По свободной воле.
Правила поведения.
Мальчик, одетый по- семинарски, держа в одной руке мешок с вещами, а в другой - черного цвета форменную фуражку, осторожно толкнул дверь, вошел, и осмотрелся. Перед ним была большая комната, темноватая из-за старых, выцветших, неопределенного цвета обоев, с невысокими, узкими, но чистыми окнами, иконами в красном углу. Посреди комнаты стояли два ряда кроватей. На третьей, справа от входа, кровати сидел мальчик, другой, сидел «на корточках» перед ним на полу.
«Надо знакомиться. Смелее!» – подбодрил себя новый ученик, и робко сказал:
- Здравствуйте.
Старший, сидевший на кровати, подвернув под себя ногу, был смугл, черноволос и походил на цыгана. Он улыбнулся, блеснул белоснежными, будто фарфоровыми, зубами, и насмешливо посмотрел на вошедшего темно- желтыми большими глазами, яркими в свете, падавшем из окна. Словно третий глаз, по новичку прицелилась круглая небольшая родинка, мушкой сидевшая меж бровей. «Цыган» сказал: «Привет, проходи, располагайся!» и кивнул в сторону, по всей видимости, свободной кровати слева от себя. В то же самое время другой ученик, огненно-рыжий, пухлый, обляпанный неисчислимыми конопушками, увлеченно и сосредоточенно, ничуть не отвлекаясь на новенького, высунув и прикусив от любопытства и, наверное, даже от удовольствия, язык, втыкал здоровенную серую спицу подопытному в бедро.1
Испытуемый, будто бы не замечая этой экзекуции, продолжил знакомство.
- Я – Вадим. Этот вот пожар зовут Георгий, ещё с нами наш друг Иван, он урок повторно отвечает, должен скоро быть. А тебя как зовут?
- Алеша…
Сказал вошедший. Он растерялся. Он даже чуточку испугался, и сглотнул моментально загустевшую слюну вмиг высохшим шершавым языком.
Странный мальчик продолжил.
- Алеша? Что ж, как скажешь, тогда будешь Алеша. Но вот мы - Вадим, Георгий и Иван. Только так. Чего ты остолбенел? Располагайся, не тушуйся. Мы хорошие. Дружи с нами. Не пожалеешь!
Алеша подошел к указанной ему кровати, на которой рядом с подушкой, на потертом шерстяном одеяле, лежало серенькое, влажное постельное белье. Положив мешок с вещами под кровать, Алеша стал засовывать подушку в наволочку, искоса поглядывая на добровольную, как он понимал, пытку. Мальчик был даже не удивлен, нет, он не мог подобрать бы подходящего слова для своих чувств. Он был в замешательстве, он был ошеломлен, ошарашен, потрясен и даже нет, пожалуй, все, всё, всё это вместе только могло бы вместить его ощущения и мысли. Такое он видел впервые, и, даже, не слышал никогда о подобном. Никак, никак не ожидал он столкнуться с этаким опытом в первый же день в общежитии духовного училища.
Алеша, четырнадцатилетний мальчик, до последнего времени жил недалеко от Хабарова, на Дальнем Востоке. Менее полугода назад, под Порт-Артуром погиб его отец, полковой священник. Через месяц после этого у мамы случилось кровохарканье, доктор сказал, что это чахотка и что ей надо поменять климат. Вот мама и уехала с единственным сыном на свою родину, в центр России, в деревню, ютившуюся на берегу реки, недалеко от леса, верстах в ста от губернского города. Дорога далась маме тяжело и впрок ей переезд не пошел.
Им помогал дядя, брат мамы, служивший земским доктором где-то под Самарой. Он дал денег на ремонт родительского дома, оплачивал лечение мамы, и собственно, кормил и одевал их тоже он. Дядя советовал пойти Алеше учиться в светскую школу, но это выходило дорого, а духовная школа была бесплатной, к тому же ученик в ней находился на её содержании. Однако более всего на его появление в школе оказала влияние мама, очень хотевшая, чтобы Алеша пошел по духовной части. Алеша же не мог опечалить маму, которой становилось понемногу все хуже и хуже. Она худела, щеки её все более заливал нездоровый румянец, и кашель тряс иссохшую спину все чаще. Мама бодрилась, однако скрыть тревогу за сына не могла, или не хотела, пытаясь приготовить Алешу к сиротству. Алеша очень любил маму, собственно ради её утешения он выдержал тяжелый экзамен в училище, правда, чуть не провалив испытание, из-за того, что смог назвать только трех иудейских царей, так как готовился не по тому учебнику.2 Над ним сжалились, приняли, от этого он был благодарен всему миру, всем учителям и даже самим стенам училища, за то, что они выявили сострадание его мамочке.
- А, нравится тебе это, да, Георгий?
Спросил огненно-рыжего естествоиспытателя подопытный, когда тот стал пробовать согнуть спицу в дугу, чтобы сделать подобие рукояти, за которую можно было бы взяться.
Рыжий остановился, почуяв насмешку и угрозу в этих словах.
- Ничего так, интересно.
- Давай, сам вытаскивай, на эту твою фантазию я тебя не подбивал.
Рыжий, молча, разогнул, спросил:
- А как доставать, медленно или быстро?
- Как хочешь.
Рыжий доставал спицу медленно, и опять увлеченно глядя в глаза соседа.
- Больше я тебе испытывать себя не доверю. А для удовольствия можешь вновь гулюшкам головы отрывать. Но кошек больше не трогай, уяснил?
Потребовал удивительный Вадим, сжимая бедро ладонями. Он взглянул на Алешу и подбодрил:
- Не боись, Алеша! Тут не желтый дом. И я не буйный. Потихоньку все поймешь. Тебе повезло. Ты с этого момента с нами. Никто не обидит тебя, никто не обзовет. Во всяком случае, в глаза не обзовет. Потому что ты с нами.
Приятели встали, обернувшись к Алеше. Алеша стоял в замешательстве. Вадим усмехнулся и предложил:
- Давай поручкаемся для начала, что ли.
И протянул первым руку. Леша подошел к ним и тоже протянул ладонь. Он был на пол головы выше их, шире и явно сильнее.
- А ты растерялся, Алеша…
Улыбаясь, утвердительно сказал Вадим. Рыжий, молча, разглядывал новенького с интересом, который Алеше показался чуть ли не гастрономическим. Было неловко, но Алеша ответил:
- Немного. А зачем ты это?
- Это?
Спросил Вадим, указав пальцем на бедро. Потом, почесал шею и спросил сам:
- А сколько тебе лет, Алеша?
- Тринадцать.
- Ясно. Ты, кажется, ничего кроме священного писания и не читал?
- Почему же не читал… Читал.
Возразил Алеша. Но неуверенно, не понимая, куда клонит новый знакомый.
- Как тебе сказать. Испытываю я себя, закаляю. Так ведь и не только я делаю.
- А кто ещё?
Скрывая ужас, от того, что ему ещё придется увидеть нечто такое, или самому вдруг, не дай бог, приведется участвовать в подобном, спросил Алеша.
- Многие. Вот, например те, кто вериги3 носит.
- Так они плоть усмиряют же, грех вместе с ней источевают. В почитание апостола Петра…
Вадим лукаво улыбнулся, и сполохи брызгами вылетели из его бронзовых глаз.
- Вон оно как? А что ж ты так уверен, что они точно не из гордыни это с собой учиняют? А? Да и отчего же Петр пожелал, чтобы его распяли?4
- Так он же вернулся, потому что понял, что не может уйти из Рима. Ему же, когда он пытался спастись, по пути из Рима встретился Христос, и сказал, что идет в Рим, чтобы вновь быть распятым.
- А почему вниз головой? То есть он решил еще большую муку принять?
- Нет. Я такого не читал и не слышал.
- Ладно, просветим мы тебя со временем. Главное для тебя, что ты теперь с нами будешь, располагайся, отдыхай, завтра нам в город можно будет выбраться, мы тебя поздравим. Отдыхай, короче говоря. Осматривайся. Мы Ивана ждем, что-то его опять математикой измучивают.
Иван подошел вскоре. Это был тоже высокий и крепкий мальчик, но мельче Алексея.
Иван был расстроен, тем не менее, выдержал марку и был приветлив.
- Здравствуй, новый наш собрат и соученик - сомученик. Как зовут тебя, счастливец? Я – Иван.
Они поздоровались за руку, познакомились, Алеша вновь сказал, что его зовут Алеша.
Иван кивнул, и продолжил.
- Что привело тебя к нам? Случайно, не любовь ли к математике?
Алеше стало смешно.
- Точно нет.
- Тогда, боюсь, будешь ты, как и я, страдать за неё и пытаться утешить зависть к тем, кто по ней экзамен выдержал.
Алеша рассмеялся.
- Зря смеёшься, зря. Скоро поймешь - почему. Я уже третий раз пытаюсь тему одну ответить. Ты нашего учителя не знаешь. Но, ты его узнаешь. И скоро.
Разговор Ивана и внешний вид располагали, но в нем тоже было нечто особенное. Когда взгляды мальчиков совпали, Алеша увидел умные разноцветные глаза Ивана. Один был голубой, а другой карий, почти черный.
- А я знал, что ты не выдержишь экзамен.
Вступил в разговор молчавший Георгий.
- Что же ты не говорил тогда?
- Чтоб ты сильно не задавался. Что же это, у нас столько хвостов, а у тебя всего один. Не по-братски.
- Эх, Георгий. Братство это не то, что ты думаешь, я же тебе объяснял. Это не значит всем в одной яме сидеть. Это значит вместе из неё выбираться.
Георгий молчал, сжимая губы в трубочку, будто сдерживая насмешливую улыбку.
- Вот, и я к тому же. Вылезешь вместе с нами, а не один.
Вадим, поморщившись, надел штаны.
- Ладно, соколики, скоро на молитву. Сегодня обед в два часа, Алеша.
Вадим аккуратно заправил постель. То же самое, вслед за ним сделали другие.
- Заправь и ты, Алеша. - посоветовал Иван.- После обеда лежать на постели нельзя.
- Ты казеннокоштный?5
- Да.
- Вадим тоже, у него отец покойный диакон был. А мы с Иваном – своекоштные 6…
- Тебе ещё послушание не определили?
- Нет.
- Если не определят пока, то завтра с нами пойдешь в город. Завтра нам можно будет. Отдохнем, поздравим тебя со вступлением в наше братство. Мы сегодня последний день дежурим по кухне. А завтра воскресение, и заступят другие. По - тихому сбежишь с нами, если тебе не разрешат, как первогодку, выйти.
В коридоре послышался топот и гул от негромкого разговора многих людей.
В большую комнату вошли, гомоня, остальные воспитанники. Возраст их был разный. Все они познакомились с Алешей, но кроме его имени их ничто не интересовало. Непонятно из-за чего Алеше стало тревожно, и в душу втиснулось чувство, что быть в какой - то компании лучше, чем быть одному.
Первый день прошел в сумятице из-за волнения Алеши. Он почти его не запомнил.
На следующий день он, повинуясь внутренним смутным ощущениям, поддался на самовольный выход в город.
Погода стояла просто отличная, мальчишки потащили Алешу на квартиру, которую нанимал знакомый им ученик старшего курса. Квартира была на окраине, в бедном, перекошенном, вросшем в землю почти до окон, доме. Вход в домишко был в небольшой яме. Дверь оказалась открытой. Прокуренная каморка удивила Алешу неопрятностью. Всюду валялись форменные ботинки и пустые бутылки, в ведре с водой плавали окурки. Семь молодых человек спали одетыми по двое-трое, поверх одеял. Стоял храп, густой туман перегара и перепревшего многодневного пота.
Вадим залез в шкаф и, перебрав несколько вещей, подал те, которые принадлежали, видимо им.
- Дай бог, в этот раз будет без вшей.
Засмеялся Вадим и протянул синюю холщовую рубашку Алеше.
- Я не буду, я останусь в своем.
- Одевай, так в городе свободнее будет.
- Нет. Я не одену. – уперся Алеша.
- А я так думаю, что и мы зря каждый раз переодеваемся. Все равно, попадемся мы, только если свои увидят, из семинарии. Или родитель Георгия. Хотите - переодевайтесь. Мне вшей и клопов больше не надобно. – совершенно неожиданно поддержал Алексея Иван.
Вадим помолчал. Он сидел, опираясь на колено. Подержал в руках тряпье, перевел взгляд с Ивана на Георгия, не глянув даже в сторону Алексея.
- И? И что дальше? Вернемся в училище?
- Зачем? Пойдем в своем. – бойко ответил Иван.
- Тогда все в своем. – Поставил условие Георгий.
- И в цирк?
- И в цирк. Кому мы там нужны. Заплатим да и пройдем.
Вадим повел бровью в сомнении.
- С другой стороны, конечно, в цирке мы наставников из училища не найдем…
А в лавку? А если городовой приметит?
- Да нужны мы кому! Убежим, если что. – продолжал убеждать Иван.
- Тогда бежать врозь. И не продавать остальных, если поймают. Всем ясно?
Иван и Алексей единогласно согласились. Георгий, помычав, тоже принял условие.
Вадим бросил вещи в шкаф и встал с колена.
- Договорились, но быть настороже. Если я что увижу, так скажу.
Вадим продолжал навязывать себя как вожака. Когда они вышли, он осторожно притворил дверь и метнул злой взгляд в глаза Алексею.
В городе солнышко и вид прохожих, которые кто праздно, кто по делу, шли по улицам, поумерили разногласие среди мальчишек. Вскоре оно между ними было совершенно незаметно.
На одной улице Георгий заглянул в калитку, зашел, во дворе погладил собаку, ластившуюся к нему как к хозяину, походил вокруг дома, заглядывая в окна, вышел обратно, увидев, видимо нечто, что хотел, и сказал Вадиму:
- Все хорошо.
В центре города, рядом с угловым домом, стоявшим на пересечении двух торговых улиц, Вадим, скомандовал:
- Алеша, Иван, постойте тут. Иван, расскажи Алеше об улице и магазинах.
Алеша был в городе только однажды, и ничего не знал в нем. Иван начал рассказывать, показывая руками и в одну сторону и в другую. Что да где. При этом он озирался, стараясь делать это незаметно. Через минут десять вернулись Вадим с Георгием. Они несли два вещевых мешка. В левой руке Георгия была длинная серая спица.
- Пойдем. – бросил слово Вадим. И они быстрым шагом пошли куда-то.
Минут через двадцать ходьбы, свернув в несколько переулков, они оказались у дома, на первом этаже которого были две вывески: «Гостиница» и «Трактир у гостиницы».
Вадим зашел в трактир, выйдя вскоре в сопровождении полового, махнул приятелям рукой, и они вновь куда-то пошли. В подворотне приятели встали, поставили мешки. Половой раскрыл их. В мешках были окорока, колбасы. У Алексея «в зобу дыханье спёрло»7 от вида снеди. Половой выбрал корзину, отдал деньги Вадиму, пояснив:
- Все как договорились.
И ушел не прощаясь. Вадим потряс деньги в ладонях и отдал деньги Георгию.
- Дели ты.
Георгий разделил. Алексею досталась четвертая часть.
- За что?- удивился Алеша.
- Чудак человек. Как за что. Мы позаимствовали чуточку продуктов у одного лавочника. Заработали денежек. Еды себе взяли, поделимся еще с теми, кого ты на квартире видел. Они наши друзья и поддерживают нас. Ты с нами был. Поэтому это твоя доля.
- Так мы ограбили кого?
- Вот, чудак человек, а. Никого мы не ограбили. Георгий, объясни ему.
- Лучше ты. Ты убедительней.
Вадим повел головой, помолчал и объяснил:
- Видишь ли, Алеша… Мы, так сказать, взяли продукты, в виде свиных окороков, колбас и сала, в лавке отца нашего друга, Георгия. Дело в том, что Георгия отец его не признает, мама Георгия умерла. Георгий все время служил в лавке отца. Ты ведь знаешь сказку про Золушку? Так это ещё хуже. А мы восстанавливаем справедливость. И не в первый раз. И ничего плохого в этом не видим. Георгий узнал, что отец с семьей уехал, оставив наблюдать племянника за лавкой. Племянник, детина никчемная, опять напился. Георгий отомкнул замок, он мастер в этом. Мы зашли, взяли нужное нам, и вышли. Вот- всё тебе рассказал. Как на исповеди. Что скажешь?
- Что?
- Что, что? – передразнил Алешу Вадим. - Ты грех отпускаешь? И вообще - есть здесь грех?
- Есть. Но я не понимаю.
- Алеша, здесь есть мешок с едой, деньги, здесь есть цирк, парк с оркестром, река с лодками в центре города, здесь есть кондитерская, и здесь, наконец, есть четыре голодных отрока. Из них трое, как минимум, - это парии8, ставшие ненужными никому отщепенцами, по разным причинам. Может быть, ты - другой, благополучный? У тебя, возможно, все хорошо? Папа – батюшка в богатом приходе, мама – матушка. У тебя и тети, дяди, и сестры, дедушки, бабушки? Чего же ты оказался в нашем училище в общежитии, а не в наемной квартире?
- Мой папа погиб под Порт-Артуром, а у мамы туберкулез. И трогать их не надо. Не советую. Особенно маму. Она плоха.
- Никто и не трогает. Это чтобы ты сам решил с нами ты или нет. И справедливо ли наше место.
- Не знаю этого. Но все по воле Божией.
- Тогда и это по его попущению. Скажи, вот ты хочешь, чтобы мама твоя угостилась окороком или колбасой?
- Хочу, но она далеко, в ста верстах.
- Ничего, давай адрес, отправим почтой или ямщиком, с оказией. Георгий, ты как?
Георгий помычал, пошлепал губами и нехотя ответил:
- Тогда, думаю, этим, на квартире, поменьше дадим. Мне тоже поесть хочется.
- Давай так. Договорились?
Алеша не мог побороть искушение побаловать мамочку этакими яствами, и согласился. Приятели сдержали слово, все было сделано. К обедне они вернулись, после - опять сбежали и вернулись к вечерней службе. Никто этого не заметил, а кто заметил - не сказал. Днем подростки позволяли себе многое. Они курили, и искушали этим Алешу. Иван и Георгий, когда они катались на лодке, предложили научиться курить. Алексей отказался, испугавшись даже мысли об этом. Вадим же вовсе сказал приятелям:
Курите только подальше сядьте, и не в нашу сторону.
А Алеше пояснил:
- Я, Алеша, табачный дым не выношу совсем. Просто ужас, как кашляю от него, и тошнит меня.
- И еще интересное событие случилось в тот день. По дороге в цирк они встретились с девочкой. Девочка говорила задорно и весело, и, явно, была озорна.
- Я уже давно жду вас. Думала, что обманули, испугаетесь. Я вот не испугалась, улизнула. Ненадолго, часа на два.
И она рассмеялась.
- А это кто? Новый рыцарь вашего ордена? Как зовут? Алеша? Как мило. Рыцарь Алеша.
И она опять рассмеялась. Смех был её добрый и красивый, и не раздражал Алешу.
- Знакомься, Алеша. Эта бестия, эта маленькая Эсмеральда9- моя сестра. Она -просто чертовка, по имени Евдокия. Дуська - «пуська».
У девочки были пронзительно, особенно под ярким небом, голубые глаза, темно-русые, почти черные волосы, белоснежные, словно жемчужные, зубки, и родинка между и чуть выше бровей. Девочку звали Дуся, а то, что она была сестрой Вадима, было понятно без слов. Девочка звонко смеялась, будто белочка ела печенье и пила фруктовую воду маленькими глоточками, насмешливо поглядывая на Алешу, отчего он смущался.
Оказалось, что девочка жила в пансионе, что пансион оплачивала тетка, что девочка готовится держать экзамен в епархиальное, и что родители её и Вадима уже давно умерли.
Таких счастливых дней, как этот, в жизни Алеши, мальчика из глубинки, выросшего в нужде, как и многие дети православных священников маленьких бедных приходов на окраине империи, было прежде мало. А таких сытых, веселых, и шумных, пожалуй, не было.
За два дальнейших месяца учебы, поближе познакомившись с остальными соучениками, Алексей увидел, что большинство из них - милые хорошие мальчики, в основной массе домашние, добрые, такие же, как и он, с такими же идеальными мыслями, набожные и видящие будущее свое в служении Богу. Но были и другие, хотя их было меньшинство. Они давали клички, делали разные пакости, подбивали выпить и закурить. Некоторых учеников задирали, особенно, если это были младшие и слабые. Но никого из компании Вадима не трогали. Так что, что дружба с приятелями избавляла от необходимости что-либо доказывать силой, и этим Алексею нравилась его новая компания. И все же не это было главное. В их компании была тайна, были поручения друг за друга, был свой кодекс поведения, и это увлекало Алешу. Каждый выход в город они находили безобидные, и не очень, приключения, у них были игры в «бабки», стычки с местными мальчишками- «гужами», ныряние с обрыва, катание на карусели и много еще чего, что так нравится и так важно в детстве. А ещё в городе, во время этих вылазок, Алеша изредка встречался с Дусей. Она была хоть и насмешлива, но очень приветлива, и очевидно выделяла его из всех прочих приятелей. Иронично называла его «рыцарь» и каждый раз умудрялась вводить его в большое смущение. Того она хотела добиться, или чего другого, быстро ли у Алеши появилось желание видеть девочку, или, иначе, время прошло довольно долгое, однако он мыслями привязался к ней, и она ему стала нравиться настолько, что в библиотеке училища он начал брать книжки нерелигиозные, и интересоваться поэзией. Мальчик хотел удивить девочку удачной декламацией, и, особенно, хотел сравняться в знании поэзии, и вообще, литературы, с Вадимом, которого Дуся очень уважала. Сравниться же с Вадимом в этом было ой как тяжело. Он читал быстро и имел блестящую память. Кроме этого, он мог читать любую книгу, а Алеша нет. Он хоть и узнал вскоре, кто такая была Эсмеральда, но «Собор Парижской Богоматери» осилил с огромным трудом, засыпая на предложениях длиной в страницу. Зато осенью он увидел, отчего Вадим прозвал сестру именем цыганки, придуманной Гюго. Летом Дуся выдержала экзамен и была принята в епархиальное училище. Было начало октября, было холодно, но было солнечно и было радостно. Мама написала Алеше в письме, что ей стало лучше, и она постарается приехать в декабре проведать сына. Их компания стояла на улице, они ждали в условленном месте, недалеко от пансиона, где жила Дуся до поступления в епархиальное училище. Просто стояли и разговаривали, ожидая Евдокию. Она подошла и стала напротив Алеши, при этом они были будто вдвоем, остальные трое мальчишек оказались в стороне.
- Я рада Вас видеть, мой рыцарь. Здравствуйте, Алеша.
- Я тоже рад, Дуся.
- Я хотела видеть Вас, мой рыцарь, сегодня. Очень.
- Я тоже, очень.
Выдавил из себя Алеша, впервые переборов смущение и поддержав разговор признанием радости от встреч с девочкой. Он решил прочитать ей, если представится случай, выученные стихи.
- Мне кажется, Алеша, что сегодня я услышу какие-нибудь удивительные слова, посвященные мне. Как Вы, мой рыцарь, думаете, могу ли я услышать их?
- Можешь, Дуся, если не будешь насмехаться.
Решил дать маленький бой Алеша. Краешком глаза он заметил, что приятели молча и с интересом наблюдают за ними. Это насторожило его, он еще больше покраснел, пытаясь побороть рассеянность, решил сунуть руку в карман форменного суконного пальто, и почувствовал ладонью нечто, что было мокрым, твердым и шевелилось. Он вздрогнул и отпрыгнул под смех приятелей и Дуси. Прямо перед Алешей стояла белая козочка. Она смотрела бронзового цвета глазами-пуговицами на Алешу, держа во рту платок. Потом козочка встала на задние ноги, потом опустилась в поклоне на одно колено, и Алеша услышал голос Дуси:
- Умница, умница, Белочка. Алёшенька, угостите мою подружку.
С этими словами Дуся дала ему незаметно маленькую морковку. Коза беззастенчиво стрескала угощение и опять вперила в Алешу настырный взгляд.
- Вот уж фокус!
Удивился Алеша.
- Вам с ней в цирк надо. Как интересно. Это ты сама придумала и научила её? И когда, и как?
- Сама. Это козочка хозяйки пансиона. Хозяйка - подружка моей тетушки. Они с детства дружат. Так что мне многое позволялось в пансионе. Она очень милая, хозяйка пансиона. И совсем не жадная. Одна девочка с собой привезла клопов, так хозяйка нам порошок персидский на свои деньги купила. Ах, как там было мне хорошо.
- Все одно и то же, как я посмотрю. Сироты, клопы, церкви, приюты, болезни, лавочки, трактиры, городовые и гуляние на масленицу для редкого разнообразия. - съязвил Вадим – Да к этому еще, отдельно, только для нас - смирение, да покаяние, да терпение, да еще всего полно разного.
Алеша услышал эти слова, но решил пропустить «их мимо ушей». Его больше волновало то, что Дуся обратилась к нему «Алёшенька».
- Не надо, братец, день такой хороший ведь, пусть все будет по-доброму сегодня - попросила Дуся.
- Он сегодня не с той ноги, видать встал, как репей всех цепляет - пожаловался Дусе на друга Иван.
- Ага. Злой я.- согласился Вадим, а потом насмешливо, жалостливым голосом продолжил.
- Дуся, попроси Ивана: не пей из копытца, Ванюша, козленочком станешь!
- Рассмешил или поиздевался? переспросил Иван. Что-то ты в последнее время только камни горазд к шее привязывать. Вы с Георгием это еще не обсуждали?
Георгий на эти слова Ивана и бровью не повел, оставшись невозмутимым.
- Ну вот, ну не ссорьтесь, лыцари… вновь стал выпрашивать Дуся.
День не был испорчен, они погуляли и даже на двоих, на последние деньги, съели по половине пирожного. Дусе досталось целое. Весь день Алеша, задерживая взгляд на Дусе, краснел. Вадим, заметил этот факт и щуря глаза, сладким голосом продекламировал:
- Нет в мире царицы, краше польской девицы!10
Иван с Георгием рассмеялись, Дуся, облизывая крем с пирожного, лукаво улыбалась, а Алексей засмущался сильно, но в руки в себя взял и в ответ спросил:
- А почему польской?
- Мама у нас полячка! – таинственно улыбнувшись, словно Шемаханская Царица11 в детстве, объяснила Дуся.
Имея хорошие умственные способности, Алеша учился легко, отмечался послушанием, прилежанием, исполнительностью и был среди первых учеников, сместив Вадима ниже себя. Время от времени мальчишки шалили, некоторые отчаянные мальчики даже играли в нарисованные Вадимом карты. И, может быть, как догадывался Алеша, играли даже на деньги! Но в целом за дисциплиной в училище следили строго, нарушали её ученики редко, под большой тайной.
Поздней осенью город стали сотрясать бунты. А Вадим стал сбегать один. Куда - было непонятно, Вадим ничего не рассказывал, один только раз ответив Ивану
- Это серьезное дело. Сказать не могу.
Эти тайные отлучки Вадима в одиночку продолжались около месяца, потом он стал исчезать с Георгием, потом с Иваном, а однажды ночью Вадим разбудил Алешу. И они стали шептаться.
- Алеша, давай завтра встретимся с одним человеком.
- Зачем?
- Поговоришь, обдумаешь как да что. Ты же с нами, что ж тебе в стороне оставаться.
- Не понимаю ничего.
- Завтра разберешься, только строгое условие - никому ни слова. Это очень большая, взрослая тайна. Никому. Даже если тебя Иван и Георгий спросят, то ничего им не говори.
- А почему?
- Потому что это взрослый мир. Потому что надо уметь молчать.
- А отчего ты решил со мной заговорить?
- Оттого, что тебя агнцы наши уважают и послушают.
- А что же мне делать надо будет?
- Ничего плохого. Просто помогать им стать грамотнее. Заодно и сам станешь умнее. Ты же читать любишь?
- Ты же знаешь.
- Ну, вот ты и есть идеальный кандидат. Завтра поймешь. Но! Строго! Обо всем молчок.
Молодой человек, с которым Вадим познакомил на следующий день Алешу, шел быстро, держа руки в карманах, часто сворачивая в переулки и подворотни, незаметно возвращаясь назад, оказываясь позади Алеши и Вадима.
Пройдя, раздельно друг от друга, пустырь за мельницей, они встали за домом.
- Здравствуйте, Алексей. Себя я называть не буду. Надеюсь, Вы понимаете, что это потому, что мы не знакомы. Рассчитываю, что в дальнейшем мы подружимся. Вадим поручился за Вас. Мы выбрали Вас как умного, искреннего и честного человека. Ничего предосудительного мы не предлагаем. И, прежде чем услышать ответ, я все объясню.
Я в прошлом тоже семинарист. И по себе знаю, как из-за косности администрации духовных заведений юные, жаждущие знаний души учащихся, не получают ряда очень полезных и совсем не греховных книг, которые запрещены к чтению. А вам всем жить в будущем мире и его надо представлять в полной мере, чтобы ваши крылья не обгорели, как обгорели они у меня. От вас утаивают значительную часть жизни, даже ничтожно малую правду о жизни вы не знаете. Я предлагаю Вам, Алексей, участвовать в исправлении ситуации. Еще раз скажу, все очень честно, пристойно и правильно. Вы станете, если согласитесь, так сказать, библиотекарем. Будете получать книги, давать их читать соученикам, и, что важно, вы будете их обсуждать между собой. Больше ничего.
Алеша молчал в замешательстве, но, поразмышляв, он действительно не заметил ничего дурного, и нашелся только что спросить:
- А что за книги?
- Начнем с этих.
Молодой человек развязал мешок и достал томик. Это был «Фауст» Гете.
- Видите, очень простые книги, которые нормальный, воспитанный человек обязан прочесть. А в училище, да и в семинарии они запрещены. Прочтите. Обсудите. Дальше через Вадима я буду передавать новые. Через Вадима же будете возвращать.
- А почему этим не заняться Вадиму?
- Во-первых, у него другие задачи. Во-вторых, он будет в этих обсуждениях участвовать. В-третьих, он в вашей среде вроде как карбонарий, несколько чужеродный для большинства мальчиков, и они его слова воспринимать будут хуже. А вы для них совершенно свой, обсуждать книги с Вами они будут с удовольствием, а брать книги для чтения с интересом. Подумайте, Вам на раздумье один день. Если согласитесь, то завтра Вадим передаст четыре экземпляра этой книги. При согласии, Вы вступите в нашу организацию, взамен получите поддержку, надежных друзей, помощь при затруднении в жизни. При этом, заметьте, никто не посягает на Вашу веру, не отвращает от выбранного пути. Наоборот, Вы будете поддержаны в учебе и, в дальнейшем, по службе. Хорошие люди должны помогать хорошим людям. И я еще раз напомню, это все - наш частный разговор, о нем никому ничего говорить нельзя.
На этом молодой человек засунул книгу обратно в мешок, и, не прощаясь, ушел.
После размышлений вечером, безо всякого давления со стороны Вадима, Алеша решил согласиться.
Прочитать Фауста у Алеши вышло быстро, но смысл книги и что за человек был, этот самый доктор Фауст, он не понял. Ни его характера, ни зачем он связался с Мефистофелем, ни как это вышло так, и, самое главное, что Алеша не смог понять, то, как герой так бессовестно и жестоко мог поступить с Гретхен.
Окончив чтение, Алеша сообщил об этом Вадим и честно признался, что говорить об этой книге не знает что.
Этим же днем в коридоре училища к нему подошел ученик последнего, четвертого курса, ученик, с которым Алеша был не знаком, но наслышан как об очень умном и образованном. И у них начался разговор, который Алеша воспроизвести в дальнейшем не смог. Ему говорили, объясняли, растолковывали мысли о свободе творчества человека, о поиске истины и о вечности. Ничего не оставалось в голове у Алеши, не задерживалось, словно шум неясный за окном в осеннюю непогоду. Однако, ему было очень лестно, что вот с ним разговаривает старшекурсник, с ним советуются, спрашивают его мнение. От этого тщеславного чувства собственной значимости Алеша и согласился раздать четыре томика Фауста среди тех, кого Вадим называл агнцами.
