кто оказывался в комнате. Уже позже, когда я стал взрослее, я узнал, что она с успехом выступала на сцене на вечерах и других заводских «мероприятиях». На заводе маму выбрали секретарем комсомольской организации.
     Папа иногда вынужден был дожидаться, пока мама не станцует со всеми гостями мужского пола, поскольку на танец с ней была «очередь». Танцевать папа умел и любил, видимо потому, что с пением у него было плоховато. На фоне  маминых успехов, конечно.      
     Меня все кружили, дарили мне какие-то подарочки, конфетки, безделушки, в общем, все как всегда делают гости, чтобы занять, избавиться, нейтрализовать одного единственного ребенка, чтобы он не  мешал уже наконец им веселиться.
    И вот подходил некий момент, когда меня уже укладывали в кровать, и  из   наступившей вдруг тишины мягко возникал такой знакомый и родной мамин голос, напевавший «Спи, мой сынок, берег далек», или еще у Чайковского есть такая колыбельная на слова Аполлона Майкова: «Спи, дитя мое, усни! Сладкий сон к себе мани: в няньки я тебе взяла Ветер, Солнце и Орла»,  и еще потом « На заре ты ее не буди», и  «Утро туманное», и далее, когда я  всё же иногда не засыпал под эти убаюкивающие песни звучали уже более смело и громко озорные куплеты из оперетт, где мамин голос смело что-то обещал и одновременно  укорял  мужчин всего мира.
    Но особенно мне нравились «Подмосковные вечера» или «Шел отряд по бережку», где рассказывалось про подвиг отряда красного командира Щорса, о том, что он весь больной и  израненный всё равно выполнил важное задание, но по тревожному голосу мамы чувствовалось, что он все равно наверняка потом погибнет. Эту, как мне казалось, детскую песенку, которую потом мы пели на всех пионерских слетах много лет, и  тогдашние взрослые  очень любили.
    Почему? Непонятно до сих пор.  Видимо, не было многих песен, которые мы поем сейчас. А песни Окуджавы тогда еще знали совсем немногие.