И вот, раз ночью, когда все спали, мальчики собрались в углу комнаты. Они сидели прямо на полу, закутавшись в одеяла, под иконостасом и тихо беседовали. Вадим был среди них, но начинал Алеша.
- Вот, прочитали мы эту книгу. И за это прочтение нас могут наказать хуже, чем за драку или курение.12 А почему - я понять не смог. И в книге я понял совсем мало. Возможно, и ничего не понял. Может быть я глуп, или мал. А кто из вас что понял, или, какой пример кто сможет привести, чтобы понятно было, о чем речь.
- Я вот только понял, что он бессовестный был совсем, этот доктор. Что он девушку погубил и на мучения обрек, и что доверять посулам бесовским нельзя, и что от них подальше надо быть.
Смог сказать бледный тихий мальчик, которого все обидно звали «Марфуша».
- Да вот, наверно, и все.
- Я тоже больше ничего не понял - поддержал другой.
- А еще я заметил, что все этого Фауста почти забыли потом. Потом у них другой любимец стал.
Добавил еще один мальчик. Все замолчали. Алеше стало неловко, будто это он сам обманул общие ожидания, и он решился еще добавить.
- А у меня еще тоже две мысли были. Я вот что заметил. Когда Мефистофель, с Фаустом бродил, так он в государстве, которое в долгах было, предложил бумажные деньги ввести для оплаты всего, что потребуется. Так получается, по этой книге, что деньги бумажные, они бесовские? Так, что ли?
- А золотые лучше?
Задал вопрос Вадим. Он явно еще рассчитывал, что дети заспорят.
Алексей, отдавая себе отчет, что он из числа застрельщиков, и что от него ждут другого поведения, начал:
- Не знаю. Я мало что понял. Может и совсем ничего не понял.
И замолчал. В тишине слышалось сопение мальчишек. Стало неловко. Алексей вновь неуверенно затянул свою не прописанную никем арию:
- А вот я заметил, но это уж я так себе и представлял, и совсем без этой книги. Там бес приходит к Фаусту, когда ему кажется, что он счастлив, и он хочет, чтобы это было вечно. Он прям так и просит, чтобы этот миг счастья длился вечно.
Понемногу мальчики начинали было «разговариваться».
- Нет, не так. Он просит его, момент этот, остановиться, так, чтобы наоборот, время замерло.
- И чего ж тут такого? Почему это так написано, чего ты тут знакомого разглядел, Алеша?
- Я не знаю, мне так прочиталось, что доктор в этот миг в прелесть впал, оттого черт его и окрутил.
- А ведь и, правда, похоже, похоже.
- Ты умный, Алеша, все-таки.
- Во-во, умный-умный. Прямо доктор Фауст!13
Мальчики рассмеялись.
Алеша догадывался, что Вадима этот разговор не устраивает, что он будет его развивать, потому что выполнял задание. И Вадим действительно начал:
- Что же вы не обсудите, как бог с чертом этого доктора делили?
- А что это обсуждать. Кто этот самый Гете, чтобы знать, что Бог попустит и как он это все явит?
- Вы Библию и Евангелие читали? Они ведь буквами написаны, и Слово Божие там записано на бумаге.
- А что эта книга «Фауст», она что священная, божественная? Мало кто что придумать может.
- Отчего же ты думаешь, что в них все слова сразу были записаны, их ведь тоже передавали.
- От того, что когда по-христиански, то все ладно и правильно, а когда вот такая бунтовщина, так и выходит все так гадко.
Вдруг, неожиданно для всех, возмутился Марфуша. И добавил:
- Давайте спать. Я уже не знаю, что тут говорить.
- Да и то, давайте спать. Я тоже спать хочу уже.
- А я вовсе не проснулся, спать давайте.
«Да и давайте, давайте, давайте!» – согласились все.
Вадим не ожидал такого обсуждения.
- Малы вы совсем для таких книг. Или вообще, как Марфуша вы все – о-ве-ве-ве-е-чки. Вот что я думаю.
Позже Алеше передавали «Войну и мир», и ещё какие-то книги, даже, «Происхождение видов» Дарвина, и, даже, обещали «Воскресенье». Но распространителям запрещенной литературы стало недосуг, так что вся затея скисла.
В городе начались столь сильные волнения, что была введена усиленная охрана. Начинало бурлить и в училище. Вадим с Георгием стали чаще исчезать. Алексея приятели в дела свои не посвящали, только по обрывкам фраз он догадывался, что мальчишки подыскивали зачем- то комнаты в домах в центре города вместе со старшими семинаристами, покупали зачем-то лекарства и бинты. Иван отчего-то поругался, как понял Алеша, с приятелями и в вылазках не участвовал. В декабре случилось и вовсе невозможное – убили вице-губернатора. Стало еще беспокойнее, из училища почти невозможно было выйти, но доходили слухи, что студенты повсеместно протестуют и устраивают бунты. В училище же, после того как его почти закрыли, стало тихо, и начальство, решив не нарушать традиций, заявило о том, что в рождественские праздники силами учеников будет дан спектакль и состоится ежегодный бал с епархиалками14.
Зима была в тот год у них хороша, сильных морозов не было, солнечных дней выдалось немало. Снега выпало в избытке. Каждый день в училище, под колокольный звон, проходя среди белых искрящихся церквей, айсбергами высившихся над снежной равниной, ощущал Алёша как праздник. Мама писала, что ей становится лучше, дядя не оставлял её, обеспечивал деньгами, так что она не нуждалась. Алеша мечтал об обещанном бале, учеба шла легко, и мальчик ощущал себя как щеночек, готовый приветствовать всякого и всякому человеку радоваться.
Алешу отобрали как хорошего ученика и крепкого мальчика, среди еще четырех, с разных курсов, в лес, за рождественской елкой. Ёлку они выбрали наикрасивейшую, «наистройнешую» и «наипахучую».
Предпраздничное чувство, которое Алеша всякий раз чувствовал, ожидая Рождество, в первый год учебы окрыляло мальчика, так все было хорошо и по-доброму, так приятны были эти приготовительные хлопоты. Они все дружно делали вертеп, развешивали гирлянды, фонарики, убирали училище, подкрашивали, подправляли, так, чтобы к празднику всё, определенно всё, без исключения, было готово в полнейшей мере.
Даже Вадим и Георгий заразились всеобщим интересом подготовки к празднику. У Вадима, как выяснилось, был красивый звонкий и благородный голос, и, хотя он берег его и не пел в хоре, но тут стал регулярно ходить на спевки с остальными хористами. Всеми овладело чувство единения и ожидания общего, важнейшего праздника.
Пятого января, во время общей исповеди студентов и преподавателей, Алеша очень остро почувствовал духовное единство со всеми этими благородными, добрыми и прекрасными людьми, с которыми жизнь его связала церковным братством. В последний день Рождественского поста, причастившись Тела и Крови Христовых, идя со сложенными руками, вместе с другими учениками, Алеша вкусил радость верности христианскому долгу, обязанности стать духовным пастырем, причастности к величайшему труду и подвигу всех поколений русского священства. Это нахлынувшее на него чувство разрасталось, и было так сладко и томительно, что у Алеши в тот день то и дело появлялись слезы радости. Внутри мальчика будто звучала гармоничная благозвучная, красивая, одухотворяющая мелодия, придававшая силы и усиливавшая добрые чувства.
А потом была общая праздничная трапеза, которую даже посетил митрополит, и это еще более возвысило в глазах Алеши и его одноклассников, и преподавателей и его самого.
А еще ждали и святки!
Учениками и преподавателями было решено ставить комедию «Ревизор». С ноября в училище шли репетиции. Режиссером спектакля был учитель литературы, Разумцев. Высокий молодой человек, совсем не духовного звания, имевший вне училища щегольской вид, постоянно мазавший чем- то волосы, расчесывающий тонкие усики, и часто менявший галстуки.
Он сам отобрал актеров, была нужда в актрисах, так на женские роли пригласили епархиалок, которые после обедни с удовольствием приходили в училище репетировать. Алеша ждал, что Дуся обязательно будет среди актрис, но нет, она, как и Алеша, не подошли режиссеру.
Репетиции проходили за закрытыми дверьми, всё держалось в строжайшем секрете. Единственное, после репетиций все артисты восхищались Петей Рождественским, который играл Хлестакова.
Большинство мальчиков никогда прежде в театре не бывали, поэтому тех, кто участвовал в постановке, вывели в театр, на спектакль, который давала приезжая московская труппа. Наши герои в число счастливчиков не попали и с завистью слушали рассказы очевидцев.
И вот настал день спектакля и бала. Епархиалок было совсем мало, потому Алеша сразу увидел Дусю. Он не мог её не заметить. А она будто и не замечала его. Она переговаривалась с подружками, улыбалась, ходила по коридору, не обращая на него никакого, совершенно никакого внимания. Когда шла вешать пальто и переобувалась, снимая валенки, то была совсем рядом с Алешей, стоя на одной ноге балансировала совсем рядом с ним, но при этом даже не обернулась, и ни разочка, ни единого разочка не посмотрела в его сторону.
Алеша, обидевшись, решил не мельтешить в коридорах и пошел за кулисы, хоть одним глазком полюбопытствовать, что это такое: «за кулисы». А за кулисами была суета, городничий держал в руках текст пьесы, повторяя слова, Анна Андреевна и Мария Антоновна прикалывали друг другу локоны, а Петя Рождественский, видимо совсем войдя в природу Хлестакова, обсуждал, судя по всему, с Ляпкиным-Тяпкиным, который держал в руках бутафорское ружье и длинный чубук, недостатки подготовки спектакля.
- Вася, ну скажи, что за каналья этот реквизитор наш! Я волнуюсь, я пить хочу! Понимаешь, Вася, я пить хочу! Во рту пересохло. А он даже графин не поставил на стол! «Это скверно, однако ж, если он совсем не даст пить. Так хочется, как ещё никогда не хотелось» 15
- А мне ружье дали, зачем оно мне, не буду я с ним выходить. Чубук, ладно, а вот ружье зачем?
- Как зачем? – реквизитора, Федю Быкова застрелить.
- Я сейчас дам тебе застрелить!
Возмутился подкравшийся Федя.
- Вот, правда, надо было тебе уксуса налить! Жалко только, все говорят - талант! Посмотрим, какой ты талант.
А Петя и действительно нервничал. Он стакан стаканом вылакал весь графин в один присест. И отдал его Феде с барским повелением руки:
- Реквизитор, поправьте реквизит!
Федя взял графин за ручку с видом, что сейчас врежет им Хлестакову по башке. Но вздохнув, смиренно ушел налить воды еще.
- Иван Александрович, тебе плохо не будет, ты спектакль доиграешь? Не убежишь?
Потревожился Аммос Федорович.
- Что Вы, Аммос Федорович, это же вода!
- Всё - таки ты, Петя, поосторожнее, можешь не доиграть.
Когда расселись по местам, Алеша оказался в четвертом ряду за спиной Разумцева. В двух первых сидели преподаватели обеих школ. А в третьем - приглашенные «епархиалки».
Ряды были составлены из стульев в полукруг, и пока не погас свет, Алеша мог видеть Дусю, сидевшую справа с краю. Когда свет погас, а глаза привыкли к темноте, Алеша продолжал поглядывать за девочкой. Но внимание его спектакль все же захватил.
Петя блистал! Пиком его искусства стал момент, когда пришла та часть его роли, когда он, очевидно, по сценарию, выпил стакан воды, после слов: «с хорошенькими актрисами знаком…»
Когда же он стал рассуждать об арбузе в семьсот рублей и супе, прибывшем прямо на пароходе из Парижа, звучно икнул. Не смутившись, Петя постучал себя согнутым большим пальцем по груди, будто проталкивая комок ниже, продолжил дальше, и вновь икнул. На словах «мне даже на пакетиках пишут «Ваше превосходительство»», Петя выпучил глаза и опять икнул. Это выглядело так, будто Хлестаков удивился, что он сам сказал такую глупость.
Алеша, понимал, отчего икает Хлестаков, а Разумцев нет. Режиссер довольно громко сказал:
- Талант. Талант, определенно талант. В таком возрасте так легко импровизировать. Талант!
И Разумцев зааплодировал. А Алеша, как и еще четверо мальчиков, бывшие за кулисами, услышав оценку Разумцева, прыснули от смеха. Они смеялись не в силах удержаться, что говориться «надрывали животики», а вся остальная публика, словно поддержав мастерство Петиной игры, стала дружно и громко хлопать, что еще больше рассмешило Алешу. Он потешался столь долго, что Разумцев обернулся и недоуменно смерил взглядом наглеца.
Этой самой икотой дело не ограничилось! В заключение шестого явления Хлестаков стал суетлив, заговорил быстро и невнятно, что можно было бы, при известной фантазии, расценить, как изображении пьяной бессвязной болтовни. «Лабардан! Лабардан!» Петя декламировал уже, отбивая чечетку, а на выход просто бежал. За ним, сдерживая смех, схватившись за лицо, спешил городничий.
Как расценил эту «находку» Разумцев, было неизвестно, но мальчишек вновь охватил приступ веселья. Алеша заливался, закинув голову, а на его плече тряслась голова «Марфуши». Хорошо, что хохот их утонул в овациях публики между двух явлений. Ситуацию спасло то, что несколько последующих явлений Хлестаков выходить был не должен.
Вызывали артистов трижды. И Алеша, впервые в жизни видевший настоящий спектакль, был в восторге. Дуся, вдруг пронзительно свистнула по-мальчишески и крикнула «Браво!».
Бал, бывший в заключение вечера, был бы интересен, но начальство училищ позволило только водить хороводы. Так что старшие ученики лишь смеялись над этим балом.
И все-таки, даже в хороводе Алеше не удалось походить с Дусей. По окончании бала он хотел увидеть её на выходе, но не нашел, вернулся в залу, потом искал в коридорах, пока там еще собирались епархиалки, но и там она не обнаружилась. Алеша застыл в растерянности, не замечая, что его суета привлекла внимание приятелей, как внезапно сзади услышал:
- Потерялся, Алеша?
Дуся стояла сзади него. Она улыбалась, смешно наморщив нос и дразня его этой гримасой.
- Нет, уже нашелся.
Обиженно сказал Алеша, и быстрым шагом ушел. Дуся не окликнула. Обида была его столь сильна и долга, что несколько вечеров он с трудом учил уроки, а засыпая, размышлял, как надо ответить капризной девчонке. Но возможность ответить не представлялась, дети не встречались, и Алеша постепенно перестал вспоминать о Дусе.
В один из святочных дней, непостижимым образом все училище охватила лихорадка подготовки к кулачкам с «гужами», как называли городских семинаристы. Кто, как, и когда пустил этот призыв, было неизвестно. Так же, как было непонятно, насколько в курсе дела преподаватели. Ясно было Алеше только, да того, впрочем, никто и не скрывал, что кулачки с «гужами» - это давняя традиция. Ученики разбились по возрастам и курсам и прошли сортировку, Алеша попал к младшим, но силой мог бы быть и в средней, если не в старшей. А если прибавить к этому, что на родине драться на улице ему приходилось частенько, то и этого события Алеша жал с нетерпением.
Кулачки проходили в условленный с городскими час. И первыми сошлись «младшие». Удивительно, но вспоминать Алеше потом было особо нечего, так, суета: толкотня, размахивание кулаками, крики «бей «гужей»!», да «мути «кутью»!», разбитые костяшки пальцев, ну, может быть, ещё признание по окончания забавы, Алешиной силы и удали и своими, и городскими. До вечера Алеша был героем дня. Он один «вытащил» кулачку младших бойцов. А средние и старшие их ученики проиграли. И проиграли вчистую. После кулачек «гужи» и «кутья» замирились и обнялись.
Но только не все. Что-то произошло между Вадимом, который дрался в средней группе и одним городским мальчишкой. Мальчишка тот был известен злобностью и подлостью. По какой такой причине Вадим решил свести с ним счеты, он никому не сказал, лишь просто вызвал того подраться один на один на следующий день, на том же месте, на берегу реки, за час до полудня. Драться условились «до сдачи». Вызов вышел совсем не красивым и не благородным. Мальчишка, стоял в окружении своих приятелей, сморкался кровью и делал грязные обещания и угрозы Вадиму. Традиций вызова на дуэль он явно не знал, и конечно, слово «картель» было ему неведомо16. Вадим это понимал и не спорил. Он ждал, ждал, пока мальчишка замолчит, и сказал коротко:
- Не учтиво. Ты на многое себе наговорил. Приди завтра.
Вадим подошел к своему форменному пальто, которое он скинул на снег перед кулачкой, поднял, отряхнул, накинул на плечи, будто бурку. Глянул в глаза Алеше, не понимавшему, что произошло, подмигнул ему, и жестом показал, что пора уходить. Уходил он вразвалочку, сопровождаемый Алешей, Иваном и Георгием. Вадим посвистывал и напевал тихонько воровскую песенку.
- Уж, наверное, удивляются «гужи», глядя на такого «кутью»! подумалось Алеше, когда он шел вслед за пританцовывавшим Вадимом.
Вечером участники кулачки долго не могли уснуть, продолжая в постелях обсуждать драку до полуночи. Марфуша, как всегда долго крутился, о чем-то бормотал, переживал за кого-то, хотя и рядом не был с местом на берегу, где прошла кулачка. Он спорил со своим видением, доказывая ему свои мысли неведомые жарко и бессвязно. Алеша разобрал только:
- Стой, стой, нельзя, не открывай, не открывай!
Наконец, когда все уснули, бедовая их компания придумывала план, как уйти к назначенному завтра сроку на встречу с гужами, чтобы быть вместе с Вадимом.
Алеша, правда, хотел спать, и участвовал в разговоре в полудреме. Так что из всего разговора он запомнил только обсуждение брать ли с собой ножи, и финальную фразу Георгия:
- Ну, как хотите. А я хоть спицу с собой свою, но возьму. Надо будет, хоть в глаз ткну.
На следующее утро Алеша проснулся довольный тем, что все в его жизни, слава Богу, шло хорошо. День тёк обычно, молитвы, послушание, все шло, как заведено. И он вовсе забыл, что нужно было успеть в назначенный срок на речку, к Вадиму. Вспомнил только тогда, когда «Марфуша», увидев пришедшего с послушания Алешу (он колол дрова), удивленно и удовлетворенно сказал:
- Алеша, ты здесь!? Молодец, что никуда не пошел.
Холодный пот выступил на лбу еще мгновение назад довольного жизнью Алеши.
- Ах ты! Я ведь забыл, забыл, а мне никто не напомнил!
- Стой, Алеша, если забыл, так для тебя это неважно и этим все сказано им будет. Ты им попутчик. Не ходил бы ты. Зачем я только тебе напомнил!
- Постой, а ты откуда знаешь обо всем?
«Марфуша» замялся, то ли стесняясь признаться, то ли боясь, то ли пытаясь придумать что-то, и не сочинив ничего путного, после долгой паузы, во время которой он теребил рукав, выдавил:
- Так у меня послушание на кухне было до сегодняшнего дня. У Ивана и Георгия тоже, вот они и разговаривали. А при мне они не стесняются говорить. Еще и придумывают, верно, лишнего, чтобы попугать и посмеяться.
Алеша одевался на ходу. В город он выходил не торопясь, и еще один квартал шел степенно, но свернув на прямую дорогу к реке, припустил. Он ругал себя. Порицал, за то, что так невнимателен к друзьям.
- Эх, какой я незрелый. Слову не верен. Как я так себя веду? Вот Иван и Георгий каким-то образом ушли с послушания, хотя на кухне обычно оно долгое.
Захлебываясь морозным воздухом, Алеша выскочил на обрывистый берег, с которого были видны две кучки, а между ними стоявшие друг против друга и раздевающиеся для драки спорщики. Бежать еще было далеко.
Вадим подвернул полы пальто, и, не заботясь о его сохранности, съехал с горки, подскочил и побежал по скользкой узкой дорожке. Он оступался, увязая в снегу, падал, вставал, опираясь на ладонь и утопая по локоть в сугробах. Он успел, успел добежать, показать, что он не забыл, он не предал. Но драка вышла скоротечной и уже была окончена.
Вадим сидел на четвереньках, погрузив кулаки в снег. На спине и шее его была кровь. Соперник его лежал, пытаясь подняться. Лицо его представляло кровавую маску, нос был совершенно сплюснут, лоб был рассечен, свисал лоскут кожи. Пытаясь говорить, мальчишка хрипел и сплевывал кровь. Он был очень напуган, повторяя: «А зубы, зубы кто видит? Может, их как прилепить можно?
Его приятели поднесли одежду, но одеть на кровавое тело не решались, и стали вытирать избитого друга снегом. Старший из них окликнул Вадима:
- Что ж, кутья, твоя сегодня сверху, но ты ходи теперь осторожно. С оглядкой ходи.
Вадим вытащил кулаки из снега, посмотрел на избитые, в ранах, посеченные костяшки и рассмеялся.
Увидев Алешу, он подмигнул ему и спросил:
- Спешил? Хорошо, что успел.
И показал жестом, чтобы ему подали одежду. Ребята будто очнулись, и стали мешая друг другу одевать победителя. А он морщился, засовывая руки в рукава, глазами показывал, чтобы ему застегнули пуговицы. Потом вновь присел и засунул руки в снег, окрашивая его в красный цвет. Дождавшись, когда кровь перестала бежать из ссадин и ран, поднялся и спросил:
- Пойдем, что ли?
И они пошли. Иван и Георгий шли, подбадривая и восхищаясь Вадимом, а Алеша молчал.
Он с недоумением думал:
- Как, за что один человек может так жестоко, по-зверски избить другого? И, неужто, после вот такого избиения, безжалостного и бесстыдного, Вадим может себя чувствовать героем и радоваться этому?
Будто почувствовав его мысли, Вадим обернулся, и Алеша увидел его желтый тигриный глаз, от которого ему стало не по себе. Алеша так и не сказал ни слова по дороге в училище. И до конца дня настроение Алешино не улучшилось. Он рассмотрел, что друзья его совсем иные, чем он. И понял, что ему с ними, видать, не по пути.
Все эти события - учеба в училище, жизнь среди новых знакомых, обида на Дусю, болезнь мамы, непонятные тревожные события в обществе, кулачки, и жестокая драка, будто затащили Алешу на вершину противоречивых чувств, на высоту, с которой он чудом не рухнул.
Пасха уже давно прошла, и уже поздняя весна веселилась на дворе. А поздней весной спать долго неинтересно. Ночь короткая протекла обычно. Среди мальчишеского сопения и почесывания говорил Марфуша, скрипела кровать под разбуженным Георгием, который толкнул соседа в бок, чтобы тот успокоился. Кто-то опять чесался, проснулся и в полусне забормотал:
- Клопы опять, что ли? Не пойму. Спички есть у кого под рукой?
В ответ ему прошипели:
- Спи, завтра посмотрим.
- Вот, только уснул, комарье одолело, тут еще ты колготишься.
Но это уже вошло в привычку, и Алеша уже научился высыпаться. Солнышко весной каждое утро зовет к хорошему дню. Утром сторож, высокий худой старик со сморщенным недобрым лицом, обошел спальные комнаты, звоня в колокольчик. Звук этот противный и резкий, пробуждал всех, как бы ни хотелось кому поспать. А опаздывать было никак нельзя. Наказание за это неизбежно. Впрочем, все шло обычно. И вторым уроком была в тот день математика.
Математику преподавал Горский. Человек он был не просто вредный, а исключительно невоспитанный и злобный. Он каждый урок придумывал какие-нибудь обвинения, и, забывая про предмет, начинал «воспитывать».
Вот и на том уроке он зарядил своё:
- Разбойники, вас приняли сюда учиться, а на что вы тратите жизнь свою?
Ученики молчали, уставившись в тетради, сопя и боясь поднять глаза на воспитателя.
От этого Горский обычно начинал горячиться и забывал про учение вовсе. На это и расчет был у сорванцов. По этой колее начинало идти и это нравоучение.
- Вас привели в храм, а что вы творите? Прилежания ни в чем, ни в послушании, ни в учебе. Что за головы у вас, что за души! Ни старания, ни почтения. Отрепье, вот вы кто.
Обычно после двух-трех заявлений он начинал еще более исступленно витийствовать, заходясь в красноречии и смеясь над собственными же шутками. В этот же раз он зачем-то опомнился и спросил Степу Горобца об уроке. Степа был хороший мальчик, но память его была плоха, и к учебе он был малоспособен. Особенно же он терялся, если ему говорили что-то обидное. Сам он был добр и не обижал никого, хотя был старше многих - ему уже было пятнадцать. Урок он ответить не смог.
Горский обозвал его тупым лентяем, взял за ухо юношу, и таким немилосердным образом, таща и выворачивая ухо, вывел в коридор, а далее повел к директору. У мамы Степы было семеро детей, и концы с концами семья сводила с трудом. Ответить Степа не смел.
А вот Вадим не стерпел, и пока ученика за ухо вели по коридорам, широким шагом подошел к доске. Постоял перед ней мгновение, и рукой стер на черной доске все, что написал Горский. Отряхнул ладони, обернулся и произнес короткую горячую речь:
- Мы даже не овечки, мы дождевые черви! Нас можно разделить, а мы только будем спорить кто из нас рот, да кто из нас зад. Мы должны быть братьями, а не покорными трусами без чести и достоинства. Нашим ежедневным малодушием мы предаем друг друга, и сами себя. Кто начнет вместе со мной стачку? Кто встанет со мной рядом и даст отпор распоясавшемуся лицемеру?
И тут уж все ученики закричали, засвистели, стали громыхать крышками парт, не стесняясь и не боясь, всё более и более заражаясь азартом и страстью толпы.
Вернувшись, Горский застал совсем, совсем другую аудиторию. Он не мог заставить детей замолчать, напротив, попытки его перекричать мальчишек привели к тому, что свист стал непрерывным, а к громыханию крышек парт добавился стук ног. Этот первый толчок разбудил соседний класс, слух мистическим образом, будто в невидимом эфире захватил в считанные часы все училище. По коридорам и в классах стали слышны невозможные прежде слова:
- Мы бастуем! Все на стачку! Бастуем! Бастуем! Бастуем! Долой Горского! Горского - вон! Вон!
Алеша тоже что-то кричал, при этом думая про себя:
- Это ведь бунт, это ведь та самая, страшная и безбожная революция! Боже мой, боже мой, что мы все делаем? А я то, я то зачем ору? Что дальше будет? Как нас наказать могут. Но ведь я не один, нас много, всех ведь не накажут!
К обеду всем было совершенно ясно, что произошло из ряда вон выходящее событие. Бурсаки бастовали. Они под всеобщие крики ушли с занятий, никто не вышел на послушание и лишь единицы, в том числе и Алеша, были на обедне. В столовую же тоже не пошел никто. К пяти часам сформулированы были требования, среди которых главным было убрать Горского. Чтобы разрешить ситуацию бурсаки требовали к себе директора училища и митрополита.
Бунт продолжался от силы день. К обеду следующего дня оголодавшая масса юнцов задумалась о карцере, об отчислении и сдалась. Началось следствие. Застрельщиков выявили сразу, но этого было мало. И руководство проводило беседы наедине. Вызвали и Алешу.
Мальчик со страхом вошел в кабинет директора, где за составленными столами сидела комиссия из преподавателей. Алеша отвечал на вопросы, пытаясь быть кратким и кротким. Поведение его, видимо, понравилось не очень.
- Получается, ты не скажешь, Алеша, кто стал зачинщиком этого бесстыдства? Ты был в классе, и ты не можешь не знать. Ты, сын священника, ты предаешь училище, приютившее тебя, предаешь своих наставников, бессребренников, пытающихся тебя выучить и наставить на правильный жизненный путь. То есть ты, Алексей - отступник. Ты, Алексей, отступник от веры! Ты осознаешь это?
Мутилось все в голове юнца, он растерянно думал и путался в мыслях как себя вести и что говорить. Ему было и стыдно, и страшно и горько за мамочку. Но что-то сковывало его.
- Кто был заводилой - я не знаю, а от веры не отступаю.
Слово взял директор училища.
- Алексей, Вы хорошо учитесь, исполнительны и отметились смиренным и почтительным поведением. И нас очень удивило, что Вы распространяли вредные книги, запрещенные в наших стенах. Как Вы осмелились на это и где Вы брали эти книги?
- Прошу меня простить за этот проступок, я осознал его пагубность, и давно уже в этом не участвую. И никогда ни в каких тайнах больше участия не приму. Но извините меня, если это возможно, за то, что я не могу открыть, где я брал книги. Я принимаю эту вину на себя и готов ответить.
- Идите молодой человек.
Когда дверь за Алексеем закрылась, директор училища задумчиво произнес:
- Он, кажется, действительно искренне раскаялся. Мальчик путается в добродетелях, но и взрослый тут может запутаться. А книги… По совести сказать, я их сам читал, да и кто из вас не прочел их. Ведь надо знать того, с кем имеешь дело. Главное - сделать правильные выводы. А Алеша, кажется мне, осознает происшедшее правильно.
С Алешей больше не беседовали, а вот Георгия и Вадима опрашивали еще не раз. И каждый раз выяснялось, нечто новое. То комиссия знала о том, что они давали деньги на медикаменты, на наём квартир, то была осведомлена, что у мальчишек водились деньжата, и они развлекались в парке и в цирке. Одно преподаватели не могли взять в толк- где они брали деньги. И это еще больше смущало их, и вызывало еще большие подозрения.
Обдумывали подростки внутри своей компании беседы со взрослыми горячо. Старались провести расследование, чтобы выйти на имя предателя. Объединяющая тайна вновь связала воспитанников.
Список из семидесяти учеников для отчисления был подготовлен в один день. Алеша значился в этом списке. Проскрипция17 эта три дня лежала у директора. Как говорили потом, директор в последний момент, читая список, сокрушенно сказал:
- «Не желаю плодить сирот. Не могу я решиться на это».18
Он взял перо и вымарал из семидесяти человек почти всех, оставив лишь десяток самых отпетых возмутителей. Тех, кто действительно был упорен в бунте.
Горского из училища убрали, но не уволили, он получил повышение, куда - Алеша не запомнил.
Среди отчисленных были Вадим и Георгий. Иван в список не попал, но учиться ему оставалось недолго. Весной в его семье случились сразу несколько чудесных событий. В начале весны отец получил повышение и стал бригадиром в типографии, а потом, следом, он, одну за одной, удачно выдал дочерей. В семье появились деньжата, и отец принял решение отдать Ивана в гимназию.
Список десяти учеников, предполагавшихся к отчислению, вновь стал живо обсуждаться, и особенно в компании, которую возглавлял Вадим. Каждый раз прежде товарищи по несчастью чуть ли не восторгались ролью пострадавших за правду бунтарей и изгоев. Это собратство по несчастью объединяло мальчишек. Но в день, когда стало ясно, что Алёшу из списка исключили, ворон подозрения стал радостно клевать их павшую дружбу.
Мысли и сомнения зрели у Георгия и Вадима целый день, пришел момент- и состоялось объяснение Алеши с бывшими друзьями, или их объяснение с ним- это как посмотреть.
После ужина Иван подошел к Алеше и вполголоса, но уверенным тоном, не допускавшим возражений, известил:
- Сегодня вечером, как все уснут, выходи в коридор. Есть вопросы. Надо обсудить.
Вечером, после того как все уснули, четверка по очереди, с минутным перерывами между собой, осторожно вышла в коридор, чтобы никто не слышал беседы.
Неожиданно для Алексея, разговор начал Иван, который не фигурировал в списке и никак не касался этого вопроса.
- Алеша, у нас совсем короткие вопросы. Первый такой: как так могло получиться, что тебя, библиотекаря, простили? Второй: скажи, откуда они узнали о деньгах, и о наших старших друзьях? Кроме нас четырех никто этого не знал. И все это нам стали предъявлять не сразу, а на последующих опросах. И случилось это уже после разговора с тобой. А потом тебя из списка убрали. Ты можешь объяснить это, друг наш?
- Я ничего объяснить не могу и не собираюсь ни объяснять, ни доказывать свою непричастность. Если вы не верите мне, то дружбы промеж нас не было. А я никому и ничего не говорил.
- Ну да, верьте мне. Я такой хороший, такой правильный, такой набожный, просто святой. Да, Алеша?
Георгий, сжав кулаки, приблизился к Алеше. Но Вадим остановил его, положив ладонь ему на грудь.
- Подожди, Георгий, подожди. Понимаешь, Алеша, мы ничего не можем доказать. Если могли бы- то наказали, не сомневайся. А, коли так, то мы тебя из нашей дружбы не вычеркиваем. Пока не вычеркиваем. Оцени это, хотя бы потом, позже.
Покинуть заведение Вадим с Георгием были должны на следующий день, в пятницу, после обедни.
А утром пятницы, по дороге на занятия, на которые отчисленные уже не шли, Алешу за рукав осторожно потеребил Марфуша. Маленького роста, белесый, худенький и востроносый, с впалой грудью, он дрожащим слабеньким, жиденьким голоском проблеял:
- Алеша, Алеша, давай на перемене поговорим. Мне очень надо поговорить с тобой.
- Да давай, а о чем?
- Потом, потом Алеша. Потом объясню. Только не откажи. Мне очень-очень надо, поверь.
- Ладно, договорились. На крыльце давай встретимся.
- Обещаешь?
- Обещаю, обещаю. Чего ты так дрожишь?
За урок Алеша успел забыть о данном обещании. Но как объявили перемену, он, что называется «кожей» почувствовал взгляд и обернулся. Марфуша смотрел на него словно потерявшийся щеночек. Алеша удивился этому взгляду и почувствовал жалость.
Они вышли на крыльцо, времени у них было мало, от того Марфуша поспешил:
- Алеша, Алеша, прости меня, прости, если сможешь. Смалодушничал я, сподличал. Прости. Это ведь я про тебя и про Вадима с Георгием и Иваном рассказал. Я. И про книги - тоже я. Как так получилось, я объяснить не могу.
- Да зачем ты это сделал? И как это происходило, ты хотя бы моешь рассказать?
- Алеша, Алеша, ты понимаешь, я ведь плохо сплю, и чутко очень. И ваши разговоры и тайны часто слышал. Да и не только. При мне много кто и что обсуждает. А разговорами своими меня они будто специально мучили. Будто они вот такие сильные и особенные, выше всего, а особенно - меня, такого маленького червячка-бурсака. Этот ведь бунт и все эти тайны, и разговоры - они ведь против и училища, и даже царя, это ведь «революция». Это ведь безбожие. Тебе я постыдился со своими мыслями подойти. Но на исповеди покаялся.
- И что, ты думаешь, что твою исповедь передали?
- Нет. Нет. Не так. Мне сказано было, что это именно безбожие и есть. И что я должен, обязан об этом сам рассказать. И что если я знаю о преступлении и не сообщаю о нем- то я соучастник этого самого преступления. Я потом долго думал. Думал, думал. И я, очень не хотел доносить, очень не хотел, поверь. Но потом я понял, что я еще и на духовника своего груз тяжелый возложил. Теперь ведь и он должен был терзаться - разгласить и нарушить тайну исповеди, или умолчать о нашем преступлении. И я пошел, и все рассказал. Такое вот грехопадение.
Рассказывая, Марфуша почти плакал. Ему было и горько, и стыдно за себя, и жалко Алешу.
- А тут я еще вчера увидел, как ты с ними в коридор выходил, так мне страшно за тебя стало. Вадим, он ведь такой жестокий. У нас все об этом знают. Он такой… Такой гордец страшный, без границ, никого не жалеет и не любит. И лицемер! Если бы мог знать, Алеша, какой он лицемер! А Георгий… Георгий, ведь, просто живодер. Я уж было подумал, пойду, скажу им, что это я, я об их делишках рассказал. А потом решил, что они это так вывернут, будто я каюсь перед ними. А мне перед ними каяться не в чем. Они мои враги, и моим товарищам они враги, и тебе они враги. И я решил перед тобой повиниться. Скажи им, Алеша, что это я их обличил, и не раскаиваюсь. А я не считаю, что они достойны моего признания.
Алеша посреди удивления и первого порыва поскорее, сразу после уроков рассказать бывшим своим друзьям, кто виновник их отчисления, не вполне осознанно подумал - зачем и для чего это делать? Что это может исправить?
И, чем ближе был час расставания, тем сильнее крепла уверенность Алексея в том, что это ничего не изменит, и что действительно смешно и даже пошло оправдываться, тем более, указывать на такого слабого и беззащитного мальчика, как «Марфуша».
Прощание мальчишек не сложилось. То есть оно произошло, но недоброе.
Попрощались они у входа в училище. Иван и Алеша стояли в форменной одежде, были скованы в движениях и будто выскочили на перерыв, чтобы помахать вслед рукой.
Вадим был насмешлив и наигранно безразличен. А Георгий хмур.
Мальчишки пожелали друг другу удачи, пообещали переписываться, осознавая, что писать и искать приятелей не будут. Пожали руки, но даже не обнялись. Расставание завершил всегда немногословный Георгий. Он зло процедил:
- Чего уж там, что позволено Юпитеру, то быку не позволено. Кто умный, кому счастье подвалило, а кому - другим прислуживать. Счастливо оставаться.
Вадим был более благожелателен. Он улыбнулся, подмигнул Алеше, покачал ладонью перед грудью и с артистическим спокойствием, будто философствуя, произнес:
- Ничего страшного. Ставка в целом правильная, просто несвоевременная. Но она сыграет. Игрок видит цель, средства, люди, а особенно идеи - это лишь инструменты в е достижении. В нужное время поставить, в нужное время снять. Так что, это - всего лишь урок. Какой, кто сделает из него вывод - личное дело каждого из нас. Но мы, пока, во всяком случае, друг друга не предавали. Поэтому я считаю, что наша общая партия в игре продолжается. До встречи.
Вадим с Георгием шли к воротам, а Алексей смотрел и не мог понять чувств, какие появились у него. Он отчего - то чувствовал, что обманул друзей, хотя такого вовсе не было.
Алеша окончил курс первым учеником, его перевели за казенный счет в корпус, в семинарское здание. Он в тщеславии детском был рад этому, но расставался с приятелями по своекоштному общежитию с печалью. Алеша сильно сблизился с добрыми кроткими мальчиками, которые были ни в чем, ни в чем не хуже его. Ему чувствовалось, что им всем нужно ещё долго оставаться вместе, чтобы остаться чистыми в этой грязной возне, которая закручивалась вокруг.
А в ноябре шестого года мальчик остался один - умерла Алешина мама. Тусклый, бесчувственный, уставший ноябрь оплакал маму дождем. И дождь был пронизывающе холоден. Алеше было больно, было страшно, было очень горько. А мир вокруг Алеши ничего не заметил. Он не исправился. Напротив, мир стал еще более увлеченно и быстро писать новые безжалостные страницы. Алексей стал все сильнее слышать дикие ноты в мелодии жизни, все острее чувствовать усиливающийся диссонанс не только в обществе, но, даже и церкви.
1 эпизод, близкий к приведенному, описан в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»;
2 подобные обстоятельства поступления, близкие к приведенным, описаны в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»;
вериги3 – металлические тяжести, которые носили на себе христианские подвижники. Как повествуется в книге Деяний Апостольских, когда апостол Петр Иродом был брошен в темницу, и находился в заточении, скованный цепями, к нему явился Ангел, и вывел из темницы. При этом цепи сами спали с рук апостола.
4 – Апостол Петр был распят при императоре Нероне. Согласно преданию, он пожелал, чтобы его распяли головой вниз, поскольку считал себя недостойным такую же смерть, как Сын Божий. Алеша этого не читал, а Вадим демонстрирует сразу же и свое знание, и свое вольнодумство;
5 воспитанники духовных заведений, находящиеся на содержании казны;
6 воспитанники духовных заведений, полностью оплачивающие свое содержание и обучение;
7 из басни Крылова «Ворона и лисица»
8 пария- бесправное, угнетаемое, отверженное существо
9 цыганка из «Собора Парижской Богоматери» В. Гюго, постоянно ходила вместе со своей козой Джали
10 из стихотворения А.С. Пушкина «Будрыс и сыновья»
11 персонаж сказки А.С. Пушкина «Сказка о золотом петушке», искушавшая царя Дадона и испытывавшая его верность слову
12 строгость наказания описана в книге митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»
13 доктор Фауст – главный персонаж драмы В.И. Гете «Фауст. Трагедия»
14 епархиалки- воспитанницы епархиального училища
15«Это скверно, однако ж, если он совсем не даст пить. Так хочется, как ещё никогда не хотелось» - цитата из Ревизора Н.В. Гоголя, заменено слово «есть» на «пить» (Хлестаков хочет есть)
16 вызов на дуэль (у А.С. Пушкина, в романе «Евгений Онегин» «То был приятный, благородный, Короткий вызов, иль картель: учтиво, с ясностью холодной звал друга Ленский на дуэль»
17 в Древнем Риме списки лиц, объявленных вне закона
18«Не желаю плодить сирот. Не могу я решиться на это» - цитата из книги митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох» (Как можно представить, митрополит полагал, что отчисленные из духовного заведения воспитанники отдалятся от церкви, и, значит, осиротеют.)
Страх.
Виляющая в давно не расчищенном лесу, между многочисленными болотами, болотцами и ручейками, узкая и не испытывающая потока паломников дорога, ведет к маленькой красной часовне. В стороне от нее, на невысоком холме, стоит скромный крест. Таких крестов, напоминающих о безвинно убиенных, много в России. В многочисленных братских могилах лежат истлевшие тела людей всех слоев населения, при жизни нередко считавших друг друга врагами. Они были брошены в пасть непознанной и ненасытной силы, которой дают разные имена, в зависимости от обстоятельств и требований времени, называя и войной, революцией, смутой… да мало ли ещё как.
Стройное и торжественное песнопение хора оборвалось самым красивым голосом. Раздававшийся с хорала «Царю Небесный»1 на словах «приди и поселись в нас» был скомкан сильным кашлем лучшей исполнительницы. Певчая не могла остановиться, продолжала кашлять и спустилась вниз, стыдливо прикрывая лицо платком. Досадное это событие можно, и нужно было не заметить, но Алексею стало стыдно, он засмущался, словно сам имел к этому отношение. И хотя смутившийся уже давно вывел для себя убежденно, что конфуз его случался каждый раз из-за гордыни и стремления видеть только совершенство в делах, молодой человек залился краской, продолжал краснеть сильнее, потом почувствовал жар от того, что это могли заметить, и в итоге, скрывая неловкость, сделал вид, что тоже закашлялся. Смущение его объяснялось предельно просто - голосочек, нежный, звонкий и чистый, принадлежал дочери отца Варфоломея - Варваре, а девушка эта была Алексеем нежно любима, но, правда, втайне. Он всегда терялся, даже глядя на нее, поскольку боялся, что его заподозрят в чем-то недостойном, или он покажется глупым, или внешне будет не хорош. А заговаривал с ней он и вовсе всего- то считанное число раз, только по необходимости, в разговоре вид имел строгий, говорил только по - существу и сухо. О чувствах его никто имел ни малейшего представления. Хранились они втайне и не открывались никому- то ли от скромности, то ли от той же самой гордыни и страха быть отвергнутым и осмеянным. Никаких знаков особого расположения к девушке, по которым можно было бы догадаться о чувствах к ней, он не выказывал. Семинаристы были люди разные, не со всеми у Алексея были добрые отношения. К тому же, и это сильно удивляло Алексея, путь служения Богу избрал для себя лишь каждый десятый. Но все его приятели по семинарии, выбравшие путь служения Богу, сделали свой выбор между принятием монашества и женитьбой с принятием сана, да и Алексей, после четырехлетних раздумий и годичной давности встречи с Варварой его сделал. Одна беда - стеснение и гордыня стояли на пути его. Все-то это ему казалось смешным в чужих глазах и даже, вероятно, неприличным, особенно если представить его откровение как меру вынужденную и преследующую выгоду.
По стечению обстоятельств он более года ходил ежедневно, после обеда, с половины третьего до четырех в книжную лавку, по поручению инспектора семинарии за свежими газетами и журналами, чтобы успеть к пяти часам вернуться к богослужебному череду. Ходил он каждый раз мимо дома отца Варфоломея, искоса поглядывая на скверик, по которому в этот час также проходила Варвара. Они с ней, если вдруг сходились близко – здоровались. И больше ничего не происходило. Алексей каждый раз чувствовал предательскую краску на лице и ускорял шаг, боясь оглянуться. Когда ему не доводилось ее увидеть, он быстро возвращался из лавки и прогуливался по скверику и Дворянской улице, держа в руках молитвослов и разучивая тексты. Так постепенно, он совсем привязался к этой привычке, и из стайки девиц, если они мелькали вдалеке, безошибочно угадывал фигуру Варвары, от того сердце его начинало колотиться воробышком, а голову сладко качал пульсирующий туман.
Напряжение, как казалось молодому церковнику, нарастало, кашель его нервический неприлично усилился, совсем против его воли, и Алексей, с трудом сдерживая его, направился к выходу из церкви. Стремительность бегства его, подстегивалась, надо сказать, еще и гороховой кашей, съеденной накануне (уж извините за такую вульгарную деталь). И, возможно это сыграло значимую роль в дальнейших событиях. Ибо не опасайся он этого, кашель, пожалуй, перетерпел бы. И так, чтобы в песнопение не включился еще и музыкальный инструмент, семинарист поторопился к выходу без излишнего этикета. Среди общего хора прихожан перекликаясь, раздавался дуэт мужского и женского кашля, двигаясь в направлении выхода. На улице (благо брожение в животе улеглось) перекрестившись, Алексей собирался прогуляться, успокоиться. Но тут из церкви выпорхнула Варвара, обратившись к храму, она начала молиться, продолжая кашлять. Завершив молитву, Варвара обернулась, и их взгляды встретились. Девушка, приложив ко рту платочек, другую руку отвела в сторону и сожалением пожала плечами, слегка улыбнувшись с извиняющимся видом.
Оба они не знали, с чего начать, но оба хотели сказать что-нибудь.
- Оконфузилась, слишком постаралась - начала Варвара
- Не отчаивайтесь, ведь такое со всеми бывает. Все равно, Вас вернее всего слышно, ну то, что именно вот Вы поете.
- Правда? Вы замечаете? - с улыбкой спросила Варвара.
- Ну да, замечаю. – замешкавшись, и опять начиная краснеть, попытался ответить Алексей.
Они перестали кашлять, им надлежало бы вернуться в храм. Варвара подставила ладошку к небу, подождала чуток и показала Алексею. На маленькой, розовой и почему-то сморщенной ладошке блестели несколько капель дождя.
- Кажется, дождь будет, а я не ожидала.
-Ничего, если Вы дозволите, я Вас провожу, у меня есть зонт - я его взял, почему-то.
-Спасибо, буду благодарна, хоть, может это и неприлично, но мне будет интересно с Вами прогуляться.
Они вернулись в храм, расходиться не стали, и неожиданно для самих себя расположились перед иконой Божией Матери “Неувядаемый цвет”.2
Сами они того не поняли, и грешно сказать, ничего вокруг себя не замечали. Будто пелена стояла перед их глазами, и они думали об одном и том же - о том, как вот все неловко и некрасиво выходит, и как не ко времени они закашлялись. Однако, ход мыслей их был различный.
Если Алексей, продолжая пенять на свою стеснительность и гордыню, был занят еще и ожиданием трелей и рулад в своем животе, поминая недобрым словом все бобовые на свете, то Варвара думала иное. И причиной тому был вчерашний вечер.
В четыре часа дня накануне, она, как обычно, шла от учителя музыки по скверу и, не доходя до улицы Дворянской, как обыкновенно это случалось, встретилась с Алексеем Игумновым. Высокий, особенно, по-юношески стройный в черном подряснике, Алексей, как и прежде, любезно поздоровался с ней и, как и прежде, ярко зарделся. Она ответила ему вроде как дружелюбно, но с оттенком раздражения, поскольку уж который раз ждала, что он изволит еще что-нибудь добавить к своим дежурным словам и стеснению. И, в таком неблагоприятном, с капризом, настроении, поджав пухлую нижнюю губку, удрученная очередным обманом девичьих её надежд, она добрела до Дворянской, почти натолкнувшись на отца. Батюшка Варфоломей стоял столбом и, очевидно, излавливал дочь.
Он приобнял её за плечи и насмешливо, чтобы не придавать лишнего пафоса своим словам, сказал:
- Варят, наблюдаю уж месяц, как вы с Игумновым чирикните друг другу что-то на бегу, а потом испуганно разбегаетесь. Этому юнцу отваги не хватает заговорить, а ты себе такого права сама не даешь. Дай ему повод. Он ждет этого. Юноша он хороший, думаю, даже лучший из всех в семинарии, и хорош собой и умен, и честен, и силен, и наивен. Скоро уж семинарию закончит. Ему поспешить надо, а он, глупыш, боится ко мне подойти. Если он тебе по нраву, так заговори с ним сама, ничего в этом непристойного нет. Вы оба не гордецы, не избалованы, к суровой жизни приучены. Так что если решитесь, то счастливы будете.
- Да ну тебя, батюшка! – только и сказала Варвара, и еще больше опустив голову, чтобы не показать неожиданных слез, торопливо пошла домой.
Дома все время до сна она размышляла над словами отца и вновь и вновь разыгрывала сцены знакомства с юношей. Она заприметила его уже давно, с первого раза он предстал в её воображении как сказочный инок, благородный и бесстрашный. Раз по осени в монастыре на повороте к трапезной, там, где дорога была разбита и не отремонтирована, глубоко, по ось села телега, везшая несколько бочек с соленой рыбой. Остановка телеги той сделала затор по всему монастырю. Мужик суматошно пытался вытянуть ее, погонял лошадь, но в суете быстро это сделать у него не выходило. Всего-то, впрочем, прошло минут несколько. К телеге стали подтягиваться монахи, большинство из них раздумывали, как бы и чем поддеть телегу за ось, и тут уж лошадь сдернула бы воз, как из их числа выделился Алексей, принесший доску. Рукава у него были закатаны до локтя, и белые, не видавшие света, по- мужицки широкие предплечья, с вздутыми венами, более всего бросились в глаза Варваре. Алексей один, взявшись за колесо, поднял край телеги, подтолкнул как жонглер, под него доску, опустил, выдохнул, выказав физическое напряжение, и сказал мужику – «трогай помаленьку». Телега выехала. Братья дружно рассмеялись, стали хлопать Алексея, и кто-то из них в шутку сказал: «Пересвет3, ни дать ни взять, Пересвет».
Так он почему-то и застрял в голове Варвары как Пересвет. Она уж фантазировала, и так, и эдак, представляя свой возможный разговор с Алексеем. В уме разыгрывала сценку, как вот они идут, навстречу друг другу по скверу, она подходит к нему, и, выставляя зонтик, спрашивает:
- А не находите ли Вы, что я похожа на Челубея4? И не готовы ли Вы подставить мне под удар свое сердце?
Или, вот так, как-то иначе, фантазировала Варя: она спрячется за углом Хлоповского дома, подождет, когда он выйдет на сквер, да будет гулять, а она будет следить за ним и когда он в лавку войдет, и когда выйдет, и когда будет прогуливаться, делая вид, что читает, а сам посматривать на Занозку (маленькую улицу, которая выходила к скверу параллельно Дворянской), она все будет незаметно следить. И, вот уж когда сколько-нибудь времени пройдет, выйдут ее подружки, а ее не будет. Он тогда расстроится и пойдет восвояси, а она догонит его, подкрадется сзади и неожиданно спросит:
- А отчего это у Пересвета такое плохое настроение?
Потом она зло смеялась над этими фантазиями и находила все это глупым. Однако, мысли о желанном близком знакомстве с Алексеем не исчезали, а только усиливались. И в этот вечер она честно сказала себе, что думала о юноше ежедневно, даже в дни экзаменов и даже когда болела инфлюенцией- всегда думала. Он не раз снился ей, но почему-то всегда один, в черной рясе, простоволосый и смотрящий на какой-то холм, покрытый рыжеющей травой.
Сегодня в церкви на хорале на «прииде и поселися в нас» она это ярко вспомнила и поперхнулась неожиданно и сильно настолько, что ее стал буквально разрывать кашель. Теперь, стоя у иконы рядом с Алексеем, она был занята мыслью, как их общение продолжится, и что делать, если не будет дождя. Она смогла признаться себе в том, что ей важно продолжить с ним знакомство, что он как минимум, ей интересен. Так что службу они, к стыду своему не слушали, едва дотерпели до ее окончания и в числе первых заторопились к выходу. На улице, о счастье! Лил дождь. Алексей распахнул свой большой черный зонт и прикрыл им Варвару, однако дождь был силен и кос, оттого Алексей стал мокнуть, и Варвара, видя это, прижалась к нему, ощутив его сильную руку и крепкое жилистое тело, с ходящими под подрясником мышцами.
Дорога была недалека, но почему-то им навстречу попадалось много знакомых, они раскланивались с ними, и это казалось столь забавным, что они даже стали посмеиваться. Алексей шел, просто не веря своему счастью, да только вот никаких слов в его голову не приходило. Он шел и радовался. Проводя Варвару до ворот, он был уже насквозь мокр, и еще прикрывая её зонтом и бормоча, что он был рад помочь в затруднительной ситуации, увидел в калитке матушку, которая, улыбаясь, взяла его за руку и увлекла за ворота, что-то говоря ему. Что именно - он так и не разобрал.
В доме ему предложили непременно переодеться в сухое, дождаться отца Варфоломея и попить чаю. Хозяин пришел не менее чем через час. Он о чем-то переговорил с хозяйкой и вошел, улыбаясь, и с совершенно довольным видом. После того как перекрестился, он обернулся к подскочившему как штырь Алексею.
- Ну-с, - сказал он, - юноша, полагаю, что как честный человек, оставивший свое мокрое белье в доме девушки на выданье, Вы обязаны дать самые основательные объяснения своему поступку и изложить намеренья.
Алексей стоял, ни жив, ни мертв. Он не мог понять происходящего, ему чудилась насмешка, он представлял себя персонажем водевиля. Гротеска добавляло и то, что одежда отца Варфоломея ему была хоть и по росту, но широка чрезмерно. Варвара тоже опешила и, покраснев, молча, смотрела на отца. В тишине возникшей паузы слышны были только гулкие рулады проснувшихся от страха кишок Алексея, перебивающие даже настенные часы. Только они сохраняли боевой задор, и, напротив, стали ещё активнее. Быть бы обмороку обоих молодых человек, но хозяин рассмеялся, и, плутовски улыбаясь, с ловкостью фокусника вынул из-под рясы бутыль с темно-вишневой настойкой, поставил ее на стол, и, щелкнув пальцами, сказал, что яства будут не хуже и за спасение дочери он дает рыцарю, спасшему ее, званый обед.
Дома он оказался совсем мирским, добрым и простым человеком, и, решив взять быка за рога, заговорил просто и сразу о жизни, не делая долгих вступлений. Разговор был его прост и логичен. Сказав, что отец Алексея, полковой священник, погибший у Порт-Артура5 в русско-японскую, пал героем. Что матушка его, покойная, честно несла крест и вырастила достойного сына. И что он, отец Варфоломей, желает, чтобы и его дочь вступила на эту дорогу. Что долгие и разнузданные поиски любви, особо той, какую печатают в журналах, только губят молодежь. А поскольку, наблюдает за ними уже изрядное время, он прекрасно понял, что они симпатичны друг другу. А большего и желать, по его мнению, нельзя и он их уже вот сейчас готов благословить, а дело остается только за ними. Далее он обратился к Алексею:
- И? Чего ты боишься, вспомни, дитя мое: «Где преобладает страх Божий, там господствует смирение, туда и Бог нисходит, вселяется в такую душу, и обитает, и пребывает в ней, и делается как бы стражем ее, и гонит прочь все другие страхи»6. Опомнитесь, детки, не гоже вам метаться, да чем-то бредить. Вот вы стоите рядом и трепещете от этой близости. Протяните руки друг другу, а я выйду. И зайду. И я уже знаю, что услышу.
Он вошел через пол - часа. При входе его Алексей с Варварой встали и просто сказали одновременно «Благослави нас!»
Так вот все и разрешилось. Все было ладно и спокойно. Они не откладывали свадьбы и повенчались, как только позволило время и приличия. Свадьба был очень скромная и тихая, но именно такая, какую все хотели. Закончив семинарию, Алексей служил в церкви в городе на краю губернии, и все шло на редкость хорошо. Однако, потом все изрядно перепуталось и смешалось. Так закрутила жизнь, что, прежде, и представить было нельзя. Ужасная война с немцем, позор поражений и дезертирства из армии, легионы подлецов, подстрекающих народ предать страну, открыть фронт, свергнуть царя, голод, эпидемии.
Алексей был на германском фронте, служил священником. Служил честно, но это не избавило его от клеветы. Один из офицеров написал ложный донос на Алексея, что якобы он совершил грех: взял в руки оружие и вместе с офицерами останавливал бегущих от немцев трусов. За доносом этим последовало долгое разбирательство, чуть было не стоившее сана.
Тот день не задался для Алексея еще с вечера накануне. Спустившись в офицерский блиндаж, он услышал колкость, которую запустил поручик Трибунский, едкий тип либерального эрудита. Поручик был не сильно умен, если не сказать, что просто глуп. Но он был начитан. Его пример еще раз утвердил Алексея, что простое чтение, без нравственного обучения, много ума и совести не добавит, и что в учении необходим и духовный наставник. Предысторию, заставившую поручика съязвить, Алексей полностью не слышал, только догадался, что речь перед этим была о солдатских настроениях в полку, и вообще, есть ли место воинскому мужеству, подвигу в современной войне и сколь разумен был подвиг Фомы Данилова, воина, принявшего мученическую смерть за веру.
Когда Алексей подошел к лампе, протянув к ней озябшие руки, Трибунский, недовольный, что тень от них мешала ему разглядеть листы, которые он передвигал во время картежной партии, нараспев, будто подражая песнопению какого-нибудь безголосого дьячка, насмешливо проблеял:
- «Такого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь монастырь: “То-то народу повалит и денег”»7
Алексей не спустил наглецу насмешки.
- С вашей колокольни, поручик, это так и есть. И вы даже не можете понять, цитируя слова Смердякова, что этим вы еще раз показываете низость взгляда людей вашего круга мировоззрения. Слова эти Достоевским написаны с презрением, а Вы их в пример приводите. Неудачно, очень не к месту.
- О! Оказывается, батюшка книжки читал, правда, все они, видимо, из разрешенного списка, на большее силы духа не хватило.
Произнося это, Трибунский улыбнулся, и лихо бросил карту, хлопнув ею, и забирая взятку.
- Отчего же, не только. Скажу Вам, поручик, что, по моему мнению, книги это, так сказать, и зерна, и живительная влага для развития способности думать. А почвой служит ум и воспитание, как я думаю. И еще раз подчеркну, что это только мое, частное мнение, так сказать. Если почва безродная и некому было вовремя и правильно бросить зерна, то и взрасти ничего не может. И книги человеку с умом малым и отсутствием должного воспитания не помогут. И если в уме и душе зрелого человека не сложились такое простое понимание, что унижение родины равносильно насмешке над отцом и матерью, то объяснить ему это невозможно. Он никогда не осознает, что это, по сути своей, хамство.
- Думается, что сейчас услышим мы шарманку про веру, царя и отечество. А отец наш духовный сейчас призовет нас геройски издохнуть за безнравственный монарший дом, пасть смертью храбрых за русский Содом.
- Удивляюсь я, поручик, какая у Вас гуттаперчивая8 совесть. Или я просто не знаю тех возвышенных идей, из-за которых Вы, с некоторыми из присутствующих, напившись до животного состояния, устроили стрельбу по нижним чинам? Вы их вообще за людей числите? Не совестно ли перед русским солдатом? Не боитесь ли Вы его гнева?
Однако, я не за тем пришел к вам, господа офицеры, чтобы спорить. Солдаты говорят, что движение у немца большое, и по их опыту завтра будет жарко. Я надеюсь, что все необходимые распоряжения приказы и приготовления вы либо уже сделали, либо сделаете. Все. Большей задачи я перед собой не ставил.
- Смотрите господа, поп - революционер, метящий в Наполеоны. Новый вид святоши, экземпляр, неизвестный доселе в цивилизованном обществе! Идите, святой отец, идите к своим горячо любимым босякам. Помолитесь с ними, на большее Вы не способны.
- Помолюсь, и горячо помолюсь, и за Вас, несчастный поручик тоже помолюсь, не сомневайтесь. Только горько, что Вы способны паясничать где угодно, хоть в борделе, хоть в офицерском обществе. Впрочем, может быть, и офицерское общество в нашем полку в бордель выродилось?
Кто-то присвистнул, кто-то сказал: «Ого», кто-то рассмеялся. Алексей намеренно оскорбил собравшихся. Он, как и большинство полковых священников, не чувствовали близости с офицерами. Многие из них были развращены либеральными идеями, не ценили солдат, и родина многим была безразлична. Европейский дух был нередко в их среде более популярен, чем любовь к России. Алексею же ближе были простые солдаты, тянущие лямку, не ждущие наград, желающие только выжить, но для которых присяга не стала еще пустым звуком.
За Алексея заступился подпоручик Глумов. Он закрыл собой большую фигуру священника. Что вышло смешно, потому, как он от силы был по плечо Алексею, стоявшему посреди блиндажа прижав голову, чтобы не касаться потолка.
Выйдя из офицерского, Алексей пошел в солдатский блиндаж. Их блиндаж был пониже, теснее, хлипче и сырее. Да солдаты были своими. Через час после того, как он пришел в солдатский блиндаж, вернулись часовые. Один из них, зрелый мужчина сорока с лишним лет, Жеребцов, невысокий, курносый и круглоглазый, никогда не унывающий и обязательный, словно заводской утренний гудок, в этот раз печально и сомнением обратился к Алексею, беседовавшему за кружкой кипятка с тремя молодыми солдатиками.
- А что батюшка, завтра вот, верно, крутая каша заварится. А стоит ли нам жизни свои класть в землю эту, если, как говорят, всех нас продали? Может быть, если всё продано, конца всей этой треклятой войне, подождать? Чего там, в Святом Писании, сказано об этом аль нет?
Жеребцов не ходил к исповеди, и духовника у него не было. Тем не менее, Алексею запомнился, независимо от того, что паства у военного священника большая.
- Сомневаешься, воин? Всякое сердце гложет и страх, и сомнения. Человеку с верой побороть их проще. «Где пре¬об¬ла¬да¬ет страх Бо¬жий, там гос¬подс¬тву¬ет смирение, ту¬да и Бог нис¬хо¬дит, все¬ля¬ет¬ся в та¬кую ду¬шу, и оби¬та¬ет, и пре¬быва¬ет в ней, и де¬ла¬ет¬ся как бы стра¬жем ее, и го¬нит прочь все дру¬гие стра¬хи». А чтобы по-житейски все это увидеть, с мирской точки зрения, я вот так скажу: А как ты думаешь, солдат, если мы потерпим поражение, будет ли мир в России? Улягутся ли споры внутри, или вновь будет смута? То-то и оно, что Смута будет. И большая, куда больше, той, которая была триста лет назад. Впрочем, ты, верно о том Жеребцов не знаешь. Война будет между гражданами, то есть гражданская будет война, и сын пойдет на отца, а брат на брата. И кто этого выиграет? Нам с тобой и родным нашим и Церкви, и Вере нашей точно хуже будет.
- Да это мы всё понимаем. Но и смотреть, как нас штабелями укладывают в полях мочи нет. А что это за история, о которой я не знаю, поведай, просвети нас, спать - то еще не ложимся.
- Изволь, расскажу.
Алексей коротко поведал про Смуту, про Лжедмитриев, воренка, ополчения, Гермогена, Филарета, и воцарение Романовых.
- Вишь ты, недавно вот триста лет дому царствующему было, а никто нам об этом не докладывал. Видать, нечего нам знать свое прошлое, считают. Поди, разберись в такой нашей неразберихе. Сами не разберем. Оттого, видать, никто не смог победить нас.