   К чему я это всё рассказываю? Да потому, что мне всё это нравилось. Меня ставили на стул, мой бывший маленький детский стульчик, с которого меня кормили у моего маленького детского столика, когда  высадили из маленького складного стульчика.  Этого стула я почему-то ужасно стыдился. Мне казалось, что все видят и знают, что это за стульчик, и, хотя у некоторых  гостей еще не было детей, мне казалось, что они  тоже в курсе его происхождения. Так вот, когда, застеснявшись стульчика, я все же начинал петь или читать что-то из детского, гости умилялись и говорили наперебой, что меня надо отдать в музыкальную школу. Тут  с возражениями вступала бабушка, объяснявшая всем, что ребенку «хватит занятий и в обычной школе, он будет уставать и не справится».
  И когда мне исполнилось шесть лет, мама спросила, не хочу ли я научиться играть на пианино.
- Ты же уже большой мальчик, в школу берут с семи лет, но можно пойти и с  шести. Там есть подготовительный класс, где можно начать учиться заранее, чтобы к началу школы уже что-то уметь.
Я спросил:  - А пианино и рояль – это одно и то же? И что надо сделать, чтобы меня приняли.
   Но самого главного я и не спросил.
 Где же у нас пианино? Или рояль? Где? Да и куда его поставить? Оно или он – они же большие?
Я тогда, конечно, не понимал, что купить пианино  для нашей семьи было очень дорого. Но как–то после обеда, сказав, что иду гулять на улицу, увидел, что взрослые что-то собираются обсудить и закрылись в большой комнате, я прошмыгнул на второй этаж. Притаившись в мансарде было не очень хорошо слышно, но я понял, что надо копить деньги и что наша родственница из Москвы тетя Витя продаст  старое, но хорошее пианино «Красный октябрь» за полцены. А новый «инструмент»  - стоит семьсот рублей.
   Это тогда были бешеные деньги. Я это понял, когда бабушка стала брать меня с собой на рынок торговать вишней и малиной, которую мы вместе с ней же и собирали. Малину собирать было проще, но не интересно, а вот вишню я собирать любил. Из-за своего худого телосложения мне дозволялось залезать на самый верх самых тонких стволов дерева и под окрики бабушки «Осторожней, смотри, не упади!» обирать  самые спелые, сочные, бордово-красные вишни, которые  есть  не возбранялось  в любом количестве. Потом мы гордо шли на рынок. Восседая вместе с бабушкой в торговом ряду, мне изредка удавалось и самому продать кому-нибудь стакан или два вишни или малины.
Стакан малины стоил 10 копеек,  вишни – 15,  а совсем спелой и огромной  - 20 копеек.
Поэтому  сумма в 700 рублей меня поразила. Я никогда ранее не задумывался о цене вещей. У меня всё было. Маленькому мальчику, единственному  и любимому  в семье покупали, как мне тогда казалось, всё необходимое. А вот просить что-то меня  не научили. Да и что человеку надо, когда вокруг него – любящие  люди.
    Я понял, что начинается какая-то другая жизнь. И ещё я понял, что если тебе что-то нравится, то это должно стать твоим, твоей частью, твоим умением. Правда, как выяснилось впоследствии, иногда на это люди тратят всю свою жизнь.
   Прошло немного времени  и мама сказала, что мы должны поехать на экзамен. Меня приодели в матросский костюмчик, купленный по случаю  прошедшего Нового года, и, хотя бабушка ворчала, что я из него уже давно вырос, было решено ехать в нём.
- Там тебя попросят спеть песню, а, может быть, сыграют на рояле несколько нот, и ты будешь должен их повторить. Давай с тобой поиграем сейчас, будто это - экзамен. Я буду петь, а ты попробуй повторять - сказала мама.
   Мы поиграли, всё получилось.
  Приехав долго тащившимся автобусом  и войдя, наконец, в школу мы оказались перед закрытой дверью, около которой несколько мам и детей моего возраста  буквально тряслись то ли от страха, то ли непонятно от чего.
     Лишь один гордый  мальчик,  одиноко гулявший без мамы по коридору, был одет как оперный певец. На нем был смокинг, белая манишка,  а из рукавов торчали  белые манжеты не по росту. Он подошел к нам и спросил:
- Петь будешь?
Я кивнул. Мальчик продолжил измерять  шагами длинный коридор.
Те, кто выходил из–за двери, были бледны, что-то лепетали своим родным и они уходили, по большей части  расстроенные.
   Когда подошла моя очередь, мама легонько подтолкнула меня к двери и сказала:
   -Ну! Будь молодцом!
   За дверью  сидел скучный и уставший дядька, который, спросив мою фамилию, подошел к черному  пианино и сказал:
- Слушай и повторяй! Пой на «ля-ля!»
Он медленно сыграл несколько нот, одну за другой.
-Ля-ля-ля-ля - пел за ним  я.
-Еще, вот так!
-Ля-ля-ля - вторил я звукам пианино.
Интересно, чего они все так боялись - этого дядьку, или черного ящика, на котором мне потом может  всю жизнь играть придется,- подумал я.
   В это время дядька решил, видимо,  изменить тактику. Он заулыбался и стал играть по две ноты вместе сразу, а потом, в конце – взял сразу три, и хитро посмотрел на меня.
-Ну?
-А что это? А как это спеть? Сразу две? Я не смогу…
- А это, мальчик, интервалы!!! Ты не знаешь, что это такое?
И он  пошел обратно к столу.
- А… я понял, я могу, могу…
И  я спел ему все его ноты по очереди,  так, как он играл.
Дядька удивился.
- Так не  знаешь, что такое интервалы? Интересно… Спой песню. Какую с мамой учили.
Я запел свою любимую. Про Щорса. На словах  «…Чьи вы хлопцы будете…» дядька нервно замахал руками и сказал :
- Достаточно, следующий…
Но я не унимался и допел куплет до конца.
- Какой активный ты, мальчик!- почти прошипел дядька и открыл дверь в коридор. – Мама, заберите!
Через три недели радостная мама принесла торт и сказала, что меня приняли.
- Педагог сказал, что слух абсолютный, учиться надо обязательно, но поставили три четверки с плюсом. Что-то ты там напутал.
   Я - то знал, что это не я напутал.
В сентябре мы начали заниматься.
   Мама вырвала из тетради двойной лист в линейку, разложила его на столе, приложила мою руку к листу, чтобы было видно, куда ложатся пальцы и начертила октаву клавиатуры пианино. Восемь белых клавиш и выше - пять черных клавиш для диезов-бемолей.
- Попробуй! Растопырь пальцы в стороны.
  Я приложил руку к листу. Внутрь, между мизинцем и большим пальцем еле-еле поместилось шесть белых клавиш. Затем на каждой мама написала названия нот.
- А на черных?
- А черные  - меняются, поэтому писать не будем. Потом  узнаешь, как и почему…
   Почти год до первого класса я «играл» на мамином самодельном пианино. Дважды мы перерисовывали его, потому, что  надписи истирались, рука  почему-то быстро росла, и скоро внутрь помещались уже шесть клавиш, потом семь.
И вот настал день, когда я вошел в комнату, в которой стояло пианино, приехавшее от тети  из Москвы. Стало  тихо. Все замолчали. Я нерешительно сел за инструмент, открыл крышку. На ней значилось  «Красный Октябрь.Госмузтрест » Золотые буквы были выдавлены внутрь.
    Справа лежала мягкая тряпочка для протирки. Внизу обнаружились две педали. Ноги до них не доставали.
   Папа, мама, бабушка – все смотрели на меня.
   Жалко, деда не было.
   Папа не выдержал первым:
   - Ну, сыграй нам, мой сын!
   Он всегда так  меня называл, когда особенно гордился. И я начал. Клавиши оказались на удивление мягкими и податливыми. Я сыграл им всё, что мог тогда, все детские маленькие пьески, которые удалось разучить за год. Потом, на «бис» - гамму до мажор, в которой всегда путался.
   И получилось!
   А потом – «Во поле березка стояла».
   Все, стоя, плакали.
   Почему?
   Я тогда  не понимал.
   Оказывается,  мечта, сбываясь, может вызывать и  слезы…
   Вот такое у меня было первое пианино.
       
А этот листочек, нарисованный мамой и затертый моими пальцами, я долго хранил еще в своем архиве, пока вместе с очередным переездом он  где-то не затерялся окончательно…

(из книги "Недетские рассказы")