Заключил Жеребцов и, демонстрируя окончание беседы, пошел спать, сказав:
- Ну, хватит мне на сегодня. Спокойной всем нам ночи.
Тем не менее, по привычке ли, от страха перед будущим ли, или смиренный Божьим страхом, перед сном Жеребцов помолился.
Под утро начался артиллерийский обстрел, потом пошла немецкая пехота. Удалось отбить только две атаки. Во время третьей атаки, откуда - то в траншее появились солдаты, которых Алексей прежде никогда не видел. Хотя, одного из них Алексей точно приметил разок во время солдатских окопных сборищ. «Он вероятно из тех, кто агитирует» подумал тогда священник.
Алексей призывал не паниковать, но было поздно. К тому же офицеры, так бездарно организовавшие оборону, и не выказавшие никаких воинских талантов тоже были бессильны. Кроме ругани и потрясания, впрочем, трусливого, пистолетами, они ничем себя не проявили и исчезли. Только Алексей и Глумов бессильно сновали в бегущей обезумевшей толпе паникеров. Всюду были крики, что немец обошел, что их окружают. Это был конец, это была настоящая паника, которую Алексей видел впервые и прежде не представлял, что когда-нибудь увидит такой позор русской армии.
Алексей осенял бегущих крестом, умолял, кричал, ругался, даже грязно сквернословил от бессилия. Все тщетно. Они в безумии бежали. Слева от него рухнул Глумов, сраженный то ли немецкой, то ли своей, предательской, пулей. Самому Алексею кто-то заехал в челюсть, отчего он упал прямо на Глумова. По нему побежала толпа. Погибнуть бы ему, затоптали бы его солдатские сапоги, но двое солдатиков спасли Алексея из - под ног беглецов.
Бредя в толпе отступивших, Алексей был в глубочайшем унынии, разочаровании. Он постоянно пытался молиться, но почти ни одну молитву до конца не дочитывал, сбиваясь на воспоминания о воинском бесчестье. Потом, когда их отправили на переформирование, угнетенное душевное состояние полностью не прошло. Но, это было не последнее испытание для молодого священника. Его обвинили в грехе, якобы он взял в руки оружие, и, пытаясь остановить паникеров, стрелял в них.
У Алексея те события в памяти были перепутаны, и все свои действия до тонкостей он не помнил, но того, чтобы он взял оружие речи быть не могло. Алексею по этому обвинению грозило извержение сана. Подлость события была в том, что автором доноса был Трибунский. Узнав это, Алексей стал доказывать их тяжелые отношения – все было тщетно. Никто не слушал. Это наводило Алексея на мысль что и в церковном клире не все настроены патриотически, и точно, новомученичество не поддержано немалым числом священнослужителей. Тревога, разочарование, граничащие с глубоким унынием охватывали его все больше и больше, хотя он и не прекращал борьбы за справедливость. Он писал письма церковному начальству, писал даже в синод. Все, однако, шло к худшему. Спасло ситуацию трагическое и низкое событие. Трибунский, уличенный в шулерстве, будучи пьян, застрелил своего приятеля, тоже поручика, и тоже, вероятно, такого же, как и он, повесу. Только после этого преступления обратили внимание на то, что кроме Трибунского, греха Алексея никто не видел, что поручик и прежде отличался грязным поведением и многочисленными воинскими провинностями.
Алексей ехал из Москвы по Волоколамскому тракту, мимо Воскресенского Новоиерусалимского монастыря. Радость в его душе после снятия обвинения в грехе сменилось опустошенностью. Он ехал на телеге, медленно, неспешно, почти по обочине, и размышлял.
- Передо мной одна из русских дорог, на которых решалась судьба страны. По ней шли громить тушинского вора, по ней шли ополченцы в Первую Отечественную Войну. По ней и сейчас идут маршевые роты. И сколько еще по ней будет сынов идти спасать отечество! Что может сподвигнуть их совершать геройские поступки, погибнуть? Крик власти? «Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»9? Вряд ли. Человек будет воевать за свое будущее, за будущее своих детей, такое будущее, какое он хочет видеть и желает своим потомкам. А за нынешней войной солдат будущего не видит. И на смерть его отправляют бездарные тени из прошлого. А какое место в этом времени у священника? Где он должен быть? Это вроде просто. Сказать просто. Выдержать тяжело. Быть со своим народом, своей паствой и в победе, и в трагедии, в унижении. Пытаться спасти душу человека и Веру. Это тяжело. Может быть, даже, невыносимо тяжело. Но другого не дано.
Алексей понемногу успокаивался, возвращаясь к обычным хлопотам и делам. Он был слугой господа, церкви, и ему было от этого проще. Но всем в такое время достается изнурительное бремя. Не миновал тяжкий крест и близких Алексея.
Отец Варфоломей, отвозя приходские деньги был убит какими-то бандитами, которых не нашли, да никто их не искал. Во время отпевания его в городской церкви добрую половину ночи с улицы доносились звуки революционного гуляния и разнузданных песен. Матушка Варвары в октябре простыла, у нее началась пневмония, и она в три недели преставилась. Варвара осиротела. Родные её были разбросаны по всей стране - кто был священником далеко, за Уралом, кто служил в войсках, кто был замужем за военным. Никого собрать на похороны родителей не удалось, а когда получили они известие об их смерти, и получили ли вообще, было неизвестно. Почта шла с опозданием на несколько месяцев.
Дочь хоронила родителей одна. Варвара, оставшись в одиночестве в городе, продолжала работать сестрой милосердия в госпитале. Вокруг были раненные, больные тифом, голодные, оборванные и обозленные люди. Голод, нужда и ни минуты, ни минуты радости. Длинные столбцы погибших, поиск родных имен, слезы и битва с отчаянием. Потом произошло отречение царя, потом свергли и Временное Правительство, и разогнали Государственную Думу. Все полетело в бездну.
Одно было хорошо - вернулся Алексей. Молодой батюшка изменился. Он, как и прежде, был ласков с Варварой, но наступали моменты, когда он столбенел, вспоминая что-то, а если рядом была Варвара, то он гладил ее своей грубой мужицкой рукой по щеке, как дочь, а она нежно пыталась прижать его ладонь и ощутить особое ее тепло.
Наступившая чехарда власти в России с провинциальным безумием захватила и их город. В ноябре нежданно-негаданно нахлынуло безудержное ликование, на людях повисли красные банты, воздух разрывала бесстыжая и пьяная «Марсельеза»10 и во главе всей этой вакханалии стали ничтожные людишки- страховые агенты и бывшие заключенные, с такими подходящими к случаю фамилиями- Сладкопевцев и Краснобаев. Потом появились Советы с эсерами, потом, после ноября 1917 года, пришли большевики, и анархия стала вовсе беспредельной. Обезумевшие мужики разграбили винный склад, случился пожар, цистерны со спиртом взрывались, разнося все в клочья, а потерявшие стыд и разум люди все старались тащить спирт и пили его, даже если в ведре была человеческая плоть. Варвара вместе с остальными медсестрами, бросив все, вытаскивали и выводили из огня потерявших разум и человеческий облик мужиков. Скольких смогли, тех спасли.
В зареве догорающего пожара, безнадежным декабрьским вечером Варвара, едва передвигая ноги в глубоком нечищеном снеге, брела домой. Идти было страшно. На прогонной улице она заметил трех воровского вида мужичков, нагло разглядывавших ее, и потом свернувших в переулок, шедший параллельно их улице, и выходящий на нее косо, ближе к скверу. Служба у Алексея должна закончиться через час, как думала Варвара. Она была в смятении - вернуться назад или идти домой. Когда она уже была готова пойти обратно, её догнал молодой человек и любезно попросил проводить до дому. Варвара, было, отказалась, но молодой человек был трезв, любезен, и главное - она смогла разглядеть в тусклом свете уличного фонаря его опаленные брови. Он сказал, что видел ее на пожаре и тоже спасал «солдатню». Он именно так и сказал – «солдатню». Вскоре они увидели шедшего им навстречу быстрым шагом Алексея. Алексей видел Варвару и только её. Подойдя, он порывисто обнял жену и сильно прижал к себе, не стесняясь наблюдателя и забыв вовсе какие-либо условности, жадно повторял:
-Варварушка, Варварушка!
- Э, да ты брат, по-прежнему, так обниматься и не обучился. Медведь, увалень! - вдруг сказал Варварин попутчик.
Алексей обернулся на голос и удивленно произнес:
- Ты, Вадим?! Какими судьбами!
- Прислан партией большевиков. Прямо в полымя попал, барышню, вот, очаровательную увидел. А она, оказывается не только героиня, но и еще жена твоя! В этом городе вы у меня одни, так уж не бросайте!
И они втроем пошли к ним домой. На соединении переулка и улицы Прогонной они увидели тех трех типов, которые прежде были увидены Варварой. Она не успела ещё сказать об этом, как Вадим злорадно - весело отрапортовал:
- О, вот и они. Знать не ошибся. Я ведь из-за них за Вами Варвара, не знаю, правда. Вашего отчества, припустил.
- Спасибо за участие! Зовите меня Варвара, а Алексея - батюшка Алексей. Все просто.
Дом их был невелик, стоял недалеко от вокзала, был теплый и ухоженный. После того как Вадим умылся, а Варвара обработала ему ожоги, которые были, по счастью, невелики, они сели за стол и начали беседу. Вадим не молился. Был пост, и может быть по этой причине, а, может, из-за того, что мужчины не виделись с юношеских времен, разговор у мужчин шел тяжеловато.
Он начался с полушутливого - полусерьезного вопроса благородного большевика о быте и службе Алексея:
-А что, батюшка Алексей, сочтете ли возможным поведать старому другу, как устраивается скромный православный пастырь в новом рождающемся мире?
Алексей чуть откинул голову назад, сдержанно улыбнулся «в бороду», но при этом у него вид был у него как у мальчишки, принимающего вызов.
- Что сказать тебе Вадим... Пусты мои слова для тебя. Уверен, ты и сам все знаешь. Для меня ничего не поменялось: пастырь должен быть со своей паствой. С народом. Мы с тобой по-разному смотрим на него, да и он переменился во многом. И ты сам, Вадим, знаешь, что всем гражданам сгинувшей огромной страны, еще три года назад, занимавшей одну шестую часть суши, стало хуже. Хуже стало, только хуже, много хуже. Даже невыносимо плохо им всем стало. Даже тем, кто упивается силой, тщится перелицевать на мир на свой манер, существуя, словно в похмелье, обреченно верша окружающий нас ужас, чтобы заглушить душевную муть, и убежать от тревожных мыслей.
В детстве, я помню, видел, как столкнулись два потока воздуха, один с Китая, другой с Севера, и родили вихрь. То же самое сейчас. Все покатилось в тартарары.
Ты лучше меня знаешь, Вадим, что происходит. Многие разуверились. Многие утеряли даже простой человеческий облик. А так, по ежедневному наблюдению своему, скажу, что прихожан стало меньше. Венчаний и крестин нет почти. А ещё горше то, что никто не признает ответственности своей за эту нашу общую трагедию. И стороны только беспрерывно обвиняют друг друга. Совершенно не слышу я ничьего голоса, который бы просил остановиться. Все зовут только к новому насилию, не находя, и не разыскивая даже сил покаяться, чтобы спастись…
Вадиму, видно, вовсе не нравилось такое откровение старого знакомого, и он «перебил».
- Тяжело, безусловно, тяжело рождается наша власть и наш новый справедливый мир. Рухнула старая Вавилонская башня11, потому и не понимают люди друг друга. И жаждут новой веры. И мы её несём. Не в Бога, но в человека. А народ, что ж. Народ прозревает и беспокоится о насущном. А церковь, видимо, такой не признается им.
Алеша ощутил и возмутился лицемерием Вадима, и готов был обвинить его в этом. Его сдерживало то, что лицемерие старого знакомого много уступало его же жестокости.
Варвара угадывала назревавший спор, которого она боялась и просто не могла слышать, потому что устала от ежедневного чувства неизбежного краха и падения в пропасть. Но спора не вышло. Алексей уже давно только наблюдал за подобными людьми, не вступая в диспуты. Да и Вадим ловко сменил тему, переключившись на госпиталь.
- Я понимаю твои тревоги, друг мой, Алеша. И сочувствую Вашей боли, отец Алексей. Вам сложно и больно, потому что Вы порядочный человек. Но, как видится мне, человек заблудившийся. Дозвольте мне спросить у Вашей супруги о том, какие трудности есть в госпитале. Да и просто, узнать об одном моем старом знакомце. Мы с ним знакомы еще с августа семнадцатого, с Восточной Пруссии. Он тогда первый раз мне жизнь спас.
Как, Варвара, поживает Сергей Романович Мирославов?
- Ой, знаете, Вадим, он у нас появился месяца два как. И я сейчас не в госпитале работаю, в лазарете. Я его не знаю вовсе, но только видно, что он человек хороший и врач отличный.
- Отличный, именно что отличный! И врач, и человек. И героический какой, знали бы вы! Я чувствую себя виноватым, что третий день в городе, а к нему не заскочил. Если дозволите, я вам одну историю расскажу, она довольно интересная и немного забавная. Разрешите?
Вадим с милой улыбкой обвел взглядом Алексея и Варвару.
Алексей молча, и устало кивнул, а Варвара, пытаясь изобразить интерес, прошелестела:
- Если уж рассказ забавный, то с удовольствием послушаем.
- Извольте!
Вадим встал, чтобы было ему легче рассказывать, а точнее, представлять немногочисленной публике свою историю.
В мае пятнадцатого года я был ранен под Журавно, на галицийском фронте. Потом эвакуирован, несколько госпиталей сменил, и в итоге, оказался под Курском. Там познакомился с Сергеем Романовичем. Это случайное, конечно событие было. Но для меня - очень удачное. До сих пор я думаю, что руки-ноги у меня на месте только благодаря ему, моему Ангелу Хранителю, если так можно сказать.
И знаете, я не сразу, как-то со временем, рассмотрел, что он очень похож на великого князя, Петра Николаевича. Понятное дело, меня, как истинного почитателя и восторженного сторонника этого преступного самодержавного сообщества, так сказать, монархиста до мозга костей, это позабавило. Я ему об этом сказал со смехом, а он мне, со смехом же, рассказал, что он прежде усы носил. А начальство медицинское и военное, как это его сходство с великим князем разглядело, так потребовало сбрить их и больше не заводить.
Мы с ним сошлись душевно. И уж я, после того как выписали меня, к нему захаживал. И потом мы договорились списываться. Но только как на войне то спишешься. Потеряли друг друга из виду.
Попал я после ранения в новую часть. В инженерные войска меня определили. А прежде в разведке я был. Потому как какое-никакое образование у меня есть, мне и поменяли профессию. И, прошу заметить, Алеша, я, хоть и ненавидел монархию русскую, за Россию воевал. Воевал ровно до тех пор, пока не увидел, что обрыдла и монархия и война эта народу, и что шаг еще - и сгинет и страна и народ. Но, извините, я отвлекся.
Попал я в часть, в которой служил поручик Стельнов, родом он был из Екатеринослава, и проживал там с матушкой и двумя сестрами. А командиром был у нас капитан Довбня.
Вот именно Довбней12 он и был. Просто образчик малороссийской довбни. И он тоже был из Екатеринослава. Более того, Стельнов ухаживал за дочерью этого самого капитана, и, даже, неудачно сватался в июне 1914 года. Судьба их свела в одной части ещё до моего появления. И житья, скажу я вам, Стельнову от Довбни не было. Чем уж не угодил Стельнов ему, было мне неясно. Тем более странно мне было оттого, что у Довбни детей было неисчислимо. Точно не помню, но, кажется, девятеро. Отчего ему было не избавился хоть от одной из дочерей, я вот честно, понять не мог. Даже фронт не мог примирить его со Стельновым. Я поглядывал на все это с недоумением, а уж с весельем, когда узнал, что дочь Стельнова ушла в сестры милосердия, и вроде как списывалась со своим женихом, чтобы повидаться, а Довбня узнал о том. И как странно все иногда случается. И странно, и забавно, так что я уже верю с того времени, что водевили всякие, оперетки там, глупые - они из жизни берутся.
Случился у меня флюс. Отправился я с двумя солдатиками, из которых одному ногу придавило, а у другого живот болел, в госпиталь. Дорога не близка была, я вам доложу. На станции море раненых, кроме перевязки ничего сделать нельзя, так мы дальше поехали. Хорошо, что госпиталь тыловой вперед передвинулся. Добрались, а там, глазам поверить не могу, - стоит у приемного отделения мой сердечный друг, Сергей Романович. Он мне быстренько, по- свойски вырвал зуб мудрости, приказал соленым раствором рот полоскать. И мы с ним поговорили. Недолго только, потому как больно мне было. И пока мы болтали о войне, да о себе, пришла мне в голову мысль. Правда, я не сразу решился ею поделиться. И, каюсь, не сразу я обратно на фронт отправился. Пару дней квартировал в хате одной, приходил к доктору в госпиталь, он смотрел, промывал - лечил, короче говоря. За эти дни я свою интригу обдумал, и рассказал Сергею Романовичу, так как он был ключевой фигурой в моей затее. Дальше, я уж, позвольте, расскажу эту свою байку как пьесу, и роли сыграю, чтобы повеселить.
И так, как водится, познакомлю с действующими лицами.
Капитан Довбня. Типичный малороссийский служака, для которого шмат сала и путеводные звездочки суть смысл жизни. А дети – продолжение богатой хаты. Отец взрослой дочери, мечтающей о замужестве и влюбленной в подчиненного Довбни, поручика Стельнова. Отличается невообразимым чинопочитанием, на уровне лизоблюдства. При этом чисто по - малороссийски же, хитер и сметлив. Из числа тех, про кого говорят, «себе на уме».
Подпоручик Стельнов. Исполнительный офицер, воздыхающей о дочери Довбни, ответившей ему взаимностью. Прежде Стельнов отличился при переправе через реку под артиллерийским огнем австрияк, за что был представлен к награде, но, документы были задержаны Довбней, и вскоре затерялись. Очень нелюбим Довбней. Причина этого так и осталась невыясненной. Стельнов в разговоре сдержан, при этом очень быстро краснеет во время спора, что, видимо, говорит о его страстной натуре и неуступчивом характере.
Сергей Романович, доктор, удивительно похожий на великого князя Петра Николаевича. При наличии усов сходство просто портретное. С великим князем они почти одного возраста. Усы не носит из-за давления начальства и случайных неудобств. Без усов сходство не столь разительно, учитывая довольно среднюю внешность обоих. Доктор умен, отличается склонностью к розыгрышам и необидному плутовству.
Я, поручик, обреченный быть вечным поручиком. Не видящий смысла в войне, но тянущий нудную лямку в ожидании своей пули, или осколка, человек, отупевший от окопной жизни, одновременно склонный повеселиться и посмеяться над глупостью. Сам в пьесе я не участвую, хотя был автором всей этой затеи.
Штабс-капитан Нейс. То ли немец, то ли швед, то ли еврей, удивительно русский по поведению. Бесшабашный и справедливый. С Довбней не дружен, но и не враг. Посвящен в историю Стельнова и сочувствует ему. Днем Нейс вернулся из штаба, куда был отправлен Довбней для разведки обстановки и выяснения, утих ли гнев полковника.
Офицеры, телефонист, знакомая доктора, костюмер из провинциального театра, у которого взяли бутафорские усы для гримировки доктора, и еще ряд соучастников розыгрыша, которые, собственно, в сценах пьесы не задейстованы, но без них затея моя бы не состоялась.
Действие первое.
Штабс-капитан Нейс, входя и отдавая честь, четко, как на параде, и с выражением сладкого чинопочитания на лице: Ваше высокоблагородие, господин капитан, разрешите доложить результаты моей поездки в штаб полка.
Капитан Довбня, раздувая щеки и изображая усталость:
- Да, штабс-капитан, докладывайте.
Нейс: Каких-либо новостей по изменению оперативной обстановки, указаний, надлежащих к немедленному их исполнению не получено. Предполагается дальнейшее нахождение нас в обороне. Дано распоряжение наладить в кратчайшее время работу с соседями справа, которые большей частью были заменены. Как я мог понять, предполагается усиление боев в ближайшее время. На следующей неделе должно прибыть пополнение, и на станцию должны прибыть припасы. Дата и количество подвод для их доставки сообщат до конца текущей недели телефонной связью. В целом результаты оцениваю хорошо. Мы - один из надежных рубежей обороны.
Капитан Довбня:
- Хорошо. Спасибо. А господин полковник, он отдельно мне ничего не передавал?
Штабс-капитан Нейс:
-Никак нет. Господин полковник никаких устных посланий не передавал. Впрочем, в штабе были разговоры, я их выудил и подслушал, не знаю, сколь они достоверны, так что излагать услышанное считаю нецелесообразным.
Капитан Довбня, уже умиротворенный тем, что начальство больше не серчает:
-Да, в штабах всегда много сплетен, в окопах то иначе все видится. Впрочем, штабс-капитан, поделитесь услышанным, вдруг что-то важное.
Штабс-капитан Нейс:
- Не думаю. Так слушок. Я зря упомянул. Думаю сплетня, или вовсе анекдот.
Капитан Довбня:
- Ну, разрешите, я сам определю значимость. Доложите.
Штабс-капитан Нейс:
- Есть. Однако, подчеркну, что вывод сделан мной на основании обрывочных фраз. Во-первых, адъютант господина полковника, разговаривая с адъютантом полковника Шумейко, упомянул великого князя Петра Николаевича и про его визиты на фронт. Потом они говорили о том, что на передовую великий князь прибывает неожиданно, без большой свиты, в окружении казаков и в форме капитана или ротмистра, чтобы не привлекать внимания. При этом никакой фельдъегерской связи для предупреждения командиров не используется. В день визита, якобы бывает, за час-другой телефонной связью из штаба осведомляются об обстановке, безопасности, и, если по докладу все спокойно, информируют о явке представителя главнокомандующего. Кроме этого, мне не удалось пообщаться со знакомым телефонистом. Все они были на дежурстве, у аппаратов, видимо, готовились к связи с батальонами. Я даже мельком подумал, что, скорее всего, будет наступление, или разведка боем, больно уж все секретно было.
Капитан Довбня:
- По телефону? А почему не телеграфу?
Штабс-капитан Нейс:
- Не могу знать.
Капитан Довбня:
- Ладно, я думаю, что это действительно сплетня. Спасибо. Отдыхайте до вечера. Вечером подпоручик Стельнов проверит расчеты и охранение. Примите его доклад. Мне не здоровится, я до утра постараюсь выздороветь. Беспокоить по необходимости. Спасибо. Исполняйте.
Штабс-капитан Нейс:
- Есть.
По истечении двух часов, место действия то же - офицерский блиндаж артиллерийского батальона.
Штабс-капитан Нейс:
- Ваше высокоблагородие, господи капитан, Вы распорядились беспокоить Вас по необходимости. Разрешите доложить о новых обстоятельствах.
Капитан Довбня:
- Слушаю, что там стряслось, что за буря в стакане воды?
Штабс-капитан Нейс, несколько вольнодумно, и без должного чинопочитания, можно сказать со скрытым вызовом:
- Извольте, только что был телефонный звонок, предупредивший о возможном появлении в распоряжении батальона инспекции под началом великого князя Петра Николаевича.
Капитан Дов- Что за чушь, штабс-капитан?
Штабс-капитан Нейс сменив тональность, будто образумившись:
- Не могу знать. Сообщение это вызывает и у меня, и у телефониста большое сомнение. Разрешите связь со штабом для выяснения обстоятельств.
Капитан Довбня:
- Да черт его знает, что лучше. Надо мне ехать было. Вы ничего толком не узнали. Теперь пойди - разберись. Позвонишь – плохо, а сомнения большие. Ах ты, господи, боже мой! Отчего же Вы не выяснили все должным образом!
Штабс-капитан Нейс:
- Виноват, полагал несерьезным и недостойным внимания.
Капитан Довбня:
- Кто принимал телефонограмму, зовите.
Вызванный телефонист:
- Ваше высокоблагородие, ефрейтор Иванов по Вашему приказанию прибыл. Разрешите доложить, полчаса назад мною из штаба полка получена телефонограмма, которой сообщено, что в распоряжении батальона возможен визит Великого Князя, Петра Николаевича Романова, с целью инспекции передовых частей.
Капитан Довбня:
- А кто разговаривал, почему не позвали меня, или штабс-капитана?
Телефонист:
- Разрешите доложить: голос мне был не знаком, сказано было, что телефонист из отряда великого князя. После записи мною сообщения связь прекратилась. Осмелюсь пояснить, что возможности позвать офицеров у меня не было.
Капитан Довбня:
- Свободны. Будьте готовы исполнять новые распоряжения. Чтобы связь была.
После выхода телефониста:
- От, бисова душа! Чего же делать то? Надо подумать.
По истечении получаса вновь входит Нейс.
- Ваше высокоблагородие, господин капитан! Часовыми замечена группа, приближающаяся к нам со стороны тыла.
Капитан Довбня:
- Какого тыла, Вы о чем?
Штабс-капитан Нейс:
- Полагаю это связано с телефонограммой, господин капитан. Разрешите встретить гостей.
Капитан Довбня:
- Так идите, встречайте. Чтоб все по уставу было. Пароль чтоб спросили, не забыли. Мало ли что. Исполняйте.
По выходе Нейса:
- От, нелегкая принесла. Да ты подумай, неужто и впрямь, Великий Князь, Петр Николаевич!
Суетится, одевается, поправляет ремни, портупею, одергивает мундир, смотрится в зеркало, зажигает и ставит керосиновую лампу на карту, придавая обстановке рабочий вид. Слышатся шаги опускающихся в блиндаж человек. Полковник вытягивается во фрунт. Входит группа офицеров, среди них Нейс, в центре- невысокий капитан в полевой форме с пышными черными усами.
Капитан Довбня:
- Ваше императорское Высочество…
Великий Князь:
- Полно, полно, капитан. Мы стеснены во времени. Собирать подчиненных не надо. Лично кратко доложите обстановку и сопроводите нас на позиции. Нам интересно снабжение и настроение среди унтерофицеров и солдат. Распорядитесь вызвать унтер - офицера, который нас сопроводит на позицию.
Капитан Довбня:
- Точно так, Ваше императорское Высочество, разрешите изложить обстановку на участке фронта в зоне действия батальона.
Капитан Довбня сносно и коротко докладывает. Великий Князь внимательно выслушивает, дает оценку:
- Что ж, вполне удовлетворительно. Пойдем на позиции.
На улице уже стемнело и накрапывает дождь. До расчетов дошли быстро, скрытно и внимания к себе не привлекли. Осмотр и инспекция расчетов, находящихся в подчинении Стельнова, завершается скоро. Солдаты не успевают сообразить кто перед ними. Все отвечают молодцевато дружно, с веселым патриотическим запалом, как всегда и хочется командованию. И, само собой, слегка «придурковато». На обратном пути один кавалерийский офицер из свиты Великого Князя заводит разговор со Стельновым.
- Подпоручик, а Вы не прикрывали отход казацкого корпуса на реке…?
Поручик Стельнов:
- Так точно, Ваше высокоблагородие, в четырнадцатом году.
Ротмистр из свиты: Вы тогда нас просто выручили, можно сказать, спасли!
Великий Князь:
- О чем Вы разговариваете, господа?
Ротмистр:
- Извините, Ваше императорское высочество, осмелился вспомнить боевой эпизод. Я, возможно, жизнью обязан поручику. Недоумеваю, что за тот бой поручик не был награжден.
Великий князь: А в чьем подчинении Вы были поручик?
Стельнов:
- Под начальством капитана Довбни, Ваше императорское высочество.
Великий князь: А Вы, капитан, представляли подчиненного к награде?
Капитан Довбня:
-Так точно, Ваше императорское высочество, представлял. Затерялось, видимо, представление.
Великий князь:
- Это ведь и Ваша забота, капитан, следить за награждением достойных офицеров. Это очень хорошо, что вы Слуга Царю, но ведь надо быть и Отцом солдатам! Так ведь? Вы это понимаете?
Капитан Довбня:
- Так точно. Как не понимать. Знаем. Пушкин…
Великий князь на секунду останавливается и хмыкает.
Неожиданно за капитана вступается штабс-капитан Нейс.
Ваше императорское высочество, штабс - капиан Нейс. Разрешите доложить.
Великий князь недоуменно произносит: Докладывайте, но по существу.
Нейс, глуповато и молодцевато:
- Так точно, Ваше императорское высочество, по существу.
Осмелюсь доложить, капитан Довбня и вправду почти отец подпоручику, дочь его влюблена в Стельнова, обстоятельства войны не позволяют им сочетаться браком. Так что вины капитана в том, что подпоручик не награжден, не может и быть!
Великий князь:
- Ну, это не по - существу, конечно, штабс-капитан. Хотя похвально Ваше желание защитить начальство. Надеюсь, за всем этим не кроется какое-нибудь отеческое предубеждение против достойного офицера? А, капитан?
Капитан Довбня, растерянно, глотая ртом воздух, с глубочайшим почтением:
-Никак нет, Ваше императорское высочество! Намеревался, на днях намеревался благословить, завтра вот намеревался.
Великий князь:
- Отлично, довольно об этом. Благословите детей. Впереди тяжелый военный путь и солдат должен быть уверен в своем тыле.
Уехал Великий Князь со свитой также быстро, как и появился.
Перед отъездом, по выходе князя из блиндажа, ротмистр из его свиты, поочередно посмотрев в глаза Стельнова, Нейса и Довбни, тихо и убедительно, с интонацией, не допускающей никакого вопроса и сомнения, произносит:
- Господа офицеры!
Тут ротмистр выдержал многозначительную паузу и продолжил:
-Я уверен, господа офицеры, что объяснять конфиденциальность визита и запрет на распространение обстоятельств появления инспекции, вам пояснять не нужно. Честь имею!
Действие второе:
Капитан Довбня, подпоручик Стельнов.
Капитан Довбня:
- Что, ж подпоручик. На следующей неделе необходимо будет с подводами отправляться на станцию. Поедем вместе. Благословлю Вас. Отпишите невесте. И ещё. Теперь мне важнее чтобы Вы были живы и здоровы. Без нужды не геройствуйте. Ни к чему это. Что там дальше будет неизвестно. Хватом я не был рожден, потому скажу: «Жизнь за царя»13 это для оперы хорошо. А теперь Вам, поручик, еще и выжить надо. Считайте, что это приказ.
Показывая эту краткую незамысловатую пьеску, Вадим был очень артистичен, и большая часть впечатления, произведенного пьесой, связана было именно с его актерским талантом. Очевидно, что при изложении на бумаге такого воздействия, события, изложенные в ней, не произвели бы. Но Варвара была в восторге.
- Сознайтесь, Вы все это придумали?
- Никогда не посмел бы обмануть друга и милую даму.
- Забавно. И у Вас, по-моему, талант актерский пропадает…
- А что скажет более строгий критик? Я про рассказ, оценку моего дара лицедейства я прошу опустить.
Алексей улыбнулся. И с едва уловимым выражением сокрушенности ответил:
- Как раз представлял ты и правда, здорово. Мне даже показалось, что нечто подобное происходило. А водевиль… Я не знаток. На мой вкус, слабенько, совсем слабенько. Но изюминку с наставлением Довбни поручику я оценил. По моим наблюдениям также сложилось, что малороссийский житель с хитрецой, ушловат, если такое слово существует, нежели великоросс. Великоросс более простодырый. А он - нет. Хлебосольство у него широкое, всегда напоказ, и не без выгоды. А уж всякие сделать визиты, обезоружить подхалимством - тут он на две головы выше.
Варе стало легче и веселее. Вадим хотел было попеть под гитару, которая досталась в наследство от прежних хозяев, но Алексей его остановил, сказав, что они насладятся его пением как-нибудь позже. Варваре в тот момент показалось, что муж был даже слишком робок, окорачивая старого знакомца, причина того была ей непонятна, а догадка, что он просто опасается его, тогда не пришла к ней. Варвара потихоньку таяла от тонких и пристойных шуток, кратких уместных декламаций мужественного красавца, ведущего себя деликатно, но демонстрировавшего природную способность подчинять. Неискушенная в делах сердечных, молодая женщина не смогла дать себе отчет, что бархатный голос, яркие фразы и ироничные замечания о нынешнем житье – бытье, все это, была ловушка, расставляемая привычно, для понравившейся барышни.
Побыв у них почти два часа, что уже было определенной дерзостью с его стороны, Вадим быстро собрался, галантно откланялся и, выразив желание скорейшей встречи, ушел в казармы. После его ухода настроение у Варвары было хорошим и легким. Будто капелька свежего воздуха в форточку влетела в затхлое помещение. Так чувствовала Варвара. Алексей же, напротив, стал сумрачен.
Скорее и не из любопытства вовсе, а для того, чтобы растормошить мужа, Варвара спросила, откуда они знакомы. Алексей много рассказывать не стал.
- Давно, в прошлой, и как я теперь понимаю, в счастливой жизни, мы дружили в духовном училище. Были в одной компании, нас было четверо. Вадим всегда был заводилой. У Вадима сестра была, Дуся - первая моя детская увлеченность. Хорошая девочка, но, как и Вадим, своенравная. Компания в шестом году распалась. Я продолжил учиться, а трое друзей ушли. Ушли по разным причинам. Вадима отчислили. Он ещё совсем мальчишка был, а вляпался в революционную кашу.
- А что остальные?
- Не знаю. Но спрашивать Вадима не хочу. Это может вовлечь меня в ненужные мне события. Я усвоил тот простой урок, что надо держаться от этой публики дальше и не доверять их искренности. Помнишь, у Пушкина, Мефистофель говорит Фаусту, как бы в насмешку: «Я психолог, о! Вот – наука!» Вот все они, эти свежеиспеченные психологи наследники бесовские.
- А мне он показался милым.
- Мальчишкой я видел тигра, который зашел на окраину нашего села. Ты знаешь, Варя, он был очень красив, и очень грациозно унес пса, которого своровал. И, знаешь, он очень мило смотрелся с ношей, когда убегал.
О госте в тот вечер они больше не говорили.
Вадим стал почти ежедневно захаживать к ним. Он был красивый кавалер- стройный, ловкий, учтивый. Оказался отличным рассказчиком, весельчаком, но без навязчивости и пошлости, к тому же большим выдумщиком. Вообще, поведение его никак не вязалось с обликом красного мордоворота. Но, и это было тревожно, Варвара стала часто ловить случайные взгляды Вадима на себе. Взгляды его ярко-желтых, умных глаз были отнюдь не донжуанские, а, очень даже быстрые и, скорее, восторженные, но они были. И, к тому же, из них стало исчезать то, что принято называть «взгляд украдкой».
А Вадим, и правда, стал терять голову, и отчего-то очень стремительно. Его уже вроде вовсе не стесняло, что она в церковном браке с его давним другом. Он совсем уж и перестал задумываться об этом. Всякую минуту - гоняясь ли за дезертирами по окрестным селам, допрашивая ли их в ремесленном училище, он искал благовидный и случайный предлог заскочить в лазарет повидать Варвару. Однажды, он и вовсе чуть не кинулся к её ногам, настолько ярко он ощутил душевную близость к ней и восторг ею. Он зашел в лазарет по удобному поводу проверить раненого своего порученца. Порученец был уже почти здоров, но потребовалось что-то записать, и они прошли вглубь лазарета. Вадим был одет в халат, никто ему не препятствовал, и он специально проходил глубже и глубже, в надежде увидеть Варвару. Он увидел ее сидящей на низком стуле у постели умирающего солдатика, почти мальчика. Вдохи умирающего были уже шумны и редки, но отчего-то сознание не покидало его, и оттого событие, такое рядовое и ежедневное на войне, было еще страшнее. Варвара сидела к раненому в пол- оборота: правая рука лежала на плече юноши, красивая головка её, в плате, напоминающем апостольник, была повернута от юноши, левая рука была безотчетно, видимо, прислонена к груди и сжимала поильник. Выцветшее форменное платье широкого кроя с фартуком, струились по скульптурной фигуре, обволакивая ноги до стоп. Лицо Варвары было скорее не скорбным, а сосредоточенным, глаза блестели от удерживаемых слез. Вадиму в облике её пригрезилась торжественность и благословенность провожания мальчика в последний путь. Вся мизансцена была им очень ярко воспринята. И хотя сюжет, представший перед ним, никак не совпадал по идее с картиной Рафаэля, Варвара показалась ему просто как сошедшая с полотна «Сикстинской Мадонны»14 Святая Варвара. Он не рискнул к ней подойти, догадавшись, что это выйдет пошло, и с огромным неудовольствием для себя сознался, что нечаянно, по собственной же вине, жестоко пленен женой друга, и не может вырваться из этого плена, даже осознавая бесстыдство своего положения.
Тем не менее, по - настоящему серьезных душевных терзаний Вадим из-за этого не испытывал. Он давно сроднился с мыслью, что «Мирская честь бессмысленна» и ничуть не сомневался в том, что, если два человека, даже случайно и мимолетно, стали друг другу интересны, так это только на пользу и препятствовать их сближению глупо. В этой же ситуации чувство его разжигало и вполне очевидное нравственное препятствие у объекта его интереса. Препятствие это он решил преодолеть по - началу из скуки, но постепенно, наблюдая за Варварой, увлекся серьезно и даже стал зависим от ощущения, что она где-то есть, существует и что он может её увидеть.
Жена Алексея не сразу почувствовала особое внимание Вадима к себе, и, даже когда она заметила его, чувство неловкости у неё не возникло. Ей было просто приятно, что её отмечает друг её мужа, притом, такой яркий и галантный. И совсем не вязалось с его образом жизнерадостного, готового прийти на помощь мужчины какая-то заплечных дел работа, палачество и беспощадная бойня. Так, или иначе, долгое время ей это льстило, но потом, задумавшись о том, что визиты столь сомнительной, в глазах их круга людей, персоны, несут вред мужу, она нашла веское основание для прекращения визитов Вадима в дом, которое выразила открыто, но без обвинений, а, скорее, с сожалением, что так вот все в жизни нынешней происходит. Просьбу бывать как можно реже, она объяснила крайней занятостью и отсутствием у них причин для радости, поскольку весь, так ими любимый прежний мир уничтожался соратниками Вадима. Вадим расстроился и ушел со словами, что никто не знает, где друг, а где враг. Вывод же, сделанный им «для себя», был вовсе прост и в духе его эгоистичной и упрямой натуры. Он решил, что слова Варвары были продиктованы ей Алексеем, и что осаду крепости затягивать не стоит.
Все шло к тому, что отношения трех молодых людей должны были пережить испытание в духе того времени - безжалостным испытанием угрозой смерти и предательства.
Так и случилось. В декабре в городе пошли слухи, что белые стремительно подходят, и что Гусельников с казаками со дня на день войдут. Ветреным вечером Вадим заскочил к Алексею с большим саквояжем, на котором были следы снега, не полностью сметенного гостем на крыльце, видимо, в спешке. Вадим, как всегда, источал радость жизни, шипя энергией. И, даже, свое сомнение, в том, что город останется за красными, он излагал будто зритель спектакля или сеанса синематографа, словно бы их, трех, взрослых и, увы, много повидавших людей, это не касается.
- Забавно все выходит у командования русского, будь оно царское или пролетарское. Телеграфируют: подойдут резервы, держаться, город не сдадим. А разъезды доносят, что день - два и под стенами нашими казачки будут. Если поддержки не будет, гарнизону конец. Даже уйти удастся немногим. Степь, метель, холод собачий. Не убьют, так замерзнешь. Забавно. Я такое уже видел, впрочем. Потому, собственно, и прошу тебя, Алексей, у меня саквояж есть, как вы очевидно заметили. В нем ничего особенного- все мои фотографии, личная переписка, несколько дуськиных глиняных игрушек, которые она в детстве мне в подарок слепила. Никаких документов, оружия, ничего компрометирующего нет. Если доведется бежать, а, паче чаяния, погибнуть, я прошу вас это приютить у себя. Содержимое я вам покажу, даже вот предлагаю предаться, как принято выражаться, воспоминаниям, посмотреть их вместе. Так, если вы согласитесь, я приду в назначенное время завтра, и мы за чаем посмотрим все эти мои реликвии. Впрочем, если мне удастся…
Варвара растерянно смотрела то на Алексея, то на Вадима. Батюшка поморщился, посопел и почти без эмоций произнес:
- Вадим, мое гостеприимство стало походить на глупость. Я не думал прежде, что тебе нужно объяснять, но коль так, то выслушай меня. Я, Вадим, не намерен держать дружеские отношения ни с кем, кто хоть как - то служит власти. Власти любой, из ныне существующих в России. Любой. Мне не интересна ни твоя предыдущая жизнь, ни жизнь наших двух общих товарищей из отрочества, потому что почти уверен, что я знаю их судьбу.
- Алеша, подожди, пожалуйста, может быть, посмотрим? – заступилась Варя.
Алексей будто смущенно, и сожалея, улыбнулся.
- Что ж, как скажешь…
Он, было, сделал движение к двери, но Алексей остановил его:
- Ладно, давай, Вадим, договоримся так: мы вместе смотрим с тобой фотографии, игрушки, письма читать мы не будем, но ты их покажешь, что они рукописные. Если ничего опасного нет, то оставляй. Я говорю открыто, не зная, чей верх будет в боях. Прошу ценить это. Варя, сделай нам чаю. А ты, Вадим, давай к столу, показывай, но без сантиментов.
- Какие уж тут сантименты. Мне теперь быстрее надо. А давай так: я сейчас все на столе разложу, вы посмотрите, потом все обратно в саквояж сунете. Коли что страшным покажется, так поставьте между дров, мало ли кто подкинул.
Алексей понял, что Вадим переиграл его. При Варе он не решится выбросить саквояж, и сумка, поэтому, как минимум, до завтра останется в их доме. Алексей молчал долго. Но нехотя произнес:
- Раскладывай свои реликвии.
- Тут есть и ваши реликвии, батюшка. Даже думаю, что вы у меня какие-то из них попросите. У меня есть несколько одинаковых.
- Вадим, у тебя мало времени.
- Алеша, а чай? – спросила Варя.
- Чай попьем.
- Да не надо, не тревожьтесь, Варвара. Я ведь и верно, спешу. Сейчас, все исполню и испарюсь. Спасибо вам.
Вадим быстро, но с удовольствием, словно сервируя стол, выложил содержимое саквояжа и поставил три аляповатых игрушки из необожженной глины. Довольно крупных игрушки: кота, пса и бабу в широкой юбке.
Ни завтра, ни послезавтра Вадим не пришел, не пришел он и позже. А вскоре, в лютую метель, после жестоких боев город взяли казаки во главе с Красновым. Но вместо порядка пришли людоедские расправы. В городе без суда, на месте расстреливали китайцев, евреев, латышей, тех, кто назывался сочувствующим большевикам. У базара штабелями лежали окоченелые трупы расстрелянных, с торчащими, как свиные копыта в мясной лавке, босыми ногами, будто отлитыми из воска. Мертвецов никто не убирал. Страх вырвал язык у города, улиц, домов, у людей, и, даже, заставил замолчать их души. Животный ужас комом застрял в горле горожан от ежедневного вида животных же, совершенно зверских и безжалостных расправ. Упражнения казачков в фехтовании в погоне за раздетой несчастной жертвой передавались друг другу тихо, шепотом, но без возмущения, а как бюллетень умерших от смертельной инфекции.
В день бегства красных, пока еще шла стрельба в городе, в дверь к Игумновым кто-то поскребся. Алексей открыл – у порога полулежал, опираясь головой на косяк, придерживая рукой грудь, Вадим. Алексей затащил раненого в дом и позвал Варвару. Варя умело и быстро по шву распорола шинель и гимнастерку. Скинули промокшую кровью одежду. Круглая огнестрельная рана, со страшным мертвым ободком по краю, была на правой половине грудной клетки. Ранение прошло насквозь, спереди назад. В ране шипел воздух, губы Вадима были синими, а лицо и грудная клетка раздулись, будто их накачивали газом. Варвара закрыла раны вощеной бумагой, замотала бинтом, так, что воздух перестал поступать внутрь. Но раненому становилось хуже. Тогда Варвара решилась сделать нечто подобное тому, что делали врачи в госпитале. Она воткнула в рану медную трубку от самогонного аппарата, а другой конец её опустила под воду. Рану зашила суровой ниткой, затянув ее вокруг трубки. После всего этого воздух и кровь пузырями стал поступать по трубке в бутыль с водой. К утру следующего дня раненному стало лучше. Выздоравливал он тяжело, долго был слаб, у него кружилась голова, через пару дней у него началась горячка, которая продолжалась недели две, а прекратилась быстро. Больному за один день стало много лучше, он стал шутить и попросил покушать. Изможденный, худой, с неожиданно большими голубыми глазами, он сидел на лавке за большой русской печкой и, улыбаясь, смотря на Варвару, которая наливала ему картофельный бульон с мятой картошкой, дурачась, приговаривал:
- Матушка, Вы будете моей Дульцинеей,15 а я Вашим верным рыцарем. За Вас, матушка, я сойдусь и с драконом и волшебником, никакие мельницы не остановят меня. Вы ангел, посланный для моего спасения. Впрочем, ангелов нет, это я пошутил. Вы- «чистейшей прелести чистейший образец»16. Хотя нет, опять не то, прелесть у вас церковников нечто грешное. Нет во всем мире определения, достаточно высокого, чтобы описать мои чувства к Вам.
Устав, он тяжело опустился на лавку и заснул. От Дон Кихота невыразимо воняло немытым долго мужским телом, потом, и больным духом, какой более пристал для богаделен. Набрался сил помыться он еще через неделю, и вскоре стал потихоньку выходить из-за занавески посмотреть, что там за окном. За окном был уже конец января.
В конце января город захватили красные. Вадим выбрался из укрытия. Он был ещё крайне слаб, и все же вскоре куда-то исчез, забрав саквояж, оставив на столе две фотокарточки, одну, большую, где были дядя Алеши, его мама и четверо мальчишек в семинарской форме, а одну- свою, в форме студента горного института. Варя показала их мужу. Алексей недоуменно повел бровью, держа в руках фотокарточку Вадима, ничего не сказал, фотокарточку с мамой вложил в их небольшой семейный альбом, а фото Вадима оставил на столе. Варя, не решившись выбросить, чтобы муж не серчал, сунула её в молитвослов, чтобы потом не забыть помолиться о заблудшей душе.
Февраль принес новый ужас. По всему городу и уезду золотопогонников отлавливали и истребляли со всей пролетарской ненавистью, без разбору, без суда, без следствия, точно также, как те истребляли красных. Люди одной страны забыв, что у них общая родина, в очередной раз истребляли всех и вся. Пылали целые деревни, шел тиф, продолжала бушевать испанка, и всем казалось, что настал конец света.
Некто, судьба ли, рок ли, бес ли, или напротив, ниспосланный ангел какой (не нам, простым смертным, об этом судить) привёл Варвару к одной встрече, которая заставила её сокрушаться о своей недальновидности и наивности.
Было начало мая. По дороге из госпиталя домой Варвара зашла помолиться в церковь у вокзала.
Прихожан было немного. Внимание Варвары почему-то привлекла женщина, молившаяся истово и горячо. Выйдя, Варвара дала кусок хлеба нищенке, та о чем-то заговорила, Варвара ответила и от того задержалась. И так получилось, что женщина, которая привлекла внимание в церкви, оказалась рядом, и Варвара смогла её рассмотреть. Женщина была молода, но несколько старше Варвары, и была очень красива, с пронзительно яркими серыми, почти голубыми глазами. И во лбу, меж бровей, будто звезда у Царевны - Лебедь впечатана была яркая круглая небольшая родинка.
Женщина печально, одновременно и с болью, и надеждой во взгляде, спросила Варвару:
- Прошу простить меня, не скажете ли, как мне пройти к Троицкой церкви?
Варвара, заинтригованная женщиной, вызвалась проводить, хотя церковь была в другой стороне от дома.
- Пойдемте, я Вас провожу.
Объяснять, что там служит муж, она не стала. Именно из-за яркой красоты женщины, а, особенно, из-за родинки, Варвара заговорила с ней.
- У Вас горе, наверное, какое? Я Вас в церкви заметила.
- Горе? Да. Горе. Горе.
Женщина замолчала на несколько секунд, и поправила себя:
- Беда у меня, беда! Да ещё какая, беда у меня. Но сейчас у многих подобные беды. Как я себя ругаю, как ругаю! Зачем, зачем я согласилась с мужем тогда, зачем… Ах, если бы я тогда не согласилась!
Она опять замолчала.
- У Вас с мужем что произошло?
- С мужем? С мужем тоже. Да, с мужем тоже случилось. Он у меня инженер. Был инженер. У меня тиф был, меня с поезда сняли. А поезд разграбили. Муж убит был. А дочка трехлетняя пропала. Вот я мужа похоронила… Похоронила мужа и доченьку трехлетнюю отправилась искать. Мечусь, то туда, то сюда. Брат мой… Он в красных служит… Он командир… Мы с ним давно никак не общались, правду сказать. Да беда принудила, я его нашла, он мне написал. Я неделю назад письмо его получила. Но он, уж, верно, месяц назад как мне писал… Дочь могли цыгане к себе взять. Их табор в этих окрестностях кочует. Да еще брат посоветовал к отцу Алексею, он в Троицкой церкви служит, обратиться. Мы с ним в детстве были знакомы. Может быть, батюшка у прихожан узнает. Я уж не знаю, что и у кого спрашивать. У меня: то надежда появляется, то выть хочется. Будто обезумела я. Домой я к нему не пойду, он женат. Решила в церкви его встретить… Надеюсь, поможет, он добрый мальчик был в детстве. Рыцарь был. Мужики, с которыми я приехала сегодня, дай бог им здоровья, им, и их семьям, вызвались к цыганам в табор отвезти и пособить. Им хоть и не совсем по пути, но они ради доченьки свернут, отвезут к ним. Они сейчас что-то на что-то меняют, договорились встретиться уж скоро. Я вот и решила, пока время есть, в церковь сходить, поговорить с батюшкой…
Они успели отойти от вокзала совсем недалеко, как сзади их окрикнул резкий голос:
- Евдокия! Куды ты пошла! Я уж ноги сбил, ищу тебя, бегаю! Мы сейчас едем. Иди за мной, коли с нами.
- Ой, простите, я к ним. Спасибо, что решили проводить, храни Вас Бог! С Батюшкой уж в другой раз поговорю. Роман! Роман! Бегу, бегу, сейчас. Спасибо, спасибо вам, что помогаете.
Причитала, спеша в сторону невысокого худого мужичка, Евдокия.
Варвара закивала головой, пожелала вслед Евдокии:
- Господь милостив, поможет Вам, я буду молиться за Вас! Господи, спаси!
Она искренне желала помочь несчастной. Искренне. Однако также искренне испугалась. Не заревновала, а именно что испугалась. Она оценила красоту женщины, вспомнила рассказ мужа и просто испугалась их встречи, и того, что Алексей, оказывая помощь, будет общаться с красавицей. И неизвестно, какие чувства могут пробудиться в его сердце при сочувствии бедам несчастной. Но пока она шла, размышляя об этом, она оценила и роль Вадима.
- Какой циничный ход! Какое подличанье, какая низость!
Варвара, как ни странно, только в этот миг осознала, что является серьезным интересом этого беспощадного человека, и что под ударом находится и её муж.
-Ну уж нет. Это вы, товарищ, ошиблись. Тоже мне искуситель, тоже мне стратег, тоже мне сердцеед! Но каков циник! И сестры не пожалел!
Варвара вспомнила бронзовые монументальные глаза Вадима, будто рассыпающие драгоценные искры при смехе.
- Да это вовсе и не драгоценные искры! Это мелочь, дешевая мелочь, которую он бросает глупцам, покупая и продавая их! Бедная, бедная его сестра. Некому из людей ей помочь. Господи, помоги ей найти дитя.
Идя домой, жена Алексея все думала и думала о сестре Вадима, продолжая сопереживать горю. При этом вновь, все больше и больше овладевало ею желание материнства и понимание, сколь чуток, верен долгу и благороден её богатырь.
- И как он кроток со мной! – вдруг вслух сказала она. И вслух же продолжила, не думая, что кто-то может быть рядом, вспомнив в мгновение свое постыдное то ли смущение, то ли томление под взглядом ничтожества:
- Ох, и глупая, глупая, недалекая, безумная баба! Анна! Каренина! Какая глупость, какая глупость была у тебя в голове. И, к тому же, в какое время! Что за бес тобою пытался водить! Господи, спасибо, что не оставляешь меня неразумную.
От Алексея знакомство свое с Евдокией, и горе её Варвара утаила. Смалодушничала. Она не без основания заключила, что если Евдокия найдет девочку, то ей так суждено, если обратится к Алексею - тоже так тому и быть, но сама она помогать планам Вадима не будет никогда. С Евдокией Варя больше никогда не встречалась, и чем окончились поиски девочки, не узнавала. Однако всерьез переживала о возможной встрече с ней Алексея, так как напряженно пыталась заметить перемены в поведении мужа. Перемен, впрочем, не было. Алексей день ото дня мрачнел, но не быстрее чем раньше.
В июле в город вновь вошло воинство, называвшее себя христовым. Пришли деникинцы. Вадим на этот раз удачно сбежал с отошедшими красными. В храмах звучал молебен о даровании победы и славы оружию, анафема красным. Зачитывали письмо Патриарха. На улицах вновь были стрельба и расправа. Госпиталь по-прежнему был переполнен раненными и больными. Все те же наказания, что и прежде, губили народ-война и эпидемии. В один из августовских вечеров, после службы, к Алексею подошел офицер и испросил благословения. Алексей не сразу узнал его из-за окладистой бороды и почти седой головы. Знакомые разноцветные глаза офицера глядели тепло и приветливо. Это был Иван, также дружок по духовной школе. Столь рано поседевший Иван улыбался. Но вид имел измотанный и смущенный. Все же они крепко обнялись и медленно пошли по улице. Иван был в капитанских погонах, мундир был добротного сукна, на рукаве его сиял трехцветный шеврон, хромовые сапоги блестели. Но широкий шаг и добротный мундир никак не сочетались с запинающейся и бесцветной речью.
Иван сказал, что знаком с жизнью Алексея, поздравил его с давней уже женитьбой на красивой и достойной женщине, посетовал, что жизнь протекала именно вот так – в аду разрушения всего и вся. Иван служил в контрразведке. После некоторого молчания и выкуривания папироски, он перешел к тому, что и было сутью его интереса и беспокойства.
- Я знаю, ты близко сошелся с Вадимом, несмотря на пагубность этого для твоей репутации. Нельзя было быть столь неразборчивым. Вадим один из самых циничных и злых бесов в их камарилье. Брось общение с ним, если оно вдруг вновь случится. Хотя, каюсь, я сам допустил слабость. Когда мы брали город, то я видел его, уходящим верхами с тремя бандитами, с заводными лошадьми, по Вокзальной. Я мог бы отправить за ним офицера с солдатами и все, не было бы Вадима. Но я пожалел его, а может быть, пожалел не его, а свою память о нашей юности. Завязался бой на вокзале и мне нужны были штыки. Оттого Вадим и ушел. Сейчас я жалею об этом еще и потому, что знаю, что мне бы он уйти не дал. Он и Георгий травят мне душу почти ежедневно.
- Георгий? А что он?
- Ну! Георгий вырос в настоящего Малюту Скуратова17, даром, что ли он так рыж! Вадим - тот у Думенко18 начинал, потом очутился в разведке. Хотя, какой он разведчик… Однако, откуда у них специалисты. Просто, думаю, как человек образованный. . К тому же, специальность его оказалась в нужный момент востребованной. Но точно я не знаю его пути. А Георгий, тот почти сразу у Уншлихта19 очутился, особые поручения, задания выполняет: бандитизм, грабёж, террор.
Как они, интересно, с Вадимом встретятся. Как я понимаю, между ними есть нечто простое, шкурное, вероятно, деньги. Думаю, что Вадим знает нечто о Георгии, и тот постарается от него избавиться при удобном случае, и без шума. Они, в сущности, простые авантюристы, конкистадоры, или, что еще хуже, дельцы от революции.
Ладно, все это не просто для твоего образования говорю. Собственно, из-за этих чужих противоречий и интересов ты можешь пострадать. Не знаю, посвящать тебя в одну историю, или не стоит. С одной стороны лишним тебе будет знать её, а с другой стороны коли поглядеть на неё – то если не объяснить, чего именно опасаться, так и не поймешь ты степени опасности, и откуда она грозит.
Алексей ни словом, ни жестом, ни взглядом не предлагал Ивану рассказать. Но и не останавливал его. Про себя он решил, что не знает, о чем может идти речь, а потому – будь, как будет. Иван продолжил:
- Расскажу все же. Видишь, Алеша, я окончил курс в университете, стал инженером - путейцем. Когда война началась, добровольцем на фронт пошел, кстати, как и Вадим. На фронте попал в контрразведку. Сначала с диверсиями на железных дорогах работал, потом уж с саботажниками, насмотрелся этой публики вдосталь. И по службе университеты тоже серьезные прошел. Для меня выбора, на какой быть стороне, не существовало.
Так вот. Служил я в восемнадцатом году в Ростове, и был уже капитаном, заметь! После Рождества в понедельник днем вызывает меня полковник, и приказывает со своими людьми ехать в «Банк взаимных кредитов» на усиление полиции. Банк тот в праздник ограбили. А похищено было денег да драгоценностей на три миллиона. А денежки в тот банк, самые что ни на есть, лучшие люди положили. А начальник полиции там тоже средства держал, а, вероятно, даже кто-то из военного начальства тоже. Вот. И, кроме всего прочего, ставят мне личную задачу ближайшую: выяснить, нет ли там не уголовного следа, а военного, большевистского.
Прибываем мы на место преступления. Там суета, полицейские, сыщики мечутся, злятся, начальство их им же и мешает, как может. Но я – то, я же независим, свой мандат, говоря по-современному, имею. Вначале в банк, там потный и бледный Штром, директор банка этого. Допрос его вышел бессмысленный, как похмельное раскаяние. Сотрудники те спокойнее, рассказали вот что.
Утром не смогли открыть дверь. Хранилище подземное с бесчисленным количеством замков, которые сам директор собственноручно закрывал каждый раз, стальное, стены бетонные. Пока копали к самому узкому месту в стене, пока стену пробивали, пока горелкой стену резали, времени много прошло. Не час и не два. Потом еще конались, кому в хранилище лезть. Залезли все-таки. В полу дыра, стоят горелки газовые, отмычки воровские, дверь изнутри бревном подперта. А сейфы пустые.
Потом пошли мы смотреть место, откуда, как выяснилось, этот лаз пошел. Из булочной, метрах в сорока. Спустился я сам в тот лаз. Лично осмотрел, думал, может что потеряли, так я бы подобрал. Нет. Ничего не потеряли, или до меня подобрали. Но лаз я оценил. Это тоннель целый был. Настоящий, как в шахте, с крепежом, укосами, упорами. И не мелкий- даже ты смог на четвереньках свободно пройти. Грамотно сделанный. А еще, что меня поразило - так это как они ловко прошли, не ошиблись и точнехонько в нужном месте вышли. И нигде с курса не сбились. Значит, решил я, два вывода следуют: был сообщник в банке, и был профессионал, инженер, или шахтер. Но человек, знакомый с горным делом, точно.
Решил начать с владельца дома, где булочную ту собирались открыть новую, под старой вывеской, что сразу меня удивило, кстати. Подождал, пока полиция закончит, и поговорил. Короче говоря, дом арендовали поляки, как показалось хозяину. Во всяком случае, один был поляк. Он пшекал и очень чванлив был, хотя оба люди очень приличные были. Стал он мне их описывать. А я, сознаюсь, слушал его поначалу без интереса, по причине первого своего вывода, но тут проснулся. Тот господин, в котором хозяин опознал поляка, был очень приятной внешности, стройный молодой человек, лет двадцати восьми – тридцати, брюнет, с ярко-желтыми, кошачьими большими глазами и, вот послушай, с родинкой меж бровей! А? Как тебе, Алеша? Простите, как Вам, батюшка? «Э! сказал я сам себе и Петру Ивановичу» (так моего подчиненного звали), э, да это, верно, мой знакомый! Каким это ветром сюда занесло? Я ведь не знал ничего о нем, после того как оба на фронт отправились. Вот это да, подумал я. Благородный человек, а к ворам пошел, с медвежатниками свалялся.
Я к директору, тьфу, все путаю, к председателю правления, к Штрому тому. Начал его потрясывать как грушу. Он то потеет, то его знобит, то он бледнеет, то глаза закатывает, а ничего не говорит толком. Да я бы его еще тогда изобличил, но, начальство меня отозвать изволили и нагоняй еще сделать. Ладно, думаю, не сдамся. Да и интересно мне стало. Нанял топтуна одного своего (такой, я тебе доложу, филер, что еще в столицах поискать) за брегет походить вокруг банка и булочной, и поговорить. Он потолкался и разузнал, кроме всякой ерунды, которую уже полиция выяснила: про то, что под видом богатого ремонта булочной, лес завозили, постоянно пилили, стучали, колотили с утра до вечера и мусор вывозили в огромном количестве ежедневно, ну еще какой-то шелухи, одну, более важную деталь. Вначале кухарка одна, а потом и дворник, заявили, что последние две недели за два дома от булочной мальчишка чистильщик стал сидеть. Мальчишка как мальчишка, только что огненно-рыжий, а так – ничего особенного. В этом, вестимо, для любого нет ничего особенного, кроме того, что сидел, а потом исчез. А мне каково? Я ж
эти две анатомические особенности: родинку меж бровей и огненные волосы связал! Только вот думаю, как же это Георгия за мальчишку могли принять? Ну, это я шучу, конечно, а так скажу, задумался об этом замечании.
О Георгии до переворота октябрьского немного, но знал. Он сделал карьеру в нашей родной губернии, может быть и небольшую внешне, но большим внутренним содержанием наполненную. Хотя этого скрытого достижения его я еще не знал на тот момент, а только знал, что дослужился он до чина всего лишь квартального, но жил не бедно, в достатке, что само по себе удивительно. Вы ведь батюшка, из другого ведомства, и не знаете вполне, сколь нищей и запущенной была полицейская служба. Либеральные все эти реформы так разогнали весь полицейский корпус, что его, я думаю, и Бенкендорф, хоть он тоже из другого ведомства был, конечно, не собрал бы. Посуди сам: жалованье ниже, чем у рабочего, которого он должен был на демонстрации приструнить, за квартиру плати сам, а это больше половины жалованья. А в городской казне денег нет. Дума городская не дает, дескать, правопорядок, это государственное дело, а не местное, а в городской казне денег нет! Если ты урядник в селе, то ты даже по приказу ко времени никак не прибудешь на место. Нет для тебя ни лошади, ни повозки никакой.
- Слушай, Иван, мы уже с тобой час ходим, мимо двух церквей, вокзала, торговых рядов прошли, уже вот к берегу реки идем, а я все не смекну, зачем ты мне это все рассказываешь?
- Подождите батюшка, подождите. Долог путь до цели рассказа, но он того стоит. Эту всю безобразную историю про криминальную полицию я тебе из-за Георгия рассказал. А у него, я тебе доложу, такой талант в организации беззакония прорезался, что мало кто с ним сравнился. Он был мелким чином, а распоряжался многим. Я не знаю, кто тогда его хозяином был, но это чин так со всеми договорился, где угрозами, где билетами банковскими, что все, кому было нужно, к нему обращались. И все наладил, как смог, конечно. А механизм простой – повальное мздоимство, такое, что каждый самый мелкий чин полицейский другого покрывает, и долю малую несет нашему другу, а он еще выше, там - еще. И совершенно фантастические осведомители в преступном мире. Самые разные, во всех кругах и во многих губерниях. Весь воровской мир у него, как на ладони, лежал. Никаких тебе громких ограблений, последнее в пятом году, ни тебе волнений, последние - в шестом году. Ни крестьянских недовольств - ничего. А он тих, никто на него пальцем не показывает и не знает никто, что живет на свете такой-то вот раб божий. А Георгий один из столпов этой системы, а было то ему всего ничего, года двадцать два. Просто гений. А мне казался дубиной. Но, сознаюсь, это я еще тогда не знал. Узнал я это позже, один воришка мне попался, из его осведомителей, так рассказал. Да! Вот еще - он ведь эсером стал аж в четырнадцатом году! Уже потом, в восемнадцатом, в большевики подался.
- Да зачем мне все это?
- Затем, чтобы Вы, батюшка, все взвесить без самообмана могли. Я все же продолжу. Потерпите, батюшка.
- Да чего уж там церемониться.
- Я с другого края зашел, стал мой топтун за Штромом следить. Ничего не замечал, только вот однажды приметил мальчишку, действительно, рыжего, но потерял его, так как тот, почуял за собой наблюдение. Результатов не было, и я уже рукой махнул и на расследование, и на брегет, как он выследил того самого поляка. И, представь себе, проводил его, хотя ты этого оценить не сможешь. Каюсь, я задумался, что дальше делать. Задерживать, так след дальше потеряешь. И это, только, во-первых. А во-вторых, я себе такую картину нарисовал: Штром тот - сам ли, по наущению божка какого-то ли - не знаю, решил инсценировать ограбление хранилища. Каким - то путем ему помогли выйти на исполнителей. Шторм сам бы их не нашел, поэтому не один он это придумывал.
А тут уже грамотно сработали Георгий и Вадим. Одному донесли его осведомители, другой сыграл гастролера. Думаю, договорились они за долю обчистить банк. Эту долю им оставили, а основное прежде вывезли. И точно, Штром один это не смог бы осуществить. Проблема только для всех была – слишком большой круг посвященных. А на заключительном этапе, видимо Штром обманул исполнителей, или они решили потом, что маловато им перепало. Но самое важное, что Штром не оценил, так это то, что он, вероятно, полагал: сбегут подельники. А они не сбежали. Штром, или его наставники, не могли этого предположить. Ведь они их порешить могли сразу после этого экса, как большевички ограбление называют. Решил я сам во всем удостовериться и понаблюдал за домиком в пригороде Ростова. И, как и хотел, Вадима увидел. А потом и Георгия. Хоть я это и предполагал, но сильно удивился. Тем более, ведь что Георгий такой криминальный организатор, я не знал тогда, я думал, что это он в подпасках у Вадима, оказалось – нет. Увы, выдал я себя. Пока я убедился в своих выводах, пока думал, что да как делать дальше, пока вернулся – не было уже жильцов в доме. Все ниточки я сам и оборвал. Попробовал было за Штромом последить, но меня одернули. Я дело до конца не довел. Остерегся.
Уж я потом разведал, разузнал про Вадима и Георгия. Уверен - они не поделили куш свой. Это понятно почему - большое количество участников, уголовники. К тому же сумму определенную они, скорее всего, должны доставить. Уверен - они поссорились. Даже если со Штрома что еще добыли, все равно поссорились. А в их мире деньги и обиды не забываются. Поэтому они друг за другом следят. И рассчитывают денег еще добавить. Вот. Теперь почему рассказал. Вадим к тебе приблизился, это привлечет Георгия. А это смертельно опасно. Поэтому, если тебе Вадим что оставил, либо избавься, либо закопай, либо просто беги.
Алексей молчал. Иван вновь почувствовал неловкость своего положения и неудачу в разговоре.
- Да, еще вот упустил. Если за тобой следить начнут, ты, конечно, не заметишь. Однако, если среди твоих прихожан, или возле дома, появится мальчишка рыжий, то обрати внимание. Мальчишка тот совсем и не мальчишка. Это брат Георгия, и почти ему ровесник. В сущности, несчастный человек, лилипут. Несчастный, потому что в семье изгоем стал, как и Георгий. Вот он его и подобрал. Самый ценный агент Георгия – «на все изжоги» – и филер, и форточник20, и душегуб, по - необходимости.
Алексей продолжал молчать.
- Ладно, все это не для твоего образования я тебе говорил. Прими к сведению. А по - приятельски вот что присоветую: не любят тебя здесь твои иерархи, не будешь ты служить в городе. Напакостил тебе, как только мог, Вадим своими визитами. Очень напакостил. Это я еще не спрашиваю тебя, где он после ранения прятался, когда красновцы город брали, так как и без того догадываюсь. Не того человека ты к себе приблизил. Страшного. Поэтому, Лешенька, будь хоть сейчас, по-житейски умен, послушай отупевшего жандарма и сатрапа. В одном из ближайших сел батюшка умер. Пока не поздно, поезжай туда, а уж направлению твоему туда, я посодействую. К тебе домой не пойду. Если нам суждено из города вновь уйти, так тебе мой визит красные не простят. Дай Бог, увидимся еще.
- Спасибо за откровенный разговор, но так и ты выслушай меня, будь добр - внятно и размеренно ответил Алексей.
- Ты так ловко говоришь и определения даешь всем ужасам, предательству, смерти, будто ты сторонний свидетель, хронист. Послушай, но и ты живешь ежечасно в этом. Все это уже стало даже не частью жизни, а её сутью! Люди привыкли к смерти и насилию, предательству, перестали замечать преданность и любовь. Достоинство стало глупостью, а пустые и греховные слова, раз за разом растут как лавина. Чем отличаетесь вы друг от друга для простых людей? За все это время сюда приходили и красные, и белые, и зеленые. В город входили и русские, и казаки, и «дикая дивизия», и латыши, и китайцы, и венгры, и чехи. И все без исключения зверствовали, зверствовали и зверствовали. Грабили и мещанина, и мужика, отнимали у них все, даже единственную их надежду - детей, парней, кормильцев. Рекрутировали этих несчастных и не разбирающихся за кого их воевать ведут, безжалостно, без разбора, без объяснений. Простые крестьянские дети, ничего не понимая и не желая понимать в вашей так называемой священной войне, оказались в разных армиях и должны убивать друг друга. Какая в вас разница, скажи мне, какая? Вот красные заявляют, что Бога нет, что они атеисты, а вы трубите, что вы Христово воинство, а творите вы все одно и то же. А сейчас ты говоришь: беги в сельскую церковь, отсидись. Так как отсидеться, если это всюду и конца, и края этому нет. Захватывает нас волна за волной, а я должен надеяться, что в тазике отсижусь. Ну не смешно ли? Я денно и нощно молюсь, чтоб образумились вы, чтобы прекратили бойню, а то все сгинем мы, или бесы и, правда, к власти придут. Не буду я соглашаться с тобой, не могу. Опомнись сам, ну как ты сам в Царство Божие хочешь войти, все больше и больше обагряя руки кровью. Опомнись, покайся, уйди.
- Куда уйти, Леша, ты что!? Для меня и всех русских я вижу только один выход – либо свернуть им шею, либо погибнуть. А церковь должна поддерживать нас в борьбе с этими бесами. А ты, вот батюшка, даже анафему красным не читаешь, как мне докладывают. Ты против патриарха, ты против Тихона? А как же ты тогда служишь?
- Брось, Иван. Мы не католики, не отступники от веры. Патриарх для нас не воплощение Бога на земле, он не папа римский, и ты, если православный, это знаешь и понимаешь, а иначе вера твоя другая. Всякий человек может заблуждаться. Я в своей жизни одно уяснил точно: пастырь должен быть с паствой. Я много думаю: что мог бы я, да и вообще, что могла церковь сделать прежде, раньше, пока это все не разбушевалось. И вот что. Я признался себе, что все прошедшие годы «влияние Церкви на народные массы все слабело и слабело, авторитет духовенства падал. Причин много. Одна из них в нас самих: мы перестали быть «соленою солью» и поэтому не могли осолить и других. А привычки к прежним принципам послушания, подчинения еще более делали наше духовенство элементом малоактивным. И поэтому, можно сказать, духовенство тоже стояло на пороге пересмотра, испытаний... И, увы, это было нам не нужно!»21
К тому добавлю ещё: ты же знаешь, я в германскую был полковым священником. Так что и солдат, и офицерство наше на фронте наблюдал воочию, и не с чужих слов знаю. Скажи, если разговор наши открытый, отчего такое количество безбожников было среди русского офицерства, отчего такое количество либералов, насмехающихся и над монархом, и над русским мужиком, да и вообще, над Россией? Отчего такое надменное отношение у большинства офицеров было к священникам? Не оттого ли, что мы были ближе к солдатам, а не к ним? Вы все будто зарядили про нового Хама22 говорить. А Хам ли он? Вспомни, не отрекись от того, что знаешь. Да вот, кстати, тут неподалеку кладбище деревенское. Деревенское, не барское. Нищенское в сравнение с барским. Помню, дьячок Косьмодамианской церкви21, Павел Андреевич, мне еще совсем юнцу, почти мальчишке, тогда сказал про него: «Я думаю, сколько, чай, здесь лежит святых».21 Это он про крепостных сказал. А власть наша простых людей не понимала.
- И что же, что сделал этот народ, о каком ты с таким чувством говоришь, после освобождения, после того как его спасти пытались великие люди. Хоть с тем же Столыпиным? Они его убили. А с монархом что сотворили, с семьей, с детьми его? Зверство! А ты все пытаешься мне капельки морфия накапать, чтоб поменьше саднило в душе.
- Да нет, вовсе и нет. Я тебе пытаюсь тебе, так же, как и ты мне, глаза открыть. Потому как мы друг друга любим. Но, коль скоро, вспомнил ты про Петра Аркадьевича, «позволю высказать свое мнение неопытного «тоже политика»21 «Будто бы гениальная спасительная идея земледельческой системы, так называемого хуторского хозяйства; это, по его мнению, должно было укрепить собственнические чувства крестьян-хуторян и пресечь, таким образом, революционное брожение... Не знаю, верно ли сформулировал его идею…»21. Но ведь был тогда «народ против нее. И причина была простая. Из существующей площади – даже если бы отнять все другие земли; удельные, помещичьи, церковные и монастырские – нельзя было наделить все миллионы крестьян восьмидесятинными хуторами, да и за них нужно было бы выплачивать. Значит, из более зажиточных мужиков выделилась бы маленькая группочка новых владельцев, а массы остались бы по-прежнему малоземельными. В душах же народа лишь увеличилось бы чувство вражды к привилегиям «новых богачей». «Да и вообще, спасать русский народ лишь буржуазным соблазном личной корысти было совсем неглубоко, не духовно, не государственно. Православный великорусский народ привык к общинному укладу жизни. И хутора в народе провалились»21. Обычно, бывало так: в «округе едва ли нашлось три-четыре семьи, выселившиеся на хутора. Дело замерло, оно было искусственное и ненормальное. А народ наш разумен и нравственно солидарен: если уж устраиваться, то всем, а если уж страдать, то тоже всем»21.
- Всё это я слышал! Но что же Вы, батюшка церковь не вспомните, она то, что делала?
- Что делала? Я тебе, Иван уже частью на этот вопрос ответил. Могу ещё сказать, но, правда, только так, как я сам для себя представляю. «По сущности своей Христианская церковь скорее антиреволюционная. А положение духовенства среди народа с одной стороны, а властей и господ с другой заставляло ее быть более сдержанной. Кроме того, мы…все же были не бедняками, а буржуазным классом. Да если бы кто думал и иначе, он, чисто по пасторской педагогике, обязан был быть благоразумным: легко разжечь недобрые инстинкты в человеке, а как трудно потом их утишать! Даже самая чистая правда … может оказаться иногда провокационным средством. Диавол большею частью провокатор, клеветник, обольститель. Например, скажи об истине «неправедной мамоны» вызовешь ненависть сильных, еще больше обозлишь убогих. По всем этим мотивам, не так уж плохим, наша Церковь вместе с народом больше молчала. А если что и делала, то все же утешала народ, как могла, давала ему духовную силу терпения, многие священники были очень близки к народной душе…»21 И я уверен, что этого народ этого в страшные часы грозы не забудет... Пострадают многие, но большинство останутся. И потом сам народ даже защитит их от насилий.23А вы перепугались своего же народа, и, будто злого неуправляемого пса, решили забить и загнать обратно в конуру. Что же удивляться что тех самых крепостных «крестьян внуки отплачивают за наших дедов!» 21
Столько испытаний! И что поумнели вы? Осознали силу единства не то, что с народом, а даже между собой? Да как бы не так! Иван, даже сейчас, когда вы на смерть боретесь, стремясь вернуть прошлое, среди вас нет его, этого самого единства! Идешь ты под красно-сине-белым флагом, а ведь ты себя монархистом считаешь. Иван, так этот флаг приняли как раз те, кто Романовых свергал. И Деникин в их числе не последний, не мне тебе это рассказывать. Кто вас поймет- и монархисты, и либералы. Вы и за «Единую и неделимую» и за «Донскую республику». Какофония, настоящая какофония политических взглядов и идей царит в «белом движении». Слушай, Иван, а как ты объяснишь англичан в Архангельске? Французов и румын в Новороссии? Чем вы ещё готовы пожертвовать, только чтобы растоптать того, кто терпел и страдал веками и за царя, и за отечество, и за веру, и чье терпение, в конце концов, лопнуло?
В массе единой, общей своей, вы никакой единой мысли и души не имеете. Красные проще, монолитны и понятны большинству. А зверствуете, я еще раз тебе повторю, вы с красными одинаково. Ответь мне честно Иван: что, только красные священников расстреливают? Каждая ваша сторона безжалостно топчет несогласных. Не вижу я в этом между вами никакой разницы. О злодействе же, совершенном большевиками с монархом и семьей его, без содрогания душевного говорить не могу. И оправдать его никто не сможет. Но! Это назидание всем правителям, которые будут в России в дальнейшем. Каждый должен помнить, что он слуга народа. Своего народа, услышь мою мысль, Иван, своего! А не клики вокруг, которая только ищет, где богаче и сытнее. Эта клика первой и предаст правителя. Так же как окружения Николая второго предало его, устроив февральский переворот, низвергнув царя. «Говорят: кумир поверженный, все же кумир. Нет, если он упал, то уже не кумир»21.
Иван, да, страшны друзья наши бывшие, в твоем описании. Я это знал и именно так Вадима увидел. Опасался его, потому что понимал, что он ни перед чем остановится. И догадывался, что ему нечто требуется от меня. Сокрушаюсь, что смалодушничал и сразу не дал отповедь, но с людоедами это сложно рискнуть сделать. Во всем ты прав. Но только скажи мне, Иван: а отчего я тебе должен доверять больше, отчего я должен испытывать к тебе доверие больше, чем к нему? Зачем тебе знать, оставлял он мне что, или нет? Это ты так исподволь информацию собираешь?
-Ну да хватит. Наслушался я. Уж и ты не обижайся, Леша, на то, что сейчас скажу. Жалко мне тебя и страшно. То ли ты неразумен и беспечен, то ли и вправду веришь, что от всех и вся охранит тебя Господь. Идешь всегда с открытым забралом. Я все тебе сказал, больше не буду. Завтра до двенадцати придешь ко мне на Соборную, скажешь ответ.
Дорога домой от места их расставания была коротка, и Алексей не успел остыть от разговора, потому не сразу заметил мрачное лицо жены, осунувшийся ее вид и усталость движений. Ужин проходил в молчании. Постепенно усиливалась тревога, и Алексей понял, что следует поговорить с женой, которую что-то тревожит.
- Что с тобой происходит, Варенька? Ты здорова?
- Здорова ли я? Да, верно, здорова, насколько здоровы все и весь этот мир. Я постоянно в лазарете, ты постоянно с прихожанами, то с военными, то в госпитале, то на каких- то позициях, то просишь за одного, то за другого, то в церкви, то на кладбище. Наша жизнь с тобой давно перечеркнута всем этим ужасом. И я, кажется, сдаюсь. Мне нужен перерыв, я не выдержу. Меня нужно отвести с передовой! - сказала она тихо с горькой усмешкой, глотая быстро полившиеся слезы.
- Варвара, я люблю тебя и верю тебе, и ценю твой труд, и твою жизнь. Давай вместе подумаем, чем мы вместе можем спасти нашу жизнь и семью.
- Чем? Варвара стукнула легко ладонью по столу. Ты сам прекрасно знаешь, чем, а вернее кем. Но в животном страхе и суете мы не можем решиться даже на это, и даже организм мой сопротивляется этому. Прошу, подумай о нас как о семье, а не как о «воинстве небесном»!
- Да, всё как всегда вовремя, да, кстати, никто просто так нам не посылается. – задумчиво сказал Алексей.
Он рассказал жене про встречу с Иваном. И, хотя он видел, что Варвара морщится от того, что Иван из контрразведки, а значит, сам - часть жестокого насилия, Алексей настойчиво продолжал обстоятельно обсуждать ситуацию именно в том ключе, каком говорил Иван.
И то, что он не любим своим церковным начальством и что ему могут припомнить визиты комиссара, и то, что и эта власть, возможно, зыбка и рухнет, и опять вернутся безбожники.
Начав обсуждать все возможные вероятности развития событий, оба ощутили чувство страха и нужду срочно, быстро на что - то решиться, изменить жизнь, или хотя бы, уменьшить риски для простого существования. По здравом размышлении, это было бы практично. Село, которое предлагал Иван, располагалось не так далеко от города, даже близко, так что медицинская помощь, при необходимости, могла бы быть быстро получена, а если возникнет нужда далеко уехать, город с вокзалом были тоже рядом. И в то же время есть возможность укрыться от недовольных глаз, быть не на виду, не участвовать на праздниках приверженцев старой власти, ни изменять вере, под напором обязывающейся вернуться новой. Так что они решились. На следующий день Алексей встретился с Иваном, горячо поблагодарил его за правильный совет и дружеское участие, впрочем, не раскрывая причины, побудившей его согласиться и принять предложение.
Так что уже через неделю Алексей стал настоятелем церкви в селе в 25 верстах от города. В селе большом, растянувшемся вдоль реки с таким же названием и уже изрядно ободранным всеми вояками, которые проходили сквозь него. Тем не менее, жить они стали сытнее, прихожане были проще, и благодарственнее, вновь батюшка почувствовал уважение к себе и интерес к своим словам. В селе действовала еще и церковно-приходская школа, и родители почти всех детей своих отправляли в нее. Алексей с Варварой стали чаще видеться, жизнь стала ласкать теплыми лучами солнца и уже почти забытой взаимной заботой. В середине весны, теплым солнечным днем, когда сугробы уже желтеют и оседают, а прячущаяся земля пытается из каприза, перепачкать пешеходов, Алексей, придя со службы, нашел Варвару празднично одетой. Она, встречая его, напевала и пританцовывала. В комнате тоже были перемены - на столе стоял праздничный сервиз, на блюдечке лежал большой кусок сахара, по всяким там вазочкам, розетками каким-то этажеркам были разложены приготовленные ей печенья, и варенье, было немного меда, а в центре стола стояла пузатая бутылка с вишневой наливкой.
- Это для тебя! - торжественно указывая на бутыль, сказала Варвара.
Алексей, раздеваясь и умываясь, все пытался вспомнить дату, которая бы объясняла это торжество, но ничего из прежних событий не приходило на ум. Оставалась только одна догадка, и она была сладка.
- Не рано ли празднуем и что именно отмечаем? И правильно ли я догадываюсь? – Притворно сурово и изображая, что он, едва касаясь руками круглого стола, бежит, пытаясь поймать Варвару, спросил Алексей.
Та, по тем же условиям импровизированной игры, сделав пару шагов в сторону, резко остановилась, и, протянув руки к Алексею, сказала на распев, на мотив популярной простенькой песенки: да- да- да!
В эту минуту они не думали ни о чем, кроме того, что их давнее ожидание сбылось, что теперь будет тот человек, который все затмит для них, исправит все их ошибки и сделает то, что они не сделали. Никого в мире ближе им в эту минуту не было. После нежных объятий и поцелуев, со всякой глупой болтовней, после ужина при свечах, сопровождавшегося постоянными подпрыгиваниями будущего отца к жене, чтобы чмокнуть и обнять ее, во время мытья посуды, они задумались о житейской ситуации, окружавшей их. Все было лучше, чем тогда, когда они уезжали из города, но жизнь догоняла их и здесь. Эту тоску они быстро разогнали, и после теплого, но недолгого разговора о родителях своих, перешли к выбору имени будущего человека. Остановились на том, что мальчик будет Ильей, а девочка - Полиной. Им обоим нравились эти имена и в таком согласии, обнявшись, они уснули сидя на диване.
В конце мая из города в близлежащее село и на окраину их села вновь пришли военные. На окраину их села вошли деникинцы, а соседнее село заняли части «дикой дивизии». Воздух опять стал пахнуть порохом и карболкой. По дворам безжалостно и с презрением к селянам вояки пошли рекрутировать всех парней, кому стукнуло двадцать лет, конфисковывать лошадей, провиант, отнимать даже то зерно, которое оставляли на сев. Картина, когда безоружные и униженные мужики стоят под наведенными на них ружьями и со слезами смотрят, как у них уводят детей, отбирают последнее, а бабы воют, стала вновь обычной. Такая же она была и при «красновцах», и при красных, и тогда, когда влетали в село дезертиры, сколотившие свои банды. Страх и напряжение вновь стали сгущаться день от дня, как кисель на огне. Разговоры сельчан стали коротки, они прятались по избам, но церковь была переполнена, все истово молились за прекращение бойни. И все же грехи человеческие были тяжки и велики. В августе, между двумя селами и городом, на огромном плоском пространстве, поросшем густой травой, пересеченном неглубокими балками, с озерцами после разлива реки, зазвучали горны, послышался конский топ, и в утреннем тумане, едва озаряемом первыми лучами солнца, как будто на былинных картинах, появились враги, разделяемые бранным полем.
На окраинах обоих сел, даже не хоронясь за росшими по краю поля ветлами и ивами, выстроились толпы баб, мужиков и даже детей. Все были с иконами. Алексею, стоящему в центре того края, где стояли с хоругвями его сельчане, были видны были хоругви, поднятые сельчанами соседнего села, и едва различимая фигура их священника. В этих толпах не было зевак. Тут были только ополоумевшие от страха за своих детей, родных, близких, беспокоящиеся о своих знакомых, несчастные, изнасилованные всякой рвущейся к власти скотиной в человеческом облике, беспредельно жестокими бесами, крестьяне. Там, вдалеке от них, обычных мирян, с обеих сторон, на гарцующих в нетерпении конях, сидели их же дети, их же мужья их же братья, жившие всегда рядом и сейчас, вот именно в этот момент, на глазах своих родных, обреченные непонятной и неестественной силой начать убивать друг друга.
Молитвы, которые в голос орали и бабы, и мужики, хрипели доковылявшие деды и бабки, пищали дети не помогли. Часов в шесть утра послышался рассыпавшийся горох конской лавы и зазвучал далекий металлический лязг человеческой молотилки. Ветер доносил кроме лязга сабель, треска ломающихся пик и стрельбы, ржание лошадей и беспрерывный мат. Ура никто не кричал. Как - то раз, правый край сошедшихся в драке, немного подвинулся к их селу, и одной бабе показалось, что она увидала упавшего с лошади сына. Так она, беспрерывно вопя: «Вася, Васенька, Васечка, кровинка!», спотыкаясь, падая, вновь вскакивая и вновь падая, побежала туда. Но вал отхлынул, началась стрельба, и она, перепугавшись, и потеряв из виду, куда бы ей надо было бежать, на четвереньках, высоко задирая толстый свой зад, поползла обратно, рыдая и размазывая грязь и слезы по красному некрасивому лицу. Чуть не доползя до стоявших сельчан, она села на четвереньки, почему-то лицом к ним, а не к полю, и без остановки, раскачиваясь, беспощадно лупя себя по роже и голове, стала выть, как бесноватая, или как какой-нибудь хлыст, вполне походя на кликушу. Она уже ничего не понимала вокруг и так орала несколько часов к ряду, пока не обессилела вовсе и не легла там же где выла. Между тем, воюющие разошлись, и ни одна сторона верх взять не могла. Это не облегчило ничьего положения, так как после недолгого перерыва дикий механизм, составленный конским топотом, стрельбой и лязгом сабель вновь заработал. Конные сходились несколько раз. К вечеру, когда солнце было уже готово садиться, показалось, что верх одерживают деникинцы и казаки. Отряд казаков и дикой дивизии стал было обходить краем красных, прижатых к мелкому, но обширному озеру, как им наперерез из неглубокой балки выскочил на явно отдохнувших конях, притаившийся свежий отряд. Первое столкновение сразу оставило в поле не меньше трети казачков, они повернули, и думали было уйти. Но красные быстро спешились и, показав выучку, выстроившись в цепь, дали дружный залп, от которого в целых остались только несколько всадников, которые покружив на месте, и поняв, что до своих им не добраться, рванули к озеру, надеясь через него уйти к лесу. Все до единого они еще до середины озера, которое можно было пересечь вброд, были настигнуты и изрублены. Происходило это настолько рядом, и настолько хорошо было видимо и слышимо, что люди умолкли и долгое время стояли онемевшие, в совершенно оцепенелом, как жаба зимой, состоянии.
На заходе солнца в решительный забег бросились защитники города, их лава охватывала края замерших отрядов красных, и в этот момент сбоку, между Хопром и городом раздался артиллерийский залп, снесший весь арьергард белых. После следующего залпа раздались взрывы в городе. Неожиданный и точный расчет красных ловко завершился залихватской резней бегущих, таких же, как и наступающие, русских мужиков.
Вскоре стало тише и печальнее, стоны раненых и стаи птиц над полем поторопили мужиков с подводами к победителям, в помощь похоронной и санитарной командам. С ними поехал и Алексей. Но его не приняли. Молоденький латышский командирчик без особых эмоций, растягивая гласные, посоветовал, глядя студенистыми и безразличными глазками в просящие глаза Алексея: “Шли бы вы, гражданин, домой. Не ровен час, можем и пристрелить вас”. На обратном пути он увидел, как в груде из конских и человеческих трупов, придя в себя, закопошился и стал стараться выбраться из-под кобылы молоденький мужик с жидкой бородкой. Алексей, видя, что он пытается вытащить ногу из - под павшей кобылы, поспешил ему на помощь. То же заметил и красноармеец, ходивший по полю с саблей и наганом. Он был ближе и расторопнее Алексея. Остановившись в шаге от раненого и беспомощного уже врага, он ловко ткнул его саблей, так, что она прошла между ребрами, не перерубая их, в грудь, и после мимолетной паузы, скинул казачка тем ловким движением, каким сбрасывают вилами сено.
Алексей не помнил точно, как добрался до дома. Осталось в его памяти, то, что было уже темно и по всему селу беспрерывно даже не плакали, а именно выли бабы. Варвара стояла у ворот с иконой, которой их венчали. Она припала ему лицом к груди, словно прячась в ней, и стояла, не плача и не причитая. Выглядела она совсем по-детски беззащитно, как проснувшийся от ночного страха ребенок. Алексей гладил её по голове, тоже молча, мыслей никаких у него не было. Ему было тоже безысходно тоскливо и страшно, он силился найти в себе способность преодолеть отчаяние, начинавшее давить его душу. Им было худо, даже, пожалуй, прежде никогда так худо им и не было, даже когда уходили родные. В этот час их настиг ужас безысходности и неотвратимости встречи с диким и необузданным злом. И, однако, никто из них никак не ожидал того, что дебют этого зла, обращенного именно против них, раскручиваясь, будто вылетевшая из часов пружина, наступит так скоро - буквально через час.
Дом их стоял недалеко, метрах в ста от реки, но по краю их земли была небольшая заводь, поросшая камышом, в которой был причал для лодок. После пережитого за день и долгого молчания они было уже вновь стали пытаться разговаривать, как в темноте появились факелы, зазвучали громкие голоса и до пятидесяти красноармейцев стали ворошить камыш, стрелять в воду, а человек десять, с уже знакомым Алексею латышом, вошли к ним на двор. Латыш снизошел до объяснения: «Мы думаем, что вы можете прятать сбежавших, и делаем обыск.», после чего стал отдавать распоряжения подручным. В полчаса десяток человек перевернули все вверх дном. Никого не найдя, латыш задумчиво произнес «жалко» и без дальнейших слов вышел со всем своим отрядом. Они еще час или два лазили по краю реки, даже переправились на ту ее сторону, где был лес, в поисках следов конских копыт, но опять ничего не обнаружив, около полуночи, ушли.
Сил убираться у Алексея с Варварой не было. Но, помолившись, они, поставив самовар во дворе, попив чаю на завалинке, порадовавшись, что на их улице из парней никто не погиб, провели небольшую уборку в доме, заснув часа в три. В пять или шесть часов, когда уже было вполне светло, со стороны двора кто-то тихо стукнул в окошко. Алексей спал чутко, встал, не разбудив жены, и вышел во двор. Во дворе стоял мокрый и продрогший Иван. Одет он был в гражданское. Лицо его, дрожащее и синее, пыталось изобразить виноватую улыбку. Алексей, как ни был благороден, разозлился на Ивана.
- Ты что, обезумел! За домом моим наверняка следят, а ты сам ко мне палачей ведешь! Будь я один так ладно, но ведь у меня семья! В чем она виновата!?
- Не злись, мы уже несколько часов осматривались и осторожно проползали вокруг твоего дома, никого нет.
- Мы!? Да ты совсем с ума сошел. Да они такие же уроды, как и вы. Вмиг башку снесут и
…вам и нам.
- Спасибо, конечно, за лестную оценку, но по-христиански прошу помочь. Не то перебьют они еще пятерых офицеров, честно служивших России.
- Ты слышал сегодня вой, пока прятался? Так воет вся страна, от таких как ты, Вадим, Георгий она воет, а в тебе даже раскаяния нет, все думаешь, как бы выбраться и опять продолжить творить это зло.
- Чего ты так не по-доброму, отец Алексей? Я прихожанин, и духовник у меня есть, и причащаюсь я. Но воюю с дьяволом, потому и сам погряз в грехах. А как же по-другому в этом мире. Война, вот и воют, дело обычное, чему тут удивляться. Как же иначе?
На шум вышла Варвара и, стоя за краем дома, слушала их разговор. После этих слов она вышла, укрываясь платком, подошла к ним и повторила такие знакомые Алексею слова: «Где пре¬об¬ла¬да¬ет страх Бо¬жий, там гос¬подс¬тву¬ет сми¬рение, ту¬да и Бог нис¬хо-дит, все¬ля¬ет¬ся в та¬кую ду¬шу, и оби¬та¬ет, и пре¬быва¬ет в ней, и де¬ла¬ет¬ся как бы стра¬жем ее, и го¬нит прочь все дру¬гие стра¬хи»19.
Алексей, стоял и раздумывал. Потом пришел к выводу, что отказ в приюте означает почти то же, что и предание казни, кивнул головой и велел всем идти в дом, согреться. Они напоили офицеров чаем. Офицеры были уже не юнцы, но молоды, лет до тридцати, все одеты в гражданскую одежду. Все они, кроме Ивана, молчали. И ни о чем не просили. Иван рассказал, что все они участвовали в бою, поскольку в бой бросили все силы и резервы, какие только были. Когда ударила артиллерия, и началось бегство, они не побежали, поскольку предвидели и такой исход дела заранее, зная ограниченность сил своих. Отступали не к городу, а в близлежащее село. Ворвались в несколько домов, какие побогаче, заставили под угрозой оружия вытащить все из сундуков, переоделись в мужицкое поприличнее, и по реке спустились вниз. Но, видимо, кто-то донес, и за ними послали отряд, который они слышали, пока плыли в двух лодках тихо по траве, вдоль берега. Уйти было нельзя, лодки они те утопили и отсиделись в камышах, в полутора километрах от дома Алексея, сидели в воде и дышали через срезанные стебли камыша. Погоня прошла в нескольких метрах от них, а рядом с ним прошила воду шальная пуля.
Согревшись и обсохнув, они по одному, в темноте, со всевозможными предосторожностями прошли в сарай. Иван задержался для разговора с Алексеем.
- Мы уйдем как можно быстрее, но надо обдумать как. Все дороги, думаю, уже перекрыты. Дай день-другой, и мы исчезнем. Мы уйдем незаметно, не волнуйся. Все они из разведки, боевые офицеры, не штабные. И ещё - Лёша, мы не бежим. Мы продолжаем выполнять задание. Даже если сейчас проиграли, мы будем воевать нелегально, из подполья. Я не сдался и не предал, я не испугался и не бегу, я верен себе и присяге и отомщу.
- Кому ты будешь мстить? Ты слепнешь на глазах. Ты уже начинаешь войну со своим народом и не понимаешь этого. Ты будешь идти в своей ненависти все дальше и дальше, тебя приберут, как ослепленного яростью зверя те же, с кем ты воевал, ну или бывшие союзники. Твоими же руками будут уничтожать то, за что ты воюешь.
- Леша, прекрати демагогию. Скажи проще - ты сможешь, что - либо разузнать, о том, где можно уйти? Всем нам ускользнуть по одной дороге не выйдет. Мы должны разделиться.
- Ладно. Попытаюсь разузнать, где свободно. - сказал Алексей.
Сейчас иди спать. А я пошел на службу - утро уже.
После первых же залпов артиллерии по городу белогвардейское воинство без всякого сопротивления сбежало по железной дороге. Городских боев практически не было. Красные взяли город стремительно и также стремительно начались обыски и аресты не успевших сбежать прислужников белых, городская тюрьма быстро пополнилась новыми постояльцами. К утру всем в городе уже было ясно, что вернутся расстрелы. Вернутся с судом или без суда. И если даже с судом, то очень скорым.
Вадим, после недолгого сна был вынужден явиться к своему старому приятелю и новому начальнику, Георгию, с докладом. Георгий за короткое время преобразился сильно, что стало неожиданностью для Вадима. Георгий сильно растолстел, и это было бы еще ничего. Удивило Вадима как Георгий совсем, совсем не по годам состарился. Именно состарился, а не стал старше. Тучная фигура его источала не силу, а болезненную усталость отупения от жизни.
Плоский коротко стриженный рыжий затылок переходил в красную толстую неподвижную шею, та конусом переходила в затянутые телеса груди и живота. Вся эта головогрудь создавала впечатление, что к кожанке Георгия явно не хватало забрызганного кровью кожаного фартука, а мясницкий топор был бы более к месту, чем маузер.
Вадим был вполне осведомлен, что над его бывшим командиром и благодетелем сгустились тучи и его арестовывали, правда, отпустили, но обвинение в антисемитизме и борьбе с комиссарами не сняли. Окончив курс гимназии и университета, Вадим надежно помнил уроки французской революции, и уже давно решил для себя, что пришло время погибнуть славному буревестнику и родиться маленькому глупому пингвину. Он выправил себе, и не только себе, документы. И не исключал даже бегства из разлагающейся страны. Однако, обстановка изменилась. Вадим опять вспоминал и раздумывал.
«Поначалу все шло в том русле, как я хотел. С мужем сестры, однокурсником и приятелем, ловко вскрыли хранилище банка в Ростове. Зятя, однако, пришлось долго убеждать на это дело, но получилось. Зять был очень к месту - горняк, тоже сапер, тоже делал подкопы. Все к месту было. И жили они с сестрой в Екатеринославле, и в Екатеринославле тогда белые были, и ему не надо было тащиться через фронт. И вне всяких событий, как контуженный, с припадками, и почти бедствовали с сестрой, и дочка маленькая, кормить надо, а работы нет. Искусился. Нашелся ключик, подцепил я друга. Все «наперекосяк» пошло, когда он узнал, что я часть денег утаил. Слаб зятек оказался, зачем-то запаниковал, задергался. Опять ему доказывал, что его вообще никто не знает, и он не замечен никем. Если бы узнал, что Иван у них на хвосте, наверно сам бы пошел сдаваться. Пришлось все наличные ему отдать для обратной дороги и успокоения. Хорошо хоть убедил его в колодце пересохшем, на заброшенном хуторе, сделать тайник. Потом, когда его засыпали колодец и договаривались, что возьмут драгоценности, только если вдвоем, или если кого не станет, мыслишка-то мелькнула (чего перед собой вилять-лукавить) что все можно сейчас решить.
Потом еще переживал, опасался, ему- то проще было до ценностей добраться - он с этой стороны фронта был, ему можно было верить. Но, он честный был. Первый и пропал. По-дурацки, надо сказать, у них все сложилось. Бежали от тифа и войны, а попали в тиф и в мужицкий бунт. Дуська, который месяц дочь малую ищет, и, похоже, с ума сошла. Жалко. Но что делать.
Молодец, что ценности достал уже давно, еще до того, как зять погиб. Будто предчувствовал что. Да нет, не предчувствовал я ничего. Я с самого начала полагал так и поступить».
Рассудил, в который раз ровно так же, как и в первый раз, Вадим. Каждый раз он доказывал себе, что поступает так в силу окружающих обстоятельств и дикости времени.
А вот за последний год появилось одно очень важное, наиважнейшее обстоятельство, которое было самым главным сейчас. Так старуха на пожаре, видя, как лишается всего, рвет сердце о забытой кошке, или инвалид без ног переживает о добротных сапогах. Он должен позаботиться о Варваре, и никто не может встать у него на пути. Он так решил.
Нельзя, впрочем, упрекнуть чувства Вадима в излишней чистоте. Он увлекся, да, сильно увлекся, но при этом добивался ответного чувства, словно решая логическую задачу. Временами он сильно злился на свою даму сердца и даже ругал её про себя. Но решение задачи искал почти одержимо. Этого он вовсе не стеснялся, поскольку считал глупым не следовать страсти, если она взаимная. А, поскольку он сразу понял, что интересен Варваре, то не смог отказать себе в упрямом развитии больной фантазии. На пути его новой жизни стоял поп, как он стал про себя именовать Алексея, да вырос еще и Иван, которого надо было обязательно найти. С Иваном были связаны документы, и совсем не гимназические, а может быть, и деньги. Деньги, а, может, ценности. Вадим, обдумывая чудесное появление Ивана в истории с ограблением банка, в последнее время стал предполагать, что Иван мог догадаться, что это инсценировка, и мог шантажом тоже добыть средств. Куш Вадима был невелик, можно было бы и больше прикарманить. Все равно с Георгием пришлось в драку вступать, водить его за нос, что это их банкир обманул. Удалось ли, нет ли - так и не понимал Вадим. И теперь появился Георгий, ставший непосредственным начальником Вадиму. Тупица и живодер, подлец и уголовник, востребованной всякой властью и ею же наделенный недопустимыми полномочиями.
Георгий, встретив Вадима утром, формальностей не соблюдал. Даже не поздоровался, что еще раз утвердило Вадима в его выводах о скорой расправе. В окончание разговора Георгий начал позевывать, давая понять, что ему нет никакого дела, как Вадим будет исполнять задание.
Впрочем, задание найти Ивана с документами из архива - адреса агентов и кассиров было ожидаемым. Подробного обсуждения плана действий Георгий не потребовал. Все на его усмотрение. Это было понятно почему. Неудача легла бы на плечи начальника. Вадиму дали двух доверенных подчиненных Георгия и сам он попросил дать двух своих людей.
Выйдя от Георгия, Вадим догадывался, где искать Ивана, но задача была выйти на него одному. Ни свои, ни чужие люди были ему не нужны. К тому же он достоверно не знал, осведомлен ли Георгий о том, где служит Алексей. Обдумывал он свои действия тщательно, но вариант был единственный. Собрав всех приданных ему людей, он приказал каждому переодеться в гражданское и заняться разведкой по одному на четырех самых вероятных направлениях, где должны появиться беглецы. Сам открыто заявил, что он один обследует два ближайших к городу села, где могли укрыться белые. Времени было мало и начали они сразу же, полагаясь на опыт и интуицию.
К вечеру, делая вид, что тщательно разыскивает беглецов, и многократно проверяясь, он добрался до дома Алексея. Но вошел в него не сразу. Походил вокруг, даже искупался, чтобы еще раз посмотреть следит ли кто за ним. После этих всех предосторожностей постучал в калитку. Вышла Варвара. Алексей был на службе. Варвара с наигранно обрадованным видом встретила гостя, улыбалась, взяла за обе руки и буквально потащила в дом. Разговор их был непринужден, беспечен, и неискренен, оба боялись касаться бойни, произошедшей накануне. Вадим из-за этого еще больше утвердился, что Иван здесь, и, вероятно, он не один. Пришел со службы Алексей. Он не выказал радости от встречи и попросил объяснить цель визита. Поп был напряжен. Как ни странно, все это было на пользу запланированному разговору. Просто надо было открыто и искренне поговорив, раскрыть попа.
- Алексей, я один, со мной никого нет, я никого не собираюсь звать, арестовывать и расстреливать и никто от меня ничего не узнает. Я пришел как друг, пришел, чтобы помочь. Верьте мне.
Сказав это, он посмотрел в глаза Алексею и Варваре.
- Позовите Ивана. Я покажу ему как, где и когда уйти.
- Какого Ивана? – скривив губы, спросил почти без интонации Алексей.
- Плохо играешь. Подумай над тем, что я скажу.
Первое: сейчас я даю шанс Ивану уйти, а тебе спасти и себя, и жену. В городе скоро, за день-другой обыски завершат. И опять вернутся сюда. И найдут того, кого ищут. Подумай, что это означает. Ты, прежде всего ты, в ответе за семью. Иван - сам колесо в механизме насилия, а ищет спасения у тебя, прячется за твою жену.
Второе: Леша, я тоже многое передумал. Поздно, нет ли, но я решил сбежать, переменить жизнь, исчезнуть и начать ее заново под другим именем. Пока есть возможность. Это же предлагаю сделать и вам. Все мы обречены быть изгоями в этом их новом мире. Как и что будет дальше - я не знаю, но вот именно ты, именно ты скоро попадешь в жернова. Дай хотя бы возможность уйти жене. Потом встретитесь, там, где условитесь. Но сейчас Варваре тоже надо бежать.
Третье: собственно, последовательность нашего общего исчезновения:
Сейчас уходит Иван. Этим вы получите подтверждение реальности этого и моей искренности. Потом очередь Варвары - она поедет в соседний уезд, допустим, к доктору, по дороге пропадет, а объявится в другом городе, под другими документами.
Тебе, Алексей, пока надо оставаться на месте, иначе, под удар попаду я.
Потом, при удобном моменте, исчезнем мы. Одновременно, или нет - там разберемся. Я пришел один. Прошу вас, позовите Ивана.
Алексей сидел недвижимо. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Варвара, чтобы не выдать страха смотрела в окошко. Молчание продолжалось минуту, другую, третью. Замяукала кошка и почти одновременно с ней послышался тихий голос Ивана, показавшегося в дверном проеме с наганом. Но удивительнее всего, что Иван уже был чисто выбрит, и без бороды смотрелся если не юнцом, то, во всяком случае, моложе своих двадцати шести лет.
- Здравствуй, Вадим. Давно хотел увидеть тебя. Ты просто легендарная личность. Заговоренный и забесованный. Не в нашем положении что-либо диктовать, да и говоришь ты правильно, и обсудить есть что. Поэтому предлагаю сделать следующее. Алексей и Варвара уходят. Мы остаемся с тобой в этой комнате вдвоем, разговариваем, проверяем друг друга. Если поверим, то обсудим детально план. Не впутывай невинные души в наши беды.
- Согласен- ответил Вадим и выложил свой наган на стол.
- Иван присел на стул напротив и медленно, будто раздумывая, опустил свой револьвер рядом с пистолетом Вадима.
Алексей и Варвара не стали спорить. Они вышли из комнаты, и пошли на двор развести самовар.
Через два часа Вадим вышел во двор, весело напевая что-то, подошел к ним, попросил проводить его и отдал в руки Алексею документы на Варвару. Варвару в этих документах звали Анна.
- Нюра, это вполне в духе времени, не вычурно и легко затеряться - пошутил Вадим- Друзья мои, вы – все, что у меня осталось. Доверьтесь мне, Варвара. Доверьтесь. И вы будете счастливы. Иван должен уйти сегодня. Если его не возьмут, и никто не выйдет ни на вас, ни на меня, уйдете вы, Варвара. Мы с Алексеем исчезнем позже.
Иван преднамеренно не сообщил Вадиму, сколько человек в его группе, преднамеренно не определил время, когда он уйдет от Алексея, он только точно выяснил время, когда на затоне не останется поста, который Вадим обязуется отозвать ложной тревогой. Далее через лес они проберутся к центру губернии, потом по железной дороге, по плану должны добраться в Москву и там затеряться. Идти в сторону стремительно отступающей армии казалось Ивану безумием, да и задание его было иным.
Войдя в сарай, он скомандовал собраться и слушать план во время сборов. Иван спешил. Его целью было стартовать раньше, чем предполагает Вадим, чтобы иметь фору в несколько часов и успеть понаблюдать за окном, через которое им предстояло уйти.
Опытные и подготовленные офицеры были на месте во - время, много раз проверялись и ничего подозрительного не заметили. Но это ничего не значило. Их могли ждать на месте. В назначенное время слева от затона послышалась стрельба, и в том направлении поскакал всадник, увлекая всех за собой. Во всаднике Иван узнал Вадима. Все шло по плану. Пока. Четверо спутников Ивана исчезли неслышными тенями в лесу. Иван остался ждать результата. Одной из ошибок Вадима было то, что он полагал, что группа уходит с архивом и адресами кассиров. А никаких документов не было. Все было в голове Ивана и только Ивана. Денег же было совсем немного. С собой было немного.
Ивану вспомнился окончание разговора со Штромом. Вечером, неожиданно для банкира, в домашнем его кабинете. Риск был велик. Но по сведениям, охрана Штрому не была выделена. На месте это подтвердилось, и, выдохнув перед дверью в кабинет, Иван вошел. Разговор выходил вязкий, с театральными заламыванием рук и стонами «как же смотреть в глаза людям». Иван терпел долго, постепенно подводя Штрома к мысли, что, если один человек загадал загадку, всегда найдется другой человек, который её разгадает.
- Ни к чему лукавить, господин пострадавший. Вот вам мои доводы. Их надо обдумать за короткое время. Я знаю имя горного инженера, которого наняли, и где его найти. Я знаю имя человека, которого вы выбрали из среды уголовников, даже не подозревая, что он работает на красных. Я знаю, что он вас обвиняет в утаивании средств, что вы не все выплатили, и угрожает обнародовать историю преступления. Я догадываюсь, кстати, что больше позора и закона вы боитесь мести уголовников, потому что она может распространиться на ваших родственников. Но главное, Штром, главное - я знаю, что ценности еще никуда не ушли, а отправлять вы их собираетесь санитарным поездом завтра. И что сейчас они на складе, в ящиках с медикаментами. Видите, Штром, я на них не посягаю. Времени на раздумье Вам не даю, понимая, что Вы свяжетесь с настоящим организатором и постараетесь меня устранить. Поэтому, Штром, отдайте мне часть из того, что прибрали помимо доли, предназначенной Вам. Я же не идиот, и понимаю, что ценности выносились частями до инсценировки, и что к Вашим рукам прилипло немало.
Штром попытался отмолчаться, но не вышло.
- Последнее Штром. Вы раздумываете, что я не рискну и побоюсь начальства и расправы? Если что будет не так, Ваше милое дитя выкрадут или еще что произойдет. И Вы отдадите ценности, но уже рискуя благополучием домашних. Поверьте, я не блефую. Весь мир стал таким. Мы все стали чуть-чуть бандитами и душегубами. Кто за идею, кто за деньги. Просто драпируемся разными тканями. Стоит ли чахнуть над небольшой долей?
- Хорошо. Допустим. – Сказал Штром. Голос его был тверд. А подбородок дрожал.
- Допустим так. А как, и когда Вы полагаете, я Вам буду принужден отдать свои средства?
- Вы не поняли, Штром. Не средства, а ценности. Бумажных денег в банке не-бы-ло. Ценности, которые своровали из банка, храните дома. Броши, подвески, диадемы, кольца. Не знаю что. Но они у Вас. Не делайте глаза круглыми. Даже больше. Считайте, что я граблю. Да, я Робин Гуд. Вам стало легче, Штром?
- Ладно, я пойду, посмотрю, что Вам можно отдать, чтобы вы отстали. Но это именно грабеж!
- Нет, Штром. Вы сейчас позовете супругу, которая также ничего не знает. И попросите ей принести нечто, в чем Вы прячете часть ворованного.
Штром смотрел оторопело на Ивана.
- Вас смущает, что я знаю, что Вы рассовали это по разным местам, Штром? Да, Штром, я –ясновидящий. Не тяните. А то я потеряю терпение и уйду. А вы сильно раскаетесь в этом.
- Ладно. Но это - грабеж.
Иван издал дурацкий звук, то ли смешок, то ли гэкание, изобразив наглую гримасу на лице.
- Штром!
Иван опять то ли хмыкнул, то ли гэкнул.
- Вы словно институтка в борделе. Всё, теперь пришел час делить постель. Никуда Вы не пойдете, а позовете благоверную и скажете ей принести то, что меня интересует. И еще предупрежу. Без глупостей, за домом есть наблюдение. Я уйти смогу, а Вы останетесь на месте. Потом Вас мило обрисуют мелом. И еще добавлю, Ваша доля уйдет к Вашему компаньону. Нравится этюд?
- Это черт знает что. Вы просто уголовник. Какая насмешка, какое издевательство, что на Вас погоны.
- Бросьте Штром. На вашем подельнике тоже погоны. Кончайте балаган. И, еще, чтобы не вызывать тревогу у домашних, попросите подать чаю.
- Ну вот ещё! Сейчас я отдам своё, а завтра опять, опять вы же можете нагрянуть.
- Вы просите гарантий, Штром? Нет, я, разумеется, мог бы просто дать вам слово русского офицера…
- Кончайте Ваньку валять! Избавьте меня от этих пассажей. Чем Вы можете подтвердить, что я Вас больше не увижу.
- О, это - пожалуйста. Во- первых, завтра меня отправляют ближе к фронту, читай- на фронт. Я перестал уживаться с начальством. Нерасторопен и неумен, и неудобен. Это – первое. Второе. Я Вам, Штром поясню. Если бы Вы были не столь трусливы, Штром, то не стали бы опасаться, что соучастник преступления догадается о том, что вы скрысятничали. И после прихода первого шантажиста, сказали бы, что Вы боитесь, что Вас допекают, ну хотя бы те же самые журналисты, которые что-то вынюхивают. И попросили охрану. Поверьте, Вашу панику подельник бы понял. Но, Штром, если бы Вы не были трусом, то подельник был бы не нужен. Вы провернули бы все сами, надежнее и с меньшим числом лиц, осведомленных о Ваших грязных делишках. Серьезно, Штром, Вам бы даже уголовники не потребовались. Но, это уже ушло. Так что вторая гарантия, или нет, совет мой таков: скажите, что я к Вам приходил, и я что-то подозреваю. Мне это уже не навредит, а Вам дадут охрану. И не знаю как кто, а я к вам даже заглянуть, как к старому другу, не рискну.
Штром постоял недолго в нерешительности, подошел к двери, опять задержался в недолгой паузе, прежде чем открыть её. Потом аккуратно и степенно открыл дверь в кабинет и, как мог безмятежно, кликнул жену:
- Елена, прикажи подать чаю и принеси мне, пожалуйста, коробку с сигарами, ту, из ореха, которая в кабинете.
- Ну вот. Вот. Именно! Ведь Вы можете. Вы можете быть здравомыслящим и можете сохранять самообладание. Вы даже милы. И в Вас большой потенциал.
- Идите к черту.
- Не стоит так много его вспоминать. Он всегда среди таких, как мы с Вами.
Им принесли чай, коробку с сигарами, Иван осмотрел тайник в ней, удовлетворился. Они выпили чаю, даже покурили вместе. Штром все же быстро взял себя в руки.
За чаем Иван вновь продолжил задавать вопросы.
- Скажите, а рыжий, огненно - рыжий такой ваш новый знакомый, он я, думаю, не представлялся, но я сообщу, его зовут Георгий, он тоже требовал добавки, и упрекал в нечестной игре?
- Идите вы все к черту!
- Зря. Зря так про меня. Я вам скажу искренне, как на духу. Иван перекрестился. Я, Штром, люблю свою поруганную Родину. Я буду воевать и мстить, как только смогу долго. Считайте меня сумасшедшим, фанатиком, кем хотите, считайте. Я себя еще четыре года назад сам таким не представлял. И деньги – они не на хорошую жизнь. Я просто вижу, куда все катится. И я с детских лет, поверьте, Штром, именно с детских лет знаю, что значат деньги, когда ты борешься с властью или вне закона. Ничего не желаю вам Штром. Мы еще увидимся, и поэтому не прощаюсь. И напоследок, Штром. Уехать с санитарным поездом у вас не выйдет. Раньше, чем отправятся ценности, и изволит уехать подельник, он вас не отпустит. Во-первых, Вы и Ваша семья для него - заложники, во-вторых, Штром, он, поверьте мне, просто на слово, тоже подозревает Вас в нечистой игре. Таков этот мир, Штром. В этом мире нет чести. Я его уже изучил. Но Вы, Штром, поступаете верно. Верно, в силу происшедших событий. И в силу отсутствия чувства Родины. Бегите Штром, бегите в свою свободную либеральную Европу. Она обчистит Ваши карманы, наплюет Вам в рыло и выбросит заезжее безродное животное на улицу. И будете вы в своей старой доброй, такой милой сейчас, компании таких же беглецов, как и Вы, в лучшем случае сутенерами своих женщин и дочерей. Бегите, Штром, бегите! Вас там ждут.
Эффектно, тогда получилось. Да, это хорошо, что камни и золото заранее припрятал. Когда все стихнет, вернусь, заберу. Главное до места добраться, укорениться и узакониться. Незаметным и рядовым гражданином снова стать. Иван стал раздумывать об Алексее.
- Несчастный Лёшенька. Добрый и наивный церковник. Как срамно все выходит - чтобы спастись им пользуюсь я, им же пользовался, видимо, и Вадим. И его благородство и, даже, видимо, Вера, могут привести его к эшафоту. Нет. Время не для благодушного умывания рук. Время действий. В чем-то он, конечно, прав, когда спрашивает про французов в Одессе, англичан в Архангельске. Но ничего. Разберемся, потребуется третье ополчение, будет и третье.
Сейчас совсем как в прежние времена: «Кто не с нами –тот против нас!» и, пожалуй, даже «Кто не против нас тот с нами!» подходит только для того, чтобы пользоваться такими, как Алексей. Бедный Лёшенька. Дай-то Бог, чтобы как-нибудь поудачнее все у него обернулось. Надо было его еще раз остеречь в отношении Вадима. Этот точно свихнулся и что там может родиться в его голове, какая именно каверза предугадать невозможно. Ну да ладно, нечего сопли распускать. Да и ханжество, скорее - все эти мои рассуждения. Все они в одной поговорке «Пожалел волк кобылу - оставил хвост да гриву!»
Он отвлекся от этих раздумий и стал в очередной раз обдумывать, как все ему лучше осуществить, чтобы не уклониться от плана. Прошло три часа. Все было тихо. Прозвучал условный сигнал. Можно было пробираться и ему. Он потянулся, посмотрел в небо и по-пластунски между кустов пополз в обратную сторону. Это не было экспромтом. Они так условились. Наиболее важным лицом в их группе был Иван. Он должен был пробираться один и по своему плану. По причинам безопасности никто из остальных членов их группы этого плана не знал. Путь его лежал к разъезду, где он должен дождаться поезда и войти в состав бригады кочегаром. По гражданскому своему образованию, Иван был инженером - путейцем. Далее он должен был, сменив несколько поездов, через верного знакомого начальника станции, приятелей - инженеров депо, добраться до Петрограда. Иван нес в своей голове все, что могло быть необходимым для подпольной работы нескольких оставленных групп.
Добираться до намеченной точки было далековато, а время поджимало. Путь осложнялся тем, что двигаться нужно было, обходя возможные посты. От этого Ивану пришлось описать довольно большой круг, местами попадая в неглубокие болотца, которых так много в этих местах. Так что выходил он из леса уже почти в темноте. Перед выходом он затаился и долго осматривал окрестность. Делал он это автоматически, на рефлексах. В момент одного из его коротких привалов в голове его всплыл последний разговор с Алексеем. Вновь сожаление о том, что никак он не мог помочь другу, появилось у него в душе.
- Не знает он, как жить и что делать, мечется. От этого страшно закончит. Нет, так плавать в проруби нельзя! - размышлял Иван.
Что-то еще кувыркалось в его голове, мысли его еще липли к чему-то им неосязаемому. Возможно, это была совесть, возможно, сомнение в правильности пути, по которому он уже шёл обреченно. Чтобы остановиться в мыслях, он вслух сказал самому себе:
- По вере вашей да будет вам 24.
Он осторожно вышел из леса. С первым же его шагом в небе ярко сверкнуло небесное электричество и страшно грохнуло. Начался ливень. Это было, скорее, на руку беглецу. Однако, не успел он пройти по опушке, вдоль леса и ста метров, как невесть откуда выскочила стая бродячих собак. Собаки бросились его облаивать, пытаясь окружить и, вроде как даже наброситься на него. Вожак стаи - здоровый, рыже-черный, с волчьей мордой, кобель, пересек несколько раз ему дорогу, закручивая свору в визгливом вихре. Ивану живо представилось, что этот примитивный и грубый собачий пляс обязательно закружит, прорвется и нападет на него, вовлекая в грязный и воняющий псиной и кровью хоровод. Хриплый и визгливый лай раздавался все ближе и ближе, собачьи морды выскакивали из высокой травы все чаще и чаще. Будучи подготовленным убивать, офицер почувствовал себя добычей, да еще в такой смешной и некрасивой ситуации. Следя за вожаком стаи и оборачиваясь вслед за ним, он неловко оступился и упал, поскользнувшись на невысокой кочке, смешно грохнувшись задом в лужу. В тот же миг на расстоянии вытянутой руки осклабились какие-то даже не собачьи, а чуть ли не демонические, с торчащими кривыми зубами смердящие морды, сверкнули в отблесках молнии глаза, кричащие животной яростью.
Иван вспрыгнул, выхватил наган, решившись, таки, не смотря на риск быть услышанным, пристрелить какую- нибудь из тварей. Но собаки, будто знакомые с оружием, прекратили его преследовать и, рыча и поскуливая, отстали.
Когда Иван, насквозь промокнув и промерзнув до костей, уже подходил к железнодорожному полотну, на пути ему попался, невесть откуда взявшийся, сияющий в блесках молнии, иссиня - черный бык с кольцом в носу, на длинной цепи, тянувшейся от столба под насыпью с геодезической отметкой. Бык стоял, натянув цепь и шумно втягивая ноздрями воздух. При выдохе из ноздрей валил пар, да и весь бычара в дожде как бы дымился. Цепь его была столь длинна, что по насыпи он мог догнать Ивана. Оставался только один путь - через глубокую, далеко и широко разлившуюся вдоль насыпи, словно море, лужу, с жирной железнодорожной зловонной грязью. Когда Иван переходил лужу, погружаясь до колена в жижу, на него понесся бык, разбрызгивая фонтаны грязи, и гоня перед собой небольшой сель. Однако, неподалеку от Ивана, чавкающие копыта вмиг смолкли, цепь натянулась и остановила животное. Разъяренное дыхание быка было рядом, не далее двух метров. Кольцо заставило дернуть его крутой башкой, ему было больно, но, несмотря на это, бык изо всех сил натягивал цепь, стремясь растоптать путника. Молнии стали лупить одна за одной. Стало мистически страшно. Иван не первый год воевал, искал измену, рыскал, словно волк по людям и их судьбам, очень устал, сердце его иссохло, а плоть размыли дожди, съела грязь, пронизал холод, и опалил зной. Только глупая надежда на огонек проходящего состава, в котором его примут, помогут и повезут дальше продолжать воевать с продавшим Родину Хамом21, придавала ему силы.
Дело, которому Иван служил, беспощадно гнало его все дальше и дальше, делая его все преданнее и увереннее, подстегивая его душу все новыми и новыми страхами, знакомя со все более и более безжалостными зверьми. Огромный бык, как неотвратимое будущее, был рядом. Он поднял от земли рогатую голову и, вытянув морду, знакомился с добычей круглыми, будто семитскими, выпученными глазами.
Ивана обуяла страсть тореадора заглянуть в них. Он опасливо приблизился к быку, и по-детски старательно, будто в магический шар, посмотрел. Взгляды их встретились. Ивана постигло разочарование. Глаза эти оказались Ивану знакомыми на протяжении многих-многих лет. Круглые, в белых пушистых ресницах, они напомнили ему глаза Георгия, но были будто без дна, словно уроненное вниз небо, бесконечное, беспощадное и душное. И еще Иван ощутил, что цепь на быке - эта только сейчас, и скоро цепи не будет, и что это неизбежно, а Ивану нет теперь другого пути. Он недолго смотрел на быка. Он даже подумал, было, его погладить, да отказался от этой глупости, и полез на высокую железнодорожную насыпь. При этом на правую стопу его намоталась какая-то грязная засаленная веревка с обрывком рыбацкой сети, которую пришлось срезать ножом и уж с обрывком на сапоге карабкаться вверх.
Вадим преднамеренно оставил в засаде своего человека - тихого, незаметного ни в лесу, ни в городе. Тот сопроводил группу Ивана до парома и передал другим наблюдателям. Группа впоследствии разделилась, но все её члены были взяты на явочных квартирах. Взяли их кого где: кого в Рязанской, кого в Тамбовской губернии. Иван ушел. Архива не было. Это не было ни провалом, ни успехом для Вадима. Легенда обнаружения группы для Георгия была им обдумана тщательно и правдоподобно заранее. Никто ничего не заподозрил. Алексей и Варвара ничего не узнали. Никто не узнал и о них. Однако Иван исчез. Это казалось Вадиму неприятностью, но планов его не меняло. Скорее, наоборот, из-за доходивших до него слухов ему надо было поторопиться. В армии у Думенко шли аресты. Он мог попасть в водоворот.
Ночью, после одной из своих командировок, поддерживающих продразверстку, так сильно устрашающих крестьян, Вадим заглянул к Алексею. Он был один. Варвара, как и условились, исчезла. В селе всем было сказано, что уехала к тетке в Моршанск. Эта часть плана Вадима шла удачно, как казалось ему. Теперь оставался один Алексей.
В действительности, Алексей также обдумывал, как ему поступить, и как обезопасить жену, беременную, хотя это ещё не бросалось в глаза. Обсудив вместе с Варварой как им надо действовать, они решили исполнить часть плана, а далее, появившись в Моршанске у тетки с подлинными документами, Варвара, по новым документам, которые дал Вадим, должна была направиться в Самару. В Самаре жил дядька Алексея, служивший врачом. И там уже выправить через него третьи документы, подлинные, оставшиеся от какой-нибудь несчастной умершей. И с ними ехать еще дальше, к Уралу. Договорились встретиться в Перми. Такой сложный и законспирированный план был не напрасен. Алексей знал, что мастера допросов «разговорят» любого. И если бы в их руки попал Вадим, то они были обречены. Верил он только себе и жене. Вадима, кстати сказать, ни в чем недостойном он не подозревал.
Желтый сентябрьский воздух был сладок в тот день Алексею. Он с оказией получил от тетки Варвары письмо с описанием жизни её родни в Моршанске, ценах на базаре и уверениями в хорошем своем здоровье. Это был условный знак, что все шло по плану. Письмо он сжег. Идя на службу, молодой священник был доволен и радостен. Служба далась легко, хотя было много переоблачений, долгих песнопений и длинный ряд чтения за здравие и за упокой. Мирские успехи тоже придают силы. После обедни батюшка решил прогуляться до дома. Там его, оказалось, ждал Вадим. Старый друг по-воровски незаметно для соседей прошел, чтобы сказать важную новость.
- Алексей, завтра утром приедут из ВЧК22. Считай, что это приговор. Уходи сегодня. В одиннадцать, за мостом, на той стороне, у развилки, я буду тебя ждать. Ждать буду не более получаса. С документами и деньгами. Ты сможешь ехать к Варваре. Не выйдешь - можешь готовиться к мучительному прощанию с жизнью. И еще: если вдруг не выйдешь, сообщи, куда передать Варваре.
- Алексей посмотрел в глаза другу:
- Я не знаю, куда. Если я буду жив, она сама должна была меня найти.
- Зачем лжешь? Никого не жалеешь. Ладно, запомни только, что без тебя ей не выжить. Так что ты обязан выйти. Другого не дано.
После ухода друга Алексей, понимая, что в любом случае, останется он или уйдет с Вадимом, церковь и приход будут брошены, и что дальше с церковью станется неведомо.
Дома Алексей снял рясу, одел мужицкое, и посмотрел на себя в зеркало. Вполне мужицкий вид, внимание может привлечь разве что рост, ну да с этим ничего не попишешь. Собрал еду в дорогу, долго думал взять с собой священное писание или нет, икону, которой их венчали. За раздумьями в голове его всплыл кавалерийский бой, рев баб, слезы мужиков и всеобщий ужас. Все, что обрушилось на этих несчастных, отчасти самих виновных в своих бедах, он оставлял им самим. И сам, своим примером, лишал их как веры в людей, так и веры в Бога. Он стал обдумывать, что движет им сейчас.
- Откровенно говоря, простой человеческий страх. Страх и больше ничего – признался он себе.
Ему стало стыдно за себя, и он прошептал: «Где пре¬об¬ла¬да¬ет страх Бо¬жий, там гос-подс¬тву¬ет сми¬рение, ту¬да и Бог нис¬хо¬дит, все¬ля¬ет¬ся в та¬кую ду¬шу, и оби¬та¬ет, и пре-быва¬ет в ней, и де¬ла¬ет¬ся как бы стра¬жем ее, и го¬нит прочь все дру¬гие стра¬хи».
После этого Алексей, что ему делать раздумывал недолго. Он спешно собрался, захватил с собой большую сумку, в которую положил носильные вещи, так чтобы было видно, что именно в неё положено, и пошел в церковь. Осенний вечер грустил в тишине. Собаки не разрывались в лае, скотина молчала. Село таилось по дворам от обступающей жизни. По пути ему попались несколько прихожан. Он с осознаваемым, но неописуемым словами, восторгом отвечал им на «Батюшка, благословите!25»
Площадь перед церковью была пуста. Ворковали голуби. Налетевший резкий, пронизывающий ветер, подхватил одинокий желтый кленовый лист. Лист то взмывал, то бился оземь. Пока Алексей отворял церковь, лист продолжал мельтешить. Как только священник толкнул дверь, мятущийся лист порывисто подлетел и прилип к стене, будто пытаясь обнять храм.
Церковь была нема. Деревянные стены её продувались неожиданно взвившимся ветром, но пытались спасти от него батюшку, как только могли. Алексей помолился, выложил часть вещей из сумки, положил в неё ковчег с частицей мощей26 Преподобного Серафима Саровского26 и потир28.
Заперев двери, он прислонился к ним, будто тот сорвавшийся лист к церковной стене, перекрестился, и торопливо пошел к одной из самых благочестивых и прилежных прихожанок. Уже будучи далеко от храма, Алеша оглянулся на него, как когда-то в детстве на маму, пытаясь запечатлеть в памяти. По счастью, ему на пути никто не попался. Женщина все поняла без объяснений, приняла святыни молча. Она только показала глазами, что все осознает и все исполнит.
К подводе он не вышел, ночь провел в молитвах, встретил свой конвой в рясе, с аккуратно постриженной бородой, с крестом на груди и Священным Писанием в руках. С собой более ничего не брал. Что-то подсказало ему, что сменное белье ему не потребуется.
Вадим ждал Алексея в условленном месте без документов для него. Но с обрезом и лопатой. Вечером он пересматривал старые фотографии, которые по неразумной привычке возил с собой, и перебирал, когда думал о делах, или был в унынии. Изучая одну из них, вспомнил, что ходили они фотографироваться на память по случаю приезда дядьки Алексея, врача из Самары. Вадим понял, где, или через кого искать Варвару. Ожидая, спешившись с коня, к седлу которого был приторочен саквояж, чуть в стороне у развилки лесной дороги, притаившись за кустом, он размышлял. Ход его мыслей, безусловно больных и ненормальных, для человека того надломленного времени может быть был и обыденным.
- Поп сам виноват. Был бы наглее и смелее тогда со мной, я бы не искал с ним дружбы. Однако слово дружба не подходит. Да и ладно. Отстал бы я тогда. А так, от ворот поворот не дал, он мне нужен был, чтобы, если потребуется, припрятать личное. Так что сам виноват. Смалодушничал. Что будет с попом? Поп из церковников не уйдет, это ясно. Его или посадят так, что он умрет, или просто пристрелят. Он обречен. Из-за него и Варвара обречена. А ей нельзя, никак нельзя сгинуть. Поэтому, все просто - надо избавиться от попа. На данный момент неясно когда. Сейчас, или подождать направиться ли он к Самаре. Ну да решу эту задачу. Потом принесу своей любимой женщине, своему единственному ангелу, скорбную весть о мучительной гибели ее супруга и сделаю все, чтобы она обрела счастье.
Он искренне верил в это. Истощенный предательством и поиском выгоды, интриг и постоянного страха, мозг его воспринимал это как единственно возможный выход для себя.
Вадим опять ошибся. Он не почувствовал удара сзади. А когда пришел в себя, то очутился, в окружении четырех всадников, выросших из темноты, и не оставивших никаких шансов уйти. Он был уже обыскан и лежал связан.
Его отвезли в какой-то дом, ввели в комнату, где сидел друг Георгий.
Георгий пил чай с медом, на голове его лежало полотенце, Георгий потел, вытирал пот, кряхтел и сопел. Ввели измордованного и едва стоящего на ногах помощника Вадима. Дали прочесть показания, что де по безответственности Вадима один из белогвардейских лазутчиков ушел, что лазутчики прятались у попа, а попа того Вадим распорядился ночью вывезти в условленное место.
Потом привели, вернее, почти заволокли Алексея, лицо которого представляло опухшее месиво с узкими щелками глаз. Когда-то красивый рот Алексея был полуоткрыт, по-видимому, у него была поломана челюсть, а крепкие и крупные зубы стали мелки, поскольку с них от побоев скололась, как будто сточилась напильником, эмаль. Ряса его была разорвана и перепачкана рвотными массами, борода опалена, на лице были ожоги, пальцы рук были изуродованы, без ногтей и кисти без кожи, розовые и мокнущие, после особого издевательства, прозванного «перчатками». Вадим догадался кто «работал» с арестованным. Тот тип был отмечен исключительным пристрастием к садизму и унижению пленных, так свойственным чубатым холопам, дорвавшимся до власти. Алексей не узнал Вадима, из чего Вадим заключил, что, скорее всего, люди, пытавшие Алексея, переборщили, и что-то случилось с мозгами попа.
Вадиму было ясно, что он лишний. Его уберут. Ценности его взяли. Свидетель не нужен. Но он все же решил поторговаться. Не зная с чего начать, начал с Алексея.
- Зачем вы его так?
- Попа?
- Алексея.
- Так вышло. Я его не трогал. Микола, дурак, перестарался. Ты же знаешь, он увлекается. Да батюшка сам виноват. Драться вздумал. Святоша, тоже мне.
Георгий рассмеялся и продолжил:
- Ну и не удержались ребята. Да, ему уж все равно. И так, и эдак – один край.
- А зачем ты от него решил избавиться?
- Да я не решал ничего. Это вы с Иваном крутились все вокруг него, я и подумал, что могли ценности припрятать у попа. А он вовсе ни при чем оказался.
- Так зачем тогда?
- Слушай, что ты из себя корчишь? Зачем мне свидетель? Следов быть не должно. Мне вот интересно: жена его исчезла. С ней ничего не ушло?
- Он любит жену, её впутывать не стал бы.
- Скорее всего, так. Верно, смысла на неё силы тратить нет. Но для тебя, дружок, это ничего не меняет. Саквояж твой у меня, знаешь ты все. Сам понимаешь, я даже тебя на свою сторону не агитирую встать. Тут два варианта. Либо ты сбежишь в неизвестном направлении, Вадим. И никто тебя, дружок, не сможет найти. Либо признаешься в заговоре.
- А почему не белогвардейский шпион?
Георгий, потирая жирные волосатые пальцы, сказал спокойно:
- Я себе другую задачу ставил. А шпион, я же его должен живым взять, там допросы выше пойдут, зачем мне? Да что шпион, что заговорщик? Какая разница. Мне это невыгодно.
Поразмыслив, Вадим поинтересовался:
- Ну и, об участии в каком заговоре я должен сознаться?
Георгий пыхнул сквозь губы, будто тяжело и сочувственно вздыхая.
- То есть, ты помучиться хочешь. Что ж.
Георгий тяжело встал, подошел к полевой сумке, висевшей на вешалке, достал из нее лист бумаги, положил на стол, разгладил. И насмешливо произнес:
- Ну, давай, будем сочинять. Общий план я тебе сам скажу, а остальное, давай сам, как-нибудь. Я, сам знаешь, не писатель.
- Ладно, давай без этого всего. Удовлетворился?
- Молодец. И да, я удовлетворен. Во-первых, я поговорил со старым другом, во-вторых, я вернул деньги, которые он у меня своровал, в-третьих, я сбил с него спесь, я ему показал, что он не рыцарь в доспехах, этих… «сияющих», а мелкий жулик, в-пятых, я просто доволен тем, что вижу его страх. Все, довольно доводов?
Георгий вновь достал папироску, закурил, и пустил дым в лицо Вадиму, зная, что он табачный дым не выносит.
- Сейчас, Вадим. Ты не мучь себя. Покончим прямо сейчас. Я распорядился. Вас всех троих к Матрениной горе отвезут. Тебя ко рву отведут первым, попа - последним. Мне что-то вот именно так хочется.
Все устраивалось, конечно, плохо, но Георгий мог бы сделать ещё хуже. Вадим не перечил, не упрекал и не дерзил, ему хотелось уже быстрее закончить, потому как понимал, что после пыток будет еще тяжелее. Конечно мучения, которые он мог организовать Георгий, были вовсе не нужны
Вадиму страшно, страшно оттого, что все, вскоре жизнь закончится. Физического страдания при быстрой смерти он не боится, нет. «Но как же страшно и жалко, что так быстро кончается жизнь» думается ему. Его самого удивляет собственное внешнее спокойствие, точно такое же, какое он видел у иных на казнях. Спокойно и опустошенно он ведет себя и во время расстрела. Жалеть о прожитом, он отчего - то так и не пожалел.
Алексей стоял у подножия северного склона невысокого холма, расположенного вдалеке от дороги, идущей из города, и прозванного кем-то Матрениной Горой. Трава была рыжа, холодно светило скупое уже солнце. Нестерпимо болела голова, особенно затылок. Непонятная слабость в конечностях, беспрерывный и нудный шум качали его крепкое тело. Он многого не помнил и не понимал, что происходит. Ему казалось, что где-то рядом Варвара. Он пытался шептать ее имя, да вот беда - язык и губы не слушались. Пуля, влетевшая ему в лоб, сбила его в ров. Но он ничего не ощутил.
В ярком свете он видит кого-то, кто напоминает ему Варвару. Его берут за руку. Он, не тревожась, в полном доверии, плавно, будто плывя, идет вперед.
Место гибели оставалось запретным долгие годы. Жизнь будто обтекала, обходила стороной заброшенную большую общую могилу, меняя все вокруг на свой вкус. Люди подчинялись, не задумываясь, какие силы подразумевали они под ней, когда размышляли о превратностях, жестокости, или наоборот, благосклонности жизни.
Георгий об этом и не мог задумываться. Он просто жил, нимало не думая, на какой он стороне, потому что вся его жизнь протекала в духовной грязи, и иного он никогда не видел, и не понимал. Животное чутье позволило ему распознать опасность, когда пошли аресты. Георгий даже разыскал под Одессой давнего знакомого, с которым еще в суматохе гражданской войны зарабатывал немного на контрабанде. Однако сбежать не решился, опасаясь предательства. Тревога Георгия притупилась, когда пошли сплетни о его повышении и переводе в столицу. Напрасно. Когда он опомнился, выхода уже не было. Георгий ждал окончания, будто обреченный. Ждал и ежедневно пил. Когда за ним пришли, он успел «накатить» целый стакан спирта. Допросы были вполне человечными, да и он не упирался, осознавая, что напротив него люди не менее способные, чем он.
Вроде бы все было для него не так тяжело, терпимо, если бы не желание опохмелиться. Камера была забита плотно, они сидели и лежали по очереди. Было душно и мрачно. Воняло. Невесть откуда поналезли мухи и пауки. Один большой серый паук завис на паутине совсем рядом, на расстоянии руки. Георгием овладел безотчетный и неуправляемый страх. А потом…
Потом вдруг в эту их тесную камеру стали рядами входить бесцветные, серые, с однообразными, словно маски, лицами, существа. Как они втискивались, было непонятно. Они подступали к нему, потом опускались на колени и рассыпались в прах. За ними шли иные, такие же серые, однообразные, нелепые видения.
И вот они все оказались перед ним - будто одни и те же, одни и те же, одни и те же. За ними кто-то мелькает - маленький, юркий, то ли в колпаке, то ли в капюшоне.
Паук, большой серый паук оборотился вмиг в Марфушу, привязанного вверх ногами к колодезному журавлю. Марфуша бессильно дергается, и раз за разом его макают в отверстие параши.
- Гы! - усмехается Георгий, вспоминая, как мучил диакона в колодце. Ему вновь на мгновение забавно.
А вот Дуська, извивающаяся, в изодранном в лохмотья платье, почти голая, погружаясь в прах рассыпавшихся людей по локти и до колен, лезет, упрямо лезет на вершину горы и застывает на четвереньках напротив своего мучителя. Красивая Дуська страшна, со смешным врожденным плевком во лбу, рот её широко распахнут в безмолвном крике, глаза дики и выпучены, брови натянуты вверх, вслед за волосами, накрученными на чью-то руку.
- А её, её - зачем тогда? – мимолетно думает Георгий, но без раскаяния, просто удивленно – зачем?
Дуська исчезает. И выскакивает тот самый - маленький, юркий. Он скидывает колпак. Он рыж. Он огненно-рыж. Рожа его ехидна, он скалится кривозубой пастью, протягивает мятый лист бумаги шипит и блеет:
- А ты напиши, напиши, напиши ему. Напиши ему, отцу нашему. Напиши, братец. Ты же мой братец! Помоги, слышишь, помоги ублюдку, братец! Ты же такой же, как и я! Напиши!
- Ты то, черт, откуда! – истерично орет Георгий.
Ему совсем плохо, сердце прыгает внутри, доставая до горла, его тошнит, в голове бьет отбойный молоток, в глазах меркнет.
И Георгий издыхает. Где-то, когда-то, отчего-то.
Ландшафт той одновременно и степной, и заболоченной местности за десятилетия почти не изменился, война не докатилась до тех мест. Она, цепляясь за каждую речушку, упираясь в каждый лесок, прячась в каждом городе и селе, пятилась на Запад, вместе с оставшимися в живых участниками и наследниками событий почти четверть вековой, для войны, давности.
Осенью сорок четвертого года, плотного сложения офицер около пятидесяти лет, в форме РОА29 с трехцветным шевроном на рукаве, тщательно брился, глядя разноцветными воспаленными глазами в зеркало, прилаженное к ветке дерева. Закончив процедуру, проверил насколько гладко выбрит, проведя ладонями по оплывшему немолодому лицу. Подошел к забору хуторка. Недолго постоял, вроде как о чем-то размышляя. Устало присел на перевернутое ведро у забора, покурил, снял крестик, достал «Вальтер30», но продолжал о чем-то раздумывать.
- Как же так вышло? Как обманул он меня? Я же сам тогда издевался над той бегущей публикой, я же понимал, кто и куда её гонит. И я сам, сам пошел ему служить! Алеша прав был. Ослеп я. Ненависть сгубила меня.
Тут увидел Иван, что земля вокруг него странным и, (во всяком случае, так ему почудилось) непостижимым образом покрылась инеем, заиндевела, стала быстро, «на глазах», все больше и глубже промерзать, оголенные корни кустов стали как сосульки, а меж хрупких и белых листьев показалась шарящая по земле громоздкая когтистая белая рука. Сапоги его вмиг стали погружаться в мерзнущую землю, стопы же стремительно холодели, теряя чувствительность. На небольшом лугу у хутора стоял, натянув цепь, иссиня-черный бык, рядом с которым лежало несколько собак. Все эти твари напряженно вглядывались, как казалось Ивану, в его далекую для них фигурку.
Иван с удивлением трогает сапоги, пристально вглядывается в зверей на лугу, силясь понять, не мираж ли это, скривив рот, качает головой, вставляет «Вальтер» в рот, и стреляет, оставляя свой последний грешный автограф на заборе, влетая в вихрь других, давно, от Сотворения Мира, ищущих, блуждающих и бесповоротно заплутавших людей.
Примерно в то же время, на том же участке фронта, высокий артиллерийский офицер, в счастливой и застиранной советской форме, сидя на лафете орудия, и зябко ежась в тумане, в ожидании команды к стрельбе, рассматривал перед боем, по личной своей традиции, семейные фотографии. Сестры милосердия в плате – мамы, мальчика, в форме гимназиста - отца. Иных фотографий родителей у него при себе не было. Отчего-то именно в этот миг вспомнилась ему также плохонькая карточка молодого красного командира, пытавшегося спасти его отца, священника, и пропавшего, сгинувшего безвестно, вместе с ним.
Офицера призвали на фронт с третьего курса института, и он еще оставался холост. Всю свою жизнь, живя под чужой фамилией и по чужим биографиям родителей, он всегда помнил об отце, о той сложной дружбе и верности слову. В каждом письме маме он писал, что свято помнит главные слова. Про Бога он не писал. Ему казалось, что это время тогда еще не пришло. Убрав фотографии в карман, капитан встал, оперся о казенную часть орудия, прищурившись, посмотрел вперед, в туман, куда он отправлял свой ответ врагу. Он уже бывал ранен. Он уже терял и друзей, и орудия. Он уже и отступал, и шёл вперед, спасая страну, не раз и не два. Он помолился и изготовился.
Царю Небесный»1 православная молитва
“Неувядаемый цвет”2 - православная икона Божьей Матери «Неувядаемый цвет. День иконы празднуют 16 апреля (по новому стилю), встреча, произошедшая в этот день, не случайна: вполне возможно, что перед вами предстанет будущий спутник.
Пересвет3 - Александр Радонежский (Пересвет) боярином, принял монашеский постриг у преподобного Сергия Радонежского, герой Куликовской битвы
Челубе4 – соперник Пересвета
Порт-Артур5 – оборона Порт-Артура – сражение русско-японской войны 1904-1905гг.
«Где преобладает страх Божий, там господствует смирение, туда и Бог нисходит, вселяется в такую душу, и обитает, и пребывает в ней, и делается как бы стражем ее, и гонит прочь все другие страхи»6 - цитата Преподобного Ефрема Сирина — христианского святого выдающегося подвижника, богослова, одного из великих учителей Церкви и самых авторитетных толкователей Священного Писания, время жизни, предположительно 306-373 гг.
«Такого солдата следовало бы произвести сейчас же во святые и снятую кожу его препроводить в какой-нибудь монастырь: “То-то народу повалит и денег”»7 - Карамазов- старший, Федор Павлович, в гл. VII Контроверза романа Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» издевается над подвигом русского солдата
гуттаперчивая8 - гибкая, эластичная, растяжимая
«Любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам»9 – приводятся последние строки первого четверостишья А.С. Пушкина:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
«Марсельеза»10- патриотическая песня времён Французской революции, официальный гимн Франции
Вавилонская башня11 – образ из библейской притчи о людях, которые захотели добраться до небес и принялись возводить высоченную башню.
Довбня12 в переводе с украинского на русский – баба
«Жизнь за царя»13 – опера М.И. Глинки (другое название Иван Сусанин)
Сикстинская Мадонна14 - картина итальянского живописца Рафаэля Санти
Дульцинея15 один из основных персонажей роман Сервантеса «Дон-Кихот»
чистейшей прелести чистейший образец16 – последняя строка из стихотворения А.С. Пушкина «Мадонна»
Малюту Скуратова17 – Малюта Скуратов- боярин, опричник, заслужил у потомков эпитета «кровавый пес Ивана Грозного»
Думенко18 Борис Мокеевич Думенко (1888 — 11 мая 1920) — командир конного корпуса Красной армии во время Гражданской войны
Уншлихта19 Ио;сиф (Юзеф) Станисла;вович У;ншлихт 1879- 1938 — партийный деятель ВКП(б), один из создателей советских органов государственной безопасности
Форточник20 - вор, проникающий в место кражи через форточку, обычно худой мальчик
21– цитаты из книги митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох». Митрополит Вениамин (в миру Иван Афанасьевич Федченков) (1880–1961) — епископ Русской церкви, духовный писатель, миссионер. В 1919 г. - епископ. В 2020 г. вынужден был уехать из России. В 1925 г. занял должность инспектора в Православном Богословском Институте в Париже. В 1933 году, будучи архиепископом, Вениамин отправился в США, через пять лет он стал митрополитом. В 1947 г. вернулся в Россию. Погребен в пещерах Псково-Печерского монастыря.
Хам22 - библейский персонаж, один из трёх сыновей Ноя. Совершил грязнейшие и мерзейшие поступки. От его имени произошло понятие хамство
И потом сам народ даже защитит их от насилий23 - почти цитата из книги митрополита Вениамина Федченкова «На рубеже двух эпох»
«По вере вашей да будет вам»24 - Он коснулся глаз их и сказал: по вере вашей да будет вам" из Евангелия от Матфея (Мф.9:29) об открытии глаз слепым от прикосновения руки Спасителя.
Батюшка, благословите!25 – форма обращения к православному священнику
мощей26 – мощи- останки святых, всё, что соприкасалось со святым во время его земной жизни. Молясь, верующие сосредотачивают своё молитвенное внимание не на них, а на личности, которой мощи принадлежат. Нетленные останки святого приобщают верующего человека к пребывающей в них полноте божественной благодати
Преподобного Серафима Саровского27 в миру Про;хор Иси;дорович Мошни;н, 1754-1833 гг. Великий подвижник Русской церкви и один из наиболее почитаемых монахов в её истории, прославлен в лике преподобных.
потир28 – сосуд для христианского богослужения, применяемый для освещения причастного вина
РОА29«русская освободительная армия» - предательские антисоветские части в составе вермахта в год Великой Отечественной Войны
«Вальтер»30 – пистолет германской фирмы
В талы! 1
Кузьма сидел в избе, избегая даже смотреть в окошко. Он старался занять себя чем-нибудь, чтобы отвлечься от мыслей и зашивал дратвой сапог. Получалось не так, как он хотел. Провозившись с голенищем минут двадцать, он встал, глянул на настенные часы, решил было выйти в сени, открыл дверь, да передумал, и пересел к печи, к окну, смотрящему на двор. Вновь взялся за иглу. Зашивая сапог, он напряженно прислушивался. Вот послышались шаги на крыльце. Вот открылась дверь. Вот звякнула кружка о ведро. Вот папаня что-то сказал и замолчал, видимо стал пить воду. Вот мама тихо ответила. Они продолжали говорить в сенях, не входя в комнату. Не входили, как показалось Кузьме, долго. Очень долго. Отец, не заходя в комнату, пошел на двор к овчарне - посмотреть, как козел умудрился рано утром открыть ее и вывести овец во двор. Кобель их сдох месяц назад, а взятый кутенок пока мог только вилять хвостом. Отец ковырялся с дверью. Открывал, закрывал, смотрел засов и не спешил в дом. «Ясно, от ворот- поворот», решил Кузьма. Матушка, войдя, перекрестилась и долго читала молитву, кланяясь на образа. Потом, вытерев в углах рта краешком платка, зажатым пальцами по-мужицки большой и узловатой, до черна загоревшей руки, сквозь зубы процедила: «Ничего, ещё посмотрю, куда ты сам денешься. Барин тоже мне, глядишь ты, прям барин». Видно было, что она очень уязвлена и не может забыть свежей обиды. «Понятно, не сговорились. Ну и ладно, нешто одна она», не будучи уверен в последней мысли, подумал Кузьма.
Папаня долго не заходил в избу. Кузьма продолжал молча подшивать сапог. Сам он не мог заводить разговор. Ждал, когда отец захочет рассказать, что да как. Отец зашел, перекрестился и спросил маму: «Дарья, когда есть будем? А то дел много, если начнем – не скоро закончим». Кузьма молчал. Отец встал посередине комнаты и с минуту смотрел на часы, размышляя о чем-то. Решил, что сейчас есть не будут. Добавил: «Дарья, позови Андрюху. Пусть идет, поможет дверь поправить - этот рогатый додумался, как дверь открывать. Чисто черт прям». Матушка махнула на отца рукой - что ты, дескать, при образах ругаешься. Кузьма подшил сапог, помог отцу с младшим братом поправить дверь, подтянуть просевшие столбы забора, подрезал копыта у лошади, поменял разбитую спицу в колесе от телеги. Не заметно пришло время ужинать.
Перед ужином отец непривычно долго молился, видно было, что он сильно зол и старается смириться. Матушка почтительно повторяла за ним молитвы, старательно клала кресты. Они тянули время. Ужинали тоже странно долго. Поев, отец облизал некрашеную деревянную ложку, подвинул общую с матерью миску поближе к ней, чтобы доедала, и вперился бесцветными серо-белыми глазами в окошко рядом со столом. Посидев с минуту-другую в раздумье, помолился, покряхтел, покашлял, по привычке придерживая рукой раненный бок, с ходившим как рыбий пузырь, белым широким рубцом, вместо ребер, поскреб затылок и, обращаясь к Кузьме, но глядя в сторону от него, рассказал, чем все закончилось. Как там все происходило, что да как, и кто сказал – подробно пояснять не стал.
- Ну, так отказал Гаврила- то тебе, ну нам, то есть. Отказал. Не ровня мы ему. Во как! Голытьба. Уж подумай только, а! Уж сколько лет как отделились, лошади, коровы, овцы, черт этот рогатый (при слове черт маманя сделал круглые глаза, а младшая, Настька стала креститься)- куды его деть, козла этого, не знаю, а он подишь ты- ГОЛЫТЬБА, говорит, вы. От дурень, а, от дурень! Да у меня парень все могёт, один всех на селе парней стоит, сто сот стоит, а ты ему отказал. Ну и дурень! Ты, Кузька, плюнь. Либо подожди, либо забудь. Гаврила то думает, что он в версте от царя постоял оглоблей так и бога за бороду ухватил? Ага, держи карман шире. Холуй царский, вот ведь холуй. Царя-то уж кой год нету? А он все рожу квасит. Холуй царский. Ничаво, щас другие зверьки у власти. Гляды, допрыгаешьси. Он еще что-то говорил, обращаясь то ли к Кузьме, то ли к матушке, то ли к несостоявшемуся свату, то ли себе самому.
Кузьме не хотелось ничего слушать. Он успел успокоить себя, и этот рассказ был ему во вред. Родители ходили сговориться сосватать за него дочь Гаврилы - высоченного зажиточного мужика, много лет служившего в столице, и, по словам сельчан, ездившего в поезде с царем. Так это или нет - точно никто не знал, но дом и хозяйство Гаврилы было большими, а при царе он всегда приезжал на извозчике. Поговаривали, что ему на это еще и деньги были положены, и он это должен был так вот именно делать, сам ехать со службы в село права не имел, так как должен был понимать, где служит. Папаня величал его царским холуем. Гаврилы с четырнадцатого года в селе никто не видел, где был и что делал не было известно, но хозяйство его в запустение не пришло- жена, дети следили, брат старший, его дети чем могли пособляли, да работников нанимали. Деньги, видать, у Гаврилы-то были. Появился он около года назад, вел себя тихо. Ни во что не лез. Велят что отдать- отдаст, что, если распорядится власть отвезти- отвезет. Лентяев он не любил, на работу работников брал только трезвых, да и то - чаще солдаток одиноких или каких увечных после фронта. Никого не обидел, работал вместе со всеми. Но вот то ли рост и стать, или то, как говорил он - медленно и степенно, давали понять, что со всем происходящим он не согласен и терпит, пока может.
Папаня не любил и опасался всякой власти. Год побыв в австрийском плену царя ругал. Привез с германской войны только карточки из лагеря, с которых затравленно смотрели худые как мощи, оборванные мужики. Карточки не выбросил. Чтоб помнить, как царь обрёк их подыхать, отнесся к ним хуже, чем к больной скотине. Он был в обиде, потому как всех иных, кто был в плену, кормили, давали писать письма, и только русским не разрешалось ничего. Они дохли от голода и болезней. Жрали даже траву и с утра до вечера ловили друг на друге вшей да давили их. Подкармливали их французы, которым и вино давали. Фотограф и бабы из «Красного Креста», приехавшие в лагерь, им объяснили, что царь де не стал платить за попавших в плен русских солдат. Фотограф тот еще выбирал из пленных для карточек тех, кто пооборваннее, чтобы пострашнее выглядели на них русские.
Когда началась свистопляска с властью, отец ни за кого воевать не захотел, а поскольку был ранен, никто его не рекрутировал. Потом окончательно пришли красные. Отрезали им земли от общины, и от тех, кто ее к рукам прибрал. Земли пахотной у них, да таких же, как и они, стало больше. Лошадь одну большевики по осени забрали, хлеб они отдали сами, телегу одну тоже отдали. А больше тогда не спрашивали. Молодого справного коня, на почти все деньги, которые копил отец, купили вскоре, хлеб собрали в тот год хороший. Не так чтобы очень, но жить было можно. А работать всегда надо. Как поговоришь на базаре с теми, кто ближе к Царицыну жил - так очень хорошо жили. Год назад хлеб не уродился, совсем худой был хлеб. Большевики запретили зерном торговать, деньги царские тоже запретили, товаров, на что менять урожай не стало. Продотряды начали все до зернышка выгребать. Коли не припрячешь хлеб, зазеваешься- с голоду умрешь. Вот и начались в селах по Вороне да Хопру бунты. Стало неспокойно. Через год трясло уже всю губернию. Всякий, кто властью назывался, околачивал её как грушу. Новые какие-то появились бандиты. Какой-то Антонов до них докатился. Красные начали опять хлеб да скотину, да мужиков забирать для армии. Кузьме крепко повезло – ему, когда вся эта беда начиналась, только- только стукнуло восемнадцать, а забривали красные с двадцати. Кто к ним в село заезжал - красные ли, «антоновцы» ли, дезертиры ли - разобраться стало уже невозможно. Как жить никто уже не понимал. Но может и обойдется. Кузька просил сговориться о сватовстве к дочери Гаврилы, не думая о том, какое сейчас время. Просил родителей не один раз. Те согласились с трудом, опасаясь отказа. Ну, вот и отказали.
Прошла неделя – другая после пустого сговора. Начался сенокос. И в первый день в село приехали из города несколько человек красных с подводами - забирать хлеб. Какой дурень в колокол на церкви ударил - никто так и не узнал. Никаких «антоновцев» в селе не было, и как так получилось, что перебили тех красных, Кузьма и родители спрашивать не стали. «Ни к чему» сказал отец. А кто знал - сказать боялся.
На этих словах оставшаяся часть повествования автором удалена, по причине осознания отсутствия актуальности текста и интереса у читателей. Критически воспринимая написанное, автор принял тот факт, что герои рукописи прожили самые обычные и часто неудачные жизни. Никто из них не сможет перемещаться во времени, влиять на ход истории, никто не станет маньяком и вампиром. Кроме того, автор не обладает даром изобразить Мир подобно Малевичу. За сим автор сердечно благодарит всех, кто смог осилить хотя бы часть текста, и искренне желает кому-либо из них пробудить "чувства добрые".
По свободной воле
© Copyright: Юрий Синицын, 2025
Свидетельство о публикации №225052800951
Свидетельство о публикации №225052800951
Рецензии